1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    Барруа повернулся на месте, отступил на шаг, зашатался и упал к ногам Нуартье,  схватившись рукой за его колено.    

    - Господин! Мой добрый господин! - кричал он.    

    В эту минуту, привлеченный криками, на пороге появился Вильфор.    

    Моррель выпустил полубесчувственную Вален гину и, бросившись в  глубь комнаты,  скрылся за тяжелой портьерой.    

    Побледнев, как полотно, он с ужасом  смотрел  на  умирающего,  словно вдруг  увидел перед собою змею.    

    Нуартье терзался нетерпением и тревогой. Его душа рвалась  на  помощь  несчастному старику, который был ему скорее другом, чем слугой. Страшная борьба  жизни и смерти, происходившая перед  паралитиком,  отражалась  на его лице:  жилы на лбу вздулись, последние еще живые  мышцы  вокруг  глаз мучительно  напряглись.    

    Барруа, с дергающимся лицом, с налитыми кровью глазами и запрокинутой головой,  лежал на полу, хватаясь за него руками, а его окоченевшие ноги, казалось,  скорее сломались бы, чем согнулись.    

    На губах его выступила пена, он задыхался.    

    Вильфор, ошеломленный, не мог оторвать глаз от этой картины,  которая приковала  его внимание, как только он переступил порог.    

    Морреля он не заметил.    

    Минуту он стоял молча, заметно побледнев.    

    - Доктор! Доктор! - воскликнул он, наконец, кидаясь к двери. -  Идите сюда!  Скорее!    

    - Сударыня! - звала Валентина свою мачеху, цепляясь за перила лестницы. - Идите  сюда! Идите скорее! Принесите вашу нюхательную соль!    

    - Что случилось? - сдержанно  спросил  металлический  голос  г-жи  де Вильфор.    

    - Идите, идите!    

    - Да где же доктор? - кричал Вильфор.    

    Госпожа де Вильфор медленно сошла с лестницы; слышно было, как  скрипели  деревянные ступени. В одной руке она держала платок, которым  вытирала лицо, в  другой - флакон с нюхательной солью.    

    Дойдя до двери, она прежде всего взглянула на Нуартье, который,  если не  считать вполне естественного при данных обстоятельствах волнения, казался  совершенно здоровым; затем взгляд ее упал на умирающего.    

    Она побледнела, и ее взгляд, если так можно выразиться,  отпрянул  от слуги и  вновь устремился на господина.    

    - Ради бога, сударыня, где же доктор? - повторил Вильфор. - Он прошел к вам. Вы  же видите, это апоплексический удар, его  можно  спасти,  если пустить ему  кровь.    

    - Не съел ли он чего-нибудь? - спросила г-жа де Вильфор, уклоняясь от ответа.    

    - Он не завтракал, - сказала Валентина, - но дедушка посылал  его  со спешным  поручением. Он очень устал и, вернувшись,  выпил  только  стакан лимонада.    

    - Почему же не вина? - сказала г-жа де Вильфор. - Лимонад очень  вреден.    

    - Лимонад был здесь, в дедушкином графине.  Бедному  Барруа  хотелось пить, и  он выпил то, что было под рукой.    

    Госпожа де Вильфор  вздрогнула.  Нуартье  окинул  ее  своим  глубоким взглядом.    

    - У него такая короткая шея! - сказала она.    

    - Сударыня, - сказал Вильфор, - я спрашиваю вас, где д'Авриньи? Отвечайте, ради  бога!    

    - Он у Эдуарда; мальчик нездоров, - сказала г-жа де Вильфор, не  смея дольше  уклоняться от ответа.    

    Вильфор бросился на лестницу, чтобы привести доктора.    

    - Возьмите, - сказала г-жа де Вильфор, передавая Валентине флакон,  ему,  вероятно, пустят кровь. Я пойду к себе, я не выношу вида крови.    

    И она ушла вслед за мужем.    

    Моррель вышел из своего темного угла, среди общей тревоги  его  никто не  заметил.    

    - Уходите скорей, Максимилиан, - сказала ему Валентина, - и не приходите, пока  я вас не позову. Идите.    

   Моррель  жестом посоветовался с Нуартье. Нуартье, сохранивший все свое хладнокровие,  сделал ему утвердительный знак.    

    Он прижал к сердцу руку Валентины и вышел боковым коридором.    

    В это время в противоположную дверь входили Вильфор и доктор.    

    Барруа понемногу приходил в себя; припадок миновал, он начал  стонать и  приподнялся на одно колено.    

    Д'Авриньи и Вильфор перенесли Барруа на кушетку.    

    - Что нужно, доктор? - спросил Вильфор.    

    - Пусть принесут воды и эфиру. У вас в доме найдется эфир?    

    - Да.    

    - Пусть сбегают за скипидарным маслом и рвотным.    

    - Бегите скорей! - приказал Вильфор.    

    - А теперь пусть все выйдут.    

    - И я тоже? - робко спросила Валентина.    

    - Да, мадемуазель, прежде всего вы, - резко сказал доктор.    

    Валентина удивленно взглянула на д'Авриньи, поцеловала деда в  лоб  и вышла.    

    Доктор с мрачным видом закрыл за ней дверь.    

    - Смотрите, смотрите, доктор, он приходит в себя; это был просто припадок.    

    Д'Авриньи мрачно улыбнулся.    

    Как вы себя чувствуете, Барруа? - спросил он.    

    - Немного лучше, сударь.    

    - Вы можете выпить стакан воды с эфиром?    

    - Попробую, только не трогайте меня.    

    - Почему?    

    - Мне кажется, если вы дотронетесь до меня хотя бы пальцем,  со  мной опять  будет припадок.    

    - Выпейте.    

    Барруа взял стакан, поднес его к своим посиневшим губам и отпил около половины.    

    - Где у вас болит? - спросил доктор.    

    - Всюду; меня сводит судорога.    

    - Голова кружится?    

    - Да.    

    - В ушах звенит?    

    - Ужасно.    

    - Когда это началось?    

    - Только что.    

    - Сразу?    

    - Как громом ударило.    

    - Вчера вы ничего не чувствовали? Позавчера ничего?    

    - Ничего.    

    - Ни сонливости? Ни тяжести в желудке?    

    - Нет.    

    - Что вы ели сегодня?    

    - Я ничего еще не ел; я только выпил стакан лимонада из графина  господина  Нуартье.    

    И Барруа кивнул головой в сторону  старика,  который,  неподвижный  в своем  кресле, следил за этой сценой, не упуская ни одного  движения,  ни одного  слова.    

    - Где этот лимонад? - живо спросил доктор.    

    - В графине, внизу.    

    - Где внизу?    

    - На кухне.    

    - Хотите, я принесу, доктор? - спросил Вильфор.    

    - Нет, оставайтесь здесь и постарайтесь,  чтобы  больной  выпил  весь стакан.    

    - А лимонад?..    

    - Я пойду сам.    

    Д'Авриньи бросился к двери, отворил ее, побежал по черной лестнице  и едва не сбил  с ног г-жу де Вильфор, которая также спускалась на кухню.    

    Она вскрикнула.    

    Д'Авриньи даже не заметил этого; поглощенный одной мыслью, он  перепрыгнул  через последние ступеньки, вбежал в кухню и увидал на три четверти пустой  графин, стоящий на подносе.    

    Он ринулся на него, как орел на добычу.    

    С трудом дыша, он поднялся в первый этаж и  вернулся  в  комнату  Нуартье.    

    Госпожа де Вильфор в это время медленно поднималась к себе.    

    - Это тот самый графин? - спросил д'Авриньи.    

    - Да, господин доктор.    

    - Это тот самый лимонад, который вы пили?    

    - Наверно.    

    - Какой у него был вкус?    

    - Горький.    

    Доктор налил несколько капель на ладонь, втянул их губами и, подержав во рту,  словно пробуя вино, выплюнул жидкость в камин.    

    - Это он и есть, - сказал он. - Вы его тоже пили, господин Нуартье?    

    - Да, - показал старик.    

    - И вы тоже нашли, что у него горький вкус?    

    - Да.    

    - Господин доктор, - крикнул Барруа, - мне опять худо! Боже  милостивый,  сжалься надо мной!    

    Доктор бросился к больному.    

    - Где же рвотное, Вильфор?    

    Вильфор выбежал из комнаты и крикнул:    

    - Где рвотное? Принесли?    

    Никто не ответил. Весь дом был охвачен ужасом.    

    - Если бы я мог ввести ему воздух в легкие, - сказал д'Авриньи,  озираясь по  сторонам, - может быть, это предотвратило  бы  удушье.  Неужели ничего нет?  Ничего!    

    - Доктор, - кричал Барруа, - не дайте мне умереть! Я умираю, господи, умираю!    

    - Перо! Нет ли пера? - спросил доктор.    

    Вдруг он заметил на столе перо.    

    Он попытался ввести его в рот больного, который корчился в судорогах; но  челюсти его были так плотно сжаты, что не пропускали пера.    

    У Барруа начался еще более сильный припадок, чем первый. Он  скатился с кушетки  на пол и лежал неподвижно.    

    Доктор оставил его во власти припадка, которого он ничем не  мог  облегчить, и  подошел к Нуартье.    

    - Как вы себя чувствуете? - быстро спросил он шепотом. - Хорошо?    

    - Да.    

    - Тяжести в желудке нет?    

    - Нет.    

    - Как после той пилюли, которую я вам велел принимать каждое  воскресенье?    

    - Да.    

    - Кто вам приготовил этот лимонад? Барруа?    

    - Да.    

    - Это вы предложили ему выпить лимонаду?    

    - Нет.    

    - Господин де Вильфор?    

    - Нет.    

    - Госпожа де Вильфор?    

    - Нет.    

    - В таком случае, Валентина?    

    - Да.    

    Тяжкий вздох Барруа, зевота, от которой заскрипели его челюсти, привлекли  внимание д'Авриньи; он поспешил к больному.    

    - Барруа, - сказал доктор, - в состоянии ли вы говорить?    

    Барруа пробормотал несколько невнятных слов.    

    - Сделайте над собой усилие, друг мой.    

    Барруа открыл налитые кровью глаза.    

    - Кто готовил этот лимонад?    

    - Я сам.    

    - Вы его подали вашему хозяину сразу после того, как приготовили его?    

    - Нет.    

    - А где он оставался?    

    - В буфетной; меня отозвали.    

    - Кто его принес сюда?    

    - Мадемуазель Валентина.    

    Д'Авриньи провел рукой по лбу.    

    - Господи! - прошептал он.    

    - Доктор, доктор! - крикнул Барруа, чувствуя,  что  начинается  новый припадок.    

    - Почему не несут рвотное? - воскликнул доктор.    

    - Вот оно, - сказал, возвращаясь в комнату, Вильфор.    

   -  Кто приготовил?    

    - Аптекарь, он пришел вместе со мной.    

    - Выпейте.    

    - Не могу, доктор, поздно! Сводит горло, я задыхаюсь!.. Сердце... голова...  Какая мука!.. Долго я буду так мучиться?    

    - Нет, мой друг, - сказал доктор, - скоро ваши страдания кончатся.    

    - Я понимаю! - воскликнул несчастный. - Господи, смилуйся надо мной!    

    И, испустив вопль, он упал навзничь, как пораженный молнией.    

    Д'Авриньи приложил руку к его сердцу, поднес зеркало к его губам.    

    - Ну, что? - спросил Вильфор.    

    - Пусть мне принесут как можно скорее немного фиалкового сиропу.    

    Вильфор немедленно спустился в кухню.    

    - Не пугайтесь, господин Нуартье, -  сказал  Д'Авриньи,  -  я  отнесу больного  в соседнюю комнату и пущу ему кровь; такие припадки  -  ужасное зрелище.    

   И,  взяв Барруа под мышки, он перетащил его  в  соседнюю  комнату;  но тотчас же  вернулся к Нуартье, чтобы взять остатки лимонада.    

    У Нуартье был закрыт правый глаз.    

    - Позвать Валентину? Вы хотите видеть Валентину? Я велю вам  ее  позвать.    

    Вильфор поднимался обратно по лестнице; Д'Авриньи встретился с ним  в коридоре.    

    - Ну, что? - спросил Вильфор.    

    - Идемте, - сказал Д'Авриньи.    

    И он увел его в комнату, где лежал Барруа.    

    - Он все еще в обмороке? - спросил королевский прокурор.    

    - Он умер.    

    Вильфор отшатнулся, схватился за голову и воскликнул, с  непритворным участием  глядя на мертвого:    

    - Умер так внезапно!    

    - Слишком внезапно, правда? - сказал Д'Авриньи. - Но вас это не должно  удивлять; господин и госпожа де Сен-Меран умерли так же внезапно. Да, в вашем  доме умирают быстро, господин де Вильфор.    

    - Как! - с ужасом и недоумением воскликнул королевский прокурор. - Вы снова  возвращаетесь к этой ужасной мысли?    

    - Да, сударь, - сказал торжественно д'Авриньи, - она ни на минуту  не покидала  меня. И чтобы ни убедились в моей правоте, я прошу  вас  внимательно выслушать  меня, господин де Вильфор.    

    Вильфор дрожал всем телом.    

    - Существует яд, который убивает, не оставляя почти никаких следов. Я хорошо  знаю этот яд, я изучил его во всех его проявлениях, со всеми  его  последствиями. Действие этого яда я распознал сейчас у несчастного  Барруа, как  в свое время у госпожи де Сен-Меран. Есть способ удостовериться в присутствии  этого яда. Он возвращает синий цвет лакмусовой бумаге, окрашенной какой-нибудь  кислотой в красный цвет, и он окрашивает в зеленый цвет фиалковый сироп. У нас  нет под рукой лакмусовой бумаги,  -  но  вот несут фиалковый сироп.    

    В коридоре послышались шаги; доктор приоткрыл дверь, взял из рук горничной  сосуд, на дне которого были две-три ложки сиропа, и снова  закрыл дверь.    

    - Посмотрите, - сказал он королевскому прокурору, сердце которого неистово  билось, - вот в этой чашке налит фиалковый сироп, а в этом графине остатки того  лимонада, который пили Нуартье и Барруа. Если в лимонаде нет никакой примеси и  он безвреден, - цвет сиропа не изменится; если лимонад отравлен, - сироп станет  зеленым. Смотрите!    

    Доктор медленно налил несколько капель лимонада из графина в чашку, и в ту же  секунду сироп на дне чашки помутнел; сначала он сделался  синим, как сапфир,  потом стал опаловым, а из опалового - изумрудным и  таким  и остался.    

    Произведенный опыт не оставлял сомнений.    

    - Несчастный Барруа отравлен лжеангостурой или орехом  святого  Игнатия, -  сказал д'Авриньи, - теперь я готов поклясться в этом перед  богом и людьми.    

    Вильфор ничего не сказал. Он воздел руки к небу, широко открыл полные ужаса  глаза и, сраженный, упал в кресло.   III. ОБВИНЕНИЕ       

    Д'Авриньи довольно быстро привел в  чувство  королевского  прокурора, казавшегося  в этой злополучной комнате вторым трупом.    

    - Мой дом стал домом смерти! - простонал Вильфор.    

    - И преступления, - сказал доктор.    

    - Я не могу передать  вам,  что  я  сейчас  испытываю,  -  воскликнул Вильфор,  - ужас, боль, безумие.    

    - Да, - сказал д'Авриньи  спокойно  и  внушительно,  -  но  нам  пора  действовать; мне кажется, пора преградить  путь  этому  потоку  смертей. Лично  я больше не в силах скрывать такую тайну,  не  имея  надежды,  что попранные  законы и невинные жертвы будут отмщены.    

    Вильфор окинул комнату мрачным взглядом.    

    - В моем доме! - прошептал он. - В моем доме!    

    - Послушайте, Вильфор, - сказал д'Авриньи, - будьте мужчиной. Блюститель  закона, честь ваша требует, чтобы вы принесли эту жертву.    

    - Страшное слово, доктор. Принести себя в жертву!    

    - Об этом и идет речь.    

    - Значит, вы кого-нибудь подозреваете?    

    - Я никого не подозреваю. Смерть стучится в вашу дверь,  она  входит, она идет,  не слепо, а обдуманно, из комнаты в комнату, а  я  иду  по  ее следу, вижу ее  путь. Я верен мудрости древних; я бреду ощупью; ведь  моя дружба к вашей семье  и мое уважение к вам - это две повязки, закрывающие мне глаза; и вот...    

    - Говорите, доктор, я готов выслушать вас.    

    - В вашем доме, быть может в вашей семье, скрывается одно из тех  чудовищ,  которые рождаются раз в столетие. Локуста и Агриппина жили в одно время, но это  исключительный случай, он доказывает, с какой Яростью провидение хотело  истребить Римскую империю, запятнанную столькими  злодеяниями. Брунгильда и Фредегонда  - следствие мучительных усилий, с которыми нарождающаяся цивилизация стремилась  к познанию Духа, хотя бы  с  помощью посланца тьмы. И все эти женщины были  молоды и  прекрасны.  На  их челе лежала когда-то та же печать невинности,  которая лежит  и  на  челе преступницы, живущей в вашем доме.    

    Вильфор вскрикнул, стиснул руки и с мольбой посмотрел на доктора.    

    Но тот безжалостно продолжал:    

    - Ищи, кому преступление выгодно, - гласит одна из аксиом юридической науки.    

    - Доктор! - воскликнул Вильфор. - Сколько раз уже человеческое правосудие было  обмануто этими роковыми словами! Я не знаю, но  мне  кажется, что это  преступление...    

    Так вы признаете, что это преступление?    

    - Да, признаю. Что еще  мне  остается?  Но  дайте  мне  досказать.  Я чувствую,  что я - главная жертва этого преступления. За всеми этими  загадочными смертями  таится моя собственная гибель.    

    - Человек, - прошептал д'Авриньи, - самое эгоистичное из всех  животных, самое  себялюбивое из всех живых созданий! Он уверен, что только для него одного  светит солнце, вертится земля и косит смерть. Муравей, проклинающий бога,  взобравшись на травинку! А те, кого лишили жизни?  Маркиз де Сен-Меран,  маркиза, господин Нуартье...    

    - Как? Господин Нуартье?    

    - Да! Неужели вы думаете, что покушались на этого несчастного  слугу? Нет, как  Полоний у Шекспира, он умер вместо другого. Нуартье -  вот  кто должен был  выпить лимонад. Нуартье и пил его; а тот  выпил  случайно;  и хотя умер Барруа,  но умереть должен был Нуартье.    

    - Почему же не погиб мой отец?    

    - Я вам уже объяснял в тот вечер, в саду,  когда  умерла  госпожа  де  Сен-Меран: потому что его организм привык к  употреблению  этого  самого яда.  Потому что доза, недостаточная для  него,  смертельна  для  всякого другого.  Словом, потому что никто на свете, даже убийца, не  знает,  что вот уже год,  как я лечу господина Нуартье бруцином, между тем как убийце известно, да он  убедился и на опыте, что бруцин - сильно действующий яд.    

    - Боже! - прошептал Вильфор, ломая руки.    

    - Проследите действия преступника: он убивает маркиза...    

    - Доктор!    

    - Я готов присягнуть в этом. То, что мне говорили о его смерти, слишком точно  совпадает с тем, что я видел собственными глазами.    

    Вильфор уже не спорил. Он глухо застонал.    

    - Он убивает маркиза, - повторил доктор, - он  убивает  маркизу.  Это сулит  двойное наследство.    

    Вильфор отер пот, струившийся по его лбу.    

    - Слушайте внимательно.    

    - Я ловлю каждое ваше слово, - прошептал Вильфор.    

    - Господин Нуартье, - безжалостно продолжал д'Авриньи, - в своем  завещании  отказал все, что имеет, бедным, тем самым  обделив  вас  и  вашу семью.  Господина Нуартье пощадили, от него нечего было ждать. Но едва он уничтожил  свое первое завещание, едва успел составить второе, как  преступник,  по-видимому опасаясь, что он может составить и третье,  его  отравляет. Ведь  завещание, если не ошибаюсь, составлено позавчера. Как видите, времени не  теряли.    

    - Пощадите, д'Авриньи!    

    - Никакой пощады, сударь. У врача есть священный долг, и во  имя  его он  восходит к источникам жизни и спускается в таинственный мрак  смерти. Когда  преступление совершено и бог в ужасе отвращает свой взор от  преступника, долг  врача сказать: это он!    

    - Пощадите мою дочь! - прошептал Вильфор.    

    - Вы сами назвали ее - вы, отец.    

    - Пощадите Валентину! Нет, это невозможно. Я скорее обвинил бы самого себя!  Валентина, золотое сердце, сама невинность!    

    - Пощады быть не может, господин королевский прокурор. Улики  налицо:  мадемуазель де Вильфор сама упаковывала лекарства, которые были  посланы  маркизу де Сен-Меран, и маркиз умер.    

    Мадемуазель де Вильфор приготовляла питье для маркизы де Сен-Меран, и маркиза  умерла.    

    Мадемуазель де Вильфор взяла из рук Барруа графин с лимонадом,  который  господин Нуартье обычно весь выпивает утром, и старик спасся  только чудом.    

    Мадемуазель де Вильфор - вот преступница, вот отравительница!  Господин  королевский прокурор, я обвиняю мадемуазель де  Вильфор,  исполняйте свой долг!    

    - Доктор, я не спорю, не защищаюсь, я верю вам, но не губите меня, не губите  мою честь!    

    - Господин Вильфор, - продолжал доктор с возрастающей силой,  -  есть  обстоятельства, в которых я отказываюсь считаться с глупыми  условностями. Если  бы ваша дочь совершила только одно преступление и я  думал  бы, что она  замышляет второе, я сказал бы вам: предостерегите ее,  накажите, пусть она  проведет остаток жизни где-нибудь в монастыре, в слезах  замаливая свой грех.  Если бы она совершила второе преступление, я сказал  бы вам: слушайте, Вильфор,  вот вам яд, от которого нет  противоядия,  быстрый, как мысль, мгновенный, как  молния, разящий, как гром; дайте ей этого яду, поручив душу ее милости божьей,  и  таким  образом  спасите  свою честь и свою жизнь, ибо она покушается на вас.  Я вижу, как она  подходит к вашему изголовью с лицемерной улыбкой и нежными  словами! Горе вам, если вы не поразите ее первый! Вот что сказал бы я вам, если  бы она  убила только двух человек. Но она присутствовала при трех агониях, она   видела трех умирающих, она опускалась на колени около трех трупов. В руки палача  отравительницу, в руки палача! Вы говорите о чести; сделайте то,  что я вам  говорю, и вы обессмертите свое имя!    

    Вильфор упал на колени.    

    - У меня нет вашей силы воли, - сказал он, - но и у вас  ее  не  было бы, если  бы дело шло не о моей дочери, а о вашей.    

    Д'Авриньи побледнел.    

    - Доктор, всякий человек, рожденный женщиной, обречен на страдания  и смерть; я  буду страдать и, страдая, ждать смертного часа.    

    - Берегитесь, - сказал д'Авриньи, - он не скоро наступит; он настанет только  после того, как на ваших глазах погибнут ваш отец, ваша жена, ваш сын, быть  может.    

    Вильфор, задыхаясь, схватил доктора за руку.    

    - Пожалейте меня, - воскликнул он, - помогите мне...  Нет,  моя  дочь  невиновна... Поставьте нас перед лицом суда, и я снова скажу:  нет,  моя дочь  невиновна... В моем доме не было преступления... Я не хочу, вы слышите, чтобы в  моем доме было преступление... Потому что если  в  чей-нибудь дом вошло  преступление, то оно, как смерть, никогда не приходит одно. Послушайте, что вам  до того, если я паду жертвою  убийства?..  Разве вы мне друг? Разве вы  человек?  Разве  у  вас  есть  сердце?..  Нет,  вы врач!.. И я вам говорю: нет,  я не предам свою дочь в руки палача!..  Эта мысль гложет меня, я, как безумец,  ютов разрывать себе грудь  ногтями!.. Что, если вы ошибаетесь, доктор? Если эго  кто-нибудь другой,  а  не  моя дочь? Если в один прекрасный день, бледный, как  призрак, я приду к вам и скажу: убийца, ты убил мою дочь!.. Если бы это  случилось...  я  христианин, д'Авриньи, но я убил бы себя.    

   -  Хорошо, - сказал доктор после краткого раздумья, - я подожду.    

    Вильфор недоверчиво посмотрел на пего.    

    - Но только, - торжественно продолжал д'Авриньи, - если в вашем  доме  кто-нибудь заболеет, если вы сами почувствуете, что удар поразил вас, не посылайте  за мной, я не приду. Я согласен делить  с  вами  эту  страшную тайну, но я не  желаю, чтобы стыд и раскаяние поселились в моей душе, вырастали и множились в  ней так же, как злодейство и горе в вашем доме.    

    - Вы покидаете меня, доктор?    

    - Да, ибо нам дальше не по пути, я дошел с вами до подножья  эшафота. Еще одно  разоблачение - и этой ужасной трагедии настанет конец.  Прощайте.    

    - Доктор, умоляю вас!    

    - Все, что я вижу здесь, оскверняет мой ум. Мне ненавистен  ваш  дом. Прощайте,  сударь!    

    - Еще слово, одно только слово, доктор! Вы оставляете меня  одного  в этом  ужасном положении, еще более ужасном от того, что вы  мне  сказали. Но что  скажут о внезапной смерти несчастного Барруа?    

    - Вы правы, - сказал д'Авриньи, - проводите меня.    

    Доктор вышел первым, Вильфор шел следом за ним;  встревоженные  слуги толпились  в коридоре и на лестнице, по которой должен был пройти доктор.    

    - Сударь, - громко сказал д'Авриньи Вильфору, так, чтобы все слышали, - бедняга  Барруа в последние годы вел слишком сидячий  образ  жизни;  он так привык  разъезжать вместе со своим хозяином, то верхом, то в экипаже, по всей Европе,  что уход за прикованным к креслу  больным  погубил  его. Кровь застоялась,  человек он был тучный, с короткой  толстой  шеей,  его сразил апоплексический  удар, а меня позвали слишком  поздно.  Кстати,  прибавил он шепотом, - не  забудьте выплеснуть в печку фиалковый сироп.    

    И доктор, не протянув Вильфору руки, ни словом не возвращаясь к  сказанному,  вышел из дома, провожаемый слезами и причитаниями слуг.    

    В тот же вечер все слуги Вильфоров, собравшись на кухне и  потолковав между  собой, отправились к г-же де Вильфор с просьбой отпустить  их.  Ни уговоры, ни  предложение увеличить жалованье не привели ни  к  чему;  они твердили одно:    

    - Мы хотим уйти, потому что в этом доме смерть.    

    И они, невзирая на все просьбы, покинули дом, уверяя,  что  им  очень жаль  расставаться с такими добрыми хозяевами и  особенно  с  мадемуазель Валентиной,  такой доброй, такой отзывчивой и ласковой.    

    Вильфор при этих словах взглянул на Валентину.    

    Она плакала.    

    И странно: несмотря на волнение, охватившее его при виде  этих  слез, он  взглянул также и на г-жу де Вильфор, и ему показалось, что на ее тонких губах  мелькнула мимолетная мрачная усмешка, подобно зловещему метеору, пролетающему  среди туч в глубине грозового неба.   IV. ЖИЛИЩЕ  БУЛОЧНИКА НА ПОКОЕ      

    Вечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя  от стыда и  бешенства, вполне объяснимых  оказанным  ему  холодным  приемом, Андреа Кавальканти,  завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго натянутых белых перчатках,  почти стоя в своем фаэтоне, подкатил  к  дому банкира на Шоссе-д'Антен.    

    Повертевшись немного в гостиной,  он  улучил  удобную  минуту,  отвел Данглара  к окну и там, после искусного вступления, завел речь о  треволнениях, постигших  его после отъезда его благородного  отца.  Со  времени этого отъезда, говорил  он, в семье банкира, где его приняли, как родного сына, он нашел все, что  служит залогом счастья, которое  всякий  человек должен ставить выше, чем  прихоти страсти, а что касается страсти, то  на его долю выпало счастье обрести  ее в чудных глазах мадемуазель Данглар.    

    Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже  несколько  дней  ждал этого  объяснения, и когда оно, наконец, произошло, лицо его в той же мере просияло, в  какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера.    

    Все же раньше чем принять предложение молодого человека, он счел нужным  высказать ему некоторые сомнения.    

    - Виконт, - сказал он, - не слишком ли вы молоды, чтобы  помышлять  о браке?    

    - Нисколько, сударь, - возразил Кавальканти. -  В  Италии  в  знатных семьях  приняты ранние браки; это обычай разумный  Жизнь  так  изменчива, что надо  ловить счастье, пока оно дается в руки.    

    - Допустим, - сказал Данглар, - что ваше предложение, которым я очень польщен,  будет благосклонно принято моей женой и дочерью, - с кем мы будем обсуждать  деловую сторону. По-моему, этот важный вопрос могут разрешить должным образом  только отцы на благо своим детям.    

    - Мой отец человек мудрый и рассудительный, он предвидел, что я, быть может,  захочу жениться во Франции; и поэтому,  уезжая,  он  оставил  мне вместе с  документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он обязуется в  случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто пятьдесят тысяч  ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, насколько я могу судить,  четвертую часть доходов моего отца.    

    - А я, - сказал Данглар, - всегда намеревался дать  в  приданое  моей дочери  пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница.    

    - Вот видите, - сказал Андреа, - как все  хорошо  складывается,  если  предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут моего  предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч годового  дохода. Предположим еще, что мне удастся убедить  маркиза,  чтобы он не  выплачивал мне ренту, а отдал в  мое  распоряжение  самый  капитал (это будет  нелегко, я знаю, но, может быть, это  и  удастся);  тогда  вы пустите наши  два-три миллиона в оборот, а такая сумма  в  опытных  руках всегда принесет  десять процентов.    

    - Я никогда не плачу больше четырех процентов,  -  сказал  банкир,  или,  вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить  пять,  а прибыль мы  бы делили пополам.    

    - Ну и чудно,  папаша,  -  развязно  сказал  Кавальканти:  врожденная  вульгарность по временам, несмотря  на  все  его  старания,  прорывалась сквозь  тщательно наводимый аристократический лоск.    

    Но, тут же спохватившись, он добавил:    

    - Простите, барон, вы видите, уже одна надежда почти лишает меня рассудка; что  же, если она осуществится?    

    - Однако надо полагать, - сказал Данглар, не замечая, как быстро  эта беседа,  вначале бескорыстная, обратилась в деловой разговор, - существует и такая часть  вашего имущества, в которой ваш отец не может вам отказать?    

    - Какая именно? - спросил Андреа.    

    - Та, что принадлежала вашей матери.    

    - Да, разумеется, та, что принадлежала моей матери, Оливе Корсинари.    

    - А как велика эта часть вашего имущества?    

    - Признаться, - сказал Андреа, - я никогда не задумывался  над  этим, но  полагаю, что она составляет по меньшей мере миллиона два. У  Данглара от  радости захватило дух. Он чувствовал  себя,  как  скупец,  отыскавший утерянное  сокровище, или утопающий,  который  вдруг  ощутил  под  ногами твердую почву.    

    - Итак, барон, - сказал Андреа, умильно и почтительно кланяясь банкиру, - смею  ли я надеяться...    

    - Виконт, - отвечал Данглар, - вы можете надеяться; и  поверьте,  что если с  вашей стороны не явится препятствий, то это вопрос решенный.    

    - О, как я счастлив, барон! - сказал Андреа.    

    - Но, - задумчиво продолжал Данглар, - почему же  граф  Монте-Кристо, ваш  покровитель в парижском свете, не явился вместе  с  вами  поддержать ваше  предложение?    

    Андреа едва заметно покраснел.    

    - Я прямо от графа, - сказал он, - это, бесспорно, очаровательный человек, но  большой оригинал. Он вполне одобряет мой выбор; он даже  выразил уверенность,  что мой отец согласится отдать мне самый капитал вместо доходов с него; он  обещал употребить свое влияние, чтобы убедить его; но заявил мне, что он  никогда не брал и никогда  не  возьмет  на  себя  ответственности просить для  кого-нибудь чьей-либо руки. Но я должен отдать ему справедливость, он сделал  мне честь, добавив, что если он когда-либо сожалел о том, что взял себе это за  правило, то именно в данном  случае, ибо он уверен, что этот брак будет  счастливым. Впрочем, если  он  официально и не принимает ни в чем участия, он  оставляет за собой право  высказать вам свое мнение, если вы пожелаете с ним  переговорить.    

    - Прекрасно.    

    - А теперь, - сказал с очаровательнейшей улыбкой Андреа, - разговор с тестем  кончен, и я обращаюсь к банкиру.    

    - Что же вам от него угодно? - сказал, засмеявшись, Данглар.    

    - Послезавтра мне следует получить у вас что-то около  четырех  тысяч франков;  но граф понимает, что в этом месяце  мне,  вероятно,  предстоят значительные  траты и моих скромных холостяцких доходов может не хватить; поэтому он  предложил мне чек на двадцать тысяч франков,  -  вот  он.  На нем, как видите,  стоит подпись графа. Этого достаточно?    

    - Принесите мне таких на миллион, и я приму  их,  -  сказал  Данглар, пряча чек  в карман. - Назначьте час, который вам  завтра  будет  удобен, мой кассир  зайдет к вам, вы распишетесь в получении двадцати четырех тысяч франков.    

    - В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я  хотел бы  завтра уехать за город.    

    - Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда?    

    - Да.    

    На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь  банкиру,  двадцать четыре  тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому, оставив двести  франков для Кадрусса.    

    Андреа уходил главным образом для того,  чтобы  избежать  встречи  со своим  опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно позже. Но едва он  вошел во двор, как перед ним очутился швейцар  гостиницы, ожидавший его с  фуражкой в руке.    

    - Сударь, - сказал он, - этот человек приходил.    

    - Какой человек? - небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно забыл о  том, о ком, напротив, прекрасно помнил.    

    - Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию.    

    - Ах, да, - сказал Андреа, - старый слуга моего отца. Вы  ему  отдали двести  франков, которые я для него оставил?    

    - Отдал, ваше сиятельство.    

    По желанию Андреа, слуги называли его "ваше сиятельство".    

    - Но он их не взял, - продолжал швейцар.    

    Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого  не  заметил.    

    - Как? Не взял? - сказал он дрогнувшим голосом.    

    - Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему,  что  вас  нет дома; он  настаивал. Наконец, он мне поверил и оставил  для  вас  письмо, которое принес  с собой запечатанным.    

    - Дайте сюда, - сказал Андреа.    

    И он прочел при свете фонаря фаэтона:    

    "Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в девять утра".    

    Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли ктонибудь  письмо  и не  познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но  оно было так  хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его,  пришлось бы сорвать  печать, а печать была в полной сохранности.    

    - Хорошо, - сказал Андреа. - Бедняга! Он очень славный малый.    

    Швейцар вполне удовлетворился этими словами и  не  знал,  кем  больше  восхищаться, молодым господином или старым слугой.    

    - Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, - сказал  Андреа  своему груму.    

    В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, причем  уничтожил даже самый пепел.    

    Не успел он это сделать, как вошел грум.    

    - Ты одного роста со мной, Пьер, - сказал ему Андреа.    

    - Имею эту честь, - отвечал грум.    

    - Тебе должны были вчера принести новую ливрею.    

    - Да, сударь.    

    - У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу  открывать  ни моего  титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и  дай  мне  свои  бумаги, чтобы я мог  в случае надобности переночевать в трактире.    

    Пьер повиновался.    

    Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из  гостиницы, нанял  кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской "Красная  лошадь", в Пикнюсе.    

    На следующий день он ушел из трактира, так же  никем  не  замеченный, как и в  гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром  дошел до улицы  Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по  левой руке, стал  искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навести справки.    

    - Кого вы ищете, красавчик? - спросила  торговка  фруктами  с  порога своей  лавки.    

    - Господина Пайтена, толстуха, - отвечал Андреа.    

    - Бывшего булочника? - спросила торговка.    

    - Его самого.    

    - В конце двора, налево, четвертый этаж.    

    Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на  четвертый  этаж  и сердито  дернул заячью лапку на двери Колокольчик отчаянно зазвонил.    

    Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо  Кадрусса.    

    - Ты точен! - сказал он.    

    И он отодвинул засовы.    

    - Еще бы! - сказал Андреа, входя.    

    И он так швырнул свою фуражку, что она, не попав на  стул,  упала  на пол и  покатилась по комнате.    

    - Ну, ну, малыш, не сердись! - сказал Кадрусс. - Видишь, как я о тебе забочусь,  вон какой завтрак я тебе приготовил; все твои любимые кушанья, черт тебя  возьми!    

    Андреа действительно почувствовал запах стряпни, грубые ароматы которой были не  лишены прелести для голодного желудка;  это  была  та  смесь свежего жира и  чесноку, которой отличается простая провансальская кухня; пахло и жареной  рыбой, а надо всем стоял пряный дух мускатного  ореха  и гвоздики. Все это  исходило из двух глубоких блюд, поставленных  на  конфорки и покрытых крышками,  и из кастрюли, шипевшей  в  духовке  чугунной печки.    

    Кроме того, в соседней комнате Андреа увидел опрятный стол, на  котором  красовались два прибора, две бутылки вина, запечатанные одна - зеленым, другая  - желтым сургучом, графинчик водки и нарезанные фрукты,  искусно разложенные  поверх капустного листа на фаянсовой тарелке.    

    - Ну, что скажешь, малыш? - спросил Кадрусс. - Недурно пахнет? Ты  же знаешь, я  был хороший повар: помнишь, как вы все пальчики облизывали?  И ты первый, ты  больше всех полакомился  моими  соусами  и,  помнится,  не брезгал ими.    

    И Кадрусс принялся чистить лук.    

    - Да ладно, ладно, - с досадой сказал Андреа, - если ты  только  ради завтрака  побеспокоил меня, так пошел к черту!    

    - Сын мой, - наставительно сказал Кадрусс, - за едой люди беседуют; и потом,  неблагодарная душа, разве ты не рад повидаться со старым  другом? У меня так  прямо слезы текут.    

    Кадрусс в самом деле плакал;  трудно  было  только  решить,  что  подействовало  на слезную железу бывшего трактирщика, радость или лук.    

    - Молчал бы лучше, лицемер! - сказал Андреа. - Будто ты меня любишь?    

    - Да, представь, люблю, - сказал Кадрусс, - это моя слабость, но  тут уж ничего  не поделаешь.    

    - Что не мешает тебе вызвать меня, чтобы  сообщить  какую-нибудь  гадость.    

    - Брось! - сказал Кадрусс, вытирая о передник свой  большой  кухонный нож. -  Если бы я не любил тебя, разве я согласился бы вести ту  несчастную жизнь, на  которую ты меня обрек? Ты посмотри: на тебе ливрея  твоего слуги, стало быть, у  тебя есть слуга; у меня нет  слуг,  и  я  принужден собственноручно чистить  овощи; ты брезгаешь моей  стряпней,  потому  что обедаешь за табльдотом в  гостинице Принцев или в Кафе-де-Пари. А ведь  я тоже мог бы иметь слугу и  коляску, я тоже мог бы обедать, где  вздумается; а почему я лишаю себя всего  этого? Чтобы не огорчать моего маленького Бенедетто. Признай по крайней мере,  что я прав.    

    И недвусмысленный взгляд Кадрусса подкрепил эти слова.    

    - Ладно, - сказал Андреа, - допустим, что ты меня  любишь.  Но  зачем тебе  понадобилось, чтобы я пришел завтракать?    

    - Да чтобы видеть тебя, малыш.    

    - Чтобы видеть меня, а зачем? Ведь мы с тобой обо  всем  уже  условились.    

    - Эх, милый друг, - сказал Кадрусс, - разве бывают завещания без приписок? Но  прежде всего давай позавтракаем. Садись, и начнем с сардинок и свежего масла,  которое я в твою честь  положил  на  виноградные  листья, злючка ты этакий. Но  я вижу, ты рассматриваешь мою комнату, мои соломенные стулья, грошовые картинки  на стенах. Что прикажешь, здесь не  гостиница Принцев!    

    - Вот ты уже жалуешься, ты недоволен, а сам ведь мечтал о том,  чтобы жить, как  булочник на покое.    

    Кадрусс вздохнул.    

    - Ну, что скажешь? Ведь твоя мечта сбылась.    

    - Скажу, что это только мечта; булочник на  покое,  милый  Бенедетто, человек  богатый, имеет доходы.    

    - И у тебя есть доходы.    

    - У меня?    

    - Да, у тебя, ведь я же принес тебе твои двести франков.    

    Кадрусс пожал плечами.    

    - Это унизительно, - сказал он, - получать деньги, которые даются так нехотя,  неверные деньги, которых я в любую минуту могу лишиться. Ты  сам понимаешь, что  мне приходится откладывать на случай, если твоему  благополучию придет конец.  Эх, друг мой!  счастье  непостоянно,  как  говорил священник у нас... в полку.  Впрочем, я знаю, что  твое  благополучие  не имеет границ, негодяй: ты женишься  на дочери Данглара.    

    - Что? Данглара?    

    - Разумеется, Данглара! Или нужно сказать: барона Данглара?  Это  все равно,  как если бы я сказал: графа Бенедетто! Ведь мы с Дангларом  приятели, и не будь  у него такая плохая память, ему следовало бы  пригласить меня на твою  свадьбу... ведь был же он на моей... да, да, да,  на  моей! Да-с, в те времена  он не был таким гордецом; это был маленький  служащий у господина Морреля. Не  один раз обедал я вместе с ним  и  с  графом  де Морсер... Видишь, какие у меня  знатные знакомства, и если бы  я  пожелал их поддерживать, мы с тобой  встречались бы в одних и тех же гостиных.    

    - Ты от зависти совсем заврался, Кадрусс.    

    - Ладно, Benedetto mio. Я знаю, что говорю. Быть может, в один  прекрасный день  мы тоже напялим на себя праздничный наряд и скажем  у  какого-нибудь богатого  подъезда: "Откройте, пожалуйста!" А пока садись и давай завтракать.    

    Кадрусс показал пример и с аппетитом принялся за еду, расхваливая все блюда,  которыми он угощал своего гостя. Тот, по-видимому, покорился  необходимости,  бодро раскупорил бутылки и принялся за  буайбес  и  треску, жаренную в  прованском масле с чесноком.    

    - А, приятель, - сказал Кадрусс, - ты как будто идешь на  мировую  со своим  старым поваром?    

    - Каюсь, - ответил Андреа, молодой, здоровый аппетит которого на время одержал  верх над всеми другими соображениями.    

    - И что же, вкусно, мошенник?    

    - Очень вкусно! Не понимаю, как человек, который стряпает и ест такие лакомые  блюда, может быть недоволен своей жизнью.    

    - Видишь ли, - сказал Кадрусс, -  все  мое  счастье  отравлено  одной мыслью.    

    - Какой?    

    - А той, что я живу за счет друга, - я, который всегда честно зарабатывал себе  на пропитание.    

    - Нашел о чем беспокоиться, - сказал Андреа, - у меня хватит на  двоих, не  стесняйся.    

    - Нет, право, верь не верь, но к концу каждого месяца меня мучает совесть.    

    - Полно, Кадрусс!    

    - Так мучает, что вчера я даже не взял этих двухсот франков.    

    - Да, ты хотел меня видеть; но разве из-за угрызений совести?    

    - Именно поэтому. Кроме того, мне пришла мысль.    

    Андреа вздрогнул; его всегда бросало в дрожь от мыслей Кадрусса.    

    - Видишь ли, - продолжал тот, - это отвратительно - постоянно жить  в ожидании  первого числа.    

    - Эх, - философски заметил Андреа, решив доискаться, куда клонит  его  собеседник, - разве вся жизнь не проходит в ожидании? А я  как  живу?  Я просто  терпеливо жду.    

    - Да, потому что, вместо того чтобы ждать какие-то несчастные  двести франков,  ты ждешь пять или шесть тысяч, а то и десять, а  то  и  двенадцать. Ведь ты у  нас хитрец. У тебя всегда  водились  какие-то  кошельки, копилки, которые ты  прятал от бедного Кадрусса. К счастью, у этого самого Кадрусса был хороший нюх.    

    - Опять ты чепуху мелешь, - сказал Андреа, - все о прошлом да о прошлом - к  чему это, скажи на милость?    

    - Тебе только двадцать один год, тебе нетрудно забыть прошлое; а  мне  пятьдесят, и я волей-неволей возвращаюсь к нему. Но поговорим о делах.    

    - Наконец-то.    

    - Будь я на твоем месте...    

    - Ну?    

    - Я реализовал бы свой капитал.    

   -  Реализовал?    

    - Да, я попросил бы деньги за полгода вперед, под тем предлогом,  что хочу  купить недвижимость и приобрести  избирательные  права.  А  получив деньги, я  удрал бы.    

    - Так, так, так! - сказал Андреа. - Это, пожалуй, неплохая мысль!    

    - Милый друг, - сказал Кадрусс, - ешь мою стряпню и следуй моим советам: от  этого ты только выиграешь душой и телом.    

    - А почему ты сам не воспользуешься своим советом? - сказал Андреа. Почему ты  не реализуешь деньги за полгода, даже за год, и  не  уедешь  в Брюссель? Вместо  того чтобы изображать бывшего булочника, ты имел бы вид настоящего банкрота.  Это теперь модно.    

    

    - Но что же я сделаю, имея в кармане тысячу двести франков?    

    - Какой ты стал требовательный, Кадрусс! - сказал Андреа. - Два месяца тому назад  ты помирал с голоду.    

    - Аппетит приходит во время еды, - сказал Кадрусс,  скаля  зубы,  как смеющаяся  обезьяна или как рычащий тигр. -  Поэтому  я  и  наметил  себе план, - прибавил  он, впиваясь своими белыми и острыми, невзирая на  возраст, зубами в огромный  ломоть хлеба.    

    Планы Кадрусса приводили Андреа в еще больший ужас,  чем  его  мысли: мысли  были только зародышами, а план уже грозил осуществлением.    

    - Что же это за план? - сказал он. - Могу себе представить!    

    - А что? Кто придумал план, благодаря которому мы покинули некое  заведение?  Как будто я. От этого он не стал хуже, мне кажется, иначе мы  с тобой не сидели  бы здесь!    

    - Да я не спорю, - сказал Андреа, - ты иной раз говоришь дело. Но какой же у  тебя план?    

    - Послушай, - продолжал Кадрусс, - можешь ли ты, не выложив ни одного су,  добыть мне тысяч пятнадцать франков... нет, пятнадцати тысяч мало, я не  согласен сделаться порядочным человеком меньше чем за тридцать  тысяч франков.    

    - Нет, - сухо ответил Андреа, - этого я не могу.    

    - Ты, я вижу, меня не понял, - холодно и невозмутимо  продолжал  Кадрусс, - я  сказал: не выложив ни одного су.    

    - Что же ты хочешь? Чтобы я украл и испортил все дело, и твое и  мое, и чтобы  нас опять отправили кое-куда?    

    - Что до меня, - сказал Кадрусс, - мне все равно, пусть забирают.  Я, знаешь  ли, со странностями; я иногда скучаю по товарищам, не то, что ты, сухарь! Ты  рад бы никогда с ними больше не встретиться!    

    Андреа на этот раз не только вздрогнул: он побледнел.    

    - Брось дурить, Кадрусс, - сказал он.    

    - Да ты не бойся, Бенедетто, ты мне только укажи  способ  добыть  без всякого  твоего участия эти тридцать тысяч франков и предоставь все мне.    

    - Ладно, я подумаю, - сказал Андреа.    

    - А пока ты увеличишь мою пенсию до пятисот франков, хорошо?  Я,  видишь ли,  решил нанять служанку.    

    - Ладно, ты получишь пятьсот франков, - сказал Андреа, - по  мне  это нелегко,  Кадрусс... ты злоупотребляешь...    

    - Да что там! - сказал Кадрусс. - Ведь ты черпаешь из бездонных  сундуков!    

    По-видимому, Андреа только и ждал этих слов; его глаза  блеснули,  но тотчас же  померкли.    

    - Это верно, - ответил Андреа, - мой покровитель очень добр ко мне.    

    - Какой милый покровитель! - сказал Кадрусс. - И он выдает тебе  ежемесячно?..    

    - Пять тысяч франков, - сказал Андреа.    

    - Столько же тысяч, сколько ты мне обещал сотен, - заметил Кадрусс, верно  говорят, что незаконнорожденным везет. Пять тысяч  франков  в  месяц... Куда  же, черт возьми, можно девать столько денег?    

    - Бог мой! Истратить их недолго, и я, как ты, мечтаю иметь капитал.    

    - Капитал... понятно... всякий хотел бы иметь капитал.    

    - А у меня он будет.    

    - Кто же тебе его даст? Твой князь?    

    - Да, мой князь; к сожалению, я должен еще подождать.    

    - Подождать чего? - спросил Кадрусс.    

    - Его смерти.    

    - Смерти твоего князя?    

    - Да.    

    - Почему это?    

    - Потому что он упоминает меня в своем завещании.    

    - Правда?    

    - Честное слово!    

    - А сколько?    

    - Пятьсот тысяч!    

    - Вон куда хватил!    

    - Я тебе говорю.    

    - Быть не может!    

    - Кадрусс, ты мне друг?    

    - На жизнь и на смерть.    

    - Я открою тебе тайну.    

    - Говори.    

    - Но только помни...    

    - Буду нем, как рыба.    

    - Так вот, мне кажется...    

    Андреа замолчал и оглянулся.    

    - Тебе кажется... Да ты не бойся! Мы совсем одни.    

    - Мне кажется, что я нашел своего отца.    

    - Настоящего отца?    

    - Да.    

    - Не папашу Кавальканти?    

    - Нет, тот уехал; настоящего, как ты говоришь.    

    - И этот отец...    

    - Кадрусс, это граф Монте-Кристо.    

    - Да что ты!    

    - Да, тогда, видишь ли, все становится понятным. Он, видимо, не может открыто  признать меня, но меня признает старик Кавальканти и получает за это пятьдесят  тысяч франков.    

    - Пятьдесят тысяч франков за то, чтобы стать твоим отцом. Я бы согласился за  полцены, за двадцать тысяч, за пятнадцать тысяч. Как же  ты  не подумал обо  мне, неблагодарный?    

    - Да разве я знал об этом? Все это было устроено, когда мы  еще  были там.    

    - Да, верно. И ты говоришь, что в своем завещании...    

    - Он оставляет мне пятьсот тысяч франков.    

    - Ты уверен?    

    - Он сам мне показывал; но это еще не все.    

    - Существует приписка, как я говорил?    

    - Вероятно.    

    - И в этой приписке?    

    - Он признает меня своим сыном.    

    - Что за добрый отец, славный отец, достойнейший отец!  -  воскликнул Кадрусс,  подкидывая в воздух тарелку и ловя ее обеими руками.    

    - Вот видишь! Скажи после этого, что у меня есть от тебя тайны!    

    - Ты прав; а твое доверие ко мне делает тебе честь. И  что  же,  этот князь,  твой отец - богатый человек, богатейший.    

    - Еще бы. Он сам не знает, сколько у него денег.    

    - Да не может быть!    

    - Кому же знать, как не мне; ведь я вхож к нему  в  любое  время.  На днях  банковский служащий принес ему пятьдесят тысяч франков в  бумажнике величиною с  твою скатерть; а вчера сам банкир привез ему сто тысяч золотом.    

    Кадрусс был ошеломлен; в словах Андреа ему чудился звон металла,  шум  пересыпаемых червонцев.    

    - И ты вхож в этот дом? - наивно воскликнул он.    

    - Во всякое время.    

    Кадрусс помолчал; было ясно, что его занимает какаято важная мысль.    

    Вдруг он воскликнул:    

    - Как бы мне хотелось видеть все это! Как все это должно  быть  прекрасно!    

    - Да, правда, - сказал Андреа, - он живет великолепно.    

    - Ведь он, кажется, живет на Елисейских Полях?    

    - Номер тридцать.    

    - Номер тридцать? - повторил Кадрусс.    

    - Да, великолепный особняк, с двором и садом, ты должен знать!    

    - Очень возможно; но меня интересует не внешний  вид,  а  внутренний; какая,  должно быть, там прекрасная обстановка!    

    - Ты когда-нибудь бывал в Тюильри?    

    - Нет.    

    - У него гораздо лучше.    

    - Скажи, Андреа, должно быть, приятно бывает  нагнуться,  когда  этот добрый  Монте-Кристо уронит кошелек?    

    - Незачем ждать этого, - сказал Андреа, - деньги в этом  доме  и  так валяются,  как яблоки в саду.    

    - Ты бы когда-нибудь взял меня с собой.    

    - Как же это можно? В качестве кого?    

    - Ты прав; но у меня от твоих слов слюнки потекли. Я непременно  должен это  видеть собственными глазами, я уж найду способ.    

    - Не дури, Кадрусс!    

    - Я скажу, что я полотер.    

    - Там всюду ковры.    

    - Ах, черт! Значит, мне придется только воображать себе все это.    

    - Поверь, это будет лучше всего.    

    - Ну, хоть расскажи мне, что там есть?    

    - Как же я тебе расскажу?    

    - Ничего нет легче. Дом большой?    

    - Не большой и не маленький.    

    - А как расположены комнаты?    

    - Ну, знаешь, если тебе нужен план, давай бумагу и чернила.    

    - Сейчас дам! - поспешно заявил Кадрусс.    

    И он взял со старенького письменного стола лист бумаги, чернила и перо.    

    - Вот! - сказал Кадрусс. - Изобрази-ка мне это на бумаге, сынок.    

    Андреа едва заметно улыбнулся, взял перо и приступил к делу.    

    - При доме, как я уже тебе говорил, есть двор и сад; вот посмотри.    

    И Андреа начертил сад, двор и дом.    

    - Ограда высокая?