1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
Он взял  ридикюль из рук уже вернувшегося из экспедиции в переднюю Новаковича и любезно  протянул его Принцессе.    

– Спасибо,  Кузя. Вы милый.    

– Вот  дура горничная, – заметил будто вскользь Новакович. – Забыла в  передней ведро с мыльной водой, а чье-то пальто упало с вешалки да одним  рукавом в ведро и попало. Мо-окрое!    

– А  какого цвета пальто? – ухмыляясь, спросил Мотылек.    

– Серенькое,  кажется.    

– Так  это ж мое! – испуганно закричал Кузя и, как заяц, помчался в переднюю.    

– Действительно  ты видел пальто в ведре?    

– Ничего  подобного. Просто хотел, чтобы Кузя размял себе ноги. Это ему наказание за  ридикюль!    

Вошла  Анна Матвеевна, расцеловалась с Принцессой, села напротив, поглядела на нее,  укоризненно покачала головой и вступила с Принцессой в обычную для них обеих  беседу:    

– Где  дети?    

– Какие  дети? – удивилась Принцесса.    

– Как  какие? Твои!    

– Да  у меня, нянечка, нет детей.    

– А  почему нет?    

– Не  знаю, нянечка. Бог не посылает.    

– «Бог  не посылает». Лень все твоя проклятая. И в кого ты такая уродилась?!    

– В  кого? В Венеру Милосскую, – подсказал Мотылек.    

– В  Кузю, – поправил Новакович. – Впрочем, это одно и то же: если Кузе  оборвать руки – получится форменная Венера Милосская для бедных.    

– Ах,  милые мои, – сказала старая нянька, пригорюнившись. – То есть до чего  мне хочется ребеночка нянчить – сказать даже невозможно.    

– Да, –  грустно улыбнулся Меценат. – Этого товара не держим. Так как же, господа,  насчет сегодняшнего торжества?    

Мотылек  выручил:    

– Да  очень просто! На Караванной есть превосходный кавказский кабачок с восточными  кабинетами. Пойдем туда – чудное винцо!    

– А  тебе бы только винцо, бесстыдник, – упрекнула нянька.    

– Я  не виноват, пышная Кальвия. У меня мамка была пьяница. У нее даже два сорта  молока было: левая грудь – бургундское, правая – бордосское.    

– Тьфу! –  негодующе сплюнула Анна Матвеевна. – С вами поговоришь – только нагрешишь.  В постный день оскоромишься.    

Решили  идти на Караванную. Мотылек заявил, что он еще должен заехать в редакцию своего  журнала, устроить редактору скандал, после чего не замедлит явиться; а все  прочие с гамом и шумом, резко выделяясь на сонном фоне невозмутимой статуарной  Принцессы, зашагали по улице, и, когда ввалились в кабачок, изо всех занятых  кабинетов высунулись обеспокоенные шумом головы.    

Вера  Антоновна выбрала самый уютный уголок, окружила себя подушками и замерла, как  изумрудная ящерица на горячем солнце, откинув на спинку дивана свою  великолепную голову.    

– Что  вы будете кушать, Ваше Высочество? – спросил Меценат, нежно целуя ее  руку. – Есть шашлык карский, есть обыкновенный.    

– А  какая разница? – осведомилось дремлющее Ее Высочество.    

– Обыкновенный  шашлык маленькими кусочками, на вертеле, карский – большим куском.    

– Так  его еще резать надо? Лучше тогда обыкновенный!    

– И  мне! – присоединился Кузя.    

Через  двадцать минут приехал Мотылек. Губы его дрожали, и глаза метали гневные  молнии. Число морщин на лбу возросло в угрожающей лицу прогрессии.    

– Подлецы! –  закричал он еще с порога. – Подлые рабы!    

– Что  случилось, Мотылек? – беспокойно глянул ему в глаза Меценат. – Ты  чем-то расстроен?    

– Ах,  Меценат! Вы представить себе не можете, что за олух наш редактор! Я уже три  года секретарь журнала и считаю, что приобрел себе известный вес и положение…  Сдаю в набор свое стихотворение «Тайна жемчужной устрицы», помните, еще оно вам  очень ионравилось, вдруг он мне заявляет: «По техническим условиям не может  быть напечатано!» – «Это что еще за технические условия?!» – «Размер велик! 160  строк». – «Да ведь стихотворение хорошее?!» – «Замечательное». – «Так  чего ж его не напечатать?!» Он опять: «Потому чго длинное!» – «Но ведь  хорошее?» – «Хорошее». – «Так почему не напечатаете?» – «Размер велик».  Взвыл я. «У Пушкина, – говорю, – поэмы были на две тысячи строк! Вы  бы и Пушкина не напечатали?!» – «Нет, – говорит, – не напечатал бы».  Ну, знаете, Меценат… Насчет себя бы я еще мог простить, но – Пушкин! Озверел я.  «Да вы знаете, кто такой. Пушкин?!» – «А вы знаете, что такое технические  условия?» Я ему Пушкиным по голове, а он мне техническими условиями по ногам.  Встал я и говорю: «Сегодня мой приятель Новакович о Кузин гвоздь сапог  разорвал!» – «А мне, – говорит, – какое дело?» – «А такое, что – не  почините ли?» – «Что я вам, сапожник, что ли?» Я и говорю: «Конечно, сапожник!»  Крик у нас был на всю редакцию. «Вы, – говорит, – невоспитанный  молодой человек!» – «А вы воспитанный в цирке старый осел, умеющий скакать  только по ограниченной арене!» Забрал свои рукописи, хлопнул дверью и ушел.    

– Промочи  горло, Мотылек, – посоветовал Новакович. – Хочешь, я пойду отдую  твоего редактора?    

– Нет,  я ему лучшую свинью подложил! Иду к вам, встречаю нашу знаменитую Куколку. «Что  с вами, Мотылек?» – «Куколка! Вы, как человек тонких эмоций, как Божьей  милостью поэт, меня поймете!» Рассказал ему всю историю, а он мне: «А знаете,  Мотылек, Пушкин действительно очень пространно писал. Теперь так уже не пишут!  Нужна концентрация мыслей». Посмотрел я на него и говорю: «Пойдите к редактору,  попроситесь в секретари – он вас с удовольствием возьмет!» А он замялся да и  спрашивает меня таково деликатно: «Я не знаю, как и быть. Боюсь, что это будет  не по-товарищески по отношению к вам…» – «Ничего, идите. Я буду очень рад. Все  равно в этом доме мне больше не бывать!» Он и потащился. Воображаю разговор  этих двух ослов! Кстати, я его потом сюда пригласил. Вы не против этого,  Меценат?    

– Я  очень рад! Послушайте, Принцесса! Вы ничего не будете иметь против, если сюда  придет один очень милый, воспитанный молодой человек?    

– А  он меня не заговорит? – опасливо спросила Принцесса.    

– То  есть как?    

– Да  вдруг начнет меня расспрашивать – бываю ли я в театрах… или еще что-нибудь?  Тоска!    

– Не  бойтесь, Великолепная, – хитро ухмыльнулся Кузя. – Мы представим ему  вас как настоящую кровную принцессу… Язык у него и прилипнет к гортани…    

– Ну  вот, глупости… Я не хочу быть самозванкой.    

– Ну,  Принцессочка, позвольте. Мы ведь в шутку… Он так глуп, что всему верит!  Сделайте этот пустяк для нас.    

– Это  будет сложно?    

– Ни  капельки! Сидите, как великолепная статуя, а мы около вас будем порхать и  щебетать, как птички.    

     Глава X    тосты. первая удача куколки    

     

Когда  подали вино и шашлыки, произошло общее движение, полное восторга, почти  экстаза.    

Новакович  глянул хищным оком на шашлыки и простонал:    

– О,  как я люблю этого зайца!    

– Да  это не заяц, а шашлыки.    

– Ну,  все равно, я люблю эти шашлыки.    

И  блестяще доказал это. Шашлыки понесли от его зубов полное поражение. Увлеченный  его аппетитом, Меценат заказал еще несколько порций, потом встал с бокалом в  руках и провозгласил:    

– Этот  бокал я выпью за вечную немеркнущую красоту мира! И воплощение этой красоты в сегодняшней  нашей имениннице – Принцессе, которая одной своей улыбкой способна осветить все  кругом! О, конечно, вы можете возразить мне, что женская красота – предприятие  непрочное, но я смотрю на это шире: когда красота поблекнет, когда наступит  мудрая красивая старость, за ней смерть, а потом разложение жизненной материи  на первоначальные элементы, то из элементов моей дорогой жены снова получится  что-либо не менее прекрасное: вырастет стройная белая кудрявая березка, под ней  свежая шелковая травка, а над ней проплывет душистое жемчужное облачко,  прольется несколькими жемчужными каплями и протечет светлым ручейком… И во всем  этом – в березке, в облачке, в мураве и в каплях весеннего дождя – будет часть  красоты моей прекрасной жены, именины которой мы сейчас так чинно и благородно  празднуем. Принцесса! За ваше великолепное здоровье!!    

– Вот  тебе, – прошептал пригорюнившийся Новакович, – начал Меценат за  здравие, а кончил за упокой. А интересно, братцы, куда, в какие элементы  перейду я после смерти?    

– В  силу справедливости, – ухмыльнулся Кузя, – ты бы должен был целиком  перейти в барана…    

– Почему? –  грозно спросил Новакович.    

– Потому  что сейчас целый баран со всеми своими элементами, и даже с почками, которые ты  стащил с моей тарелки, потому что целый баран перешел в тебя.    

Нет,  господа, вот я скажу речь, так это будет речь, а не разложение живого человека  на первичные элементы. Друзья! Никто из вас так не понимает Принцессу, как я.  Нам говорят: «Вы ленивы! Вам не хочется даже пальцем пошевелить, лишний шаг  сделать…» Слепцы! Да разве ж это не самое прекрасное, не самое благодетельное в  мире?! Вот мы ленивы – да разве ж мы способны поэтому сделать кому-нибудь зло?  Ох, бойтесь, господа, активных людей! Мы-то, может быть, наполовину и приятные  такие, что мы ленивы. Да дайте Принцессе подвижной, деятельный характер, дайте  ей инициативу – сколько она нашего мужского человека погубила бы на своем  пути?! Этакая красавица, да если бы она не дремала в прямом и переносном смысле  этого слова – ряд мужских трупов окружил бы ее, как цветочная гирлянда на  голове неумолимой богини Кали! Есть чудаки, которым мил ураган, разметывающий  тучи, как щепки, ломающий вековые деревья и срывающий с домов крыши, есть  любители бешеной бури на море, когда скалы стонут под напором озверевших волн!  Я не из их числа! Мне мила тихая зеркальная заводь, где дремотные ивы,  склонясь, купают свои элегические зеленые ветви в застывшей воде и где я вижу  свое отражение, тоже мирное, кроткое, не возмущенное рябью никакого  беспокойного ветра!    

– Однако  ты довольно ловко приплел себя к этому тосту, – ядовито перебил его  Мотылек, – все «я» да «я»! «Мне мило то-то», «я смотрю туда-то», «я  любуюсь собою там-то и там-то». Нарцисс паршивый.    

– Молчи,  изгнанник из редакционных недр! Придержи язык, заступник Пушкина! Я перехожу  сейчас непосредственно к Принцессе. Сегодня вместе с ней на нас сошла сама  прекрасная Тишина, наши души окутал сладкий покой нирваны, мы будто стоим на  берегу южного знойного моря, заснувшего в такой прекрасной неге, что взять бы  крикнуть: «Остановись, мгновение, на всю жизнь! Ты прекрасно!» Но не хочется  нарушать криком этого знойного душистого молчания, и стоишь так молча –  зачарованный колдовской волшебной царицей лени и сладкой неподвижности. За ваше  здоровье, Принцесса! Вы согласны со мной?    

– А?  Что вы такое сказали? Я, признаться, немного замечталась… Простите!    

Общин  смех не смутил Кузю. Он сделал рукой знак помолчать.    

– Не  гогочите. Клянусь вам, что в жизни своей я не произносил такой длинной речи, и  еще клянусь, что вопрос великолепной Принцессы есть лучшее подтверждение моих  слов и лучший для меня комплимент. Я сейчас молился, понимаете вы это? Моя душа  звенела, как Эолова арфа… Мотылек, дай мне спичку.    

– Какую  тебе спичку?! Моя коробка у меня в пальто, а твоя лежит около тебя.    

– О  толстокожий! Как ты не понимаешь, что твоя коробка в пальто ближе к тебе, чем  моя здесь же на столе! Тебе легче…    

– Я  не помешаю? – раздался мягкий голос из-за портьеры. – Можно к вам?    

Вошел  Куколка, свежий, застенчиво улыбающийся красными пухлыми губами, как всегда,  безукоризненно одетый – в свежий черный костюм, в элегантном галстуке, с  перчаткой на левой руке…    

– А,  Куколка! Вас только и недоставало до ансамбля. Входите! Позвольте вам  представить. Это Ее Высочество принцесса Остготская. Ваше Высочество! Разрешите  вам представить нашего юного друга, чудного поэта, для которого наши духовные  очи провидят большое будущее.    

– Очень  счастлив, – сказал, склоняя кудрявую голову, Куколка. – Мое имя  Шелковников Валентин… мое отчество…    

– Подробности  письмом, – бесцеремонно перебил его Мотылек, целуя вместо него на лету  белую душистую руку, протянутую Принцессой, – садитесь, сын Аполлона. Ну,  что… вас можно поздравить? – осведомился он, подмигивая всей компании.    

– С  чем?    

– С  секретарским местом! Ведь я же вас давеча туда направил.    

– Ах, –  вспыхнул Куколка, – а я и забыл поблагодарить вас! Экая неучтивость. Вы  знаете, Мотылек… (Вы позволите мне вас так называть?) родной брат не сделал бы  мне того, что сделали вы!    

– Да  что такое? – нервно перебил его Мотылек.    

– Дело  в том… (Ох, как я вам благодарен. О, какая, господа, это великая вещь –  дружба!) Дело в том, что я пошел почти безо всякой надежды… единственно потому,  что решил во всем вас слушаться. Ведь я знаю, что вы желаете мне добра…    

– Да  не мямлите. Ближе к делу! – проскрежетал нетерпеливо Мотылек.    

– Ну,  что ж… Ваш редактор оказался очень симпатичным. Когда он узнал, что я тот самый  поэт Шелковников, о котором последнее время так много писали в газетах, то  сделался вдвое любезнее. «Буду, – говорит, – счастлив сделать для вас  все что ни попросите». – «Я, – говорю, – слышал, что у вас  освободилось место секретаря редакции, так вот нельзя ли?..» – «Видите  ли, – говорит, – мой принцип – избирать себе помощников только среди  людей, хорошо мне известных, но я вижу, что характер у вас хороший,  покладистый, да и имя вы себе уже коекакое приобрели… А кроме того, явились вы  под горячую руку!! Так что приступайте с Богом к своим обязанностям…» –  «Простите, – говорю я, – я буду согласен на все ваши условия, но  разрешите мне поставить только одно свое: я могу занять место лишь тогда, если  вы пообещаете напечатать стихи моего предшественника – „Тайна жемчужной устр…“»    

– Ни  за что! – дико закричал Мотылек, вскакивая с места. – Кто вас просил  ставить такие условия?!! Не хочу! Завтра же отбираю свою «Тайну устрицы»!!    

– Постойте…  Да ведь он согласился. Я его убедил.    

– Вы  его убедили?! – угрюмо сказал Мотылек, обведя всю компанию непередаваемым  взглядом. – Вы его убедили!! Я его не мог убедить, а вы его убедили…    

– Я  же хотел вам приятное сделать, – моляще прошептал Куколка, прижимая к  груди руки. – Если бы я знал, что этого не следовало…    

– Он  его убедил, – простонал Мотылек, роняя голову на руки.    

Потом  встряхнулся и угрюмо поглядел на Куколку:    

– Короче  говоря – место за вами?    

– Да,  за мной. Но если хотите, я завтра же…    

– Нет,  нет! – с дикой энергией вскричал Мотылек. – Вы должны, обязаны занять  это место! Я так хочу. И вы пишите в этом журнале! Пишите больше!!    

– Он  и просил у меня стихотворение для следующего номера. У меня и сюжет в голове  есть.    

Воцарилось  долгое молчание, которое каждый переживал по-своему… Один Меценат был  царственно невозмутим, тихо посмеиваясь в свои пышные седеющие усы…    

Да еще  Куколка: он с детским любопытством поглядывал на Принцессу и потом, не  выдержав, склонился к уху своего соседа, Новаковича:    

– Скажите,  эта дама – действительно принцесса? Настоящая принцесса?    

– О  да, – с готовностью отвечал шепотом Новакович. – Только она не любит,  когда ей говорят о ее царственном происхождении. Это вообще тяжелая история…  Она недавно пережила большую душевную драму. Дипломаты ее родины задумали  выдать ее замуж за абиссинского негуса, а она, понимаете, не может переносить  черного цвета… Это, кажется, называется дальтонизм. Или еще проще –  идиосинкразия! Она сначала хотела лишить себя жизни посредством фиалкового  корня, но ее спасли, тогда она подкупила слуг и бежала, севши в корзинку  воздушного шара, который для забавы был привязан в роскошном саду ее  владетельного отца… Северо-восточный ветер и принес ее в Петербург.    

– Как  же вы с ней познакомились?    

– Целая  история! Пошел я однажды ночью прогулки ради на Горячее Поле, вдруг вижу –  воздушный шар низко-низко над полем летит… А внизу конец гайдропа болтается…  так сажени на полторы от земли. Ну, вы же знаете мою силу и ловкость; подскочил  я, ухватился за конец и притянул корзинку. В корзинке Принцесса в обмороке и  мертвый, уже разложившийся, как говорит Меценат, на свои составные элементы,  слуга. Извлек я Принцессу, привел в чувство, и с тех пор, вы видите: нас водой  не разольешь, такие друзья. Только вы, Куколка, не напоминайте ей этой истории…  Вы понимаете, как тяжело!.. Слугу Рудольфом звали, – добавил Новакович ни  к селу ни к городу.    

– О,  я понимаю, совершенно понимаю, – пылко воскликнул Куколка. – Однако,  Новакович, какой это замечательный сюжет для стихотворения, правда?    

– Чудный  сюжет, – согласился Новакович, запихивая в рот кусок шашлыка. – Вы бы  поговорили с Ее Высочеством. А то наши ребята перед ней робеют. А вы такой  находчивый.    

– Чего  ж тут робеть, – улыбнулся Куколка. – Я могу вести какой угодно  разговор.    

И  изысканным тоном обратился к дремлющей Принцессе:    

– Как  поживаете, Ваше Высочество? Принцесса открыла глаза и впервые взглянула на  Куколку:    

– Что  вы говорите?    

– Я  спрашиваю: как вы себя чувствуете?    

– Спасибо,  очень хорошо. Только они все такие шумные. Давеча даже речи какие-то в мою  честь говорили. А вы тоже из их компании?    

– Да,  я имел счастье недавно познакомиться с Меценатом и его друзьями, и вы знаете,  Ваше Высочество, они ко мне отнеслись как к родному. В их обществе я себя  чувствую чудесно.    

– Отчего  они называют вас Куколкой?    

Куколка  зарумянился и опустил свои длинные шелковые ресницы.    

– Право,  не знаю… Это меня впервые Анна Матвеевна – достойнейшая женщина! – так  окрестила, а им и понравилось.    

– Я  вас тоже буду называть Куколкой. Можно?    

– Пожалуйста,  Ваше Высочество.    

– А  вы не шумите?    

– То  есть как? Нет, я вообще тихий.    

– Ну,  тогда хорошо. Заезжайте когда-нибудь ко мне, я вас чаем попою.    

– Буду  счастлив. Не замедлю.    

– А  они все такие шумные, – капризно пожаловалась Принцесса. – Новакович  однажды Кузю в ковер закатал… Мне же пришлось его потом и раскатывать.    

– Какой  ужас! – искренно огорчился Куколка. – Но, если не ошибаюсь, господин  Кузя, кажется, очень тихий?    

– Да  он ничего, только однажды в мою раскрытую шкатулку с бриллиантами окурков  насовал.    

– Пепельница  далеко стояла, – вразумительно пояснил Кузя. – Но я люблю бывать у  Принцессы. Тихо так, никто не беспокоит. Я один раз у нее часа три в кресле  проспал.    

– А  вы любите поэзию? – осведомился Куколка.    

– Люблю, –  согласилась, немного подумав, Принцесса, – только чтоб стихи были  короткие.    

– Мои  не длинные, – успокоил Куколка.    

– Господа! –  нетерпеливо стукнул по столу хмуро молчавший до сего Мотылек. – Когда же  мы устроим коронование Куколки в поэты?!    

– Не  нравится мне что-то Мотылек, – шепнул Кузя Меценату. – Мы все шутим,  смеемся, а у него в истории с Куколкой какой-то надрыв.    

– Мотылька  надо понять, – качнул седеющей головой Меценат. – Он талантливее нас  всех, а не складывается у него, у бедняги, литературная судьба. Вот он и  дергается… Денег дать ему, что ли? Да нет, это его не устроит.    

– Когда  коронование? – капризно повторил Мотылек, ударяя ладонью по столу. –  Хочу короновать Куколку.    

– Да  можно в субботу. У меня. Только Яблоньку нужно бы предупредить.    

– Хорошо, –  поспешно подхватил Новакович с деланно-равнодушным видом. – Я зайду ей  сказать.    

Кузя  толкнул Мецената локтем в бок.    

– Да  зачем же тебе затрудняться? Я почти мимо ее дома прохожу. Зайду утречком.    

– Где  тебе! Ты так ленив, что на площадке лестницы заснешь. Не трудись лучше – я сам  зайду.    

– Нет  я!    

– Кузя!  Опять в ковер закатаю!    

– А  я высуну голову из ковра да и крикну на весь крещеный мир: «Православные!  Телохранитель влюбился в Яблоньку!»    

– Дурак! –  прошептал Новакович, отворачивая лицо к стене. – Ах, какой ты дурак! И с  чего взял, спрашивается.    

– Что  я взял?    

– Что  я… этого… люблю Яблоньку.    

– Ах,  значит, ты ее не любишь? Завтра же доложу ей: «Телохранитель сказал, что он вас  не любит!»    

– Да  чего ты пристал к нему, как комар, – вступился Меценат. – Не смей  обижать моего Телохранителя!    

– Как  это они хотят вас короновать? – спросила Принцесса, мерцая из полутьмы  своими черными звездамиглазами.    

– Не  знаю, – добродушно усмехнулся Куколка. – Но это, вероятно, очень  забавно и весело.    

Разошлись  поздно. Решили всем обществом проводить Веру Антоновну. Ночь была ясная,  звездная, и дышалось после душного кабинета легко. Шли так: впереди Куколка вел  Принцессу под руку, за ними Меценат об руку с Мотыльком – что-то тихо, но  горячо доказывал своему погасшему другу-неудачнику, а сзади Новакович с Кузей  энергично доругивались по поводу все той же Яблоньки…    

А она,  даже не подозревая, что служит предметом спора, уже давно спала в своей  белоснежной девственной постельке… Белокурые волосы, как струи теплого золота,  разметались по подушке, а полуобнаженная свежая девичья грудь дышала спокойно,  спокойно…    

     Глава XI    приготовления к  коронованию куколки    

     

– Какой  у вас тут беспорядок, – критически заметил Новакович, оглядывая Меценатову  гостиную, – отчего вы не прикажете вашим слугам прибрать?    

– Ну,  слуги! Они тут такой беспорядок сделают, что потом ничего не найдешь. А у меня  все на месте.    

– Именно  что. Например, эта пачка старых газет на ковре около оттоманки, кусок глины на  подзеркальнике, грязный полотняный халат на дверце книжного шкафа – все это  придает комнате очень уютный, чисто будуарный вид! На крышке рояля такой слой  пыли, что все письменные работы можно исполнять на этой крышке. Вот я вам тут  напишу сейчас один вопль!    

И он  четко вывел по слою пыли на крышке рояля: «Ребята, позвольте рекомендоваться: я  – пыль. Братцы, да кто же меня сотрет наконец?!»    

Кузя  привстал с кресла, прочитал «вопль» и деловито объяснил:    

– Эту  пыль нельзя трогать. Она уже осела и лежит себе спокойно, не попадая ни в чьи  легкие… А начни ее стирать – наши легкие погибнут.    

– А  эти бутылки на полу в углу? А грязные пивные стаканы? Удивляюсь, Меценат, как  вам не противно!    

– Да  что тебя вдруг обуял такой бес аккуратности?! – удивился Меценат. –  Никогда я этого за тобой не замечал.    

– Мне-то,  в сущности, все равно, но сегодня у нас будет дама… Ну, как ее посадить в такое  кресло, на котором пепла столько же, сколько на голове древнего горюющего  еврея?! Яблонька не любит грязи!    

Все  значительно переглянулись и в один голос монотонно затянули:    

– А-а-а!!    

Когда  один уставал и замолкал, другой подхватывал эту заунывную ноту и тянул дальше,  пока его не сменял первый.    

– А-а-а!..  А-а-а!..    

– Честное  слово, я расскажу Яблоньке, как вы надо мной издеваетесь, приплетая ее имя!!    

К  Яблоньке «клевреты» относились молитвенно, поэтому после угрозы Новаковича рты  моментально захлопнулись, как пустые чемоданы.    

Впрочем,  Кузя не утерпел:    

– Телохранитель,  когда свадьба?    

– Чья? –  не понял сразу Новакович.    

– Ваша  же, ваша! Ты ведь сохнешь так, что даже сахар Анны Матвеевны не помогает. Сдашь  государственные экзамены – надевай фрак, белый галстук и делай предложение.    

Новакович,  уныло свесив голову, помолчал, потом вдруг встряхнулся и сказал с неожиданной  откровенностью:    

– До  чего бы это было хорошо! Конечно – фрак ерунда, но вообще, помимо фрака… Эх,  братцы, грех вам смеяться над таким чувством.    

– Да  мы не смеемся, чудак. Мы сочувствуем. Я это понимаю. Я сам один раз был влюблен  в некую вдову – так влюблен, что и сказать невозможно. До того дошло однажды,  что я на пол повалился и стал ножку стола грызть.    

– Что  общего? – возмутился Мотылек. – Тут чистая, благородная, благоуханная  девушка, а этот шахматный Кузя со своей затрапезной вдовой вылез да еще ножкой  стола подпер?! Новаковича я понимаю, тем более что Яблоньку чудесным образом  отыскал именно я. И горжусь!    

И  закончил прозаически:    

– Тем  более это стоило Меценату всего два рубля! Куколка обошелся нам в двенадцать  раз с половиной дороже…    

– Мотылек,  не будь циником, – мягко упрекнул шокированный такой странной  математической выкладкой Меценат.    

– Моя  вдова не затрапезная, – обиженно сказал Кузя, думая о своем, – у нее  был муж полковник и такая грудь, что вы таких грудей не видывали! А волосы! А  губки!    

Новакович  счел нужным перебить его:    

– Анатомия  полковничьих вдов в твоем живописном изложении не является тем предметом, который  увлек бы нас! Меценат! Разрешите все-таки, мы тут приведем все немного в  порядок. А?    

– Как  хотите! Разве я могу в чем-нибудь вам отказать? А прислугу не допущу! Она  порядок путает.    

– Ну-ка,  Мотылек, Кузя! Долой пиджаки. Приступим.    

Кузя  снял пиджак, уселся в кресло и сказал:    

– Начинайте!  Я буду руководить вами. Мотылек, собери газеты, накрой глину тряпкой и сунь ее  под стол подальше! Новакович, сними халат с дверцы шкафа, оботри им пыль и  стряхни пепел на пол. Потом подметешь.    

Работа  закипела, а Кузя, потонув в кресле, изредка командовал Новаковичем и Мотыльком,  ворча себе под нос в паузах:    

– Хм!  «Затрапезная вдова»! Да она бы вас к себе и на кухню не пустила. А ноги у нее  какие были – красота! Беленькие, пухленькие… Вот тебе и «затрапезная»!  Аристократы нашлись! Отнеси теперь халат к Анне Матвеевне – пусть в грязное  белье бросит! А шейка у нее была – мрамор! Бывало, оскалит белые зубки… Окурки,  окурки, не забудьте смести с подоконника!    

Меценат  в это время тоже не сидел без дела: он усердно мастерил из золоченой бумаги и  разноцветных осколков стекла великолепную корону.    

– Порфиру  бы ему еще соорудить, черту полосатому, – сказал Мотылек, отрываясь от  работы, – да не из чего!    

– Послушайте, –  задумчиво почесал за ухом Меценат, – а что, если он раскусит нас и обидится…  Неловко будет.    

Мотылек  собрал складки своего лица в очень причудливый рисунок и хихикнул:    

– Он-то?  Да представьте вы себе – он сейчас плавает в океане блаженства! Я его раздул,  как детский воздушный шар! Не встречал я дурака самонадеяннее! Все принимает за  чистую монету, строит самые наглые планы насчет своей литературной карьеры и…  Да ведь вы знаете, что он каким-то чудом все-таки удержался на моем бывшем  месте в редакции… Я, признаться, думал, что дело окончится скандалом, а он…  приспособился! Вот именно такие ничтожества этаким болванам, как редактор, и  нужны! Впрочем, я спокоен: он удержится до выхода первого очередного номера. А  как тиснет в журнале свою «старушку в избушке, кругом трава» – так ведь, как  пустое ведро по лестнице, загремит! И опять, хамы этакие, придут ко мне на  поклон… Тут-то я и поиздеваюсь. А-а, скажу, аршинники, самоварники… О, мне  Куколка еще нужен! Я все редакции взорву этим Куколкой… Пусть они его  подхваливают да заметочки о нем печатают, вроде как вчера: «Входящий в известность  поэт В. Шелковников, о котором в последнее время так много писали, выпускает  свою первую книгу, ожидаемую литературными гурманами с большим интересом…» Нет,  Куколку обязательно нужно короновать в короли поэтов! А потом я им преподнесу:  «Глядите, остолопы! Вот тот властитель мыслей, которого вы заслуживаете!»    

– Одна  вещь только меня заботит… – обеспокоенно сказал Новакович, крутя свой  рыжий ус. – Ведь по проекту церемониала участие в этом идиотском  короновании должна принять и Яблонька?    

– Конечно!  Она увенчает его короной!!    

– Ну,  вот. Как же мы поступим: объясним Яблоньке, что Куколка – жалкий болван, или  оставим ее в неизвестности, придав всей церемонии вид настоящего преклонения  перед этим «Божьей милостью» поэтом?    

– По-моему,  признаться во всем Яблоньке, да и дело с концом! Она же с нами и повеселится.    

Новакович  твердо посмотрел всем в глаза:    

– Нет,  ребята, значит, плохо вы знаете Яблоньку! Могу сказать заранее, что будет:  узнав, что мы мистифицируем этого жалкого парнишку, она возмутится, назовет нас  жестокими, бессердечными, пристыдит нас, укажет на то, что мы зря издеваемся  над Божиим творением, что у этого «творения» тоже есть живая страдающая душа –  и прочее, и прочее. Одним словом, сорвет всю нашу игру. Вы об этом не подумали?    

– Тогда  можно Яблоньке вообще ничего не говорить… Представим его как нового Шиллера,  Пушкина и Байрона, вместе взятых, и что мы, дескать, хотим почтить это  гигантское дарование!!    

Новакович  покачал головой:    

– Значит,  вы предлагаете попросту обмануть нашу Яблоньку?    

– Да  чего ты заныл преждевременно? – вскипел Мотылек. – Сегодня Яблоньке  ничего не скажем, а завтра явимся все к ней, падем на колени, поцелуем край ее  платья да и покаемся. Кто открыл Яблоньку? Ты, что ли? Я ее открыл! Значит, я  за все отвечаю!    

Комната  была уже прибрана и приняла чрезвычайно свежий вид: посередине на ковре,  покрытом шкурой белого медведя, стояло кресло, в свою очередь покрытое  великолепной персидской шалью; по бокам кресла – две развесистые пальмы в  кадках, задрапированных одеялами. В стороне – маленький столик, на столике  красная шелковая подушка, а на ней – сверкающая разноцветными камушками  чудесная корона, которая под искусными пальцами волшебника Мецената  превратилась в подлинное художественное произведение. В стороне стол – с  цветами и фруктами.    

Мотылек  ходил вокруг, любовно осматривая все эти вещи, и только крякал от удовольствия.  Все поработали сегодня достаточно – даже Кузя внес свою лепту в общие труды:  разбил фарфоровую вазу для цветов.    

Когда  Анна Матвеевна выплыла с заказанным шампанским и бокалами – она остановилась  посреди комнаты совершенно остолбенелая…    

– Это  чего такого вы тут настроили?    

– Красиво,  бабуся? – с гордостью спросил Кузя. – Видите, как я тут все прибрал?!    

– Да  что это вы… женить кого собрались, что ли? Что за праздничек придумали?    

– О,  благодетельная Кальвия, – выскочил вперед Мотылек. – Все это для вас!  Мы пронюхали, что ровно сорок лег назад вы погасили огонь Весты; уронили  пылающий факел девственности и, упав в объятия супруга, перешли на брачное  положение. Этот угрюмый факт мы и решили отметить!    

– И  кто тебе, лешему, такой язык привесил?! – сердито сказала Анна  Матвеевна. – Ты бы лучше в церковь ходил да Богу молился!    

– Нот,  уж вы его не заставляйте Богу молиться, – вступился Кузя. – А то он  лоб разобьет – кто будет чинить церковные плиты? Вы, что ли?    

За  дверью свежий звучный голос произнес:    

– Разбойнички!..  А здесь Яблонька! Впустите!..    

     Глава XII    коронование    

     

Рев  восторга приветствовал гостью. Гибкая, золотистая, в платье персикового цвета,  с обнаженными руками и открытой шеей – будто кусочки белого мрамора мелькнули  перед глазами восхищенных клевретов, – она была обворожительна в своей не  искушенной кокетством юности.    

От  пышных волос, окружавших прекрасное лицо золотым сиянием, до маленьких ножек,  обутых в серебристые туфельки, – она вся теплилась, как радостная  пасхальная свечка.    

– Яблонька, –  восхищенно воскликнул Меценат. – Если я ослепну от вашей красоты, как  старый Велизарий, будете ли вы водить меня за руку, как тот мальчик, который  питал Велизария?    

Новакович  вздохнул и мрачно ответил за Яблоньку:    

– Не  такой она человек, чтобы водить за руку. Она за нос водит…    

Яблонька  в это время здоровалась с Анной Матвеевной, и поэтому горькая тирада Новаковича  не достигла ее ушей.    

– Голубка  ты моя белая, – обратилась к ней нянька. – Хучь ты объясни мне – чего  это тут затевается?! От них нешто добьешься толку?! Такое мне объяснили, что  тебе, девушке, и слушать неподобно!    

– А  вы думаете, нянечка, я знаю? Прилетает ко мне Новакович, сует в руку две груши  и наказывает, чтоб обязательно я сегодня пришла в самом парадном виде!  Спрашиваю, зачем. Мычит что-то.    

– Мудреные  они, – сокрушенно сказала нянька. – Ты бы их остерегалась, девушка, а  то втянут они тебя в историю. Ведь я их знаю – сущие мытари!    

– Настало  время объяснений, – напыщенно сказал Мотылек. – Сегодня мы коронуем  одного чудного поэта, а имя этому поэту: Куколка.    

– Что  за коронация? – забеспокоилась нянька. – Чего надумали?! Нешто он  царь какой?    

– Король,  бабуся! Король поэтов.    

– Ну,  дай ему Бог, – смягчилась нянька. – Очень он ладный парнишка:  великатный такой, почтительный – не вам, бесстыжим, чета. Да вот он – легок на  помине.    

Куколка  появился, одетый, как и подобает королю поэтов, в черную бархатную тужурку,  ловко обрисовывавшую его стройную талию… Черный глубокий тон бархата резко  оттенял бледно-розовую свежесть его красивого лица и мягкий блеск белокурых  волос.    

– Вот  они, – любовно сказала нянька, поглядывая то на него, то на  Яблоньку. – Две золотые головушки! Будто ангелята в ад слетели.    

– Тесс! –  зашипел Мотылек, приложив палец к носу. – Частные разговоры не  допускаются! Без прозы! Все по местам!    

Он низко  поклонился Куколке, взял его деликатно за пальцы, усадил в торжественное кресло  на белой медвежьей шкуре, подскочил к роялю и, обрушив на клавиши свои  проворные пальцы, стройно заиграл полонез из «Сказок Гофмана»…    

Кончил.  Схватил со стола заранее приготовленный том Пушкина, развернул его, как  Евангелие, на заранее приготовленном месте и звучно прочел:    

     

Пока  не требует поэта    

К  священной жертве Аполлон –    

В  забавы суетного света    

Он  малодушно погружен.    

Когда  ж в избе старушки скрип    

До  слуха четкого коснется…    

Тотчас  к бумаге он прилип    

И  от нее не оторвется!..    

     

Так он и  откатал все стихотворение, причудливо мешая звучащий медью пушкинский стих с  пресловутыми Кукольными стихами о старушке. Окончив, захлопнул книгу,  благоговейно поцеловал ее и начал речь:    

– Ваше  величество, дорогой Куколка! В жизни почти всякого большого поэта есть одна  неизбывная трагедия… Современники его или недостаточно ценят, или совсем не  ценят, и только после смерти поэта приходят признание, слава, почести. Это  ужасно!! И вот мы, люди хрупкой утонченной духовной организации, почуяв, что в  отношении вас может совершиться та же вековая несправедливость, решили по мере  своих слабых сил дать вам при жизни то, на что при других условиях вы бы имели  право после смерти! Мы создадим вам славу, потому что вы достойны ее, и  сегодняшний день – это первый робкий шаг в страну Очаровательных Возможностей,  которые ожидают вас на вашем пути, на том пути, с которого мы заботливо сметем  все камни преткновения, все шипы – чтобы шествие ваше встречало по сторонам  только цветущие розы, только благоухание цветов и приветственные улыбки  благодарного народа, который вы вознесете и облагородите вашим волшебным  талантом! Настоящих поэтов коронуют так же, как подлинных королей, поэтому, о  прекраснейшая из русских женщин – Яблонька, – благоволите покрыть  сверкающее будущим гением чело этой королевской короной. Ур-ра!!    

Яблонька,  ласково улыбаясь, взяла с подушки корону, надела ее на кудрявую голову «короля  поэтов», а «король поэтов» с серьезным видом преклонил одно колено и благодарно  поцеловал гибкую душистую ручку…    

И все  клевреты во главе с Меценатом грянули могучее «ура!», а в углу сидела нянька,  растроганная речью Мотылька, и тихо плакала, утирая глаза белым фартуком.    

«Ура»  продолжало греметь, клевреты выхватили из ваз благоухающие цветы и принялись  забрасывать ими сияющего, глубоко растроганного Куколку.    

Когда  овации утихли, Яблонька подняла с белой медвежьей шкуры темно-красную розу и,  приколов ее к корсажу, обратилась к Куколке:    

– К  сожалению, я еще не читала ваших произведений, но я доверяю литературному вкусу  всех, кто находится здесь, и поэтому присоединяю свои поздравления и пожелания…  Вот что скажу вам: работайте, рвитесь вперед, не удовлетворяйтесь внешним  успехом, а главное – не застывайте на одном месте! В искусстве – все в  стремлении.    

– Спасибо!  А мы с вами еще не знакомы. Позвольте представиться: моя фамилия Шелковников,  мое имя…    

– Имя  ваше можете не произносить, – перебил его Мотылек. – Оно будет  прочтено миллионами на обложке ваших сочинений. Господа! Теперь по бокалу  шампанского! Яблонька! Предложите королю из ваших ручек.    

Когда  Мотылек подскочил к разливавшей шампанское Анне Матвеевне, старуха взяла его за  ухо и доброжелательно сказала:    

– Ведь  вот и шут ты, и сущий разбойник, а сказал давеча так, что меня, старуху, слеза  прошибла. Тебе бы остепениться – из тебя бы человек вышел.    

– Э,  бабуся! Куда мне в люди выходить… Я на себя рукой махнул. Дай Бог других в люди  вывести! А я – ни в чем мне нет удачи…    

И среди  этого напускного веселья густое облако грусти наползло на морщинистое лицо  Мотылька, и такое это было густое облако, что часть влаги осела в одной из  морщин под глазом, задержалась на минуту и потом окончательно скатилась на борт  пиджака.    

– Фу  ты, – развязно сказал Мотылек, – сколько газу в этой шампанее. Инда  до слез!..    

А на  другой стороне комнаты огорченный Кузя с бокалом шампанского, спрятавшись а  глубокое кресло, как черепаха в свой панцирь, бормотал, глядя выцветшими глазами  в пространство:    

– «Затрапезная  вдова»! Да вы, может, таких вдов еще и не нюхали! Грудь как слоновая кость,  упругая, как на пружинах, и на рояле хорошо играла… А мужа, может быть, и  генералом бы сделали, да он сам не хотел. Зачем, говорит, мне! Я не чинов,  говорит, добиваюсь, а дело люблю делать. Дело, дело и только дело! Вот тебе и  «затрапезная»!    

     Глава XIII    болтовня на ковре    

     

Пить  вино на полу – была затея Кузи. Он объяснял ее уютностью такого положения,  оправдывал примером древних римлян, которые, дескать, тоже всегда во время  пиров возлежали, но на самом деле эта мысль имела своим источником отчаянную  лень этого вялого шахматиста. Ему очень хотелось полежать, но в обществе  растянуться вдруг ни с того ни с сего на оттоманке было невежливо, а если сделать  из этого общую забаву, то ему, Кузе, будет удобно, а всем вообще весело…    

В центре  большого персидского ковра поставили объемистую вазу с крюшоном, а вокруг нее  радиусами разлеглась вся компания, не исключая и Яблоньки, которой пылкий  влюбленный Новакович смастерил царственное ложе: шкура белого медведя, на шкуре  плюшевый плед, а на пледе Яблонька, положившая круглый алебастровый подбородок  на огромную пушистую голову страшного зверя.    

– Дорогие  друзья, – предложил Меценат, – мы могли бы заняться светским разговором,  но нет ничего более нудного и тягучего, чем эта болтовня, в которой не больше  содержания, чем в пустом орехе! Вместо этого пусть каждый из нас расскажет  самую диковинную, самую замечательную историю из своей жизни и практики. Это  всегда весело и поучительно, а тем более в такой торжественный день. Ну-ка,  Телохранитель, зачинай! Какой самый удивительный случай был в твоей  многоцветной жизни?    

Умный  Меценат неспроста начал с Новаковича, потому что труднее всего в таких случаях  начинать первому, а известно, что Новакович в карман за словом не лазил и в  любой момент способен был с самым хладнокровным видом состряпать самую  чудовищную историю.    

– Извольте, –  с готовностью сказал Новакович. – Только в моей истории будет одна девушка  и один поцелуй, так что я заранее прошу у Яблоньки прощения за некоторую  фривольность сюжета.    

– Рассказывайте,  Телохранитель, – рассмеялась мягким всепрощающим смехом Яблонька. – Я  не такая наивная, чтобы не знать, что некоторые девушки целуются.    

– И  даже очень! – подхватил Кузя с таким фатовским видом, который ясно  указывал, что в этих отклонениях от девичьей добродетели он, Кузя, играл не  последнюю роль.    

– Кузя!  Девушки не твоя среда, помолчи. Вот когда девушка выйдет замуж, да муж ее  сделается полковником, да потом умрет, да она останется вдовой с белыми ножками  и прочим…    

– А  вы сегодня мою вдову напрасно обидели, – опять омрачился Кузя. – Как  она играла на рояле! И когда играла, так ямочки на плечах, как живые, прыгали…    

– Это  ты нам расскажешь без Яблоньки, – сурово прервал его пуританин  Новакович. – Ну, так вот вам, почтенные, моя история… Называется она –    

     ПОЦЕЛУЙ В КАЮТЕ    

     

Должен я  начать с самой интимной подробности моей прошлой жизни: в дни своей юности я  влюбился… Чувства свои я подарил одной очень достойной девушке, а отвечала она  мне взаимностью или нет – я не знал, и это чрезвычайно терзало меня!    

(При  этих словах рассказчик бросил косой взгляд на Яблоньку, ожидая, что веки ее или  углы губок предательски дрогнут, но Яблонька самым безмятежным образом была  погружена в вылавливание розовым язычком ананаса из бокала с крюшоном.  Рассказчик тоскливо вздохнул и стал продолжать.)    

Я и  теперь, господа, застенчив и робок с женщинами, а в те времена взглянуть даже  на женщину дерзновенным взглядом было для меня подвигом совершенно невозможным.  И случилось так, что любимая мною девушка и я должны были ехать на пароходе из  Одессы в Севастополь. Я только издали поглядывал на нее да вздыхал, а она была  весела, как никогда: каждую минуту подходила ко мне, шутила, подтрунивала надо  мной, а когда ее заинтересовывало что-нибудь из жизни моря – мимо идущий  корабль или плывущий обломок лодки, разбившейся гденибудь о скалы, или  резвящаяся за корабельной кормой стая дельфинов, или поле водорослей,  колышащееся на поверхности воды, – она обо всем этом меня расспрашивала, и  я толково объяснял ей, потому что в морских делах очень хорошо понимаю и во  мне, может быть, заглох какой-нибудь морской корсар, и слава Богу, что заглох,  потому что за эти штуки по головке не гладят.    

Вот  так-то беседуем мы с ней, а она вдруг я спроси меня:    

– У  вас, кажется, есть коллекция открыток с картин Третьяковской галереи?    

– Есть, –  говорю. – Хорошая коллекция.    

– Покажите.  Только вы не тащите всего этого сюда, а я, – говорит, – лучше пойду в  вашу каюту. Можно?    

А у меня  была отдельная каюта – капитан был приятелем, так дал.    

Услышав  предложение любимой девушки, я засиял, как бриллиант Кох-и-Нор, и, конечно,  помчался вперед самым гостеприимным образом. Входим мы, и как остановилась она  посреди каюты, красивая, будто наша Яблонька, сверкающая черными глазами,  белыми перламутровыми зубками, освещенная ярким полуденным солнцем из открытого  иллюминатора, как наклонилась она над альбомом жарко дышащей грудью – вспыхнул  я, как солома на огне.    

И уж  буду с вами откровенен до конца – до того захотелось мне поцеловать эту  прекрасную девушку, что чуть не до крику.    

Собственно,  другой на моем месте, может быть, и сделал бы это, потому что девушка  относилась ко мне чрезвычайно ласково, но, как я вам говорил уже, характер у  меня был дико застенчив. Как так? Среди бела дня вдруг ни с того ни с сего –  чмок! Еще если была бы темная ночь – тогда не так стыдно… А то как назло:  солнце нагло лезло всеми своими лучами, как осьминог лапами, прямо в открытый  иллюминатор, так что я мог пересчитать все вьющиеся мягкие волосики на ее  склоненном затылке…    

И  воззвал я ко Господу:    

– Всемогущий!  Если для тебя действительно нет ничего невозможного – пошли сейчас ночную тьму,  чтобы я мог наглядно объяснить этому твоему прекрасному созданию волнующие меня  чувства!    

Не успел  я вознести к Богу эту краткую молитву, вдруг – трах! В каюте наступает  мгновенно такая темнота, что хоть глаз выколи… Не помня себя, я хватаю любимую  девушку в объятия, целую, и – о счастье! – она отвечает мне таким же  горячим поцелуем!! Оказалось, что я ей давно уже не только не противен, а  совсем даже наоборот…    

Божье  чудо!    

Новакович  умолк, благоговейно склонив голову на ковер и бросая косые взгляды на Яблоньку,  заливавшуюся самым беззаботным, безоблачным смехом.    

– Послушай,  Новакович, – значительно начал Кузя. – Я в течение нашего знакомства  выслушал много твоих историй, но эта сегодняшняя история… гм!! Не находишь ли  ты, что всему на свете все-таки должны быть какие-нибудь границы?!    

– Почему?  А что тут невероятного? – хладнокровно пожал плечами Новакович.    

– Не  будешь же ты утверждать, проклятая Эйфелева башня, – заревел выведенный из  своего дремотного состояния Кузя, – что ради твоего поцелуя на небе  погасло солнце?! Осмелься сказать это – и ваза с крюшоном будет у тебя на  голове!!    

– Нет,  солнце не погасло.    

– Значит,  вы оба на несколько минут ослепли?!    

– Зрение  наше было в совершеннейшем порядке.    

– Телохранитель, –  вступился Меценат, увидев, что Кузя потерял все свое безмятежное спокойствие и  вотвот готов броситься на Новаковича. – Телохранитель! Если ты нас не  дурачишь, то объясни же: откуда среди бела дня вдруг спустилась ночь?    

– Ах,  простите, я и забыл сказать вам! Дело в том, что у борта парохода резвилась  стая дельфинов… И вот один, наиболее прыткий, подпрыгнул выше других и, попав в  иллюминатор моей каюты, плотно заткнул своим туловищем отверстие иллюминатора,  каковым поступком произвел совершеннейшую темноту, столь благоприятствовавшую  ворам и влюбленным. То, что я рассказал, факт! Можете проверить у капитана! Он  теперь плавает на «Императрице Екатерине», Чайкин фамилия его.    

Все  прыснули со смеху, а Куколка поднял на Новаковича свои прозрачные, как лесное  озеро, голубые глаза и воскликнул с увлечением:    

– А  вы знаете, Телохранитель, вот прекрасная тема для рассказа в эксцентричном  английском стиле!    

– Я  думаю! Запишите, чтоб не забыть.    

– Кузя, –  скомандовал Меценат, выпив залпом бокал холодного крюшона и утирая усы. –  Твоя очередь.    

– Моя  история коротка, – проворчал ленивый Кузя. – В ней нет ни девушек, ни  дельфинов, а есть только –    

     ДВУНОГАЯ СОБАКА    

     

О  двуногой собаке я говорю не в ироническом смысле – это была настоящая собака, и  жила она во дворе той гимназии, где я получил свое блестящее воспитание.    

Когда я  учился в третьем классе – это была обыкновенная четвероногая собака, но когда я  перешел, засыпанный наградами, в четвертый класс (хотя моя карьера и не имела  прямого отношения к трагическому случаю с псом), то однажды этот ординарный пес  потерпел самое оригинальнейшее крушение! Именно: перебегая дорогу, попал под  автомобиль, да так попал, что колесом ему начисто отрезало переднюю левую и  заднюю правую лапу.    

– Какой  ужас, – покачала головой сердобольная Яблонька. – Неужели издох?!    

– В  том-то и дело, сударыня, что выжил! Мы, гимназисты, его и лечили. Но тут вот и  начинается самое диковинное: остался он, псенок этот, с одной правой передней к  левой задней ногой, причем ходить, конечно, не мог. Это, знаете, как стол, у  которого отломаны две ножки по диагонали. Никак его, черта, не поставишь. Но  прошло некоторое время – и собака наша стала показывать чудеса… Лежит, бывало,  у стенки, греется на солнышке, вдруг – свистнешь ее! Подползет она на брюхе к  стенке, обопрется об нее боком да вдруг как побежит!!    

– Послушай,  Кузя, да ведь это невозможно!    

– Почему  невозможно?! Она бегала по принципу двухколесного велосипеда: сразу приобретала  инерцию и мчалась как сумасшедшая! Но стоило ей только остановиться, как она  сваливалась набок, тоже вроде двухколесного велосипеда! И так как ноги ее были  расположены не на одной линии с направлением туловища по оси, а вкось, по  диагонали, то она бегала не прямо, а всегда загибала самые крутые виражи.    

Кузя  поглядел на Новаковича с убийственной иронией и закончил:    

– Я  вижу, что вы мне не совсем верите, но утверждаю, что собака такая была, и, как  любит говорить Новакович, это легко проверить: ее звали Лорд! А владельца звали  – Гусаков! Он теперь тоже плавает где-то, на чем-то.    

После  некоторого молчания – дани общего удивления странной Кузиной собаке – перст  Мецената направился на Мотылька:    

– Твоя  очередь, Мотылек. Твой стиль обладает большими литературными достоинствами, и  поэтому ты не будешь калечить собак или затыкать дельфинами иллюминаторы! Алло!  Мы слушаем.    

– Моя  история не будет веселой, потому что я нынче настроен не особенно хорошо, хотя  коронование Куколки для меня большой праздник! Кстати, Куколка! Благополучно ли  вы несете ваши секретарские обязанности?    

– О  спасибо! Я вам бесконечно благодарен. С редактором мы ладим, хотя знаете что?  Он мне говорил, что собирается оставить «Вершины»… Его приглашают редактировать  большую ежедневную газету. Хотите, я вас помирю, и он устроит вам в газете  заведывание литературным отделом?    

– Нет,  где там! Я его так тогда отделал, что придется мне жить отдельно от этого  отдела – простите за плохой каламбур. А за вас я рад, очень рад, Куколка! Вы  оправдываете мои надежды!    

Мотылек  собрал лицо в клубок морщин, странно поглядел на Куколку и сказал:    

– Однако  к делу. Моя история под стать моему настроению – будет во вкусе болезненного,  причудливого, как орхидея, художника Гойи. Тем более что и в истории этой  главное действующее лицо – художник! Итак –    

     О ХУДОЖНИКЕ, КОТОРЫЙ НЕ  МОГ ПОПАСТЬ ДОМОЙ    

     

Я,  подобно Меценату, люблю побродить по разным трущобам, поэтому да не покажется  вам удивительным, что однажды судьба, прихоть и ноги занесли меня в мрачный трактиришко  на Обводном канале, нечто подобное той «Иордани», где Телохранитель при первом  знакомстве удержал Мецената от карточной игры с елейным убийцей…    

Трактир,  в который я попал, был переполнен публикой, плохо одетой и еще хуже  воспитанной, что неопровержимо доказывалось двумя висящими на стене суровыми  плакатами:    

     

«ЗА  ПОТРЕБОВАННОЕ ПЛАТИТЬ ВПЕРЕД»    

     

и    

     

«ЗА  ГОЛОВНЫЕ УБОРЫ ГОСТЕЙ, ПОЛОЖЕННЫЕ НА СТОЛ, ХОЗЯИН НЕ ОТВЕЧАЕТ».    

     

Я  полчаса просидел среди шумливой рвани, попивая скверное теплое пиво, как вдруг  мое внимание приковал к себе один человек, сидевший налево от меня в полутемном  углу этого прокопченного дымом и пропитанного зловонием устаревших кушаний  трактира.    

Лицо  этого человека было бело как мел, утлы рта опустились в какой-то невыносимой  смертельной тоске, а глаза угрюмо и будто испуганно сверкали из-под надвинутой  на лоб широкополой шляпы. Он тоже поглядел на меня длинным тяжелым взглядом из  своего угла и вдруг задал странный вопрос:    

– А  вы чего сюда пришли?    

Вот это  маленькое словечко «а» впереди фразы и особое ударение на местоимении «вы»  главным образом и поразило меня. Благодаря этому фраза приобретала определенную  окраску: «Я, мол, пришел сюда потому, что иначе не могу, а какие дьяволы тебя  принесли в такое место?»    

– Я  зашел случайно – люблю понаблюдать низы, – вежливо отвечал я на его  странный вопрос. – II потом, не находите ли вы, что в этой грязи и  отчаянности падения есть своего рода живописность?    

– Не  правда ли? – ответил он, забирая свою бутылку вина и перекочевывая к моему  столику. – Но на этакую картину ни кармина, ни берлинской лазури не  потребуется ни капельки – сплошная сепия и терр-де-сиена, с щедрой примесью  жженой кости!    

– Вы  художник?    

– Художник.  Слушайте, будем пить и разговаривать – у меня есть деньги, я вас угощу. Только,  пожалуйста, разговаривайте, разговаривайте больше!..    

– Что  это, у вас как будто странное настроение? – с любопытством спросил я.    

– Ничего  не странное! Ничуть не странное – самое обыкновенное! Но… будем разговаривать!  Говорите чтонибудь – не могу выносить молчания.    

Я принялся  рассказывать ему какой-то вздор, и он слушал меня с интересом, даже иногда  оживлялся, но сейчас же потухал, и уголки его губ опускались самым демонски  угрюмым образом.    

«Черт  его знает, – подумал я, – не убил ли нынче этот Веласкес  какого-нибудь человека?»    

– Слушайте, –  вдруг спросил я, оглядываясь на шумевшую сзади толпу оборванцев, среди которой  я чувствовал некоторую опору в безумной смелости моего вопроса. – Вы  сегодня никого не убили?    

Нисколько  не удивившись моему дикому вопросу, он болезненно поморщился и заторопился:    

– Нет,  тут не то. Это совсем другое! Впрочем, о смерти не стоит. Вы же сейчас говорили  об Анатоле Франсе! Вернемся к Анатолю Франсу.    

Вернулись  мы к Анатолю Франсу, потом перешли к Малларме, переехали на Барбе д'Оревильи –  всех трех странный художник знал превосходно.    

Особенно  взволновала и растрогала его история, которую я незадолго до этого прочитал во  французских газетах: однажды на рассвете на скамейке одного из бульваров Парижа  нашли мертвого старика, как потом оказалось, поэта. И в карманах его ничего не  обнаружили – ни денег, ни документов, – кроме трех вещей: свертка  рукописных стихов, штопора для откупоривания бутылок и пряди тонких женских  белокурых волос, завернутых в полуистлевшую бумажку. Вот что было в кармане трупа  на бульварной скамейке. Смерть настоящего поэта!    

– Вот  это я понимаю, – воскликнул художник, выслушав историю парижского  поэта. – Да, это так! Он был настоящий поэт, как и я, может быть,  настоящий художник!    

Я  огляделся: трактир уже опустел, так как незаметно нахлобучилась на беспокойную  голову столицы сырая петербургская ночь.    

Слуга,  изжеванной судьбой наружности, усыпанный веснушками, как паркет маскарадного  зала – конфетти, подошел к нам и твердо предложил:    

– Идите  домой. Заведение закрывается.    

– Голубчик,  мы еще немножко… Еще полчасика посидим. Я заплачу!    

– И  что это вы за господин такой! – угрюмо и подозрительно проворчал  слуга. – И вчера не хотели уходить, и позавчера… У нас с полицией строго –  такой час, что закрываем!    

– Может,  кабинетик какой есть или вообще комнатка?.. Вы бы нам – полдюжины вина,  телятинки холодной и свечей пару! Ничего больше не потребуется, и можете спать…    

– Собственно,  и мне пора домой, – нерешительно пробормотал я.    

– Дорогой,  милый, – ни за что! Останьтесь. Вы еще расскажете что-нибудь, выпьем вина  – хорошо? Не оставляйте меня одного!    

Я не  совсем благосклонно пожал плечами и по темной скрипучей лестнице поднялся  следом за ним наверх.    

Уселись.  Выпили еще вина.    

Только  наш неожиданный, причудливый, призрачный Петербург может щегольнуть такой  зловещей комбинацией: мрачная сырая комната без всякой мебели, кроме тяжелого  стола, покрытого сырой дырявой скатертью, комната, где будто застоялся запах  старого убийства; за окном густая, как кисель, сырая ночь, дышащая в лицо  тифом, а против меня – тускло освещенный единственной свечкой человек, из  опущенных углов рта которого вопияла смертная тоска, а глаза испуганно,  умоляюще вонзались в меня с молчаливым криком: не умолкайте! Говорите о чем  угодно, но не молчите!    

Однако  наступил момент, когда я совершенно иссяк и умолк, устало прикрыв глаза веками.    

– Ваши  родители живы? – вдруг спросил меня художник вне всякой связи с предыдущим  разговором.    

– Отец  жив; мать умерла.    

– Умерла?!!  Неужели? А что ж вы с ней сделали, когда она умерла?    

– Да  что ж с покойницей делать? Как полагается – похоронили честь честью.    

– А  как?!! Как это делается? Расскажите!    

Я  невольно отодвинулся от него к окну. Мелькнула мысль: сумасшедший.    

– Вы  думаете, я сумасшедший? Даю вам слово – нет. Тут не то. Тут другое. Не знаю,  поймет ли кто-нибудь меня…    

Я  решительно встал с места:    

– Вот  что, дорогой маэстро! Если вам мое общество приятно – вы сейчас же немедленно  расскажете мне, что с вами такое делается! Если нет – сейчас же ухожу! Ну вас к  черту с вашими истерическими вопросами и с тоскующими глазами птицы Гамаюн! В  чем дело?    

Он  подошел к окну и, вперив в него лицо, долго вглядывался в серую слепую сырую  слизь, которая в Петербурге пышно именуется «ночь».    

Потом  отвечал. Не мне, а этой унылой ночи:    

– У  меня умерла жена.    

– Это  огромное несчастье, – деликатно ответил я. – Но нельзя же быть таким…  странным!    

– Я  знаю. Но у меня нет мужества вернуться домой… И потом – не смейтесь! – я  не знаю, как это делается!!    

– Что  делается?!    

– С  покойниками. Первый раз в жизни. Пятые сутки брожу по трущобам. Дома не был.    

– А  жену когда похоронили?    

– Не  хоронил еще. Дома лежит. Слабое сердце. Получила телеграмму о смерти отца – не  выдержала. Упала. Разрыв сердца.    

– Безумец  вы! Пять дней – и она лежит непогребенная?! Почему не похоронили?!    

– Поймите  – мы здесь одни жили: без друзей, без знакомых… Ну, вот – смерть. А как с ней  обращаться, со смертью-то – не знаю. Первый раз в жизни. Ушел я из дому и… не  могу туда вернуться. И страшно, и не знаю: что же делать с ней. Жену я очень  любил – поймите. А там… ведь это обмывать как-то нужно, свечи разные. Псалтырь  читать – откуда я все это знаю? Вот и отдаляю момент возвращения. Пью. Страшно  там, поди. На полу так и лежит. Пять дней. И чем дальше, тем все страшнее  пойти.    

– Знаете  что? Стол этот достаточно большой. Ложитесь-ка на нем до утра. А мне дайте ваш  адрес, ключ, я все устрою – потом вернусь за вами, когда уже будет готово…    

Он  поглядел на меня, как на Бога, благоговейно сложив руки, и покорился во всем,  как дитя. Лег на стол, положив под голову пиджак, вздохнул и сказал  извиняющимся тоном:    

– Я  над ней больше суток просидел. Пожалуй, даже не плакал – все смотрел на мертвое  лицо. А когда обоняние мое почувствовало странный и неприятный запах, совсем  жене не присущий, – испугался и убежал из дому.    

Было уже  светло. Я заехал к себе домой, захватил там квартирную хозяйку, старуху, очень  понимающую во всех этих погребальных штуках, потом в участок, взял околоточного  и доктора, вошли мы в мастерскую художника. Действительно, на полу лежит  женщина, и первый, кто устроил ей погребальный обед, были крысы, порядком  объевшие покойницу. Да… Нелегко дышалось и этой комнате!    

К вечеру  вся процедура была закончена, мастерская проветрена, покойница запрятана в  мокрую зловонную трясину, именуемую в столице кладбищенской могилой, и я торжественно  ввел во владение мастерской художника, терпеливо дожидавшегося меня в трущобе  на Обводном канале. И что ж вы думаете? Когда он вошел в мастерскую, первым  долгом поглядел на то место на полу, где лежала жена, благодарно поцеловал  меня, пробормотал: «Сейчас буду писать ее в раю, куда она, я полагаю,  попала», – и, как ни в чем не бывало, принялся загрунтовывать свежий  холст. Писал до вечера. Это он хорошо делал. Потом я видел картину… Прекрасная!  Этакая мистическая вещь. На выставке была.    

Мотылек  обвел удовлетворенным взглядом притихших слушателей и добавил:    

– А  что вы думаете, Меценат! Этот непрактичный художник, это Божье дитя любил  «живую жизнь» еще больше, чем мы с вами!    

– Ты  меня обокрал, Мотылек! – печально улыбнулся Меценат. – Я хотел  рассказать историю в том же грустном зловещем стиле, а ты меня опередил!    

– О,  милый Меценат, – поощрительно возразила Яблонька. – Вовсе не  обязательно, чтобы история была веселая. Мотылек, например, очень угодил мне  своим рассказом во вкусе Гойи. Начинайте и вы!    

– Яблонька  может вертеть мной, как ребенок погремушкой. Тряхнула – и я начинаю греметь.  Позвольте мне назвать свою историю –    

     О СУМАСШЕДШЕМ, КОТОРОГО  ОБМАНУЛИ    

     

Два года  тому назад проживал я летом в одном из своих имений… Река, сенокос, парк,  огромный плодовый сад – хорошо! Приехал ко мне в гости приятель, кандидат прав  – Зубчинский. Уселись мы с ним на веранде, увитой диким виноградом, играть в  шахматы – оба были страстные шахматисты. Сбоку столик, на столике белое вино со  льдом, ягоды, бисквиты – хорошо! Передвигаем фигуры, болтаем о том о сем, вдруг  он, сделав удачный ход, на минутку призадумался, посмотрел на меня странными  глазами и говорит:    

– Что,  если шахматного коня сеном накормить? Можно тогда партию выиграть?    

Шутка  была глупая. Я пожал плечами, снисходительно усмехнулся и говорю:    

– Что  за дикая мысль пришла тебе в голову?    

– Нет  не дикая! (И смотрит на меня нехорошими глазами.) Нет-с! Не! Дикая! Сено –  великая вещь. Если теноров кормить сеном, они как соловьи будут петь! А вам все  жалко?! Лошади у вас живут без сена – безобразие!    

– Николай  Платоныч, – испуганно говорю я. – Что это ты, от жары, что ли?  Опомнись!    

Завизжал  он дико, пронзительно:    

– Не  потерплю! У самого сенокосы по пятьсот десятин, а он лошадей с голоду морит!!  Во мне, может быть, душа лошади – и я страдаю! Подлецы!!    

Волосы у  него сделались влажными, стали дыбом.    

Я его  взял за руку, а он как обожженный отскочил, закричал, перекинулся через перила  веранды и давай по клумбам сигать, точно жеребенок…    

– Ход  коня! – кричит снизу. – Видишь? Парируй, подлец!    

Прыгал  он, прыгал, наконец, очевидно, острый пароксизм прошел, утомился, притих,  улегся на ступеньках веранды и принялся тихо, жалобно плакать.    

Я долго  стоял над ним в раздумье. Положение было жестокое и глупое. Что Зубчинский мой  сошел с ума – я, конечно, не сомневался. Но что с ним делать дальше?  Помешательство, очевидно, буйное. Связать его и запереть в сарай – жаль.  Все-таки приятель. До ближайшего доктора двадцать верст, до губернского города,  в котором была и лечебница для умалишенных, – около тридцати. Но как  довезти его туда, этакое сокровище? Сумасшедшие необычайно подозрительны,  хитры, и, конечно, мой Николай Платоныч сразу догадается, куда я его везу… А  догадается – страшных вещей может наделать. Силища у них в этом состоянии  непомерная – и Телохранителю, пожалуй, не справиться.    

Пока я  стоял так над ним в раздумье, приблизился мой управляющий – человек со светлой  головой, бывший провинциальный актер, потянувшийся за мной на лоно природы. Он  из окна своего флигеля видел, какие курбеты выделывал на клумбах мой кандидат  прав, и поспешил на помощь.    

Я отвел  его в сторонку, посвятил в двух словах во всю эту глупую историю, спрашиваю:    

– Что  делать?    

– Не  иначе как в город везти нужно, в сумасшедший дом.    

– Да  ведь как его отвезешь-то? Ведь он тут все переломает и нас перекалечит.    

– Хитростью  надо взять.    

Призадумался  я – и вдруг, как птица крылом по воде, зацепилась у меня в мозгу мимолетная, но  очень светлая мысль.    

– Вот  что… – сказал я. – Вы можете часа на четыре притвориться сумасшедшим?    

Смотрит  на меня управляющий умными глазами, ухмыляется:    

– Конечно,  могу. Актером я был неплохим.    

– Ну  и ладно. Попробую подловить на это беднягу. Сядьте-ка там за столом и скроите  физиономию по возможности наиболее идиотскую. А я с ним поговорю.    

А  Николай Платоныч плакал, плакал и затих. Задремал, что ли… Сел я около него на  ступеньки веранды, потряс его за плечо и говорю:    

– Николай  Платоныч, а Николай Платоныч! Поднял он измученное осунувшееся лицо и  спрашивает:    

– Что  тебе?    

– Послушай…  У меня, брат, большое несчастне!    

– А  что такое?    

– Мой  управляющий с ума сошел.    

В его  тусклых глазах блеснул интерес.    

– Да  что ты? Гаврилов? С ума сошел? С чего же это он?    

– А  черт его знает. Понимаешь, стал уверять, что он нынче утром крысу проглотил.    

– Вот  дурак-то! Как же это человек может проглотить крысу?    

– То  же самое и я ему говорю! Никаких резонов не принимает – сидит внутри крыса, да  и только!    

– А  знаешь что? Дай я с ним поговорю. Может, урезоню.    

Подошел  к управляющему. Стал разглядывать его с огромным интересом и сочувствием.    

– Послушайте,  что с вами случилось?    

– Крыса  внутри сидит. Нынче нечаянно проглотил.    

– Ну,  Гаврилов, голубчик! Подумайте сами: ведь это вздор. Как это человек может  проглотить крысу? Ведь вы человек интеллигентный, знаете строение гортани,  пищевода…    

У моего  Гаврилова лицо до того тупо-идиотское, что смотреть противно.    

– Раз  я вам говорю, что у меня внутри крыса, значит, она там. Вот приложите руку к  животу – слышите, как скребет когтями внутри?    

– Поймите,  что никакое живое существо не выдержит температуры желудка…    

– Не  морочьте голову… Вы подкуплены хозяином. Плюнул Николай Платоныч, отошел ко  мне:    

– Форменный  сумасшедший! Я ему логически доказываю, что не может быть живая крыса в  человеческом животе, а он черт его знает что несет. Послушай… Давай его полечим,  а?    

– Чем  же его лечить?!    

– Покормим  сеном. Живые соки, которые находятся в стебельках свежего сена, могут оказать  очень благодетельное действие на серое вещество мозга. Понимаешь – сочное сено!  Накормим его, а?    

Я сделал  вид, что размышляю.    

– Сено,  конечно, очень полезная вещь. Но как его дозирозать? Очень сильная доза может  оказаться убийственной. Здесь без доктора не обойдешься.    

– Так  отвези его в сумасшедший дом, там его поставят на ноги.    

– Я  бы и отвез, но одному трудно. Друг Николай Платоныч, выручи! Давай его вместе  отвезем.    

– Послушай…  А вдруг он догадается, куда мы его препровождаем?    

– А  ты с ним поговори. Соври что-нибудь. Николай Платоныч сомнительно покачал  головой, приблизился к Гаврилову и сказал, хитро на меня поглядывая:    

– Вот  что, друг Гаврилов! Мы тут обсудили этот вопрос с крысой и решили вас везти в  город на операцию. Раз крыса в желудке, нужно его вскрыть и извлечь оттуда  инородное тело. А потом уж я буду долечивать вас сеном – согласны?    

– Я  боюсь докторов! Вообще же есть у меня один приятель – доктор, да он в доме  умалишенных служит.    

Глаза  сумасшедшего радостно блеснули.    

– Ну,  вот мы вас к нему и отвезем. Конечно, знакомый доктор лучше!    

Он  подошел ко мне на цыпочках и подмигнул на Гаврилова с дьявольски лукавым видом:    

– Все  устраивается как нельзя лучше. Этот болван со своей глупой крысой внутри сам  лезет в лапы психиатров. Вели закладывать лошадей – мы его живо домчим.    

И вот,  когда мы уселись в экипаж, нужно было видеть, с какой трогательной  заботливостью относился настоящий сумасшедший к поддельному. Он закрывал ему  ноги пледом, хлопотливо засовывал за жилет клок сена («Жизненная эссенция сена  очень хорошо размягчает инородные тела внутри организма…»), изредка во время  пути обращался к Гаврилову, сочувственно кивая головой:    

– Ну,  что, Гаврилов?.. Успокоилась крыса?    

– Нет,  ворочается, проклятая.    

– Ах  ты ж, история какая. Ну, потерпи, голубчик… вот привезем тебя, сделаем операцию  – и все как рукой снимет.    

Приехали.  У ворот дома умалишенных Зубчинский заботливо помог Гаврилову выйти из экипажа  и, деликатно поддерживая под локоть, стал всходить с ним по ступенькам  лестницы.    

Я шел  сзади, а сердце отчего-то тоскливо ныло.    

На наше  счастье, в приемной находился в тот момент доктор с ассистентом и два  здоровенных служителя в белых халатах.    

– Чем  могу служить? – деловито спросил доктор. Оставаясь благоразумно около  входных дверей, я сделал незаметный знак доктору и сказал:    

– Да  вот приятель у меня захворал. Не можете ли вы его освидетельствовать?    

– Понимаете,  доктор, – развязно вступил в разговор Зубчинский. – Вообразил он, что  в его животе сидит крыса, и…    

– Дело,  собственно, не во мне, – вежливо шагнул вперед, кланяясь и делая знак  доктору, Гаврилов. – А мы привезли к вам господина Зубчинского…    

Доктор  опытным взглядом окинул лица обоих и сразу понял, в чем дело.    

– То  есть он шутит, – насильственно улыбаясь и странно дрожа, сказал  заискивающе Зубчинский. – Если крыса действительно сидит внутри, то  препарат свежего сена…    

– Хорошо,  хорошо. Но вы, господин Зубчинский, пока отдохните, вы устали с дороги. Уведите  этого господина в восьмой номер!    

Глаза  Зубчинского странно округлились, он дернулся вперед, но четыре могучие руки уже  клещами держали его сзади. Он увидел ясно сразу, все в один момент: Гаврилова,  деловито что-то шепчущего на ухо доктору, и меня, отворачивающего от него  смущенное лицо, меня, который уговорил его помочь, меня, который уже взялся за  ручку двери, чтобы уйти, покинуть его.    

И  страшный, как лязг железа, стон прорезал застоявшийся больничный воздух:    

– Обманули!!!  Доктор, они меня обманули!! Погиб!! Не помня себя я выскочил из приемной,  кубарем скатился с лестницы и опомнился только тогда, когда Гаврилов догнал  меня на улице, усадил в экипаж и мы выехали снова на степной простор среди  желтеющих полей. Гаврилов молчал, но, если бы даже он заговорил, я бы не слышал  его голоса. Все заглушалось этим до сих пор звенящим в ушах пронзительным  криком, в котором слилось все человеческое отчаяние, ужас, страшный упрек и  огромное страдание при столкновении с подлостью людской:    

– Обманули!!!    

Рассказ  произвел большое впечатление. После общего молчания лежащий около Яблоньки  Новакович вздохпул своей могучей грудью так, что даже приподнялся корпусом, и  сказал задумчиво:    

– Эти  две истории – ваша, Меценат, и Мотылька – навалились на меня, как две  надгробные плиты. Я возлагаю большие надежды на Яблоньку в смысле освежения  этой склепообразной скелетоподобной атмосферы. Рассказывайте что хотите,  Яблонька, и если даже вы заткнете какой-нибудь иллюминатор дельфином, все равно  окружающие будут в восторге.    

Яблонька  погладила нежной, как лепестки розы, рукой огромную голову белого медведя и,  сжав значительно губки, погрузилась в задумчивость… Потом решительно тряхнула  жидким золотом своих растрепавшихся волос.    

– История  моя так же коротка, – улыбаясь, сказала она, – как и случай с  двуногой собакой, хотя я и не так ленива и односложна, как ее автор Кузя. Так  как у нас уже установилось правило, чтобы давать рассказываемым историям  заглавия, то моя история должна называться несколько легкомысленно –    

     СВЯЗАЛСЯ ЧЕРТ С МЛАДЕНЦЕМ    

     

Два года  тому назад жила я с родными на даче. При даче был небольшой парк, который  непосредственно переходил в лес, отделяясь от него деревянным высоким забором.  По сю сторону забора стояла скамья, на которой я любила сиживать с томиком  Тургенева или Гончарова, пригретая солнышком, обвеянная смолистым ароматом  деревьев…    

Сижу  однажды, читаю, вдруг – слышу за забором шорох. Сначала я подумала, что это  пробирается кто-нибудь из гуляющих дачников, переждала немного, опять  углубилась в чтение, вдруг ухо мое ясно уловило за забором чье-то дыхание.  Человек всегда инстинктивно чувствует, что за ним наблюдают, и я это сразу  почувствовала: за забором в щель меня кто-то разглядывал…    

– Кто  там? – строго спросила я. И вслед за этим услышала шорох чьих-то быстро  удаляющихся шагов.    

Тут же  этот пустяк сразу и вылетел из моей головы, но вечером, когда я вернулась с  прогулки по озеру в свою комнату, мне в глаза бросилась странная вещь: на  туалетном столике, прислоненный к зеркалу, стоял образ святителя Николая  Чудотворца в золоченой ризе. Вне себя от удивления, я позвала прислугу,  опросила всех домашних – все выразили полное недоумение: такого образа ни у  кого в доме не было и в мою комнату никто не заходил, тем более что дверь была  мною заперта.    

Мы все в  душе немного Шерлоки Холмсы, поэтому я, оставшись одна, стала на колени и  внимательно освидетельствовала ковер. Следов, конечно, никаких не было, но по  линии от раскрытого окна до туалетного столика я обнаружила несколько песчинок,  лежавших небольшими островками на определенном друг от друга расстоянии.  Конечно, это мне ничего не объяснило, так как и сама могла занести на подошвах  эти песчинки – пришлось предать чудотворный случай с Николаем Чудотворцем  забвению.    

Но дня  через два повторилось то же самое: утром чьето дыхание за забором и шорохи,  вечером на туалетном столике я обнаружила флакон французских духов, уже  откупоренный и начатый.    

Я опять  взяла всех на допрос, и снова все отозвались полным незнанием, а горничная  посоветовала запирать мое окно, выходящее в сад.    

Я так и  сделала, но на четвертый день окно оказалось открытым, а на столике лежало  несколько книг в великолепных переплетах, но по содержанию их подбор был самый  странный: два тома Энциклопедического словаря, том стихов Бодлера, роскошное  издание «Бабочки Европы» Мензбира и «Семь смертных грехов» Эженя Сю в русском  переводе…    

Мне  сделалось не по себе. Очевидно, кто-то через окно являлся в мою комнату, как к  себе домой, и хотя ничего не уносил, а, наоборот, одаривал меня же, но,  согласитесь, неприятно чувствовать, что «мой дом – моя крепость», это  фундаментальное правило англичан, уже кем-то неоднократно нарушено.    

На  другое утро я, не переставая размышлять об этой дурацкой истории, захватила  томик Бодлера и «Бабочки Европы» – с целью рассмотреть все это и направилась к  своей любимой скамейке. Снова за забором шорох и чье-то дыхание… Я подождала  немного, сделала вид, что всецело погружена в разглядывание раскрашенных  политипажей, – и вдруг, как молния, внезапно обернулась назад. Взгляд мой  успел схватить чью-то рыжую голову в жокейской фуражке, при моем движении вдруг  провалившуюся вниз с легким восклицанием.    

– Послушайте,  молодой человек, – строго сказала я. – Подглядывать неблагородно.  Лучше уж покажитесь, чем прятаться за забором, как заяц.    

– Я  не прячусь, – сконфуженно пробормотал рыжий «молодой человек», снова  выглянув из-за забора. – Я тут… вообще на сад любуюсь.    

Вдруг  взгляд моего нового знакомца упал на книгу Мензбира, которую я держала в руках,  и лицо его засияло от удовольствия:    

– Понравилось  вам, барышня? – спросил он, указывая грязной рукой на книгу. –  Книжонка, кажется, стоящая. А? Чудеса, можно сказать, природы!    

И тут я  сразу догадалась, кто был автором всех этих нелепых подношений.    

– Значит,  это вы лазите через окно в мою комнату? – сурово спросила я, еле удерживая  улыбку при виде его смущенного лица.    

– Простите,  барышня. Я ж ничего и не взял у вас. Наоборот, презентовал кой-чего на память.    

– Зачем  же вы это делаете?    

– Очень  вы мне приятны, лопни мои глаза! На вас и поглядеть-то – одно удовольствие.  Сломайте мне два ребра, ежели вру!!    

Объяснение  в любви от такой нелепой рожи не могло польстить моему женскому тщеславию, и я  сказала еще суровее:    

– Чтоб  этого больше никогда не было, слышите? И потом, я не хочу, чтоб вы тратили  деньги на подобные глупости!    

– Тю!  Кто это? Я трачу? Об этом не извольте беспокоиться – ни копеечки-с! Все  задаром. А образок я вам, как говорится, на счастье. А ежели что не нравится,  так мигните – все настоящее предоставлю: из материи что али из брошков, с  браслетов…    

– Да  вы что, купец, что ли?    

– Так  точно, – хитро ухмыльнулся он. – Почти что купец. Некупленным товаром  торгую.    

Я хотя и  девушка, почти не знающая жизни, но сразу сообразила, что это за купцы такие,  которые «некупленным товаром торгуют».    

– А  что, если я на вас полиции донесу?!    

– Ни  в жисть не донесете, – спокойно сказал он, пяля на меня свои  глупо-влюбленные глаза. – Не такой вы человек, чтоб другого под монастырь  подвести. Нешто такие беленькие доносят?    

Этот вор  был большим психологом. Я помолчала.    

– Что  же вам от меня нужно?    

– Разик  на вас глазом глянуть да презент какой исделать – больше мне ничего и не  требуется. Уж такая вы барышня, что прямо на вас молиться хочется. Два ребра  сломайте, ежели вру!    

– Молиться,  говорите, а сами для меня вещи воруете.    

– Зачем  специально для вас? Я кой-что и для себя делаю.    

Посмотрела  я на его рыжую расплывшуюся физиономию, и почему-то жалко мне его стало.