1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
– Обворожительна! – воскликнул он.    

И оглушительно высморкался.    

Козетта была полна восхищения, упоения, трепета, блаженства.  Она оробела, как только можно оробеть от счастья. Она что-то лепетала, то  бледнея, то краснея, готова была броситься в объятия Мариуса и не решалась. Она  стыдилась выразить свою любовь при всех. Мы безжалостны к влюбленным мы торчим  рядом, когда им больше всего хочется остаться наедине. Ведь в сущности им  никого не нужно.    

Вместе с Козеттой, держась позади нее, в комнату вошел  серьезный седовласый господин, улыбавшийся какой-то странной, горькой улыбкой.  То был «господин Фошлеван»; то был Жан Вальжан.    

Он был «очень прилично одет», как и говорил  привратник, – во все черное, во все новое, с белым галстуком на шее.    

Привратнику и в голову бы не пришло опознать в этом  почтенном буржуа, вероятно нотариусе, страшного носильщика трупов, который в  ночь на 7 июня появился перед его дверью оборванный, черный, ужасный, дикий, с  лицом, испачканным кровью и грязью, поддерживая бездыханного Мариуса; тем не  менее что-то пробудило его профессиональный нюх. Увидев Фошлевана с Козеттой,  привратник не мог удержаться, чтобы тихонько не поделиться с женой: «Не знаю почему,  мне все мерещится, будто я где-то уже видел это лицо».    

В спальне Мариуса Фошлеван стоял в сторонке, у двери. Он  держал под мышкой пакет, похожий на том в восьмую долю листа, обернутый в  бумагу. Обертка была зеленоватого цвета – казалось, она была покрыта плесенью.    

– Этот господин всегда таскает книги под мышкой? –  шепотом спросила у Николетты девица Жильнорман, которая терпеть не могла книг.    

– Что ж тут такого? – возразил Жильнорман тоже  шепотом. – Это ученый. Ну и что же? Чем он виноват? Господин Булар,  которого я знавал, тоже никогда не выходил из дому без книги и вечно прижимал к  сердцу какой-нибудь фолиант.    

Приветствуя гостя, он проговорил уже громко:    

– Господин Кашлеван…    

Старик Жильнорман сделал это не нарочно – просто ему была  свойственна аристократическая манера путать фамилии.    

– Господин Кашлеван! Имею честь просить у вас руки  мадмуазель для моего внука, барона Мариуса Понмерси.    

«Господин Кашлеван» поклонился.    

– По рукам, – заключил дед.    

Повернувшись к Мариусу и Козетте, он воздел обе руки для  благословения и воскликнул:    

– Отныне можете обожать друг друга!    

Они не заставили повторять себе это дважды. Пеняйте на себя!  Началось воркованье. Они разговаривали вполголоса – Мариус, полулежа на своей  кушетке, Козетта, стоя около него. «О, господи! – шептала Козетта. –  Наконец-то я вас вижу! Это ты! Это вы! Подумать только, пойти туда сражаться!  Зачем? Это ужасно. Целых четыре месяца я умирала со страху. Как жестоко было с  вашей стороны пойти в бой! Что я вам сделала? Я прощаю вам, но больше так не  поступайте. Когда пришли, чтобы пригласить нас сюда, я опять чуть не умерла,  только уже от радости. Я так тосковала! Я даже не успела приодеться; должно  быть, у меня ужасный вид. Что скажут ваши родные, увидев мой смятый воротничок?  Да говорите же! Все время говорю только я одна. Мы по-прежнему живем на улице  Вооруженного человека. С вашим плечом, кажется, было ужас что такое? Мне  говорили, что в рану можно было засунуть целый кулак. А потом, кажется, вам  резали тело ножницами. Как страшно! Я так плакала, я все глаза выплакала! Даже  смешно, что можно столько вынести. У вашего дедушки очень доброе лицо. Не  двигайтесь так, не опирайтесь на локоть, осторожнее, вам будет больно. О, как я  счастлива! Наконец-то кончились наши страдания. Я стала совсем дурочкой. Я  хотела столько вам сказать и все перезабыла. Вы меня любите? По-прежнему? Мы  живем на улице Вооруженного человека. Там нет сада. Я все время щипала корпию.  Взгляните, сударь; я натерла мозоль на пальце, это по вашей вине».    

– Ангел! – прошептал Мариус.    

«Ангел» – единственное слово, которое не может поблекнуть.  Никакое другое слово не выдержало бы тех безжалостных повторений, к каким  прибегают влюбленные.    

Затем, смущенные присутствием посторонних, они замолкли и,  не произнося больше ни слова, тихонько пожимали друг другу руки.    

Повернувшись ко всем находившимся в комнате, Жильнорман  крикнул:    

– Да говорите же громче, эй вы, публика! Шумите,  изображайте гром за сценой. Ну, погалдите немножко, черт возьми, дайте же детям  поболтать всласть!    

Подойдя к Мариусу с Козеттой, он сказал им тихонько:    

– Говорите друг другу «ты». Не стесняйтесь.    

Тетушка Жильнорман растерянно взирала на этот луч света,  внезапно вторгшийся в ее тусклый старушечий мирок. В удивлении ее не было  ничего враждебного, ничего общего с негодующим, завистливым взглядом совы,  устремленным на двух голубков. То был глуповатый взор бедной  пятидесятисемилетней старой девы: неудавшаяся жизнь созерцала торжествующий расцвет  любви.    

– Девица Жильнорман старшая! – сказал ей  отец. – Я давно тебе предсказывал, что ты до этого доживешь.    

Он помолчал с минуту и добавил:    

– Любуйся теперь чужим счастьем.    

Потом повернулся к Козетте:    

– До чего же она красива! До чего хороша! Настоящий  Грез! И все это достанется тебе одному, повеса! Ах, мошенник, ты дешево  отделался от меня, тебе повезло! Будь я на пятнадцать лет моложе, мы бились бы  с тобой на шпагах, и неизвестно, кому бы она еще досталась. Слушайте, я просто  влюблен в вас, мадмуазель! В этом нет ничего удивительного. Ваше право пленять  сердца. Ах, какая прелестная, чудная, веселая свадебка у нас будет! Наш приход  – это церковь святого Дионисия, но я выхлопочу вам разрешение венчаться в  приходе святого Павла. Там церковь лучше. Ее построили иезуиты. Она гораздо  наряднее. Это против фонтана кардинала Бирага. Лучший образец архитектуры  иезуитов находится в Намюре и называется Сен-Лу. Вам непременно нужно туда  съездить, когда вы обвенчаетесь. Туда стоит прокатиться. Я всецело на вашей  стороне, мадмуазель, я хочу, чтобы девушки выходили замуж, для того они и  созданы. Пусть все юные девы идут по стопам праматери Евы – вот мое пожелание.  Остаться в девицах весьма похвально, но тоскливо! В Библии сказано:  «Размножайтесь». Чтобы спасать народы – нужна Жанна д'Арк, но чтобы плодить  народы – нужна матушка Жигонь. Итак, выходите замуж, красавицы! Право, не  понимаю, зачем оставаться в девках? Я знаю, у них отдельные молельни в церквах  и они вступают в общину Пресвятой Девы; но, черт побери, все-таки красивый муж,  славный парень, а через год толстенький белокурый малыш с аппетитными  складочками на пухлых ножках, который весело сосет грудь, теребит ее своими  розовыми лапками и улыбается, как светлая заря, – это гораздо лучше, чем  торчать у вечерни со свечой и распевать Turris eburnea.[144]    

Дедушка сделал пируэт на своих девяностолетних ногах и  зачастил с быстротой развертывающейся пружины:    

     

Твоих мечтаний круг я замыкаю так:    

Алкипп! Поистине ты скоро вступишь в  брак!    

     

– Да, кстати!    

– Что, отец?    

– У тебя был, кажется, закадычный друг?    

– Да, Курфейрак.    

– Что с ним сталось?    

– Он умер.    

– Это хорошо.    

Он уселся рядом с влюбленными, усадил Козетту и соединил их  руки в своих морщинистых старческих руках.    

– Она восхитительна, прелестна. Она просто  совершенство, эта самая Козетта! Настоящий ребенок и настоящая знатная дама.  Жаль, что она будет всего только баронессой, это недостойно ее – она рождена  маркизой. Одни ресницы чего стоят! Дети мои, зарубите себе на носу, что вы на  правильном пути. Любите друг друга. Глупейте от любви. Любовь-это глупость  человеческая и мудрость божия. Обожайте друг друга. Но только экая беда! –  добавил он, вдруг помрачнев. – Я вот о чем думаю. Ведь большая часть моего  состояния в ренте; пока я жив, на нас хватит, но после моей смерти, лет эдак  через двадцать, у вас не будет ни гроша, бедные детки. Вашим прелестным  беленьким зубкам, госпожа баронесса, придется оказать честь сухой корочке.    

В эту минуту раздался чей-то спокойный, серьезный голос:    

– У мадмуазель Эфрази Фошлеван имеется шестьсот тысяч  франков.    

Это был голос Жана Вальжана.    

До сих пор он не произнес ни слова; никто, казалось, даже не  замечал его присутствия, и он стоял молча и неподвижно, держась поодаль от всех  этих счастливых людей.    

– Кто такая мадмуазель Эфрази? – спросил  озадаченный дед.    

– Это я, – сказала Козетта.    

– Шестьсот тысяч франков? – переспросил  Жильнорман.    

– На четырнадцать или пятнадцать тысяч меньше, быть  может, – уточнил Жан Вальжан.    

Он выложил на стол пакет, который тетушка Жильнорман приняла  было за книгу.    

Жан Вальжан собственноручно вскрыл пакет. Это была пачка  банковых билетов. Их просмотрели и пересчитали. Там было пятьсот билетов по  тысяче франков и сто шестьдесят восемь по пятьсот. Итого пятьсот восемьдесят  четыре тысячи франков.    

– Ай да книга! – воскликнул Жильнорман.    

– Пятьсот восемьдесят четыре тысячи франков! –  прошептала тетушка.    

– Это улаживает многие затруднения, не так ли,  мадмуазель Жильнорман старшая? – заговорил дед. – Этот чертов плут  Мариус изловил на древе мечтаний пташку-миллионершу! Вот и верьте после этого  бескорыстной любви молодых людей! Студенты находят возлюбленных с приданым в  шестьсот тысяч франков. Керубино загребает деньги не хуже Ротшильда.    

– Пятьсот восемьдесят четыре тысячи франков! –  бормотала вполголоса мадмуазель Жильнорман. – Пятьсот восемьдесят четыре!  Почти что шестьсот тысяч! Каково?    

А Мариус и Козетта глядели друг на друга; они почти не  обратили внимания на такую мелочь.    

 Глава пятая.    Лучше поместить капитал в лесу, чем у нотариуса    

     

Читатель, разумеется, догадался, и нам нет нужды пускаться в  пространные объяснения, что Жану Вальжану, бежавшему после дела Шанматье, за  несколько дней удалось добраться до Парижа и вовремя вынуть из банкирского дома  Лафита капитал, нажитый им под именем господина Мадлена в Монрейле Приморском,  и что затем, боясь быть пойманным – а это действительно и случилось вскоре, –  он спрятал и закопал эти деньги в Монфермейльском лесу, на так называемой  прогалине Бларю. Вся сумма – шестьсот тридцать тысяч франков, целиком в  банковых билетах, – была невелика по объему и легко умещалась в шкатулке;  однако, чтобы предохранить шкатулку от сырости, он заключил ее в дубовый  сундучок, наполненный древесными стружками. В том же сундучке он спрятал и  другое свое сокровище – подсвечники епископа. Как мы помним, он захватил с  собой подсвечники, совершая побег из Монрейля Приморского. Человек, которого  как-то вечером впервые заметил Башка, был Жан Вальжан. Позднее, всякий раз как  Жану Вальжану требовались деньги, он отправлялся за ними на прогалину Бларю.  Этим объяснялись его отлучки, о которых мы уже упоминали. У него хранился там  заступ, спрятанный где-то в зарослях вереска, в только ему известном тайнике.  Видя, что Мариус выздоравливает, и чувствуя, что приближается час, когда деньги  могут понадобиться, он отправился за ними; его-то и видел в лесу Башка, но на  сей раз не вечером, а под утро. Башке достался в наследство заступ.    

На самом деле сумма составляла пятьсот восемьдесят четыре  тысячи пятьсот франков. Жан Вальжан отложил пятьсот франков для себя. «Там  видно будет», – подумал он.    

Разница между этой суммой и шестьюстами тридцатью тысячами  франков, вынутыми из банка Лафит, объяснялась расходами за десять лет, с 1823  по 1833 год. За пятилетнее пребывание в монастыре было истрачено только пять  тысяч франков.    

Жан Вальжан поставил серебряные подсвечники на камин, где  они ярко заблестели к великому восхищению Тусен.    

Заметим кстати, что Жан Вальжан в то время уже знал, что  навсегда избавился от преследований Жавера. Кто-то рассказал при нем, – и  он нашел тому подтверждение в газете «Монитер», опубликовавшей это  происшествие, – что полицейский инспектор по имени Жавер был найден  утонувшим под плотом прачек между мостами Менял и Новым и что записка, которую  оставил этот человек, до тех пор безукоризненный и весьма уважаемый начальством  служака, заставляла предположить припадок умопомешательства и самоубийство. «В  самом деле, – подумал Жан Вальжан, – если, поймав меня, он отпустил  меня на волю, то, надо полагать, он был уже не в своем уме».    

     Глава шестая.Оба старика, каждый на свои лад, прилагают все старания, чтобы Козетта была  счастлива    

     

Все было приготовлено для свадьбы. По мнению врача, с  которым посоветовались, она могла состояться в феврале. Стоял декабрь. Протекло  несколько восхитительных недель безмятежного счастья.    

Дедушка был едва ли не самым счастливым из всех. Целые часы  он проводил, любуясь Козеттой.    

– Очаровательница! Красотка! – восклицал  он. – Такая нежная, такая кроткая! Клянусь честью, это самая прелестная  девушка, какую я видел в жизни. В этой благоуханной фиалочке таятся все женские  добродетели. Это сама Грация, право! С таким созданием надо жить по-княжески.  Мариус, мой мальчик, ты барон, ты богат, умоляю тебя: брось сутяжничать!    

Козетта и Мариус вдруг попали из могилы прямо в рай. Переход  был слишком внезапным и потряс бы их, если бы они не были опьянены счастьем.    

– Ты что-нибудь понимаешь? – спрашивал Мариус у  Козетты.    

– Нет, – отвечала Козетта. – Но мне кажется,  что сам господь смотрит на нас с высоты.    

Жан Вальжан все сделал, все уладил, обо всем условился,  устранил все препятствия. Он торопился навстречу счастью Козетты с тем же  нетерпением и, казалось, с тою же радостью, как сама Козетта.    

Как бывший мэр, он сумел разрешить один щекотливый вопрос,  тайна которого была известна ему одному, – вопрос о гражданском состоянии  Козетты. Открыть правду о ее происхождении? Как знать! Это могло бы расстроить  свадьбу. Он избавил Козетту от всех трудностей. Он изобрел ей родню из  покойников – верный способ избежать разоблачений. Козетта оказалась последним  отпрыском угасшего рода; Козетта не его дочь, а дочь другого Фошлевана, его  брата. Оба Фошлевана служили садовниками в монастыре Малый Пикпюс. Съездили в  этот монастырь; оттуда были получены наилучшие сведения и множество самых  лестных рекомендаций. Добрые монахини, мало смыслившие и не склонные  разбираться в вопросах отцовства, не подозревали обмана; они никогда толком не  знали, кому именно из двух Фошлеванов приходилась дочерью маленькая Козетта.  Они подтвердили, очень охотно, все, что от них требовалось. Был составлен  нотариальный акт. Козетта стала законно называться мадмуазель Эфрази Фошлеван.  Она была объявлена круглой сиротой. Жан Вальжан устроил так, что под именем  Фошлевана стал опекуном Козетты, а Жильнорман был назначен ее вторым опекуном.    

Что касается пятисот восьмидесяти четырех тысяч франков, они  были якобы отказаны Козетте по завещанию лицом, которое пожелало остаться  неизвестным. Первоначально наследство составляло пятьсот девяносто четыре  тысячи франков; но десять тысяч франков были истрачены на воспитание мадмуазель  Эфрази, из коих пять тысяч франков уплачены в упомянутый монастырь. Это  наследство, врученное третьему лицу, должно было быть передано Козетте по достижении  совершеннолетия или при вступлении в брак. Все в целом было, как мы видим,  вполне приемлемо, в особенности учитывая приложение в виде полумиллиона с  лишком. Правда, здесь были кое-какие странности, но на них никто не обратил  внимания; одному из заинтересованных лиц застилала глаза любовь, другим –  шестьсот тысяч франков.    

Козетта узнала, что она не родная дочь старику, которого так  долго называла отцом. Это только родственник, а настоящий ее отец-другой  Фошлеван. В другое время это открытие причинило бы ей глубокое горе, но в те  несказанно счастливые минуты оно лишь ненадолго, мимолетной тенью омрачило ее  душу; вокруг было столько радости, что это облачко скоро рассеялось. У нее был  Мариус. Приходит юноша, и старика забывают, – такова жизнь.    

Кроме того, Козетта привыкла с давних лет к окружавшим ее  загадкам, всякое существо, чье детство окутано тайной, всегда в известной мере  готово к разочарованиям.    

Однако она по-прежнему называла Жана Вальжана отцом.  Козетта, на седьмом небе от счастья, была в восторге от старика Жильнормана.  Тот осыпал ее подарками и мадригалами. Пока Жан Вальжан старался создать  Козетте прочное общественное положение и закрепить за ней ее состояние,  Жильнорман хлопотал об ее свадебной корзинке. Ничто так не забавляло старика,  как одарять ее щедрой рукой. Он подарил Козетте платье из бельгийского гипюра,  доставшееся ему еще от его бабки. «Моды возрождаются, – говорил он, –  теперь все помешаны на старинных вещах, я вижу на старости лет, что молодые  дамы одеваются так же, как одевались старушки во времена моего детства».    

Он опустошал почтенные толстобокие комоды лакированного  коромандельского дерева, которые не отпирались много лет. «Ну-ка, поисповедуем  этих вдовушек, – приговаривал он, – посмотрим, что у них в брюхе». Он  с треском выдвигал пузатые ящики, набитые нарядами всех его жен, всех его  любовниц и бабушек. Китайские шелка, штофы, камка, цветной муар, платья из тяжелого  сверкающего турского шелка, индийские платки, вышитые золотом, не тускнеющим от  стирки, штуки шерстяной ткани, одинаковые и с лица и с изнанки, генуэзские и  алансонские кружева, старинные золотые уборы, бонбоньерки слоновой кости,  украшенные изображением батальных сцен тончайшей работы, наряды, ленты – всем  этим он задаривал Козетту. Восхищенная Козетта, упоенная любовью к Мариусу,  растроганная и смущенная щедростью старика Жильнормана, грезила о безграничном  счастье среди бархата и атласа. Козетте чудилось, что свадебную корзинку подносят  ей серафимы. Душа ее воспаряла в небеса на крыльях из тончайших кружев.    

Как мы сказали, блаженство влюбленных могло сравниться  только с ликованием деда. Казалось, на улице Сестер страстей господних  неумолчно гремят трубы.    

Каждое утро дедушка подносил Козетте старинные безделушки.  Всевозможные украшения сыпались на нее, как из рога изобилия.    

Однажды Мариус, который и в эти счастливые дни охотно вел  серьезные беседы, сказал по какому-то поводу:    

– Деятели революции исполнены такого величия, что даже  в наши дни от них исходит обаяние древности, как от Катона или Фокиона; они  приводят на память мемуары античных времен.    

– Мемуары антич… Муар-антик! – воскликнул  дедушка. – Вот спасибо, Мариус, надоумил; это как раз то, что мне нужно.    

Наутро к свадебным подаркам Козетты прибавилось роскошное  муаровое платье цвета чайной розы.    

Дед извлекал из своих тряпок целую философию.    

– Любовь – само собой, но нужно еще что-то. Для счастья  нужно и бесполезное. Просто счастье – это лишь самое необходимое. Сдобрите же  его излишним не скупясь. С милым рай и во дворце. Мне нужно ее сердце и Лувр  вдобавок. Ее сердце и фонтаны Версаля. Дайте мне мою пастушку, но, если можно,  обратите ее в герцогиню. Приведите ко мне Филиду в васильковом венке и с рентой  в сто тысяч франков в придачу. Предложите мне пастушеский шалаш с мраморной  колоннадой до горизонта. Я согласен на шалаш, я не прочь и от роскошных палат  из мрамора и золота. Счастье всухомятку похоже на черствый хлеб. Он годится на  закуску, а не на обед. Я жажду избытка, жажду бесполезного, безрассудного,  чрезмерного, всего, что ни на что не нужно. Помнится, мне довелось видеть на  Страсбургском соборе башенные часы вышиной с трехэтажный дом, которые отбивали  время, вернее удостаивали обозначать время, но, казалось, были созданными совсем  не для этого; отзвонив полдень или полночь, полдень – час солнца, полночь – час  любви, или любой другой час суток на выбор, они показывали вам месяц и звезды,  море и сушу, рыб и птиц, Феба и Фебу и уйму разных разностей, которые  появлялись из ниши: тут были и двенадцать апостолов, и император Карл Пятый, и  Эпонина, и Сабин, а сверх всего прочего целая орава золоченых человечков,  игравших на трубах. А чудесный перезвон, которым они то и дело оглашали воздух  неизвестно по какому поводу? Можно ли сравнить с ними жалкий голый циферблат,  который просто-напросто отсчитывает минуты? Я стою за огромные страсбургские  часы, я предпочитаю их швейцарским часикам.    

Жильнорман особенно любил разглагольствовать по поводу самой  свадьбы, и в его славословиях возникали, словно в зеркале, все тени  восемнадцатого века вперемешку.    

– Вы и понятия не имеете об искусстве устраивать  празднества! – восклицал он. – Теперь и повеселиться-то не умеют в  день торжества. Ваш девятнадцатый век какой-то дохлый. Ему недостает размаха.  Ему недоступна роскошь, недоступно благородство. Он все стрижет под гребенку.  Ваше любезное третье сословие безвкусно, бесцветно, безуханно, безобразно. Вот  они, мечты ваших буржуазок, когда они, по их выражению, «пристраиваются»:  хорошенький будуар, заново обставленный, палисандровая мебель и коленкор.  Смотрите, смотрите! Достопочтенный Скаред женится на девице Сквалыге. Блеск и  треск! К свечке прилепили настоящую золотую монету! Вот так эпоха! Я охотно  удрал бы от нее к сарматам. Ах, уже в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году я  предсказывал, что все погибло, в тот самый день, как увидел, что герцог Роган,  принц Леонский, герцог Шабо, герцог Монбазон, маркиз Субиз, виконт Туарский,  пзр Франции ехали на скачки в Лоншан в двуколке! И это принесло плоды. В нынешнем  веке люди ведут крупные дела, играют на бирже, наживают деньги – и все до  одного скряги. Они холят и лелеют себя, наводят на себя блеск: они одеты с  иголочки, вымыты, выстираны, выскоблены, выбриты, причесаны, вылощены,  прилизаны, навощены, начищены, безукоризненны, отполированы, как камешек,  этакие разумники, этакие чистюли, и в то же время, – ей-же-ей! – в  душе у них такой навоз, такая клоака, что от них шарахнется любая коровница,  сморкающаяся в руку. «Нечистоплотная опрятность» – вот какой девиз я жалую  вашей эпохе. Не сердись, Мариус, позволь мне отвести душу; как видишь, о народе  я не сказал ничего дурного, хоть и сыт им по горло, но разреши мне задать  трепку буржуазии. Я и сам из этой породы. Кого люблю, того и бью. Засим скажем  прямо хоть нынче и женятся, а сыграть свадьбу не умеют. Право же, я грущу о  добрых старых нравах! Я грущу обо всем. Где прежнее изящество, рыцарство,  милое, учтивое обхождение, всем доступная, веселящая душу роскошь, где музыка –  непременная участница всякой свадьбы: оркестр у знати, трескотня барабанов у  народа, – танцы, веселые лица за столом, изысканные мадригалы, песенки,  потешные огни, громкий смех, дым коромыслом, пышные банты из лент? Я грущу о  подвязке новобрачной. Подвязка новобрачной сродни поясу Венеры. Из-за чего  разыгралась Троянская война? Из-за подвязки Елены, черт побери! Почему идет  бой, почему Диомед богоравный раскокал на голове Мерионея громадный медный шлем  о десяти остриях, почему Ахилл и Гектор протыкают друг друга ударами копья?  Потому что Елена дала свою подвязку Парису. Гомер бы создал целую Илиаду из  подвязки Козетты. Он воспел бы в поэме старого болтуна вроде меня и назвал бы  его Нестором. Друзья мои! В старое время, в наше доброе старое время люди  женились с толком: сначала заключали контракт по всей форме, потом закатывали  пир на весь мир. Как только удалялся Кюжас, на сцену выступал Камачо. Какого  черта! Желудок, славная скотина, требует своего, он тоже хочет покутить на  свадьбе! Пировали на славу, и у каждого за столом была прелестная соседка, без  всяких там шемизеток, с едва прикрытой грудью! Эх, как громко смеялись, как  веселились в старину! Молодежь казалась букетом цветов, каждый юноша украшал  себя веткой сирени или пучком роз; будь он даже храбрым воякой, он все равно  глядел пастушком, и если, скажем, это был драгунский капитан, он ухитрялся  носить имя Флориан. Всем хотелось быть красивыми. Наряжались в вышитое платье,  в яркие материи. Буржуа походил на цветок, маркиз – на драгоценный камень.  Тогда не носили ни штрипок, ни сапог. Молодые люди были щегольски одеты,  блестящи, вылощены, ослепительны, воздушны, грациозны, кокетливы – и это не  мешало им носить шпагу на боку. Настоящие колибри с коготками и клювом. То была  эпоха Галантной Индии. Одной чертой нашего времени было изящество, другой –  великолепие, ну и забавлялись же мы, разрази меня бог! Зато нынче вы чопорны до  невозможности. Буржуа скуп, буржуазка жеманна. Экий злосчастный век! Сейчас  изгнали бы самих Граций за то, что они слишком декольтированы Увы! Теперь  скрывают красоту, словно уродство. После революции все обзавелись  панталончиками, даже танцовщицы; любая уличная плясунья корчит недотрогу; ваши  танцы скучны, как проповеди. Вы желаете быть величественными. Вам было бы не по  себе, если бы ваш подбородок не утопал в галстуке. Двадцатилетний молокосос,  который женится, мечтает, женясь, походить на Руайе-Коллара. А знаете, к чему  приводит вас такого рода величие? К ничтожеству. Запомните: радость не только  радостное, но и великое чувство. Да веселитесь же, если вы влюблены, черт вас дери!  Коли жениться, так уж жениться, очертя голову, в упоении счастьем, с треском и  блеском! Храните серьезность в церкви – согласен. Но как только месса  кончилась, пусть все летит к чертям! Надо закружить новобрачную в волшебном  вихре. Свадьба должна быть царственной и сказочной. Пусть тянется свадебный  поезд от Реймского собора до пагоды Шантлу. Мне противны будничные свадьбы.  Клянусь дьяволом, вознеситесь на Олимп, ну хоть на один день! Будьте как боги.  Ах, вы могли бы быть сильфами, гениями Игр и Смеха, аргираспидами, а вы просто  сопляки! Друзья мои! Каждый новобрачный должен стать принцем Альдобрандини.  Воспользуйтесь этой единственной в жизни минутой, чтобы унестись на седьмое  небо вместе с лебедями и орлами, хотя бы наутро вам пришлось шлепнуться в мещанское  лягушечье болото. Не скаредничайте на празднике Гименея, не подрезайте его  роскошных крыльев, не крохоборствуйте в этот лучезарный день. Расходы на  свадьбу-это ведь не расходы на хозяйство. Эх, если бы я мог устроить все по  своему вкусу, как бы это было изысканно!.. Среди деревьев звенели бы скрипки.  Лазурь и серебро – вот моя программа. Я созвал бы на праздник сельские  божества, я кликнул бы дриад и нереид. Свадьба Амфитриты, розовая дымка, изящно  причесанные обнаженные нимфы, ученый академик, подносящий богине четверостишие,  морские чудовища, впряженные в колесницу.    

     

Тритон, трубя в тромбон, на раковине  мчался,    

И каждый был пленен, и каждый  восхищался!    

     

Вот это празднество! Ай да программа, или я ни черта не  понимаю, провалиться мне на этом месте!    

Пока дед, изливаясь в лирическом вдохновении, заслушивался  сам себя, Козетта и Мариус упивались счастьем, любуясь друг другом без помехи.    

Тетушка Жильнорман наблюдала все это с присущим ей  невозмутимым спокойствием. За последние пять-шесть месяцев на ее долю пришлось  немало волнений: Мариус вернулся, Мариуса принесли окровавленным, Мариуса  принесли с баррикады, Мариус умер, нет, жив, Мариус примирился с дедом, Мариус  помолвлен, Мариус женится на бесприданнице, Мариус женится на миллионерше.  Шестьсот тысяч франков доконали ее. После этого к ней вернулось вялое безразличие  времен ее первого причастия. Она аккуратно посещала богослужения, перебирала  четки, шептала Ave в одном углу дома, в то время как в другом углу шептали I  love you[145],  и Мариус с Козеттой казались ей какими-то смутными тенями. На самом деле тенью  была она сама.    

Существует особый род бездеятельного аскетизма, когда, за  исключением землетрясений и прочих катастроф, душа, застывшая и оцепенелая,  чуждая всему, что можно назвать жизнедеятельностью, не воспринимает никаких  впечатлений, ни радостных, ни горестных. «Такое благочестие, – говаривал  дочери старик Жильнорман, – все равно что насморк. Ты не чувствуешь запаха  жизни. Ни ее зловония, ни аромата».    

Впрочем, шестьсот тысяч франков положили конец давнишним  колебаниям старой девы. Отец ее так мало привык с нею считаться, что даже не  посоветовался с ней, давая согласие на брак Мариуса. По своему обыкновению он  весь отдался порыву и, став из деспота рабом, руководствовался одной мыслью:  угодить Мариусу. И он даже не вспомнил о существовании тетки, о том, что у нее  может быть свое мнение; несмотря на всю свою овечью покорность, она была этим  задета. Внешне равнодушная, но возмущенная в глубине души, она сказала себе:  «Отец решает вопрос о браке без меня; ну что ж, зато я разрешу вопрос о  наследстве без него». В самом деле, она была богата, а отец нет. И свое решение  на этот счет хранила про себя. Вполне возможно, что если бы жених и невеста  были бедны, она так и оставила бы их в бедности. Мой любезный племянник изволит  жениться на нищей – тем хуже для него! Пусть остается нищим. Но полмиллиона  Козетты понравились тетке и изменили ее позицию по отношению к влюбленной паре.  Шестьсот тысяч франков бесспорно заслуживают уважения, и ей стало ясно, что она  должна оставить свое состояние молодым людям именно потому, что они в нем  больше не нуждались.    

Было решено, что юная чета поселится у деда. Жильнорман  непременно хотел уступить им свою спальню, лучшую комнату в доме. «Я стану от  этого моложе, – заявил он. – Это мое давнишнее намерение. Я всегда  мечтал сыграть свадьбу в моей комнате». Он убрал спальню множеством старинных  изящных безделушек. Он велел расписать потолок и обить стены изумительной  материей, штуку которой давно хранил у себя и считал утрехтской, с бархатистыми  первоцветами по золотому атласному полю. «Этой самой материей, – говорил  он, – была задрапирована кровать герцогини Анвильской во дворце  Ларош-Гийон». На камине он поставил статуэтку саксонского фарфора – женскую  фигурку, прикрывающую муфтой свою наготу.    

Библиотека Жильнормана была обращена в приемный кабинет,  необходимый Мариусу; чтобы вступить в адвокатское сословие, требовался, как мы  помним, приемный кабинет.    

 Глава седьмая.    Обрывки страшных снов вперемежку со счастливой явью    

     

Влюбленные встречались ежедневно. Козетта приходила в  сопровождении Фошлевана. «Где это видано, – ворчала девица  Жильнорман, – чтобы нареченная сама являлась в дом жениха и сама  напрашивалась на ухаживание?» Но обычай этот, вызванный медленным  выздоровлением Мариуса, укоренился еще и потому, что кресла в доме на улице  Сестер страстей господних были гораздо удобнее для бесед с глазу на глаз, чем  соломенные стулья на улице Вооруженного человека. Мариус и Фошлеван виделись,  но не разговаривали. Казалось, так было между ними условлено. Каждая девушка  нуждается в провожатом. Козетта не могла бы приходить без Фошлевана. Для  Мариуса присутствие Фошлевана было необходимым условием свиданий с Козеттой. И  он мирился с ним. Рассуждая об улучшении жизни всего человечества и затрагивая в  разговоре, слегка и в общих чертах, политические вопросы, им случалось  перекинуться несколькими словами, помимо обычных «да» и «нет». Однажды по  поводу народного образования, которое Мариус мыслил бесплатным и обязательным,  широко распространенным, щедро предоставленным всем, как воздух и солнце,  словом, доступным для всего народа, они сошлись во мнениях и почти разговорились.  Мариус заметил при этом, что Фошлеван выражает свои мысли хорошо и даже высоким  слогом. Однако чего-то ему не хватало. В чем-то Фошлеван стоял ниже светского  человека, а в чем-то выше.    

В глубине души Мариус обращался с немыми вопросами к  Фошлевану, который был к нему достаточно благожелателен, но холоден. Порою он  сомневался, не изменяет ли ему память. В его воспоминаниях образовался провал,  темное пятно, пропасть, вырытая четырехмесячной агонией. Много кануло туда  безвозвратно. Доходило до того, что он спрашивал себя, действительно ли он  видел Фошлевана, такого серьезного и спокойного человека, на баррикаде.    

Это была, впрочем, не единственная загадка, которую видения  прошлого, появляясь и исчезая, оставили в его памяти. Он не был избавлен от тех  навязчивых воспоминаний, которые принуждают нас, даже среди счастья и  благополучия, с тоской оглядываться назад. Тот, кто никогда не обращает взора к  исчезнувшим картинам минувшего, неспособен ни мыслить, ни любить. По временам  Мариус закрывал лицо руками, и смутные тревожные призраки былого прорезали сумеречный  туман, окутавший его мозг. Он снова видел, как падает мертвым Мабеф, он слышал,  как распевает Гаврош под градом картечи, он ощущал на губах смертный холод лба  Эпонины. Анжольрас, Курфейрак, Жан Прувер, Комбефер, Боссюэ, Грантер, все его  друзья вставали перед ним, как живые, а затем исчезали. Только ли сон все эти  дорогие его сердцу существа, страдающие, мужественные, трогательные или  трагические? Или они существовали в действительности? Прошлое заволокло дымом  мятежа. Тяжкие потрясения вызывают тяжелые сны. Он спрашивал себя, проверял  себя; голова его кружилась от сознания, что эти жизни угасли бесследно. Где же  они? Правда ли, что все это умерло? Обвал все увлек за собой в черную тьму,  кроме него одного. Все, казалось, исчезло, словно за театральным занавесом.  Порою над жизнью опускаются подобные завесы. И бог переходит к следующему акту.    

Да и сам он, Мариус, остался ли прежним? Он, бедняк, стал  богатым; он, одинокий, обрел семью; он, отчаявшийся во всем, женится на  Козетте. Ему казалось, что он прошел через могилу, опустился туда осужденным, а  вышел на свет оправданным. Другие остались там, в глубине могилы. В иные минуты  тени прошлого, возвращаясь и оживая, обступали его и омрачали его дух; тогда он  думал о Козетте и снова успокаивался; только это великое счастье и могло  изгладить следы катастрофы.    

Фошлеван занимал какое-то место в ряду этих погибших. Мариус  не решался верить, что Фошлеван с баррикады был тем же Фошлеваном из плоти и  крови, который так степенно сидел рядом с Козеттой. Тот был, вероятно, одним из  кошмарных образов, возникавших и таявших в часы бреда. Помимо всего, оба они были  необщительны по природе; поэтому Мариус не мог прямо задать Фошлевану такой  вопрос. Ему и в голову это не приходило. Мы уже отмечали эту черту его  характера.    

Два человека, связанные общей тайной, которые, как бы по  молчаливому согласию, не перемолвятся о ней ни словом, далеко не такая  редкость, как может показаться.    

Только однажды Мариус решился сделать попытку. Он навел  разговор на улицу Шанврери и, повернувшись к Фошлевану, спросил:    

– Ведь вы хорошо знаете эту улицу?    

– Какую?    

– Улицу Шанврери.    

– Понятия не имею, – отвечал Фошлеван самым  естественным тоном.    

Ответ, который относился, собственно, к названию улицы, а не  к самой улице, показался Мариусу более убедительным, чем был на самом деле.    

«Положительно мне это приснилось, – подумал он. –  У меня была галлюцинация. Это просто кто-нибудь похожий на него. Фошлевана там  не было.    

 Глава восьмая.    Два человека, которых невозможно разыскать    

     

Как ни сильны были любовные чары, они не могли изгладить из  мыслей Мариуса все его заботы.    

Пока шли приготовления к свадьбе, он в ожидании назначенного  срока предпринял трудные и тщательные розыски, посвященные прошлому.    

Он обязан был двойной признательностью прежде всего – за  отца, затем – за самого себя.    

Был где-то Тенардье; был где-то незнакомец, который принес  его, Мариуса, в дом Жильнормана.    

Мариусу во что бы то ни стало надо было найти этих двух  человек. Он не допускал мысли, что, наслаждаясь счастьем, может забыть о них, и  боялся, как бы этот неоплаченный долг чести не омрачил его жизни, ныне такой  лучезарной. Он не мог откладывать платеж по этим давним обязательствам и,  прежде чем вступить в радостное будущее, хотел расквитаться с прошедшим.    

Пускай Тенардье был негодяем, это нисколько не умаляло того  факта, что он спас полковника Понмерси. Тенардье мог быть бандитом в глазах  всего света, но не в глазах Мариуса.    

Не зная о том, что произошло в действительности на поле  битвы под Ватерлоо, Мариус не подозревал, какие странные обстоятельства  связывали с Тенардье его отца, который был обязан мародеру жизнью, но не  благодарностью.    

Ни одному из многочисленных агентов, нанятых Мариусом, не  удалось напасть на след Тенардье. Казалось, все было утеряно безвозвратно. Жена  Тенардье умерла в тюрьме во время следствия. Сам Тенардье и его дочь Азельма,  последние, кто остался от злополучной семьи, снова канули во тьму. Пучинa  социального Неведомого беззвучно сомкнулась над этими существами. Не осталось  на поверхности ни зыби, ни ряби, ни темных концентрических кругов, которые  указывали бы, что туда что-то упало и что надо опустить туда лот.    

Жена Тенардье умерла. Башка был признан непричастным к делу,  Звенигрош исчез, главные обвиняемые бежали из тюрьмы, и громкий судебный  процесс о засаде в лачуге Горбо почти ни к чему не привел. Дело так и осталось  довольно темным. Суд присяжных вынужден был удовольствоваться двумя  второстепенными обвиняемыми: один из них был Крючок, он же Весенний, он же  Гнус, другой – Пол-Лиарда, он же Два-Миллиарда; обоих приговорили к десяти  годам галер. Их скрывшиеся сообщники были заочно присуждены к пожизненным каторжным  работам. Тенардье, как зачинщику и вожаку, был вынесен, также заочно, смертный  приговор. Приговор – вот единственное, что оставалось от Тенардье и бросало  зловещий свет на это исчезнувшее имя, подобно свече, горящей у гроба.    

Осуждение, заставляя Тенардье из страха быть пойманным  отступать все дальше на самое дно, еще сильнее сгущало мрак, который окутывал  этого человека.    

Розыски второго незнакомца, того, что спас Мариуса, дали  сперва кое-какие результаты, но затем зашли в тупик. Удалось найти фиакр, который  привез Мариуса вечером 6 июня на улицу Сестер страстей господних. Извозчик  показал, что 6 июня по приказу полицейского агента он «проторчал» с трех часов  пополудни дотемна на набережной Елисейских полей, над отверстием Главного  водостока; что часам к девяти вечера решетка клоаки, выходящая на берег реки,  отворилась; оттуда показался человек; он нес на плечах другого, по всей  видимости мертвого; полицейский, который караулил это место, арестовал живого и  захватил мертвеца; по приказу агента он, извозчик, погрузил «всю эту публику» в  свой фиакр; они направились сперва на улицу Сестер страстей господних и  высадили там покойника, этот покойник и есть господин Мариус, и он, извозчик,  узнает его, хотя «нынче, спору нет, барин живехонек»; после этого седоки снова  влезли в карету, а он погнал лошадей дальше; немного не доезжая ворот Архива,  они велели ему остановиться; там, прямо на улице, с ним расплатились и ушли, и  полицейский увел с собой второго человека; а больше он, извозчик, знать ничего  не знает, к тому же ночь была очень темная.    

Сам Мариус, как мы уже говорили, ничего не мог восстановить  в памяти. Он помнит только, что сильная рука подхватила его сзади в ту минуту,  как он падал навзничь на баррикаде; после этого все угасло в его сознании. Он  пришел в себя только в доме Жильнормана.    

Он терялся в догадках.    

Не мог же он сомневаться в своем собственном тождестве! Как  могло случиться, однако, что, упав без чувств на улице Шанврери, он был  подобран полицейским на берегу Сены, возле моста Инвалидов? Кто-то, очевидно,  донес его от квартала Центрального рынка до самых Елисейских полей. Каким  путем? Через водосток. Неслыханное самопожертвование!    

Кто это был? Кто же он?    

Тот, кого разыскивал Мариус.    

От этого человека, от его спасителя, не осталось ровно  ничего – ни следа, ни малейших примет.    

Хотя Мариус вынужден был действовать здесь особенно  осторожно, все же он дошел в своих поисках вплоть до полицейской префектуры. Но  там, как и всюду, наведенные справки не привели к прояснению. Префектура знала  еще меньше, чем извозчик. Ни о каком аресте, произведенном 6 июня у решетки  Главного водостока, сведений не поступало; не было никакого полицейского донесения  об этом факте, – в префектуре склонны были считать это басней. Авторство  басни приписывали извозчику. Чтобы получить на водку, извозчик способен на все,  даже на игру воображения. Однако факт был неоспорим, и, повторяем, Мариус не  мог в нем сомневаться, иначе как усомнившись в своем собственном тождестве.    

Все казалось загадочным в этой странной истории.    

Куда делся неизвестный, тот таинственный человек, который  вышел, по словам кучера, открыв решетку Главного водостока, неся на спине  бездыханного Мариуса, и был арестован караулившим его полицейским на месте  преступления, когда он спасал бунтовщика? И что сталось с самим полицейским?  Почему он молчал? Может быть, незнакомцу удалось бежать? Или он подкупил  полицейского? Почему этот человек не давал ничего знать о себе Мариусу, который  был ему всем обязан? Его бескорыстие казалось не менее поразительным, чем его  самоотверженность. Почему он не появлялся? Пусть он не нуждается в  вознаграждении, но кто же отвергнет признательность? Не умер ли он? Что это за  человек? Каков он с виду? Никто не мог сказать точно. Извозчик говорил: «Ночь  была темная». А перепуганные Баск и Николетта только и смотрели, что на своего  молодого барина, залитого кровью. Один лишь привратник, вышедший со свечой в ту  трагическую минуту, заметил этого человека, и вот что он сказал: «Страшно было  глядеть на него».    

В надежде, что это поможет при поисках, Мариус велел  сохранить окровавленную одежду, в которой его привезли к деду. Осматривая  сюртук, кто-то заметил, что одна пола была как-то странно разорвана. В ней  недоставало куска.    

Однажды вечером в присутствии Козетты и Жана Вальжана Мариус  рассказывал об этом странном происшествии, о бесчисленных наведенных им  справках и о бесплодности своих усилий. Каменное лицо «господина Фошлевана»  вывело его из терпения. И с горячностью, в которой чувствовался сдерживаемый  гнев, он воскликнул:    

– О да, кто бы он ни был, это человек высокого  благородства» Вы знаете, что он сделал! Он явился мне на помощь, словно  архангел с неба. Ему пришлось броситься в самую гущу битвы, унести меня,  открыть вход в водосток, втащить меня туда и нести на себе! Ему пришлось пройти  более полутора лье по ужасным подземным коридорам, согнувшись, сгорбившись, во  тьме, в трясине клоаки, больше полутора лье с мертвецом на спине! И с какой  целью? С единственной целью спасти мертвеца. Этим мертвецом был я. Он говорил  себе: «Здесь, может быть, еще теплится огонек жизни; я рискну своею собственной  жизнью ради этой слабой искорки». И он рисковал жизнью не один раз, а двадцать  раз! И каждый шаг грозил ему гибелью. Доказательством служит то, что при выходе  из клоаки он был арестован. Вы знаете, что тот человек действительно все это  сделал? И притом, не ожидая никакого вознаграждения. Кем я был? Повстанцем. Кем  я был? Побежденным. О, если бы шестьсот тысяч франков Козетты принадлежали мне…    

– Они ваши, – перебил его Жан Вальжан.    

– Так вот, – продолжал Мариус, – я отдал бы  их все, чтобы разыскать этого человека!    

Жан Вальжан не промолвил ни слова.    

     

 Книга шестая    

Бессонная ночь    

       Глава первая.    16 февраля 1833 года    

     

Ночь с 16 на 17 февраля 1833 года была благословенной ночью.  Над ее мраком сияло небо рая. То была брачная ночь Мариуса и Козетты. День  прошел восхитительно.    

Это был не тот лазурный праздник, о каком мечтал дедушка, не  волшебная феерия с херувимами и купидонами, порхающими вперемежку над головами  новобрачных, не свадебный пир, достойный быть запечатленным во фресках над  карнизом двери, но все же это был радостный и пленительный день.    

Свадебные обычаи 1833 года отличались от нынешних. В то  время французы еще не заимствовали у Англии последней утонченной моды похищать  свою жену, бежать с ней, едва выйдя из церкви, прятаться, как бы стыдясь своего  счастья, и сочетать уловки скрывающегося банкрота с восторгами Песни песней. В  наше время считается почему-то целомудренным, изысканным и благопристойным в  часы райского блаженства трястись по ухабам в почтовой карете, прерывать  таинство щелканьем кнута, нанимать для брачного ложа кровать в трактире и  оставлять за собой в этой пошлой спальне, сдающейся за столько-то в ночь, самое  священное воспоминание своей жизни наряду с воспоминанием о шашнях трактирной  служанки с кучером дилижанса.    

Во второй половине XIX века нам уже недостаточно мэра с  шарфом, священника с епитрахилью, закона и бога, нам необходим еще кучер из  Лонжюмо, его синяя куртка с красными отворотами и пуговицами в виде бубенчиков,  бляха на рукаве, кожаные зеленые штаны, его покрикивание на нормандских лошадок  с завязанными узлом хвостами, его фальшивые галуны, лоснящаяся шляпа, пыльные  космы, огромный кнут и ботфорты. Франция еще не достигла той степени изящества,  чтобы, подобно английской знати, осыпать карету новобрачных целым градом  стоптанных туфель и рваных башмаков в память о Черчилле, будущем герцоге  Мальборо, Мальбруке тож, который подвергся в день свадьбы нападению  разгневанной тетки, что якобы принесло ему счастье. Туфли и башмаки не  считаются еще у нас непременным условием свадебного празднества, но наберитесь  терпения, хороший тон продолжает распространяться, скоро мы дойдем и до этого.    

В 1833 году, как и сто лет назад, не было в обычае венчаться  галопом.    

В те времена люди воображали, как это ни странно, что  венчание – праздник семейный и общественный, что патриархальный пир нисколько  не испортит домашнего торжества, что веселье, пускай даже чрезмерное, зато  искреннее, не причинит счастью никакого вреда, что это добропорядочно и  достойно; слияние двух судеб, дающее начало семье, должно произойти под домашним  кровом, без свидетелей, в тиши супружеской спальни.    

Словом, люди имели бесстыдство жениться дома.    

Итак, согласно этому уже устарелому обычаю, свадьбу  отпраздновали в доме Жильнормана.    

Как ни естественно и обычно такое событие, как брак, все же  оглашение, подписание брачного контракта, мэрия и церковь всегда связаны с  известными хлопотами. Со всем этим удалось управиться только к 16 февраля.    

Между тем случилось так – мы отмечаем это обстоятельство просто  из пристрастия к точности, – что 16-е число пришлось на последний день  масленицы. Это вызвало разные сомнения и колебания, главным образом у тетушки  Жильнорман.    

– Прощеный день, тем лучше! – воскликнул дед –  Ведь есть даже поговорка:    

     

На масленице брак затей —    

Послушных народишь детей.    

     

Станем выше предрассудков Назначим на шестнадцатое! Разве ты  согласен отложить, Мариус?    

– Разумеется, нет, – отвечал влюбленный.    

– Стало быть, повенчаемся! – заключил дед.    

Итак, свадьба состоялась 16-го, несмотря на уличное гулянье.  В этот день шел дождь, но в небе всегда найдется кусочек лазури, которого  довольно для счастья влюбленных, – он виден им одним даже тогда, когда  прочие смертные прячутся под зонтом.    

Накануне Жан Вальжан в присутствии Жильнормана передал Мариусу  пятьсот восемьдесят четыре тысячи франков.    

Брачный договор предполагал общность имущества, и потому не  требовалось никаких формальностей.    

Тусен с этого дня уже не нужна была Жану Вальжану, и  Козетта, получив Тусен в наследство, возвела ее в ранг горничной.    

А для Жана Вальжана в доме Жильнорманов была выделена и  обставлена прекрасная комната; Козетта с такой ласковой настойчивостью сказала  ему: «Отец, я прошу вас!», что он почти обещал переселиться.    

Незадолго до свадьбы с Жаном Вальжаном случилась небольшая  неприятность: он порезал себе большой палец на правой руке. В этом не было  ничего серьезного; он никому не позволил ухаживать за собой – ни перевязать, ни  осмотреть свою рану, даже Козетте. Однако это заставило его забинтовать руку и  держать ее на перевязи, а также мешало ему что-либо подписывать. Жильнорман, в  качестве второго опекуна, исполнил за него эту обязанность.    

Мы не поведем читателей ни в мэрию, ни в церковь. Влюбленных  не принято сопровождать так далеко; обычно к любовной драме теряют интерес, как  только на сцене появляется букет новобрачной. Мы ограничимся тем, что укажем на  одно происшествие, кстати сказать, не замеченное никем из свадебного кортежа,  случившееся на пути от улицы Сестер страстей господних к церкви св. Павла.    

В те дни заново мостили камнем северный конец улицы Сен-Луи,  и, начиная от Королевского парка, она была загорожена для проезда. Ввиду этого  свадебные кареты не могли следовать к церкви св. Павла прямым путем.  Приходилось изменить маршрут; проще всего было объехать бульваром. Один из  приглашенных заметил, что в канун поста там, наверно, будет большое скопление  экипажей. «Почему?» – спросил Жнльнорман. «Из-за ряженых». «Чудесно, –  заявил дед, – поедем по бульвару! Наши молодые люди женятся, они вступают  в серьезную эпоху жизни. Пусть напоследок полюбуются на маскарад».    

Поехали бульваром. В первой свадебной карете сидели Козетта  с тетушкой Жильнорман и Жильнорман с Жаном Вальжаном. Мариус, по обычаю, еще  различенный с невестой, ехал в следующей. Свадебный поезд, свернув с улицы  Сестер страстей господних, включился в длинную вереницу экипажей, тянувшихся  нескончаемой цепью от улицы Мадлен к Бастилии и от Бастилии к улице Мадлен.    

Ряженые наводняли бульвар. Время от времени начинал моросить  дождь, но паяцы, арлекины и шуты не унывали. Зимой 1833 года всеми владело  веселое настроение, и Париж перерядился в Венецию. Теперь уже не увидишь такой  масленицы. Вся жизнь превратилась в карнавал, потому-то и нет больше настоящих  карнавалов.    

Боковые аллеи были переполнены прохожими, окна – любопытными.  На площадках, галереях, крышах театров теснились зрители. Помимо масок,  внимание привлекал обычный в канун поста, как и в день скачек в Лоншане,  церемониальный марш всевозможных экипажей. Тут были коляски, крытые повозки,  одноколки, кабриолеты, следовавшие по распоряжению полиции в строгом порядке  гуськом друг за дружкой, словно катясь по рельсам. Тот, кто едет в таком экипаже,  одновременно и зритель и зрелище. Полицейские направляли по обеим сторонам  бульвара две бесконечные параллельные вереницы, двигавшиеся навстречу друг  другу, и следили, чтобы ничто не нарушало этого двойного течения, этого  двойного потока экипажей, стремившихся одни вверх, другие вниз – одни к Шоссе  д'Антен, другие к Сент-Антуанскому предместью. Украшенные гербами экипажи пэров  Франции и иностранных послов занимали середину проезда, свободно передвигаясь в  обоих направлениях. Некоторые великолепные и шумные процессии, в особенности  Масленичного Быка, пользовались тем же преимуществом» Среди всенародного  парижского веселья проследовала, щелкая кнутом, и Англия, с оглушительным  грохотом прокатила почтовая карета лорда Сеймура, осыпаемая язвительными  насмешками толпы.    

В двойной цепи экипажей, вдоль которой, точно овчарки,  скакали конные стражники, из дверей солидных семейных рыдванов, набитых  тетушками и бабушками, то и дело высовывались свежие личики ряженых детей,  семилетних Пьерро, шестилетних Пьеретт, очаровательных малышей, гордившихся,  что и они принимают участие во всеобщем ликовании, преисполненных сознания  важности этой шутовской игры и степенных, как чиновники.    

Время от времени где-нибудь в процессии экипажей происходил  затор, и тогда та или другая из параллельных цепей останавливалась, пока узел  не распутывался; достаточно было замешкаться одной коляске, чтобы задержать всю  вереницу. Затем движение восстанавливалось.    

Свадебный поезд двигался в потоке, направлявшемся к  Бастилии, вдоль правой стороны бульвара. Напротив Капустного моста произошла  небольшая задержка. Почти в ту же минуту остановился и второй поток, с другой стороны  бульвара, направлявшийся к улице Мадлен. Свадебная карета очутилась как раз  напротив коляски с ряжеными.    

Такие коляски, или, лучше сказать, повозки с масками,  знакомы парижанам. Если бы во вторник на масленой или в четверг в середине  поста их не оказалось, в этом заподозрили бы неладное и пошли бы толки: «Тут  что-то нечисто. Верно, ожидается смена министерства». Целая орава Кассандр,  Арлекинов, Коломбин, колыхающихся над головами прохожих, всевозможные смешные  фигуры, начиная с турка и кончая дикарем, маркизы в обнимку с Геркулесами, рыночные  торговки, от ругани которых заткнул бы уши сам Рабле, как некогда опускал глаза  Аристофан при виде менад, парики из пакли, розовые трико, франтовские шляпы,  шутовские очки, дурацкие колпаки с прицепленной бабочкой, задорная перебранка с  пешеходами, руки в боки, вызывающие позы, голые плечи, лица в масках,  разнузданная непристойность, разгул бесстыдства на колесах с кучером в  цветочном венке, – вот что такое повозка с ряжеными.    

Греции нужна повозка Феспида. Франции нужен фургон Ваде.    

Все можно пародировать, даже пародию. Сатурналия, озорная  гримаса античной красоты, все более искажаясь и грубея, обратилась в  масленичное гулянье. А вакханалия, некогда увенчанная гроздьями винограда,  залитая солнцем, смело открывавшая мраморную грудь в божественной своей  полунаготе, у нас, под суровым дыханием севера, поникнув в мокрых лохмотьях,  стала называться в конце концов карнавальной харей.    

Обычай возить ряженых по городу восходит к древнейшим  временам монархии. В приходно-расходных книгах Людовика XI значилось, что  дворцовому казначею было отпущено «двадцать су турской чеканки на три  машкерадных рыдвана для простонародья». В наши дни эти шумные ватаги тащатся  всегда в каком-нибудь древнем дилижансе, громоздясь на империале, или же  вваливаются скопом в казенное ландо с откинутым верхом. В один шестиместный  экипаж их набивается человек двадцать. Они пристраиваются на сиденьях, на  откидных скамейках, на краях откинутого верха, на дышле. Некоторые сидят верхом  на экипажных фонарях. Едут стоя, лежа, сидя, согнувшись в три погибели, свесив  ноги. Женщины сидят на коленях у мужчин. Эти живые пирамиды из беснующихся  горланящих людей видны издалека над колыхающимся морем голов. Битком набитые  повозки возвышаются среди общей толчеи, точно горы, струящие веселье. Оттуда  сыплются словечки Коле, Панара и Пирона, приправленные уличным жаргоном. Оттуда  изрыгают на толпу площадной катехизис. У перегруженного и несуразно  разросшегося экипажа вид самый победоносный. Впереди шум и гам, позади – дым коромыслом.  Там вопят, поют, галдят, гогочут, корчатся от хохота; там грохочет веселье,  искрятся насмешки, пышет румянцем благодушие; две клячи тащат этот шутовской  фарс, развернувшийся в апофеоз; это триумфальная колесница Смеха.    

Но смеха слишком циничного, чтобы быть искренним. И в самом  деле, смех звучит здесь подозрительно. У него своя цель. На него возложена  обязанность доказать парижанам, что карнавал состоялся.    

Такие разудалые коляски, в глубине которых чудятся бог весть  какие мрачные тайны, наводят философа на размышления. За этим притаилась  правящая власть. Вы живо ощущаете таинственную связь между уличными агентами и  уличными девками.    

Разумеется, весьма прискорбно, что мерзость, выставляемая  напоказ, способна вызывать безудержное веселье, что нагромождение бесчестья и  позора может разлакомить толпу, что полицейский сыск, служа проституции  пьедесталом, забавляет улицу площадной руганью, что улице любо глазеть, как  тащится на четырех колесах чудовищная груда живых тел, в мишуре и лохмотьях, в  грязи и блеске, горланя и распевая, что зеваки рукоплещут этому торжеству всех  пороков, что для простонародья праздник не в праздник, если в толпе не  прогуливаются эти выпущенные полицией двадцатиглавые гидры веселья. Но что  поделаешь? Эти телеги с человеческим отребьем, в лентах и в цветах, осуждены и  помилованы всенародным смехом. Всеобщий смех – соучастник всеобщего падения  нравов. Иные непристойные увеселения разлагают народ и превращают его в чернь,  а черни, как и тиранам, необходимы шуты. У короля есть Роклор, а у народа Паяц.  Париж – город великих безумств, кроме тех случаев, когда он бывает столицей  великих идей. Там карнавал неразрывно связан с политикой. Надо признать, что  Париж охотно смотрит комедию, которую разыгрывает перед ним гнусность. Он  требует от своих властителей – когда у него есть властители – только одного:  «Размалюйте мне грязь». Рим отличался теми же вкусами. Рим любил Нерона. А  Нерон был великий скоморох.    

Как мы уже сказали, случилось, что одна из таких огромных  повозок, тащившая безобразную ораву замаскированных женщин и мужчин, застряла  по левую сторону бульвара в то самое время, когда свадебный кортеж остановился  по правую. Ряженые в коляске увидели на той стороне бульвара, как раз напротив,  карету с невестой.    

– Гляди-ка, – воскликнула одна из масок, –  свадьба!    

– Похороны, а не свадьба, – возразила другая маска  – Вот у нас так настоящая свадьба.    

Не имея возможности на столь далеком расстоянии подразнить  свадебный поезд, опасаясь к тому же полицейского окрика, обе маски отвернулись.    

Впрочем, спустя минуту у всех ряженых, набившихся в коляску,  оказалось дела по горло, так как толпа принялась задирать их и зубоскалить,  выражая этим, как принято на карнавале, свое одобрение: обе маски, завязавшие  разговор, принуждены были наравне с товарищами смело вступить в битву со всей  улицей, и им едва хватало боевых снарядов из их площадного репертуара, чтобы  отражать град непристойных шуток черни. Между масками и толпой завязалась  отчаянная перебранка чудовищными метафорами.    

Тем временем двое других ряженых из той же коляски –  старообразный испанец с непомерно длинным носом и громадными черными усами и  тощая, совсем молоденькая рыночная торговка в полумаске – тоже заметили  свадебный поезд и, пока их спутники переругивались с прохожими, начали меж  собой тихую беседу.    

Их перешептывание заглушалось общим гвалтом и тонуло в нем.  Открытая коляска с ряжеными вымокла под дождем; февральский ветер неласков;  сильно декольтированная девица, с усмешкой отвечая испанцу, стучала зубами от  холода и кашляла.    

Вот их диалог:    

– Слушай-ка!    

– Что, папаша?    

– Видишь того старика?    

– Какого старика?    

– Вон там, в передней свадебной тарахтелке, с нашей  стороны.    

– У кого рука болтается на черной тряпке?    

– Да.    

– Вижу, ну и что?    

– Мне сдается, я его знаю.    

– Ну и ладно!    

– Провалиться мне на месте, пускай у меня язык  отсохнет, коли я не знаю этого парижского плясуна.    

– Нынче весь Париж плясун.    

– Можешь ты увидеть невесту, если нагнешься?    

– Нет.    

– А жениха?    

– В этой тарахтелке нет жениха.    

– Да ну?    

– Разве только второй старикан.    

– Нагнись хорошенько и постарайся все-таки разглядеть  невесту.    

– Не могу.    

– Ладно, все равно, а я знаю этого старика с обмотанной  клешней, разрази меня гром!    

– А на кой тебе его знать?    

– Мало ли что! Пригодится.    

– Ну, а мне наплевать на стариков.    

– Я его знаю!    

– Ну и знай себе на здоровье.    

– Какого дьявола он попал на свадьбу?    

– Да мы-то ведь попали?    

– Откуда едет эта свадьба?    

– А я почем знаю?    

– Слушай-ка!    

– Ну?    

– Тебе бы надо обделать одно дельце.    

– Чего еще?    

– Соскочи на мостовую да последи за свадьбой.    

– Это зачем?    

– Разнюхай, куда они едут и что это за птицы. Ну,  прыгай живее, беги, дочка, ты у меня шустрая.    

– Я не могу сойти с коляски.    

– Почему?    

– Меня наняли.    

– Тьфу пропасть!    

– Нынче мне весь день работать на полицию в этом самом  наряде.    

– Что правда, то правда!    

– Сойди я с коляски, меня первый же легавый застукает.  Сам знаешь.    

– Как не знать!    

– На сегодня меня сторговали фараоны.    

– Мне нет дела, кто тебя сторговал. Меня бесит этот  старик.    

– Тебя бесят старики? Полно, ты же не девчонка!    

– Он едет в первой коляске.    

– Ну и что же?    

– В тарахтелке невесты.    

– А дальше?    

– Стало быть, это отец.    

– А мне плевать!    

– Говорят тебе, это отец.    

– Отец так отец, эка невидаль!    

– Слушай.    

– Чего еще?    

– Я могу выходить только в маске. Так я хорошо укрыт,  никто не знает, что я здесь. Но завтра уже не будет масок. Завтра покаянная  среда. Я могу засыпаться. Придется уползти в свою дыру. А ты свободна.    

– Не так чтобы очень.    

– Все же больше, чем я.    

– Ладно, ну а дальше?    

– Постарайся узнать, куда поехала свадьба.    

– Куда она поехала?    

– Да.    

– Я и так знаю.    

– Куда же она едет?    

– На улицу Синий циферблат.    

– Во-первых, она вовсе не в той стороне.    

– Ну тогда к Винной пристани.    

– А может, и еще куда?    

– Это их дело. Свадьбы едут, куда хотят.    

– Не в том суть. Говорят тебе, постарайся узнать, что  это за свадьба со стариком в пристяжке и где они живут.    

– Да ты обалдел? Вот умора! Поди попробуй через неделю  найти свадьбу, которая проехала по Парижу во вторник на масленой. Ищи иголку в  сене. Да разве это мыслимо?    

– Мало ли что! Надо постараться. Слышишь, Азельма?    

В эту минуту обе вереницы экипажей по обеим сторонам  бульвара тронулись в путь в противоположных направлениях, и карета с масками  потеряла из виду «тарахтелку» с новобрачной.    

 Глава вторая.    У Жана Вальжана рука все еще на перевязи    

     

Осуществить свою мечту! Кому дано такое счастье? Должно  быть, в небесах намечают и избирают достойных; мы все, без нашего ведома, в  числе кандидатов; ангелы подают голоса. Козетта и Мариус попали в число  избранников.    

В мэрии и в церкви Козетта была ослепительно хороша и трогательна.  Ее наряжала Тусен с помощью Николетты.    

Поверх чехла из белой тафты на ней было платье бельгийского  гипюра, фата из английских кружев, жемчужное ожерелье, венок из померанцевых  цветов; все было белое, и в этой белизне она блистала, как заря. От нее  исходило тонкое очарование, окружавшее ее сияющим ореолом; чудилось, будто  земная дева на ваших глазах превращается в богиню.    

Красивые волосы Мариуса были напомажены и надушены; кое-где  под густыми кудрями виднелись бледные шрамы – рубцы от ран, полученных на  баррикаде.    

Дед, более чем когда-либо воплощая в своем наряде и манерах  все изящество и щегольство времен Барраса, величественно, с гордо поднятой  головой вел Козетту к венцу. Он заменял Жана Вальжана, который из-за  перевязанной руки не мог сам вести новобрачную.    

Жан Вальжан, весь в черном, следовал за ними и улыбался.    

– Ах, господин Фошлеван! – говорил дед. – Не  правда ли, какой чудесный день? Я голосую за отмену всех огорчений и скорбей.  Надо, чтобы нигде отныне не было места печали. Я предписываю всеобщее веселье,  черт возьми! Зло не имеет права на существование. Неужели есть еще на свете  несчастные люди? Честное слово, это позор для голубых небес. Зло не исходит от  человека, человек по существу добр. Центр управления всеми людскими бедствиями  находится в преисподней, иными словами, в Тюильрийской резиденции самого  Сатаны. Скажите на милость, я заговорил, как заправский демагог! Что ж, у меня  нет больше политических убеждений; пускай все люди будут богаты, пускай  радуются жизни – вот все, чего я хочу.    

Когда по выполнении всех церемоний, – произнеся перед  лицом мэра и перед лицом священника все полагающиеся «да», подписав свое имя  под брачным контрактом в муниципалитете и в ризнице, обменявшись кольцами,  постояв рядом на коленях под белым муаровым венчальным покровом в облаках  кадильного «дыма, – новобрачные, Мариус весь в черном, Козетта вся в белом,  предшествуемые швейцаром в полковничьих эполетах, который громко стучал по  плитам своей алебардой, прошли рука об руку, вызывая всеобщее восхищение и зависть,  меж двумя рядами умиленных зрителей, к церковным дверям, распахнутым настежь, и  направились к карете, даже тут Козетта не поверила, что все это наяву. Она  смотрела на Мариуса, смотрела на толпу, смотрела на небо; она словно боялась  пробудиться от сна. Ее изумленный, неуверенный вид придавал ей особенное  очарование. На обратном пути они сели в одну карету, Мариус рядом с Козеттой;  Жильнорман и Жан Вальжан поместились против них. Тетушка Жильнорман отступила  на задний план и ехала в следующей карете.    

– Ну вот, дети мои, – говорил дед, – теперь  вы – господин барон и госпожа баронесса и у вас тридцать тысяч франков ренты.    

Наклонившись к Мариусу, Козетта нежно прошептала ему на ухо  своим ангельским голоском:    

– Значит, это правда? Я ношу твое имя. Я – госпожа Ты.    

Юные существа сияли радостью. Для них наступило  неповторимое, невозвратное мгновение: они достигли вершины, где их расцветшая  юность обрела всю полноту счастья. Как сказано в стихах Жана Прувера, обоим  вместе не было и сорока лет. То был чистейший союз: эти двое детей напоминали  две лилии. Они не видели, а созерцали друг друга. Мариус представлялся Козетте  в нимбе, Козетта являлась Мариусу на пьедестале. И на этом пьедестале и в этом  нимбе, как в двойном апофеозе, где-то в непостижимой дали, для Козетты – в  неясной дымке, для Мариуса – в блеске и пламени, брезжило нечто идеальное,  нечто реальное, место свидания грезы и поцелуя – брачное ложе.    

Они с умилением вспоминали о прежних муках. Им казалось, что  страдания, бессонные ночи, слезы, тревоги, ужас, отчаяние, обернувшись лаской и  светом, усиливали очарование грядущего блаженного часа и что их горести были  лишь служанками, которые убирали к венцу их лучезарную радость. Выстрадать  столько, – как это хорошо! Былое горе окружало их счастье ореолом. Долгая  агония любви вознесла их на небеса.    

Эти юные души были в одинаковом упоении, с оттенком страсти  у Мариуса и стыдливости у Козетты. Они говорили шепотом: «Мы навестим наш садик  на улице Плюме». Складки платья Козетты лежали на коленях Мариуса.    

Этот день – неизъяснимое сплетение мечты и реальности,  обладания и грезы. Еще есть время, чтобы угадывать будущее. Какое невыразимое  чувство – в сиянии полдня мечтать о полуночи! Блаженство двух сердец  передавалось толпе и вызывало у прохожих радостное умиление.    

Люди останавливались на Сент-Антуанской улице, против церкви  св. Павла, чтобы сквозь стекла экипажа полюбоваться померанцевыми цветами,  трепетавшими на головке Козетты.    

Наконец они вернулись к себе, на улицу Сестер. Рука об руку  с Козеттой, торжествующий и счастливый Мариус взошел по той самой лестнице, по  которой его несли умирающим. Нищие, столпившиеся у дверей, деля меж собою  щедрое подаяние, благословляли молодых. Всюду были цветы. Дом благоухал не  меньше, чем церковь; после ладана – аромат роз. Влюбленным слышались голоса,  поющие в бесконечной вышине, в их сердцах пребывал бог, будущее представлялось  им небесным сводом, полным звезд, они видели над головой сияние восходящего  солнца. Вдруг раздался бой часов. Мариус взглянул на прелестную обнаженную руку  Козетты, на плечи, розовевшие сквозь кружева корсажа, и Козетта, уловив его  взгляд, покраснела до корней волос.    

На свадьбу было приглашено много старых друзей семейства  Жильнорман; все теснились вокруг Козетты, наперебой осыпая ее любезностями;  каждый оспаривал честь первым назвать ее госпожой баронессой.    

Офицер Теодюль Жильнорман, уже в чине капитана, прибыл из  Шартра, где стоял его эскадрон, чтобы присутствовать на венчанье кузена  Понмерси. Козетта не узнала его.    

Да и он, избалованный успехом у женщин, помнил Козетту не  больше, чем любую другую.    

«Как я был прав, что не поверил этой сплетне про улана!» –  сказал себе старик Жильнорман.    

Никогда еще Козетта не была так нежна с Жаном Вальжаном.  Подобно дедушке Жильнорману, который изливал свою радость в афоризмах и изречениях,  она источала любовь и ласку, как благоухание. Счастливый желает счастья всему  миру.    

В ее голосе звучали для Жана Вальжана давние детские  интонации. Ее улыбка ласкала его.    

Свадебный стол был накрыт в столовой.    

Яркое освещение – необходимая приправа к большому празднику.  Мгла и сумрак не по душе счастливым. Они отвергают черный цвет. Ночь привлекает  их, тьма – никогда. Если нет солнца, надо создать его.    

Столовая весело играла огнями. Посредине, над столом,  покрытым ослепительно белой скатертью, висела венецианская люстра с серебряными  подвесками и разноцветными птичками, синими, фиолетовыми, красными, зелеными,  сидевшими между свечей; на столе – жирандоли, по стенам – трехсвечные и  пятисвечные бра; стекло, хрусталь, бокалы, всевозможная посуда, фарфор, фаянс,  глазурь, золото, серебро – все сверкало и веселило глаз. Промежутки между  канделябрами были заполнены букетами – там, где не было огней, пестрели цветы.    

Три скрипки и флейта играли в прихожей под сурдинку квартеты  Гайдна.    

Жан Вальжан сидел в гостиной, у самой двери, так что ее  широкая створка почти закрывала его. За несколько минут до того, как пойти к  столу, Козетта, словно по наитию, подбежала к нему, расправила обеими руками  подвенечное платье и, сделав глубокий реверанс, спросила с шаловливой  нежностью:    

– Отец! Вы рады?    

– Да, – отвечал Жан Вальжан, – я рад.    

– Если так, то улыбнитесь.    

Жан Вальжан улыбнулся.    

Через несколько секунд Баск доложил, что обед подан.    

Вслед за Жильнорманом, который вел под руку Козетту,  приглашенные проследовали в столовую и разместились вокруг стола согласно  установленному порядку.    

По правую и по левую руку новобрачной стояли два больших  кресла: одно – для Жильнормана, другое – для Жана Вальжана. Жильнорман занял  свое место. Второе кресло осталось пустым.    

Все искали глазами «господина Фошлевана».    

Его не было.    

Господин Жильнорман обратился к Баску:    

– Ты не знаешь, где господин Фошлеван?    

– Так точно, знаю, сударь, – отвечал Баск –  Господин Фошлеван велел мне передать вашей милости, что у него разболелась рука  и он не может отобедать с господином бароном и госпожой баронессой. Он просил  извинить его и сказал, что придет завтра утром. Он сию минуту вышел.    

Пустое кресло на миг омрачило веселье свадебного пира. Но  если здесь не хватало Фошлевана, зато Жильнорман был налицо, и дед сиял за  двоих. Он объявил, что, вероятно, г-ну Фошлевану нездоровится и он поступает  благоразумно, ложась спать пораньше, но что рана у него пустячная. Всех  успокоило такое объяснение. Да и что значил один темный уголок в таком море  веселья? Козетта и Мариус переживали одну из тех блаженных эгоистических минут,  когда человек не способен испытывать ничего, кроме счастья. К тому же  Жильнормана осенила блестящая мысль:    

– Черт возьми, зачем креслу пустовать? Пересядь сюда,  Мариус. Твоя тетушка разрешит, хоть и имеет на тебя право. Это кресло как раз  для тебя. Это вполне законно и очень мило. Счастливец рядом со счастливицей.    

Весь стол разразился рукоплесканиями. Мариус занял место  Жана Вальжана, рядом с новобрачной, и дело обернулось так, что Козетта, опечаленная  уходом Жана Вальжана, в конце концов оказалась довольна. Козетта не пожалела бы  о боге, если бы его место занял Мариус. Она поставила свою хорошенькую ножку в  белой атласной туфельке на ногу Мариуса.    

Лишь только кресло было занято, все позабыли о Фошлеване;  его отсутствия уже никто не замечал. Не прошло и пяти минут, как весь стол  шумел и веселился, позабыв обо всем.    

За десертом Жильнорман встал и, подняв бокал шампанского,  который он налил до половины, чтобы не расплескать его своими дрожащими старческими  руками, провозгласил тост за здоровье молодых.    

– Вам не отвертеться нынче от двух проповедей! –  воскликнул он. – Утром вы слушали священника, вечером вам придется  выслушать старого деда. Внимание! Я хочу дать вам совет: обожайте друг друга. Я  не стану ходить вокруг да около, я перейду прямо к цели – будьте счастливы. Нет  в природе никого мудрее, чем влюбленные голубки. Философы учат: «Будьте  умеренны в удовольствиях». А я говорю: «Дайте себе волю, бросьте поводья!»  Влюбляйтесь, как черти. Будьте безумцами. Философы порют чушь. Я бы заткнул им  всю их философию обратно в глотку. Разве может быть в жизни слишком много  благоухания, слишком много распустившихся роз, соловьиного пения, зеленых  листьев, алой зари? Разве можно любить чрезмерно? Разве можно нравиться друг  другу чересчур? Берегись, Эстелла, ты слишком прелестна; берегись, Неморин, ты  чересчур красив! Что за чепуха! Разве можно знать меру восторгам, очарованиям,  ласкам? Разве можно быть слишком живым? Разве можно быть слишком счастливым?  «Будьте умеренны в удовольствиях». Благодарю покорно! Долой философов! Ликовать  – вот в чем мудрость. Ликуйте же, возликуем же! Счастливы ли мы оттого, что  добры, или добры оттого, что счастливы? Почему знаменитый брильянт называется  Санси – потому ли, что принадлежал Арле де Санси, или потому, что весит сто  шесть каратов?[146]  Почем я знаю? Жизнь полным – полна таких проблем; самое важное – владеть Санси  и наслаждаться счастьем. Будем же счастливы, не мудрствуя лукаво. Будем слепо  повиноваться солнцу. Что такое солнце? Это любовь. Кто говорит «любовь», тот  говорит «женщина». Вы хотите знать, что такое всемогущество? Извольте, –  это женщина. Спросите у нашего демагога Мариуса, не стал ли он рабом маленькой  тиранки Козетты. И ведь по собственной охоте, плут эдакий! О женщина! Ни одному  Робеспьеру не удержать власти, а женщина царит от века. Я роялист, но признаю  отныне только эту королеву. Что такое Адам? Это царство, которым управляла Ева.  Для Евы не существует никакого восемьдесят девятого года. Был королевский  скипетр, увенчанный лилией, была императорская держава, был железный скипетр  Карла Великого, был золотой скипетр Людовика Великого, и революция все их  согнула меж пальцев, как грошовую безделушку; с ними покончено, они сломаны,  они валяются на полу, нет больше скипетров. Но попробуйте устроить революцию  против кружевного платочка, надушенного пачулями! Хотел бы я посмотреть на это.  Ну-ка попытайтесь. Почему он так прочен? Потому что это просто тряпочка. Ах, вы  из девятнадцатого века? Ну что ж, а мы из восемнадцатого! И мы были не глупее  вас. Не воображайте, будто вы перевернули вселенную, если стали называть наше  моровое поветрие холерой, а наш танец бурре – качучей. Чтобы там ни случилось,  во все времена придется любить женщин. Бьюсь об заклад, что и вам не уйти от них.  Эти бесовки для нас – ангелы. Да, любовь, женщина, поцелуй – это заколдованный  круг, откуда, держу пари, не выбраться никому из вас; я, например, охотно бы  туда вернулся. Кто из вас видел, как, смиряя все бури, глядясь в волны, подобно  женщине, подымается в бесконечную высь звезда Венера, великая кокетка небесной  бездны, Селимена океана? Океан – это суровый Альцест. Ну что же, пусть он  брюзжит, сколько хочет, – когда восходит Венера, ему волей-неволей  приходится улыбаться. Эта грубая скотина покоряется. Все мы таковы. Гнев, буря,  гром и молния, брызги пены до облаков. Но стоит женщине появиться, стоит звезде  взойти – падайте ниц! Полгода назад Мариус сражался; теперь он женится. И  хорошо делает. Да, Мариус, да, Козетта; вы правы. Смело живите друг для друга,  целуйтесь, милуйтесь, пускай все лопнут от зависти, глядя на вас, боготворите  друг друга. Подбирайте клювом все соломинки счастья, какие только есть на  земле, и свейте из них себе гнездышко на всю жизнь. Любить, быть  любимым, – ей-ей, это не диво, когда вы молоды! Не воображайте,  пожалуйста, будто вы первые все это выдумали. И я тоже грезил, мечтал, вздыхал,  и мою душу заливал лунный свет. Любовь – это младенец, которому от роду шесть  тысяч лет. Любовь имеет полное право на длинную седую бороду. Мафусаил –  молокосос в сравнении с Купидоном. Вот уже шестьдесят веков мужчина и женщина  выпутываются из беды, любя друг друга. Дьявол лукав, он возненавидел человека;  человек еще лукавее – он возлюбил женщину. Это принесло ему больше добра, чем  дьявол причинил ему зла. Такая хитрость изобретена еще во времена земного рая.  Друзья мои! Это старая история, но она вечно нова. Воспользуйтесь ею. Будьте  Дафнисом и Хлоей, пока не придет пора стать Филемоном и Бавкидой. Живите так,  чтобы, когда вы вдвоем, вам ничего бы не требовалось больше, чтобы Козетта была  солнцем для Мариуса, чтобы Мариус был вселенной для Козетты. Козетта! Пусть  улыбка мужа станет для вас ясным днем. Мариус! Пусть слезы жены станут для тебя  ненастьем. И пусть никогда в вашей жизни не будет непогоды. Вы ухитрились  выудить в жизненной лотерее счастливый билет – любовь, увенчанную браком; вам  достался главный выигрыш, берегите же его, как зеницу ока, заприте его на ключ,  не транжирьте его, обожайте друг друга и – пошлите к черту все остальное!  Верьте моим словам. Это вещает сам здравый смысл. Здравый смысл не может лгать.  Молитесь друг на друга. Каждый по-своему поклоняется богу. Разрази меня гром,  если не лучший способ чтить бога – любить свою жену! Я люблю тебя – вот мой  катехизис. Кто любит, тот благочестив. В своем любимом ругательстве Генрих  Четвертый сочетает святость с обжорством и пьянством. «Свято-пьяное-брюхо!» Я  не поклонник такой религии. Здесь забыта женщина. От кого угодно, а уж от  Генриха Четвертого я этого не ожидал. Друзья мои, да здравствует женщина! Я  старик, если верить людям; но как это ни удивительно, я чувствую, что молодею.  Я охотно гулял бы по лесам и слушал пастушью свирель. Красота и счастье этих  детей опьяняют меня. Я и сам бы не прочь жениться, если бы кто-нибудь пошел за  меня. Немыслимо представить себе, что бог сотворил нас для чего-нибудь другого;  обожать, ухаживать, ворковать голубком, петь петухом, целоваться и обниматься с  утра до ночи, охорашиваться перед своей женкой, гордиться, ликовать, распускать  хвост – вот цель жизни. Угодно вам или нет, а вот что мы думали в наше время,  когда были молоды. Ух ты, сколько было восхитительных женщин в старину, сколько  прелестниц, сколько чудесниц! Я немало произвел опустошений в их сердцах. Итак,  любите друг друга. Если не любить друг друга, то я, право, не понимаю, зачем,  собственно, наступала бы весна; тогда я просил бы всемогущего бога забрать  назад и запереть в кладовую все прекрасные творения, которыми он нас дразнит: и  цветы, и птичек, и хорошеньких девушек. Дети мои, примите благословение  старика.    

Вечер прошел оживленно, весело, очаровательно. Превосходное  настроение деда задавало тон всему пиршеству; каждый невольно заражался этим  почти столетним благодушием. Немножко танцевали, много смеялись; это была  благонравная свадьба. На нее смело можно было пригласить Доброе старое время.  Впрочем, оно и так присутствовало здесь в лице Жильнормана.    

После шума наступила тишина.    

Новобрачные скрылись.    

Вскоре после полуночи дом Жильнормана обратился в храм.    

Здесь мы остановимся. У порога брачной ночи стоит ангел; он  улыбается, приложив палец к губам.    

Душа предается размышлениям перед святилищем, где  совершается торжественное таинство любви.    

Над этой обителью должно появляться сияние. Сокрытое в ней  счастье должно проникать сквозь камни стен в виде слабых лучей и пронизывать  ночной мрак. Не может быть, чтобы это священное, предопределенное судьбою  празднество не излучало бы в бесконечность дивного света. Любовь – это  божественный горн, где происходит слияние мужчины и женщины; единое,  тройственное, совершенное существо, человеческое триединство выходит из этого  горна. Рождение единой души из двух должно вызывать волнение в неведомом.  Любовник – это жрец; непорочную деву объемлет сладостный страх. Какая-то доля  этой радости воспаряет к богу. Где истинный брак, где любовь, там свет идеала.  Брачное ложе во тьме – как луч зари. Если бы смертному взору было дано  лицезреть чудесные и грозные видения горнего мира, мы увидели бы, как сонмы  ночных духов, крылатых незнакомцев, голубых пришельцев из невидимых сфер склоняются  над этим светлым чертогом, умиленные, благословляющие, с отблеском земного  блаженства на божественных ликах, указывая один другому на робкую и смущенную  девственную супругу. Если бы в этот несравненный час упоенные страстью  новобрачные, уверенные, что они наедине, прислушались, они различили бы смутный  шелест крыл в своей опочивальне. Истинному блаженству сопричастны ангелы. Вся  ширь небес служит сводом этому маленькому темному алькову. Когда уста,  освященные любовью, сливаются в животворящем лобзании, не может быть, чтобы  этот неизъяснимый поцелуй не отозвался трепетом там, высоко, в таинственных  звездных пространствах.    

Только такое блаженство истинно. Нет других радостей, кроме  этих. Любовь – вот единственное счастье на земле. Все остальное – юдоль слез.    

Любить, испытать любовь – этого достаточно. Не требуйте  большего. Вам не найти другой жемчужины в темных тайниках жизни. Любовь – это  свершение.    

 Глава третья.    Неразлучный    

     

Куда исчез Жан Вальжан?    

Вскоре после того как он, по ласковому настоянию Козетты,  заставил себя улыбнуться, Жан Вальжан поднялся с места и, пользуясь тем, что  никто не обращал на него внимания, незаметно вышел в прихожую. Это была та  самая комната, куда он вошел восемь месяцев тому назад, весь черный от грязи,  крови и пороха, когда принес деду его внука. Старинные стенные панели были  увешаны гирляндами листьев и цветов; на диване, куда в тот вечер положили  Мариуса, сидели теперь музыканты. Разряженный Баск, во фраке, в коротких  штанах, в белых чулках и белых перчатках, украшал каждое блюдо, перед тем как  нести к столу, венками из роз, Жан Вальжан, показав ему на свою перевязанную  руку, поручил объяснить причину своего ухода и покинул дом.    

Несколько минут Жан Вальжан стоял неподвижно в темноте под  ярко освещенными окнами столовой, выходившими на улицу. Он прислушивался. До  него доносился приглушенный шум свадебного пира. Он различал громкую, уверенную  речь деда, звуки скрипок, звон тарелок и бокалов, взрывы смеха и среди всего  этого веселого гула – нежный радостный голосок Козетты.    

Покинув улицу Сестер страстей господних, он вернулся к себе,  на улицу Вооруженного человека.    

Он шел туда окольным путем, через Сен-Луи, через Ниву св.  Екатерины и Белых мантий; ему пришлось сделать довольно большой крюк, но этой  самой дорогой ежедневно, вот уже три месяца, чтобы миновать грязную и  многолюдную Старую Тампльскую улицу, он провожал Козетту с улицы Вооруженного  человека на улицу Сестер страстей господних.    

Этой дорогой ходила Козетта, другого пути он не хотел для  себя.    

Жан Вальжан возвратился домой. Он зажег свечу н поднялся к  себе. Квартира опустела. Не было даже Тусен. Шаги Жана Вальжана гулко  раздавались в пустых комнатах. Все шкафы были распахнуты настежь. Он прошел в  спальню Козетты. На кровати не было простынь. Тиковая подушка, без наволочки и  кружев, лежала на куче свернутых одеял в ногах ничем не накрытого тюфяка, на  котором некому уже было спать. Все милые женские безделушки, которыми так дорожила  Козетта, были унесены; оставалась лишь тяжелая мебель да голые стены. С кровати  Тусен все было снято. Только одна кровать была застлана и, казалось, ждала  кого-то: кровать Жана Вальжана.    

Жан Вальжан окинул взглядом стены, затворил дверцы шкафов,  обошел пустые комнаты.    

Наконец он очутился в своей спальне и поставил свечу на  стол.    

Он давно уже сбросил повязку и свободно двигал правой рукой,  как будто она не болела.    

Он подошел к кровати, и глаза его, случайно или намеренно,  остановились на «неразлучном», давно вызывавшем ревность Козетты, – на  маленьком сундучке, который всюду ему сопутствовал. Четвертого июня, переехав  на улицу Вооруженного человека, он поставил его на столик у изголовья кровати.  Поспешно подойдя к нему, он нащупал в кармане ключ и отпер сундук.    

Медленно стал он вынимать оттуда детские вещи Козетты, в  которых десять лет назад она уходила из Монфермейля: сначала черное платьице,  черную косынку, затем славные неуклюжие детские башмачки, которые, пожалуй, и  теперь пришлись бы впору Козетте, так мала была ее ножка, потом лифчик из  плотной бумазеи, вязаную юбку, фартук с кармашками и шерстяные чулки. Чулки,  еще хранившие очертания стройной детской ножки, были ничуть не длиннее ладони  Жана Вальжана. Все это было черного цвета. Он сам принес для нее в Монфермейль  эти вещицы. Вынимая из сундучка, он их раскладывал одну за другой на постели.  Он думал, он припоминал. Это происходило зимой, в декабре месяце, в жестокую  стужу; Козетта озябла и вся дрожала, едва прикрытая лохмотьями, ее бедные ножки  в деревянных башмаках посинели от холода. Жан Вальжан заставил малютку сбросить  рубище и заменить его этим траурным платьем. Ее мать, должно быть, радовалась в  могиле, что дочка носит по ней траур, а главное, что она одета, что ей тепло.  Он вспомнил Монфермейльский лес; они прошли по лесу вместе, Козетта и он; он  вспомнил зимнюю непогоду, деревья без листьев, рощи без птиц, небеса без  солнца, – все равно это было чудесно. Он разложил на кровати эти детские  одежды: косынку около юбки, чулки возле башмачков, лифчик рядом с платьем и  разглядывал их. Она была тогда вот такого роста, она прижимала к груди свою  большую куклу, она спрятала дареную золотую монету в карман этого самого фартучка,  она смеялась; они шли вдвоем, держась за руки; кроме него, у нее не было никого  на свете.    

И вдруг его седая голова склонилась на постель, старое  мужественное сердце дрогнуло, он зарылся лицом в платьице Козетты, и если бы  кто-нибудь проходил по лестнице в эту минуту, он услышал бы безутешные рыдания.    

 Глава четвертая.    Immortale jecur[147]    

     

Давнишняя жестокая борьба, которую мы уже наблюдали на  разных этапах, возобновилась.    

Иаков сражался с ангелом всего одну ночь. Увы! Сколько раз  видели мы, как Жан Вальжан, во мраке, один на один против своей совести  изнемогал в отчаянной борьбе!    

Неслыханное единоборство! В иные минуты у него скользила  нога, в иные под ним рушилась земля. Сколько раз в своем ожесточенном  стремлении к добру совесть душила его и повергала наземь! Сколько раз  безжалостная истина становилась ему коленом на грудь! Сколько раз, сраженный  светом познания, он молил о пощаде! Сколько раз неумолимый свет, зажженный епископом  в нем и вокруг него, озарял его против воли, когда он жаждал остаться слепым!  Сколько раз в этом бою он выпрямлялся, удерживаясь за скалу, хватаясь за  софизм, попирая ногами свою совесть, сколько раз влачился во прахе, сам  поверженный ею наземь. Сколько раз, после какой-нибудь хитрой уловки, после  вероломного и лицемерного довода, подсказанного эгоизмом, он слышал над ухом  голос разгневанной совести: «Это нечестный прием, негодяй!» Сколько раз его  непокорная мысль хрипела в судорогах под пятой непререкаемого долга! То было  сопротивление богу! То был предсмертный пот! Как много тайных ран, известных  ему одному, все еще кровоточило! Как много шрамов и рубцов в его страдальческой  жизни! Как часто поднимался он, весь окровавленный, изнемогающий, разбитый и  просветленный, с отчаянием в сердце, но с ясным духом. И, побежденный, он  сознавал себя победителем. Свалив его с ног, растерзав и сломив, стоявшая над  ним совесть, грозная, лучезарная, удовлетворенная, говорила: «Теперь иди с  миром!»    

Но увы! Какой унылый мир наступал после такой смертельной  борьбы!    

Жан Вальжан чувствовал, что этой ночью ему предстоит  выдержать последний бой.    

Перед ним вставал мучительный вопрос.    

Превратности судьбы не всегда ведут человека прямой дорогой;  они не простираются ровной, никуда не отклоняющейся стезей перед тем, кому  предназначены; там встречаются тупики, закоулки, темные повороты, зловещие  перекрестки, откуда разбегается много тропинок. Жан Вальжан стоял теперь на  самом опасном из таких перекрестков.    

Он стоял у последнего рубежа, у пересечения путей добра и  зла. Его глазам открывалось роковое перепутье. И вновь, как уже бывало с ним  при иных тягостных обстоятельствах, впереди расстилались две дороги: одна  искушала его, другая пугала. Какую же избрать?    

На ту, что пугала, посылал его таинственный указующий перст,  который является нам всякий раз, когда мы устремляем глаза в неведомое.    

Жану Вальжану снова предстоял выбор между страшной гаванью и  манящей ловушкой.    

Значит, это правда: исцелить душу можно, изменить судьбу –  никогда. Как ужасна неотвратимость судьбы!    

Вопрос, возникший перед ним, заключался в следующем:    

Как отнесется он, Жан Вальжан, к счастью Козетты и Мариуса?  Он сам хотел для них этого счастья, он сам его добился; он сам добровольно  пронзил себе сердце этим счастьем и теперь, созерцая дело рук своих, мог  испытывать некое удовлетворение, подобно оружейнику, который узнал бы свое  клеймо на кинжале, вынимая его, еще дымящимся кровью, из своей груди.    

У Козетты был Мариус, Мариус обладал Козеттой. У них было  все, даже богатство. И все это создано им одним.    

Но что делать с этим счастьем ему, Жану Вальжану, теперь,  когда оно достигнуто, когда оно осуществилось? Наложит ли он руку на это  счастье? Распорядится ли им, как своею собственностью? Разумеется, Козетта  принадлежала другому. Но удержит ли за собой он, Жан Вальжан, все, что мог бы  удержать? Останется ли он чем-то вроде отца, посещаемого изредка, но чтимого, каким  он был до сих пор? Или спокойно поселится в доме у Козетты? Сложит ли он молча  свое прошлое к ногам их будущего? Войдет ли он туда как имеющий на это право и  осмелится ли сесть, не снимая маски, у их светлого очага? Будет ли сжимать,  улыбаясь, их невинные руки в своих руках обреченного? Поставит ли на решетку у  огня мирной гостиной Жильнормана свои ноги, за которыми тянется позорная тень  кандалов? Разделит ли он счастливую судьбу Мариуса и Козетты? Не сгустится ли  мрак над его челом, не нависнет ли тень над их головами? Добавит ли он, как  третью часть к их счастливой доле, свой горький удел? Станет ли молчать, как  прежде? Словом, будет ли играть возле этих счастливцев зловещую, немую роль  судьбы?    

Надо привыкнуть к злому року, к его превратностям, чтобы не  потупить глаза, когда иные вопросы являются нам в своей страшной наготе. Добро  или зло скрывается за суровым вопросительным знаком: «Как ты поступишь?» –  спрашивает сфинкс.    

Такой привычкой к испытаниям Жан Вальжан обладал. Он смотрел  сфинксу прямо в глаза.    

Он изучал со всех сторон неразрешимую загадку.    

Козетта, это прелестное существо, была спасательным кругом  для потерпевшего крушение. Что делать? Ухватиться за него или выпустить из рук?    

Ухватившись, он избежал бы гибели, он всплыл бы из пучины  наверх, к солнцу, с его одежды и с волос стекла бы горькая морская вода. Он был  бы спасен, он остался бы жить.    

Выпустить из рук?    

Тогда – бездна.    

Так в страданиях и муках держал он совет со своей совестью.  Вернее сказать, боролся с собой; он яростно ополчался то на свою волю к жизни,  то на свои убеждения.    

Для Жана Вальжана было счастьем, что он мог плакать. Это  облегчало его душу. Однако начало было нечеловечески трудным. Буря, гораздо  свирепее той, что когда-то гнала его к Аррасу, разразилась в нем. Рядом с  настоящим вставало прошлое; он сравнивал и горько плакал. Дав волю слезам и  отчаянию, он изнемогал от рыданий.    

Он чувствовал, что дошел до предела.    

Увы, в смертельной схватке между эгоизмом и долгом, когда мы  отступаем шаг за шагом перед нашим нерушимым идеалом, растерянные,  ожесточенные, в отчаянии сдавая позиции, отстаивая каждый клочок земли, надеясь  на возможность бегства, ища выхода, – какой внезапной и зловещей преградой  вырастает позади нас стена!    

Мы чувствуем, что нам отрезала отступление священная тень!    

Нечто невидимое, но неумолимое – какое наваждение!    

Итак, совесть не усмирить. Решайся же, Брут! Решайся, Катон!  Она бездонна, ибо она – божество. Мы бросаем в этот колодезь труды целой жизни,  швыряем карьеру, богатство, славу, бросаем свободу, родину, бросаем здоровье,  бросаем покой, бросаем счастье. Еще, еще, еще! Выливайте сосуд! Наклоняйте  урну! В конце концов мы кидаем туда свое сердце.    

Где-то во мгле древней преисподней существует такая же  бездонная бочка.    

Разве не простительно отказаться наконец от жертв? Разве  неисчерпаемое может предъявлять права? Разве неизбывное бремя не превышает сил  человеческих? Кто осмелится осудить Сизифа и Жана Вальжана, если они скажут  «Довольно!»?    

Податливость материи ограничена трением; неужели покорность  души не имеет границ? Если невозможно вечное движение, разве можно требовать  вечного самоотвержения?    

Сделать первый шаг ничего не стоит; труден последний шаг.  Что значило дело Шанматье в сравнении с замужеством Козетты и с тем, что оно  влекло за собой? Что значила угроза идти на каторгу в сравнении с нынешней –  уйти в небытие?    

Первая ступень, ведущая вниз, – какая туманная мгла!  Вторая ступень – какой черный мрак! Как не отпрянуть назад?    

Мученичество возвышает душу, разъедая ее. Это пытка, это  помазание на царство. Человек может согласиться на нее в первую минуту; он  восходит на трон каленого железа, он надевает венец каленого железа, принимает  державу каленого железа, берет в руки скипетр каленого железа, но ему предстоит  еще облачиться в огненную мантию, – и неужели в этот миг не взбунтуется немощная  плоть и он не отречется от мученического венца?    

Наконец Жан Вальжан дошел до полного изнеможения.    

Он обсудил, обдумал, он все взвесил на таинственных весах  света и тени.    

Возложить бремя каторжника на плечи этих двух цветущих детей  или завершить самому свою неминуемую гибель? В одном случае он принесет в  жертву Козетту, в другом – самого себя.    

На каком решении он остановился? К какому выводу пришел?  Каков был его внутренний окончательный ответ на беспристрастном допросе судьбы?  Какую дверь он решился отворить? Какую половину своей жизни отвергнуть и  запереть на ключ? На какой из обступавших его головокружительных круч он  остановил свой выбор? Какую крайность избрал? Перед которой из бездн склонил  голову?    

Мучительное раздумье продолжалось всю ночь.    

Он оставался до утра в том же положении, на коленях, уронив  голову на кровать, сломленный непомерной тяжестью судьбы, – увы,  раздавленный, быть может! – судорожно сжав кулаки, широко раскинув руки,  точно распятый, которого сняли с креста и бросили наземь лицом вниз. Двенадцать  часов, двенадцать часов долгой зимней ночи пролежал он, окоченевший, не подымая  головы, не произнося ни слова. Он был неподвижен, как труп, пока его мысль то  змеей влачилась по земле, то взлетала в небо, подобно орлу. Видя это застывшее  тело, можно было принять его за мертвого; по временам он судорожно вздрагивал  и, припав к платьицам Козетты, начинал покрывать их поцелуями; тогда было  видно, что он жив.    

Кто это видел? Кто? Если Жан Вальжан оставался один в  комнате и рядом никого не было?    

Тот, кто не дремлет во мраке.    

     

 Книга седьмая    

Последний глоток из чаши страдания    

       Глава первая.    Седьмой круг и восьмое небо    

     

День после свадьбы овеян тишиной. Люди уважают покой  упоенных друг другом счастливцев, так же как позднее их пробуждение. Шумные  поздравления и визиты начинаются позже. Было уже за полдень, когда Баск, утром  17 февраля, с пыльной тряпкой и метелкой под мышкой, занятый тем, что «убирался  в своей прихожей», вдруг услышал тихий стук в дверь. Звонком, видимо,  воспользоваться не пожелали, и эта скромность была вполне уместной в подобный  день. Баск отпер дверь и увидел г-на Фошлевана. Он проводил его в гостиную, где  еще царил беспорядок и все было вверх дном; она казалась полем битвы вчерашнего  пиршества и веселья.    

– Сами понимаете, сударь, мы нынче проснулись  поздно, – заметил Баск.    

– Ваш хозяин уже встал? – спросил Жан Вальжан.    

– Как ваша рука, сударь? – вместо ответа спросил  Баск.    

– Лучше. Ваш хозяин встал?    

– Который? Старый или молодой?    

– Господин Понмерси.    

– Господин барон? – переспросил Баск,  приосанившись.    

Титул барона имеет особенный вес в глазах слуг. От него  словно что-то перепадает и им; философ сказал бы: «Лучи его славы», и это им  лестно. Заметим мимоходом, что Мариус, воинствующий республиканец, как он это  доказал на деле, теперь против своей воли стал бароном. Этот титул послужил  причиной небольшой революции в доме. Именно Жильнорман настаивал теперь на  титуле, и не кто иной, как Мариус, отказывался от него. Но полковник Понмерси  написал: «Мой сын наследует мой титул». И Мариус повиновался. Кроме того,  Козетта, в которой начала пробуждаться женщина, была в восторге от того, что  стала баронессой.    

– Господин барон? – повторил Баск – Я сейчас  посмотрю. Я скажу, что господин Фошлеван желает видеть его.    

– Нет, не говорите ему, что это я. Скажите, что кто-то  хочет поговорить с ним с глазу на глаз, но не называйте имени.    

– А! – протянул Баск.    

– Я хочу сделать ему сюрприз.    

– А! – повторил Баск, произнеся это второе «а!»  так, словно объяснял самому себе первое.    

Он вышел.    

Жан Вальжан остался один.    

В гостиной, как мы сказали, был страшный беспорядок.  Казалось, если внимательно прислушаться, еще можно было уловить смутный шум  свадебного празднества. На паркете валялось множество цветов, выпавших из  гирлянд и дамских причесок. Догоревшие почти до конца свечи разукрасили  сталактитами оплывшего воска подвески люстр. Ни один стул не стоял на своем месте.  По углам, сдвинутые в кружок, три-четыре кресла словно продолжали  непринужденную беседу. Все здесь дышало весельем. В отшумевшем празднике еще  сохраняется какое-то очарование. Здесь гостило счастье. Стулья, разбросанные  как попало, увядающие цветы, угасшие огни – все говорило о радости. Солнце  заступило место люстры и заливало гостиную веселым светом.    

Прошло несколько минут. Жан Вальжан стоял неподвижно на том  же месте, где его оставил Баск. Он был очень бледен. Его потускневшие глаза так  глубоко запали от бессонницы, что почти исчезали в орбитах. Складки измятого  черного сюртука указывали на то, что его не снимали на ночь. Локти побелели от  пушка, который оставляет на сукне прикосновение полотна. Жан Вальжан смотрел на  лежавший у его ног переплет окна – на тень, отброшенную солнцем.    

У дверей послышался шум; он поднял глаза.    

Вошел гордый, улыбающийся Мариус, с радостным лицом,  озаренным сиянием, с торжествующим взором. Он тоже не спал эту ночь.    

– Ах, это вы, отец! – воскликнул он, увидев Жана  Вальжана. – А дурачина Баск напустил на себя такой таинственный вид! Но вы  пришли слишком рано. Сейчас только половина первого. Козетта спит.    

Слово «отец», обращенное Мариусом к г-ну Фошлевану,  обозначало высочайшее блаженство. Между ними, как известно, всегда стояла  стеной какая-то холодность и принужденность; этот лед надо было или сломать,  или растопить. Мариус был до такой степени опьянен счастьем, что стена между  ними рухнула сама собой, лед растаял, и г-н Фошлеван стал ему таким же отцом,  как Козетте.    

Он снова заговорил; слова хлынули потоком из его уст, как  это свойственно человеку, охваченному божественным порывом радости.    

– Как я рад вас видеть! Если бы вы знали, как нам  недоставало вас вчера! Добрый день, отец! Как ваша рука? Лучше, не правда ли?    

Удовлетворившись своим благоприятным ответом на свой же  вопрос, он продолжал:    

– Как много мы с Козеттой о вас говорили! Козетта так  любит вас! Не забудьте, что вам приготовлена комната. Мы больше знать не хотим  об улице Вооруженного человека. Мы и слышать о ней не желаем. Как могли вы  поселиться на этой улице? Она такая неприветливая, некрасивая, холодная, она  вредна для здоровья, вся загорожена, туда и не пройдешь. Переезжайте к нам.  Сегодня же! Иначе вам придется иметь дело с Козеттой. Она намерена командовать  всеми нами, предупреждаю вас. Вы уже видели вашу комнату, она почти рядом с  нашей, и ее окна выходят в сад; дверной замок там починили, постель  приготовили, вам остается только перебраться. Козетта поставила возле вашей  кровати большое старинное кресло, обитое утрехтским бархатом, и приказала этому  креслу: «Раскрой ему объятия». В чащу акаций, против ваших окон, каждую весну  прилетает соловей. Через два месяца вы его услышите. Его гнездышко будет налево  от вас, а наше – направо. Ночью будет петь соловей, а днем будет щебетать  Козетта. Ваша комната выходит прямо на юг. Козетта расставит в ней ваши книги,  путешествия капитана Кука и путешествия Ванкувера, все ваши вещи. Есть у вас,  кажется, сундучок, которым вы особенно дорожите, я наметил там для него почетное  место. Вы покорили моего деда, вы очень ему подходите. Мы будем жить все  вместе. Вы умеете играть в вист? Если умеете, вы доставите деду огромное удовольствие.  Вы будете гулять с Козеттой в дни моих судебных заседаний, будете водить ее под  руку, как в былое время в Люксембургском саду, помните? Мы твердо решили быть  очень счастливыми. И вы тоже, отец, будете счастливы нашим счастьем. Да ведь вы  позавтракаете с нами сегодня?    

– Сударь, – сказал Жан Вальжан. – Мне надо  вам что-то сообщить. Я – бывший каторжник.    

Для звуков существует предел резкости, за которым их не  воспринимает не только слух, но и разум. Эти слова: «Я – бывший каторжник»,  слетевшие с губ г-на Фошлевана и коснувшиеся уха Мариуса, выходили за границы  возможного. Мариус не расслышал их. Ему показалось, будто ему что-то сказали,  но что именно – он не понял. Он был в сильнейшем недоумении.    

Тут только он увидел, что говоривший с ним человек был  страшен. Поглощенный своим счастьем, он до этой минуты не замечал его ужасающей  бледности.    

Жан Вальжан снял черную повязку с правого локтя, размотал  полотняный лоскут, обернутый вокруг руки, высвободил большой палец и показал  его Мариусу.    

– С моей рукой ничего не случилось, – сказал он.    

Мариус взглянул на его палец.    

– И никогда не случалось, – добавил Жан Вальжан.    

Действительно, на пальце не было ни малейшей царапины.    

Жан Вальжан продолжал:    

– Мне не следовало присутствовать на вашей свадьбе. Я  постарался избежать этого. Я выдумал эту рану, чтобы не совершить подлог, чтобы  не дать повода объявить недействительным свадебный контракт, чтобы его не  подписывать.    

– Что это значит? – запинаясь, спросил Мариус.    

– Это значит, – ответил Жан Вальжан, – что я  был на каторге.    

– Я схожу с ума! – в испуге вскричал Мариус.    

– Господин Понмерси! – сказал Жан Вальжан. –  Я провел на каторге девятнадцать лет. За воровство. Затем я был приговорен к  ней пожизненно. За повторное воровство. В настоящее время я скрываюсь от  полиции.    

Напрасно Мариус старался отступить перед действительностью,  не поверить факту, воспротивиться очевидности, – он вынужден был сложить  оружие. Он начал понимать, и, как всегда бывает в подобных случаях, он понял и  то, чего сказано не было. Он вздрогнул от внезапно озарившей его страшной  догадки; его мозг пронзила мысль, заставившая его содрогнуться. Он словно  проник взором в будущее и узрел там свою безотрадную участь.    

– Говорите все! Говорите правду1-крикнул он – Вы отец  Козетты?    

И, полный невыразимого ужаса, отшатнулся.    

Жан Вальжан выпрямился с таким величественным видом, что,  казалось, стал выше на голову.    

– Вы должны мне поверить сударь. И хотя нашу клятву –  клятву таких, как я, – правосудие не признает…    

Он помолчал, потом заговорил медленно с какою-то властной  мрачной силой подчеркивая каждый слог:    

– …Вы мне поверите. Я не отец Козетты! Видит бог, нет!  Господин Понмерси! Я крестьянин из Фавероля. Я зарабатывал на жизнь подрезкой  деревьев. Меня зовут не Фошлеван, а Жан Вальжан. Я для Козетты – никто.  Успокойтесь.    

– Кто мне это докажет? – пробормотал Мариус.    

– Я. Мое слово.    

Мариус взглянул на этого человека. Человек был мрачен и  спокоен. Подобное спокойствие несовместимо с ложью. То, что обратилось в  лед, – правдиво. В этом могильном холоде чувствовалась истина.    

– Я вам верю, – сказал Мариус.    

Жан Вальжан наклонил голову, как бы принимая это к сведению,  и продолжал:    

– Что я для Козетты? Случайный прохожий. Десять лет  назад я не знал, что она живет на свете. Я люблю ее, это верно. Как не любить  дитя, которое знал с малых его лет, в годы, когда сам уже был стариком? Когда  стар, чувствуешь себя дедушкой всех малышей. Мне думается, вы можете допустить,  что есть и у меня что-то похожее на сердце. Она была сироткой. Без отца, без матери.  Она нуждалась во мне. Вот почему я полюбил ее. Маленькие дети так беспомощны,  что первый встречный, даже такой человек, как я, может стать их покровителем. И  я взял на себя эту обязанность по отношению к Козетте. Не думаю, чтобы такую  малость можно было назвать добрым делом, но если это правда доброе дело, –  ну что ж, считайте что я его совершил. Отметьте это как смягчающее обстоятельство.  Сегодня Козетта уходит из моей жизни; наши пути разошлись. Отныне я бессилен  что-либо для нее сделать. Она – баронесса Понмерси. У нее теперь другой ангел-хранитель.  И Козетта выиграла от этой перемены. Все к лучшему. А эти шестьсот тысяч  франков, – хоть вы не говорите о них, но я предвижу ваш вопрос, –  были мне отданы только на хранение. Каким образом очутились они в моих руках,  спросите вы? Не все ли равно! Я отдаю то, что было мне поручено сохранить.  Больше вам не о чем меня спрашивать. Я выполнил свой долг до конца, открыв вам  мое настоящее имя. Но это уже касается меня одного. Мне очень важно, чтобы вы  знали, кто я такой.    

И тут Жан Вальжан взглянул прямо в лицо Ма-риусу.    

Чувства, испытываемые Мариусом, были смутны и беспорядочны.  Удары судьбы, подобно порывам ветра, вздымающим водяные валы, вызывают в нашей  душе бурю.    

У каждого из нас бывают минуты глубокой тревоги, когда нами  владеет полная растерянность; мы говорим первое, что приходит на ум, и часто  совсем не то, что нужно сказать. Существуют внезапные откровения, невыносимые  для человека, одурманивающие, словно отравленное вино. Мариус так был  ошеломлен, что стал упрекать Жана Вальжана, точно был раздосадован его  признанием.    

– Не понимаю, – воскликнул он, – зачем вы мне  говорите все это? Кто вас принуждает? Вы могли бы хранить вашу тайну. Вас никто  не выдает, не преследует, не травит. Чтобы добровольно сделать такое признание,  у вас должна быть причина. Говорите все до конца. Здесь что-то кроется. С какой  целью вы разоблачаете себя? Для чего? Зачем?    

– Зачем? – проговорил Жан Вальжан таким тихим и  глухим голосом, словно обращался к самому себе, а не к Мариусу. – В самом  деле, по какой причине каторжнику вздумалось вдруг сказать: «Я каторжник»? Так  и быть, отвечу. Да, причина есть, и причина странная. Я сделал это из  честности. Послушайте, вот в чем несчастье: я на прочном поводу у своей  совести. Когда человек стар, эти узы особенно крепки. Все живое вокруг  разрушается, а они не подаются. Если бы я мог разорвать их, уничтожить,  развязать этот узел или разрезать его и уйти далеко-далеко, я был бы спасен,  мне оставалось бы только уехать, – в любом дилижансе с улицы Блуа; вы  счастливы, и я могу уйти. Но я пытался оборвать эти узы, я тянул изо всех сил;  они держались крепко, они не подавались, вместе с ними я вырвал бы свое сердце.  Тогда я сказал себе: «Я не могу жить в ином месте. Я должен остаться здесь». Вы  правы, конечно. Да, я глупец. Почему бы мне не остаться просто так, без  объяснений? Вы предлагаете мне комнату в вашем доме, госпожа Покмерси очень  меня любит, она даже сказала креслу: «Раскрой ему объятия», ваш дед охотно  примет меня, мое общество подходит ему, мы будем жить все вместе, обедать  вместе, я буду водить под руку Козетту… госпожу Понмерси, – простите, я  оговорился по привычке, – мы будем жить под одной кровлей, сидеть за одним  столом, под одной лампой греться у камина зимой, гулять вместе летом. Это такая  радость, такое счастье, выше этого ничего нет на земле. Мы жили бы семьей.  Одной семьей!    

При этих словах Жан Вальжан стал страшен. Скрестив на груди  руки, он устремил глаза вниз с таким видом, словно желал вырыть у своих ног  бездну; голос его стал вдруг громовым.    

– Одной семьей! – вскричал он. – Нет! У меня  нет семьи. Я не принадлежу и к вашей. Ни к одной человеческой семье. В домах,  где живут люди, близкие меж собой, я лишний. На свете есть семьи, но не для  меня. Я отверженный, я выброшен за борт. Были у меня отец и мать? Я начинаю в  этом сомневаться. В тот день, когда я выдал замуж эту девочку, для меня все  было кончено. Я видел, что она счастлива, что она с человеком, которого любит,  что есть при них добрый дед, есть дом, полный радости, приют двух ангелов, что  все хорошо. И я сказал себе: «Не смей входить туда». Я мог солгать, это верно,  я мог обмануть всех вас и остаться господином Фошлеваном. Пока это нужно было  для нее, я лгал; но сейчас, ради самого себя, я не имею права лгать. Правда,  мне достаточно было лишь промолчать, и все шло бы по-прежнему. Вы спрашиваете,  что же принуждает меня говорить? Сущая безделица – моя совесть. Ведь промолчать  было бы так просто! Я всю ночь старался убедить себя в этом; вы требуете от  меня исповеди, и вы имеете на это право, настолько необычно то, что я сказал  вам сейчас; ну да, я всю ночь приводил себе всякие доводы, самые веские доводы;  поистине я сделал все, что было в моих силах. Но вот чего я преодолеть не мог:  я не сумел разорвать ту нить, которая держит мое сердце привязанным,  прикованным, припаянным к Козетте, и я не мог заглушить голос того, кто тихо  беседует со мною, когда я один. Вот почему сегодня утром я пришел к вам  сознаться во всем. Во всем или почти во всем. О том, что касается только меня,  говорить не стоит: это я оставлю про себя. Основное вы знаете. Так вот, я взял  свою тайну и принес ее вам. Я вскрыл ее на ваших глазах. Нелегко было принять  это решение. Я боролся всю ночь. Вы думаете, я не убеждал себя, что здесь  положение другое, чем в деле Шанматье, что теперь, скрывая свое имя, я никому  не приношу зла, что имя Фошлевана дано было мне самим Фошлеваном в  благодарность за оказанную услугу и я вполне мог бы оставить его за собой, что  я буду счастлив в комнатке, которую вы мне предлагаете, что я никого не стесню,  что буду жить в своем уголке и что хотя Козетта и принадлежит вам, мне все же  будет утешением жить в одном доме с нею? У каждого из нас была бы своя доля  счастья. По-прежнему называться господином Фошлеваном – и все было бы в  порядке. Все, но не моя душа. Отовсюду на меня изливалась бы радость, а в  глубине моей души царила бы черная ночь. Недостаточно быть счастливым, надо  быть в мире с самим собой. Теперь вообразите, что я остался господином  Фошлеваном, то есть скрыл истинное свое лицо; рядом с вашим расцветшим счастьем  я хранил бы тайну, среди бела дня носил бы в себе тьму; не предупреждая вас, я  просто-напросто привел бы каторгу к вашему очагу и уселся за ваш стол с мыслью,  что, знай вы, кто я такой, вы прогнали бы меня прочь; я позволил бы  прислуживать себе вашим людям, которые, знай они все, вскрикнули бы: «Какой  ужас!» Мне случалось бы коснуться вас локтем, что по праву должно вызвать у вас  брезгливость, я воровал бы ваши рукопожатия! В вашем доме пришлось бы делить  уважение между почтенными сединами и сединами опозоренными; в часы, когда все  сердца, казалось бы, открыты друг для друга, в часы сердечной близости, когда  мы будем вместе все четверо, – ваш дед, вы, Козетта и я, – здесь бы  присутствовал неизвестный! И единственной моей заботой в этой жизни бок о бок с  вами было бы не открывать моей тайны, не давать сдвинуться крышке этого  страшного колодца. Так я, мертвец, навязал бы себя вам, живым. А ее, Козетту,  приковал бы к себе навеки. Вы, она и я представляли бы собою три головы под  зеленым колпаком каторжника! И вы не содрогаетесь? Сейчас я только  несчастнейший из людей, а тогда был бы самым гнусным из них. И это преступление  я совершал бы каждый день! И эту ложь я повторял бы каждый день! И этой черной  маской скрывал бы мое лицо каждый день! И я делал бы вас участниками моего  позора каждый день! Непрестанно! Вас, моих любимых, вас, моих детей, моих  невинных ангелов! Молчать легко? Таиться просто? Нет, не просто. Есть молчание,  которое лжет. И мою ложь, мой обман, низость, трусость, вероломство,  преступление я испил бы каплю за каплей, я выплюнул бы их и снова пил, кончал  бы в полночь и вновь начинал в полдень, и я лгал бы, говоря: «С добрым утром»,  и говоря: «Спокойной ночи», и этой ложью я накрывался бы вместо одеяла, ложась  спать, и ел бы с нею свой хлеб, и смотрел бы Козетте в лицо, и отвечал бы  дьявольской улыбкой на улыбку ангела, – я был бы презренным негодяем! И ради  чего? Чтобы быть счастливым. Мне быть счастливым! Разве я имею на это право? Я  выброшен из жизни, сударь!    

Жан Вальжан остановился. Мариус молчал. Подобные излияния,  где мысли дышат сердечной мукой, прервать невозможно. Жан Вальжан снова понизил  голос, но он звучал теперь уже не глухо, а зловеще:    

– Вы спрашиваете, зачем я говорю? Меня никто не выдает,  не преследует, не травит, сказали вы. Напротив! Меня выдают, меня преследуют,  меня травят! Кто? Я сам. Я сам преграждаю себе дорогу, я сам тащу себя, толкаю,  арестую, казню. А когда попадешь самому себе в руки, из них нелегко вырваться.    

Тут Жан Вальжан схватил себя за воротник.    

– Поглядите на этот кулак, – сказал он. – Не  находите ли вы, что он держит за ворот так крепко, как будто впился в него  навеки? Ну вот, у совести такая же мертвая хватка. Если желаете быть  счастливым, сударь, никогда не пытайтесь уразуметь, что такое долг, ибо стоит  лишь понять это, как он становится неумолимым. Он словно карает вас за то, что  вы постигли его. Но нет, он же и вознаграждает вас, ибо в аду, куда он вас  ввергает, вы чувствуете рядом с собою бога. Пока не истерзаешь всю свою душу,  не будешь в мире с самим собой.    

С мучительным, скорбным выражением он продолжал:    

– Господин Понмерси! Хотя это и противоречит здравому  смыслу, но я – честный человек. Именно потому, что я падаю в ваших глазах, я  возвышаюсь в своих собственных. Это случилось уже со мною однажды, но тогда мне  не было так больно; тогда это были пустяки. Да, я честный человек. Я не был бы  им, если бы по моей вине вы продолжали меня уважать; теперь же, когда вы  презираете меня, я остаюсь честным. Надо мной тяготеет рок: я могу пользоваться  лишь незаконно присвоенным уважением, которое меня внутренне унижает и тяготит,  а для того, чтобы я мог уважать себя, надо, чтобы другие меня презирали. Тогда  я держу голову высоко. Я – каторжник, но я повинуюсь своей совести. Я отлично  знаю, что это кажется не очень правдоподобным. Но что поделать, если это так? Я  заключил с собою договор, и я выполню его. Есть встречи, которые ко многому обязывают,  есть случайности, которые призывают нас к исполнению долга. Видите ли, господин  Понмерси, мне многое пришлось испытать в жизни.    

Жан Вальжан помолчал и, с усилием проглотив слюну, словно в  ней оставался горький привкус, заговорил снова:    

– Если человек отмечен клеймом позора, он не вправе  принуждать других делить его с ним без их ведома, он не вправе заражать их  чумой, он не вправе незаметно увлекать их в пропасть, куда упал сам, накидывать  на них свою арестантскую куртку, омрачать счастье ближнего своим несчастьем.  Приблизиться к тем, кто цветет здоровьем, коснуться их во мраке тайной своей  язвой – это гнусно. Пусть Фошлеван ссудил меня своим именем, я не имею права им  воспользоваться; он мог мне его дать, но я не смею носить его. Имя – это  человеческое «я». Видите ли, сударь, хоть я и крестьянин, я о многом размышлял,  кое-что читал; как видите, я умею выражать свои мысли. Я отдаю себе отчет во  всем. Я сам воспитал себя. Так вот, похитить имя и укрыться под ним – бесчестно.  Ведь буквы алфавита могут быть присвоены таким же мошенническим способом, как кошелек  или часы. Быть подложной подписью из плоти и крови, быть отмычкой к дверям  честных людей, обманом войти в их жизнь, не смотреть прямо в лицо, вечно  отводить глаза в сторону, чувствовать себя подлецом, нет, нет, нет, нет! Лучше  страдать, истекать кровью, рыдать, раздирать лицо ногтями, по ночам не находить  покоя, в смертельной тоске терзать свое тело и душу! Вот почему я рассказал вам  все. Добровольно, как выразились вы. Он тяжело вздохнул.    

– Когда-то, чтобы жить, я украл хлеб; теперь, чтобы  жить, я не желаю красть имя.    

– Чтобы жить? – прервал Мариус. – Вам не  нужно это имя, чтобы жить.    

– Ах, я знаю, что говорю! – сказал Жан Вальжан,  медленно покачивая головой.    

Наступила тишина. Оба молчали, погрузившись в глубокое,  тяжкое раздумье. Мариус сидел у стола, подперев голову рукой и приложив  согнутый палец к уголку рта. Жан Вальжан ходил по комнате. Он задержался перед  зеркалом, потом, как бы отвечая на собственное безмолвное возражение, сказал,  вперив в зеркало невидящий взгляд:    

– Зато теперь я облегчил свое сердце!    

Он опять стал ходить и направился в другой конец комнаты. В  ту минуту, как он поворачивал обратно, он заметил, что Мариус провожает его  взглядом.    

– Я немного волочу ногу. Теперь вам понятно почему, –  произнес он с каким-то особенным выражением и продолжал:    

– А теперь, сударь, вообразите себе вот что: я ничего  не сказал, я остался господином Фошлеваном, я занял место среди вас, стал  своим, живу в моей комнате, выхожу к завтраку в домашних туфлях, вечером мы  втроем идем в театр, я провожаю госпожу Понмерси в Тюильри или в сквер на  Королевской площади, мы постоянно вместе, вы считаете меня человеком вашего  круга. В один прекрасный день мы беседуем, мы смеемся, я здесь, вы – вон там, и  вдруг вы слышите голос, громко произносящий «Жан Вальжан!» И вот тянется из  мрака страшная рука, рука полиции, и внезапно срывает с меня маску.    

Он замолчал Мариус, вздрогнув от ужаса, поднялся с места.  Жан Вальжан спросил:    

– Что вы на это скажете?    

Ответом было молчание Мариуса.    

Жан Вальжан продолжал:    

– Как видите, я прав, что решил открыться. Послушайте,  будьте счастливы, возноситесь в небеса, будьте ангелом-хранителем для другого  ангела, купайтесь в лучах солнца и довольствуйтесь этим. Что вам до того, каким  именно способом бедный грешник вскрывает себе грудь, чтобы выполнить свой долг?  Перед вами несчастный человек, сударь.    

Мариус медленно подошел к Жану Вальжану и протянул ему руку.  Но Мариусу пришлось самому взять его руку, – она не поднялась ему  навстречу. Жан Вальжан не противился, и Мариусу показалось, что он пожал  каменную руку.    

– У моего деда есть друзья, – сказал  Мариус, – я добьюсь для вас помилования.    

– Поздно, – возразил Жан Вальжан. – Меня  считают умершим, этого достаточно. Мертвецы не подвластны полицейскому надзору.  Им предоставляют мирно гнить в могиле. Смерть – это то же, что помилование.    

Высвободив свою руку из пальцев Мариуса, он присовокупил с  каким-то непоколебимым достоинством:    

– К тому же и у меня есть друг, к чьей помощи я  прибегаю, – это выполнение долга. И лишь в одном помиловании я нуждаюсь –  в том, какое может даровать мне моя совесть.    

Тут в другом конце гостиной тихонько приотворилась дверь, и  между ее полуоткрытых створок показалась головка Козетты. Видно было только ее  милое лицо; волосы ее рассыпались в очаровательном беспорядке, веки слегка  припухли от сна. Словно птичка, высунувшая головку из гнезда, она окинула  взглядом мужа, потом Жана Вальжана и крикнула, смеясь, – казалось, роза  расцвела улыбкой:    

– Держу пари, что вы говорите о политике. Как глупо  этим заниматься, вместо того чтобы быть со мной!    

Жан Вальжан вздрогнул.    

– Козетта!… – пролепетал Мариус. И замолк.    

Могло показаться, что оба они в чем-то виноваты.    

Козетта, сияя от удовольствия, продолжала глядеть на обоих.  В глазах ее словно играли отсветы рая.    

– Я поймала вас на месте преступления, – заявила  Козетта. – Я только что слышала за дверью, как мой отец Фошлеван говорил:  «Совесть… Выполнить свой долг», – это о политике, ведь так? Я не хочу.  Нельзя говорить о политике сразу, на другой же день. Это нехорошо.    

– Ты ошибаешься, Козетта. – возразил  Мариус. – У нас деловой разговор. Мы говорим о том, как выгоднее поместить  твои шестьсот тысяч франков…    

– Не в этом дело, – перебила его Козетта. – Я  пришла. Хотят меня здесь видеть?    

Решительно шагнув вперед, она вошла в гостиную. На ней был  широкий белый пеньюар с длинными рукавами, спадавший множеством складок от шеи  до пят. На золотых небесах старинных средневековых картин можно увидеть эти  восхитительные хламиды, окутывающие ангелов.    

Она оглядела себя с головы до ног в большом зеркале и  воскликнула в порыве невыразимого восторга:    

– Жили на свете король и королева! О, как я рада!    

Она сделала реверанс Мариусу и Жану Вальжану.    

– Ну вот, – сказала она, – теперь я  пристроюсь возле вас в кресле, завтрак через полчаса, вы будете разговаривать,  о чем хотите; я знаю, мужчинам надо поговорить, и я буду сидеть смирно.    

Мариус взял ее за руку и сказал голосом влюбленного:    

– У нас деловой разговор.    

– Знаете, – снова заговорила Козетта, – я  растворила окно, сейчас в наш сад налетела туча смешных крикунов. Не  карнавальных, а просто воробьев. Сегодня покаянная среда, а у них все еще  масленица.    

– Малютка Козетта! Мы говорим о делах, оставь нас  ненадолго. Мы говорим о цифрах. Тебе это наскучит.