1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
Диана  рванулась было к нему.    

– Отойдите  в сторону, Диана, – сказал он твердо. Но она, вместо того чтобы  повиноваться, снова бросилась ему на грудь.    

– Так  меня убьют, сударыня, – сказал он.    

Диана  отошла, оставив Бюсси лицом к лицу с врагами. Она поняла, что может помочь своему  возлюбленному только одним способом: безропотно подчиняясь.    

– А-а! –  сказал мрачный голос. – Это и в самом деле господин де Бюсси, а я-то,  простак, не хотел верить. Вот это друг! Замечательный друг, настоящий.    

Бюсси  молчал. Кусая губы, он оглядывал комнату, чтобы оценить, какие у него будут возможности  для сопротивления, когда дело дойдет до схватки.    

– Он  узнаёт, – продолжал голос, насмешливый тон которого делал еще более  страшным его низкое, мрачное звучание, – он узнает, что главный ловчий в  отъезде, что жена осталась одна, что ей, быть может, страшно, и является  составить ей компанию. И когда же? Накануне поединка. Я повторяю: вот  настоящий, замечательный друг!    

– А!  Это вы, господин де Монсоро, – сказал Бюсси. – Прекрасно. Сбросьте  вашу маску. Я уже знаю, с кем имею дело.    

– Я  так и поступлю, – ответил главный ловчий.    

И он  отшвырнул свою черную бархатную маску далеко в сторону.    

Диана  слабо вскрикнула.    

Бледность  графа была бледностью мертвеца, улыбка его – улыбкой демона.    

– Вот  так. Пора кончать, сударь, – сказал Бюсси. – Мне не по душе лишние  разговоры. Произносить речи перед дракой – это годится для героев Гомера, на то  они и полубоги, а я человек, но, заметьте, человек, лишенный страха. Нападайте  или прочь с дороги!    

Монсоро  ответил хриплым, пронзительным смехом, который заставил Диану вздрогнуть, а  Бюсси привел в ярость.    

– Прочь  с дороги! – повторил молодой человек, и кровь, прилившая до этого к его  сердцу, бросилась ему в голову.    

– Ого!  Прочь с дороги? – воскликнул Монсоро. – Вы, кажется, так сказали,  господин де Бюсси?    

– Тогда  скрестим наши шпаги и покончим с этим, – сказал молодой человек, – я  должен вернуться домой, а живу я далеко.    

– Вы  пришли, чтобы остаться здесь на ночь, сударь, – сказал главный  ловчий, – и вы здесь останетесь.    

Тут над  перилами балкона показались головы еще двух человек; эти двое перелезли через  балюстраду и встали рядом со своими товарищами.    

– Четыре  плюс два – шесть, – сказал Бюсси. – А где же остальные?    

– Они  у дверей и ждут, – сказал главный ловчий.    

Диана  упала на колени, и, хотя она делала отчаянные усилия, чтобы совладать с собой,  Бюсси услышал ее рыдания.    

Он  быстро взглянул на нее, затем снова перевел взгляд на графа и, после секундного  размышления, сказал:    

– Любезный  сударь, вам известно, что я человек чести?    

– Да, –  сказал Монсоро, – вы такой же человек чести, как эта госпожа целомудренная  женщина.    

– Хорошо,  сударь, – ответил Бюсси, слегка кивнув головой, – сказано сильно, но  это заслуженно, и мы рассчитаемся за все разом. Одно только: завтра у меня  поединок с четырьмя известными вам дворянами, и первенство принадлежит им, а не  вам, поэтому я прошу оказать мне любезность и позволить мне сегодня удалиться,  под залог слова, что мы с вами снова встретимся, тогда и там, где вам будет  угодно.    

Монсоро  пожал плечами.    

– Послушайте, –  сказал Бюсси, – клянусь богом, сударь, когда я дам удовлетворение господам  де Шомбергу, д’Эпернону, де Келюсу и де Можирону, я буду в вашем распоряжении,  целиком в вашем и только в вашем. Если они убьют меня, что ж, вы будете  отомщены их руками, вот и все. Если же, напротив, я окажусь в состоянии  расплатиться с вами сам…    

Монсоро  обернулся к своим людям.    

– Ну, –  оказал он. – Ату его, мои храбрецы!    

– А, –  сказал Бюсси, – я ошибся: это не поединок, это убийство.    

– Клянусь  дьяволом! – воскликнул Монсоро.    

– Да,  я вижу, мы ошиблись друг в друге. Но подумайте вот о чем, сударь: все это не  придется по душе герцогу Анжуйскому.    

– Он-то  меня и прислал, – ответил Монсоро.    

Бюсси  вздрогнул, Диана со стоном воздела руки к небу.    

– В  таком случае, – сказал молодой человек, – я буду рассчитывать только  на Бюсси. Держитесь, мои храбрецы!    

С  молниеносной быстротой он опрокинул скамейку для молитв, подтащил к ней стол и  швырнул поверх них стул. Таким образом, в одну секунду он воздвиг между собой и  врагами нечто вроде оборонительного вала.    

Он  действовал так быстро, что пуля, выпущенная из аркебузы, попала лишь в скамейку  и застряла в ее досках. Тем временем Бюсси повалил чудесный шкафчик времен  Франциска I и добавил его к своему укреплению.    

Диана  оказалась укрытой этим шкафчиком. Она понимала, что не может помочь Бюсси ничем,  кроме своих молитв, и молилась. Бюсси бросил взгляд на нее, потом на  противников, затем на свой импровизированный оборонительный вал.    

– Теперь  пожалуйте, – сказал он, – но будьте осторожны, моя шпага колется.    

«Храбрецы»,  понукаемые Монсоро, двинулись на Бюсси, как на кабана, Бюсси ждал их, пригнувшись,  с горящими глазами. Один из нападающих протянул было руку к скамейке, чтобы оттащить  ее, но, прежде чем его рука коснулась оборонительного заграждения, шпага Бюсси,  высунувшись в амбразуру, разрезала эту руку от локтя до плеча.    

Человек  вскрикнул и попятился к окну.    

Тут  Бюсси услышал быстрые шаги в коридоре и решил, что оказался меж двух огней. Он  метнулся к двери, что бы задвинуть засов, но, прежде чем успел это сделать, она  открылась.    

Молодой  человек отступил на шаг, чтобы, обороняться сразу и против старых, и против новых  врагов.    

В дверь  вбежали двое.    

– А,  дорогой мой господин, – воскликнул очень знакомый голос, – мы не  опоздали?    

– Реми! –  произнес Бюсси.    

– И  я! – крикнул второй голос. – Да тут, кажется, убивают?    

Бюсси  узнал этот голос и зарычал от радости.    

– Сен-Люк! –  воскликнул он.    

– Я  самый.    

– А! –  сказал Бюсси. – Теперь, дражайший господин де Монсоро, я думаю, будет  лучше, если вы дадите нам выйти, потому что теперь, коли вы не посторонитесь,  мы пройдем по вашим телам.    

– Трое  ко мне! – крикнул Монсоро.    

И над  балюстрадой показались трое новых нападающих.    

– Вот  как? Значит, у них целая армия? – сказал Сен-Люк.    

– Господи  милостивый, защити его, – молилась Диана.    

– Бесстыдная  тварь! – крикнул Монсоро.    

И  бросился вперед, чтобы заколоть Диану.    

Бюсси  увидел это движение. Ловкий, словно тигр, он одним прыжком перескочил через  свою баррикаду. Шпага его скрестилась со шпагой Монсоро, потом Бюсси сделал  выпад и нанес графу удар в горло, но расстояние было слишком велико – Монсоро  отделался лишь царапиной.    

Пять или  шесть человек разом бросились на Бюсси.    

Один из  них пал, сраженный шпагой Сен-Люка.    

– Вперед! –  крикнул Реми.    

– Нет,  Реми, не вперед, – сказал Бюсси, – подними и унеси Диану.    

Монсоро  зарычал и выхватил шпагу из рук одного из вновь прибывших.    

Реми  колебался.    

– А  вы? – спросил он.    

– Унеси,  унеси ее! – крикнул Бюсси. – Я вверяю ее тебе.    

– Господь  мой! – шептала Диана. – Господь мой, помоги ему!    

– Пойдемте,  госпожа, – сказал Реми.    

– Ни  за что, нет, я его ни за что не покину.    

Реми  схватил ее на руки.    

– Бюсси! –  кричала Диана. – Ко мне, Бюсси! На помощь!    

Бедная  женщина обезумела и не различала более, где друзья, где враги. Все, что удаляло  ее от Бюсси, было для нее гибелью, смертью.    

– Иди,  иди, – сказал Бюсси, – я последую за тобой.    

– Да, –  взвыл Монсоро, – да, ты последуешь за ней, я надеюсь.    

Бюсси  увидел, что Одуэн зашатался, согнулся и почти в то же мгновение упал, увлекая с  собой Диану. Бюсси вскрикнул и обернулся.    

– Ничего,  господин, – сказал Реми, – пуля попала в меня. Она невредима.    

В тот  момент, когда Бюсси оглянулся, на него бросились трое. Сен-Люк заслонил от них  друга, и один из троих упал.    

Двое  оставшихся отступили.    

– Сен-Люк, –  сказал Бюсси, – заклинаю тебя именем той, которую ты любишь! Спаси Диану!    

– А  ты?    

– Я?  Я – мужчина.    

Сен-Люк  кинулся к Диане, которая уже поднялась на колени, схватил ее на руки и исчез с  ней вместе за дверью.    

– Ко  мне! – завопил Монсоро. – Ко мне, все, кто на лестнице!    

– А!  Подлец! – вскричал Бюсси. – А! Трус!    

Монсоро  скрылся за спины своих людей.    

Бюсси  ударил наотмашь, потом нанес колющий удар. Первым ударом он рассек чью-то голову,  вторым – продырявил чью-то грудь.    

– С  этими все, – сказал он.    

Затем он  вернулся в свое укрепление.    

– Бегите,  господин, бегите! – прошептал Реми.    

– Мне  бежать… бежать от убийц!    

Бюсси  склонился к молодому лекарю.    

– Надо,  чтобы Диана успела спастись. Куда ты ранен?    

– Берегитесь! –  воскликнул Реми. – Берегитесь!    

И  действительно, с лестницы в дверь ворвались четверо.    

Бюсси  оказался в окружении. Но он думал лишь об одном.    

– А  Диана? – крикнул он. – Диана?    

И, не  теряя ни мгновения, ринулся на четверых. Они были застигнуты врасплох. Двое  упали, один был ранен, другой – мертв.    

Затем,  так как Монсоро двинулся к нему, Бюсси отступил назад и снова оказался за своим  укреплением.    

– Задвиньте  засовы, – крикнул Монсоро, – поверните ключ: он у нас в руках, у нас  в руках!    

Тем  временем Реми, собрав последние силы, дополз до защитного вала и укрепил его  своим телом.    

Наступил  короткий перерыв.    

Бюсси,  который стоял на полусогнутых ногах, плотно прижавшись спиной к стене, и в согнутой  в локте руке держал наготове шпагу, быстро огляделся.    

Семь  человек лежали на полу, девять – остались на ногах. Бюсси пересчитал их  глазами.    

И, глядя  на эти девять сверкающих шпаг, слыша, как Монсоро подбадривает сбиров, чувствуя,  как под ногами хлюпает кровь, этот храбрец, никогда не ведавший страха, увидел,  что из глубины комнаты перед ним возник словно бы призрак смерти и, хмуро  улыбаясь, поманил его к себе.    

«Из  девяти, – подумал он, – я вполне могу уложить еще пятерых, но  оставшиеся четверо убьют меня. У меня хватит сил еще на десять минут боя. Что  ж, сделаем за эти десять минут то, что ни один человек никогда еще не делал и  не сделает».    

Скинув  плащ, он обернул им левую руку, соорудив себе нечто вроде щита, и прыгнул на середину  комнаты, как будто дальнейшее пребывание в укрытии было недостойно его боевой  славы.    

Его  встретил хаос тел и клинков, в который его шпага проскользнула, словно гадюка в  свой выводок. Трижды перед ним открывался просвет в этой плотной массе, и он  тут же выбрасывал вперед правую руку и наносил удар. Трижды слышал он, как  скрипела, расходясь под его клинком, кожа ремней и курток, и трижды струя  теплой крови по бороздке клинка стекала на его пальцы. За это же время своей  левой рукой он отбил двадцать режущих и колющих ударов.    

Плащ был  весь изрублен.    

Увидев,  что двое упали, а третий вышел из боя, убийцы изменили свою тактику. Они отказались  от шпаг: одни пустили в ход приклады мушкетов, другие стали стрелять в Бюсси из  до сих пор бездействовавших пистолетов, от пуль которых он ловко уклонялся, то  бросаясь в сторону, то нагибаясь. В этот решительный для него час он поспевал  повсюду; он не только видел, слышал и действовал, он еще и угадывал самые  внезапные, самые тайные мысли своих врагов. Для Бюсси настала одна из тех  минут, когда человек достигает вершин совершенства: он был меньше, чем бог, ибо  он был смертным, но, вне всякого сомнения, он был больше, чем человек.    

Ему  пришла в голову мысль, что убить Монсоро значит положить конец сражению, и он  стал искать его глазами среди своих убийц. Но Монсоро, столь же спокойный,  сколь Бюсси был возбужден, перезаряжал пистолеты своим людям или, взяв  заряженный пистолет из их рук, стрелял сам, все время прячась за спинами своих  наемников.    

Однако  Бюсси ничего не стоило расчистить себе проход. Он бросился в гущу сбиров, они  расступились, и Бюсси оказался лицом к лицу с Монсоро.    

В это  мгновение главный ловчий, в руках у которого был заряженный пистолет,  прицелился и выстрелил.    

Пуля  ударила в клинок шпаги Бюсси и срезала его на шесть дюймов выше рукоятки.    

– Обезоружен! –  крикнул Монсоро. – Обезоружен!    

Бюсси  отскочил назад и, отступая, подобрал с полу срезанный клинок.    

В одну  секунду клинок был плотно прикручен носовым платком к кисти его руки.    

И бой  возобновился. То было величественное зрелище: один человек, почти безоружный и,  однако, почти невредимый, держал в страхе шестерых прекрасно вооруженных людей,  возведя гору из десяти трупов.    

Завязавшись  снова, бой стал еще более ожесточенным. Пока люди Монсоро нападали на Бюсси,  главный ловчий, догадавшись, что молодой человек высматривает себе оружие на  полу, стал убирать все, до чего тот мог бы добраться.    

Бюсси  был окружен. Обломок его шпаги, выщербленный, погнутый, притупившийся, шатался  в повязке. Рука начала слабеть от усталости. Бюсси оглянулся вокруг, и тут один  из трупов вдруг ожил, поднялся на колени и подал ему длинную и целую рапиру.    

Этим  трупом был Реми, вложивший в это последнее движение всю свою преданность.    

Бюсси  вскрикнул от радости и отскочил назад, чтобы отвязать от руки платок и  выбросить обломок клинка, ставший ненужным.    

В эту  минуту Монсоро бросился к Реми и в упор выстрелил ему в голову из пистолета.    

Реми  упал с пробитым лбом, на этот раз чтобы уже не подняться. Из груди Бюсси  вырвался крик, даже не крик – рычание.    

С новым  оружием к нему вернулись силы. Рапира его со свистом описала круг, справа отрубила  чью-то кисть, а слева – распорола щеку.    

Этим  двойным ударом он расчистил себе дорогу к выходу.    

Ловкий и  стремительный, он бросился к двери и попытался выломать ее ударом, от которого  задрожала стена. Но засовы не поддались.    

Истощенный  этим усилием, Бюсси опустил правую руку и, стоя лицом к своим врагам, попробовал  левой рукой открыть дверь за своей спиной.    

В эту  короткую секунду пуля пробила ему бедро и две шпаги задели бока.    

Но он  отодвинул засовы и повернул ключ.    

Рыча,  величественный в своей ярости, он сразил ударом наотмашь самого остервенелого  из разбойников и, прорвавшись к Монсоро, ранил его в грудь.    

У  главного ловчего вырвалось проклятие.    

– А! –  сказал Бюсси, распахивая дверь. – Я начинаю думать, что выберусь.    

Четверо  убийц побросали свое оружие и навалились на Бюсси. Не справившись с ним шпагами,  ибо его чудесная ловкость делала его неуязвимым, они пытались его удушить.    

Но Бюсси  и рукояткой рапиры, и ее клинком непрерывно наносил им удары, рубил их. Монсоро  дважды приближался к молодому человеку и дважды был ранен.    

Наконец  трое убийц вцепились в рукоятку рапиры и вырвали ее из рук Бюсси.    

Тогда  Бюсси схватил табурет из резного дерева, нанес три удара и сбил троих, но о  плечо четвертого табурет раскололся, и тот остался на ногах.    

Этот  четвертый вонзил ему в грудь кинжал.    

Бюсси  схватил его за запястье, выдернул кинжал из своей груди и, повернув клинок к противнику,  заколол того его же собственной рукой.    

Последний  из убийц выскочил в окно.    

Бюсси  сделал два шага, чтобы нагнать его, но лежавший среди трупов Монсоро  приподнялся и ударил Бюсси ножом под колено.    

Молодой  человек вскрикнул, огляделся в поисках шпаги, схватил первую попавшуюся и с  такой силой вонзил ее в грудь главного ловчего, что пригвоздил его к полу.    

– А! –  воскликнул Бюсси. – Не знаю, останусь ли жив я, но, по крайней мере, я  увижу, как умрешь ты!    

Монсоро  хотел ответить, но из его полуоткрытого рта вылетел лишь последний вздох.    

Тогда  Бюсси, едва передвигая ноги, потащился к коридору. Он истекал кровью. Она  бежала из раны на бедре и особенно из той, что была под коленом.    

В  последний раз оглянулся он назад.    

Из-за  облака вышла блестящая луна. Свет ее проник в залитую кровью комнату, заиграл  на оконных стеклах и озарил изрубленные ударами шпаг, пробитые пулями стены,  мимоходом скользнув по бледным лицам мертвецов, в большинстве сохранивших,  умирая, жестокий и угрожающий взгляд убийц.    

При виде  этого поля битвы, которое он покрыл трупами, израненного, почти умирающего  Бюсси охватило чувство беспредельной гордости.    

Как он и  обещал, он совершил то, что не совершил бы ни один человек.    

Ему  оставалось только бежать, спасаться. Теперь уже он мог бежать, потому что бежал  он от мертвых.    

Но  испытания еще не кончились для несчастного Бюсси.    

Выйдя на  лестницу, он увидел, что во дворе поблескивает оружие. Раздался выстрел. Пуля  пробила ему плечо.    

Двор  охранялся.    

Тогда он  вспомнил о маленьком окне, через которое Диана собиралась наблюдать завтра за  его поединком, и, торопясь из последних сил, волоча раненую ногу, направился в  ту сторону.    

Окно  было открыто, в него глядело прекрасное, усеянное звездами небо.    

Бюсси  закрыл за собою дверь, задвинул засов. Потом с большим трудом взобрался на окно  и измерил глазами расстояние до железной решетки, рассчитывая спрыгнуть по ту  ее сторону.    

– О!  Нет, у меня недостанет сил, – прошептал он. Но в это мгновение он услышал  на лестнице шаги. То поднималась вторая группа убийц.    

Драться  Бюсси уже не был способен. Он собрал все свои силы и, помогая себе той рукой и  той ногой, которые еще действовали, прыгнул вниз.    

Но,  прыгая, он поскользнулся на камне подоконника. Ведь на подошвах его сапог было  столько крови!    

Он упал  на железные копья решетки: одни вошли в его тело, другие зацепились за одежду,  и он повис.    

Тогда  Бюсси вспомнил о единственном друге, который еще оставался у него на земле.    

– Сен-Люк! –  крикнул он. – Ко мне! Сен-Люк! Ко мне!    

– А!  Это вы, господин де Бюсси! – раздался вдруг голос из кущи деревьев.    

Бюсси  содрогнулся. Голос принадлежал не Сен-Люку.    

– Сен-Люк! –  крикнул он снова. – Ко мне! Ко мне! Не бойся за Диану. Я убил Монсоро!    

Он  надеялся, что Сен-Люк прячется где-то поблизости и при этом известии явится.    

– А!  Так Монсоро убит? – сказал другой голос.    

– Да.    

– Прекрасно.    

И Бюсси  увидел, как из-за деревьев вышли двое. Лица обоих были закрыты масками.    

– Господа, –  сказал он, – господа, заклинаю вас небом, помогите дворянину, попавшему в  беду, вы еще можете спасти его.    

– Что  вы об этом думаете, монсеньор? – спросил вполголоса один из двух  неизвестных.    

– Как  ты неосторожен! – сказал другой.    

– Монсеньор! –  воскликнул Бюсси, который услышал эти слова, до такой степени все его чувства  были обострены отчаянным положением. – Монсеньор! Освободите меня, и я  прощу вам вашу измену.    

– Ты  слышишь? – сказал человек в маске.    

– Что  вы прикажете?    

– Что  ж, освободи его…    

И  прибавил, усмехнувшись под своей маской:    

– От  страданий…    

Бюсси  повернул голову туда, откуда раздавался голос, дерзавший говорить этим насмешливым  тоном в такую минуту.    

– О!  Я погиб, – прошептал он.    

И в тот  же миг в грудь его уперлось дуло аркебузы и раздался выстрел. Голова Бюсси  упала на грудь, руки повисли.    

– Убийца! –  сказал он. – Будь проклят!    

И умер с  именем Дианы на устах.    

Несколько  капель его крови упало с решетки на того, кого называли монсеньором.    

– Он  мертв? – крикнули несколько человек, которые, взломав дверь, появились у  окна.    

– Да! –  крикнул Орильи. – Но не забывайте, что покровителем и другом господина де  Бюсси был монсеньор герцог Анжуйский, бегите!    

Убийцы  ничего другого и не хотели, они тут же скрылись.    

Герцог  слушал, как звуки их шагов удаляются, становятся все глуше и смолкают вдали.    

– А  теперь, Орильи, – сказал он, – поднимись в ту комнату и сбрось мне  через окно тело Монсоро.    

Орильи  поднялся, разыскал среди множества трупов тело главного ловчего, взвалил его на  спину и, как ему приказал его спутник, бросил это тело в окно. Падая, и оно  тоже забрызгало кровью одежды герцога Анжуйского.    

Пошарив  в камзоле главного ловчего, Франсуа достал акт о союзе, подписанный его королевской  рукой.    

– Это  то, что я искал, – сказал он, – нам больше нечего здесь делать.    

– А  Диана? – спросил из окна Орильи.    

– Черт  возьми! Я больше не влюблен, и, так как она нас не узнала, развяжи ее. Сен-Люка  тоже развяжи. Пусть отправляются на все четыре стороны.    

Орильи  исчез.    

– Королем  Франции я пока не стану, – сказал герцог, разрывая акт на мелкие  куски, – но зато и не буду обезглавлен по обвинению в государственной  измене.    

 Глава LIII    

О том, как брат  Горанфло оказался более чем когда-либо между виселицей и аббатством    

     

Авантюра  с заговором окончательно обернулась комедией. Ни швейцарцы, поставленные  караулить устье этой реки интриг, ни сидевшая в засаде французская гвардия не  смогли поймать в раскинутые ими сети не только крупных заговорщиков, но даже и  мелкой рыбешки.    

Все  участники заговора бежали через подземный ход под кладбищем.    

Из  аббатства не появился ни один. Поэтому, как только дверь была взломана, Крийон  встал во главе тридцати человек и вместе с королем ворвался внутрь.    

В  просторных, темных помещениях стояла мертвая тишина.    

Крийон,  опытный вояка, предпочел бы большой шум. Он опасался какой-нибудь ловушки.    

Но  тщетно посылали разведчиков, тщетно открывали двери и окна, тщетно обыскивали  склеп часовни. Всюду было пусто.    

Король  шел в первых рядах со шпагой в руке и кричал во все горло:    

– Шико!  Шико!    

Никто не  откликался.    

– Неужели  они его убили? – говорил король. – Смерть Христова! Они мне заплатят  за моего шута как за дворянина.    

– Это  будет правильно, государь, – заметил Крийон, – ведь он и есть  дворянин, да еще из самых храбрых.    

Шико не  отвечал, ибо он сек герцога Майеннского и так наслаждался этим занятием, что  был глух и слеп ко всему остальному.    

Но после  того как Майенн исчез, после того как Горанфло свалился без чувств, ничто больше  не отвлекало Шико, и он услышал, что его зовут, и узнал голос короля.    

– Сюда,  сын мой, сюда! – крикнул он изо всех сил, пытаясь приподнять Горанфло и  утвердить его на седалище.    

Это ему  удалось, и он прислонил монаха к дереву.    

Усилия,  которые Шико был вынужден затратить на свой милосердный поступок, лишили голос  гасконца некой доли его звучности, так что Генриху в долетевшем до него призыве  послышалась даже жалоба.    

Однако  король ошибся, Шико, напротив, был упоен своей победой. Но, увидя плачевное состояние  монаха, гасконец задумался: следует ли вывести это вероломное брюхо на чистую  воду или же стоит проявить милосердие по отношению к этой необъятной бочке.    

Он  созерцал Горанфло, как некогда Август, должно быть, созерцал Цинну.[175]    

Горанфло  постепенно приходил в себя, и хотя он был глуп, но все же не до такой степени,  чтобы обманываться относительно ожидавшей его участи. К тому же он был очень  схож с теми животными, которым человек постоянно угрожает и которые поэтому  инстинктивно чувствуют, что его рука тянется к ним только для того, чтобы  ударить, а рот прикасается – только для того, чтобы их съесть.    

Именно в  таком расположении духа Горанфло и открыл глаза.    

– Сеньор  Шико! – воскликнул он.    

– Вот  как? – отозвался Шико. – Значит, ты не умер?    

– Мой  добрый сеньор Шико, – продолжал монах, пытаясь молитвенно сложить ладони  перед своим необъятным животом, – неужели вы отдадите меня в руки моих  преследователей, меня, вашего Горанфло?    

– Каналья, –  сказал Шико с плохо скрытой нежностью.    

Монах  принялся голосить.    

После  того как ему удалось сложить ладони, он попытался ломать пальцы.    

– Меня,  который съел вместе с вами столько вкусных обедов, – выкрикивал он сквозь  рыдания, – меня, который, по вашим уверениям, пьет с таким изяществом, что  заслуживает звания короля губок; меня, которому так нравились пулярки,  зажаренные по вашему заказу в «Роге изобилия», что я всегда оставлял от них  только косточки!    

Этот  последний довод показался Шико самым неотразимым из всех и окончательно склонил  его в сторону милосердия.    

– Боже  правый! Вот они! – воскликнул Горанфло, порываясь встать на ноги, но так и  не достигнув своей цели. – Они уже здесь, я погиб! О! Добрый сеньор Шико,  спасите меня!    

И монах,  не сумев подняться, сделал то, что было гораздо легче: упал плашмя на землю.    

– Вставай! –  сказал Шико.    

– Вы  меня прощаете?    

– Посмотрим.    

– Вы  столько меня били, что мы уже квиты.    

Шико  рассмеялся. Рассудок бедного монаха находился в таком смятении, что ему показалось,  будто удары, выданные в счет долга герцогу Майеннскому, сыпались на него.    

– Вы  смеетесь, мой добрый сеньор Шико? – сказал он.    

– Э!  Конечно, смеюсь, скотина!    

– Значит,  я буду жить?    

– Возможно.    

– Вы  бы не смеялись, если бы вашему Горанфло предстояло умереть.    

– Сие  не от меня зависит, – сказал Шико, – сие зависит от короля. Один  король имеет власть над жизнью и смертью.    

Горанфло  поднатужился и поднялся на колени.    

В это  мгновение тьма расступилась перед яркими огнями, и друзья увидели вокруг себя  множество вышитых камзолов и поблескивающие при свете факелов шпаги.    

– Ах!  Шико! Милый Шико! – воскликнул король. – Как я рад снова увидеть  тебя!    

– Вы  слышите, мой добрый господин Шико, – сказал тихонько монах, – этот  великий государь счастлив снова увидеть вас.    

– Ну  и?    

– Ну  и на радостях он сделает для вас все, что вы попросите. Попросите у него  помилования для меня.    

– У  подлого Ирода?    

– О!  О! Тише, дорогой господин Шико!    

– Ну,  государь, – спросил Шико, поворачиваясь к королю, – скольких вы  захватили?    

– «Confiteor!»  – забормотал Горанфло.    

– Ни  одного, – ответил Крийон. – Изменники! Они, должно быть, нашли  какую-нибудь неизвестную нам лазейку.    

– Вполне  возможно, – сказал Шико.    

– Но  ты видел их? – спросил король.    

– Еще  бы я их не видел!    

– Всех?    

– От  первого до последнего.    

– «Confiteor», –  все повторял Горанфло, не будучи в силах вспомнить, что идет дальше.    

– Ты  их, конечно, узнал?    

– Нет,  государь.    

– Как!  Ты не узнал их?    

– То  есть я узнал лишь одного, да и то…    

– Да  и то?    

– Не  по лицу, государь.    

– А  кого ты узнал?    

– Герцога  Майеннского.    

– Герцога  Майеннского? Того, кому ты обязан…    

– Уже  нет, государь, мы поквитались.    

– А!  Расскажи мне об этом, Шико!    

– Попозже,  сын мой, попозже. Займемся настоящим.    

– «Confiteor», –  твердил Горанфло.    

– Э!  Да вы захватили пленного, – сказал вдруг Крийон, опуская свою длань на  плечо монаха, и тот, несмотря на сопротивление, оказываемое массой его тела,  согнулся под тяжестью этой руки.    

У  Горанфло отнялся язык.    

Шико  медлил с ответом, предоставив всем смертным мукам, которые порождает глубокий  ужас, наводнить на миг сердце несчастного монаха.    

Тот  готов был во второй раз потерять сознание при виде стольких людей, кипящих неутоленным  гневом.    

Наконец,  после недолгого молчания, когда Горанфло уже казалось, что в ушах его гремят  трубы Страшного суда, Шико сказал:    

– Государь,  поглядите хорошенько на этого монаха.    

Кто-то из  присутствовавших поднес факел к лицу Горанфло. Монах закрыл глаза, чтобы одним  делом было меньше при переходе из этого мира в мир иной…    

– Проповедник  Горанфло! – воскликнул Генрих.    

– «Confiteor,  Confiteor, Confiteor», – торопливо забубнил монах.    

– Он  самый, – ответил Шико.    

– Тот,  который…    

– Совершенно  верно, – прервал Шико.    

– Ага! –  сказал король с удовлетворенным видом.    

Пот со  щек Горанфло можно было собирать мисками.    

Да и  было от чего, ибо тут послышался звон шпаг, словно само железо было наделено жизнью  и дрожало от нетерпения.    

Несколько  человек с угрожающим видом приблизились к монаху.    

Горанфло  скорее почувствовал это, чем увидел, и слабо вскрикнул.    

– Погодите, –  произнес Шико, – я должен посвятить короля во все.    

И,  отведя Генриха в сторону, шепнул ему:    

– Сын  мой, возблагодари всевышнего за то, что лет тридцать пять тому назад он  позволил этому святому человеку появиться на свет, ведь он-то нас всех и спас.    

– Спас?    

– Да.  Это он рассказал мне все о заговоре, от альфы до омеги.    

– Когда?    

– Дней  восемь тому назад. Так что, если враги вашего величества разыщут его, можно считать  его мертвым.    

Горанфло  услышал только последние слова: «Можно считать его мертвым».    

И  повалился вперед, вытянув руки.    

– Достойный  человек, – сказал король, доброжелательно взирая на эту гору мяса, в  которой всякий другой увидел бы всего лишь массу материи, способную поглотить и  погасить огонь сознания, – достойный человек, мы возьмем его под свое  покровительство.    

Горанфло  подхватил на лету милосердный королевский взгляд, и лицо его превратилось в  подобие маски античного паразита:[176]  одна его половина улыбалась до ушей, другая – заливалась плачем.    

– И  ты поступишь правильно, мой король, – ответил Шико, – потому что это  слуга, каких мало.    

– Как  ты думаешь, что нам с ним делать? – спросил Генрих.    

– Я  думаю, что пока он в Париже, жизнь его под угрозой.    

– А  если приставить к нему охрану? – сказал король.    

Горанфло  расслышал это предложение Генриха.    

«Неплохо! –  подумал он. – Я, кажется, отделаюсь только тюрьмой. Это все же лучше, чем  дыба, особенно если меня будут хорошо кормить!»    

– Бесполезно, –  сказал Шико. – Будет лучше, если ты позволишь мне увести его.    

– Куда?    

– Ко  мне.    

– Что  ж, отведи его и возвращайся в Лувр. Я должен встретиться там со своими друзьями  и подготовить их к завтрашнему дню.    

– Вставайте,  преподобный отец, – обратился Шико к монаху.    

– Он  издевается, – прошептал Горанфло, – злое сердце.    

– Да  вставай же, скотина! – повторил тихонько гасконец, поддав ему коленом под  зад.    

– А!  Я вполне заслужил это! – воскликнул Горанфло.    

– Что  он там говорит? – спросил король.    

– Государь, –  ответил Шико, – он вспоминает все свои треволнения, перечисляет все свои  муки, и, так как я обещал ему покровительство вашего величества, он говорит, в  полном сознании своих заслуг: «Я вполне заслужил это!»    

– Бедняга! –  сказал король. – Ты уж позаботься о нем как следует, дружок.    

– Будьте  спокойны, государь. Когда он со мной, он ни в чем не испытывает недостатка.    

– Ах,  господин Шико, – вскричал Горанфло, – дорогой мой господин Шико, куда  меня поведут?!    

– Сейчас  узнаешь. А пока благодари его величество, неблагодарное чудовище, благодари!    

– За  что?    

– Благодари,  тебе говорят!    

– Государь, –  залепетал Горанфло, – поелику ваше всемилостивейшее величество…    

– Да, –  сказал Генрих, – я знаю обо всем, что вы сделали во время вашего  путешествия в Лион, во время вечера Лиги и, наконец, сегодня. Не беспокойтесь,  я воздам вам по достоинству.    

Горанфло  вздохнул.    

– Где  Панург? – спросил Шико.    

– В  конюшне, бедное животное!    

– Отправляйся  туда, садись на него и возвращайся сюда ко мне.    

– Да,  господин Шико.    

И монах  удалился со всей возможной для него скоростью, удивляясь, что гвардейцы не следуют  за ним.    

– А  теперь, сын мой, – сказал Шико, – оставь двадцать человек себе для  эскорта, а десять отправь с господином де Крийоном.    

– Куда  я должен их отправить?    

– В  Анжуйский замок, за твоим братом.    

– Зачем?    

– Затем,  чтобы он не сбежал во второй раз.    

– Неужели  мой брат?..    

– Разве  тебе пошло во вред, что ты послушался моих советов сегодня?    

– Нет,  клянусь смертью Христовой!    

– Тогда  делай, что я говорю.    

Генрих  отдал приказ полковнику французской гвардии привести к нему в Лувр герцога Анжуйского.    

Крийон,  отнюдь не испытывавший к принцу любви, немедленно отправился за ним.    

– А  ты? – спросил Генрих шута.    

– Я  подожду моего святого.    

– А  потом придешь в Лувр?    

– Через  час.    

– Тогда  я ухожу.    

– Иди,  сын мой.    

Генрих  удалился вместе с оставшимися солдатами.    

Что до  Шико, то он направился к конюшням и, войдя во двор, увидел Горанфло, восседающего  на Панурге.    

Бедняге  даже не пришло в голову попытаться убежать от ожидающей его участи.    

– Пошли,  пошли, – сказал Шико, беря Панурга за повод, – поторопимся, нас ждут.    

Горанфло  не оказал даже тени сопротивления, он лишь проливал слезы. Их было столько, что  можно было заметить, как он худеет прямо на глазах.    

– Я  ведь говорил, – шептал он, – я ведь говорил!    

Шико  тянул за собой Панурга и пожимал плечами.    

 Глава LIV,    

в которой Шико  догадывается, почему у д’Эпернона на сапогах была кровь, а в лице не было ни  кровинки    

     

Возвратившись  в Лувр, король застал своих друзей в постелях. Они спали мирным сном.    

Исторические  события имеют одно странное свойство: озарять отблеском своего величия  предшествующие им обстоятельства.    

Поэтому  для тех, кто отнесется к событиям, которые должны были произойти утром того  дня, ибо король возвратился в Лувр уже около двух часов ночи, для тех, кто  отнесется, повторяем мы, к этим событиям с уважением, продиктованным  предвосхищением их исхода, возможно, небезынтересно будет посмотреть, как  король, чуть не лишившийся короны, ищет успокоения у трех своих друзей, которые  через несколько часов должны ради него поставить на карту свои жизни.    

Мы  уверены, что поэта, чьей избранной натуре свойственно не предвидение, а  озарение, поразят своей печальной красотой эти освеженные сном лица молодых  людей, со спокойной улыбкой спящих на поставленных в ряд кроватях, словно  братья в спальне отчего дома.    

Генрих  тихонько приблизился к ним, сопровождаемый Шико, который, поместив своего  подопечного в надежное место, возвратился к королю.    

Одна  кровать была пуста – кровать д’Эпернона.    

– До  сих пор его нет, ветреника, – прошептал король. – Несчастный!  Безумец! Драться с Бюсси, самым храбрым человеком во Франции, самым опасным – в  мире, и даже не думать об этом.    

– А  и правда, его нет, – сказал Шико.    

– Разыскать!  Привести сюда! – воскликнул король. – И пусть пришлют ко мне Мирона.  Я хочу, чтобы этого безрассудного усыпили, пусть даже против его воли. Я хочу,  чтобы сон придал ему силы и гибкости, сделал способным защищаться.    

– Государь, –  сообщил лакей, – господин д’Эпернон только что пришел.    

Д’Эпернон  действительно явился в Лувр. Узнав о возвращении короля и догадавшись, что тот  зайдет в спальню, он пытался было тихонько проскользнуть в другую комнату,  рассчитывая остаться незамеченным.    

Но его  ждали и, как мы видели, доложили о его появлении королю.    

Видя,  что выговора не взбежать, д’Эпернон с весьма смущенным видом перешагнул порог  спальни.    

– А!  Вот и ты наконец, – сказал Генрих. – Поди сюда, несчастный, и  посмотри на своих товарищей.    

Д’Эпернон  обвел взглядом комнату и сделал знак, что он уже посмотрел.    

– Посмотри  на своих товарищей, – продолжал Генрих, – они благоразумны, они  поняли все значение этого дня, а ты, несчастный, вместо того чтобы помолиться,  как сделали они, и спать, как они спят, ты – играешь в кости и таскаешься по  притонам. Клянусь телом Христовым, да ты белый как мел! Что же ты будешь делать  утром? Ведь уже сейчас ты никуда не годишься!    

И в  самом деле, д’Эпернон был очень бледен, настолько бледен, что замечание короля  заставило его покраснеть.    

– Ну, –  сказал Генрих, – иди ложись, я так хочу! И спи! Только сумеешь ли ты  поспать?    

– Я?! –  ответил д’Эпернон так, словно подобный вопрос оскорбил его до глубины души.    

– Я  имею в виду, будет ли у тебя время поспать. Разве тебе не известно, что вы  деретесь, когда рассветет, и что в это подлое время года в четыре часа утра уже  совсем светло! Сейчас два. Тебе остается всего два часа.    

– За  два часа, если их хорошо употребить, – сказал д’Эпернон, – можно  сделать очень многое.    

– А  ты заснешь?    

– Прекрасно  засну, государь.    

– Не  очень-то я в это верю.    

– Почему  же?    

– Потому  что ты взволнован, думаешь о завтрашнем дне. Да и как тебе не волноваться?  Ведь, увы, завтра – это уже сегодня. Но, вопреки очевидности, я в глубине души  испытываю желание говорить так, словно роковой день еще не наступил.    

– Государь, –  сказал д’Эпернон, – я засну, обещаю вам, но лишь в том случае, если ваше величество  даст мне возможность заснуть.    

– Он  прав, – сказал Шико.    

Д’Эпернон  и в самом деле разделся и лег. Вид у него был спокойный, даже довольный, что  показалось королю и Шико добрым предзнаменованием.    

– Он  храбр, как Цезарь, – сказал король.    

– Так  храбр, – заметил Шико, почесывая ухо, – что, даю честное слово, я  ничего больше не понимаю.    

– Вот  он уже и спит.    

Шико  подошел к постели, ибо усомнился, что безмятежность д’Эпернона может дойти до  такой степени.    

– О! –  воскликнул он вдруг.    

– В  чем дело? – спросил король.    

– Погляди.    

И Шико  ткнул пальцем на сапоги д’Эпернона.    

– Кровь! –  прошептал король.    

– Он  ходил по крови, сын мой. Вот храбрец!    

– Может,  он ранен? – забеспокоился король.    

– Ба!  Он бы сказал. Да если и ранен, то разве что в пятку, как Ахиллес.    

– Постой!  Плащ тоже испачкан. А на рукав погляди! Что с ним стряслось?    

– Может  быть, он прикончил кого-нибудь? – сказал Шико.    

– Зачем?    

– Да  чтобы руку себе набить.    

– Странно, –  произнес король.    

Шико  почесался еще энергичнее.    

– Гм!  Гм! – хмыкнул он.    

– Ты  ничего не отвечаешь?    

– Как  же, я отвечаю: «гм! гм!» По-моему, это означает очень многое.    

– Господи  боже мой, – сказал Генрих, – что же происходит вокруг меня и что меня  ждет впереди? Хорошо еще, что завтра…    

– Сегодня,  сын мой. Ты все время путаешь.    

– Да,  ты прав.    

– Ну,  и что же сегодня?    

– Сегодня  я обрету спокойствие.    

– Почему?    

– Потому  что они убьют этих проклятых анжуйцев.    

– Ты  так думаешь, Генрих?    

– Я  в этом уверен. Они храбрецы.    

– Мне  что-то не приходилось слышать, чтобы анжуйцев называли трусами.    

– Разумеется,  нет. Но посмотри, какая в них сила, посмотри на руки Шомберга, прекрасные  мускулы, прекрасные руки.    

– Ба!  Если бы ты видел руки д’Антрагэ!    

– Посмотри,  какой у Келюса решительный рот, а у Можирона, даже во сне, лоб гордый. С такими  лицами нельзя не одержать победы. А! Когда эти глаза мечут молнии, противник  уже наполовину побежден.    

– Милый  друг, – сказал Шико, печально покачав головой, – я знаю глаза под  такими же гордыми лбами, и они мечут не менее грозные молнии, чем те, на  которые ты рассчитываешь. Это и все, чем ты себя успокаиваешь?    

– Нет.  Иди, я покажу тебе кое-что.    

– Куда  идти?    

– В  мой кабинет.    

– То,  что ты собираешься показать мне, и придает тебе веру в победу?    

– Да.    

– Тогда  пойдем.    

– Постой.    

И Генрих  вернулся к кроватям молодых людей.    

– А  что? – спросил Шико.    

– Послушай,  я не хочу завтра, вернее, сегодня ни омрачать их, ни разнеживать. Я попрощаюсь  с ними сейчас.    

Шико  кивнул головой.    

– Прощайся,  сын мой, – сказал он.    

Тон,  которым он произнес эти слова, был таким грустным, что у короля мурашки  побежали по телу и слезы навернулись на глаза.    

– Прощайте,  друзья, – прошептал Генрих, – прощайте, добрые мои друзья.    

Шико  отвернулся, сердце у него было тоже не из камня.    

Но взор  его невольно снова обратился к молодым людям.    

Генрих,  склонившись над ними, одного за другим целовал их в лоб.    

Свеча из  розового воска озаряла бледным, погребальным светом драпировки спальни и лица  актеров, участвовавших в этой сцене.    

Шико не  был суеверен, но, когда он увидел, как Генрих касается губами лбов Можирона,  Келюса и Шомберга, ему почудилось, что это скорбит живой, навеки прощаясь с  мертвыми, уже лежащими в гробах.    

– Странно, –  сказал себе Шико, – я никогда ничего подобного не испытывал. Бедные дети!    

Как  только король кончил прощаться со своими друзьями, д’Эпернон открыл глаза,  чтобы поглядеть, ушел ли он.    

Король  уже покинул комнату, опершись на руку Шико.    

Д’Эпернон  вскочил с постели и принялся как можно тщательнее стирать пятна крови со своих  сапог и одежды.    

Это  занятие вернуло его мысли к событиям на площади Бастилии.    

– Да  у меня и крови бы не хватило для этого человека, ведь столько он ее пролил  сегодня ночью, а сражался совсем один.    

И  д’Эпернон снова улегся в постель.    

Что до  Генриха, то он привел Шико к себе в кабинет, открыл длинный ящик из черного дерева,  обитый внутри белым атласом, и сказал:    

– Вот,  посмотри!    

– Шпаги! –  воскликнул Шико. – Вижу. Что же дальше?    

– Да,  это шпаги, но шпаги освященные, друг мой.    

– Кем?    

– Самим  папой, нашим святейшим отцом. Он оказал мне эту милость. Чтобы доставить ящик в  Рим и обратно, потребовалось двадцать лошадей и четыре человека. Но зато у меня  есть шпаги.    

– Острые? –  спросил гасконец.    

– Конечно.  Но главное их достоинство, Шико, в том, что они освящены.    

– Само  собой. Однако все же приятно сознавать, что они к тому же еще и острые.    

– Нечестивец!    

– Ладно,  сын мой, теперь поговорим о другом.    

– Хорошо,  но поспешим.    

– Тебе  хочется спать?    

– Нет,  мне хочется помолиться.    

– В  таком случае поговорим о деле. Приказал ты привести монсеньора герцога  Анжуйского?    

– Да,  он ждет внизу.    

– Что  ты собираешься с ним делать?    

– Я  собираюсь отправить его в Бастилию.    

– Очень  мудро. Только выбери темницу понадежнее, с толстыми стенами и крепкими замками.  Ту, например, в которой сидел коннетабль де Сен-Поль или Жак д’Арманьяк.    

– О!  Будь спокоен.    

– Я  знаю, где продается прекрасный черный бархат, сын мой.    

– Шико!  Это же мой брат!    

– Ты  прав, при дворе, во время траура по членам семьи, одеваются в фиолетовое. Ты  будешь с ним говорить?    

– Да,  разумеется, хотя бы для того, чтобы лишить его всякой надежды, доказав, что  заговоры его раскрыты.    

– Гм! –  сказал Шико.    

– У  тебя есть какие-нибудь возражения против моей беседы с ним?    

– Нет,  но на твоем месте я упразднил бы речи и удвоил срок пребывания в тюрьме.    

– Пусть  приведут герцога Анжуйского, – приказал Генрих.    

– Все  равно, – сказал Шико, качая головой, – я стою на том, что сказал.    

Через  минуту вошел герцог. Он был безоружен и очень бледен. Его сопровождал Крийон с  обнаженной шпагой в руке.    

– Где  вы его нашли? – спросил король Крийона, разговаривая с ним так, словно  герцога и не было в комнате.    

– Государь,  его высочество отсутствовал, когда я именем вашего величества занял Анжуйский  дворец, но очень скоро его высочество вернулся домой, и мы арестовали его, не  встретив сопротивления.    

– Вам  повезло, – сказал король с презрением.    

Затем,  обернувшись к принцу, он спросил:    

– Где  вы были, сударь?    

– Где  бы я ни был, государь, смею вас уверить, – ответил герцог, – что я  занимался вашими делами.    

– Я  так и полагал, – сказал Генрих, – и, глядя на вас, убеждаюсь, что не  ошибся, когда ответил вам тем же – занялся вашими.    

Франсуа  поклонился со спокойным и почтительным видом.    

– Ну  так где же вы были? – спросил король, шагнув к брату. – Чем  занимались вы в то время, как арестовывали ваших соучастников?    

– Моих  соучастников? – переспросил Франсуа.    

– Да,  ваших соучастников, – повторил король.    

– Государь,  я уверен, что ваше величество ввели в заблуждение.    

– О!  На этот раз, сударь, вы от меня не убежите, ваша преступная карьера окончена. И  на этот раз тоже вам не удастся занять мой трон, братец…    

– Государь,  государь, молю вас, успокойтесь, определенно кто-то настроил вас против меня.    

– Презренный! –  вскричал преисполненный гневом король. – Ты умрешь от голода в одной из  темниц Бастилии.    

– Я  жду ваших приказаний, государь, и благословляю их, даже если они приведут меня  к смерти.    

– Но  где же вы все-таки были, лицемер?    

– Государь,  я спасал ваше величество и трудился во имя славы и мира вашего царствования.    

– О! –  воскликнул остолбеневший от изумления король. – Клянусь честью, какова  дерзость!    

– Ба, –  сказал Шико, откинувшись назад, – расскажите нам об этом, мой принц. Вот,  должно быть, любопытно!    

– Государь,  я немедленно рассказал бы обо всем вашему величеству, если бы вы обращались со мной,  как с братом, но вы обращаетесь со мной, как с преступником, и я подожду, чтобы  события подтвердили, что я говорю правду.    

С этими  словами принц снова отвесил поклон своему брату, королю, еще более глубокий,  чем в первый раз, и, повернувшись к Крийону и другим офицерам, сказал:    

– Что  ж, господа, кто из вас поведет в Бастилию наследного принца Франции?    

Шико  стоял, задумавшись, и вдруг его, как молния, озарила мысль.