1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Вдобавок  хромоножка. Смотрите, она нарочно всех пропустила вперед, чтобы не заметили ее  недостатка.    

– Ну  так что же? Зато она не убежит от Аполлона, как быстроногая Дафна.    

– Генриетта,  Генриетта! – с досадой воскликнул король. – Вы нарочно выбрали самую  уродливую из ваших фрейлин.    

– Да,  но все же это моя фрейлина – заметьте это.    

– Так  что же?    

– Чтобы  видеть ваше новое божество, вам придется волей-неволей приходить ко мне; скромность  не позволит вам искать свиданий наедине, и вы будете видеться с нею только в  моем домашнем кружке и говорить не только с нею, а и со мною. Словом, все  ревнивцы увидят, что вы приходите ко мне не ради меня, а ради мадемуазель де  Лавальер.    

– Хромоножки.    

– Она  только чуть-чуть прихрамывает.    

– Она  никогда рта не раскрывает.    

– Но  зато когда раскроет, то показывает прелестнейшие зубки.    

– Генриетта!..    

– Ведь  вы сами предоставили мне выбор.    

– Увы,  да!    

– Подчиняйтесь  же ему без возражений.    

– О,  я подчинился бы даже фурии, если бы вы ее выбрали!    

– Лавальер  кротка, как овечка. Не бойтесь, она не станет противиться, когда вы ей  объявите, что любите ее.    

И  принцесса захохотала.    

– Вы  оставите мне дружбу брата, постоянство брата и благосклонность короля, не  правда ли?    

– Я  оставлю вам сердце, которое бьется только для вас.    

– И  вы полагаете, что наше будущее обеспечено?    

– Надеюсь.    

– Ваша  мать перестанет смотреть на меня как на врага?    

– Да.    

– А  Мария-Терезия не будет больше говорить по-испански в присутствии моего мужа,  который не любит слышать иностранную речь, так как ему все кажется, что его  бранят?    

– Может  быть, он прав, – проговорил король.    

– Наконец,  будут ли по-прежнему обвинять короля в преступных чувствах, если мы питаем друг  к другу только чистую симпатию, без всяких задних мыслей?    

– Да,  да, – пробормотал король – Правда, станут говорить другое.    

– Что  еще, государь? Неужели нас никогда не оставят в покое?    

– Будут  говорить, – продолжал король, – что у меня очень дурной вкус.    

Ну, да  что значит мое самолюбие перед вашим спокойствием?    

– Моей  честью, государь, хотите вы сказать, честью нашей семьи. И притом, поверьте, вы  напрасно заранее настраиваете себя против Лавальер; она прихрамывает, но она,  право, не лишена некоторого ума. Впрочем, к чему прикасается король, то  превращается в золото.    

– Помните,  Генриетта, что я еще у вас в долгу, вы могли бы заставить меня заплатить гораздо  дороже за ваше пребывание во Франции.    

– Государь,  к нам подходят… Еще одно слово.    

– Слушаю.    

– Вы  благоразумны и осмотрительны, государь, но вам теперь придется вооружиться всем  вашим благоразумием и всей вашей осмотрительностью.    

– О,  с сегодняшнего же вечера я примусь за свою роль, – со смехом воскликнул  Людовик. – Вы увидите, что у меня есть призвание к роли пастушка. У нас  сегодня после обеда большая прогулка в лес, а потом ужин и в десять часов  балет.    

– Я  знаю.    

– Итак,  сегодня же вечером мое любовное пламя взовьется выше наших фейерверков и будет  гореть ярче плошек вашего друга Кольбера. У королев и у принца от его блеска  глаза заболят.    

– Будьте  осторожны, государь!    

– Боже  мой, что же я сделал?    

– Мне  придется взять назад похвалы, которые я вам только что расточала… Я назвала вас  благоразумным, осмотрительным… А вы начинаете с такого безумства! Разве страсть  может загореться в одно мгновение, как факел? Разве такой король, как вы,  сможет сразу, без всякой подготовки, пасть к ногам такой девушки, как Лавальер?    

– Генриетта,  Генриетта! Я ловлю вас на слове… Мы еще не начали кампанию, а вы уже нападаете  на меня.    

– Нет,  я только предостерегаю вас Пусть пламя разгорается постепенно, понемногу, а не  мгновенно Если вы проявите такой пыл, никто не поверит, что вы влюбились, а  подумают, что вы помешались, если только сразу не разгадают всей вашей игры.  Люди иногда не столь глупы, как кажутся.    

Король  принужден бью признать, что принцесса мудра, как ангел, и хитра, как дьявол.    

Он  поклонился.    

– Хорошо,  пусть будет так, – согласился он. – Я обдумаю план атаки.    

Генералы,  например, мой кузен Конде, пожелтеют, сидя над своими стратегическими картами,  прежде чем двинут с места хоть одну из тех пешек, которые зовутся армейским корпусом;  я хочу составить план всей кампании.    

Вы  знаете, что Страна Нежных Чувств разделена на множество областей. Ну вот, я  прежде всего остановлюсь в деревне Ухаживаний, на хуторе Любовных Записочек, а  потом уже направлюсь по дороге к Откровенной Любви. Тут путь ясен, вы знаете.  Мадемуазель Скюдери никогда бы мне не простила, если бы я перескочил через  станцию.    

– Вот  теперь мы на верном пути, государь. Но не пора ли нам расстаться?    

– Увы,  пора; нас все равно разлучат.    

– Действительно, –  сказала Генриетта, – сюда торжественно несут сфинкса мадемуазель де  Тонне-Шарант, под пение труб, как принято на охотничьих праздниках.    

– Значит,  решено: сегодня, во время прогулки по лесу, я проберусь в чащу и, застав  Лавальер одну, без вас…    

– Я  ее удалю от себя. Это уж моя забота.    

– Прекрасно!  Я пойду к ней при всех ее подругах и пущу в нее первую стрелу.    

– Только  цельтесь хорошенько, не промахнитесь, попадите прямо в сердце, –  засмеялась принцесса.    

Тут она  рассталась с королем и пошла навстречу веселому кортежу, шествовавшему с трубными  звуками, восклицаниями и подобающими случаю церемониями.    

 Глава 20. БАЛЕТ  «ВРЕМЕНА ГОДА»    

     

После  обеда, окончившегося около пяти часов, король ушел к себе в кабинет, где его  ожидали портные. Предстояла примерка знаменитого костюма Весны, над которым  трудилось множество придворных художников.    

Все роли  балета были уже разучены участниками представления. Королю хотелось сделать  сюрприз. Как только он покончил с делами, он сейчас же послал за своими двумя  церемониймейстерами, Вильруа и Сент-Эньяном. Оба они заявили, что ждут лишь его  приказа, что все готово и можно начинать.    

Нужно  только, чтобы погода была хорошая и вечер теплый.    

Король  открыл окно. Золотистые облака скользили над верхушками деревьев. Выплывала  луна. Зеленые зеркальные пруды покоились как завороженные. Лебеди, сложив  крылья, дремали на воде, словно суда на якорях.    

Взглянув  на эту дивную картину, король тотчас же отдал приказ, которого ожидали господа  де Вильруа и де Сент-Эньян. Но исполнить его надо было по-царски. А для этого  оставалось разрешить еще один вопрос. Людовик XIV и задал его:    

– Есть  у вас деньги?    

– Государь, –  отвечал Сент-Эньян, – мы уже сговорились с господином Кольбером.    

– Отлично.    

– Господин  Кольбер сказал, что он явится к вашему величеству, как только ваше величество  изъявит желание продолжать праздники.    

– Хорошо,  пусть придет.    

Казалось,  что Кольбер подслушивал у дверей. Он вошел в комнату, как только король произнес  его имя.    

– Очень  приятно, господин Кольбер, – приветствовал его король. – А вы,  господа, приступите к исполнению своих обязанностей.    

Сент-Эньян  и Вильруа откланялись.    

Король  сел в кресло около окна.    

– Я  танцую сегодня в балете, господин Кольбер, – сообщил он.    

– Значит,  завтра, государь, я должен платить по счетам.    

– Почему?    

– Я  обещал поставщикам оплатить их счета на другой день после балета.    

– Ну  что же, господин Кольбер, если обещали, так и платите.    

– Прекрасно,  государь. Только для того, чтобы платить, нужны деньги, как говаривал господин  де Ледигьер.    

– Как?  А те четыре миллиона, которые обещал господин Фуке, разве они еще не внесены  им? Я и забыл спросить вас об этом.    

– Государь,  они были у вашего величества в назначенный час. Ну?    

– Государь,  цветные стекла, фейерверк, скрипки и повара съели эти четыре миллиона в одну  неделю.    

– Как,  все целиком?    

– До  последнего су. Каждый раз, когда ваше величество приказывали устроить иллюминацию  по берегам большого канала, сгорало столько масла, сколько содержится воды во  всех бассейнах.    

– Ладно,  ладно, господин Кольбер. Значит, у нас нет больше денег?    

– У  меня больше нет, но у господина Фуке есть.    

И лицо  Кольбера осветилось злобной радостью.    

– Что  вы хотите сказать? – спросил Людовик.    

– Государь,  мы уже взяли от господина Фуке шесть миллионов. Он дал их так охотно, что,  наверное, не откажется дать еще, если понадобится. Теперь как раз ему пришло  время раскошелиться.    

Король  нахмурил брови.    

– Господин  Кольбер, – проговорил он, отчеканивая слова, – я держусь другого  мнения. Я не хочу ставить в затруднительное положение моего верного слугу.  Господин Фуке уже выдал шесть миллионов в течение недели, это достаточная  сумма.    

Кольбер  побледнел.    

– Однако, –  заметил он, – несколько времени тому назад ваше величество говорили иное,  в тот день хотя бы, когда пришли вести из Бель-Иля.    

– С  тех пор, сударь, я переменил свое мнение.    

– Разве  ваше величество уже не верит в заговор?    

– Господин  помощник интенданта, мои дела касаются меня одного, я уже говорил вам, что сам  буду вести их.    

– Значит,  я имел несчастье впасть в немилость у вашего величества! вскричал Кольбер. Он  весь трепетал от страха и ярости.    

– Никоим  образом, напротив, вы очень нравитесь мне.    

– Ах,  государь, – улыбнулся казначей с притворной грубостью, которая льстила  самолюбию Людовика, – что толку нравиться вашему величеству, когда не  можешь быть вам полезным?    

– Ваши  услуги пригодятся в другой раз.    

– Как  же вы прикажете поступить теперь, ваше величество?    

– Вам  нужны деньги, господин Кольбер?    

– Около  семисот тысяч ливров, государь.    

– Вы  возьмете их из моей личной казны.    

Кольбер  поклонился.    

– Но, –  прибавил Людовик, – едва ли вы при всей вашей экономии можете обойтись  такою ничтожною суммою, я подпишу вам ордер на три миллиона.    

– Король  взял перо, написал несколько слов. Затем, передавая бумагу Кольберу, сказал:    

– Будьте  спокойны, господин Кольбер, составленный мной план – настоящий королевский  план.    

После  этих слов, произнесенных со всей торжественностью, какую молодой государь умел  придавать своим речам в таких обстоятельствах, он отпустил Кольбера и велел  позвать портных.    

Приказ,  отданный королем церемониймейстерам, скоро стал известен всему Фонтенбло. Все  знали, что король примеряет свой костюм и вечером состоится балет. Эта новость  распространилась с быстротою молнии и на лету пустила в ход кокетство и разные  причуды, зажгла множество желаний, воспламенила самые безумные мечты. В ту же  минуту, словно по волшебству, все, кто умел держать в руках иглу, все, кто умел  отличать камзол от штанов, как говорит Мольер, были призваны на помощь щеголям  и дамам.    

Король  окончил свой туалет к девяти часам. Он появился в открытой карете, убранной зеленью  и цветами. Королевы поместились на великолепной эстраде, сооруженной на берегу  пруда, в театре изумительной красоты.    

За пять  часов плотники собрали все части этого театра, обойщики расставили стулья, и,  словно по сигналу волшебной палочки, тысячи рук, помогая друг другу, без суеты  и спешки соорудили в этом месте здание под звуки музыки, а затем осветители  украсили театр и берега пруда неисчислимым количеством свечей.    

На небе,  покрытом звездами, не было ни единого облачка. Казалось, сама природа пришла на  помощь фантазии короля. Вместо крыши над театром простирался небесный свод, за  передними декорациями сверкала отраженными огнями гладь воды, а дальше –  синеватые силуэты деревьев с куполообразными вершинами.    

Когда  прибыл король, зрительная зала была полна; она слепила глаза блеском золота и  драгоценных камней, так что невозможно было различить ни одного лица.  Понемногу, когда глаз освоился с этим сиянием, из него одна за другой стали  возникать прекрасные дамы, словно звезды на ночном небе перед зрителем, сначала  закрывшим, а потом открывшим глаза.    

Сцена  изображала рощу; по ней высоко прыгали кривоногие фавны. Дриада дразнила их,  они гонялись за нею; другие дриады спешили к ней на помощь, и все это было  выражено в разнообразных танцевальных движениях.    

В разгар  суматохи появлялась Весна со всей свитой и водворяла порядок. Времена года, союзники  Весны, сопровождали ее и открывали танцы под звуки гимна, слова которого были  исполнены тонкой лести. Флейты, гобои и скрипки рисовали сельский пейзаж.    

Король, он  же – Весна, выступил на сцену под гром рукоплесканий.    

На нем  были туника из цветов, мягко облегавшая его стройную, тонкую фигуру. Шелковые  чулки телесного цвета обрисовывали его изящные ноги в сиреневых туфлях с  зелеными бантами. Прекрасные волнистые волосы, свежий цвет лица, мягкий взгляд  голубых глаз, губы, снисходившие до улыбки, таков был тогда этот король,  справедливо прозванный королем всех Амуров.    

Он  двигался легко и плавно, точно парил.    

Это был  блистательный выход. Следом появился граф де Сент-Эньян, видимо, спешивший к  королю или принцессе.    

На  принцессе было длинное платье, легкое и прозрачное, так что под ним иногда ясно  обрисовывались то колено, то маленькая ножка, обутая в шелковую туфлю. Со  свитою вакханок она весело приближалась к месту, где должна была танцевать.    

Рукоплескания  продолжались так долго, что граф успел подойти к королю, стоявшему в танцевальной  позиции.    

– Что  вам, Сент-Эньян? – спросила Весна.    

– Боже  мой, ваше величество, – пролепетал побледневший придворный, ваше  величество и не подумали о танце Плодов.    

– Почему  же, я помню, его не будет.    

– Нет,  государь. Ваше величество не отдали об этом приказания, у музыкантов он сохранился.    

– Досадно, –  пробормотал король. – Этот танец невозможно исполнить, ибо нет господина  Гиша.    

– Государь,  целых четверть часа будет музыка без танцев. Это погубит весь балет. Правда,  оркестр мог бы выбросить этот номер. Но дело в том, государь…    

– Что  еще?    

– Ведь  господин де Гиш здесь…    

– Здесь? –  проговорил король, нахмурив брови. – Он здесь?.. Вы уверены?..    

– В  костюме для танцев, государь. Взгляните направо. Граф ждет.    

Король  почувствовал, что его лицо вспыхнуло. Он живо обернулся. В самом деле, справа  от него, блистая красотою, в костюме Вертумна стоял де Гиш, видимо, ожидая  взгляда короля, чтоб заговорить с ним. Невозможно описать изумление короля,  изумление принца, заметавшегося в ложе, шепот, поднявшийся в зале, волнение  публики, волнение принцессы при виде своего партнера.    

Король  молча уставился на графа.    

Тот  подошел к нему и почтительно поклонился:    

– Государь,  ваш покорнейший слуга явился сегодня на службу, как явился бы на поле битвы.  Король, лишившись этого танца Плодов, утратил бы лучшую сцену в своем балете. Я  не хотел, чтоб красота, изящество и искусство короля потерпели ущерб из-за  меня. Я покинул своих фермеров и явился на помощь моему королю.    

Каждое  из этих слов было взвешено и красноречиво. Лесть понравилась королю, мужество  его изумило. Он сказал только:    

– Я  не приказывал вам вернуться, граф.    

– Конечно,  государь, но ваше величество не приказывали мне также оставаться там.    

Король  чувствовал, что время уходит. Еще минута, и все было бы испорчено. Притом же в  сердце короля царило счастье. Он почерпнул вдохновение в красноречивом взгляде  принцессы.    

Глаза  Генриетты говорили ему:    

«Ведь  вас ревнуют. Рассейте подозрения. Кто боится двух соперников, тот не боится ни  одного».    

Своим  ловким вмешательством принцесса одержала верх. Король улыбнулся де Гишу.    

Де Гиш  ни слова не понял из этого немого разговора. Он видел только, что принцесса  старается не смотреть да него. Получив помилование, од приписал его принцессе.  Король был доволен. Один принц ничего не понимал.    

Балет  начался. Он был великолепен.    

Когда  скрипки воодушевили августейших танцоров, когда наивная пантомима той  эпохи – ее наивность еще подчеркивалась посредственным исполнением  сиятельных артистов – развернулась во всем блеске, зала дрогнула от  аплодисментов.    

Де Гиш  сиял как солнце, но солнце придворное, готовое довольствоваться второстепенной  ролью. Ему не было дела до успеха, который не оценила принцесса; он мечтал  только о том, как бы снова завоевать ее благосклонность. А она даже не  взглянула на него.    

Мало-помалу  тревога омрачила всю его радость, весь его блеск, ноги подкашивались, руки не  слушались, голова горела.    

С той  минуты король стал действительно первым танцором кадрили. Он бросил взгляд в  сторону своего побежденного соперника.    

Де Гиш  даже не похож был больше на придворного; он танцевал плохо, невыразительно;  вскоре он совсем остановился.    

Король и  принцесса торжествовали.    

 Глава 21. НИМФЫ ПАРКА  ФОНТЕНБЛО    

     

С минуту  король упивался своим торжеством, – оно было полным. Потом он обернулся и  взглянул на принцессу, чтобы немного полюбоваться и ею.    

В юности  люди любят, может, быть, более пылко и страстно, чем в зрелом возрасте, но у  них и все другие чувства тогда проявляются с такой же силой, и самолюбие не  уступает любви, не то что позднее, годам к тридцати – тридцати пяти, когда  любовь становится всепоглощающей.    

Людовик  вспоминал о принцессе, но больше думал о себе; она же думала исключительно о  себе, а о короле даже не помышляла.    

Во всем  этом переплетении царственных романов и царственного эгоизма жертвою был де  Гиш. Всем бросились в глаза волнение и растерянность бедняги, и это уныние было  тем более заметно, что никто никогда не видел его с опущенными руками,  повешенной головой, потухшим взором. Обычно ни у кого не было сомнений  относительно де Гиша, когда имелись в виду вопросы вкуса и элегантности.  Сначала большинство приписало его неудачу в балете просто придворной хитрости.  Но более проницательные, а таких при дворе немало, скоро догадались, что тут  что-то другое.    

Наконец  все потонуло в бешеных аплодисментах. Королевы выразили милостивое одобрение,  публика – шумный восторг. Король удалился переодеться, и де Гиш,  предоставленный самому себе, подошел к принцессе. Она сидела в глубине сцены,  ожидая своего второго выхода и предвкушая новый триумф. Не мудрено, что она не  заметила или делала вид, что не замечает окружающего.    

При виде  де Гиша две ее фрейлины, одетые дриадами, предупредительно исчезли.    

Де Гиш  подошел ближе и поклонился ее королевскому высочеству. Но ее королевское высочество, –  заметила она его поклон или нет, – даже не повернула головы. Кровь застыла  в жилах несчастного; такое полное равнодушие ошеломило его. Ведь он был далеко,  не знал ничего, что происходило, и не мог ничего предугадать. Видя, что его  поклон остался без ответа, он приблизился еще на шаг и срывающимся голосом  произнес:    

– Ваше  высочество, имею честь засвидетельствовать вам мое нижайшее почтение.    

На этот  раз ее королевское высочество соблаговолила поднять свои томные глаза на графа.    

– Ах,  это вы, господин де Гиш, – промолвила она, – здравствуйте!    

И тотчас  же отвернулась.    

Граф  едва сдержался.    

– Ваше  королевское высочество, вы восхитительно танцевали, – проговорил он.    

– Вы  находите? – небрежно отозвалась она.    

– Да,  ваша роль вполне соответствует характеру вашего королевского высочества.    

Принцесса  обернулась и пристально посмотрела на де Гиша своими ясными глазами:    

– Что  вы хотите этим сказать?    

– Вы  играете богиню прекрасную, надменную и ветреную, – ответил он.    

– Вы  говорите о Помоне, граф?    

– Я  говорю о той богине, которую вы играете, ваше королевское высочество.    

Принцесса  сделала гримасу.    

– Но  ведь сами вы, сударь, – проговорила она, – превосходный танцор.    

– О,  ваше высочество, я принадлежу к числу тех, которых совсем не замечают, а если и  заметили на мгновенье, то сейчас же забывают.    

Он  глубоко и прерывисто вздохнул, торопливо поклонился и с трепещущим от горя  сердцем, с пылающей головой и горящим взором скрылся за декорацией.    

Принцесса  только слегка пожала плечами. Заметив, что фрейлины из скромности отошли в  сторону, она позвала их взглядом.    

Это были  девицы де Тонне-Шарант и де Монтале.    

– Вы  слышали, сударыни? – спросила принцесса.    

– Что  такое, ваше высочество?    

– Что  сказал граф де Гиш?    

– Нет,  не слыхали.    

– Удивительно, –  проговорила принцесса сострадательным тоном, – как отразилось изгнание на  умственных способностях бедняги де Гиша. – И она продолжала, возвысив  голос, чтобы несчастный не упустил ни единого из ее слов:    

– Во-первых,  он плохо вел свою партию, а кроме того, наговорил кучу вздора.    

И она  встала, напевая мелодию, под которую собиралась сейчас танцевать.    

Гиш  слышал все это. Стрела глубоко вонзилась в его сердце. Тогда, раздосадованный,  рискуя испортить весь праздник, он бросился бежать, раздирая в клочья  прекрасные одеяния своего Вертумна и теряя по дороге ветки винограда, фиговые и  миндальные листья и все прочие атрибуты изображаемого им бога.    

Через  четверть часа он снова был в театре.    

Принцесса  оканчивала свое па.    

Она  заметила графа, но не взглянула на него, а он, в свою очередь, взбешенный,  повернулся к ней спиною, когда она, в сопровождении своих нимф и сотни  льстецов, проходила мимо.    

В то же  самое время на другом конце театра, у пруда, сидела женщина, устремив взоры на  одно ярко освещенное окно. То было окно королевской ложи.    

Выходя  из театра, чтобы подышать свежим воздухом, де Гиш прошел мимо этой женщины и  поклонился ей. Она поднялась с видом человека, застигнутого врасплох за  мечтами, которые хотелось бы скрыть даже от себя самого.    

Гиш  узнал ее и остановился.    

– Добрый  вечер, мадемуазель! – приветливо проговорил он.    

– Добрый  вечер, граф!    

– Ах,  мадемуазель де Лавальер, – обратился к ней де Гиш, – как я счастлив,  что встретил вас!    

– Я  тоже очень рада нашей встрече, граф, – сказала молодая девушка, делая шаг,  чтобы удалиться.    

– О,  останьтесь, умоляю вас! – попросил де Гиш. – Вы любите уединение. Ах,  как я понимаю это; такие наклонности свойственны всем женщинам с добрым  сердцем. Ни одной из них не будет скучно вдали от светских удовольствий. О,  мадемуазель, мадемуазель!    

– Да  что с вами, граф? – испуганно спросила Лавальер. – Вы, видимо,  расстроены?    

– Я?  Нет, нет, я совсем не расстроен.    

– В  таком случае, господин де Гиш, позвольте мне выразить вам свою благодарность. Я  знаю, что только благодаря вашему ходатайству меня назначили фрейлиной  принцессы.    

– Да,  правда, я припоминаю, очень рад, мадемуазель. Вы, вероятно, любите кого-нибудь?    

– Я?    

– Ах,  простите, я не знаю, что говорю; тысячу раз прошу прощения.    

Принцесса  была права, совершенно права; это жестокое изгнание повредило мои умственные  способности.    

– Но  мне кажется, граф, что король принял вас благосклонно?    

– Вы  полагаете?.. Благосклонно… кажется, благосклонно… да.    

– Разумеется,  благосклонно; ведь вы, по-моему, вернулись без его позволения?    

– Это  правда, и мне кажется, что вы правы, мадемуазель. А не видели ли вы где-нибудь  здесь виконта де Бражелона?    

При этом  имени Лавальер вздрогнула.    

– К  чему этот вопрос? – проговорила она.    

– О  боже мой! Неужели я оскорбил вас? – спохватился де Гиш. – В таком  случае я несчастный человек, достойный сожаления.    

– Да,  вы несчастны и достойны сожаления, господин де Гиш, вы, по-видимому, ужасно страдаете.    

– Ах,  мадемуазель, почему у меня нет преданной сестры, верного друга…    

– У  вас есть друзья, господин де Гиш, и как раз виконт де Бражелон, о котором вы  только что говорили, ваш настоящий друг.    

– Да,  действительно это один из лучших моих друзей. До свидания, мадемуазель, до свидания.  Мое почтение.    

И он как  безумный бросился в сторону пруда. Его черная тень скользила по ярко освещенным  деревьям и расплывалась на сверкавшей поверхности пруда.    

Лавальер  сочувственно проводила его глазами.    

– Да,  да, – проговорила она, – он страдает, и я начинаю догадываться, из-за  чего.    

Тут к  ней подбежали ее подруги, девицы де Монтале и де Тонне-Шарант.    

Они  только что сменили костюмы нимф на обычные платья и, возбужденные этой прекрасной  ночью и своим успехом, прибежали за своей подругой.    

– Как!  Вы уже здесь! – воскликнули они, – А мы думали, что придем первые на  условленное место.    

– Я  здесь уже четверть часа, – отвечала Лавальер.    

– Разве  вам не понравились танцы?    

– Нет.    

– А  весь спектакль?    

– Тоже  не понравился. Я предпочитаю смотреть на этот темный лес, в глубине которого  там и сям вспыхивают огоньки, точно мигают глаза какого-то таинственного  существа.    

– Какая  она поэтичная особа, наша Лавальер, – усмехнулась де Тонне-Шарант.    

– Несносная! –  возразила Монтале. – Когда мы забавляемся, она плачет, а когда нас обижают  и мы, женщины, плачем, Лавальер хохочет.    

– Нет,  я не такая, – заявила де Тонне-Шарант. – Кто меня любит, должен мне  льстить, кто мне льстит, тот мне нравится, а уж кто мне нравится…    

– Ну,  что же ты не договариваешь? – сказала Монтале.    

– Это  очень трудно, – перебила мадемуазель де Тонне-Шарант с громким смехом. –  Договори за меня, ведь ты такая умная.    

– А  вам, Луиза, нравится кто-нибудь? – спросила Монтале.    

– Это  никого не касается, – проговорила молодая девушка, поднимаясь с дерновой  скамьи, на которой она просидела весь балет. – Слушайте, ведь мы  условились повеселиться сегодня без надзора и провожатых Настрое, мы дружны,  погода дивная; взгляните, как медленно плывет по небу луна, заливая серебряным  светом верхушки каштанов и дубов. Какая чудная прогулка. Мы убежим туда, где  нас не увидит ничей глаз и куда никто не последует за нами. Помните, Монтале,  шевернийские и шамборские леса и тополи Блуа? Мы поверяли там друг другу свои  надежды.    

– И  тайны.    

– Я  тоже часто мечтаю, – начала мадемуазель де Тонне-Шарант, – но…    

– Она  ничего не рассказывает, – заметила Монтале, – и то, о чем думает  мадемуазель де Тонне-Шарант, известно одной Атенаис.    

– Тес! –  остановила их Лавальер. – Мне послышались шаги.    

– Скорее,  скорее в кусты! – скомандовала Монтале. – Присядьте, Атенаис, вы  такая высокая.    

Мадемуазель  де Тонне-Шарант послушно нагнулась.    

В ту же  минуту показались два молодых человека, опустив голову, они шли под руку по песчаной  аллее вдоль берега.    

Девушки  прижались друг к другу и затаили дыхание.    

– Это  господин де Гиш, – шепнула Монтале на ухо мадемуазель де Тонне-Шарант.    

– Это  господин де Бражелон, – в свою очередь, шепнула де Лавальер.    

Молодые  люди приближались, оживленно беседуя между собою.    

– Сейчас  она была здесь, – сказал граф. – Это не был призрак, я говорил с нею,  но, может быть, я напугал ее.    

– Каким  образом?    

– Ах,  боже мой! Я не успел еще опомниться от того, что случилось со мною; должно  быть, она меня не поняла и испугалась.    

– Не  волнуйтесь, друг мой. Она добрая и проспит вас; она умница, она поймет.    

– А  что, если она слишком хорошо поняла?    

– Ну  что же?    

– А  вдруг она расскажет?    

– Вы  не знаете Луизы, граф, – заметил Рауль. – Луиза само совершенство. У  нее нет недостатков.    

Молодые  люди прошли, голоса их мало-помалу затихли.    

– Что  это значит, Лавальер? – заговорила мадемуазель де Тонне-Шарант.    

– Виконт  де Бражелон назвал вас в разговоре Луизой. Почему?    

– Мы  вместе воспитывались, – отвечала мадемуазель де Лавальер, – мы знали  друг друга еще детьми.    

– А  кроме того, господин де Бражелон твой жених.    

– А  я и не знала! Это правда, мадемуазель?    

– Как  вам сказать, – отвечала Луиза, покраснев, – господин де Бражелон  сделал мне честь, просил моей руки, но…    

– Но  что?    

– По-видимому,  король…    

– Что  король?    

– Король  не хочет дать согласия на этот брак.    

– Почему?  При чем тут король? – проворчала Ора. – Да разве король имеет право  вмешиваться в подобные вещи?.. «Пулитика – пулитикой, – как говаривал  Мазарини, а любовь – любовью». Раз ты любишь господина де Бражелона и он  тебя любит, так венчайтесь. Я даю вам согласие на брак.    

Атенаис  расхохоталась.    

– Ей-богу,  я говорю серьезно, – продолжала Монтале, – и думаю, что в данном  случае мое мнение стоит мнения короля. Не правда ли, Луиза?    

– Воспользуемся  тем, что эти господа ушли, – сказала Луиза, – перебежим луг и  скроемся в чаще.    

– Тем  более, – заметила Атенаис, – что около замка и театра мелькают  какие-то огни, словно готовятся сопровождать высочайших особ.    

– Бежим! –  воскликнули девушки.    

И,  грациозно подобрав длинные юбки, они быстро пересекли лужайку между прудом и самой  глухой частью парка.    

Лавальер,  более скромная и стыдливая, чем ее подруги, почти не подымала юбок и не могла  бежать так быстро, как они. Монтале и де Тонне-Шарант пришлось подождать ее.    

В этот  момент человек, скрывавшийся во рву, поросшем лозняком, выскочил и бросился по  направлению к замку.    

Издали  доносился шум колес экипажей, катившихся по дороге: то были кареты королев и  принцессы. Их сопровождали несколько всадников. Копыта лошадей мерно  постукивали, как гекзаметр Вергилия. С шумом колес сливалась отдаленная музыка;  когда она умолкала, на смену ей раздавалось пение соловья. А вокруг пернатого  певца в темной чаще огромных деревьев там и сям светились глаза сов, чутких к  пению.    

Лань,  забравшаяся в папоротник, фазан, примостившийся на ветке, в лисица, лежа в  своей норе, тоже слушали музыку. Начинавшаяся внезапно в кустах возня выдавала  присутствие этой невидимой публики.    

Наши  лесные нимфы каждый раз легонько вскрикивали; но, успокоившись, со смехом продолжали  путь.    

Так они  дошли да королевского дуба, который в молодости своей слышал любовные вздохи  Генриха II по прекрасной Диане де Пуатье, а позднее Генриха IV – по  прекрасной Габриель д'Эстре. Вокруг дуба садовники устроили скамейку из мха и  дерна, где короли могли спокойно отдыхать.    

 Глава 22. О ЧЕМ  ГОВОРИЛОСЬ ПОД КОРОЛЕВСКИМ ДУБОМ    

     

Шутки  молодых девушек невольно замерли среди лесной тишины. Даже самая веселая,  Монтале, заговорила серьезно.    

– Как  приятно, – вздохнула она, – откровенно поговорить обо всем,  главное – о нас самих.    

– Да, –  отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, – при дворе под бархатом и  брильянтами всегда таится ложь.    

– А  я – вздохнула Луиза, – никогда не лгу; если я не могу сказать правды,  я молчу.    

– Этак  вы недолго будете в милости, дорогая моя, – бросила Монтале. Здесь не  Блуа. Там мы поверяли старой принцессе все наши горести и желания. Она иногда  вспоминала, что и сама когда-то была молода. Она рассказывала нам про свою  любовь к мужу, а мы рассказывали ей про слухи о ее любовных похождениях. Бедная  женщина! Она вместе с вами смеялась над этим; где-то она теперь?    

– Ах,  Монтале, – вскричала Луиза, – ты опять вздыхаешь; лес настраивает  тебя на серьезный лад.    

– Милые  подруги, – заметила Атенаис, – вам нечего жалеть о жизни в Блуа; ведь  и здесь нам неплохо. При дворе мужчины и женщины свободно говорят о таких  вещах, о которых строго-настрого запрещают говорить матери, опекуны, а особенно  духовники. А ведь это все-таки приятно, не правда ли?    

– Ах,  Атенаис! – проговорила Луиза и покраснела.    

– Атенаис  сегодня откровенна. Воспользуемся этим, – засмеялась Монтале.    

– Да,  пользуйтесь; сегодня вечером у меня можно выпытать сокровеннейшие тайны.    

– Ах,  если бы господин де Монтеспан был с нами! – проговорила Монтале.    

– Вы  думаете, я люблю господина де Монтеспана? – спросила молодая девушка.    

– Он  такой красавец.    

– Да,  и это большое достоинство в моих глазах.    

– Вот  видите.    

– Даже  больше скажу: из всех здешних мужчин он самый красивый, самый…    

– Что  там такое? – перебила Луиза, быстро вскочив со скамейки.    

– Вероятно,  лань пробирается в чаще.    

– Я  боюсь только людей, – сказала Атенаис.    

– Когда  они не похожи на господина де Монтеспана?    

– Полно  дразнить меня… Господин де Монтеспан действительно ухаживает за мной, но это  еще ничего не значит. Ведь и господин де Гиш ухаживает за принцессой!    

– Ах,  бедняга! – промолвила Луиза.    

– Почему  бедняга?.. Я полагаю, что принцесса достаточно красива и занимает довольно высокое  положение.    

Лавальер  грустно покачала головой.    

– Когда  любишь, – сказала она, – то любишь не за красоту и высокое положение,  главное – это человек, его душа.    

Монтале  громко рассмеялась.    

– Душа,  взгляды – какие нежности! – фыркнула она.    

– Я  говорю только о себе, – отвечала Лавальер.    

– Благородные  чувства! – холодно, с оттенком покровительства заметила Атенаис.    

– Вам  незнакомы эти чувства, мадемуазель? – спросила Луиза.    

– Очень  знакомы; но я продолжаю. Как можно жалеть человека, который ухаживает за принцессой?  Сам виноват.    

– Нет,  нет, – перебила Лавальер, – принцесса играет чувством, как маленькие  дети огнем, не понимая, что одна искра может сжечь целый дворец.    

Блестит,  и ей этого довольно. Она хочет, чтобы вся жизнь ее была непрерывною радостью и  любовью. Господин де Гиш любит ее, а она его любить не будет.    

Атенаис  презрительно расхохоталась.    

– Какая  там любовь? – пожала она плечами. – Кому нужны эти благородные  чувства? Хорошо воспитанная женщина с великодушным сердцем, вращаясь среди мужчин,  должна внушать любовь, даже обожание, а про себя думать так: «Мне кажется, что  если бы я была не я, то этого человека ненавидела бы менее, чем всех  остальных».    

– Так  вот что ожидает господина де Монтеспана! – вскричала Лавальер, всплеснув  руками.    

– Его,  как и всякого другого. Ведь я все-таки его предпочитаю, и будет с него! Дорогая  моя, мы, женщины, царствуем здесь, пока мы молоды, между пятнадцатью и  тридцатью пятью годами. А потом живите себе сердцем, все равно у вас, кроме  сердца, ничего не останется.    

– Как  это страшно! – прошептала Лавальер.    

– Браво! –  воскликнула Монтале. – Молодец, Атенаис, вы далеко пойдете!    

– Вы  не одобряете меня?    

– Одобряю  всей душой! – отозвалась насмешница.    

– Вы  шутите, не правда ли, Монтале? – спросила Луиза.    

– Нет,  нет, я вполне согласна с тем, что сказала Атенаис, только…    

– Только  что?    

– Только  не умею так действовать. Я строю планы, которым позавидовали бы нидерландский  наместник и сам испанский король, а когда наступает время действовать, ничего  не выходит.    

– Вы  трусите? – презрительно заметила Атенаис.    

– Позорно.    

– Мне  жаль вас, – сказала Атенаис. – Но, по крайней мере, умеете вы  выбирать?    

– Право,  не знаю. Нет!.. Судьба смеется надо мной; мечтаю об императорах, а встречаю…    

– Ора,  Ора, перестань! – вскричала Луиза. – Ради красного словца ты готова  пожертвовать людьми, которые тебя преданно любят.    

– Ну,  до этого мне нет дела: кто меня любит, должен быть счастлив, если я не гоню его  прочь. Беда, если у меня явится слабость, беда и для него, если я буду вымещать  на нем эту слабость. А ведь буду! Честное слово, буду!    

– Ора!    

– Так  и надо, – сказала Атенаис, – может быть, таким путем вы и добьетесь,  чего хотите. Мужчины во многом настоящие глупцы, они одинаково называют  кокетством и гордость и непостоянство женщин. Я, например, горда, вернее –  неприступна, я резко отталкиваю претендентов, но я при этом вовсе не хочу  удержать их около себя. А мужчины уверяют, что я кокетка, их самолюбие  нашептывает им, будто я мечтаю об их ухаживании.    

Другие  женщины, вроде вас, Монтале, поддаются на нежные речи; они погибли бы, если бы  на выручку не являлся благодетельный инстинкт, заставляющий их неожиданно  менять тактику и наказывать того, кому они чуть было не уступили.    

– Вот  это и называется ученой диссертацией! – заметила Монтале тоном лакомки,  смакующей изысканное кушанье.    

– Ужасно! –  прошептала Луиза.    

– И  вот благодаря такому кокетству – а это и есть настоящее кокетство, –  продолжала фрейлина, – благодаря ему любовник, который только что гордился  своими успехами, вдруг сразу теряет всю свою спесь. Он уже выступал  победителем, а тут приходится идти на попятный. В результате вместо ревнивого,  неудобного, скучного мужа мы имеем покорного, страстного и пылкого любовника,  так как перед ним каждый раз новая любовница.    

Вся суть  кокетства в этом. Благодаря ему делаешься царицей среди женщин, раз бог не дал  драгоценного качества – уменья управлять собственным сердцем и разумом.    

– Какая  же вы ловкая! – воскликнула Монтале. – И как хорошо вы поняли роль  женщины!    

– Я  хочу обеспечить себе счастливую жизнь, – скромно заметила Атенаис. –  Как все слабые любящие сердца, я защищаюсь против гнета сильных.    

– А  Луиза молчит.    

– Просто  я не могу понять вас, – отозвалась Луиза. – Вы говорите так, точно  живете не на земле, а на какой-то другой планете.    

– Ну  уж, нечего сказать, хороша ваша земля – земля, где мужчина курит фамиам  перед женщиной, пока у нее не закружится голова и она не упадет; тогда он  наносит ей оскорбление.    

– Да  зачем же падать? – проговорила Луиза.    

– Ах,  это совсем новая теория, дорогая моя; какое же вы знаете средство, чтобы  устоять, если будете увлечены?    

– О,  если б только вы знали, что такое сердце, – воскликнула молодая девушка,  подняв свои красивые влажные глаза к темному небу, – я бы вам все  объяснила и убедила бы вас; любящее сердце сильнее всего вашего кокетства и  всей вашей гордости. Кокетка может вызвать волнение, даже страсть, но никогда  не внушит истинной любви. Любовь, как – я ее понимаю, – это совершенное,  полное, непрерывное самопожертвование, и Притом обоюдное. Если я полюблю  когда-нибудь, я буду умолять своего возлюбленного не посягать на мою чистоту и  свободу; я скажу ему – и он поймет это, – что душа моя разрывается,  отказываясь от наслаждений; а он, обожая меня и тронутый моей скорбной жертвой,  с своей стороны также пожертвует собою; он будет уважать меня, не будет  добиваться моего падения, чтобы после нанести мне оскорбление, по вашей  кощунственной теории. Так я понимаю любовь. Неужели вы скажете, что мой  возлюбленный будет презирать меня? Ни за что не поверю, разве только по своей  натуре он подлец, но сердце мне порукой, что я не остановлю свой выбор на  подлеце. Мой взгляд послужит ему наградой за все его жертвы и пробудит в нем  такие доблести, которых он за собой не знал.    

– Луиза! –  перебила Монтале. – Все это только слова, на деле вы поступаете совсем  иначе.    

– Что  вы хотите сказать?    

– Рауль  де Бражелон обожает вас, чуть не на коленях умоляет вас о любви. Несчастный виконт –  жертва вашей добродетели. Из-за моего легкомыслия или из-за гордости Атенаис он  бы никогда так не страдал.    

– Просто  это особый вид кокетства, – усмехнулась Атенаис, – мадемуазель  пускает его в ход, не подозревая об этом.    

– Боже  мой! – вскричала Луиза.    

– Да.  Знаем мы это простодушие: повышенная чувствительность, постоянная экзальтация,  страстные порывы, ни к чему не приводящие… О, такой прием – верх искусства  и тоже очень эффективный! Немного поразмыслив, я готова, пожалуй предпочесть  его моей гордости; во всяком случае, он гораздо тоньше кокетства Монтале.    

И обе  фрейлины залились смехом.    

Лавальер  молча покачала головой и сказала:    

– Если  бы я услышала в присутствии мужчины четверть того, что вы тут наговорили, или  даже была убеждена, что вы это думаете, я бы умерла на месте от стыда и обиды.    

– Так  умирайте, нежная малютка, – отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, –  хотя здесь и нет мужчин, зато есть две женщины, ваши подруги, которые прямо  объявляют вам, что вы – простодушная кокетка, то есть опаснейшая из всех.    

– Ну  что вы говорите! – воскликнула Луиза, покраснев и чуть не плача.    

В ответ  снова раздался взрыв хохота.    

– Постойте,  я спрошу об этом у Бражелона, у этого бедного мальчика, который знает тебя лет  двенадцать, любит тебя и, однако, если верить тебе, ни разу не поцеловал даже  кончика твоих пальцев.    

– Ну-ка,  что вы скажете о такой жестокости, женщина с нежным сердцем?    

– обратилась  Атенаис к Лавальер.    

– Скажу  одно только слово: добродетель. Что же, вы, пожалуй, отрицаете и добродетель?    

– Послушай,  Луиза, не лги, – попросила Ора, беря ее за руку.    

– Как!  Двенадцать лет неприступности и строгости!    

– Двенадцать  лет тому назад мне было всего пять лет. Детские шалости не идут в счет.    

– Ну,  хорошо, вам теперь семнадцать лет; будем считать не двенадцать лет, а три года.  Значит, в течение трех лет вы постоянно были жестоки.    

Но  против вас говорят тенистые рощи Блуа, свидания при свете звезд, ночные встречи  под платанами, его двадцать лет и ваши четырнадцать, его пламенные взоры,  говорящие красноречивее слов.    

– Что  бы там ни было, но я сказала вам правду.    

– Невероятно!    

– Но  предположите, что…    

– Что  такое? Говори.    

– Договаривайте,  а то мы, пожалуй, предположим такое, что вам и во сне не снилось.    

– Можете  предположить, что мне казалось, будто я люблю, на самом же деле я не люблю.    

– Как,  ты не любишь?    

– Что  поделаешь! Если я поступала не так, как другие, когда они любят, значит, я не люблю,  значит, мой час еще не пробил.    

– Берегись,  Луиза! – сказала Монтале. – Отвечу тебе твоим давешним  предостережением. Рауля здесь нет, не обижай его, будь великодушна; если,  взвесив все, ты приходишь к заключению, что ты его не любишь, скажи ему это прямо.  Бедный юноша!    

И она  снова захохотала.    

– Мадемуазель  только что жалела господина де Гиша, – заметила Атенаис. – Нет ли тут  связи? Может быть, равнодушие к одному объясняется состраданием к другому?    

– Что  ж, – грустно вздохнула Луиза, – оскорбляйте, смейтесь: вы не Способны  меня понять.    

– Боже  мой, какая обида, и горе, и слезы! – воскликнула Монтале. – Мы шутим,  Луиза; уверяю тебя, мы вовсе не такие чудовища, как ты думаешь.    

Взгляни-ка  на гордую Атенаис, она не любит господина де Монтеспана, это правда, но она  пришла бы в отчаяние, если бы Монтеспан ее не любил…    

Взгляни  на меня, я смеюсь над господином Маликорном, но бедняга Маликорн отлично умеет,  когда хочет, целовать у меня руку. К тому же, самой старшей из нас еще не  минуло и двадцати лет… все впереди!    

– Сумасшедшие  вы, право, сумасшедшие! – прошептала Луиза.    

– Да, –  заметила Монтале, – ты одна в здравом уме.    

– Конечно!    

– Значит,  вы так-таки и не любите беднягу Бражелона? – спросила Атенаис.    

– Может  быть? – перебила Монтале, – она еще не совсем уверена в этом.    

На  всякий случай имей в виду, Атенаис, если господин де Бражелон окажется  свободен, приглядись хорошенько к нему раньше, чем дашь слово господину де  Монтеспану.    

– Дорогая  моя, господин де Бражелон не единственный интересный мужчина. Господин де Гиш,  например, не уступит ему.    

– На  сегодняшнем балу он не имел успеха, – сказала Монтале, – принцесса не  удостоила его ни единым взглядом.    

– Вот  господин де Сент-Эньян, тот блистал; я уверена, что многие из женщин, видевших,  как он танцевал, не скоро его забудут. Не правда ли, Лавальер?    

– Почему  вы спрашиваете меня? Я его не видела и не знаю.    

– Нечего  хвастаться своей добродетелью! Есть же у вас глаза!    

– Зрение  у меня прекрасное.    

– Значит,  вы сегодня вечером видели всех наших танцоров?    

– Да,  почти.    

– Это  «почти» звучит не очень любезно для них.    

– Что  делать!    

– Кого  же из всех этих кавалеров, которых вы видели, вы предпочитаете?    

– Да, –  подхватила Монтале, – господина де Сент-Эньяна, господина де Гиша,  господина…    

– Никого,  все одинаково хороши.    

– Неужели  в этом блестящем собрании, в этом первом в мире дворе вам никто не понравился?    

– Я  вовсе этого не говорю.    

– Так  поделитесь с нами. Назовите ваш идеал.    

– Какой  же идеал?    

– Значит,  он все-таки есть?    

– Право, –  воскликнула выведенная из терпения Лавальер, – я решительно не понимаю  вас. Ведь и у вас есть сердце, как у меня, и есть глаза, и вдруг вы говорите о  господине де Гише, о господине де Сент-Эньяне, еще о ком-то, когда на балу был  король.    

Эти  слова, произнесенные быстро, взволнованно и страстно, вызвали такое удивление  обеих подруг, что Лавальер сама испугалась того, что сказала.    

– Король! –  вскричали в один голос Монтале и Атенаис.    

Луиза  закрыла лицо руками и опустила голову.    

– Да,  да! Король! – прошептала она. – Разве, по-вашему, кто-нибудь может  сравниться с королем!    

– Пожалуй,  вы были правы, мадемуазель, когда сказали, что у вас превосходное зрение; вы  видите далеко, даже слишком далеко. Только, увы, король не из тех людей, на  которых могут останавливаться наши жалкие взоры.    

– Вы  правы, вы правы! – вскричала Луиза. – Не все глаза могут безопасно  смотреть на солнце; но я все-таки взгляну на него, хотя бы оно и ослепило меня.    

В ту же  минуту, словно в ответ на эти слова, раздался шорох листвы и шелест шелка за соседним  кустом.    

Фрейлины  в испуге вскочили. «Они отчетливо видели, как закачались ветки, но не разглядели,  кто тронул их.    

– Ах,  это, наверно, волк или кабан! – перепугалась Монтале. – Бежим, бежим  скорее!    

И все  три в неописуемом страхе бросились бегом в первую попавшуюся аллею и перевели  дух только у опушки леса. Там они остановились и прижались друг к дружке;  сердце у всех сильно билось; только через несколько минут им удалось прийти в  себя. Лавальер совсем обессилела.    

Ора и  Атенаис ее поддерживали.    

– Мы  едва спаслись, – проговорила Монтале.    

– Ах,  мадемуазель, – сказала Луиза, – я боюсь, что это был зверь пострашнее  волка. Пусть бы меня лучше растерзал волк, чем кто-нибудь подслушал мои слова.  Ах я, сумасшедшая! Как я могла сказать, даже подумать такие вещи!    

При этом  она вся поникла, как былинка; ноги ее подкосились, силы изменили ей, и, потеряв  сознание, она выскользнула из державших ее рук и упала на траву.    

 Глава 23. БЕСПОКОЙСТВО  КОРОЛЯ    

     

Оставим  несчастную Лавальер в обмороке, с хлопочущими около нее подругами, и вернемся к  королевскому дубу.    

Не  успели молодые девушки отбежать от него на каких-нибудь двадцать шагов, как спугнувший  их шум листвы усилился. Из-за куста, раздвигая ветки, показался человек; выйдя  на лужайку и увидев, что скамья опустела, он разразился громким смехом.    

По его  знаку из-за кустов вышел и его спутник.    

– Неужели,  государь, – начал спутник, – вы всполошили наших барышень,  ворковавших про любовь?    

– Да,  к сожалению, – ответил король. – Не бойся, Сент-Эньян, выходи.    

– Вот  счастливая встреча, государь! Если бы я осмелился дать вам совет, недурно бы  нам пуститься вдогонку за ними.    

– Они  уж далеко.    

– Пустяки!  Они бы с удовольствием дали догнать себя, в особенности если бы знали, кто гонится  за ними.    

– Вот  самонадеянность!    

– А  как же! Одной из них я пришелся по вкусу, другая вас сравнивает с солнцем.    

– Вот  потому-то нам и надо прятаться, Сент-Эньян. Где же это видано, чтобы солнце  светило по ночам!    

– Ей-богу,  ваше величество, вы нелюбопытны Я бы на вашем месте непременно поинтересовался  узнать, кто такие эти две нимфы, две дриады или две лесные феи, которые такого  хорошего мнения о нас.    

– О,  я и без того узнаю их.    

– Каким  образом?    

– Да  просто по голосу. Это, должно быть, фрейлины; у той, которая говорила про меня,  прелестный голос.    

– Кажется,  ваше величество становитесь неравнодушны к лести?    

– Нельзя  сказать, чтобы ты злоупотреблял ею.    

– Простите,  государь, я глуп. А что же та страсть, ваше величество, в которой вы мне признались,  разве она уже забыта?    

– Ну,  как забыта! Вовсе нет. Разве можно забыть такие глаза, как у мадемуазель де  Лавальер?    

– Да,  но у той, другой, такой прелестный голос…    

– У  кого это?    

– Да  у той, которая так восхищена солнцем.    

– Послушайте,  господин де Сент-Эньян!    

– Виноват,  государь.    

– Впрочем,  я не в претензии на тебя за то, что ты думаешь, будто мне одинаково нравятся и  приятные голоса, и красивые глаза. Я знаю, что ты ужасный болтун, и завтра же  мне придется поплатиться за свою откровенность с тобой.    

– Как  так?    

– Конечно.  Завтра же все узнают, что я заинтересован крошкой Лавальер; но берегись,  Сент-Эньян; я одному тебе открыл свою тайну, и если хоть один человек  проговорится мне о ней, я буду знать, кто выдал меня.    

– С  каким жаром вы говорите, государь.    

– Совсем  нет, я только не желаю компрометировать бедную девушку.    

– Не  беспокойтесь, государь.    

– Так  ты даешь мне слово молчать?    

– Даю,  государь.    

«Отлично, –  подумал, улыбаясь, король, – завтра же всем будет известно, что я ночью  гонялся за Лавальер».    

– Знаешь,  мы, кажется, заблудились, – проговорил Людовик, осматриваясь кругом.    

– Ну,  это не так страшно.    

– А  куда мы выйдем через эту калитку?    

– К  перекрестку аллей, государь.    

– К  тому месту, куда мы шли, когда услышали женские голоса?    

– Именно,  государь, особенно последние слова, когда они назвали меня и вас.    

– Ты  что-то уж очень часто вспоминаешь об этом.    

– Простите,  ваше величество, но меня, право, приводит в восторг мысль, что есть на свете  женщина, которая думает обо мне, когда я и не подозреваю об этом и вовсе не  старался заинтересовать ее. Ваше величество не можете понять этого, так как  ваше высокое положение привлекает к вам всеобщее внимание.    

– Ну  нет, Сент-Эньян, – сказал король, дружески опираясь на руку своего  спутника, – поверишь ли, ото наивное признание, это бескорыстное увлечение  женщины, которая, быть может, никогда не привлечет мои взоры… словом, вся  таинственность сегодняшнего приключения задела меня за живое, и, право, если бы  я не интересовался так сильно Лавальер…    

– Пусть  это не останавливает ваше величество. Она отнимет немало времени.    

– Что  ты хочешь сказать?    

– По  слухам, Лавальер очень строгой нравственности.    

– Ты  еще больше подзадорил меня, Сент-Эньян. Мне очень бы хотелось разыскать ее. Пойдем  скорее.    

Король  лгал: ему совсем не хотелось разыскивать ее; во он должен был играть роль.    

Он  быстро зашагал вперед. Сент-Эньян следовал за ним. Вдруг король остановился;  остановился и его спутник.    

– Сент-Эньян, –  произнес он, – мне чудится, будто кто то стонет.    

Прислушайся.    

– Действительно.  Кажется, даже зовут на помощь.    

– Как  будто в той стороне, – сказал король, указывая вдаль.    

– Похоже  на плач, на женские рыданья, – заметил до Сент-Эньян.    

– Бежим  туда!    

И король  с своим любимцем бросились по тому направлению, откуда доносились голоса. По  мере того как они приближались, крики становились все явственнее.    

– Помогите,  помогите! – кричали два голоса.    

Молодые  люди пустились бежать еще быстрее.    

Вдруг  они увидели на откосе, под развесистыми липами, женщину, стоящую на коленях и  поддерживающую голову другой женщины, лежащей в обмороке. В нескольких шагах,  посреди дороги, стояла третья женщина и громко звала на помощь.    

Король  опередил своего спутника, перепрыгнул через ров и подбежал к группе в ту самую  минуту, как в конце аллеи, ведущей к замку, показалась кучка людей, спешивших  на тот же крик о помощи.    

– Что  случилось, мадемуазель? – спросил Людовик.    

– Король! –  вскричала Монтале и от изумления разжала руки, Лавальер упала на траву.    

– Да,  это я. Как вы неловки! Кто она, ваша подруга?    

– Государь,  это мадемуазель де Лавальер. Она в обмороке.    

– Ах,  боже мой! – воскликнул король. – Скорее за доктором!    

Король  постарался выказать крайнее волнение. Но от де Сент-Эньяна не ускользнуло, что  и голос и жесты короля не соответствовали той страстной любви, в которой он  признался своему спутнику.    

– Сент-Эньян, –  продолжал король, – пожалуйста, позаботьтесь о мадемуазель де Лавальер.  Позовите доктора. А я хочу предупредить принцессу о несчастном случае с ее  фрейлиной.    

Сент-Эньян  остался хлопотать, чтобы мадемуазель де Лавальер поскорее перенесли в замок, а  король бросился вперед, обрадовавшись случаю, который давал ему повод подойти к  принцессе и заговорить с нею.    

По  счастью, в это время мимо проезжала карета; ее остановили, и сидевшие, узнав о  происшествии, поспешили освободить место для мадемуазель де Лавальер.    

Ветерок  от быстрой езды скоро оживил девушку.    

Когда  подъехали к замку, она, несмотря на слабость, с помощью Атенаис и Монтале  смогла выйти из кареты.    

Король  же тем временем нашел принцессу в рощице, уселся рядом с ней и незаметно старался  прикоснуться ногой к ее ноге.    

– Будьте  осторожны, государь, – тихо сказала ему Генриетта, – у вас далеко не  равнодушный вид.    

– Увы! –  отвечал Людовик XIV чуть слышно. – Боюсь, что мы не в силах будем  выполнить наш уговор.    

Потом  продолжал вслух:    

– Вы  знаете о происшествии?    

– Каком  происшествии?    

– Ах,  боже мой! Увидя вас, я позабыл, что нарочно пришел сюда рассказать вам о нем. Я  очень огорчен: одна из ваших фрейлин, Лавальер, только что упала в обморок.    

– Ах,  бедняжка, – спокойно проговорила принцесса, – отчего это?    

Потом  прибавила шепотом: