1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
плодотворным или неплодотворным методом, т. е. способен ли он
продвинуть науку вперед. Таким образом, критерии, по которым мы должны
оценивать марксизм как метод, имеют практическую природу. Характеризуя
марксизм как чистый историцизм, я тем самым указываю на действительную
неплодотворность марксистского метода13.10.
Сам Маркс, я думаю, согласился бы с таким практическим подходом к
критике его метода, поскольку он был одним из первых философов,
развивавших философскую концепцию, позже названную «прагматизмом». К
этой концепции его привело, как мне кажется, убеждение в том, что
практическому политику, под которым он имел в виду, конечно,
политика-социалиста, следует опираться на научное знание. Наука, учил
он, должна давать практические результаты. Всегда смотри на плоды, на
практические следствия теории! Они кое-что говорят даже о структуре
теории. Философия и наука не дают в настоящее время практических
результатов, а только объясняют мир, в котором мы живем, но они могут
и должны делать больше, они должны изменять мир. «Философы, — писал
Маркс в начале своей карьеры, — лишь различным образом объясняли мир,
но дело заключается в том, чтобы изменить его»13.11. Пожалуй, именно эта прагматическая установка
позволила ему предвосхитить важную методологическую доктрину
позднейших прагматистов, согласно которой наиболее характерной чертой
науки является не приобретение знания о прошлых фактах, а предсказание
будущего.
Этот акцент на научное предсказание, что само по себе является важным
и прогрессивным методологическим открытием, к несчастью, увел Маркса в
сторону. Дело в том, что Маркс использовал некоторый правдоподобный
аргумент, согласно которому наука может предсказывать будущее, только
если будущее предопределено — если, так сказать, будущее присутствует
в прошлом, свернуто в нем. Это привело его к ложному убеждению, что
строго научный метод должен основываться на строгом
детерминизме. Марксовы «неумолимые законы» природы и исторического
развития ясно показывают влияние на него интеллектуальной атмосферы,
созданной П. Лапласом и французскими материалистами. Можно сказать,
что вера, согласно которой термины «научный» и «детерминистический»
являются если не синонимами, то, по крайней мере, неразрывно
связанными — это один из предрассудков той эпохи, который не преодолен
до сих пор13.12.
Поскольку я интересуюсь главным образом проблемой метода, меня радует
то, что, обсуждая методологический аспект детерминизма, совершенно не
обязательно входить в детали спора о его метафизическом аспекте. Дело
в том, что каковы бы ни были результаты таких метафизических споров,
как, к примеру, споров о влиянии квантовой теории на «свободу воли»,
одно, по крайней мере, уже доказано. Ни одна разновидность
детерминизма, выражается ли он в форме принципа единообразия природы
или же закона всеобщей причинности, не может рассматриваться в
качестве необходимой предпосылки научного метода. Физика — наиболее
развитая дисциплина среди всех наук — показала не только то, что она
может обходиться без таких допущений, но и то, что она в определенной
степени противоречит им. Детерминизм не является необходимой
предпосылкой науки, которая способна делать
предсказания. Использование научного метода, следовательно, не может
рассматриваться как аргумент в пользу принятия строгого
детерминизма. Наука может быть строго научной без этого
предположения. И, конечно, Маркса нельзя обвинять в приверженности
противоположному взгляду, поскольку лучшие умы его времени делали то
же самое.
Следует отметить, что Маркса увела в сторону не столько абстрактная,
теоретическая доктрина детерминизма, сколько ее практическое влияние
на его трактовку научного метода, а также целей и возможностей науки
об обществе. Абстрактная идея «причин», которые «детерминируют»
общественное развитие, сама по себе совершенно безвредна, если она не
ведет к историцизму. На самом деле нет никаких оснований, по которым
из этой идеи вытекала бы необходимость принятия историцистской позиции
по отношению к социальным институтам, т. е. позиции, противоположной
четкой технологической установке, принимаемой любым исследователем, в
особенности детерминистом, когда он имеет дело с механическими или
электрическими устройствами. Нет никаких оснований также предполагать,
что из всех наук только науки об обществе способны осуществить древнюю
мечту — раскрыть, какое будущее ждет нас. Эта вера в научное
предсказание судьбы основана не на одном только детерминизме, другим
ее основанием является смешение научного предсказания, как оно
осуществляется в физике или астрономии, и широкомасштабного
исторического пророчества, которое предвидит в основных чертах главные
тенденции будущего развития общества. Эти два рода предсказаний
совершенно различны (как я пытался показать в другом месте13.13), и научный характер
первого не может служить аргументом в пользу научного характера
второго.
Историцистский взгляд Маркса на цели социальной науки существенно
подорвал его прагматизм, который первоначально привел его к
подчеркиванию предсказательной функции науки. Именно поэтому позднее
он модифицировал свой прежний взгляд, согласно которому наука должна и
может изменять мир. Если существует наука об обществе и,
соответственно, историческое пророчество, то основное направление хода
истории должно быть предопределено, и ни добрая воля, ни разум не в
силах изменить его. Все, что остается на нашу долю на пути разумного
вмешательства в социальную жизнь, — это увериться с помощью
исторического пророчества в неумолимом ходе развития истории и
устранить наиболее крупные препятствия на его пути. «Общество, если
даже оно напало на след естественного закона своего развития, — писал
Маркс в "Капитале"13.14, — …не
может ни перескочить через естественные фазы развития, ни отменить
последние декретами. Но оно может сократить и смягчить муки
родов». Таковы взгляды, которые привели Маркса к объявлению
«утопистами» всех, кто смотрел на общественные институты глазами
социального инженера, убежденного в том, что они поддаются воздействию
человеческого разума и воли и являются возможной областью
рационального планирования. Эти «утописты», как ему казалось, пытались
слабыми человеческими руками направить гигантский корабль общества
против естественного течения и штормов истории. Все, что может сделать
ученый, — это, как считал Маркс, предсказать шквалы и водовороты
впереди по курсу движения общества. Практическая служба, которую
ученый мог бы выполнять в таком случае, ограничена предостережениями
по поводу надвигающегося шторма, угрожающего сбить корабль с верного
курса (верный курс, конечно, был левым), или рекомендацией пассажирам,
у какого борта судна лучше всего было бы собраться. Маркс видел
действительную задачу научного социализма в провозглашении и
приближении тысячелетнего царства социализма. Только таким образом,
утверждал он, учение научного социализма может внести свой вклад в
дело создания социалистического мира, чье пришествие он может
приблизить, если поможет людям осознать надвигающиеся изменения и ту
роль, которую они могут сыграть в пьесе истории. Таким образом,
научный социализм не является социальной технологией; он не учит
способам и средствам построения социальных институтов. Взгляды Маркса
на отношение между теорией и практикой социализма показывают чистоту
его историцистских воззрений.
Мысль Маркса во многом была продуктом его времени, когда все еще были
сильны воспоминания о великом историческом потрясении — Французской
революции. (Революция 1848 г. вновь оживила эти воспоминания.) Такие
революции, по его ощущению, не могли быть запланированы и проведены в
жизнь человеческим разумом. Однако, считал он, их можно было
предсказать с помощью историцистской социальной науки. Достаточно
глубокое проникновение в соответствующую социальную ситуацию могло бы
раскрыть их причины. О типичности такой историцистской установки для
того времени свидетельствует близкое сходство между историцизмом
Маркса и историцизмом Дж. Ст. Милля. (Оно аналогично сходству между
историцистскими философиями их предшественников — Гегеля и Конта.)
Маркс не очень высоко ценил таких «буржуазных экономистов, как…
Дж. Ст. Милль»13.15, которого
он рассматривал как типичного представителя «безжизненного и глупого
синкретизма». Хотя Маркс и демонстрировал иногда некоторое уважение к
«современным тенденциям» Милля, этого «филантропического экономиста»,
есть многочисленные косвенные свидетельства, опровергающие
предположение о том, что на Маркса непосредственно повлияли миллевские
(или, скорее, контовские) взгляды на метод социальной науки. Поэтому
тем более поразительно определенное согласие между взглядами Маркса и
Милля. Действительно, когда Маркс в «Предисловии» к «Капиталу»
говорит: «Конечной целью моего сочинения является открытие
экономического закона движения современного общества»13.16, — определенно можно
сказать, что он в действительности выполняет программу Милля:
«Основная задача социальной науки заключается в отыскании законов,
согласно которым каждое данное состояние общества вызывает другое,
следующее за ним и замещающее его». При этом Милль совершенно явно
проводит различие между «двумя родами социологических исследований»:
первый из них — прямо соответствует тому, что я называю социальной
технологией, второй — историцистскому пророчеству. Сам Милль
становится на сторону последнего, характеризуя его как «общую
социальную науку, которая должна ограничивать и контролировать
результаты более специальных исследований». Эта общая наука об
обществе, в соответствии с миллевским взглядом на научный метод,
основана на принципе причинности. Причинный анализ общества он
характеризует как «исторический метод». Миллевские «состояния
общества»13.17, «свойства»
которых «изменяются… от века к веку» в точности соответствуют
марксовым «историческим фазам», и миллевская оптимистическая вера в
прогресс напоминает марксову, хотя она, конечно, значительно наивнее
ее диалектического аналога. (Милль думал, что типом движения, который
«должен служить типом течения жизни человечества» является одно из
двух возможных астрономических движений, а именно — «орбита» или
«траектория». Марксистская диалектика менее уверена в простоте законов
исторического развития. Она принимает комбинацию, если можно так
выразиться, двух миллевских типов движения — нечто вроде волнового или
спиралевидного движения.)
Существуют и другие сходства между Марксом и Миллем, к примеру, оба
они были не удовлетворены политикой laissez-faire и оба старались
заложить лучшее основание для воплощения в практику фундаментальной
идеи свободы. Однако в их взглядах на метод социологии имеется и одно
очень важное различие. Милль считал, что изучение общества, в конечном
счете, должно быть сводимо к психологии, а законы исторического
развития должны быть объяснимы в терминах человеческой природы,
«законов психики» и, в частности, законов ее прогрессивного
развития. «На идее прогресса человеческой расы, — говорит Милль, — был
в последние годы построен новый метод социальной науки, далеко
превосходящий оба господствовавшие до сих пор метода»13.18. Теория, согласно которой
социология должна быть в принципе сводима к социальной психологии,
каким бы трудным ни было это сведение, прежде всего потому что при
этом приходится учитывать взаимодействия бесчисленного множества
индивидов, принималась многими мыслителями. Действительно, это одна из
теорий, которые часто просто брались на веру. Я назову этот подход к
социологии (методологическим) психологизмом13.19. Милль, как мы установили, верил в
психологизм. Маркс бросил ему решительный вызов. «Правовые отношения,
— утверждал он13.20, — так же
точно как и формы государства, не могут быть поняты… из так
называемого общего развития человеческого духа…» Глубокое сомнение в
психологизме — это, пожалуй, величайшее достижение Маркса как
социолога. Это его достижение открыло дорогу более глубокой концепции
особого царства социологических законов и социологии, которая, по
крайней мере частично, является автономной наукой.
В следующих главах я проанализирую некоторые положения марксова метода
и при этом буду стараться специально подчеркивать те его взгляды,
которые обладают непреходящим значением. Сейчас же я перейду
непосредственно к марксовой критике психологизма, т. е. к его
аргументам в пользу автономной науки об обществе, не сводимой к
психологии. И только после этого я попытаюсь показать фатальную
слабость и разрушительные последствия его историцизма.
Глава 14. Автономия социологии
Известное изречение Маркса: «Не сознание людей определяет их бытие, а,
наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»14.1 можно рассматривать как
краткую формулировку марксовой оппозиции психологизму14.2 — весьма правдоподобной
теории, согласно которой все законы общественной жизни должны быть в
конечном счете сводимы к психологическим законам «человеческой
природы». Главной задачей этой и двух последующих глав является
истолкование этого изречения Маркса. Хочу сразу же заявить, что,
анализируя Марксов антипсихологизм (каким я его вижу), я развиваю
концепцию, под которой готов подписаться сам.
В качестве простейшей иллюстрации и одновременно первого шага в нашем
исследовании обратимся к проблеме так называемых правил экзогамии,
т. е. проблеме объяснения широкого распространения в самых различных
культурах сходных законов брака, несомненно предназначенных для
предотвращения инбридинга. Дж. Ст. Милль и другие представители
созданной им психологистской школы социологии (к ней присоединились
впоследствии многие психоаналитики) пытаются объяснить эти правила,
обращаясь к «человеческой природе», например, ссылаясь на
инстинктивное отвращение к инцесту (развившемуся, вероятно, в
результате естественного отбора или «подавления»). (Кстати, обыденное,
наивное объяснение этого явления вряд ли будет сильно отличаться от
того, которое дают социальные психологисты.) Однако, с точки зрения
концепции, выраженной в приведенных словах Маркса, следовало бы
спросить, не обстоит ли дело противоположным образом, т. е. не
является ли этот инстинкт, скорее, продуктом воспитания,
т. е. следствием, а не причиной социальных правил и традиций,
требующих экзогамии и запрещающих инцест14.3. Очевидно, что два этих подхода в точности
соответствуют двум различным решениям очень старой проблемы: являются
ли законы общества «естественными» или принимаются «по соглашению»?
(Эту проблему мы подробно анализировали в главе 5.) Рассматриваемый
нами пример, выбранный только для иллюстрации, не позволяет сразу
определить, какая из этих двух теорий правильна: объясняющая
действующие в обществе традиционные социальные правила инстинктом или
же, наоборот, выводящая этот инстинкт из таких социальных
правил. Однако оказалось, что ответы на такого рода вопросы можно
получать в эксперименте, как это имеет место, например, в аналогичном
случае явно свойственного человеку инстинктивного отвращения к
змеям. Это отвращение имеет еще большие основания считаться
инстинктивным или «естественным», так как оно проявляется не только у
людей, но и у человекообразных обезьян и даже у большинства остальных
обезьян. Однако эксперименты показали, что этот страх не является
врожденным; он — продукт воспитания не только у представителей
человеческого рода, но также, например, и у шимпанзе. Действительно14.4, и человеческие дети, и
молодые шимпанзе, которых не учили бояться змей, не демонстрируют
такого инстинктивного поведения.
Рассмотренный пример весьма показателен. Мы сталкиваемся здесь с
чувством отвращения, которое носит, по-видимому, достаточно
универсальный характер, поскольку оно наблюдается не только у
людей. Правда, даже в случае не столь широко распространенного обычая
или не столь универсальной формы поведения мы могли бы, пожалуй,
выдвинуть вполне резонные возражения против предположения об
инстинктивном происхождении таких обычаев или форм поведения (хотя
этот аргумент таит в себе подводные камни, поскольку существуют
социальные обычаи, способствующие подавлению инстинктов), однако
определенно можно сказать, что обратное рассуждение совершенно
неверно. Действительно, всеобщее распространение определенных образцов
поведения не является решающим аргументом в пользу их инстинктивного
характера или их укорененности в «человеческой природе».
Приведенные соображения хорошо показывают, до какой степени наивно
предполагать, что все законы общества можно в принципе вывести из
психологии «человеческой природы». Однако в нашем анализе мы получили
пока сугубо предварительные результаты. Чтобы продвинуться на шаг
вперед, следует рассмотреть главный тезис психологизма, заключающийся
в следующем: общество является продуктом взаимодействия индивидуальных
психик, следовательно, социальные законы в конечном счете должны
сводиться к психологическим законам, поскольку в основе событий
социальной жизни, включая и ее обычаи, лежат мотивы, рождающиеся в
недрах психики индивидуумов.
Против доктрины психологизма сторонники автономной социологии могут
выдвинуть институциональный взгляд14.5. Прежде всего, они могут возразить, что ни одно
действие нельзя объяснить, исходя только из его мотива. При обращении
к мотивам (как и к любым другим психологическим или бихевиористским
понятиям) с целью дать объяснение какому-либо факту жизни высших
животных или людей, приходится учитывать общий контекст, в который
заключен этот факт и, в особенности, его ближайшее окружение, носящее,
если речь идет о действиях людей, главным образом социальный
характер. Таким образом, то, как мы действуем, нельзя объяснить, не
зная социальной среды, в которой это происходит, а также того, каковы
существующие социальные институты и как они
функционируют. Следовательно, с точки зрения институционалиста, свести
социологию к психологическому или бихевиористскому анализу наших
действий невозможно. Наоборот, любой анализ такого рода предполагает
социологию, которая, следовательно, не может зависеть от
психологического анализа. Социология, по крайней мере ее важнейшая
часть, должна быть автономной.
Сторонники психологизма могут парировать, что они вполне готовы
признать большое значение факторов окружающей среды — как
естественной, так и социальной. Однако структура (они могут
предпочесть модный термин «паттерн») социальной среды, в отличие от
естественной, представляет собой продукт творчества человека, и,
следовательно, в соответствии с доктриной психологизма, ее следует
объяснять в терминах человеческой природы. К примеру, типичный
социальный институт, который экономисты называют «рынком» и
функционирование которого является главным объектом их изучения, в
конечном счете можно вывести из психологии «экономического человека»
или, если использовать фразеологию Дж. Ст. Милля, из психологического
феномена «стремления к богатству»14.6. Более того, психологисты настаивают на том, что
именно в силу своеобразной психологической структуры человеческой
природы различные институты играют очень важную роль в нашем обществе
и, однажды установленные, имеют тенденцию к превращению в традиционный
и относительно стабильный элемент нашей жизни. В конце концов — и это
решающее положение психологизма — как происхождение, так и развитие
традиций должны быть объяснимы путем обращения к человеческой
природе. Прослеживая происхождение традиций и институтов, мы должны
обнаружить, что их появление можно объяснить в психологических
терминах, поскольку они были введены человеком для тех или иных целей
под влиянием тех или иных мотивов. И даже если с течением времени эти
мотивы были забыты, то и эта забывчивость, и наша готовность создавать
институты, назначение которых нам самим нередко не очень ясно, — все
это, в свою очередь, также проистекает из человеческой природы. Таким
образом, «все общественные явления суть явления человеческой природы»,
— говорил Дж. С. Милль14.7. «Законы общественных явлений суть не что иное и
не могут быть ничем иным, как только законами действий и страстей
людей», т. е. «законами индивидуальной человеческой
природы. Соединяясь в общество, люди не превращаются в нечто
другое…»14.8
Это последнее утверждение Милля демонстрирует одно важное достоинство
психологизма, а именно — его здравую оппозицию коллективизму и
холизму, его отказ находиться под влиянием руссоистского или
гегельянского романтизма, его отвержение понятий общей воли,
национального духа или, скажем, групповой психики. В психологизме, по
моему мнению, приемлемо только то, что может быть названо
«методологическим индивидуализмом» в противоположность
«методологическому коллективизму». Психологизм справедливо настаивает
на том, что «поведение» и «действия» таких коллективов, как
государства или социальные группы, должны быть сведены к поведению и
действиям отдельных людей. Однако неверно считать (как будет показано
далее в этой главе), что из принятия индивидуалистского метода
вытекает принятие психологического метода, хотя с первого взгляда это
может показаться весьма убедительным. То, что психологизм как таковой
ступает на достаточно опасную почву (если не считать заслуживающего
одобрения индивидуалистского метода, используемого им), видно из
других рассуждений Милля. Они показывают, что психологизм вынужден
принять историцистские методы. Попытка свести факты социальной жизни к
психологическим фактам ведет к спекуляциям относительно того, что
такое происхождение и развитие. Анализируя платоновскую социологию, мы
уже имели возможность оценить сомнительные достоинства такого подхода
к науке об обществе (см. главу 5). Теперь, критикуя Милля, мы
попытаемся нанести по этому подходу решающий удар.
Именно приверженность к психологизму заставляет Милля принять
историцистский метод. Он даже смутно осознает бесплодность и нищету
историцизма, пытаясь объяснить эту бесплодность колоссальными
сложностями взаимодействий огромного множества индивидуальных
сознаний. «Несмотря на положительное правило, — писал он, — не вводить
в социальную науку ни одного обобщения из истории, пока для него
нельзя указать достаточных оснований в человеческой природе, я тем не
менее не думаю, чтобы кто-нибудь стал утверждать, будто, отправляясь
от принципов человеческой природы и от общих условий жизни
человечества, можно было бы a priori определить тот порядок, в каком
должно происходить развитие человечества и дедуктивно вывести основные
факты прошлой истории — вплоть до настоящего времени»14.9. Основание, которое он
подводил под это убеждение, заключается в следующем: «после первых
немногих членов ряда [социального развития] влияние, оказываемое на
каждое поколение предшествовшими ему поколениями, получает… все больше
и больше перевеса над всеми другими влияниями». (Другими словами
влияние социальной среды становится доминирующим.) «Столь длинного
рада взаимных влияний… не в силах вычислить человеческие способности».
Этот аргумент и, в особенности, замечание Милля о «первых немногих
членах ряда», представляют собой впечатляющее разоблачение слабости
психологистского варианта историцизма. Если все регулярности в жизни
общества, законы социальной среды, ее институтов и т. п. в конечном
счете должны объясняться при помощи «действий и страстей людей» и
сводиться к ним, то такой подход заставляет нас принять не только идею
причинного развития истории, но также идею первых шагов такого
развития. Дело в том, что акцент на психологическое происхождение
социальных норм и институтов может означать только то, что они могут
быть прослежены до состояния, когда их введение зависело только от
психологических факторов, или, точнее говоря, когда они были
независимы от каких-либо устоявшихся социальных
институтов. Психологизму в таком случае приходится, хочет он этого или
нет, оперировать с идеей начала общества, а также с идеями
человеческой природы и человеческой психологии, как они существовали
до всякого общества. Другими словами, замечание Милля о «первых
немногих членах ряда» социального развития не является случайной
ошибкой, как можно было бы предположить, а вполне соответствует той
тупиковой позиции, к которой его привел психологизм. Эта позиция
является тупиковой, потому что теория, признающая существование
досоциальной человеческой природы, объясняющей появление общества —
психологистский вариант теории «общественного договора», —
представляет собой не только исторический, но, если так можно
выразиться, и методологический миф. Вряд ли ее можно обсуждать
всерьез, поскольку мы имеем все основания полагать, что человек или,
скорее, его предок стал сначала социальным, а затем уже и человеческим
существом (учитывая, в частности, что язык предполагает
общество). Однако из этого следует, что социальные институты, а с ними
и типические социальные регулярности или социологические законы14.10 должны были существовать до
возникновения того, что некоторым людям нравится называть
«человеческой природой» или человеческой психологией. Поэтому если уж
заниматься проблемой редукции, то значительно более обнадеживающей
представляется редукция или интерпретация психологии в терминах
социологии, а не наоборот.
Выводы, к которым мы пришли в ходе нашего анализа, вновь возвращают
нас к изречению Маркса, процитированному в начале этой главы. Люди,
т. е. человеческая психика, потребности, надежды, страхи, ожидания,
мотивы и стремления отдельных человеческих индивидуумов, если они
вообще что-то значат, не столько творят свою социальную жизнь, сколько
являются ее продуктом. Следует заметить, что структура нашей
социальной среды в некотором смысле продукт человеческой деятельности,
наши институты и традиции не есть дело Бога или природы, а
представляют собой результаты человеческих действий и решений и
изменяются под их влиянием. Однако, это не означает, что все они
сознательно спроектированы и их можно объяснить на основе человеческих
потребностей, ожиданий или мотивов. Наоборот, даже те институты,
которые возникают как результат сознательных и преднамеренных
человеческих действий, оказываются, как правило, непрямыми,
непреднамеренными и часто нежелательными побочными следствиями таких
действий. «Только немногие социальные институты сознательно
спроектированы, тогда как их абсолютное большинство просто "выросло"
как неспроектированные результаты человеческих действий», — писал я
ранее14.11. Теперь мы можем
добавить, что даже большинство тех немногих институтов, которые были
сознательно и успешно спроектированы (скажем, новый университет или
профсоюз), никогда не функционируют в соответствии с планом их
создания — и это обусловлено непреднамеренными социальными
последствиями, которые неминуемо возникают в ходе их целенаправленного
конструирования. Дело в том, что создание новых институтов
воздействует не только на многие другие социальные институты, но также
и на «человеческую природу» — сначала на надежды, страхи и амбиции тех
людей, которые непосредственно включены в этот процесс, а затем и всех
остальных членов общества. Одно из следствий этого явления состоит в
том, что моральные ценности общества — требования, рекомендации и
нормы, принимаемые всеми или почти всеми членами данного общества, —
тесно связаны с его институтами и традициями и они не могут пережить
разрушение этих институтов и общественных традиций (как это было
указано в главе 9, когда мы обсуждали проблему «очистки холста»
радикальными революционерами).
Сказанное еще в большей степени верно для ранних периодов
общественного развития, т. е. для закрытого общества, в котором
сознательное проектирование институтов было чрезвычайно редким, если
оно вообще тогда происходило. В настоящее же время социальная ситуация
может изменяться достаточно быстро благодаря постепенному увеличению
наших знаний об обществе, т. е. благодаря изучению непреднамеренных
последствий наших планов и действий, и можно предположить, что
когда-то люди смогут стать сознательными создателями открытого
общества и, тем самым, большей части своей собственной судьбы. (Маркс
предполагал такую возможность, как будет показано в следующей главе.)
Однако, предвидя такую возможность, мы должны хорошо понимать, что
сознательное строительство открытого общества зависит от степени
познания нами социальных процессов: мы можем научиться предвидеть
многие из непреднамеренных последствий наших действий (в этом состоит
главная цель социальной технологии), но всегда будет существовать
множество таких следствий, которые мы предвидеть не смогли.
Итак, на основании сказанного совершенно ясно: решающий аргумент
против психологизма состоит в том, что психологизм оперирует идеей
психологического происхождения общества. Этот аргумент, однако, не
единственный. В критике психологизма очень важно также и обоснование
его неспособности понять главную задачу, подлежащую объяснению науками
об обществе.
Этой задачей не является пророчество о будущем ходе истории, как
считают историцисты. Эта задача, скорее, состоит в открытии и
объяснении менее очевидных зависимостей, имеющих место в социальной
сфере. Таковыми являются: раскрытие трудностей, встречающихся на пути
социального действия, — изучение, так сказать, громоздкости, гибкости
и хрупкости социального материала, его сопротивления нашим попыткам
формировать его и работать с ним.
Чтобы разъяснить это мое утверждение, я кратко опишу одну социальную
теорию, которая, хотя и имеет много сторонников, понимает, однако,
цели наук об обществе прямо противоположным образом по сравнению с
истинными целями таких наук. Я называю эту теорию «заговорщицкой
теорией общества», «теорией заговоров». Согласно этой теории,
объяснение социального явления состоит в обнаружении лиц или групп
лиц, которые заинтересованы в появлении этого явления (иногда это —
тайный интерес, который следует раскрыть) и которые запланировали это
явление и составили заговор, чтобы породить его.
Такой взгляд на цели общественных наук возникает из ошибочного
представления о том, что любые социальные явления, особенно такие, как
война, безработица, нищета, дефицит и т. п., которые, как правило,
вызывают сильные негативные реакции, представляют собой результат
целенаправленных действий некоторых могущественных индивидуумов или
групп. Эта теория широко распространена — она даже древнее историцизма
(который, как видно из его первоначальной теистической формы,
произволен от теории заговоров). В своих современных формах
заговорщицкая теория общества, подобно современному историцизму и
современным попыткам установить «естественные социальные законы»,
является типичным результатом секуляризации религиозных
предрассудков. Вера в гомеровских богов, заговорами которых объясняли
историю Троянской войны, прошла. Боги изгнаны. Однако их место заняли
могущественные индивидуумы или группы — злонамеренные группы, порочные
замыслы которых ответственны за все то зло, от которого мы
страдаем. Это могут быть и сионские мудрецы, и монополисты, и
капиталисты, и империалисты.
Я вовсе не утверждаю, что заговоров вообще не бывает. Наоборот, они
представляют собой типичные общественные явления. И они становятся
существенными, к примеру, если люди, которые верят в заговорщицкую
теорию, приходят к власти. Люди, искренне считающие, что знают, каким
образом сотворить рай на земле, чаще всего принимают теорию заговоров
и составляют собственный заговор против несуществующих
заговорщиков. Дело в том, что единственным объяснением неудач в деле
построения рая на земле выступает у них противодействие дьявола,
который прикладывает все силы для создания ада.
Заговоры имеют место, это необходимо признать. Вместе с тем имеет
место и другой важный факт, опровергающий теорию заговоров: лишь
немногие из заговоров оказываются в конечном счете
успешными. Заговорщики редко пожинают плоды своих заговоров.
Почему так происходит? Почему результаты столь сильно отличаются от
замыслов? Просто потому, что так всегда бывает в жизни общества,
независимо От того, существует заговор или нет. Жизнь общества — это
не только арена, на которой меряются силами протиборствующие группы,
это деятельность в рамках более или менее гибкой, но нередко и хрупкой
структуре институтов и традиций, и она вызывает — помимо самых разных
сознательных противодействий — множество непредвиденных реакций в этой
структуре, некоторые из которых, возможно, вообще непредсказуемы.
Пытаться анализировать эти реакции, предвидеть их, насколько это
возможно, — такова, на мой взгляд, главная задача наук об
обществе. Это — задача анализа неожиданных социальных
последствий. Однако и теория заговоров, и психологизм пренебрегли этой
задачей. Действие, осуществляемое в полном соответствии с замыслом, не
создает проблемы для науки об обществе (за исключением того, когда
возникает необходимость объяснить, почему в том или ином конкретном
случае не встретилось никаких неожиданных последствий). Примером,
делающим ясной идею непредусмотренных следствий нашей деятельности,
служит простейшее экономическое действие. Когда человек очень хочет
купить дом, мы можем с большой вероятностью предположить, что он не
желает роста рыночных цен на недвижимость. Однако уже сам факт
появления его на рынке в качестве покупателя способствует повышению
рыночных цен. Аналогичное замечание верно и для продавца. Можно
привести пример также и совсем из другой области. Когда человек решает
застраховать свою жизнь, маловероятно, что у него есть намерение
побудить каких-то других людей вложить свои деньги в акции страховых
компаний, но он тем не менее делает это. Здесь мы ясно видим, что не
все последствия наших действий являются предусмотренными, и,
следовательно, заговорщицкая теория общества не может быть
истинной. Действительно, эта теория равносильна утверждению, что все
результаты, даже те, которые на первый взгляд не кажутся следствиями
чьих-то действий, все же представляют собой результаты именно
преднамеренных действий тех людей, которые заинтересованы в этих
результатах.
Рассмотренные примеры не опровергают психологизма с той же легкостью,
с какой они опровергают теорию заговоров, поскольку в случае
психологизма можно возразить, что именно знание продавца о присутствии
покупателя на рынке и его надежда на получение более высокой платы —
другими словами, психологические факторы — объясняют описанные нами
последствия этой ситуации. Это, конечно, совершенно верно. Однако мы
не должны забывать, что это знание и эта надежда не коренятся
окончательно в человеческой природе, а, в свою очередь, объяснимы в
терминах социальной ситуации — в данном случае рыночной.
Социальные ситуации не сводимы к мотивам и общим законам «человеческой
природы». Действительно, вмешательство определенных «свойств
человеческой природы», таких, как наша восприимчивость к пропаганде,
иногда могут вести к отклонениям от только что указанного
экономического поведения. К тому же, если ситуация в обществе отлична
от предполагаемой, то возможно, что потребитель своим актом покупки
может опосредованно внести вклад в удешевление товара, например,
сделав его массовое производство более прибыльным. И хотя этот эффект
будет отвечать его интересу как потребителя, он может быть столь же
непроизвольным, как и противоположный эффект, причем при одинаковых
психологических условиях. Кажется очевидным, что ситуации в обществе,
которые могут привести к таким совершенно разным нежелательным или
непредусмотренным последствиям, должны изучаться наукой об обществе,
свободной от предрассудка, что ее императивом является «не вводить в
социальную науку ни одного обобщения… пока для него нельзя указать
достаточных оснований в человеческой природе», как говорил Милль14.12. Эти ситуации должны стать
предметом изучения автономной науки об обществе.
Продолжая наш спор с психологизмом, мы можем сказать, что человеческие
действия во многом объяснимы в терминах ситуации, в которой они
происходят. Конечно, их никогда нельзя объяснить полностью только
одной такой ситуацией. Действительно, объяснение того, каким образом
переходящий улицу человек увертывается от автомобилей, едущих на него,
может выйти за пределы соответствующей ситуации, так как придется
принять во внимание его мотивы, его «инстинкт» самосохранения, его
желание избежать боли и т. п. Однако эта «психологическая» часть
объяснения чаще всего тривиальна в сравнении с детальной детерминацией
его действий тем, что мы можем назвать логикой ситуации. Кроме того
невозможно включить все психологические факторы в описание
ситуации. Анализ ситуаций, или ситуационная логика, играет весьма
важную роль в общественной жизни так же, как и в науках об
обществе. Фактически, такой анализ является методом экономического
исследования. В качестве примера, взятого не из экономики, я сошлюсь
на «логику власти»14.13,
которую мы можем использовать, чтобы объяснить действия политиков,
находящихся у власти, а также функционирование определенных
политических институтов. Метод применения ситуационной логики к наукам
об обществе не предполагает какого-либо психологического допущения
относительно рациональности (или иррациональности) «человеческой
природы». Наоборот, когда мы говорим о «рациональном поведении» или
«иррациональном поведении», мы имеем в виду поведение, которое
находится или не находится в соответствии с логикой
ситуации. Действительно, психологический анализ действия в терминах
его (рациональных или иррациональных) мотивов предполагает — как было
указано Максом Вебером14.14, —
что мы предварительно разработали некоторую норму, определяющую, что
должно рассматриваться в этой ситуации как рациональное.
Мои аргументы против психологизма следует понимать правильно14.15. Они, безусловно, не
означают, что психологические исследования и психологические открытия
несущественны для ученого, изучающего общество. Они означают, скорее,
что психология — психология индивидуума — представляет собой лишь одну
из наук об обществе, но не базис всех общественных наук. Никто не стал
бы отрицать важность для политической науки знания таких
психологических фактов, как жажда власти и связанные с ней различные
невротические явления. Однако «жажда власти», несомненно, — столь же
социологическое, сколь и психологическое понятие. Мы не должны
забывать, что если мы изучаем, к примеру, первое появление такой жажды
еще в детстве, то мы изучаем его в рамках определенного социального
института, например, института современной семьи. (Семья эскимосов
может породить совершенно другие явления.) Другой психологический
факт, который существенен для социологии и который поднимает серьезные
политические и институциональные проблемы, состоит в том, что жить в
среде племени или «сообществе», похожем на племя, оказывается для
многих людей эмоционально необходимым (в особенности для молодежи,
которая, согласно параллелизму онтогенетического и филогенетического
развития, должна, по-видимому, пройти через племенную стадию, или
стадию «американских индейцев»).
Критикуя психологизм, я вовсе не намерен подвергнуть критике все
психологические соображения, которые могут использоваться при анализе
общества. Это хорошо видно из того, каким образом я использую (в главе
10) такое понятие, как «напряжение цивилизации», в котором частично
выражается неудовлетворенная эмоциональная потребность. Это понятие
связано с определенным чувством беспокойства и, следовательно,
является психологическим. В то же время оно представляет собой и
социологическое понятие, поскольку характеризует это чувство не только
как неприятное или выбивающее из колеи и т. п., но также связывает его
с определенной ситуацией в обществе, с контрастом открытого и
закрытого общества. (Многие психологические понятия, такие, как
амбиция или любовь, имеют аналогичный статус.)
Мы не должны также забывать большие заслуги психологизма в защите
методологического индивидуализма и в споре с методологическим
коллективизмом. Дело в том, что психологизм обосновывает важную
концепцию, согласно которой все социальные явления, в особенности
функционирование всех социальных институтов, следует всегда понимать
как результат решений, действий, установок и т. п. отдельных людей, и
поэтому никогда не следует удовлетворяться объяснениями в терминах так
называемых «коллективов» (государств, наций, рас и т. п.). Ошибка
психологизма состоит в допущении, что этот методологический
индивидуализм в области общественных наук влечет за собой программу
сведения всех социальных явлений и всех социальных закономерностей к
психологическим явлениям и психологическим законам. Опасность этого
допущения заключается, как мы это уже видели, в его
предрасположенности к историцизму. Необоснованность этого допущения я
доказал, показав необходимость использования в социальных науках
теории непреднамеренных социальных последствий человеческих действий,
с одной стороны, и логики социальных ситуаций — с другой.
Защищая и развивая некоторые взгляды Маркса, согласно которым проблемы
общества не сводимы к проблемам «человеческой природы», я позволил
себе выйти за рамки аргументов, действительно выдвинутых Марксом. Сам
Маркс никогда не говорил о «психологизме» и не критиковал его
систематически: да и в изречении, процитированном в начале этой главы,
он не имел в виду Милля. Пафос этого изречения направлен, скорее,
против «идеализма» в его гегельянской форме. И все же, касаясь
проблемы психологической природы общества, можно сказать, что
психологизм Милля совпадает с идеалистической теорией, против которой
боролся Маркс14.16. Однако
случилось так, что под влиянием другого элемента гегельянства, а
именно — гегелевского платонизирующего коллективизма, т. е. его
доктрины, утверждающей, что государство и нация более «действительны»,
чем индивидуум, который обязан им всем, Маркс пришел к взглядам,
изложенным в этой главе. (Это хороший пример того, что иногда можно
извлечь ценные предположения даже из абсурдной философской теории.)
Таким образом, исторически Маркс развил далее некоторые гегелевские
взгляды, касающиеся превосходства общества над индивидуумом, и
использовал их как аргументы против других взглядов Гегеля. Однако,
поскольку я рассматриваю Милля как более достойного оппонента Маркса,
чем Гегель, я не придерживался истории марксовых идей, а попытался их
развить в форме спора Маркса с Миллем.
Глава 15. Экономический историцизм
В предшествующих главах мы представили Маркса в качестве оппонента
психологической теории общества. Такое понимание теории Маркса может
озадачить как некоторых марксистов, так и некоторых
антимарксистов. Многие, по-видимому, верят в совсем другую историю о
Марксе. Они считают, что Маркс говорил о всепроникающем влиянии
экономического мотива в жизни людей и преуспел в объяснении его
главной роли, показав, что «преобладающей потребностью человека
является добывание средств к жизни»15.1. Таким образом, по их мнению, Маркс
продемонстрировал фундаментальную значимость таких категорий, как
мотив выгоды или мотив классового интереса для действий не только
индивидуумов, но также и социальных групп, и показал, как можно
использовать эти категории для объяснения хода
истории. Действительно, многие думают, что доктрина, согласно
которой экономический мотив и, в особенности, классовый интерес
являются движущими силами истории, составляет самое существо
марксизма. Такую теорию принято называть «материалистической
интерпретацией истории», или «историческим материализмом», и Маркс и
Энгельс пытались охарактеризовать сущность своего учения именно в
терминах этой теории. Такое мнение весьма распространено, однако у
меня нет сомнений в ошибочности такой интерпретации Маркса. Тех, кто
почитает Маркса за приверженность этим взглядам, я могу назвать
вульгарными марксистами (по аналогии с термином «вульгарный
экономист», который употреблялся Марксом по отношению к некоторым
его оппонентам15.2). Среднестатистический вульгарный марксист
верит, что марксизм разоблачает зловещие секреты общественной жизни,
раскрывая тайные мотивы алчности и страсти к материальному
приобретению, приводящие в действие силы за кулисами исторической
сцены. Эти силы, по мнению такого марксиста, для того, чтобы
удовлетворить низкое стремление к выгоде, хитроумно и сознательно
вызывают войны, депрессии, безработицу, голод и все остальные формы
социальной нищеты. (Вульгарный марксист иногда серьезно озабочен
проблемой согласования претензий Маркса с претензиями Фрейда и
Адлера. Если же он не предпочтет кого-либо из них другому, то он
может, пожалуй, решить, что голод, любовь и жажда власти15.3 представляют собой три
великих тайных мотива человеческой природы, выведенных на свет
Марксом, Фрейдом и Адлером — тремя великими создателями философии
современного человека…)
Независимо от того, насколько состоятельны эти взгляды, мне
представляется, что они имеют мало общего с доктриной, которую Маркс
назвал «историческим материализмом». Он, конечно, иногда говорил о
таких психологических явлениях, как алчность, мотив выгоды и т. п.,
но никогда не использовал их для объяснения истории. Для него такие
явления — симптомы разлагающего влияния социальной системы,
т. е. системы институтов, развившихся в ходе истории; они —
результаты, а не причины разложения, последствия, а не движущие силы
истории. Правильно это или нет, но Маркс видел в таких явлениях, как
война, депрессия, безработица и голод для одних при изобилии для
других, не результат хитрого заговора со стороны «большого бизнеса»
или «империалистических поджигателей войны», а нежелательные
общественные последствия действий, преследующих совсем иные цели и
совершаемых субъектами, пойманными в сети социальной системы. Маркс
смотрел на людей-актеров на сцене истории, включая «больших»
актеров, как на простых марионеток, неумолимо подталкиваемых
экономическими пружинами — историческими силами, над которыми у них
нет никакой власти. Сцена истории, учил он, встроена в социальную
систему, которая связывает нас всех и, следовательно, находится в
«царстве необходимости». (В свое время марионетки уничтожат эту
систему и вступят в «царство свободы».)
Эта доктрина Маркса была отброшена большинством его последователей —
возможно, по пропагандистским мотивам, возможно, потому, что они
просто не поняли ее. Теория заговора, выдвинутая вульгарными
марксистами, в основном заменила изобретательную и весьма
оригинальную марксистскую доктрину. Произошел печальный
интеллектуальный упадок, сползание с уровня «Капитала» на уровень
«Мифа XX века». И все же именно такова была собственная философия
истории Маркса, обычно называемая «историческим материализмом». Она
будет главным предметом анализа этой и последующих глав нашей
книги. В настоящей главе я в самых общих чертах разъясню ее
«материалистический» или экономический аспект; затем я подробнее
остановлюсь на роли классовой борьбы и классового интереса, а также
на марксистской концепции «социальной системы».
I
Изложение марксова экономического историцизма15.4 можно естественным образом связать с нашим
сравнением Маркса и Милля. Маркс согласен с Миллем, что социальные
явления должны объясняться исторически и что мы должны пытаться
понять любой исторический период как исторический продукт
предшествующего развития. Однако, как мы уже видели, он не согласен
с психологизмом Милля (соответствующим гегелевскому
идеализму). Вместо идеализма Гегеля и психологизма Милля в марксовом
учении появляется то, что сам Маркс назвал материализмом.
О марксовом материализме было сказано много совершенно
несостоятельного. Особенно нелепо звучит часто повторяемое
утверждение о том, что Маркс не признавал ничего, выходящего за
пределы «низших», или «материальных», аспектов человеческой
жизни. (Это еще один пример использования самой древней из всех
реакционных видов клеветы против защитников свободы, а именно —
гераклитовского лозунга, гласящего, что «большинство обжирается как
скоты»15.5.) Однако Маркса
нельзя назвать материалистом в строгом смысле этого слова, даже
несмотря на то, что на него сильно повлиял французский материализм
восемнадцатого века, да и сам он обычно называл себя материалистом
(что, кстати, хорошо согласовывалось со значительной частью
защищаемых им концепций). Дело в том, что в сочинениях Маркса
имеются некоторые очень важные места, которые вряд ли могут быть
интерпретированы материалистически. Следует при этом отметить, что
Маркс в действительности был озабочен чисто философскими вопросами в
значительно меньшей степени, чем, к примеру, Энгельс или Ленин. Его
в основном интересовала социологическая и методологическая сторона
анализируемых им проблем.
Широко известно место из «Капитала»15.6, в котором Маркс говорил, что «у Гегеля
диалектика стоит на голове. Надо ее поставить на ноги…». Очевидно,
что Маркс хотел этим сказать, что «голова», т. е. человеческое
мышление, само по себе не является основанием человеческой жизни, а,
скорее, представляет собой некоторого рода надстройку над
материальным базисом. Аналогичная тенденция хорошо выражена в
следующем утверждении Маркса: «Идеальное есть не что иное, как
материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в
ней». Я считаю, что эти цитаты не выражают радикальной формы
материализма, и этот факт, пожалуй, до сих пор недостаточно
осознан. Приведенные марксовы утверждения, скорее, указывают на
определенную склонность Маркса к признанию дуализма тела и
души. Марксов дуализм — это практический дуализм. Хотя теоретически
психика для Маркса была, по-видимому, только другой формой (или
другим аспектом и, возможно, эпифеноменом) материи, на практике она
отлична от материи, поскольку она есть другая ее
форма. Процитированные отрывки указывают на то, что хотя наши ноги
должны твердо стоять на материальной почве, наши головы — Маркс
высоко ценил человеческие головы — должны быть заняты мыслями и
идеями. По моему мнению, марксизм и его влияние на нашу жизнь нельзя
адекватно оценить, если не признать этот дуализм.
Маркс любил свободу — настоящую свободу (а не гегелевскую
«действительную свободу»). И, насколько я могу судить, он следовал
известному гегелевскому тождеству свободы и духа, поскольку верил,
что мы можем быть свободны только как духовные существа. В то же
самое время на практике он (как практический дуалист) признавал, что
мы состоим из духа и плоти, и достаточно реалистически полагал, что
плоть более фундаментальна. Именно поэтому он восстал против Гегеля
и именно поэтому он говорил, что у Гегеля все стоит на
голове. Однако, хотя он и признавал, что материальный мир и его
необходимость являются фундаментальными, он не чувствовал никакой
любви к «царству необходимости», как он назвал общество, находящееся
в плену своих материальных потребностей. Он ценил духовный мир,
«царство свободы» и духовную сторону «человеческой природы» так же
сильно, как и любой христианский дуалист, и в его работах даже
имеются следы ненависати и презрения к материальному. В оставшейся
части этой главы я попытаюсь показать, что такое понимание взглядов
Маркса можно вывести из его собственных текстов.
В третьем томе «Капитала»15.7
Карл Маркс очень удачно описывает материальную сторону общественной
жизни, особенно ее экономические аспекты — производство и
потребление — как расширение человеческого метаболизма, т. е. обмена
веществ между человеком и природой. Он совершенно определенно
утверждает, что наша свобода всегда должна быть ограничена
закономерностями этого обмена веществ. Максимальное продвижение в
направлении большей свободы, говорит он, люди совершают тогда, когда
они «рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой…
совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее
достойных их человеческой природы и адекватных ей. Но тем не менее
это все же остается царством необходимости. По ту сторону его
начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью,
истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на
этом царстве необходимости как на своем базисе». Непосредственно
перед этим Маркс говорит: «Царство свободы начинается в
действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой
и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно
лежит по ту сторону сферы собственно материального производства». И
он заканчивает этот отрывок практическим выводом, который ясно
показывает, что его единственная цель — открыть одинаковый для всех
людей путь в это нематериалистическое царство свободы: «Сокращение
рабочего дня — основное условие».
По моему мнению, приведенный отрывок не оставляет никаких сомнений
относительно того, что я назвал практическим дуализмом марксова
взгляда на жизнь. Вместе с Гегелем Маркс считал, что свобода
является целью исторического развития. Однако он признавал, что мы
не являемся чисто духовными существами, что мы не обладаем ни полной
свободой, ни способностью когда-либо достичь ее, что мы всегда будем
не в состоянии целиком освободить себя от необходимых условий нашего
метаболизма и, следовательно, от производительного труда. Все, чего
мы можем достигнуть, — это улучшить тяжелейшие и недостойные условия
труда, сделать их более достойными человека, уравнять их и уменьшить
объем тяжелой работы до такого уровня, чтобы мы все могли быть
свободны какую-то часть нашей жизни. Я считаю, что это и есть
центральная идея марксова «взгляда на жизнь» — центральная в том
числе и потому, что мне она кажется наиболее влиятельной из всех его
идей.
Эту центральную идею марксизма следует соединить с методологическим
детерминиамом Маркса, который мы обсуждали ранее (в главе
13). Согласно этой концепции, научное понимание общества и научное
историческое предсказание возможны лишь постольку, поскольку
общество детерминировано своим прошлым. Отсюда следует, что наука
может иметь дело только с царством необходимости. Если бы люди могли
когда-нибудь стать совершенно свободными, то это означало бы конец
исторического пророчества, а вместе с ним и науки об
обществе. «Свободная» духовная деятельность как таковая, если бы она
могла существовать, была бы вне досягаемости науки, которая всегда
должна искать причины, или определяющие факторы. Наука может иметь
дело с психической жизнью только в той мере, в которой наши мысли и
идеи обусловлены, детерминированы «царством необходимости» —
материальными и, прежде всего, экономическими условиями нашей жизни,
нашим обменом веществ. Мысли и идеи могут изучаться наукой только
посредством рассмотрения, с одной стороны, материальных условий их
возникновения, т. е. экономических условий жизни людей, породивших
их, и, с другой стороны, материальных условий их усвоения,
т. е. экономических условий жизни людей, которые их
восприняли. Следовательно, с научной, или каузальной, точки зрения,
мысли и идеи должны быть поняты как «идеологические надстройки над
экономическим базисом». Маркс, в противоположность Гегелю,
утверждал, что ключ к истории, даже к истории идей, должен быть
найден в развитии отношений между людьми и их естественным
окружением, материальным миром, иначе говоря, в их экономической, а
не духовной жизни. Именно поэтому мы можем охарактеризовать марксову
разновидность историцизма как экономизм, как противоположность
гегелевскому идеализму или миллевскому психологизму. Однако было бы
совершенно неправильно отождествлять Марксов экономизм с тем видом
материализма, который подразумевает уничижительное отношение к
человеческой духовной жизни. Марксово видение «царства свободы»,
т. е. частичного, но равного освобождения людей от пут их
материальной природы, можно, скорее, охарактеризовать как
идеалистическое.
Понимаемый таким образом Марксов взгляд на жизнь, по-видимому,
является достаточно последовательным, и я считаю, что при таком
понимании исчезают явные противоречия и затруднения, которые были
выявлены при его частично детерминистской и частично либертарианской
интерпретации.
II
Влияние того, что я назвал марксовым дуализмом и научным
детерминизмом, на исторические взгляды Маркса представляется
достаточно очевидным. Наука истории, которая для него тождественна
науке об обществе в целом, должна исследовать законы, согласно
которым развивается обмен веществ между человеком и природой. Ее
центральной задачей должно быть объяснение развития условий
производства. Социальные отношения имеют историческое значение
только в той мере, в которой они связаны с процессом производства —
воздействуя на него или, возможно, испытывая его воздействия. «Как
первобытный человек, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы
сохранять и воспроизводить свою жизнь, должен бороться с природой,
так должен бороться и цивилизованный человек, должен во всех
общественных формах и при всех возможных способах производства. С
развитием человека расширяется это царство естественной
необходимости, потому что расширяются его потребности; но в то же
время расширяются и производительные силы, которые служат для их
удовлетворения»15.8. Таков,
кратко говоря, и есть Марксов взгляд на человеческую историю.
Подобные же взгляды высказывались и Энгельсом. Развитие современных
средств производства, согласно Энгельсу, впервые создало
«возможность обеспечить всем членам общества не только вполне
достаточные… материальные условия существования, но также… развитие
и применение их физических и духовных способностей»15.9. Вместе с этим становится
возможной и свобода, т. е. освобождение от плоти. «Тем самым человек
теперь — в известном смысле окончательно — выделяется из царства
животных и из звериных условий существования и переходит в условия
действительно человеческие». Человек находится в оковах до тех пор,
пока над ним господствует экономика. «Условия жизни… до сих пор над
ним господствовавшие, теперь подпадают под власть и контроль людей,
которые впервые становятся действительными и сознательными
повелителями природы, потому что они становятся господами своего
|
The script ran 0.01 seconds.
Поделиться:
