1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
собственного объединения в общество… И только с этого момента люди
начнут вполне сознательно сами творить свою историю… Это есть скачок
человечества из царства необходимости в царство свободы».
Если мы теперь вновь сравним Марксов вариант историцизма с
миллевским, то обнаружим, что Марксов экономизм легко разрешает те
трудности, которые, как я показал, стали фатальными для психологизма
Милля. Я имею в виду ту совершенно неадекватную доктрину
возникновения общества, которая формулируется в психологических
терминах — доктрину, которую я охарактеризовал как психологический
вариант общественного договора. Такая доктрина не имеет аналога в
теории Маркса. Действительно, замена основополагающего влияния
психологии на основополагающее влияние экономики не создает
аналогичной трудности, поскольку «экономика» включает человеческий
метаболизм, обмен веществ между человеком и природой. Вопрос о том,
был ли этот обмен веществ всегда социально организован даже в
дочеловеческие времена, или он некогда зависел только от
индивидуума, может быть оставлен без внимания. Предполагается
только, что наука об обществе должна совпадать с историей развития
экономических условий общества, обычно называемых Марксом «условиями
производства».
В скобках можно отметить, что марксистский термин «производство»
определенно замысливался для использования в достаточно широком
смысле, охватывающем весь экономический процесс, включая
распределение и потребление.
Однако распределению и потреблению Маркс и его последователи никогда
не уделяли много внимания. Их в основном интересовало производство в
узком смысле этого слова. Это еще один пример наивной
историческо-генетической установки — веры, согласно которой наука
должна интересоваться только причинами и даже в мире сотворенных
человеком вещей должна спрашивать «Кто это сделал?» и «Из чего это
сделано?», а не «Кто собирается использовать это?» и «Для чего это
предназначено?»
III
Переходя к оценке и критике марксова «исторического материализма»
или, точнее, той его части, которая была рассмотрена до сих пор, мы
можем выделить два различных аспекта. Первый — это историцизм,
т. е. концепция, согласно которой область наук об обществе совпадает
с областью применения исторического, или эволюционистского, метода
и, в особенности, исторического пророчества. Эта концепция,
по-моему, должна быть отброшена. Второй — это экономизм (или
«материализм»), т. е. утверждение, согласно которому экономическая
организация общества, организация нашего обмена веществ с природой,
является фундаментальной для всех социальных институтов, особенно
для их исторического развития. Это утверждение, по моему мнению,
совершенно верно, если мы принимаем обычный, достаточно
неопределенный смысл слова «фундаментальный», не придавая ему
слишком большого значения. Другими словами, нет никакого сомнения,
что практически все социальные исследования — институциональные или
исторические — могут выиграть, если они проводятся под углом зрения
их координации с «экономическими условиями» общества. Даже история
такой абстрактной науки, как математика, не является исключением15.10. В этом смысле можно
сказать, что экономизм Маркса представляет весьма ценный прогресс в
методах социальной науки.
Однако, как я уже отмечал ранее, мы не должны принимать термин
«фундаментальный» слишком всерьез. Сам Маркс, безусловно, не делал
это. Благодаря своему гегельянскому воспитанию, он находился под
впечатлением античного различения «действительности» и «видимости»,
а также соответствующего различения того, что является
«существенным», и того, что является «случайным». Свое собственное
достижение в этой области в сопоставлении с Гегелем (и Кантом) Маркс
склонен был видеть в отождествлении «действительности» — с
материальным миром15.11
(включая человеческий метаболизм) и «видимости» — с миром мыслей или
идей. Таким образом, согласно Марксу, все мысли и идеи должны были
быть объяснены при помощи сведения их к стоящей за ними сущностной
реальности, т. е. экономическим условиям. Этот философский взгляд,
конечно, не намного лучше15.12, чем любая другая форма эссенциализма. И его
последствия в области метода должны были привести к перекосу в
сторону экономизма. Дело в том, что хотя общее значение марксова
экономизма едва ли можно переоценить, очень легко переоценить
важность экономических условий в каждом конкретном случае. Некоторое
знание экономических условий может внести значительный вклад, к
примеру, в историю развития математических проблем, но знание самих
проблем математики значительно более важно для этой
цели. Действительно, можно написать очень хорошую историю развития
математических проблем, вообще не ссылаясь на их «экономические
основания». (По моему мнению, «экономические условия» или
«общественные отношения» в науке являются темами, в которых легко
переборщить и которые легко вырождаются в банальность.)
Однако это только один пример опасности переоценки экономизма. Часто
экономизм понимают очень широко — как концепцию, согласно которой
всякое социальное развитие зависит от развития экономических
отношений и, в особенности, от развития физических, или
материальных, средств производства. Такая концепция является
несомненно ложной. Существует взаимодействие между экономическими
условиями и идеями, а не просто односторонняя зависимость последних
от первых. Мы могли бы, пожалуй, даже сказать, что некоторые «идеи»,
а именно те, которые составляют наше научное знание, более
фундаментальны, чем большая часть сложных материальных средств
производства. Это можно подкрепить следующими
соображениями. Представьте себе, что наша экономическая система,
включая всю промышленность и все социальные организации, уничтожена,
но техническое и научное знание сохранилось. В этом случае
потребовалось бы не так уж много времени для восстановления
промышленности (конечно, в меньшем масштабе и после гибели многих
людей от голода). Вообразите теперь, что исчезли все наши знания, а
материальные вещи сохранились. Это равносильно тому, что случилось
бы, если бы дикое племя поселилось в высокоиндустриальной, но
покинутой ее жителями стране. Это вскоре привело бы к полному
исчезновению всех материальных следов цивилизации.
Ирония заключается в том, что история марксизма сама предоставляет
нам пример, который явно фальсифицирует защищаемый марксизмом и явно
преувеличенный экономизм. Марксова идея «Пролетарии всех стран,
соединяйтесь!» имела большое значение накануне русской революции и
оказала значительное влияние на экономические условия того
времени. Однако, когда русская революция произошла, ситуация стала
очень трудной просто потому, что, как признавал сам Ленин, не было
дальнейших конструктивных идей (см. главу 13). Тогда Ленин ввел
несколько новых идей, которые можно было бы кратко резюмировать в
лозунге: «Социализм — это диктатура пролетариата плюс широчайшее
внедрение современной электрической техники». Именно эта новая идея
легла в основу развития России, изменившего весь экономический и
материальный фундамент шестой части мира. В очень тяжелых условиях
были преодолены огромные материальные трудности и принесены
бесчисленные материальные жертвы, чтобы изменить или, скорее,
построить из ничего более или менее удовлетворительные условия
производства. И движущей силой этого развития был энтузиазм по
поводу идеи. Этот пример показывает, что идеи в определенных
ситуациях могут революционизировать экономические условия в стране,
а вовсе не формируются соответствующими социальными
условиями. Используя марксову терминологию, мы могли бы сказать, что
Маркс недооценил силу царства свободы и его шансы на победу над
царством необходимости.
Разительный контраст между развитием русской революции и марксовой
метафизической теорией экономической реальности, а также ее
идеологическими формами, лучше всего можно увидеть в ходе анализа
следующих утверждений Маркса: «При рассмотрении таких переворотов
необходимо всегда отличать материальный, с естественнонаучной
точностью констатируемый переворот в экономических условиях
производства от юридических, политических, религиозных,
художественных, философских, короче, — от идеологических форм, в
которых люди осознают этот конфликт…»15.13. С точки зрения Маркса тщетно ожидать, что
какое-либо важное изменение может быть осуществлено путем
использования правовых или политических средств. Политическая
революция может привести только к тому, что один набор правителей
уступит свое место другому, а это — всего лишь простая смена лиц,
которые осуществляют государственное управление. Только эволюция
подспудной реальности, экономической действительности может
произвести существенное или реальное изменение — социальную
революцию. И только когда такая социальная революция станет
действительностью, только тогда политическая революция может иметь
какое-либо значение. Однако даже в этом случае политическая
революция может быть только внешним выражением существенного или
реального изменения, которое уже произошло ранее. В соответствии с
этой теорией Маркс утверждал, что любая социальная революция
развивается следующим образом. Материальные условия производства
растут и зреют до тех пор, пока они не вступят в конфликт с
социальными и правовыми отношениями, вырастая из них как из одежды,
пока не разорвут ее. «Тогда наступит эпоха социальной революции, —
писал Маркс, — с изменением экономической основы более или менее
быстро происходит переворот во всей громадной надстройке… Новые
более высокие производственные отношения» (в надстройке) «никогда не
появятся раньше, чем созреют материальные условия их существования в
недрах самого старого общества». Принимая во внимание это
высказывание, я полагаю, что невозможно отождествить русскую
революцию с той социальной революцией, о которой пророчествовал
Маркс. Русская революция фактически вообще не имеет ничего общего с
пророчеством Маркса15.14.
В связи с этим можно заметить, что друг Маркса, поэт Г. Гейне,
мыслил по поводу только что рассмотренных нами проблем совершенно
иначе: «Так и знайте, гордые люди действия, — писал он, — Вы не что
иное, как бессознательные чернорабочие на службе у людей мысли,
которые не раз в смиреннейшей тиши точнейшим образом предсказывали
все ваши деяния. Максимилиан Робеспьер был не чем иным, как рукой
Жана-Жака Руссо…»15.15. (Нечто подобное можно, пожалуй, сказать и об
отношениях между Лениным и Марксом.) Мы видим, что Гейне по
марксовой терминологии был идеалистом. Свое идеалистическое
понимание истории он применил к Французской революции, которая для
Маркса явилась одним из наиболее важных примеров в пользу его
экономизма и которая действительно казалась не так уж плохо
укладывающейся в его доктрину, особенно если мы сравним ее с русской
революцией. И все же несмотря на свою ересь Гейне остался другом
Маркса15.16. Дело в том, что
в те счастливые времена разрывы из-за ереси были еще достаточно
нетипичны среди тех, кто боролся за открытое общество, и к
терпимости тогда еще относились вполне терпимо.
Моя критика марксова «исторического материализма», конечно, не
должна пониматься как выражение какого-либо предпочтения
гегелевского «идеализма» марксову «материализму». Надеюсь, всем
ясно, что в конфликте между материализмом и идеализмом мои симпатии
находятся на стороне Маркса. Я хотел только показать, что марксово
«материалистическое понимание истории», несмотря на всю его
ценность, не следует воспринимать слишком всерьез. Мы должны
относиться к нему лишь как к весьма ценному предложению
рассматривать вещи в отношении к их экономическим основаниям.
Глава 16. Классы
I
Важное место среди основных положений марксова «исторического
материализма» занимает принадлежащее Марксу и Энгельсу высказывание:
«История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы
классов»16.1. Направленность
этого высказывания совершенно ясна. Это высказывание говорит о том,
что историю движет и судьбы людские определяет борьба классов, а не
борьба наций (в противоположность взглядам Гегеля и большинства
историков). Согласно этой концепции, причины исторического развития,
в том числе и войн между народами, следует искать в классовых, а не
в национальных интересах, которые в действительности представляют
собой лишь интересы правящего класса нации. Более того, классовая
борьба и классовый интерес способны объяснить явления, которые
традиционная история даже и не пыталась объяснить. К ним относится,
например, явление, имеющее большое значение в марксистской теории, —
тенденция к увеличению производительности труда. Традиционная
историческая наука с ее фундаментальной категорией военной силы
может, по-видимому, зафиксировать эту тенденцию, однако она
совершенно неспособна ее объяснить. По Марксу же, классовый интерес
и борьба классов могут объяснить ее полностью. Действительно,
значительная часть «Капитала» посвящена анализу механизма,
посредством которого силы, действующие — в период, названный Марксом
«капитализмом», — вызывали рост производительности труда.
Каким образом марксова доктрина классовой борьбы соотносится с
институционалистской доктриной автономии социологии, которую он
защищает и которую мы обсуждали ранее?16.2 На первый взгляд может показаться, что эти
доктрины открыто конфликтуют друг с другом, поскольку в теории
классовой борьбы фундаментальную роль играет классовый интерес,
который явно представляет собой некоторого рода мотив. Однако я не
думаю, что имеются серьезные противоречия в этой части теории
Маркса. И я бы даже сказал, что никто не поймет Маркса и прежде
всего его важнейшее достижение — антипсихологизм, не усвоив, каким
образом последний может быть согласован с теорией классовой
борьбы. Мы не обязаны считать, подобно вульгарным марксистам, что
классовый интерес должен пониматься психологически. Возможно и
существуют несколько отрывков из работ Маркса, которые
свидетельствуют в пользу такого вульгарного марксизма, но там, где
Маркс всерьез рассуждает о классовых интересах, он всегда имеет в
виду соответствующий объект в царстве автономной социологии, а не
психологическую категорию. Он рассматривает объект или ситуацию, а
не состояние психики, не мысль или некоторое чувство к данному
объекту. Его основное внимание направлено на те вещи или те
социальные институты, а также на те ситуации, которые выгодны
данному классу. Интерес класса — это все, что увеличивает его силу
или его благосостояние.
Согласно Марксу, классовый интерес в институциональном или, если
можно так выразиться, «объективном» смысле оказывает решающее
влияние на человеческие умы. Используя гегелевский жаргон, мы могли
бы сказать, что объективный интерес класса становится осознанным в
субъективной психике его членов. Это делает их классово
заинтересованными и классово сознательными и заставляет действовать
соответствующим образом. Классовый интерес как институциональная или
объективная социальная ситуация и его влияние на человеческие умы
четко выражены в известном изречении Маркса, которое я уже цитировал
в начале главы 14: «Не сознание людей определяет их бытие, а,
наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». К нему
следует добавить только одно уточнение: именно место, которое
человек занимает в обществе, его классовое положение определяет, по
Марксу, его сознание.
Маркс дает некоторые пояснения, каким образом происходит этот
процесс детерминации. Как мы знаем из предыдущей главы, человек
может быть свободным только в той мере, в какой он освободился от
процесса производства. Однако теперь мы узнаем, что, согласно
Марксу, во всех до сих пор существовавших обществах человек именно в
этом и не был свободен. Действительно, — спрашивает Маркс, — каким
образом мы можем освободиться от процесса производства? Только
заставив других делать за нас грязную работу. Мы, таким образом,
вынуждены использовать их как средства для достижения наших целей,
мы должны унизить их. Мы можем получить большую степень свободы
только за счет порабощения других людей, за счет разделения
человечества на классы. Правящий класс обретает свободу за счет
подчиненных классов, рабов. Однако следствием этого является тот
факт, что члены правящего класса должны заплатить за свою свободу
новым типом зависимости. Им приходится угнетать подчиненных и
бороться с ними, если они хотят сохранить свою свободу и свой
собственный статус. Они вынуждены делать это, поскольку тот, кто
этого не делает, перестает принадлежать к правящему
классу. Правители ограничены своим классовым положением: они не
могут избавиться от их социального отношения к управляемым, так как
привязаны к ним, будучи вовлеченными в жизнедеятельность
общества. Таким образом, как правители, так и управляемые пойманы в
социальную сеть и вынуждены бороться друг с другом. Согласно Марксу,
именно эта зависимость, эта детерминация позволяет исследовать их
борьбу с помощью научного метода и применять к ней научное
историческое пророчество, а истории общества дать научную
интерпретацию как истории борьбы классов. Социальная же сеть, в
которую пойманы классы и которая вынуждает их бороться друг против
друга, есть то, что марксизм называет экономической структурой
общества, или социальной системой.
Согласно этой теории, социальная и классовая система изменяются
вместе с условиями производства, поскольку от этих условий зависит
тот способ, при помощи которого правители могут эксплуатировать
управляемых и бороться с ними. Каждому конкретному периоду
экономического развития соответствует конкретная социальная система,
а каждый исторический период характеризуется его социально-классовой
системой. Именно поэтому мы говорим о «феодализме», «капитализме» и
т. п. «Ручная мельница, — писал Маркс16.3, — дает вам общество с сюзереном во главе,
паровая мельница — общество с промышленным капиталистом». Классовые
отношения, которые характеризуют социальную систему, независимы от
воли отдельных людей. Социальная система, таким образом, напоминает
огромную машину, в которой пойманы и перемолоты индивидуумы. «В
общественном производстве своей жизни, — пишет Маркс16.4, — люди вступают в
определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения —
производственные отношения, которые соответствуют определенной
ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность
этих производственных отношений составляет экономическую структуру
общества», т. е. социальную систему.
Хотя социальная система обладает своей определенной логикой, она
действует слепо, неразумно. Те, кто попались в ее сети, тоже, вообще
говоря, слепы или почти слепы. Они даже не могут предвидеть
некоторые из самых важных последствий своих действий. Один человек
может лишить многих возможности достать товар, который имеется в
больших количествах, просто купив некоторое количество его в
критический момент и тем самым предотвратив значительное снижение
цены. Другой по доброте своей души может раздать свои богатства, но,
снизив тем самым уровень классовой борьбы, отдалить освобождение
угнетенных. Поскольку же более отдаленные последствия наших действий
уже совершенно невозможно предвидеть и поскольку мы все пойманы в
эту социальную сеть, то мы не можем всерьез пытаться совладать с
нею. Мы не можем повлиять на нее. В то же время из-за своей слепоты
мы даже не можем выработать какой-либо план ее улучшения
изнутри. Социальная инженерия невозможна и социальная технология,
следовательно, бесполезна. Мы не можем навязать социальной системе
наши интересы. Вместо этого система вынуждает нас верить в то, что
навязанные ею представления о наших интересах есть действительно
наши интересы. Она делает это, заставляя нас действовать в
соответствии с нашим классовым интересом. Напрасно возлагать на
индивидуума, даже на отдельного «капиталиста» или «буржуа»,
ответственность за несправедливость, за безнравственность социальных
условий, ибо именно эта система условий заставляет капиталиста
действовать присущим ему образом. И также напрасно надеяться, что
обстоятельства могут стать лучше, если люди станут лучше. Скорее,
люди будут лучше, если система, в которой они живут, станет
лучше. «Лишь постольку, — пишет Маркс в "Капитале"16.5, — поскольку капиталист
есть персонифицированный капитал, он имеет историческое значение… Но
постольку и движущим мотивом его деятельности являются не
потребление и потребительная стоимость, а меновая стоимость и ее
увеличение» (его реальная историческая задача). «Как фанатик
увеличения стоимости, он безудержно понуждает человечество к
производству ради производства… В этом своем качестве он разделяет с
собирателем сокровищ абсолютную страсть к обогащению. Но то, что у
собирателя сокровищ выступает как индивидуальная мания, то для
капиталиста суть действие общественного механизма, в котором он
является только одним из колесиков… Конкуренция навязывает каждому
индивидуальному капиталисту имманентные законы капиталистического
способа производства как внешние принудительные законы. Она
заставляет его постоянно расширять свой капитал для того, чтобы его
сохранить…»
Именно таким способом, по Марксу, социальная система определяет
действия индивидуумов — как правителей, так и управляемых, как
капиталистов или буржуа, так и пролетариев. Сказанное является
иллюстрацией того, что ранее было названо «логикой социальной
ситуации». В значительной степени все действия капиталиста «есть
лишь функция капитала, одаренного в его лице волей и сознанием», как
Маркс формулировал это в своем гегельянском стиле16.6. Однако это означает, что
социальная система определяет и мысли своих членов, поскольку мысли
или идеи частично являются орудиями действий, а частично, — если они
общественно выражены, — важным видом социального действия. Ведь в
последнем случае они непосредственно предназначены влиять на
действия других членов общества. В результате такой детерминации
человеческих мыслей социальная система и, прежде всего, «объективный
интерес» соответствующего класса осознается в субъективных умах ее
членов (как мы говорили об этом раньше, используя гегелевский
жаргон16.7). Средствами
достижения этого выступают как классовая борьба, так и конкуренция
между членами этого класса.
Мы уже видели, почему, по Марксу, невозможна социальная инженерия,
а, следовательно, и социальная технология. Они невозможны потому,
что причинная цепь зависимостей привязывает нас к социальной
системе, а не наоборот. Однако, хотя мы и не можем изменить
социальную систему как нам угодно16.8, тем не менее и капиталисты, и рабочие
вынуждены содействовать ее преобразованию и нашему окончательному
высвобождению от ее оков. Понуждая «человечество к производству ради
производства»16.9, капиталист
принуждает его «к развитию общественных производительных сил и к
созданию тех материальных условий производства, которые одни только
могут стать реальным базисом более высокой общественной формы,
основным принципом которой является полное и свободное развитие
каждого индивидуума». Таким образом, даже члены класса капиталистов
должны играть свою роль на сцене истории и приближать окончательное
пришествие социализма.
Предваряя последующие рассуждения, я хочу сделать одно
лингвистическое замечание о некоторых марксистских терминах, обычно
переводимых словами «class-conscious» («классово-сознательный») и
«class consciousness» («классовое сознание»). Эти термины обозначают
результат только что описанного нами процесса, посредством которого
объективная классовая ситуация (как классовый интерес, так и
классовая борьба) получает осознание в умах ее членов, или — если
попытаться выразить ту же самую мысль на языке, менее связанном с
Гегелем, — посредством которого члены класса осознают свою классовую
ситуацию. Будучи классово-сознательными, они знают не только свое
место, но также и свой истинный классовый интерес. Необходимо
отметить, что кроме этого значения соответствующее немецкое слово,
используемое в данном случае Марксом, имеет и другое значение,
которое, как правило, утрачивается при переводе. Этот термин получен
из обычного немецкого слова, которое стало частью гегелевского
жаргона, хотя сохранило и свое обыденное значение. Его буквальный
перевод — это «self-conscious» («самосознательный»), однако даже в
обыденном языке это слово имеет, скорее, значение — осознавать
собственную ценность и силу, т. е. быть гордым, полностью уверенным
в себе и даже самоудовлетворенным. Соответственно, Марксов термин,
переводимый как «классово-сознательный», означает на немецком не
просто это, а скорее — «уверенный или гордый собственным классом»,
осознавший потребность в классовой солидарности. Именно поэтому
Маркс и марксисты применяют его почти исключительно к рабочим и
очень редко к «буржуазии». Классово-сознательный пролетарий — это
рабочий, не только осознающий свое классовое положение, но также
обладающий классовой гордостью, преисполненный уверенности в
исторической миссии своего класса и верящий в то, что его
решительная борьба приведет к лучшему миру.
Каким же образом он знает, что все это осуществится? Поскольку он
классово-сознателен, он должен быть марксистом. Сама марксистская
теория и ее научное пророчество пришествия социализма есть
неотделимая часть исторического процесса, в ходе которого классовая
ситуация «проникает в сознание», утверждая себя в умах рабочих.
II
Моя критика марксовой теории классов, поскольку речь идет о ее
историцистском аспекте, следует намеченным в предшествующей главе
линиям анализа теорий Маркса. Формула «вся история есть история
борьбы классов» весьма ценна как напоминание о нашей обязанности
вникать в важную роль, которую играет классовая борьба в сфере
политики, равно как и в других сторонах жизни общества. Она тем
более ценна, если учесть, что к данному Платоном блестящему анализу
роли, которую классовая борьба играла в истории греческих
городов-государств, редко обращались впоследствии. Конечно, нам не
следует принимать слишком всерьез марксово слово «вся» из только что
приведенного его утверждения. Даже история самих классов не всегда
являлась историей классовой борьбы в марксистском смысле, особенно
если принять во внимание важную роль, которую играли разногласия
внутри классов. Действительно, расхождение интересов внутри
правящего и управляемого классов нередко заходит так далеко, что
марксистскую теорию классов следует рассматривать как опасное
сверхупрощение, даже если мы признаем, что различие между богатыми и
бедными всегда имеет фундаментальное значение. Один из важнейших
сюжетов средневековой истории — борьба между папами и императорами —
служит хорошим примером разногласий внутри правящего класса. Было
бы, очевидно, неправильным понимать это соперничество как конфликт
между эксплуататорами и эксплуатируемыми. (Конечно, можно так
расширить марксово понятие «класс», чтобы охватить этот и подобные
случаи и так сузить понятие «история», что, в конечном счете,
марксова доктрина окажется тривиально истинной, т. е. просто
тавтологией. Однако это означает лишить ее всякого значения.)
Одна из опасных сторон анализируемой марксовой формулы заключается в
том, что если принимать ее всерьез, то она приводит марксистов к
ложному пониманию всех политических конфликтов как борьбы между
эксплуатируемыми и эксплуататорами (а также как попыток скрыть
«реальную проблему», т. е. подспудный классовый конфликт). Как
следствие этого некоторые марксисты, особенно в Германии, объясняли
Первую мировую войну как войну между революционными, или
«неимущими», странами и альянсом консервативных, или «имущих»,
держав. Очевидно, что подобное истолкование может быть использовано
для оправдания любой агрессии. Это только один из примеров
опасности, присущей огульному историцистскому обобщению,
выработанному Марксом.
Вместе с тем, попытка Маркса использовать то, что можно назвать
«логикой классовой ситуации», для объяснения функционирования
институтов системы промышленного производства, несмотря на
определенные допущенные им преувеличения и преуменьшения значения
некоторых важных аспектов этой ситуации, представляется мне
превосходной. Она действительно превосходна — по крайней мере, как
социологический анализ той стадии развития системы промышленного
производства, с которой Маркс в основном имел дело: существовавшей
почти столетие назад системы «не ограниченного законодательно
капитализма» («unrestrained capitalism»)16.a, как я буду называть ее в дальнейшем16.10.
Глава 17. Правовая и социальная система
Теперь мы в состоянии подойти, на мой взгляд, к ключевому пункту
нашего анализа и всей нашей критики марксизма, а именно — к
марксовой теории государства и, как ни парадоксально это может
звучать для некоторых, его теории бессилия любой политики.
I
Марксову теорию государства можно изложить, объединяя результаты
двух последних глав. Правовая, или юридическо-политическая система,
— система правовых институтов, созданная государством и навязанная
им обществу, — должна, согласно представлениям Маркса,
рассматриваться как одна из надстроек, возникших над существущими
производительными силами экономической системы и выражающих эти
силы. Маркс говорит в связи с этим о «юридической и политической
надстройке»17.1. Это,
конечно, не единственная форма, в которой экономическая или
материальная действительность и соответствующие ей отношения между
классами проявляются в мире идеологий и идей. Другим примером такой
надстройки может служить, по Марксу, господствующая система
морали. Она, в противоположность правовой системе, не навязана
государственной властью, а санкционирована идеологией, созданной и
контролируемой правящим классом. Различие между этими формами
надстройки, грубо говоря, есть различие между убеждением и
принуждением (как сказал бы Платон17.2), и именно государство, т. е. его правовая и
политическая система, использует принуждение. У Энгельса17.3 государство есть не что
иное, как «особая сила для подавления», для принуждения управляемых
управляющими. «Политическая власть в собственном смысле слова, —
говорится в "Манифесте Коммунистической партии"17.4, — это организованное
насилие одного класса для подавления другого». Аналогичное описание
роли государства дается и Лениным17.5: «По Марксу, государство есть орган классового
господства, орган угнетения одного класса другим, есть создание
"порядка", который узаконивает и упрочивает это угнетение…». Короче
говоря, государство является только частью механизма, при помощи
которого правящий класс ведет свою борьбу.
Прежде чем перейти к следствиям такого понимания государства,
следует отметить, что в нем выражаются частично
институционалистские, а частично эссенциалистские элементы теории
государства. Это понимание носит институционалистский характер в той
мере, в какой Маркс пытался установить, какие практические функции
выполняют правовые институты в жизни общества. Однако оно является и
эссенциалистским, поскольку Маркс вообще не исследовал разнообразия
целей, которым эти институты могут в принципе служить (или создаются
для этого), и не рассматривал, какие институциональные реформы
необходимы, чтобы заставить государство служить тем целям, которые
он сам считал желательными. Вместо выдвижения требований или
предложений-проектов по поводу функций, которые, по его ожиданиям,
должны выполнять государство, правовые институты и правительство,
Маркс спрашивал: «Что такое государство?» Иначе говоря, он пытался
раскрыть сущностную функцию правовых институтов. Ранее17.6 было уже показано, что на
такой типично эссенциалистский вопрос нельзя ответить
удовлетворительным образом. И тем не менее, этот вопрос, без
сомнения, хорошо согласуется с предложенным Марксом эссенциалистским
и метафизическим подходом, в соответствии с которым область идей и
норм интерпретируется как проявление экономической реальности.
Каковы же следствия такой теории государства? Наиболее важным
следствием является то, что вся политика, все правовые и
политические институты, равно как и вся политическая борьба, не
имеют первостепенного значения в жизни общества. Политика на самом
деле бессильна. Она никогда не может коренным образом изменить
экономическую реальность. Главная, если не единственная, задача
любой просвещенной политической деятельности состоит в наблюдении за
тем, чтобы изменения в юридическо-политической сфере шли в ногу с
изменениями в социальной реальности, т. е. в средствах производства
и отношениях между классами. Поэтому тех трудностей, которые должны
возникнуть, если политика плетется позади реальных экономических
событий, согласно Марксу, можно избежать. Говоря другими словами,
политическая деятельность либо носит поверхностный характер, она не
обусловлена более глубокой реальностью социальной системы — и в этом
случае обречена на легковесность и никогда не сможет оказать
угнетенным и эксплуатируемым реальную помощь, либо она выражает
изменения в экономическом базисе и классовой ситуации — и в этом
случае приобретает характер извержения вулкана, настоящей
революции. Такую революцию можно предвидеть, поскольку она возникает
из социальной системы, и первоначальную жестокость позже можно
смягчить, если не сопротивляться ее вулканической мощи, но революцию
нельзя ни вызвать, ни подавить политическим действием.
Эти следствия еще раз демонстрируют нам единство марксовой
историцистской системы мышления. Однако, если учесть, что немногие
направления мысли сделали для возбуждения интереса к политической
деятельности столько, сколько сделал марксизм, то марксова теория
фундаментального бессилия политики представляется несколько
парадоксальной. (Марксисты, правда, могли бы ответить на это
замечание, выдвинув два следующих аргумента. Первый состоит в том,
что в изложенной теории политическое действие все же обладает
определенной функцией, так как хотя рабочая партия и не может своими
действиями улучшить судьбу эксплуатируемых масс, ее борьба
пробуждает классовое сознание и тем самым готовит массы к
революции. Это аргумент радикального крыла марксистов. Другой
аргумент, принадлежащий умеренному крылу, заключается в том, что в
некоторые исторические периоды, а именно — когда силы двух
противостоящих классов находятся в приблизительном равновесии,
политические действия могут приносить непосредственную пользу. В
такие периоды политические усилия и политическая энергия могут стать
решающими факторами достижения важных улучшений в жизни
рабочих. Очевидно, что сторонники второго аргумента жертвуют
некоторыми фундаментальными положениями марксовой теории, но не
осознают этого и, следовательно, не доходят до существа дела.)
Стоит заметить, что согласно марксистской теории, рабочая партия,
так сказать, застрахована от совершения сколь-нибудь значительных
политических ошибок до тех пор, пока она продолжает играть
предназначенную ей роль и энергично отстаивает требования
рабочих. Дело в том, что никакие политические ошибки не могут
серьезно повлиять на объективную классовую ситуацию и, тем более, на
экономическую действительность, от которой в конечном счете зависит
все в общественной жизни.
Другое важное следствие этой теории состоит в том, что в принципе
все — даже демократические — правительства являются диктатурами
правящего класса по отношению к управляемым. «Современная
государственная власть, — говорится в "Манифесте Коммунистической
партии"17.7, — это только
комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии». Согласно
этой теории, то, что мы называем демократией, есть не что иное, как
форма классовой диктатуры, которая оказывается наиболее удобной в
соответствующих исторических условиях. (Эта доктрина не очень хорошо
согласуется с теорией равновесия классов, проповедуемой упомянутым
ранее умеренным крылом марксистов.) Аналогично тому, как государство
при капитализме есть диктатура буржуазии, так и после грядущей
социальной революции оно будет диктатурой пролетариата. Однако это
пролетарское государство, по Марксу, должно утратить свои функции,
как только прекратится сопротивление буржуазии. Дело в том, что
пролетарская революция ведет к одноклассовому и, следовательно,
бесклассовому обществу, в котором уже не может быть классовой
диктатуры. Таким образом, лишенное всех функций государство должно
исчезнуть. «Оно отмирает», — говорил Энгельс17.8.
II
Я очень далек от того, чтобы защищать марксову теорию
государства. Его теория бессилия всякой политики, и в частности его
точка зрения на демократию, представляются мне не просто ошибками, а
фатальными ошибками. Однако следует признать, что за его
изобретательными и вместе с тем жестокими теориями, стоял социальный
опыт жестокости и подавления. И хотя Марксу, по моему мнению, так и
не удалось понять будущее, которое он страстно стремился предвидеть,
я считаю, что даже его ошибочные теории свидетельствуют о его
глубоком социологическом анализе социальных условий того времени,
его глубочайшем гуманизме и чувстве справедливости.
Марксова теория государства, несмотря на ее абстрактный и
философский характер, безусловно, преставляет собой интерпретацию
того исторического периода, в котором он жил. Частью этой теории
является вполне обоснованный взгляд, согласно которому так
называемая «промышленная революция» первоначально развивалась как
революция главным образом в «материальных средствах производства»,
т. е. в сфере машинного производства. Впоследствии это привело к
преобразованию классовой структуры общества и к возникновению новой
социальной системы. Что же касается политических революций и других
преобразований правовой системы, то они происходят только на
следующем этапе социального развития. Хотя эта марксова
интерпретация «подъема капитализма» подверглась сомнению со стороны
историков, которые смогли вскрыть ее глубокие идеологические основы
(что, конечно, представляло собой серьезный аргумент против этой
теории, но нельзя сказать, что Маркс совсем этого не осознавал17.9), вряд ли можно сомневаться
в ценности этой марксистской концепции как первого приближения к
описанию капиталистического общества. Тем самым Маркс оказал большую
помощь своим последователям в этой области. Некоторые из процессов,
изучавшихся Марксом, сознательно поощрялись законодательными мерами
и в действительности стали возможными только благодаря
законодательству (как об этом говорит сам Маркс17.10), однако именно он
впервые установил влияние экономического развития и экономических
интересов на законодательство и раскрыл функцию законодательных мер
как орудия классовой борьбы, в особенности как средств создания
«избыточного населения», а вместе с ним и промышленного
пролетариата.
Многие места в трудах Маркса показывают, что развиваемые им
соображения, часть из которых мы только что изложили, укрепили его
уверенность в том, что юридическо-политическая система есть лишь
«надстройка»17.11 над
социальной, т. е. экономической системой. И хотя эта марксова теория
была, безусловно, опровергнута последующим опытом17.12, она не только до сих пор
представляет интерес, но и содержит, как я полагаю, долю истины.
Исторический опыт Маркса оказал влияние не только на его общее
видение отношений между экономической и политической системами, но и
на некоторые его другие взгляды, в частности на либерализм и
демократию, которые для него были только прикрытием диктатуры
буржуазии. Эти марксовы взгляды представляли собой интерпретацию
социальной ситуации того времени, которая казалась вполне верной,
поскольку беспрестанно подтверждалась печальным опытом. Дело в том,
что Маркс жил, особенно в свои молодые годы, в период наиболее
бесстыдной и жестокой эксплуатации. И эту бесстыдную эксплуатацию
цинично защищали лицемерные апологеты, апеллировавшие к принципу
человеческой свободы, к праву человека определять свою собственную
судьбу и свободно заключать любой договор, который он сочтет
благоприятным для своих интересов.
Используя лозунг «равная и свободная конкуренция для всех»,
неограниченный, или нерегулируемый, законодательно капитализм
успешно препятствовал принятию какого-либо законодательства о труде
до 1833 г. и еще в течение многих лет его практическому
осуществлению17.13. Следствием этого была жизнь рабочих в таком
глубоком отчаянии и такой страшной нищете, которые вряд ли можно
представить в наши дни. Особенно велики были страдания женщин и
детей.
Вот два примера, взятые из «Капитала» К. Маркса: «Уильям Вуд, девяти
лет, "начал работать, когда ему было 7 лет и 10 месяцев"… Он
приходит ежедневно в 6 часов утра и кончает приблизительно в 9 часов
вечера». «Итак, пятнадцать часов труда для семилетнего ребенка!» —
восклицает официальный доклад17.14 комиссии по детской занятости 1863 г. Другие
дети были вынуждены начинать работу в 4 часа утра или работать всю
ночь до 6 часов утра и даже детей шести лет нередко принуждали к
ежедневному тяжелому труду в течение 15 часов. «Мэри Анн Уокли
проработала без перерыва 261/2 часов вместе с 60 другими девушками,
по 30 человек в комнате… Врач, г-н Киз, вызванный слишком поздно к
ее смертному одру, показал перед "Coroner's Jury" ["присяжными по
осмотру трупов"] без обиняков: "Мэри Анн Уокли умерла вследствие
чрезмерно продолжительного труда в переполненной мастерской…" Чтобы
дать врачу урок хорошего тона, "Coroner's Jury" в своем заключении
констатировало, что "она умерла от удара, но есть основания
опасаться, что ее смерть могла быть ускорена чрезмерным трудом в
переполненной мастерской…"»17.15. Таковы были условия жизни рабочего класса
даже в 1863 г., когда Маркс писал «Капитал». Его пылкий протест
против этих преступлений, к которым тогда относились терпимо и
иногда даже защищали не только профессиональные экономисты, но и
представители церкви, навсегда обеспечит ему место среди
освободителей человечества.
Принимая во внимание такой опыт, не стоит удивляться, что Маркс
никогда не ценил высоко либерализм, а в парламентской демократии
видел только скрытую диктатуру буржуазии. Ему легко было
интерпретировать все приведенные и аналогичные им факты как
потверждающие его анализ отношений между правовой и социальной
системой. В соответствии с действовавшей в то время правовой
системой, равенство и свобода вроде бы были установленными, по
крайней мере в первом приближении. Но что это означало в
действительности! Таким образом, мы ни в коем случае не должны
обвинять Маркса за то, что он настаивал на «реальности»
экономических факторов и считал правовую систему только надстройкой,
прикрытием реальности и инструментом классового господства.
Противопоставление правовой и социальной систем наиболее четко
разработано в «Капитале». В одной из теоретических частей этого
труда (более подробно рассматриваемой в главе 20) Маркс проводит
анализ капиталистической экономической системы, используя очень
сильное идеализирующее допущение, согласно которому правовая система
буржуазного общества совершенна. Предполагается, что свобода,
равенство перед законом и справедливость гарантированы каждому. Не
существует привилегированных классов. Более того, Маркс допускает,
что даже в экономической сфере не существует никакого «грабежа», что
«справедливая цена» уплачивается за все товары, включая и рабочую
силу, которую рабочий продает капиталисту на рынке труда. Цена
товаров «справедлива» в том смысле, что все товары продаются и
покупаются в пропорции к среднему количеству труда, необходимого для
их производства (или, если использовать терминологию Маркса, они
продаются и покупаются в соответствии с их истинной «стоимостью»17.16). Конечно, Маркс знал,
что все это — сверхупрощение. Действительно, ведь по его
собственному мнению, с рабочими никогда не обходились справедливо —
их, как правило, обманывали. Однако даже используя эти
идеализирующие допущения, Маркс пытался показать, что и при
совершенной правовой системе экономическая система будет
функционировать таким образом, что рабочие не смогут воспользоваться
своей свободой. Несмотря на всю «справедливость» такой совершенной
правовой системы, с рабочими будут обходиться не намного лучше, чем
с рабами17.17. Ведь если они
бедны, то они могут продать себя, своих жен и детей на рынке труда
только за то, что необходимо для воспроизводства их рабочей
силы. Иначе говоря, за свою рабочую силу они получат не больше, чем
скудные средства к существованию. Поэтому, считал Маркс,
эксплуатация — это не просто грабеж. Ее нельзя устранить только
правовыми средствами. (В силу этого критические рассуждения
П. Прудона, согласно которым «собственность есть кража», являются
чрезвычайно поверхностными17.18.)
Эти выводы убедили Маркса в том, что рабочие не могут возлагать
больших надежд на улучшение правовой системы, которая, как все
знают, одинаково жалует и богатых, и бедных свободой спать на
садовых скамейках и которая одинаково угрожает им наказанием за
попытку жить «без явных средств к существованию». Таким образом,
Маркс пришел к тому, что (используя гегелевский язык) может быть
названо различием между формальной и материальной
свободой. Формальная17.19,
или правовая, свобода (хотя нельзя сказать, что Маркс ценил ее
низко) оказывается совершенно недостаточной, чтобы гарантировать нам
ту свободу, которую Маркс считал целью исторического развития
человечества. На самом деле существенна действительная,
т. е. экономическая, или материальная, свобода. Ее можно добиться
только освободив всех от тяжелого труда. «Сокращение рабочего дня —
основное условие» этого освобождения.
III
Как же мы должны отнестись к этой части марксовой теории? Должны ли
мы поверить Марксу в том, что политика, или система правовых
институтов, не способна исправить существующее положение дел, а
помочь может только глубокая социальная революция, полное изменение
«социальной системы»? Или мы должны поверить защитникам не
ограниченной, или не регулируемой, законодательно
«капиталистической» системы, подчеркивающим (думаю, правильно)
громадные преимущества, которые можно извлечь из механизма
свободного рынка, и заключающим из этого, что по-настоящему
свободный рынок труда может дать величайшую выгоду всем, кто в нем
участвует?
Я уверен, что несправедливость и бесчеловечность описанной Марксом
не ограниченной законодательно «капиталистической системы» не
подлежит сомнению. Особенности этой системы можно лучше понять,
используя то, что в предшествующей главе17.20 мы назвали парадоксом свободы. Свобода сама
себя упраздняет, если она не ограничена. Неограниченная свобода
означает, что сильный человек свободен запугать того, кто слабее, и
лишить его свободы. Именно поэтому мы требуем такого ограничения
свободы государством, при котором свобода каждого человека защищена
законом. Никто не должен жить за счет милосердия других, все должны
иметь право на защиту со стороны государства.
Я считаю, что эти соображения, первоначально относившиеся к анализу
царства грубой силы, т. е. физического устрашения, должны быть
применены также и к экономической сфере. Даже если государство
защищает своих граждан от запугивания физическим насилием (как оно,
в принципе, делает в системе не ограниченного законодательно
капитализма), наши цели могут оказаться недостижимыми из-за
неспособности государства защитить граждан от злоупотребления
экономической властью. В таком государстве экономически сильный все
еще свободен запугивать того, кто экономически слаб, и может отнять
у него свободу. В этих условиях неограниченная экономическая свобода
может быть столь же саморазрушающей, сколь и неограниченная
физическая свобода, и экономическая сила может быть почти так же
опасна, как и физическое насилие. Дело в том, что тот, кто обладает
излишком пищи, может заставить тех, кто голодает, «свободно» принять
рабство, не используя при этом никакого насилия. И если
предполагается, что государство ограничивает свою деятельность
подавлением насилия (и защитой собственности), то экономически
мощное меньшинство может эксплуатировать большую часть населения —
всех тех, кто экономически слаб.
Если этот анализ правилен17.21, то совершенно ясно, какое лекарство
необходимо для лечения рассматриваемой социальной болезни. Таким
лекарством должно быть политическое средство, подобное тому, которое
мы используем против физического насилия. Мы должны сконструировать
опирающийся на мощь государства социальный институт защиты
экономически слабых от экономически сильных. Государство должно
заботиться о том, чтобы никому не приходилось вступать в
несправедливые отношения из страха голодной смерти или
экономического краха.
Это, конечно, означает, что принцип государственного невмешательства
в экономику17.a — принцип, на
котором основывается не ограниченная законодательно экономическая
система капитализма, должен быть отброшен. Если мы хотим защитить
свободу, то должны потребовать, чтобы политика неограниченной
экономической свободы была заменена плановым вмешательством
государства в экономику. Мы должны потребовать, чтобы не
ограниченный законодательно капитализм уступил дорогу экономическому
интервенционизму17.22. Именно это и произошло в
действительности. Экономическая система, описанная и подвергнутая
критике Марксом, прекратила свое существование. Однако она была
заменена не на систему, в которой государство постепенно теряет свои
функции и, следовательно, «отмирает», а на различные
интервенционистские системы, в которых функции государства в
экономической сфере распространяются далеко за пределы защиты
собственности и «свободных договоров». (Этот процесс социальных
изменений будет более подробно обсуждаться в следующих главах.)
IV
Итак, мы достигли центрального пункта нашего критического
анализа. Только с этого момента мы начинаем понимать значение
столкновения между историцизмом и социальной инженерией и его
воздействие на политику друзей открытого общества.
Марксизм претендует на нечто большее, чем просто быть наукой, делает
нечто большее, чем исторические пророчества. Он претендует на то,
чтобы быть основой практической политической деятельности. Он
критикует существующее капиталистическое общество и утверждает, что
может указать путь к лучшему миру. Однако, согласно собственной
теории Маркса, мы не можем произвольно изменить экономическую
реальность, например при помощи реформ. Политика может разве что
«сократить и облегчить родовые муки»17.23. Это, по моему мнению, крайне бедная
политическая программа, потому что политической власти она придает
третьестепенное значение в иерархии различных видов
власти. Действительно, по Марксу, реальную власть в обществе имеет
развитие техники, следующая по важности ступень власти — это система
экономических классовых отношений и на последнем месте сказывается
политика.
Позиция, к которой мы пришли в результате нашего анализа, означает
прямо противоположный взгляд на вещи. Согласно такой позиции,
политическая власть имеет фундаментальный характер. Политическая
власть, с этой точки зрения, может контролировать экономическую
мощь. Это приводит к громадному расширению области политической
деятельности. Мы можем, к примеру, разработать рациональную
политическую программу для защиты экономически слабых. Мы можем
создать законы, ограничивающие эксплуатацию. Мы можем ограничить
рабочий день, но можем сделать и гораздо больше. При помощи закона
мы можем застраховать рабочих (или, еще лучше, всех граждан) — на
случаи потери трудоспособности, безработицы и старости. В результате
окажутся невозможными такие формы эксплуатации, которые основываются
на беспомощном экономическом положении рабочего, который вынужден
согласиться на все, чтобы избежать голодной смерти. И когда мы будем
способны при помощи закона гарантировать средства к существованию
всем, кто желает работать, а причин, по которым мы не могли бы это
сделать, не существует, то защита свободы гражданина от
экономического страха и экономического шантажа будет практически
полной. С этой точки зрения, политическая власть является ключом к
экономической защите. Политическая власть и присущие ей способы
контроля — это самое главное в жизни общества. Нельзя допускать,
чтобы экономическая власть доминировала над политической
властью. Если же так происходит, то с экономической властью следует
бороться и ставить ее под контроль политической власти.
Опираясь на изложенную точку зрения, мы можем сказать, что
недооценка Марксом роли политической власти означает не только то,
что он не уделил должного внимания разработке теории очень важного
потенциального средства улучшения положения экономически слабых, но
и что он не осознал величайшей потенциальной опасности, грозящей
человеческой свободе. Его наивный взгляд, согласно которому в
бесклассовом обществе государственная власть утратит свои функции и
«отомрет», ясно показывает, что он никогда не понимал ни парадокса
свободы, ни той функции, которую государственная власть может и
должна выполнять, служа свободе и человечеству. (И все же этот
взгляд Маркса свидетельствует о том, что он был, в конечном счете,
индивидуалистом, несмотря на его коллективистскую апелляцию к
классовому сознанию.)
Таким образом, марксистский взгляд аналогичен либеральному
убеждению, что все, в чем мы нуждаемся, это — «равенство
возможностей». Мы безусловно нуждаемся в таком равенстве, хотя оно и
не защищает тех, кто менее одарен, менее безжалостен или менее
удачлив, от превращения в объекты эксплуатации со стороны тех, кто
более одарен, более безжалостен или более удачлив.
Опираясь на то, что нам удалось осознать в ходе нашего анализа, мы
теперь можем сказать: то, что марксисты пренебрежительно именуют
«чисто формальной свободой», на самом деле есть базис всех остальных
сторон социальной системы. Эта «чисто формальная свобода»,
т. е. демократия, или право народа оценивать и отстранять свое
правительство, представляет собой единственный известный нам
механизм, с помощью которого мы можем пытаться защитить себя против
злоупотребления политической силой17.24. Демократия — это контроль за правителями со
стороны управляемых. И, поскольку, как мы установили, политическая
власть может и должна контролировать экономическую власть,
политическая демократия оказывается единственным средством контроля
за экономической властью со стороны управляемых. При отсутствии
демократического контроля у правительства не будет ни малейшей
причины, почему бы ему не использовать свою политическую и
экономическую власть в целях, весьма далеких от защиты свободы своих
граждан.
V
Марксисты действительно просмотрели фундаментальную роль «формальной
|
The script ran 0.01 seconds.
Поделиться:
