1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
– Ты сегодня надел прелестный галстук, Мариус. Вы  большой франт, милостивый государь. Нет, мне не будет скучно.    

– Уверяю тебя, что ты соскучишься.    

– Нет Потому что это вы. Я не пойму вас, но я буду вас  слушать. Когда слышишь любимые голоса, нет нужды понимать слова. Быть здесь, с  вами, – мне больше ничего не надо. Я остаюсь, вот и все.    

– Козетта, любимая моя, это невозможно.    

– Невозможно?    

– Да.    

– Ну что ж, – сказала Козетта. – А я было  хотела рассказать вам, что дедушка еще спит, что тетушка ушла к обедне, что в  комнате отца моего Фошлевана дымит камин, что Николетта позвала трубочиста, что  Тусен и Николетта уже успели повздорить, что Николетта насмехается над заиканьем  Тусен. А теперь вы ничего не узнаете. Вот как, это невозможно? Ну погодите,  придет и мой черед, вот увидите, сударь, я тоже скажу: «Это невозможно». Кто  тогда останется с носом? Мариус, миленький, прошу тебя, позволь мне посидеть с  вами!    

– Клянусь тебе, нам надо поговорить без посторонних.    

– А разве я посторонняя?    

Жан Вальжан не произносил ни слова. Козетта обернулась к  нему:    

– А вы, отец? Прежде всего я хочу, чтобы вы меня  поцеловали. А потом, на что это похоже, – не говорить ни слова, вместо  того чтобы вступиться за меня! За что бог наградил меня таким отцом! Вы отлично  видите, как я несчастна в семейной жизни Мой муж меня бьет. Говорят вам, поцелуйте  меня сию же минуту!    

Жан Вальжан приблизился к ней.    

Козетта обернулась к Мариусу:    

– А вам гримаса, – вот, получайте.    

Потом подставила лоб Жану Вальжану.    

Он сделал шаг ей навстречу.    

Козетта отшатнулась:    

– Как вы бледны, отец! У вас так сильно болит рука?    

– Она прошла, – ответил Жан Вальжан.    

– Вы плохо спали?    

– Нет.    

– Вам грустно?    

– Нет.    

– Тогда поцелуйте меня. Если вы здоровы, если вы спали  хорошо, если вы довольны, я не буду вас бранить.    

И она снова подставила ему лоб.    

Жан Вальжан запечатлел поцелуй на ее сиявшем небесной  чистотой челе.    

– Улыбнитесь!    

Жан Вальжан повиновался. Это была улыбка призрака.    

– А теперь защитите меня от моего мужа.    

– Козетта!.. – начал Мариус.    

– Выбраните его, отец. Скажите ему, что мне необходимо  остаться. Можно отлично разговаривать и при мне. Вы, видно, считаете меня  совсем дурочкой. Разве то, что вы говорите, так уж необыкновенно? Дела,  поместить деньги в банке, – подумаешь какая важность! Мужчины вечно  напускают на себя таинственность по пустякам. Я хочу остаться. Я сегодня очень  хорошенькая. Посмотри на меня, Мариус.    

Она повела плечами и, очаровательно надув губки, подняла  глаза на Мариуса. Словно молния сверкнула между этими двумя существами. То, что  здесь присутствовало третье лицо, не имело значения.    

– Люблю тебя! – сказал Мариус.    

– Обожаю тебя! – сказала Козетта.    

Повинуясь неодолимой силе, они упали друг к другу в объятия.    

– А теперь, – снова заговорила Козетта, с  забавные, торжествующим видом оправляя складки своего пеньюара, – я  остаюсь.    

– Нет, нельзя, – сказал Мариус умоляющим  тоном. – Нам надо кое-что закончить.    

– Опять нет?    

Мариус постарался придать голосу строгое выражение:    

– Уверяю тебя, Козетта, что это невозможно.    

– А, вы заговорили голосом властелина, сударь? Хорошо  же. Мы уйдем. А вы, отец, так и не заступились за меня. Господин супруг,  господин отец, вы – тираны. Сейчас я все расскажу дедушке. Если вы думаете, что  я вернусь и стану просить, унижаться, вы ошибаетесь. Я горда. Теперь я подожду,  пока вы сами придете. Вы увидите, как вам будет скучно без меня. Я ухожу, так  вам и надо.    

И она вышла из комнаты.    

Через секунду дверь снова отворилась, снова меж двух створок  показалось ее свежее, румяное личико, и она крикнула:    

– Я очень сердита!    

Дверь затворилась, и вновь наступил мрак.    

Словно заблудившийся солнечный луч неожиданно прорезал тьму  и скрылся.    

Мариус проверил, плотно ли затворена дверь.    

– Бедная Козетта! – прошептал он. – Когда она  узнает…    

При этих словах Жан Вальжан задрожал. Устремив на Мариуса  растерянный взгляд, он заговорил:    

– Козетта! Да, правда, вы все скажете Козетте. Это  справедливо. Ах, я не подумал об этом! На одно у человека хватает сил, на  другое нет. Сударь! Заклинаю вас, молю вас, сударь, поклянитесь мне всем  святым, что не скажете ей ничего. Разве не достаточно того, что вы сами знаете  все? Я мог бы никем не принуждаемый, по собственной воле сказать об этом кому  угодно, целой вселенной, мне это безразлично. Но она, она не должна знать  ничего. Это ужаснет ее. Каторжник, подумайте! Пришлось бы объяснить ей,  сказать: «Это человек, который был на галерах». Она видела однажды, как  проходила партия каторжников. Боже мой, боже!    

Он тяжело опустился в кресло и спрятал лицо в ладонях. Не  слышно было ни звука, но плечи его вздрагивали, и видно было, что он плакал.  Безмолвные слезы – страшные слезы.    

Сильные рыдания вызывают у человека удушье. По телу Жана  Вальжана словно пробежала судорога, он откинулся на спинку кресла, как бы для  того, чтобы перевести дыхание, руки его повисли, и Мариус увидел его залитое  слезами лицо, услышал шепот, такой тихий, что казалось, он исходил из бездонной  глубины:    

– О, если б умереть!    

– Успокойтесь, – сказал Мариус, – я буду  свято хранить вашу тайну.    

Мариус, возможно, был не так уж растроган. Ему трудно было  за этот час свыкнуться с ужасной новостью, постепенно поверить в эту истину,  видеть, как мало-помалу каторжник заслоняет от него г-на Фошлевана, и наконец  прийти к сознанию пропасти, которая внезапно разверзлась между ним и этим  человеком. Но он добавил:    

– Я должен сказать хотя бы несколько слов по поводу  вверенного вам имущества, которое вы так честно и в такой неприкосновенности  возвратили. Это свидетельствует о вашей высокой порядочности. Было бы вполне  справедливо, чтобы за это вы получили вознаграждение. Назначьте сами нужную  сумму, она будет вам выплачена. Не бойтесь, что она покажется слишком высокой.    

– Благодарю вас, сударь, – кротко промолвил Жан  Вальжан.    

Он задумался на мгновение, машинально поглаживая кончиком  указательного пальца ноготь большого, затем, повысив голос, произнес:    

– Все почти сказано. Остается последнее…    

– Что именно?    

Жаном Вальжаном, казалось, овладела величайшая  нерешительность. Беззвучно, почти не дыша, он сказал, вернее пролепетал:    

– Теперь, когда вам известно все, не считаете ли вы,  сударь, – вы, муж Козетты – что я больше не должен ее видеть?    

– Я считаю, что так было бы лучше, – холодно  ответил Мариус.    

– Я не увижу ее больше, – прошептал Жан Вальжан и  направился к выходу.    

Он тронул дверную ручку, она повернулась, дверь  полуоткрылась. Жан Вальжан распахнул ее шире, чтобы пройти, постоял неподвижно  с минуту, потом снова затворил дверь и обернулся к Мариусу.    

Лицо его уже не было бледным, оно приняло свинцовый оттенок.  Глаза были сухи, и в них пылал какой-то скорбный огонь. Голос его стал до  странности спокоен.    

– Если вы позволите, сударь, я буду навещать ее. Уверяю  вас, мне это необходимо. Если бы для меня не было так важно видеть Козетту, я  не сделал бы вам того признания, которое вы слышали, я просто уехал бы. Но я  хотел остаться там, где Козетта, хотел ее видеть, вот почему я должен был  честно вам все рассказать. Вы следите за моей мыслью? Это ведь так понятно!  Видите ли, уже девять лет, как она со мною. Сначала мы жили в той лачуге на  бульваре, потом в монастыре, потом возле Люксембургского сада. Там, где вы  увидели ее впервые. Помните ее синюю бархатную шляпку? Затем мы переехали в  квартал Инвалидов, на улицу Плюме, у нас был сад за решеткой. Я жил на заднем  дворике, откуда мне слышно было ее фортепьяно. Вот и вся моя жизнь. Мы никогда  не разлучались. Это длилось девять лет и несколько месяцев. Я заменял ей отца,  она была мое дитя. Не знаю, понимаете ли вы меня, господин Понмерси, но уйти  сейчас, не видеть ее больше, не говорить с нею больше, лишиться всего – это  было бы слишком тяжко. Если вы не найдете в том ничего дурного, я буду  приходить иногда к Козетте. Я не приходил бы часто. Не оставался бы надолго. Вы  распорядились бы, чтобы меня принимали в маленькой нижней зале. В первом этаже.  Я входил бы, конечно, с черного крыльца, которым ходят ваши слуги, хотя боюсь,  это вызвало бы толки. Лучше, пожалуй, проходить через парадное. Право же,  сударь, мне очень хотелось бы время от времени видеться с Козеттой. Так редко,  как только вы пожелаете. Вообразите себя на моем месте, – кроме нее, у  меня ничего нет в жизни. А потом, надо быть осторожным. Если бы я перестал  приходить совсем, это произвело бы дурное впечатление, это сочли бы странным.  Вот что: я мог бы, например, приходить по вечерам, когда совсем стемнеет.    

– Вы будете приходить каждый вечер, – сказал  Мариус, и Козетта будет вас ждать.    

– Вы очень добры, сударь, – проговорил Жан  Вальжан.    

Мариус поклонился Жану Вальжану, счастливец проводил  несчастного до дверей, и эти два человека расстались.    

 Глава вторая.    Какие неясности могут таиться в разоблачении    

     

Мариус был потрясен.    

Странное чувство отчуждения, какое он всегда испытывал к  человеку, возле которого он видел Козетту, отныне стало ему понятным. В этой  личности было нечто загадочное, о чем давно предупреждал его инстинкт. Загадка  эта была последней ступенью позора – каторгой. Господин Фошлеван оказался  каторжником Жаном Вальжаном.    

Открыть внезапно такую тайну в самом расцвете своего счастья  – все равно, что обнаружить скорпиона в гнезде горлицы.    

Было ли счастье Мариуса и Козетты обречено отныне на такое  соседство? Считать ли это свершившимся фактом? Был ли обязан Мариус, вступив в  брак, признать этого человека? Неужели тут ничего нельзя поделать?    

Неужели он связал свою жизнь с каторжником?    

Пусть венок, сплетенный из света и веселья, венчает голову  счастливца, пусть наслаждается он великим, блаженнейшим часом своей жизни –  разделенной любовью, такой удар заставил бы содрогнуться даже архангела,  погруженного в экстаз, даже героя в ореоле его славы.    

Как всегда бывает при подобных превращениях, Мариус стал  раздумывать – не следует ли ему упрекнуть себя самого? Не изменило ли ему  внутреннее чутье? Не проявил ли он невольного легкомыслия? До некоторой  степени, пожалуй. Не пустился ли он слишком опрометчиво в это любовное  приключение, закончившееся браком с Козеттой, даже не наведя справок о ее  родных? Именно таким путем, заставляя нас последовательно уяснять наши  поступки, жизнь мало-помалу умудряет нас. Он видел теперь склонную к  мечтательности и фантазиям сторону своего характеpa, подобную скрытому от глаз  облаку, которое у многих натур, при пароксизмах страсти и боли, меняет  температуру души, сгущается и, заполняя человека целиком, помрачает его  сознание. Мы не раз уже указывали на эту характерную особенность личности  Мариуса. Он вспоминал, что на улице Плюме, в течение упоительных шести или семи  недель, опьяненный любовью, он даже ни разу не говорил Козетте о драме в доме  Горбо и о странном поведении потерпевшего, который упорно молчал во время  борьбы и тотчас бежал по ее окончании. Как случилось, что он ничего не  рассказал Козетте? Это ведь произошло так недавно и было так ужасно! Как  случилось, что он даже не упомянул о семье Тенардье, в особенности в тот день,  когда встретил Эпонину? Сейчас он с трудом мог объяснить себе свое тогдашнее  молчание. Тем не менее он отдавал себе в этом отчет. Он вспоминал себя, свое  безумие, свое опьянение Козеттой, всепоглощающую любовь – это вознесение  влюбленных на высоты идеала; и, быть может, как неприметную крупицу рассудка в  том бурном и восхитительном порыве души, он припоминал также смутную, затаенную  мысль скрыть и изгладить из памяти опасное приключение, которого он боялся  касаться, в котором не желал играть никакой роли, от которого бежал и в котором  не мог стать ни рассказчиком, ни свидетелем, не будучи в то же время  обвинителем. К тому же эти несколько недель промелькнули, словно молния; не  хватало времени ни на что другое, как только любить друг друга. Наконец, если  бы даже, все взвесив, все пересмотрев, все обсудив, он и рассказал Козетте о  засаде в доме Горбо, если бы и назвал Тенардье, – какое это могло иметь  значение? Даже если бы он открыл, что Жан Вальжан – каторжник, изменило бы это  что-нибудь в нем, в Мариусе? Изменило бы это что-нибудь в Козетте? Разве он  отступился бы от нее? Разве перестал бы обожать? Разве отказался бы взять ее в  жены? Нет. Изменило бы это хоть сколько-нибудь то, что совершилось? Нет Значит,  не о чем жалеть, не в чем упрекать себя. Все было хорошо. Есть еще бог в  небесах и для этих безумцев, которые зовутся влюбленными. Слепой Мариус  следовал тем же путем, который избрал бы зрячим. Любовь завязала ему глаза,  чтобы повести его – куда? В рай.    

Но этот рай отныне омрачало соседство с адом.    

Давнее нерасположение Мариуса к Фошлевану, превратившемуся в  Жана Вальжана, сменилось теперь ужасом.    

Заметим, однако, что в этом ужасе была доля жалости и даже  некоторого восхищения.    

Этот вор, закоренелый злодей, вернул отданную ему на  хранение сумму. И какую! Шестьсот тысяч франков. Он один знал тайну этих денег.  Он мог все оставить себе и, однако, все возвратил.    

Кроме того, он сам выдал свое истинное общественное  положение. Ничто его к тому не принуждало. Если и открылось, кто он такой, то  лишь благодаря ему самому. Его признание означало нечто большее, чем готовность  к унижению, – оно означало готовность к опасности. Для осужденного маска –  это не маска, а прибежище. Он отказался от этого прибежища. Чужое имя для него  – безопасность; он отверг это чужое имя. Он, каторжник, мог навсегда укрыться в  достойной семье, и он устоял перед искушением. По какой же причине? Этого  требовала его совесть. Он сам объяснил это с неотразимой убедительностью.  Словом, каков бы ни был этот Жан Вальжан, неоспоримо одно – в нем пробуждалась  совесть. В нем начиналось некое таинственное возрождение; по всей видимости,  душевная тревога издавна владела этим человеком. Подобное стремление к добру и  справедливости несвойственно натурам заурядным. Пробуждение совести – признак  величия души.    

Жан Вальжан говорил искренне. Судя хотя бы по той боли,  какую причиняла ему эта искренность, видимая, осязаемая, неопровержимая,  подлинная, она делала ненужными иные доказательства и придавала значительность  словам этого человека. Отношение к нему Мариуса странным образом изменилось.  Какое чувство внушал к себе господин Фошлеван? Недоверие. Что вызывал в нем Жан  Вальжан? Доверие.    

Мысленно оценивая поступки Жана Вальжаиа, Мариус  устанавливал актив и пассив и старался свести баланс. Но вокруг него и в нем  самом словно бушевала буря. Пытаясь составить себе ясное представление об этом  человеке, вызывая образ Жана Вальжана из самых глубин своей памяти, он то  терял, то вновь обретал его в каком-то роковом тумане.    

Честно возвращенная сумма денег, которую доверили ему,  правдивость признания – все это хорошо. Это напоминало просвет в туче, но потом  тучи снова сгущались.    

Как ни смутны были воспоминания Мариуса, но и они говорили о  тайне.    

Что же, собственно, происходило на чердаке Жондрета? Почему  при появлении полиции этот человек, вместо того, чтобы обратиться к ней за  помощью, исчез? Теперь ответ стал ясен для Мариуса. Потому, что человек этот  бежал из места заключения и скрывался от полиции.    

Другой вопрос: почему этот человек появился на баррикаде?  Сейчас перед Мариусом, в его смятенной душе, вновь отчетливо всплыло это  воспоминание, подобно симпатическим чернилам, которые выступают под действием  огня. Этот человек был на баррикаде. Но он не сражался. Зачем же он туда  пришел? Перед этим вопросом вставал призрак и отвечал на него: то был Жавер. Мариус  теперь ясно вспоминал зловещее появление Жана Вальжана, увлекавшего за собой с  баррикады связанного Жавера, и ему еще слышался страшный звук пистолетного  выстрела, донесшийся из-за угла Мондетур. Между шпионом и каторжником, надо  полагать, существовала давнишняя вражда. Они мешали друг другу. Жан Вальжан  явился на баррикаду, чтобы отомстить. И пришел позднее других. По-видимому, он  знал, что Жавер был захвачен в плен. Корсиканская вендетта, проникнув в низшие  слоя общества, стала там законом; она так вошла в обычай, что не удивляет даже  тех, кто наполовину обратился к добру; эти натуры таковы, что злодея,  вступившего на путь раскаяния, может смутить мысль о воровстве, но не мысль о  мести. Жан Вальжан убил Жавера. По крайней мере это казалось Мариусу  бесспорным.    

Наконец, последний вопрос. Но на него ответа не было. И этот  вопрос терзал Мариуса, словно раскаленные клещи. Как могло случиться, чтобы  жизнь Жана Вальжана так долго шла бок о бок с жизнью Козетты? Что означала  темная игра провидения, столкнувшего ребенка с этим человеком? Значит, и там,  наверху, существуют оковы, значит, и богу бывает угодно сковать одной цепью  ангела с демоном? Значит, грех и невинность могут оказаться товарищами по  камере на таинственной каторге бедствий? И в этом шествии осужденных судьба  человеческая может заставить идти рядом два существа: одно-ясное и чистое,  другое – страшное; одно – озаренное сиянием утра, другое – навеки опаленное  молнией божьего гнева. Кто мог предопределить столь необъяснимый союз? Каким  образом, каким чудом могла слиться судьба небесного юного создания с судьбой  закоренелого грешника? Кто мог соединить ягненка с волком и – что еще  непостижимее – привязать волка к ягненку? Волк любил ягненка, свирепое существо  боготворило существо слабое, целых девять лет исчадие ада служило поддержкой  ангелу. Детство и юность Козетты, ее девственный расцвет – ее порыв навстречу  жизни и познанию преданно охранялись этим чудовищем. Здесь вопросы как бы  распадались на бесчисленные загадки, в глубине одной пропасти разверзалась  другая, и Мариус, думая о Жане Вальжане, испытывал головокружение. Кто же был  этот человек-бездна?    

Древние символы Книги бытия вечны: человеческое общество,  такое, как оно есть, пока оно не обратится к свету, всегда порождало и будет  порождать два типа людей: человека возвышенного и человека низкого; того, кто  исповедует добро, – Авеля, и того, кто исповедует зло, – Каина. Кто  же был этот Каин с нежным сердцем? Этот разбойник, который, как перед святыней,  преклонялся перед девственницей, охранял ее, растил, оберегал, укреплял в  добродетели и, будучи сам порочен, окружал ее ореолом непорочности? Что же это  за грешник, который благоговел перед невинностью и ничем ее не запятнал? Кто же  был этот Жан Вальжан, воспитавший Козетту? Что представлял собою этот выходец  из мрака, поглощенный одной-единственной заботой – предохранить от малейшей  тени, от малейшего облачка восход звезды?    

Это было тайной Жана Вальжана; это было и божьей тайной.    

Мариус отступал перед этой двойной тайной. Одна из них до  известной степени успокаивала его относительно другой. Во всем этом столь же  явно, как и Жан Вальжан, присутствовал бог. Пути господни неисповедимы. Бог  пользуется тем средством, каким пожелает. Он не обязан давать отчет человеку.  Ведомо ли нам, как господь вершит свои деяния? Жану Вальжану стоило больших  трудов воспитать Козетту. До некоторой степени он был создателем ее души. Это  неоспоримо. Ну и что же? Работник был ужасающе безобразен, но работа оказалась  восхитительной. Бог волен творить чудеса, как хочет. Он создал очаровательную  Козетту, а воспитателем приставил к ней Жана Вальжана. Ему угодно было избрать  себе странного помощника. Какой счет мы можем предъявить ему? Разве впервые  навоз помогает весне взрастить розу?    

Мариус сам отвечал на свои вопросы и убеждал себя, что  ответы правильны. Допрашивать Жана Вальжана по поводу всех указанных нами  сомнений он не осмеливался, сам себе в том не сознаваясь. Он обожал Козетту, он  обладал Козеттой. Козетта сияла невинностью. Этого было ему довольно. В каких  еще расследованиях он нуждался? Его возлюбленная была светом. Нуждается ли свет  в разъяснении? У него было все; чего еще мог он желать? Все – разве этого  недостаточно? Что ему до личных дел Жана Вальжана! Наклоняясь мысленно над  роковой тенью, он цеплялся за торжественное заявление, сделанное этим  отверженным: «Я – никто для Козетты. Десять лет назад я не знал о ее существовании».    

Жан Вальжан был случайным прохожим. Он сам так сказал. Ну  вот он и прошел мимо. Кто бы он ни был, его роль окончена. Отныне оставался  Мариус, чтобы заступить место провидения Козетты. В лазурной вышине Козетта  разыскала существо себе подобное, возлюбленного, мужа, посланного небом  супруга. Улетая ввысь, Козетта, окрыленная и преображенная, подобно бабочке,  вышедшей из куколки, оставляла на земле свою пустую и отвратительную оболочку –  Жана Вальжана.    

Какие бы мысли ни кружились в голове Мариуса, он снова и  снова испытывал ужас перед Жаном Вальжаном. Ужас священный, быть может, ибо,  как мы только что отметили, он чувствовал quid divinum[148] в этом человеке. Но,  какие бы усилия он над собой ни делал, какие бы смягчающие обстоятельства ни  отыскивал, неизбежно приходилось возвращаться к одному: это был каторжник,  иначе говоря, существо, которое даже не имело места на общественной лестнице,  ибо оно опустилось ниже последней ее ступеньки. За самым последним из людей  идет каторжник. Каторжник, в сущности, не принадлежит к числу живых. Закон  лишил его всего человеческого – всего, что только он в силах отнять у человека.  Хотя Мариус и был демократом, тем не менее в вопросах, касающихся  судопроизводства, он все еще стоял за систему беспощадной кары и всех, кого  карал закон, осуждал с точки зрения этого закона. Заметим, что духовное  развитие Мариуса еще не было завершено. Он еще не умел отличить то, что  начертано человеком, от того, что начертано богом, отличить закон от права. Он  еще не обдумал н не взвесил присвоенного себе человеком права распоряжаться  тем, что невозвратимо и непоправимо. Его не возмущало слово vindicta[149]. Он  считал справедливым, чтобы посягательства на писаный закон имели следствием  пожизненное наказание, и признавал проклятие общества как способ воздействия,  найденный цивилизацией. Он еще стоял на этой ступени, но с тем, чтобы позже  неминуемо подняться выше, так как по натуре был добр и бессознательно вступил  уже на путь прогресса.    

В свете таких идей Жан Вальжан казался ему существом  уродливым и отталкивающим. Это был отверженный. Беглый каторжник. Последнее  слово звучало в его ушах трубным гласом правосудия, и после долгого размышления  над Жаном Вальжаном он кончил тем, что отвратился от него Vade retro.[150]    

Следует отметить и даже подчеркнуть, что, расспрашивая Жана  Вальжана, – а ведь тот даже сказал ему «Вы исповедуете меня», –  Мариус, однако, не задал ему двух-трех вопросов, имевших решающее значение. И  не потому, чтобы они не вставали перед ним, – он их боялся. Чердак  Жондрета? Баррикада? Жавер? Кто знает, к чему привели бы эти разоблачения? Жан  Вальжан был, по-видимому, не способен отступать, и, кто знает, не захотелось ли  бы самому Мариусу. толкнувшему его на признание, остановить его? Не случалось  ли нам всем, мучаясь страшными подозрениями, задать вопрос и тут же заткнуть  уши, чтобы не слышать ответа? Тем, кто любит, особенно свойственно подобное  малодушие. Неблагоразумно исследовать до дна обстоятельства, таящие угрозу  против нас самих да еще связанные роковым образом с тем, что неотторжимо от  нашей жизни. Кто знает, какой ужасный свет могли пролить на все безрассудные  признания Жана Вальжана, кто знает, не может ли дотянуться этот омерзительный  луч и до Козетты? Кто знает, не останется ли на челе ангела мерцающий отсвет  адского пламени? Самая короткая вспышка молнии сопровождается громовым ударом.  Воля рока такова, что даже сама невинность обречена нести па себе клеймо греха,  став жертвой таинственного закона отражения. Случается, что на самых чистых  созданиях навеки остается след отвратительного соседства. Прав был Мариус или  не прав, но он этого боялся. Он и так узнал слишком много. Ему хотелось не  столько все понять, сколько все забыть. Полный смятения, он словно спешил  унести Козетту в своих объятиях, отвращая взгляд от Жана Вальжана.    

Тот человек был сродни ночи, ночи одушевленной и страшной.  Как отважиться углубиться в нее? Нет ничего ужаснее, чем допрашивать тьму. Кто  знает, что она ответит? Заря могла стать омраченной навеки.    

В таком душевном состоянии Мариус не мог не тревожиться о  том, что этот человек и дальше будет иметь какое-то отношение к Козетте. Он  почти упрекал себя за то, что отступил, что не задал тех роковых вопросов, за  которыми могло последовать неумолимое, бесповоротное решение. Он считал, что  был слишком добр, слишком мягок и, скажем прямо, слишком слаб. Эта слабость  толкнула его на неосторожную уступку. Он позволил себе растрогаться. И  напрасно. Он должен был просто-напросто оттолкнуть Жана Вальжана. Жан Вальжан  был искупительной жертвой; следовало принести эту жертву и избавить свой дом от  этого человека. Мариус досадовал на себя, он роптал на внезапно налетевший  вихрь, который оглушил, ослепил и увлек его. Он был недоволен собой.    

Что теперь будет? Мысль о том, что Жан Вальжан станет  навещать Козетту, вызывала в нем глубочайшее отвращение. Зачем ему этот  человек? Что делать? Здесь он становился в тупик, он не хотел доискиваться, не  хотел углубляться, не хотел разбираться в самом себе. Он обещал, – он  позволил себе увлечься до такой степени, что дал обещание, и Жан Вальжан это  обещание получил, а слово, данное даже каторжнику, в особенности каторжнику,  следует держать. Тем не менее он обязан был прежде всего подумать о Козетте.  Словом, непобедимое отвращение вытесняло в нем все другие чувства.    

Мариус перебирал в уме этот клубок путаных мыслей, бросаясь  от одной к другой и терзаясь всеми вместе. Его охватила глубокая тревога.  Скрыть эту тревогу от Козетты было нелегко, но любовь – великий талант, и  Мариус справился с собой.    

Не обнаруживая истинной своей цели, он задал несколько  вопросов ни о чем не подозревавшей Козетте, невинной, как белая голубка; слушая  рассказы о ее детстве и юности, он все больше убеждался, что отношение  каторжника к Козетте было исполнено такой доброты, заботы и достоинства, на  какие только способен человек. То, что Мариус чувствовал и предполагал,  оказалось правдой. Зловещий чертополох любил и оберегал чистую лилию.    

     

 Книга восьмая    

Сумерки сгущаются    

         Глава первая.    Комната в нижнем этаже    

     

На другой день, с наступлением сумерек, Жан Вальжан  постучался в ворота дома Жильнормана. Его встретил Баск. Баск находился во  дворе в назначенное время, словно выполняя чье-то распоряжение. Бывает иногда,  что слуге говорят: «Посторожи, когда придет господин такой-то».    

Не дожидаясь, чтобы Жан Вальжан подошел ближе, Баск обратился  к нему первый:    

– Господин барон поручил мне спросить у вашей милости,  угодно ли вам подняться наверх или остаться внизу.    

– Я останусь внизу, – отвечал Жан Вальжан.    

Баск, храня безукоризненно почтительный вид, растворил двери  залы в нижнем этаже и сказал:    

– Пойду доложить молодой хозяйке.    

Комната, куда вошел Жан Вальжан, была сводчатая, сырая, с  красным кафельным полом, служившая по мере надобности кладовой; она выходила на  улицу и слабо освещалась единственным окном с железной решеткой.    

Это помещение было не из тех, куда часто заглядывают  метелка, веник и щетка. Пыль лежала здесь нетронутой. Борьбы с пауками тут  давно не вели. Пышная, черная, украшенная мертвыми мухами паутина огромным  веером раскинулась по одной из створок окна. Единственным убранством этой  небольшой низкой комнаты служили пустые бутылки, наваленные грудой в углу.  Окрашенная желтой охрой штукатурка облупилась со стен широкими пластами. В  глубине был камин с узенькой каминной доской, крашенный под черное дерево. В  камине горел огонь; это означало, что тут заранее рассчитывали на ответ Жана  Вальжана: «Я останусь внизу».    

У камина стояли два кресла. Между креслами был постелен  вместо ковра потертый половик, в котором осталось больше веревок, чем шерсти.    

Комната освещалась огнем камина и тусклым светом из окна.    

Жан Вальжан был утомлен. Уже несколько дней он не ел и не  спал. Он тяжело опустился в кресло.    

Баск вернулся, поставил на камин зажженную свечу и вышел.  Жан Вальжан забылся, склонив голову на грудь, и не заметил ни Баска, ни свечи.    

Вдруг он выпрямился, как будто его внезапно разбудили. За  его спиной стояла Козетта.    

Он не видел, но почувствовал, как она вошла.    

Он обернулся, посмотрел на нее. Она была обворожительна. Но  его глубокий взгляд искал в ней не красоту ее, а душу.    

– Ну, отец, – вскричала Козетта, – я знала,  что вы странный человек, но такой причуды уж никак не ожидала! Что за дикая  фантазия! Мариус сказал, будто вы сами захотели, чтобы я принимала вас здесь.    

– Да, сам.    

– Я так и знала. Ну, теперь держитесь! Предупреждаю,  что сейчас устрою вам сцену. Начнем с самого начала. Поцелуйте меня, отец.    

И она подставила ему щеку.    

Жан Вальжан был неподвижен.    

– Вы даже не шевельнулись. Запомним это. Вы ведете  себя, как виноватый. Но все равно, я прощаю вам. Иисус Христос сказал:  «Подставьте другую щеку». Вот она.    

И она подставила другую.    

Жан Вальжан не тронулся с места. Казалось, ноги его были  пригвождены к полу.    

– Дело становится серьезным, – сказала  Козетта. – В чем я провинилась? Объявляю, что я с вами в ссоре. Вы должны  заслужить прощение. Вы пообедаете с нами.    

– Я уже обедал.    

– Это неправда. Я попрошу господина Жильнормана  пожурить вас хорошенько. Деды созданы для того, чтобы допекать отцов. Ну!  Идемте со мной в гостиную. Сию же минуту.    

– Это невозможно.    

Тут Козетта слегка растерялась. Она перестала приказывать и  перешла к расспросам.    

– Но почему же? И зачем вы выбрали для нашей встречи  самую ужасную комнату во всем доме? Здесь отвратительно.    

– Ты ведь знаешь…    

Жан Вальжан поправился:    

– Вы ведь знаете, баронесса, что я чудак, у меня свои прихоти.    

Козетта всплеснула ручками:    

– Баронесса?.. Вы?.. Вот новости! Что все это значит?    

Жан Вальжан посмотрел на нее с той душераздирающей,  вымученной улыбкой, которая иногда появлялась у него на губах.    

– Вы сами пожелали быть баронессой. И стали ею.    

– Но не для вас же, отец.    

– Не называйте меня больше отцом.    

– Что?    

– Зовите меня господин Жан. Просто Жан, если хотите.    

– Вы мне больше не отец? Я больше не Козетта? Господин  Жан? Да что же это такое? Но ведь это настоящий переворот! Что случилось?  Посмотрите мне в лицо. И вы не хотите с нами жить! Вы отказываетесь от своей  комнаты! Что я вам сделала? Что я вам сделала? Значит, что-нибудь произошло?    

– Ничего.    

– Тогда в чем же дело?    

– Все осталось по-прежнему.    

– Почему вы меняете имя?    

– Вы ведь тоже переменили свое.    

Он снова улыбнулся той же улыбкой и прибавил:    

– Раз вы стали госпожой Понмерси, почему бы мне не  стать господином Жаном?    

– Решительно ничего не понимаю. Все это нелепо.  Погодите, я еще спрошу у мужа разрешения называть вас господином Жаном.  Надеюсь, он не согласится. Вы меня страшно огорчаете. Можно иметь причуды, но  нельзя так обижать свою маленькую Козетту. Это очень нехорошо. Вы не смеете  быть злым, ведь вы такой добрый.    

Он не отвечал.    

Она живо схватила его за обе руки и, подняв их к своему  лицу, в неудержимом порыве прижала их к шее под подбородком, с выражением  глубочайшей нежности.    

– О, – проговорила она, – будьте добрым, как  прежде!    

И продолжала:    

– Вот что я называю быть добрым: быть милым, переехать  к нам – здесь тоже есть птички, как на улице Плюме, – жить с нами вместе,  бросить эту ужасную дыру на улице Вооруженного человека; не загадывать нам  головоломок, быть, как все, обедать с нами, завтракать с нами, словом, быть  моим дорогим отцом.    

Он высвободил свои руки.    

– Вам не нужен отец, у вас теперь есть муж.    

Козетта вспылила:    

– Мне не нужен отец? Когда слышишь такую бессмыслицу,  право, не знаешь, что и сказать.    

– Если бы тут была Тусен, – продолжал Жан Вальжан,  как человек, ищущий опоры в авторитетах и цепляющийся за любую веточку, –  она первая подтвердила бы, что такой уж у меня нрав. В этом нет ничего нового.  Я всегда любил свой темный угол.    

– Но здесь же холодно. Здесь плохо видно. И что за  гадкая выдумка называться господином Жаном! Я не желаю, чтобы вы говорили мне  «вы»!    

– Нынче, по дороге сюда, – перевел разговор Жан  Вальжан, – я видел на улице Сен-Луи одну вещицу. У  столяра-краснодеревщика. Будь я хорошенькой женщиной, я бы это приобрел. Очень  милый туалет в современном вкусе. У вас это называется, кажется, розовым  деревом. С инкрустацией. С довольно большим зеркалом. И с ящичками. Очень  красивая вещица.    

– У! Противный медведь! – проговорила Козетта и с  очаровательной гримаской фыркнула на Жана Вальжана сквозь сжатые зубки. То была  сама Грация, изображавшая сердитую кошечку.    

– Я просто взбешена, – заявила она. – Со  вчерашнего дня все вы меня изводите Я очень сердита. Я ничего не понимаю. Вы не  защищаете меня от Мариуса. Мариус не хочет поддержать меня против вас. Я совсем  одна. Я так славно убрала вашу комнату! Если бы я могла достать луну с неба, я  бы там ее повесила. И что же? Что теперь прикажете делать с этой комнатой? Мой  жилец оставляет меня с носом. Я заказываю Николетте превкусный обед. «Ваш обед  никому не нужен, сударыня!» И мой отец Фошлеван требует ни с того ни с сего,  чтобы я называла его господином Жаном и принимала его в старом, дрянном,  безобразном, затхлом погребе, где стены обросли бородой, где вместо хрусталя  валяются пустые бутылки, а вместо занавесок – паутина! Вы человек с причудами,  согласна, все это в вашем духе, но надо же дать передышку людям после свадьбы.  Вы не имели права сразу же браться за прежние чудачества. Неужели вам так  хорошо на этой отвратительной улице Вооруженного человека? А я была там очень  несчастна. Что я вам сделала? Вы ужасно меня огорчаете! Фи!    

Вдруг, пристально взглянув на Жана Вальжага, она уже  серьезно спросила:    

– Вы сердитесь на меня за то, что я счастлива?    

Наивность, сама того не зная, бывает порою очень  проницательна. Этот вопрос, такой простой для Козетты, имел для Жана Вальжана  глубокий смысл. Козетта хотела царапнуть его, а ранила до крови.    

Жан Вальжан побледнел. С минуту он ничего не отвечал, потом  с неизъяснимым выражением, словно обращаясь к самому себе, прошептал:    

– Ее счастье – вот что было целью моей жизни. Теперь  господь может отпустить меня с миром. Козетта, ты счастлива; мое время истекло.    

– Ах! Вы сказали мне «ты»! – воскликнула Козетта и  кинулась ему на шею.    

Жан Вальжан, забывшись, порывисто прижал ее к груди. Он  почти поверил, что снова вернул ее себе.    

– Спасибо, отец! – шепнула Козетта.    

Поддавшись этому порыву, Жан Вальжан испытывал мучительное  чувство. Он тихонько высвободился из объятий Козетты и взялся за шляпу.    

– Что такое? – спросила Козетта.    

– Я ухожу, сударыня, вас ждут, – ответил Жан  Вальжан и, стоя уже в дверях, прибавил:    

– Я назвал вас на «ты». Скажите вашему мужу, что больше  этого не случится. Простите меня.    

Жан Вальжан вышел, оставив Козетту ошеломленной этим  загадочным прощанием.    

 Глава вторая.    Еще несколько шагов назад    

     

Жан Вальжан пришел на следующий день. в тот же час.    

Козетта уже не задавала ему вопросов, не удивлялась, не  жаловалась на холод, не приглашала больше в гостиную; она избегала называть его  и отцом и господином Жаном. Она позволяла говорить себе «вы». Позволяла  называть себя сударыней. В ней только убавилось веселости. Ее можно было бы  счесть грустной, если б она способна была грустить.    

Должно быть, у нее с Мариусом произошел один из тех  разговоров, когда любимый человек говорит все, что вздумается, ничего не  объясняет и все же умеет успокоить любимую женщину. Любопытство влюбленных не  простирается за пределы их любви.    

Нижнюю залу более или менее привели в порядок. Баск убрал  бутылки, а Николетта смела паутину.    

Во все последующие дни Жан Вальжан являлся неизменно в тот  же час. Он приходил ежедневно, не имея сил принудить себя понять слова Мариуса  иначе, как буквально. Мариус устраивался так, чтобы уходить из дому в те часы,  когда приходил Жан Вальжан. Домашние скоро привыкли к новым порядкам, которые  завел г-н Фошлеван. Тусен помогла этому. «Хозяин всегда был таким», –  твердила она. Дед вынес следующий приговор: «Он просто оригинал». Этим все было  сказано. По правде говоря, в девяносто лет уже тяжелы новые связи; все кажется  лишним бременем, новый знакомец только стесняет, для него нет уже места в  привычном укладе жизни. Звался ли он Фошлеваном или Кашлеваном – для старика  Жильнормана было облегчением избавиться от «этого господина». Он пояснил: «Все  эти оригиналы одинаковы. Они способны на любые чудачества. Так просто, без  всяких причин. Маркиз де Канапль был еще хуже. Он купил дворец, а жил на  чердаке. Напускают же на себя люди этакую блажь!»    

Никто не подозревал мрачной подоплеки этой «блажи». Кто же,  впрочем, мог бы угадать причину? В Индии встречаются такие болота: вода в них  кажется необычной, непонятной: вдруг она всколыхнется без ветра, вдруг забурлит  там, где должна быть спокойной. Мы замечаем на поверхности странную зыбь и не  видим змеи, которая ползет по дну.    

Так и у многих людей есть тайное чудовище, скрытая мука,  которую они вскармливают, дракон, который терзает их, отчаяние, которое не дает  им покоя всю ночь. Такие люди на вид ничем не отличаются от других: они ходят,  двигаются. Никто не знает, что страшный разрушительный недуг живет в этих  несчастных и как червь гложет их, причиняя тяжкие муки. Никто не знает, что  любой из них – омут. Стоячий, глубокий омут. Время от времени на поверхности  начинается волнение, ни для кого не понятное. Пробегает загадочная рябь,  исчезает, появляется снова: всплывает пузырь и лопается. Это почти ничего, и  вместе с тем жутко. Это дыхание неведомого зверя.    

Иные странные привычки – являться в часы, когда другие  уходят, держаться в тени, когда другие выставляют себя напоказ, носить всегда  плащ защитной окраски, избирать пустынные аллеи, предпочитать безлюдные улицы,  не вмешиваться в разговор, избегать толпы и многолюдных праздников, казаться  человеком с достатком и жить в бедности, носить, при всем своем богатстве, в  кармане ключ от своего жилища и оставлять свечу у привратника, входить со  двора, подниматься по черной лестнице, – все эти небольшие странности, эти  волны, пузыри, мимолетная рябь на поверхности исходят нередко из глубин  отчаяния.    

Так прошло некоторое время. Козетту мало-помалу захватила  новая жизнь: новые знакомства, визиты, домашние заботы, развлечения – все это  были важные дела. Развлечения Козетты стоили недорого: они заключались в одном  – быть с Мариусом. Выходить вместе с ним, сидеть с ним дома, – в этом  состояло главное содержание ее жизни. Для них было вечно новой радостью гулять  под руку, среди бела дня, по людной улице, не прячась, перед всем народом,  вдвоем и наедине среди толпы. У Козетты бывали и огорчения: Тусен не поладила с  Николеттой, и, так как обе старые девы не могли ужиться вместе, Тусен пришлось  уйти. Дед чувствовал себя прекрасно. Мариус время от времени защищал  какое-нибудь дело в суде; тетка Жильнорман продолжала мирно влачить свое унылое  существование бок о бок с молодой четой, что ее вполне удовлетворяло. Жан  Вальжан приходил каждый день.    

Замена обращения на «ты» официальным «вы», «сударыня», «господин  Жан» – все это изменило его отношения с Козеттой. Старания, приложенные им,  чтобы отучить ее от себя, увенчались успехом. Она становилась все более веселой  и все менее ласковой с ним. Однако она все еще очень любила его, и он это  чувствовал. Как-то раз она вдруг сказала: «Вы были мне отцом, и вы уже больше  не отец; были мне дядей, и больше уже не дядя, были господином Фошлеваном и  стали просто Жаном. Кто же вы такой? Не нравится мне все это. Если бы я не  знала, какой вы добрый, я боялась бы вас».    

Он по-прежнему оставался на улице Вооруженного человека, не  решаясь покинуть квартал, где когда-то жила Козетта.    

На первых порах он проводил с Козеттой лишь несколько минут,  потом уходил.    

Но постепенно он затягивал свои визиты. Казалось, он находил  себе оправдание в том, что дни становились длиннее; он являлся раньше и уходил  позже.    

Однажды Козетта, обмолвившись, сказала ему «отец». Луч  радости озарил старое угрюмое лицо Жана Вальжана. Он поправил ее: «Говорите:  Жан». – «Да, правда, – отвечала она, рассмеявшись, – господин  Жан!» – «Вот так», – сказал он и отвернулся, чтобы незаметно вытереть  слезы.    

 Глава третья.    Они вспоминают сад на улице Плюме    

     

Больше это не повторялось. То был последний луч света; все  угасло окончательно. Не было прежней близости, не было поцелуя при встрече,  никогда уж не звучало полное нежности слово «отец!». По собственному настоянию  и при собственном содействии Жан Вальжан постепенно лишился всех своих  радостей; его постигло то несчастье, что он потерял Козетту в один день, а  потом ему пришлось сызнова терять ее постепенно.    

Глаза привыкают в конце концов к тусклому свету подземелья.  Видеть Козетту хотя бы раз в день казалось ему уже достаточным. Вся его жизнь  сосредоточилась на этих часах. Он садился возле нее, глядел на нее молча или же  говорил с ней о былых годах, о ее детстве, о монастыре, о ее прежних подружках.    

Однажды после полудня – это был один из первых апрельских  дней, уже весенний, но еще прохладный, в час, когда солнце весело сияло, когда  сады за окнами Мариуса и Козетты трепетали, пробуждаясь ото сна, когда вот-вот  должен был распуститься боярышник, когда желтофиоли раскидывались нарядным  узором по старым стенам, цветочки львиного зева розовели в расщелинах камней, в  траве пробивались прелестные лютики и маргаритки, в небе начинали порхать первенцы  весны – белые бабочки, а ветер, бессменный музыкант на свадебном торжестве  природы, запевал в ветвях дерев первые ноты великой утренней симфонии, которую  древние поэты называли возрождением весны, – Мариус сказал Козетте:    

– Помнишь, мы условились, что сходим навестить наш сад  на улице Плюме. Пойдем туда. Не надо быть неблагодарными.    

И они умчались, точно две ласточки, навстречу весне. Сад на  улице Плюме казался им утренней зарей. В их жизни уже было какое-то прошлое,  нечто вроде ранней весны их любви. Дом на улице Плюме, взятый в аренду, все еще  принадлежал Козетте. Они посетила этот сад и этот дом. Они отдались минувшему,  они забыли о настоящем. Вечером в урочный час Жан Вальжан явился на улицу  Сестер страстей господних.    

– Госпожа баронесса вышли с господином бароном и еще не  возвращались, – сказал ему Баск.    

Жан Вальжан молча сел и прождал целый час. Козетта так и не  вернулась. Он поник головой и ушел.    

Козетта была в таком упоении от прогулки по «их саду» и так  была рада «прожить целый день в минувшем», что на следующий вечер ни о чем  другом не говорила. Она даже не вспомнила, что не видала накануне Жана  Вальжана.    

– Как вы добрались туда? – спросил ее Жан Вальжан.    

– Пешком.    

– А как вернулись?    

– В наемной карете.    

С некоторых пор Жан Вальжан замечал, что юная чета ведет  очень скромный образ жизни. Это огорчало его. Мариус соблюдал строгую экономию,  и Жан Вальжан видел в этом особый скрытый смысл. Он осмелился задать вопрос:    

– Почему у вас нет собственного экипажа? Красивая  двухместная карета стоила бы вам всего-навсего пятьсот франков в месяц. Ведь вы  богаты.    

– Не знаю, – отвечала Козетта.    

– Вот и Тусен тоже, – продолжал Жан  Вальжан. – Она ушла. А на ее место никого не наняли. Отчего?    

– Нам достаточно Николетты.    

– Но вам, баронесса, нужна камеристка.    

– А разве у меня нет Мариуса?    

– Вам бы следовало иметь собственный дом, завести  отдельную прислугу, иметь карету, ложу в театре. Нет ничего такого, что было бы  слишком хорошо для вас. Почему вы не пользуетесь своим богатством? Богатство  много прибавляет к счастью.    

Козетта ничего не ответила.    

Посещения Жана Вальжана отнюдь не становились короче.  Напротив. Когда сердце скользит вниз, трудно остановиться на склоне.    

Если Жану Вальжану хотелось затянуть свидание и заставить  Козетту забыть о времени, он принимался расточать похвалы Мариусу: он находил  его красивым, благородным, смелым, умным, красноречивым, добрым. Козетта  поддакивала ему. Жан Вальжан начинал сызнова. Оба они были неистощимы. Тема  «Мариус» казалась неисчерпаемой; в шести буквах его имени заключались целые  тома. Таким способом Жану Вальжану удавалось посидеть подольше. Видеть Козетту,  забывать обо всем возле нее было так отрадно! Это словно врачевало его рану.  Нередко случалось, что Баск раза по два являлся доложить:    

– Господин Жильнорман велел напомнить баронессе, что  кушать подано.    

В такие дни Жан Вальжан возвращался домой в глубокой  задумчивости.    

Была ли доля правды в том сравнении с куколкой бабочки,  которое пришло в голову Мариуса? Не был ли действительно Жан Вальжан коконом,  который упрямо продолжал навещать вылетевшую из него бабочку?    

Однажды он задержался еще дольше обыкновенного. На следующий  день он заметил, что в камине не развели огня. «Вот как! – подумал  он. – Огня нет». И успокоил себя таким объяснением: «Вполне понятно. Холода  кончились».    

– Бог ты мой, как здесь холодно! – воскликнула  Козетта входя.    

– Да нет, нисколько, – возразил Жан Вальжан.    

– Значит, это вы запретили Баску развести огонь?    

– Да. Ведь уже май на дворе.    

– Но печи топят до июня! А этот погреб надо отапливать круглый  год.    

– Я подумал, что не к чему разжигать камин.    

– Это опять одна из ваших выдумок! – возмутилась  Козетта.    

На другой день камин затопили. Но оба кресла были  переставлены в другой конец залы, к самым дверям.    

«Что это означает?» – подумал Жан Вальжан.    

Он пошел за креслами и передвинул их на обычное место у  камина.    

Зажженный огонь успокоил его. Он затянул беседу еще дольше  обыкновенного. Когда он поднялся, собираясь уходить, Козетта проговорила:    

– Вчера мой муж сказал мне одну странную вещь.    

– Что такое?    

– Он сказал: «Козетта! У нас тридцать тысяч ренты.  Двадцать семь принадлежит тебе и три я получаю от деда». Я ответила: «Это  составляет тридцать». А он говорит: «Хватило бы у тебя мужества жить только на  три тысячи?» «Конечно, – сказала я, – пускай и вовсе без ренты, лишь  бы с тобой». И потом спросила: «Зачем ты мне это говоришь?» А он ответил: «На  всякий случай».    

Жан Вальжан не проронил ни слова. Козетта, вероятно, ждала  от него каких-нибудь объяснений, но он выслушал ее в угрюмом молчании. Он  возвратился на улицу Вооруженного человека в такой глубокой задумчивости, что  ошибся дверью и, вместо того чтобы взойти к себе, попал в соседний дом. Только  поднявшись почти до третьего этажа, он обнаружил свою ошибку и спустился вниз.    

Его обуревали мучительные мысли. Было ясно, что Мариус  сомневался в происхождении шестисот тысяч франков, опасаясь, не исходят ли они  из какого-нибудь нечистого источника. Как знать, может быть он даже открыл, что  деньги принадлежат Жану Вальжану, и колебался принять это подозрительное  состояние, брезговал вступить во владение им, предпочитая жить с Козеттой в  бедности, чем пользоваться этим темным наследством?    

Жан Вальжан начинал смутно чувствовать, что его выживают из  дому.    

На следующий день, при входе в залу нижнего этажа, он вздрогнул  от неожиданности. Кресла исчезли. В комнате не было даже стула.    

– Вот как! – вскричала Козетта входя. –  Кресел нет! Куда же девались кресла?    

– Их больше нет, – отвечал Жан Вальжан.    

– Ну это уж чересчур!    

Жан Вальжан пробормотал:    

– Это я велел Баску убрать их.    

– Но почему же?    

– Сегодня я останусь всего на несколько минут.    

– Прийти ненадолго – не значит все время стоять.    

– Баску как будто понадобились кресла для гостиной.    

– Зачем?    

– Вероятно, вы ждете вечером гостей.    

– Мы никого не ждем.    

Жан Вальжан не мог вымолвить ни слова.    

Козетта пожала плечами.    

– Велеть вынести кресла! Прошлый раз вы велели погасить  огонь. До чего же вы странный!    

– Прощайте! – прошептал Жан Вальжан.    

Он не сказал: «Прощай, Козетта», но и не в силах был  сказать: «Прощайте, сударыня».    

Он вышел подавленный.    

На этот раз он понял.    

На другой день он не явился. Козетта вспомнила о нем только  вечером.    

– Что это? – сказала она. – Господин Жан не  пришел сегодня?    

Сердце у нее сжалось, но это было мимолетно, так как Мариус  отвлек ее поцелуем.    

Жан Вальжан не пришел и назавтра.    

Козетта не обратила на это внимания, провела вечер как  обычно, спала хорошо и подумала о нем, только проснувшись. Она была так  счастлива! Она тотчас послала Николетту к г-ну Жану справиться, не заболел ли  он и почему не приходил накануне. Николетта принесла ответ от г-на Жана. Он не  болен. Он просто был занят. Он скоро придет. При первой возможности. Впрочем,  он собирается совершить небольшое путешествие. Г-жа Понмерси, вероятно, помнит,  что он уезжал ненадолго время от времени. Пусть о нем не беспокоятся. Пусть о  нем не думают.    

Явившись к г-ну Жану, Николетта в точности передала ему  слова своей госпожи: «Барыня посылает узнать, почему господин Жан не пришел  накануне». – «Я не приходил целых два дня», – кротко поправил ее Жан  Вальжан.    

Николетта пропустила мимо ушей это замечание и ничего не  сказала Козетте.    

 Глава четвертая.    Притяжение и отталкивание    

     

В конце весны и в начале лета 1833 года редкие прохожие  квартала Маре, лавочники и ротозеи, слонявшиеся у ворот, заметили какого-то старика  в черном, чисто одетого, который каждый день в тот же час, с наступлением  сумерек выходил с улицы Вооруженного человека со стороны  Сент-Круа-де-ла-Бретонри, миновав улицу Белых мантий, пересекал Ниву св.  Екатерины и, выйдя на улицу Эшарп, поворачивал налево, на улицу Сен-Луи.    

Здесь он замедлял шаги и брел, вытянув голову, ничего не  видя и не слыша, устремив взгляд в одну точку, которая казалась ему путеводной  звездой и была не чем иным, как поворотом на улицу Сестер страстей господних.  Чем ближе он подходил к этому углу, тем живее становился его взгляд; зрачки  загорались радостью, будто озаренные внутренним светом, выражение лица становилось  умиленным и растроганным, губы беззвучно шевелились, словно он говорил с кем-то  невидимым; он улыбался жалкой, бледной улыбкой и двигался вперед так медленно,  как только мог. Казалось, он стремился к некоей цели и вместе с тем боялся  минуты, когда окажется слишком близко к ней. Когда до улицы, которая чем-то  влекла его, оставалось всего несколько домов, он замедлял шаг до такой степени,  что могло показаться, будто он стоит на месте. Качающаяся голова и пристальный  взгляд вызывали представление о стрелке компаса, ищущей полюс. Как ни медлил он  и как ни оттягивал своего приближения к цели, но волей-неволей все же достигал  ее: он доходил до улицы Сестер страстей господних, здесь он останавливался,  весь дрожа, с какой-то непонятной робостью высовывал голову из-за угла  последнего дома и смотрел на улицу; и было в его трагическом взгляде что-то  похожее на тоску по недостижимому, на отсвет потерянного рая. И тут крупные  слезы, скопившиеся в уголках глаз, катились по его щекам, иногда задерживаясь у  рта. Старик чувствовал их горький вкус. Он стоял несколько минут, словно  окаменев; затем уходил домой тем же путем и тем же шагом, и, по мере того как  он удалялся, взор его угасал.    

Мало-помалу старик перестал доходить до угла улицы Сестер  страстей господних; он останавливался на полдороге, на улице Сен-Луи: иногда  немного дальше, иногда чуть-чуть ближе. Как-то раз он остался на углу Нивы св.  Екатерины и посмотрел издали на перекресток улицы Сестер страстей господних.  Потом, молча покачав головой, как бы отказываясь от чего-то, повернул обратно.    

Вскоре он перестал доходить даже до улицы Сен-Луи. Он  достигал поворота на Мощеную улицу, качал головой и возвращался; некоторое  время спустя он не шел дальше улицы Трех флагов; потом не выходил уже и за  пределы улицы Белых мантий. Он напоминал маятник давно заведенных часов,  колебания которого делаются все короче перед тем, как остановиться.    

Каждый день он выходил из дому в один и тот же час, шел тем  же путем, но не доходил до конца и, может быть, сам того не сознавая, сокращал  его все больше и больше. Лицо его выражало одну-единственную мысль: «К чему?»  Зрачки потухли и уже не загорались. Слезы иссякли, глубоко запавшие глаза были  сухи. Голова старика все еще тянулась вперед, подбородок по временам начинал  дрожать; жалко было смотреть на его худую, морщинистую шею. Порою, в ненастную  погоду, он держал под мышкой зонтик, но не раскрывал его. Кумушки говорили: «Он  не в своем уме». Ребятишки бежали следом и смеялись над ним.    

     

 Книга девятая    

Непроглядный мрак, ослепительная заря    

         Глава первая.    Будьте милосердны к несчастным, будьте снисходительны к счастливым!    

     

Как страшно быть счастливым! Как охотно человек  довольствуется этим! Как он уверен, что ему нечего больше желать! Как легко  забывает он, достигнув счастья, – этой ложной жизненной цели, – о  цели истинной – долге!    

Заметим, однако, что было бы несправедливо осуждать Мариуса.    

Мы уже говорили, что до своего брака Мариус не задавал  вопросов г-ну Фошлевану, а после брака опасался расспрашивать Жана Вальжана. Он  сожалел о своем обещании, которое позволил вырвать у себя так опрометчиво. Он  не раз говорил себе, что напрасно сделал эту уступку. Однако он ограничился  тем, что мало-помалу старался отдалить Жана Вальжана от дома и по возможности  изгладить его образ из памяти Козетты. Он как бы становился всегда между  Козеттой и Жаном Вальжаном, уверенный в том, что, перестав видеть старика, она  отвыкнет и думать о нем. Это было уже больше чем исчезновение из памяти, –  это было полное ее затмение.    

Мариус поступал так, как считал необходимым и справедливым.  Он полагал, что, без излишней жестокости, но и не проявляя слабости, надо  удалить Жана Вальжана; на это у него были серьезные причины, о которых читатель  уже знает, а кроме них, и другие, о которых он узнает позже. Ведя один судебный  процесс, он случайно столкнулся со старым служащим дома Лафит и получил от него  некие таинственные сведения, хотя и не искал их. В сущности, он не мог пополнить  их уже из одного уважения к тайне, которую дал слово хранить, а также из  сочувствия к опасному положению Жана Вальжана. В настоящее время он считал, что  должен выполнить весьма важную обязанность, а именно: вернуть шестьсот тысяч  франков неизвестному владельцу, которого разыскивал со всею возможной  осторожностью. Трогать же эти деньги он пока воздерживался.    

Козетта не подозревала ни об одной из этих тайн. Но и ее  обвинять было бы жестоко.    

Между нею и Мариусом существовал могучий магнетический ток,  заставлявший ее невольно, почти бессознательно, поступать во всем согласно  желанию Мариуса. В том, что относилось к «господину Жану», она чувствовала волю  Мариуса и подчинялась ей. Муж ничего не должен был говорить Козетте: она испытывала  смутное, но ощутимое воздействие его скрытых намерений и слепо им повиновалась.  Не вспоминать о том, что вычеркивал из ее памяти Мариус, – в этом сейчас и  выражалось ее повиновение. Это не стоило ей никаких усилий. Без ее ведома и без  ее вины, душа ее слилась с душой мужа, и все то, на что Мариус набрасывал  мысленно покров забвения, тускнело и в памяти Козетты.    

Не будем все же преувеличивать: в отношении Жана Вальжана  это равнодушие, это исчезновение из памяти было лишь кажущимся. Козетта скорее  была легкомысленна, чем забывчива. В сущности, она горячо любила того, кого так  долго называла отцом. Но еще нежнее любила она мужа. Вот что нарушало  равновесие ее сердца, клонившегося в одну сторону.    

Случалось иногда, что Козетта заговаривала о Жане Вальжане и  удивлялась его отсутствию. «Я думаю, его нет в Париже, – успокаивал ее  Мариус. – Ведь он сам сказал, что должен куда-то поехать». «Это  правда, – думала Козетта. – У него всегда была привычка вдруг  пропадать. Но не так надолго». Два-три раза она посылала Николетту на улицу  Вооруженного человека узнать, не вернулся ли г-н Жан из поездки. Жан Вальжан  просил отвечать, что еще не вернулся.    

Козетта успокаивалась на этом, так как единственным  человеком, без кого она в этом мире обойтись не могла, был Мариус.    

Заметим к тому же, что Мариус и Козетта сами были в  отсутствии некоторое время. Они ездили в Вернон, Мариус возил Козетту на могилу  своего отца.    

Мало-помалу он отвлек мысли Козетты от Жана Вальжана. И  Козетта не противилась этому.    

В конце концов то, что нередко слишком сурово именуется  неблагодарностью детей, не всегда в такой степени достойно порицания, как  полагают. Это неблагодарность природы. Природа, как говорили мы в другом месте,  «смотрит вперед». Она делит живые существа на приходящие и уходящие. Уходящие  обращены к мраку, вновь прибывающие – к свету. Отсюда отчуждение, роковое для  стариков и естественное для молодых. Это отчуждение, вначале неощутимое,  медленно усиливается, как при всяком росте. Ветви, оставаясь на стволе,  удаляются от него. И это не их вина. Молодость спешит туда, где радость, где  праздник, к ярким огням, к любви Старость идет к концу жизни. Они не теряют  друг друга из виду, но объятия их разомкнулись. Молодые проникаются равнодушием  жизни, старики – равнодушием могилы. Не станем обвинять бедных детей.    

 Глава вторая.    Последние вспышки светильника, в котором иссякло масло    

     

Однажды Жан Вальжан спустился с лестницы, сделал несколько  шагов по улице и, посидев недолго на той же самой тумбе, где в ночь с 5 на 6  июня его застал Гаврош погруженным в задумчивость, снова поднялся к себе. Это  было последнее колебание маятника. Наутро он не вышел из комнаты. На следующий  день он не встал с постели.    

Привратница, которая готовила ему скудный его  завтрак, – немного капусты или несколько картофелин, приправленных  салом, – заглянула в его глиняную тарелку и воскликнула:    

– Да вы не ели вчера, голубчик!    

– Я поел, – возразил Жан Вальжан.    

– Тарелка-то ведь полна!    

– Взгляните на кружку с водой. Она пуста.    

– Это значит, что вы пили, но не ели.    

– Что же делать, если мне хотелось только воды? –  сказал Жан Вальжан.    

– Это называется жаждой, а если при этом не хочется  есть, это называется лихорадкой.    

– Я поем завтра.    

– А может, в Троицын день? Почему же не сегодня? Разве  говорят: «Я поем завтра»? Подумать только, оставить мою стряпню нетронутой!  Такая вкусная лапша!    

Жан Вальжан, взяв старуху за руку, сказал ей ласково:    

– Обещаю вам попробовать.    

– Я сердита на вас, – молвила привратница.    

Кроме этой доброй женщины. Жан Вальжан не видел ни одной  живой души. Есть улицы в Париже, где никто не проходит, и дома, где никто не  бывает. На одной из таких улиц, в одном из таких домов жил Жан Вальжан.    

В то время когда он еще выходил из дому, он купил за  несколько су у торговца медными изделиями маленькое распятие и повесил его на  гвозде против своей кровати. Вот крест, который всегда отрадно видеть перед  собой!    

Прошла неделя, а Жан Вальжан не сделал ни шагу по комнате.  Он все еще не покидал постели.    

– Старичок, что наверху, больше не встает, ничего не  ест, он долго не протянет, – говорила привратница своему мужу. –  Верно, у него кручина какая-нибудь. Никто у меня из головы не выбьет, что его  дочка неудачно вышла замуж.    

Привратник ответил с полным сознанием своего мужского  превосходства:    

– Коли он богат, пускай позовет врача. Коли беден,  пусть так обойдется. Коли не позовет врача, то помрет.    

– А если позовет?    

– Тоже помрет, – изрек муж.    

Привратница принялась ржавым ножом выскребать траву,  проросшую между каменными плитами, которые она называла «мой тротуар».    

– Экая жалость! Такой славный старичок! Беленький, как  цыпленок, – бормотала она, выдергивая траву.    

В конце улицы она вдруг заметила врача, пользовавшего  жителей этого квартала, и решила сама попросить его подняться к больному.    

– Это на третьем этаже, – сказала она. –  Можете прямо войти к нему. Ключ всегда в двери, старичок не встает с постели.    

Врач навестил Жана Вальжана и поговорил с ним. Когда он  спустился вниз, привратница начала допрос:    

– Ну как, доктор?    

– Ваш больной очень плох.    

– А что у него?    

– Все и ничего. Этот человек тоскует. По всей  видимости, он потерял дорогое существо. От этого умирают.    

– Что ж он вам сказал?    

– Он сказал, что чувствует себя хорошо.    

– Вы еще придете, доктор?    

– Приду, – сказал врач, – но надо, чтобы к  нему пришел не я, а кто-то другой.    

 Глава третья.    Перо кажется слишком тяжелым тому, кто поднимал телегу Фошлевана    

     

Как-то вечером Жан Вальжан почувствовал, что ему трудно  приподняться на локте; он тронул свое запястье и не нащупал пульса; дыхание  было неровное, прерывистое; он чувствовал себя слабее, чем когда-либо. Чем-то  сильно обеспокоенный, он с трудом спустил ноги с кровати и оделся. Он натянул  на себя свою старую одежду рабочего. Не выходя больше из дому, он предпочитал  ее всякой другой. Одеваясь, он много раз останавливался; продеть руки в рукава  куртки ему стоило такого труда, что на лбу у него выступил пот.    

С тех пор как Жан Вальжан остался один, он поставил свою  кровать в прихожую, чтобы как можно реже бывать в опустевших комнатах.    

Он открыл сундучок и вынул из него детское приданое Козетты.    

Он разложил его на постели.    

На камине, на обычном месте, стояли подсвечники епископа. Он  достал из ящика две восковые свечи и вставил их в подсвечники. Потом, хотя было  еще совсем светло, так как стояло лето, зажег их. Свечи, зажженные среди бела  дня, можно иногда видеть в домах, где есть покойник.    

Каждый шаг, который он делал, передвигаясь по комнате,  отнимал у него все силы, и ему приходилось отдыхать. Это не была обычная  усталость после затраты сил, которые затем восстанавливаются; то были  последние, еще доступные ему движения; то угасала жизнь, иссякая капля за  каплей, в последних тяжких усилиях.    

Стул, на который он тяжело опустился, стоял перед зеркалом,  роковым для него и таким спасительным для – Мариуса, – здесь он прочел  перевернутый отпечаток письма на бюваре Козетты. Он увидел себя в зеркале и не  узнал. На вид ему было восемьдесят лет; до женитьбы Мариуса ему давали не  больше пятидесяти; один год состарил его на тридцать лет. Морщины на его лбу не  были уже приметой старости, но таинственной печатью смерти. В этих бороздах  чувствовались следы ее неумолимых когтей. Его щеки отвисли, кожа на лице  приобрела землистый оттенок, углы рта опустились, как на масках, высекавшихся в  древности на гробницах. Глаза смотрели в пустоту с немым укором. Его можно было  принять за героя трагедии – жертву несправедливого рока.    

Он дошел до такого состояния, до той последней степени  изнеможения, когда скорбь уже не ищет выхода, она словно застывает; в душе как  бы образуется сгусток отчаяния.    

Настала ночь. С трудом он передвинул к камину стол и старое  кресло. Поставил на стол чернильницу, положил перо и бумагу.    

И тут он потерял сознание. Придя в себя, он ощутил жажду.  Слишком ослабевший, чтобы поднять кувшин с водой, он с усилием наклонил его ко  рту и отпил глоток.    

Потом, не покидая кресла, так как подняться уже не мог, он  повернулся к постели и стал глядеть на черное платьице, на все свои бесценные  сокровища.    

Он мог любоваться так часами, которые казались ему минутами.  Вдруг он вздрогнул, почувствовав, как его охватывает холод; облокотившись на  стол, где горели светильники епископа, он взялся за перо.    

Пером и чернилами давно никто не пользовался, кончик пера  погнулся, а чернила высохли; он вынужден был встать, чтобы налить в чернильницу  несколько капель воды; при этом он несколько раз останавливался и присаживался,  писать ему пришлось обратной стороной пера. Время от времени он отирал со лба  пот.    

Рука его дрожала. Медленно написал он несколько строк. Вот  они:    

«Козетта! Благословляю тебя. Я все тебе объясню. Твой муж  был прав, когда дал мне понять, что я должен уйти; хотя он немного ошибся в  своих предположениях, но все равно он прав. Он превосходный человек. Люби его  крепко и после моей смерти. Господин Понмерси! Всегда любите мое возлюбленное  дитя. Козетта! Здесь найдут это письмо, и вот что я хочу тебе сказать, ты  узнаешь все цифры, если у меня хватит сил их вспомнить; слушай внимательно, эти  деньги действительно твои. Вот в чем дело: белый гагат привозят из Норвегии,  черный гагат привозят из Англии, черный стеклярус ввозят из Германии. Гагат  легче, ценнее, дороже. Во Франции можно так же легко изготовлять искусственный  гагат, как и в Германии. Для этого нужна маленькая, в два квадратных дюйма,  наковальня и спиртовая лампа, чтобы плавить воск. Когда-то воск делался из  смолы и сажи и стоил четыре франка фунт. Я изобрел состав из камеди и  скипидара. Это намного лучше и стоит только тридцать су. Серьги делаются из  фиолетового стекла, которое прикрепляют этим воском к тонкой черной  металлической оправе. Стекло должно быть фиолетовым для металлических украшений  и черным – для золотых. Испания их покупает очень охотно. Там любят гагат…»    

Здесь он остановился, перо выпало у него из рук, короткое,  полное отчаяния рыдание вырвалось из самых глубин его существа. Несчастный  обхватил голову руками и задумался.    

«О! – вскричал он мысленно (это была жалоба, услышанная  только богом). – Все кончено! Я больше не увижу ее. Это улыбка, на  мгновение озарившая мою жизнь. Я уйду в вечную ночь, даже не поглядев на  Козетту в последний раз. О, только бы на минуту, на миг услышать ее голос, коснуться  ее платья, поглядеть на нее, на моего ангела, и потом умереть! Умереть легко,  но как ужасно умереть, не повидав ее! Она улыбнулась бы мне, сказала бы  словечко. Разве это может причинить кому-нибудь вред? Но нет, все кончено,  навсегда. Я совсем один. Боже мой, боже мой, я не увижу ее больше!»    

В эту минуту в дверь постучались.    

 Глава четвертая.    Ушат грязи, который мог лишь обелить    

     

В этот самый день, точнее в этот самый вечер, когда Мариус,  встав из-за стола, направился к себе в кабинет, чтобы заняться изучением  какого-то судебного дела. Баск вручил ему письмо и сказал:    

– Господин, который принес это письмо, ожидает в  передней.    

Козетта в это время под руку с дедом прогуливалась по саду.    

Письмо, как и человек, может иметь непривлекательный вид.  При одном только взгляде на грубую бумагу, на неуклюже сложенные страницы  некоторых посланий, сразу чувствуешь неприязнь. Письмо, принесенное Баском,  было именно такого рода.    

Мариус взял его в руки. Оно пахло табаком. Ничто так не оживляет  память, как запах. И Мариус вспомнил этот запах. Он взглянул на адрес,  написанный на конверте, и прочел. «Господину барону Понмерси. Собственный дом».  Вспомнив запах табака, он вспомнил и почерк. Можно было бы сказать, что  удивлению присуща догадка, подобная вспышке молнии. И одна из таких догадок  осенила Мариуса.    

Обоняние, этот таинственный помощник памяти, оживило в нем  целый мир. Конечно, это была та же бумага, та же манера складывать письмо,  синеватый цвет чернил, знакомый почерк, но, главное – это был тот же табак.  Перед ним внезапно предстало логово Жондрета.    

Итак – странный каприз судьбы! – один след из двух, так  долго разыскиваемых, именно тот безнадежно потерянный след, ради которого еще  недавно он потратил столько усилий, сам давался ему в руки.    

Нетерпеливо распечатав конверт, он прочел:    

     

«Господин барон,     

Если бы Всевышний Бог одарил меня  талантами, я мог бы стать бароном Тенар, членом академии, но я не барон. Я  только его однофамилец, и я буду щаслив, если воспоминание о нем обратит на  меня высокое ваше расположение. Услуга, коей вы меня удостоите, будет взаимной.  Я владею тайной, касающейся одной особы. Эта особа имеет отношение к вам. Эту  тайну я придоставляю в ваше распоряжение, ибо желаю иметь честь быть полезным  вашей милости. Я дам вам простое средство прагнать из вашего уважаемого  симейства эту личность, которая втерлась к вам без всякого права, потому как  сама госпожа баронесса высокого происхождения. Святая святых добродетели не  может дольше сожительствовать с приступлением, иначе она падет.     

Я ажидаю в пнредней приказаний  господина барона.     

С почтением».     

     

Письмо было подписано «Тенар».    

Подпись была не вымышленной. Только несколько укороченной.    

Помимо всего, беспорядочная болтливость и самая орфография  помогали разоблачению. Авторство устанавливалось неоспоримо. Сомнений быть не  могло.    

Мариус был глубоко взволнован. Его изумление сменилось  радостью. Только бы найти ему теперь второго из разыскиваемых им лиц, –  того, кто спас его, Мариуса, и ему ничего больше не оставалось желать.    

Он выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда несколько  банковых билетов, положил их в карман, запер стол и позвонил. Баск приотворил  дверь.    

– Попросите войти, – сказал Мариус.    

Баск доложил:    

– Господин Тенар.    

В комнату вошел человек.    

Новая неожиданность для Мариуса: вошедший был ему совершенно  незнаком.    

У этого человека, впрочем тоже пожилого, был толстый нос,  утонувший в галстуке подбородок, зеленые очки под двойным козырьком из зеленой  тафты, прямые, приглаженные, с проседью волосы, закрывавшие лоб до самых  бровей, подобно парику кучера из аристократического английского дома. Он был в  черном, сильно поношенном, но опрятном костюме; целая связка брелоков,  свисавшая из жилетного кармана, указывала, что там лежали часы. В руках он  держал старую шляпу. Он горбился, и чем ниже был его поклон, тем круглее  становилась спина.    

Но особенно бросалось в глаза, что костюм этого человека,  слишком просторный, хотя и тщательно застегнутый, был явно с чужого плеча.  Здесь необходимо краткое отступление.    

В те времена в Париже, в старом, мрачном доме на улице  Ботрельи, возле Арсенала, проживал один оборотистый еврей, промышлявший тем,  что придавал любому прохвосту вид порядочного человека; ненадолго, само собою  разумеется, – в противном случае это оказалось бы стеснительным для негодяя.  Превращение производилось тут же, на день или на два, за тридцать су в день,  при помощи костюма, который соответствовал, насколько возможно,  благопристойности, предписываемой обществом. Человек, дававший напрокат одежду,  звался «Менялой»; этим именем окрестили его парижские жулики – его настоящего  имени никто не знал. В его распоряжении была обширная гардеробная. Старье, в  которое он обряжал людей, было подобрано на все вкусы. Оно отражало разные  профессии и социальные категории; на каждом гвозде его кладовой висело,  поношенное и измятое, чье-нибудь общественное положение. Здесь мантия судьи,  там ряса священника, тут сюртук банкира, в уголке – мундир отставного военного,  дальше – костюм писателя или крупного государственного деятеля. Этот старьевщик  был костюмером бесконечной драмы, разыгрываемой в Париже силами воровской  братии. Его конура служила кулисами, откуда выходило на сцену воровство и куда  скрывалось мошенничество. Оборванный плут, зайдя в эту гардеробную, выкладывал  тридцать су, выбирал себе для роли, какую намеревался в тот день сыграть,  подходящий костюм и спускался с лестницы уже не громилой, а мирным буржуа.  Наутро эти обноски честно приносились обратно; Меняла оказывал полное доверие  ворам и никогда не бывал обворован. Эти одеяния имели одно только неудобство:  они «плохо сидели», так как были сшиты не на тех, кто их носил. Они оказывались  тесными для одних, болтались на других и никому не приходились впору. Любой  мазурик, ростом выше или ниже среднего, чувствовал себя неудобно в костюмах  Менялы. Они не годились ни для слишком толстых, ни для слишком тощих. Меняла  имел в виду лишь среднего роста и объема людей. Он снял мерку с первого  забредшего к нему оборванца, ни тучного, ни худого, ни высокого, ни маленького.  Отсюда необходимость приспосабливаться, временами трудная, с которой клиенты  Менялы справлялись, как умели. Тем хуже для исключений из нормы! Одеяние  государственного деятеля, например, – черное снизу доверху, и  следовательно, вполне пристойное, – было бы чересчур широко для Питта и  чересчур узко для Кастельсикала. Костюм «государственного деятеля» описывался в  каталоге Менялы следующим образом; приводим это место: «Черный суконный сюртук,  черные шерстяные панталоны, шелковый жилет, сапоги и белье». Сбоку, на полях  каталога, надпись: «Бывший посол» и заметка, которую мы также приводим: «В  отдельной картонке аккуратно расчесанный парик, зеленые очки, брелоки и две  трубочки из птичьего пера длиною в дюйм, обернутые ватой». Все это предназначалось  для государственного мужа, бывшего посланника. Костюм этот, можно сказать,  держался на честном слове; швы побелели, на одном локте виднелось что-то вроде  прорехи; вдобавок спереди на сюртуке не хватало пуговицы. Впрочем, последнее  обстоятельство не имело особого значения, так как рука государственного мужа,  которой полагается быть заложенной за борт сюртука, могла служить прикрытием  недостающей пуговице.    

Если бы Мариус был знаком с тайными заведениями Парижа, он  тотчас бы узнал на посетителе, которого впустил к нему Баск, платье  «государственного деятеля», позаимствованное в притоне Менялы.    

Разочарование Мариса при виде человека, обманувшего его  ожидания, перешло в неприязнь к нему. Внимательно оглядев с головы до ног  посетителя, пока тот отвешивал ему преувеличенно низкий поклон, Мариус сухо спросил:    

– Что вам угодно?    

Человек отвечал с любезной гримасой, о которой могла бы дать  кое-какое представление лишь ласковая улыбка крокодила:    

– Мне кажется просто невероятным, что я до сих пор не  имел чести видеть господина барона в свете. Я уверен, что встречал вас  несколько лет тому назад в доме княгини Багратион и в салоне виконта Дамбре,  пэра Франции.    

Притвориться, что узнаешь человека, которого вовсе не  знаешь, – излюбленный прием мошенников.    

Мариус внимательно прислушивался к речи этого человека, следил  за его произношением, за мимикой. Разочарование возрастало: у посетителя был  гнусавый голос, нисколько не похожий на тот резкий, жесткий голос, который он  ожидал услышать. Он был совершенно сбит с толку.    

– Я не знаком ни с госпожой Багратион, ни с господином  Дамбре, – сказал он. – Ни разу в жизни я не бывал ни в одном из этих  домов.    

Ответ был груб, однако незнакомец продолжал тем же  вкрадчивым тоном:    

– В таком случае, сударь, я, должно быть, видел вас у  Шатобриана. Я с ним близко знаком. Он очень мил и частенько говорит мне:  «Тенар, дружище… не пропустить ли нам по стаканчику?»    

Выражение лица Мариуса становилось все более суровым.    

– Никогда не имел чести быть принятым у господина  Шатобриана. Ближе к делу. Что вам угодно?    

На строгий тон Мариуса незнакомец ответил еще более низким  поклоном.    

– Господин барон! Соблаговолите меня выслушать. В  Америке, неподалеку от Панамы, есть селение Жуайя. Это селение состоит из  одного-единственного дома. Большого квадратного трехэтажного дома из обожженных  солнцем кирпичей. Каждая сторона квадрата равна в длину пятистам футам, каждый  этаж отступает от нижнего на двенадцать футов в глубину, образуя перед собой  площадку, которая идет вокруг всего здания; в центре его – внутренний двор, где  хранятся продовольствие и боевые припасы. Окон нет – только бойницы, дверей нет  – только лестницы; для подъема на первую площадку – приставная лестница, то же  и с первой на вторую и со второй на третью; чтобы спуститься во внутренний двор  – лестницы; вместо дверей в комнатах – люки, вместо обыкновенных лестниц –  приставные. Ночью люки запирают, лестницы убирают, в бойницах прилаживают  пищали и мушкеты. Войти внутрь никакой возможности; днем это дом, ночью –  крепость; а всего там восемьсот жителей; вот каково это селение. А зачем  столько предосторожностей? Потому, что это опасное место: там полно людоедов. А  зачем в таком случае ехать туда? Потому что это чудесный край: там много  золота.    

– К чему вы клоните? – прервал его Мариус,  разочарование которого сменилось нетерпением.    

– Вот к чему, господин барон. Я бывший дипломат, я  устал от жизни. Старая цивилизация набила мне оскомину. Я хочу пожить среди  дикарей.    

– Дальше что?    

– Господин барон! Миром управляет эгоизм. Батрачка,  работающая на чужом поле, обернется поглазеть на проезжий дилижанс, а крестьянка,  работающая на своем поле, не обернется. Собака бедняка лает на богача, собака  богача лает на бедняка. Всяк за себя. Выгода – вот конечная цель людей. Золото  – вот магнит.    

– Дальше что? Договаривайте.    

– Я хотел бы обосноваться в Жуайе. Нас трое. При мне  моя супруга и моя дочь, весьма красивая девица. Это путешествие долгое и дорого  стоит. Мне нужно немного денег.    

– Какое мне до этого дело? – спросил Мариус.    

Незнакомец вытянул шею над галстуком, точно ястреб, и  возразил с удвоенной любезностью:    

– Разве господин барон не прочел моего письма?    

Это предположение было недалеко от истины. Действительно,  смысл письма лишь слегка коснулся сознания Мариуса. Он не столько читал его,  сколько разглядывал почерк. Он почти не помнил, о чем там шла речь. Минуту  назад у него родилась новая догадка. В словах посетителя он отметил следующую  подробность: «моя супруга и моя дочь». Он устремил на незнакомца проницательный  взгляд, которому позавидовал бы любой судебный следователь. Он словно прощупывал  этого человека.    

– Говорите яснее, – сказал он.    

Незнакомец, заложив пальцы в жилетные карманы, поднял  голову, не разгибая, однако, спины и тоже сверля Мариуса взглядом сквозь  зеленые очки.    

– Хорошо, господин барон. Я выражусь яснее. Я хочу  продать вам одну тайну.    

– Тайну?    

– Да.    

– Она касается меня?    

– Да, отчасти.    

– Что это за тайна?    

Слушая этого человека, Мариус все внимательнее к нему  приглядывался.    

– Вступление я сделаю бесплатно, – сказал  неизвестный. – Оно вас заинтересует, вот увидите.    

– Говорите.    

– Господин барон! У вас в доме живет вор и убийца.    

Мариус вздрогнул.    

– В моем доме? Нет, – сказал он.    

Незнакомец, слегка почистив локтем свою шляпу, продолжал  невозмутимо:    

– Убийца и вор. Прошу заметить, господин барон, я не  говорю здесь про старые, минувшие, забытые грехи, искупленные перед законом  давностью лет, а перед богом – раскаянием. Я говорю о преступлениях совсем  недавних, о делах, до сих пор еще неизвестных правосудию. Продолжаю. Этот  человек вкрался в ваше доверие, почти втерся в вашу семью под чужим именем.  Сейчас я скажу вам его настоящее имя. И скажу совершенно бесплатно.    

– Я слушаю.    

– Его зовут Жан Вальжан.    

– Я это знаю.    

– Я скажу вам, и тоже бесплатно, кто он такой.    

– Говорите.    

– Он беглый каторжник.    

– Я это знаю.    

– Вы это знаете лишь с той минуты, как я имел честь вам  это сообщить.    

– Нет. Я знал об этом раньше.    

Холодный тон Мариуса, дважды произнесенное «я это знаю»,  суровый лаконизм его ответов всколыхнули в незнакомце глухой гнев. Он украдкой  метнул в Мариуса бешеный взгляд, но тут же притушил его. Как ни молниеносен был  этот взгляд, он не ускользнул от Мариуса; такой взгляд, однажды увидев,  невозможно забыть. Подобное пламя может разгореться лишь в низких душах; им  вспыхивают зрачки – эти оконца мысли; даже очки ничего не скроют, –  попробуйте загородить стеклом преисподнюю.    

Неизвестный возразил, улыбаясь:    

– Не смею противоречить, господин барон. Во всяком  случае, вам должно быть ясно, что я хорошо осведомлен. А то, что я хочу  сообщить вам теперь, известно лишь мне одному. Это касается состояния госпожи  баронессы. Это жуткая тайна. Она продается. Я ее предлагаю вам первому. Очень  дешево. За двадцать тысяч франков.    

– Мне известна эта тайна так же, как и другие, –  сказал Мариус.    

Незнакомец почувствовал, что должен немного сбавить цену.    

– Господин барон! Выложите десять тысяч франков, и я ее  открою.    

– Повторяю, вам нечего мне сообщить. Я знаю, что вы  хотите сказать.    

В глазах человека снова загорелся огонь. Он вскричал:    

– Но надо же мне пообедать нынче! Это жуткая тайна,  уверяю вас. Господин барон! Я скажу. Я уже говорю. Дайте мне двадцать франков.    

Мариус пристально посмотрел на него.    

– Я знаю вашу «жуткую» тайну так же, как знал имя Жана  Вальжана, как знаю и ваше имя.    

– Мое имя?    

– Да.    

– Это нетрудно, господин барон. Я имел честь подписать  свою фамилию и назвать ее. Я Тенар.    

– …дье.    

– Как?    

– Тенардье.    

– Это кто такой?    

В минуту опасности дикобраз топорщит свои иглы, жук-скарабей  притворяется мертвым, старая гвардия строится в каре, а этот человек разразился  смехом.    

Вслед за тем он счистил щелчком пылинку с рукава своего  сюртука.    

Мариус продолжал:    

– Вы также рабочий Жондрет, комический актер Фабанту,  поэт Жанфло, испанец дон Альварес и, наконец, тетушка Бализар.    

– Тетушка? Что такое?    

– И у вас была харчевня в Монфермейле.    

– Харчевня? Никогда.    

– Я говорю вам, что вы Тенардье.    

– Я это отрицаю.    

– И что вы негодяй. Берите! Вынув из кармана банковый  билет, Мариус швырнул его в лицо незнакомцу.    

– Благодарю! Извините! Пятьсот франков! Господин барон!    

Пораженный, продолжая кланяться, незнакомец подхватил билет  и осмотрел его.    

– Пятьсот франков! – повторил он, не веря своим  глазам, и, заикаясь, пробормотал: – Солидный куш!    

– Ладно, была не была! – воскликнул он  внезапно. – Ну-ка, вздохнем посвободней.    

С проворством обезьяны откинув волосы со лба, сорвав очки,  вытащив из носа и тут же упрятав куда-то две трубочки из перьев, о которых мы  упоминали, – читатель уже ознакомился с ними на другой странице нашей  книги, – этот человек снял с себя личину так же просто, как снимают шляпу.    

Глаза его заблестели, шишковатый, изрытый отвратительными  морщинами лоб разгладился, нос вытянулся и стал острым, как клюв; снова  выступил свирепый, хитрый профиль хищника.    

– Господин барон весьма проницателен. – Я  Тенардье, – сказал он резким, без малейшего следа гнусавости голосом и  выпрямил свою сгорбленную спину.    

Тенардье, – ибо, конечно, это был он, – не мог  оправиться от изумления; он даже смутился бы, если был бы способен на это. Он  пришел удивить, а был удивлен сам. За это унижение ему заплатили пятьсот  франков, и он их принял охотно, что, однако, нисколько не уменьшило его растерянности.    

Впервые в жизни он видел этого барона Понмерси, а барон  Понмерси узнал его, несмотря на переодевание, и знал про него всю подноготную.  И барон был не только в курсе дел Тенардье, но, казалось, и в курсе дел Жана  Вальжана. Кто же этот человек, такой молодой, почти юнец, такой суровый и такой  великодушный, который, зная имена людей, – даже все их клички, –  вместе с тем щедро открывает им свой кошелек, изобличает мошенников, как судья,  и платит им, как простофиля?    

Читатель помнит, что хотя Тенардье и был одно время соседом  Мариуса, однако никогда его не видел, что нередко случается в Париже; он только  слышал краем уха, что дочери упоминали об очень бедном молодом человеке, по  имени Мариус, жившем в их доме. Он написал ему известное читателю письмо, не  зная его в лицо. В мыслях Тенардье не могло возникнуть никакой связи между  Мариусом и г-ном бароном Понмерси.    

Что же до имени Понмерси, то на поле битвы под Ватерлоо он  расслышал лишь два его последних слога – «мерси», к которым всегда испытывал  законное презрение, как к ничего не стоящей благодарности.    

Впрочем, при помощи своей дочери Азельмы, следившей по его  приказу за новобрачными со дня свадьбы, и путем расследований, произведенных им  самим, ему удалось кое-что разузнать; оставаясь в тени, он добился того, что  распутал немало таинственных нитей. Благодаря своей ловкости он открыл, или  попросту, идя от заключения к заключению, догадался, кто был человек,  встреченный им однажды в Главном водостоке. От человека он без труда добрался до  имени. Он узнал, что баронесса Понмерси и есть Козетта. Но здесь он решил  действовать осмотрительно. Кто такая Козетта? В точности он и сам не знал. Он  предполагал, конечно, что она незаконнорожденная, – история Фантины всегда  казалась ему подозрительной. Но какая ему корысть говорить об этом? Чтобы ему  уплатили за молчание? Он полагал, что мог продать кое-что получше. Вдобавок,  судя по всему, явиться к барону Понмерси, не имея доказательств, с  разоблачением, вроде: «Ваша жена незаконнорожденная», значило бы лишь нарваться  на удар сапогом в зад.    

С точки зрения Тенардье, разговор его с Мариусом еще и не  начинался. Правда, ему приходилось отступать, менять стратегию, оставлять  позиции, перемещать фронт, однако ничто существенное еще не было выдано, а  пятьсот франков уже лежали в кармане. Кроме того, он собирался сообщить нечто  совершенно бесспорное и чувствовал свою силу даже перед этим бароном Понмерси,  так хорошо осведомленным и так хорошо вооруженным. Для натур, подобных  Тенардье, всякий разговор – сражение. Какую выбрать позицию в том бою, который  он решился завязать? Он не знал, с кем говорит, но знал, о чем говорит.  Молниеносно произвел он этот внутренний смотр своим силам и после слов «Я  Тенардье» выжидающе замолчал.    

Мариус стоял в раздумье. Итак, он нашел наконец Тенардье.  Человек, которого он так страстно желал отыскать, был здесь. Он может,  следовательно, выполнить наказ полковника Понмерси. Его унижало сознание, что  герой был чем-то обязан бандиту и что вексель, переданный отцом ему, Мариусу,  из глубины могилы, до сих пор еще не погашен. При его сложном и противоречивом  отношении к Тенардье ему представлялось также, что тем самым он отплатит за  отца, имевшего несчастье быть спасенным таким мерзавцем. Как бы там ни было, он  чувствовал удовлетворение. Наконец-то он мог освободить тень полковника от  столь недостойного кредитора; ему казалось, будто он выводит из долговой тюрьмы  память о своем отце.    

Кроме этой обязанности, на нем лежала и другая: пролить  свет, если удастся, на источник богатства Козетты. Такой случай как будто  представлялся. Возможно, Тенардье было что-нибудь известно об этом. Узнать, что  именно он разведал, могло оказаться полезным. С этого и начал Мариус.    

Тенардье упрятал «солидный куш» в свой жилетный карман и  вперил в Мариуса ласковый, почти нежный взгляд.    

– Тенардье! Я сказал вам ваше имя. Теперь насчет тайны,  которую вы собирались мне сообщить. Хотите, я скажу вам ее? У меня тоже есть  сведения. Вы сейчас убедитесь, что я знаю больше вашего. Жан Вальжан, как вы  сказали, убийца и вор. Вор потому, что ограбил богатого фабриканта, господина  Мадлена, совершенно его разорив. Убийца потому, что убил полицейского агента  Жавера.    

– Что-то не пойму, господин барон, – сказал  Тенардье.    

– Сейчас поймете. Слушайте. В округе Па-де-Кале около  тысяча восемьсот двадцать второго года жил человек, который в прошлом был не в  ладах с правосудием и который, под именем господина Мадлена, исправился и  восстановил свое доброе имя. Человек этот стал в полном смысле слова  праведником. Основав промышленное заведение, фабрику мелких изделий из черного  стекла, он поднял благосостояние целого города. Он и сам приобрел состояние, но  уже потом и, так сказать, случайно. Он был благодетелем и кормильцем бедноты.  Он основывал больницы, открывал школы, навещал больных, давал приданое  девушкам, оказывал помощь вдовам, усыновлял сирот; он стал как бы опекуном  этого города. Он отказался от ордена Почетного легиона; его избрали мэром. Один  отбывший срок каторжник знал о совершенном некогда преступлении этого человека.  Он донес на него и, добившись его ареста, воспользовался этим, чтобы самому  отправиться в Париж и получить в банкирском доме Лафита – я знаю это со слов  кассира – по чеку с подложной подписью сумму, превышающую полмиллиона франков,  которая принадлежала господину Мадлену. Каторжник, обокравший господина  Мадлена, и есть Жан Вальжан. Теперь насчет второго дела. О нем вы тоже не  сообщите мне ничего нового. Жан Вальжан убил полицейского агента Жавера; убил  его выстрелом из пистолета. Я сам при этом присутствовал.    

Тенардье бросил на Мариуса торжествующий взгляд; он был  уверен, что вновь держит в руках исход битвы и в один миг может отвоевать  утраченные позиции. Однако тут же угодливо улыбнулся: низшему надлежит  сохранять смирение даже одержав победу, и Тенардье ограничился тем, что сказал  Мариусу:    

– Вы на ложном пути, господин барон.    

Он подчеркнул эту фразу, выразительно побренчав связкой  брелоков.    

– Как? – возразил Мариус. – Вы станете это  оспаривать? Но это факты.    

– Это чистая фантазия. Доверие, которым почтил меня  господин барон, обязывает меня сказать ему это. Истина и справедливость прежде  всего. Я не люблю, когда людей обвиняют несправедливо. Господин барон! Жан  Вальжан вовсе не обкрадывал господина Мадлена, и Жан бальжан вовсе не убивал  Жавера.    

– Вот это, я понимаю, открытие! Как же так?    

– Я могу привести два довода.    

– Какие же? Говорите!    

– Вот вам первый: он не обокрал господина Мадлена,  потому что сам Жан Вальжан и есть господин Мадлен.    

– Что за вздор вы мелете?    

– А вот и второй: он не убивал Жавера, потому что убил  Жавера сам Жавер.    

– Что вы хотите сказать?    

– Что Жавер покончил самоубийством.    

– Докажите! Докажите! – сне себя вскричал Мариус.    

Тенардье, скандируя фразу на манер античного  александрийского стиха, продолжал:    

– Жавер – агент – полиции – найден – утонувшим – под –  баркой – у – моста – Менял.    

– Докажите же!    

Тенардье вынул из бокового кармана широкий конверт из серой  бумаги, где лежали сложенные листки самого разного формата.    

– Вот мои документы, – сказал он гордо и  продолжал: – Господин барон! В ваших интересах я постарался разузнать о Жане  Вальжане все досконально. Я утверждаю, что Жан Вальжан и Мадлен – одно и то же  лицо, и я утверждаю, что Жавера никто не убивал, кроме самого Жавера. А раз  утверждаю, значит имею доказательства. И доказательства не рукописные, так как  письмо не внушает доверия, его можно легко подделать – мои доказательства  напечатаны.    

С этими словами Тенардье извлек из конверта два пожелтевших  номера газеты, выцветших и пропахших табаком.