1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Старуха  машет носовым платком, – сказал Тыква. – Они уже у самой воды.    

– Давайте,  давайте, мать, садитесь в лодку, – сказал Николя, отчаливая. – Когда  они обе увидят, что вы в моей лодке приплыли, они ничего бояться не станут… А  ты, Тыква, прыгай в другой ялик и греби получше, сестра. Ах да, прихвати-ка мой  багор и положи его рядом с собой, он острый, как копье, и может мне  пригодиться. Ну, в путь! – прибавил разбойник, положив в лодку Тыквы  длинный багор с острым железным наконечником.    

Через  минуту оба ялика, в одном из которых сидели Николя и его мать, а в другом –  Тыква, причалили к берегу, где г-жа Серафен и Лилия-Мария уже ожидали их  несколько минут.    

Пока  Николя привязывал свою лодку к колу, воткнутому к землю, г-жа Серафен подошла к  нему и чуть слышным шепотом проговорила:    

– Скажите,  что госпожа Жорж нас ждет.    

Затем,  уже громко, домоправительница нотариуса прибавила:    

– Мы  немного опоздали, мой милый?    

– Да,  сударыня: госпожа Жорж уже несколько раз про вас спрашивала.    

– Вот  видите, милая барышная, госпожа Жорж нас ожидает, – проговорила г-жа  Серафен, поворачиваясь к Певунье, которая, несмотря на доверие, каким она  прониклась, почувствовала, как у нее сжалось сердце при виде зловещих лиц  вдовы, Тыквы и Николя.    

Но,  услышав имя г-жи Жорж, она успокоилась и ответила:    

– И  мне тоже не терпится увидеть госпожу Жорж; хорошо, что добираться на остров нам  недолго.    

– А  как она будет довольна, эта милая дама! – воскликнула г-жа Серафен. Потом,  обратившись к Николя, она попросила: – Вот что, молодой человек, подгоните вашу  лодку еще ближе к берегу, чтобы нам удобнее было сесть в нее. – И, снова  понизив голос, она прибавила: – Надо непременно утопить девчонку; если она  всплывет на поверхность, снова погрузите ее в воду.    

– Сказано  – сделано! А вы сами не бойтесь: как только я подам знак, протяните мне руку.  Она в одиночку пойдет ко дну, для этого все готово, а вам страшиться  нечего, – так же тихо ответил Николя.    

Затем со  свирепым безразличием, ибо его не тронули ни красота, ни молодость Лилии-Марии,  он протянул девушке руку.    

Слегка  опершись на нее, Певунья вошла в лодку.    

– Теперь  ваш черед, любезная дама, – сказал Николя г-же Серафен.    

И  протянул руку старухе.    

Было ли  это предчувствие, недоверчивость или просто страх, что она не успеет  перебраться из лодки, где сидели Николя и Певунья, когда суденышко пойдет ко  дну, но домоправительница Жака Феррана, попятившись, сказала Николя: – Пожалуй,  я лучше сяду в лодку той барышни. И она уселась рядом с Тыквой.    

– В  добрый час, – ответил Николя, обменявшись выразительным взглядом с  сестрою.    

И,  упершись веслом в берег, он сильно оттолкнул лодку.    

Дождавшись,  пока г-жа Серафен устроится возле нее, Тыква оттолкнула от берега свою лодку.    

Неподвижно  стоя на берегу, сохраняя полную невозмутимость и полное равнодушие ко всему  происходящему, вдова, задумавшись и целиком уйдя в свои мысли, упорно не  сводила глаз с окна в комнате Марсиаля, которое можно было различить сквозь  ветви тополей.    

Тем  временем оба ялика, в первом из которых сидели Певунья и Николя, а во втором –  г-жа Серафен и Тыква, медленно отплывали от песчаного берега.    

     

 ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ    

     

Глава I

  КАКОЕ СЧАСТЬЕ – СВИДЕТЬСЯ ВНОВЬ!    

     

Прежде  чем рассказать читателю о развязке драмы, которая происходила в лодке с подъемным  люком, принадлежавшей Марсиалям, мы вернемся немного назад. Через несколько  минут после того, как Лилия-Мария покинула в сопровождении г-жи Серафен тюрьму  Сен-Лазар, вышла на свободу и Волчица.    

Благодаря  хорошим отзывам г-жи Арман и начальника тюрьмы, которым хотелось вознаградить  ее за доброту, проявленную к Мон-Сен-Жан, любовницу Марсиаля выпустили на волю  досрочно.    

Надо  сказать, что в душе этой испорченной, опустившейся и неукротимой женщины произошла  необыкновенная перемена к лучшему.    

Мысленно  рисуя себе картину мирной, хотя трудной и одинокой жизни, о которой ей говорила  Певунья, Волчица теперь с отвращением думала о той жизни, которую, она вела  прежде.    

Удалиться  в глубь лесов вместе с Марсиалем – такова была отныне ее единственная цель, ее  навязчивая мысль, против которой восставали, но тщетно, ее прошлые дурные  инстинкты; эта странная женщина неотвязно думала о возможных пе ременах, после  того как, желая избежать все возраставшего влияния на нее со стороны Певуньи,  попросила перевести ее в другое отделение тюрьмы.    

Для того  чтобы добиться столь быстрого и искреннего «обращения» Волчицы, которое стало  еще более надежным и упрочилось, после того как Волчица преодолела свои дурные  привычки, Лилия-Мария, следуя своему наивному здравому смыслу, рассуждала  приблизительно так:    

«Волчица,  женщина решительная и сильная, страстно любит Марсиаля; поэтому она должна с  радостью встретить возможность переменить ту позорную жизнь, которой она  впервые начала стыдиться, и всецело посвятить себя заботам о том крутом и  нелюдимом человеке, чьи вкусы и наклонности она хорошо изучила, человеке,  искавшем одиночества не только потому, что оно было ему по душе, но и потому,  что он хотел избавиться от всеобщего презрения, каким была окружена его  отвратительная семья».    

Опираясь  на эти простые соображения, возникшие у нее во время разговора с Волчицей,  девушка сумела повлиять на дерзкий нрав своей собеседницы, страстно любившей  Марсиаля, й ей удалось преобразить эту падшую женщину в женщину достойную и  порядочную… Ибо разве не была владевшая отныне Волчицей мечта выйти замуж за  Марсиаля и удалиться вместе с ним в глубь лесов, чтобы жить там своим трудом,  не боясь лишений, разве не была уже эта мечта мечтой порядочной женщины?    

Уверовав  в ту поддержку, которую, по словам Певуньи, окажет новобрачным неизвестный  благодетель, Волчица спешила теперь сделать столь заманчивое предложение своему  возлюбленному, немного страшась в глубине души его отказа: ведь Певунья,  заставив ее покраснеть и устыдиться прошлой жизни, одновременно объяснила  Волчице, в каком ложном положении та находилась, будучи всего лишь любовницей  Марсиаля.    

Оказавшись  на воле, Волчица думала только об одном: о встрече со своим милым, как она  говорила. Уже несколько дней она не получала от него никаких известий. Надеясь  застать его на острове Черпальщика, она решила, что если даже не встретит его  там, то дождется его возвращения: а потому она, не торгуясь, наняла кабриолет и  попросила как можно быстрее доставить ее к Аньерскому мосту, по которому она и  проехала за четверть часа до того, как г-жа Серафен и Певунья, которые шли от  заставы пешком, вышли к берегу реки неподалеку от печи для обжига гипса.    

В тех  случаях, когда Марсиаль не приезжал за нею на лодке, чтобы отвезти ее на  остров, Волчица обращалась к старому рыбаку по имени Феро, который жил возле  самого моста.    

В четыре  часа пополудни кабриолет остановился в самом начале небольшой улочки городка  Аньер. Волчица уплатила пять франков кучеру, одним прыжком выскочила из экипажа  и поспешила к жилищу папаши Феро, рыбака и лодочника.    

Волчица  успела сменить тюремную одежду на собственную: она была теперь в платье из  мериносовой шерсти темно-зеленого цвета, в красной кашемировой шали с разводами  и тюлевом чепце, украшенном лентами; ее вьющиеся волосы были только слегка  приглажены. Ей так не терпелось как можно скорее увидеть Марсиаля, что она  одевалась не столько старательно, сколько поспешно.    

Всякая  другая женщина после долгой разлуки, без сомнения, не пожалела бы времени, чтобы  выглядеть красивее во время первого свидания, но Волчицу мало интересовали все  эти «тонкости», требовавшие времени. Прежде всего ей было важно увидеть своего  милого: это неудержимое стремление было вызвано не только ее страстной любовью,  которая часто приводит почти в исступление женщин такого рода, но также и  властной потребностью рассказать Марсиалю о том благотворном решении, которое  она приняла после разговора с Лилией-Марией.    

Волчица  довольно быстро дошла до дома рыбака.    

Сидя на  пороге, папаша Феро, старик с совершенно белыми волосами, чинил свои рыбацкие  сети. Заметив его, Волчица еще издали крикнула:    

– Вашу  лодку, папаша Феро, скорее, скорее!..    

– Ах,  это вы, барышня. Добрый день… Давненько мы вас тут не видали.    

– Да,  верно, но готовьте свою лодку… быстро… и едем на остров!..    

– Ах,  вот оно что! Ну, это просто судьба, милая вы моя, – нынче это никак  невозможно.    

– Это  еще почему?    

– Мой  малый взял ялик и отправился в Сент-Уэн, там сегодня молодые состязаются в гребле…  На всей реке, вплоть до пристани, не осталось ни одной лодки…    

– Черт  побери! – крикнула Волчица, топнув ногой и сжимая кулаки. – Это, как  нарочно, для меня придумали!    

– Верно!..  Даю вам слово, я очень огорчен, что не могу отвезти вас на остров… Потому как  он, видать, очень плох…    

– Очень  плох! Кто? Марсиаль? – воскликнул Волчица, схватив папашу Феро за  воротник. – Марсиаль болен?    

– А  вы разве не знаете?    

– Марсиаль  болен?    

– Именно  он; но вы мне блузу порвете. Сохраняйте спокойствие.    

– Он  болен? А давно?    

– Дня  два или три как он хворает.    

– Быть  того не может! Он бы мне написал.    

– Как  бы не так! Он так тяжко болен, что и писать не может.    

– Так  тяжко болен, что и писать не может?! А он где, на острове? Вы знаете наверняка?    

– Сейчас  вам все расскажу… Представьте себе, нынче утром я повстречал вдову Марсиаль.  Обычно я, как только ее увижу на улице, то, сами понимаете, перехожу на другую  сторону, потому как не по душе мне ее общество; так вот…    

– Но  что мой милый, что мой милый? Где он?    

– Не  торопитесь. Столкнувшись с вдовою носом к носу, я на сей раз не мог уклониться  от разговора; у нее всегда такой злобный вид, что оторопь берет, а я этого не  выношу. «Вот уже два дня, как я не видел вашего Марсиаля, – сказал я  ей. – Он что, в город уехал?» В ответ она уставилась на меня своими  глазищами… такими глазищами… что, будь это не глаза, а пистолеты, она бы  сразила меня наповал, как кто-то сказал.    

– У  меня все внутри кипит! Ну а дальше? Дальше?    

Папаша  Феро немного помолчал, потом прибавил:    

– Постойте-ка,  любезная девица, раньше пообещайте мне сохранить все в тайне, тогда я вам  расскажу, что знаю.    

– Это  о моем милом?    

– О  нем. Ведь Марсиаль добрый малый, хоть голова у него дурная; и коли с ним  случится беда по вине это старой мерзавки, его мамаши, или по вине его негодяя  брата, это будет куда как досадно.    

– Но  что с ним происходит? Что мать и брат с ним сделали? И где он сейчас? Говорите,  говорите же!    

– Ладно,  куда ни шло! Но вы опять ухватились за мою блузу! Отпустите ворот! Если вы меня  будете все время перебивать и рвать на мне одежду, я никогда не кончу свой  рассказ, и вы ничего не узнаете.    

– Ох,  где только набраться терпения! – воскликнула Волчица, гневно топая ногой.    

– А  вы никому не передадите того, что я вам расскажу?    

– Нет!  Нет! Нет!    

– Честное  слово?    

– Папаша  Феро, меня из-за вас удар хватит!    

– Ох,  что за девица, что за девица! Голова у нее совсем дурная! Ну ладно, вот что  было дальше. Во-первых, надо вам сказать, что Марсиаль все чаще и чаще ссорится  со своими родичами, и, коли они выкинут с ним какую плохую шутку, меня это не  удивит. Вот почему мне так досадно, что ялика моего нынче нет, потому как  надеяться, что они вас на остров отвезут, нечего. Ни Николя, ни эта мерзавка  Тыква вас туда не доставят.    

– Я  это и сама хорошо знаю. Но что все-таки вам сказала мать моего милого? Он что  же, на острове заболел?    

– Да  не сбивайте вы меня, вот как все было, нынче утром я и говорю вдове: «Вот уже  два дня, как я не видел Марсиаля, а ялик его стоит на приколе; он что, в город  уехал?» В ответ на это она злобно на меня поглядела и отвечает: «Он болен,  лежит дома, на острове, да болен так тяжко, что, должно, не поднимется». Ну, я  говорю сам себе: «Как это так? Всего три дня тому назад я…» Что такое? Куда  вы?! – воскликнул папаша Феро, прерывая свой рассказ. – Да куда вы?!  Куда вас черт понес?!    

Решив,  что жизни Марсиаля угрожают его родственники, Волчица, потеряв голову от страха  за него и охваченная яростью, не дослушала старого рыбака и пустилась во всю  прыть вдоль Сены.    

Для того  чтобы читатель хорошо понял следующую сцену, необходимы некоторые топографические  данные.    

Остров  Черпальщика расположен ближе к левому берегу реки, нежели к правому, где сели в  лодки г-жа Серафен и Певунья.    

Волчица  находилась на левом берегу Сены.    

Остров  Черпальщика не слишком холмист, однако он по всей своей длине покрыт пригорками,  что с одного берега не увидишь того, что происходит на противоположном берегу,  а уж тем более на противоположном берегу реки. Вот почему – возлюбленная  Марсиаля не видела, как Певунья садилась в лодку, а достойные члены семейства  Марсиалей не могли видеть Волчицу, когда она подбегала к противоположному  берегу Сены.    

Напомним,  кстати, читателю, что загородный дом доктора Гриффона, где временно поселился  граф де Сен-Реми, стоял на склоне косогора, возле отлогого берега реки, куда,  не помня себя от волнения, примчалась Волчица.    

Она  проскочила, не заметив их, мимо обоих мужчин, которые, ошеломленные ее потерянным  видом, обернулись и долго смотрели ей вслед. Два эти человека были граф де  Сен-Реми и доктор Гриффон.    

Узнав о  том, что ее милому грозит опасность, Волчица, не долго думая, понеслась что  было сил к тому месту, где он сейчас находился и где над его жизнью нависла  угроза. Но чем больше она приближалась к реке против острова, тем яснее  понимала, что попасть на остров Черпальщика ей будет очень трудно. Как ей уже  говорил старый рыбак, рассчитывать на лодку, принадлежащую какому-нибудь  постороннему человеку, она не могла, а никто из членов семейства Марсиалей  перевозить ее на остров не стал бы.    

Задыхаясь,  с пылающим лицом, со сверкающим взглядом, она остановилась на том месте берега,  откуда была всего ближе до остроконечной косы острова, который, как бы описав  дугу, меньше всего был удален от левого берега Сены.    

Сквозь  лишенные листвы тополя и ивы, росшие на острове, Волчица разглядела крышу дома,  где, быть может, умирал в эти минуты Марсиаль.    

Завидев  эту кровлю, она испустила свирепый вопль, сорвала с головы чепец, сбросила  наземь платье и осталась в одной только нижней юбке, а затем бесстрашно  бросилась в реку, прошла несколько шагов по дну, пока вода не достигла ее  горла, а потом, перестав чувствовать под ногами дно, быстро поплыла по  направлению к острову.    

Она являла  собой зрелище человека, исполненного дикой энергии.    

С каждым  мощным взмахом руки длинные густые волосы Волчицы, растрепавшиеся благодаря ее  быстрым движениям, развевались вокруг ее головы, как грива, отливавшая медью.    

Если бы  не горящий взгляд, устремленный к дому Марси-алей, не искаженные черты ее лица,  выдававшие ужасную тревогу, можно было бы подумать, что возлюбленная браконьера  играет с волнами – до того легко, свободно и даже горделиво плыла эта женщина.  Ее крепкие белые руки, на которых татуировка говорила о предмете ее любви,  руки, обладавшие почти мужской силой, мощно рассекали воду, и она взлетала  брызгами и скатывалась жемчужными каплями с ее широких плеч и высокой груди; в  эти минуты Волчица походила на мраморный бюст, наполовину погруженный в воду.    

Внезапно  с противоположного берега острова Черпальщика донесся отчаянный крик, говоривший  об ужасной, безнадежной агонии.    

Волчица  вздрогнула и замерла.    

Потом,  держась одной рукой на воде, она другой рукою отбросила за спину свои густые  волосы и прислушалась.    

До нее  снова донесся крик, но уже более слабый, прерывистый, умолявший о помощи: то  был крик погибавшего человека.    

А затем  вновь наступила гробовая тишина.    

– Мой  милый!!! – закричала Волчица и яростно поплыла вперед.    

Она была  в такой тревоге, что ей показалось, будто она узнала голос Марсиаля.    

Граф и  доктор, мимо которых Волчица пробежала с невероятной быстротой, не смогли догнать  ее, чтобы призвать к благоразумию.    

Они  достигли того места на берегу, которое находилось прямо против острова, как раз  в ту самую минуту, когда послышались один за другим два ужасных крика.    

И  остановились столь же испуганные, как Волчица. Видя, что молодая женщина  бесстрашно борется с волнами, оба воскликнули:    

– Несчастная  утонет!    

Но  опасения их были напрасны.    

Возлюбленная  Марсиаля плавала как выдра; еще несколько сильных взмахов рук, и смелая женщина  достигла острова!    

Она  поднялась на ноги и, для того чтобы выйти на сушу, ухватилась за одну из свай,  которые образовали на оконечности острова нечто вроде выступавшего в реку мола;  вдруг мимо этих выступавших из воды свай медленно проплыло тело какой-то  девушки, одетой в крестьянское платье; именно платье и удерживало ее на  поверхности воды.    

Движением,  более быстрым, чем мысль, Волчица одной рукой стремительно схватила утопленницу  за край платья, держась другою рукой за одну из свай. Она с такой силой притянула  к себе тонувшую девушку, которую пыталась спасти, что несчастная, проплывавшая  мимо свай, на мгновение исчезла под водой, хотя в этом месте можно было достать  до дна ногами.    

Обладавшая  недюжинной силой и ловкостью, Волчица вытащила на поверхность реки Певунью (ибо  это была она), которую, однако, не узнала, и взяла ее в свои сильные руки, как  берут малого ребенка; потом она сделала несколько шагов по дну реки и положила  недвижимую девушку на покрытый травою берег острова.    

– Мужайтесь!  Мужайтесь! – крикнул Волчице граф де Сен-Реми, видевший, как и доктор  Гриффон, смелый поступок молодой женщины. – Мы пройдем по Аньерскому  мосту, сядем в лодку и поспешим вам на помощь.    

И двое  мужчин бегом направились к мосту.    

Однако  Волчица не расслышала их слов.    

Повторим,  что с правого берега Сены, где еще находились Николя, Тыква и достойная их  мамаша после того, как совершилось отвратительное преступление, было нельзя  увидеть то, что происходило на противоположной стороне острова вследствие его  холмистой поверхности.    

Лилия-Мария,  которую от резкого движения Волчицы затянуло на несколько мгновений под свайный  мол, ненадолго погрузилась в воду, так что убийцы ее не видели и сочли, что их  жертва утонула, а река поглотила ее.    

Через  несколько минут вниз по течению проплыл еще один труп женщины, но Волчица этого  не заметила.    

То был  труп домоправительницы нотариуса.    

Коварная  женщина умерла, погибла…    

Николя и  Тыква, не меньше Жака Феррана, были заинтересованы в том, чтобы свидетельница и  сообщница совершенного ими нового преступления исчезла навсегда: поэтому, когда  лодка с подъемным люком пошла ко дну вместе с Певуньей, Николя перепрыгнул в  ялик, где сидели Тыква и г-жа Серафен; при этом он так сильно раскачал это  суденышко, что домоправительница нотариуса покачнулась; воспользовавшись этим,  злодей столкнул ее в воду и прикончил ударом багра.    

Тяжело  дыша, в полном изнеможении Волчица, опустившись на колени на траву рядом с  Певуньей, медленно собиралась с силами и вглядывалась в лицо той, кого она  только что вырвала из лап смерти.    

Пусть  читатель представит себе, как она была ошеломлена, узнав в утопленнице свою подружку  по тюрьме.    

Подружку,  которая оказала столь быстрое и столь благотворное влияние на ее судьбу…    

Волчица  была так потрясена, что на миг даже забыла о Марсиале.    

– Певунья! –  воскликнула она.    

И,  нагнувшись, опираясь на руки и на колени, с растрепанными волосами, в одежде, с  которой струилась вода, Волчица не сводила глаз с несчастной девочки, которая  почти без дыхания лежала перед ней на траве. Смертельно бледная, безжизненная,  с полуоткрытыми, но невидящими глазами, с прилипшими к вискам прекрасными  белокурыми волосами, с посиневшими губами, с уже окоченевшими ручками Певунья  казалась мертвой…    

– Певунья! –  повторила Волчица. – Какой невероятный случай! А я-то спешила к моему  милому, чтобы рассказать ему о том добре, что она мне сделала, и той боли, что  она мне причинила, о ее словах и о ее обещаниях, о том решении, которое я  приняла! Бедная девочка, я вновь нахожу ее, но уже мертвую! Но нет, нет! –  воскликнула Волчица, еще больше наклоняясь к Лилии-Марии и почувствовав, что  бедняжка чуть слышно дышит. – Нет! Господи! Господи боже! Она еще дышит, я  спасла ее от верной смерти… Мне еще ни разу в жизни не приходилось никого  спасать. Ах, как это приятно, как это согревает душу. Да, но что с моим милым?  Надо ведь и его спасать. Быть может, он сейчас хрипит и задыхается перед  смертью. Мамаша и брат могут его убить. Но не могу же я оставить здесь эту  бедную девушку, отнесу ее, пожалуй, в дом Марсиалей, пусть вдова окажет ей  первую помощь, а меня проведет к ее старшему сыну: не то я там все сокрушу,  всех перебью. Ох, нет для меня ни матери, ни сестры, ни брата, коль скоро дело  касается моего милого!    

И, разом  поднявшись с земли, Волчица подхватила Певунью на руки.    

С этой  легкой ношей она бросилась бежать к дому Марсиалей, не сомневаясь, что вдова с  дочерью, несмотря на всю их злобу, не оставят без помощи Лилию-Марию.    

Когда  возлюбленная Марсиаля достигла возвышенной части острова, откуда видны были оба  берега Сены, Николя, его мать и сестра ушли уже далеко.    

Уверившись,  что совершенное ими двойное убийство увенчалось успехом, они торопливо  направились в кабачок Краснорукого.    

В те же  самые минуты какой-то человек, притаившись во впадине, за печью для обжига  гипса, незримо присутствовал при ужасной сцене и, также уверившись, как Николя,  что преступление удалось, незаметно скрылся.    

Человек  этот был нотариус Жак Ферран!    

Одна из  лодок Николя покачивалась на воде, ее удерживал кол, к которому она была привязана,  возле того места на берегу Сены, где уселись в ялики Певунья и г-жа Серафен.    

Едва Жак  Ферран выбрался из-за печи для обжига гипса и направился обратно в Париж, как  граф де Сен-Реми и доктор Гриффон, торопливо пробежавшие по Аньерскому мосту,  поспешили сюда, надеясь попасть на остров в лодке Николя, которую они заметили  еще издали…    

К  великому своему удивлению, добежав до дома Черпальщика, Волчица обнаружила, что  входная дверь заперта.    

Уложив в  беседке Певунью, которая все еще не пришла в себя, возлюбленная Марсиаля  подошла вплотную к дому. Она хорошо знала, где расположено окно в комнату ее  милого; каково же было ее удивление, когда она увидела, что ставни на этом окне  забиты листами железа, а снаружи листы эти закреплены железными перекладинами!    

Частично  угадав правду, Волчица испустила хриплый и громкий крик и принялась звать во  всю мочь:    

– Марсиаль,  милый мой!..    

Ей никто  не ответил.    

Испуганная  этим гробовым молчанием, Волчица начала кружить вокруг дома, как кружит  настоящая волчица, почуявшая запах своего самца и стремящаяся отыскать вход в  логово, где он находится.    

Время от  времени она продолжала громко звать:    

– Мой  милый, где ты? Милый, ты меня слышишь?!    

В  бессильной ярости она раскачивала решетку на кухонном окне, стучала кулаками о  стену… расшатывала дверь.    

Потом  она вновь испустила дикий вопль.    

Несколько  негромких ударов по внутренней стороне ставня на окне в комнату Марсиаля  прозвучали в ответ на вопли Волчицы.    

– Он  там! – радостно закричала она, разом остановившись под окном своего  возлюбленного. – Он там! Если понадобится, я ногтями сорву эти железные  листы, но во что бы то ни стало раскрою ставни.    

Проговорив  эти слова, она увидела высокую лестницу, прислоненную к полуотворенному ставню  в зале нижнего этажа; Волчица с силой ухватилась за лестницу, и при этом с  подоконника упал на землю оставленный вдовою ключ.    

– Если  я смогу отворить ее, – проговорила Волчица, вставляя ключ в замочную  скважину входной двери, – я смогу подняться в комнату моего милого. Смотри-ка,  отпирается! – радостно воскликнула она. – Значит, мой милый спасен!    

Войдя в  кухню, Волчица с удивлением услышала крики обоих детей, запертых в погребе;  услыхав неожиданный шум, они звали на помощь.    

Вдова,  полагая, что никто не приедет на остров и не войдет в дом во время ее  отсутствия, удовольствовалась тем, что заперла дверь в погреб, где томились  Франсуа и Амандина, а ключ оставила в замочной скважине.    

Освобожденные  Волчицей, брат и сестра быстро выбежали из погреба.    

– О,  Волчица! Спасите нашего братца Марсиаля, они хотят уморить его! – закричал  Франсуа. – Вот уже два дня, как они законопатили его в комнате.    

– Но  они его хоть не изранили?    

– Нет,  нет, думаю, что нет.    

– Стало  быть, я вовремя подоспела! – крикнула Волчица, кинувшись вверх по лестнице.    

Потом,  поднявшись на несколько ступенек, она остановилась и крикнула:    

– А  о Певунье я и позабыла! Амандина, быстро раздуй огонь в печи; вы оба с братом  перенесите сюда и положите возле очага бедную девочку, она тонула, но я ее  спасла. Она лежит в беседке. Франсуа, подай-ка мне колун, топор, на худой конец  железный прут, я хочу выломать дверь моего милого.    

– Валяется  тут колун для колки дров, да только он слишком тяжел для вас, – ответил  мальчик, с трудом таща по полу огромный молот с заостренным концом.    

– Слишком  тяжел?! – воскликнула Волчица и стремительно подхватила тяжелую железную  громадину, которую в другое время, быть может, с трудом бы приподняла.    

Затем  она вновь побежала вверх по лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки, и  продолжала повторять детям:    

– Бегите,  бегите скорей, разыщите девушку и положите ее возле огня.    

Буквально  в два прыжка Волчица оказалась в глубине коридора, куда выходила дверь комнаты  Марсиаля.    

– Мужайся,  мой милый, твоя Волчица здесь! – крикнула она. И, приподняв обеими руками  колун, обрушила сильный удар на застонавшую дверь.    

– Они  забили дверь снаружи гвоздями. Сперва вытащи эти гвозди, – донесся до нее  слабый голос Марсиаля.    

Опустившись  на колени, Волчица с помощью заостренного конца колуна, собственных ногтей,  которые она поломала, и пальцев, которые ободрала, не без труда вытащила гвозди  из дверного косяка и из пола.    

Наконец  дверь распахнулась.    

И  Марсиаль, бледный, с окровавленными руками, без сил упал на протянутые к нему  руки Волчицы.    

 Глава II

  ВОЛЧИЦА И МАРСИАЛЬ    

     

– Наконец-то  я тебя вижу, держу тебя в своих объятиях, я тебя… – воскликнула Волчица,  нежно обнимая и крепко сжимая своими сильными руками Марсиаля, и в голосе ее  звучала радость и свирепая жажда обладания.    

Затем,  поддерживая своего милого, почти неся его на руках, она помогла бедняге опуститься  на скамью, стоявшую в коридоре.    

Несколько  минут Марсиаль чувствовал ужасную слабость, он был растерян и пытался прийти в  себя после страшного потрясения, которое лишило его последних сил и привело в  полное изнеможение.    

Волчица  спасла своего возлюбленного в ту минуту, когда он, совершенно подавленный,  впавший в отчаяние, чувствовал приближение смерти: он погибал не столько от  голода, сколько от недостатка воздуха, который не проникал в небольшую комнату,  где не было очага, а значит, и вытяжной трубы, не было никаких щелей, ибо,  движимая жестокой предусмотрительностью, Тыква заткнула старыми тряпками все  самые незаметные щели, имевшиеся на двери, так что помещение оказалось  герметически закупоренным.    

Трепеща  от счастья и еще не улегшейся тревоги, с мокрыми от слез глазами, Волчица, опустившись  на колени, напряженно ловила каждое выражение, сменявшееся на лице Марсиаля.    

Он же,  казалось, мало-помалу возрождался, возвращался к жизни, вдыхая всей грудью чистый  и целебный для него воздух.    

Несколько  раз вздрогнув всем телом, он поднял отяжелевшую голову, испустил глубокий вздох  и открыл глаза.    

– Марсиаль,  это я, твоя Волчица! Как ты себя чувствуешь?    

– Уже  лучше, – ответил он слабым голосом.    

– Господи  боже! Чего тебе дать? Воды? Или, может уксуса принести?    

– Нет,  нет, – ответил Марсиаль, который дышал все легче и легче. – Мне нужен  только воздух только воздух, один только воздух, ничего, кроме воздуха!    

Волчица,  рискуя порезать руки, выбила кулаками все четыре оконных стекла: она не смогла  открыть окно, ей мешал сделать это стоявший там тяжелый стол.    

– Вот  теперь я дышу, теперь я дышу, и в голове у меня проясняется, – сказал  Марсиаль, постепенно приходя в себя.    

Затем,  будто только сейчас сообразив, какую услугу оказала ему возлюбленная, он воскликнул  с выражением несказанной благодарности:    

– Без  тебя я бы помер, славная моя Волчица!    

– Ладно…  ладно… а как ты сейчас-то себя чувствуешь?    

– Все  лучше и лучше.    

– А  есть хочешь?    

– Нет,  я еще для этого слишком слаб. Знаешь, больше всего я страдал от недостатка воздуха.  Под конец я уже задыхался, совсем задыхался… это просто ужасно.    

– Ну  а теперь?    

– Я  вновь оживаю, точно из могилы выхожу, и выхожу из нее благодаря тебе.    

– Но  погляди на свои руки, на свои бедные руки! Они все изрезаны!.. Да что они с  тобой сделали, господи боже!    

– Николя  и Тыква не решились вторично в открытую напасть на меня, вот они и замуровали  меня в моей комнате, чтобы я тут околел с голоду. Я хотел помешать им забить  железом ставни, и тогда моя сестрица стала бить меня по пальцам топориком!!!    

– Изверги!  Они пытались уверить людей, будто ты помираешь от тяжкой болезни; твоя мать уже  распустила слух, что ты в безнадежном состоянии. И это сделала твоя мать, мой милый,  твоя родная мать!..    

– Послушай,  не говори мне о ней, – с горечью попросил Марсиаль.    

Потом,  впервые заметив, что вся одежда на Волчице мокрая и одета она как-то странно,  он воскликнул:    

– Да  что с тобой приключилось? С волос у тебя стекает вода, ты в одной нижней юбке…  И она насквозь промокла!    

– Какая  разница! Главное, что я тебя спасла, спасла!    

– Да  объясни мне, где ты так промокла?    

– Я  знала, что ты в опасности… а лодки найти не могла…    

– И  ты добралась до острова вплавь?!    

– Да.  Но погляди на свои руки, позволь я их поцелую. Тебе, должно, очень больно… Вот  изверги!.. И меня тут, рядом, не было!    

– Ох,  до чего ты у меня славная, моя Волчица! – воскликнул с чувством  Марсиаль. – Ты самая храбрая и самая славная среди всех славных и храбрых  женщин!    

– А  разве ты не говорил всегда: «Смерть подлецам и трусам!»    

И  Волчица показала на свою руку, где были вытатуированы эти ничем не смываемые слова.    

– Да,  ты у меня отважная и неустрашимая! Но тебе холодно, ты вся дрожишь.    

– Дрожу,  да только не от холода.    

– Все  равно… Войди в комнату, возьми там плащ Тыквы и закутайся в него.    

– Но…    

– Я  так хочу.    

В одно  мгновение Волчица закуталась в плащ из шотландки и тут же возвратилась к Марсиалю.    

– Подумать  только: ради меня… ты ведь могла утонуть! – повторил Марсиаль, с восхищением  глядя на нее.    

– Да  нет же… там чуть было не утонула молоденькая девушка, и я у самого острова  спасла ее.    

– Стало  быть, ты еще и ее спасла? А где же она?    

– Внизу,  с детьми; они там ухаживают за ней.    

– А  кто она такая, эта девушка?    

– Господи  боже! Если б ты только знал, какой случай, счастливый случай нас свел! Эта одна  из моих товарок по тюрьме Сен-Лазар, она такая необыкновенная, знаешь…    

– А  чем же она необыкновенная?    

– Представь  себе, что я ее вместе и любила и ненавидела, потому как она сразу поселила в  моей душе и счастье и гибель…    

– Она?    

– Да,  и это с тобой связано.    

– Со  мной?    

– Послушай,  Марсиаль… – Волчица запнулась, но потом прибавила: – Знаешь, но нет, нет…  я никогда не решусь.    

– Да  в чем дело-то?    

– Я  тебя вот о чем спросить хотела… Я и приехала, чтоб тебя повидать и чтоб  спросить, потому что, уезжая из Парижа, я ведь не знала, что ты в опасности.    

– Ну,  ладно. Говори дальше.    

– Да  я не решаюсь…    

– Не  решаешься после всего того, что ты для меня сделала?!    

– Вот  именно потому. Выйдет так, будто я хочу получить награду…    

– Хочешь  получить награду! Разве я не обязан тебе многим? Разве ты не выхаживала меня в  прошлом году, не сидела возле моей постели дни и ночи?    

– Но  ты ведь мой милый!    

– Именно  потому, что я твой милый и всегда им буду, ты и должна говорить со мной совершенно  открыто.    

– Ты  всегда будешь моим милым, Марсиаль?    

– Всегда!  И это так же верно, как то, что меня зовут Марсиаль. Для меня в целом свете не  будет другой женщины, кроме тебя, знай это, Волчица! То, что ты была  такой-сякой, это никого, кроме меня, не касается… ведь я люблю тебя, а ты –  меня, и я обязан тебе жизнью. Только за то время, что ты в тюрьме пробыла, я  стал другим. Во мне многое переменилось!.. Я тут долго думал и решил, что ты  больше не будешь такой, как была.    

__ Что  ты этим хочешь сказать?    

– Не  хочу я больше с тобой расставаться, но не хочу больше расставаться также с  Франсуа и Амандиной.    

– С  твоим младшим братом и сестренкой?    

– Да,  с ними; отныне я должен быть для них, можно сказать, как отец. Понимаешь, это  накладывает на меня обязанности, мне надо остепениться, потому как я должен о  них заботиться. Из них хотели вырастить злодеев, законченных злодеев, и, чтобы  их спасти, я их отсюда увезу.    

– А  куда?    

– Я  еще и сам толком не знаю; но скажу наверняка – далеко от Парижа.    

– А  что будет со мной?    

– С  тобой? А ты тоже поедешь с нами.    

– Поеду  с вами?! – воскликнула Волчица, остолбенев от радости: она не могла  поверить в такое счастье. – И я больше с тобой не расстанусь?    

– Нет,  моя славная Волчица, никогда! Ты поможешь мне воспитать этих ребятишек… Я тебя  хорошо знаю; коли я скажу тебе: «Я хочу, чтобы моя милая, бедная сестрица  Амандина выросла честной девушкой, поговори-ка с ней обо всем, хорошенько  объясни ей что к чему», то я уверен, что ты будешь для нее хорошей матерью.    

– Ох,  спасибо тебе, Марсиаль, большое спасибо!    

– Мы  станем жить как честные работники; будь спокойна, работа для нас найдется, и мы  будем работать не покладая рук. По крайней мере, эти дети не станут негодяями,  как их отец и мать, а меня больше не будут обзывать сыном и братом людей,  кончивших свой век под ножом гильотины, а по тем улицам, где знали тебя, я  ходить не стану… Но что с тобой? Что с тобой такое?    

– Марсиаль,  мне кажется, я схожу с ума…    

– Сходишь  с ума?    

– Да,  от радости.    

– Почему  это?    

– Потому  что, видишь ли, это слишком хорошо!    

– Ты  о чем?    

– О  том, что ты мне только что сказал… Ох, знаешь, все это слишком хорошо… Разве  только то, что я спасла Певунью, принесло мне счастье… Да, верно, так и  случилось.    

– Да  объясни мне наконец толком, что с тобой такое?    

– Ведь  то, что ты мне предложил, Марсиаль, я сама тебе предложить хотела. Понимаешь,  Марсиаль?!    

– Ты  о чем?    

– Я  сама хотела тебя попросить!..    

– Уехать  из Парижа?..    

– Да… –  быстро сказала Волчица. – И уйти жить с тобою в леса… где у нас был бы небольшой  чистенький домик и дети, которых я бы любила всей душой! Знаешь, как бы я их любила?!  Так, как может Волчица любить детей от своего милого! А потом, если б ты только  согласился, – сказала, затрепетав от волнения, Волчица, – я бы стала  теперь называть тебя не своим милым… А своим мужем… потому как без этого мы не  получим того места, – с живостью прибавила она.    

Марсиаль  в свой черед с удивлением посмотрел на Волчицу: ее последние слова были ему  непонятны.    

– О  каком месте ты толкуешь?    

– О  месте лесного обходчика…    

– И  я его получу?    

– Да…    

– А  кто мне даст его?    

– Покровители  той молодой девушки, которую я спасла.    

– Да  они меня и знать не знают!    

– Но  я-то ей все про тебя рассказала… и она похлопочет за нас перед своими  покровителями.    

– Ну  а что ты ей про меня наговорила?    

– Сам  понимаешь, ничего дурного!    

– Славная  ты моя Волчица…    

– А  потом, знаешь, в тюрьме быстро начинаешь доверять друг другу; а эта девушка  была такая милая, такая добрая, что я, сама того не желая, вдруг почувствовала,  что меня так и тянет к ней; да я и сразу догадалась, что она не из «наших».    

– А  кто ж она такая?    

– Этого  я не знаю, ничего я в этом не пойму, но за всю свою жизнь я никогда таких, как  она, не видала и речей таких не слыхала; она, точно колдунья, сразу узнает, что  у тебя на сердце; когда я ей сказала, как сильно тебя люблю, она из-за одного  этого проявила сочувствие к нашей судьбе… Она заставила меня устыдиться моей  прошлой жизни не потому, что говорила мне резкие слова, ты ведь знаешь, на меня  такие слова не действуют, просто она говорила о том, как хороша честная  трудовая жизнь, жизнь нелегкая, но спокойная, такая, когда я смогу жить с тобою  в глуши лесов, как тебе по душе. Но только она сказала, что, вместо того чтоб  быть браконьером, ты станешь лесным обходчиком, а я перестану быть твоей  любовницей… а буду тебе настоящей женой, а потом у нас появятся красивые детишки,  и они будут выбегать тебе навстречу, когда ты по вечерам будешь возвращаться  домой с обхода вместе с собаками и с ружьем за спиной, ну, а потом мы станем  ужинать на полянке перед нашей хижиной на свежем ночном воздухе, под сенью  высоких деревьев, а потом ляжем спать, довольные и счастливые… Ну что тебе еще  сказать?.. Я против воли слушала ее, как слушают волшебную сказку. Если б ты  только знал… она так хорошо… так хорошо говорила… что все, что она описывала, я  видела как наяву… Будто и не спала, а видела чудесные сны.    

– Ах  да, верно! Это была бы славная и хорошая жизнь! – воскликнул Марсиаль,  подавляя вздох. – Понимаешь, Франсуа еще не совсем испортился, но он,  бедняга, так долго жил с Николя и Тыквой, что для него вольный лесной воздух  подошел бы больше, чем городской. Амандина помогала бы тебе по хозяйству; ну, а  уж я был бы таким лесным обходчиком, какого не часто встретишь: недаром же я  был известным браконьером… А ты бы хозяйничала в доме, славная моя Волчица… и  потом, как ты говоришь, и дети были бы с нами… чего бы нам еще не хватало?..  Знаешь, когда привыкнешь к своему лесу, чувствуешь себя там как дома. Можешь  там целый век прожить, и он промелькнет, как один день… Но, послушай, что это я  так размечтался? Знаешь, не стоило тебе говорить мне о такой жизни… кроме  сожалений, это ни к чему не ведет.    

– Я  тебя не прерывала… потому как то же самое, что ты мне сейчас сказал, я говорила  там Певунье…    

– Как  это?    

– А  вот так! Слушая все ее волшебные сказки, я ей отвечала: «Вот беда, что все эти  воздушные замки, как вы сами говорите, в жизни не встречаются, Певунья!» И  знаешь, что она мне сказала в ответ, Марсиаль? – спросила Волчица, и глаза  ее вспыхнули от радости.    

– Нет,  не знаю.    

– Она  сказала: «Пусть Марсиаль на вас женится, вы оба пообещаете вести честную жизнь,  и место, которого вы так жаждете, я изо всех сил постараюсь для вас получить».    

– Она  пообещала для меня место лесного обходчика?    

– Да…  именно для тебя…    

– Но  ты верно говоришь, это просто чудный сон. Если для того, чтобы получить это  место, надо только жениться на тебе, славная ты моя Волчица, я бы на тебе  завтра и женился, будь у меня только на что жить; потому как с нынешнего дня…  ты уже мне жена… понимаешь, моя настоящая жена.    

– Марсиаль…  я и вправду тебе жена?    

– Моя  настоящая, моя единственная жена, и я хочу, чтобы ты звала меня своим мужем…  как будто мы уже в мэрии побывали.    

– О,  стало быть, Певунья была права… Знаешь, как это приятно сказать: «Мой муж!» Марсиаль,  ты увидишь, какова твоя Волчица в хозяйстве, какова она в работе, ты все это  увидишь…    

– Ну  а это место… Ты действительно веришь?..    

– Бедная  милая Певунья, коли она ошибается… только в том, что другие захотят нам помочь…  Но у нее был такой вид, будто она всем сердцем верит в то, что говорит… Кстати,  только что, когда я выходила из тюрьмы на волю, надзирательница мне сказала,  что покровители Певуньи, люди очень знатные, добились ее освобождения как раз  сегодня; это доказывает, что ее благодетели – люди влиятельные и что она  сдержит свое обещание.    

– Ах! –  вдруг закричал Марсиаль, вставая. – Не знаю, о чем мы только с тобой  думаем!    

– Что  такое?    

– Эта  молодая девушка… она ведь там, внизу, может, она помирает… нам надо бы ей помочь,  а мы тут сидим да разговариваем…    

– Не  тревожься, Франсуа и Амандина там, возле нее; они бы поднялись наверх, случись там  что-нибудь, угрожай ей опасность. Но вообще-то ты прав, пойдем к ней; я хочу,  чтобы ты сам на нее поглядел, поглядел на ту, что, может быть, принесет нам  счастье.    

И  Марсиаль, опираясь на руку Волчицы, начал медленно спускаться на первый этаж.    

Прежде  чем они оба войдут на кухню, мы расскажем читателю о том, что произошло, после  того как Лилия-Мария была поручена заботам детей.    

 Глава III

  ДОКТОР ГРИФФОН    

     

Франсуа  и Амандина только-только успели перенести Лилию-Марию в кухню и уложить ее  возле очага, когда граф де Сен-Реми и доктор Гриффон, которые приплыли на  остров в лодке Николя, вошли в дом.    

Пока  дети раздували огонь и подбрасывали в очаг вязанки тополиных ветвей, которые  пламя быстро охватывало, весело разгораясь, доктор Гриффон оказывал бездыханной  девушке первую помощь.    

– Бедняжке  на вид не больше семнадцати лет! – воскликнул глубоко растроганный граф.    

Потом он  спросил, обращаясь к доктору:    

– Что  вы скажете, друг мой?    

– Удары  пульса едва различимы; но странная вещь: кожа у нее на лице совсем не посинела,  как это обычно происходит, когда человек задыхается, погрузившись в воду, –  ответил врач с поразительным хладнокровием, задумчиво глядя на Певунью.    

Доктор  Гриффон был человек высокого роста, худой, бледный и совершенно лысый, только  на затылке у него росли два редких кустика черных волос, которые он старательно  зачесывал на виски; лицо со впалыми щеками, изборожденное морщинами от  усиленных занятий, было холодное, умное и сосредоточенное.    

Обладая  огромными познаниями и незаурядным опытом, широко практикующий врач,  пользовавшийся громкой известностью и стоявший во главе крупного лазарета (мы  еще встретимся с ним позднее), доктор Гриффон имел только один недостаток: он,  если можно так выразиться, совершенно отвлекался от больного и занимался лишь  болезнью; молод или стар был пациент, богат или беден, была ли то женщина или  мужчина – это его мало интересовало, он думал только о том, любопытен ли данный  недуг, с точки зрения науки; одно лишь это его занимало.    

Вообще  все люди существовали для него только как пациенты.    

– Какое  у нее прелестное личико!.. До чего она хороша, несмотря на чудовищную бледность! –  вскричал граф де Сен-Реми, внимательно глядя на Певунью с нескрываемой  грустью. – Видали ли вы хоть когда-нибудь такие нежные, такие чистые черты  лица, любезный доктор?.. И она так молода… так молода!..    

– Возраст  тут не имеет никакого значения, – отрывисто ответил доктор Гриффон, –  так же, как не имеет значения и то, попала ли вода в легкие, хотя когда-то это  считалось смертельным… Но это грубое заблуждение; впрочем, опыты Гудвина…  превосходные опыты знаменитого Гудвина это блистательно доказали.    

– Но  послушайте, доктор…    

– Да  ведь это же совершенно достоверный факт… – ответил доктор Гриффон, целиком  поглощенный своим любимым ремеслом. – Чтобы установить наличие посторонней  жидкости в легких, Гудвин несколько раз погружал в чан, наполненный чернилами,  собак и кошек; он держал их там несколько мгновений, а потом вытаскивал еще  живыми; затем, немного погодя, он препарировал этих славных животных… И что же?  Препарировав их, он убедился, что чернила проникли к ним в легкие, однако  наличие посторонней жидкости в органах дыхания не привело к смерти его  четвероногих пациентов.    

Граф  знал, что доктор в глубине души человек прекрасный, но неистовая страсть к познанию  часто заставляла его казаться жестким, даже почти жестоким.    

– Есть  ли у вас, по крайней мере, хоть какая-нибудь надежда? – нетерпеливо  спросил граф де Сен-Реми.    

– Конечности  у пациентки совсем ледяные, – ответил врач, – так что надежды  остается очень мало.    

– Господи!  Умереть в таком юном возрасте… бедная девочка!.. Это просто ужасно.    

– Зрачок  неподвижен… расширен… – невозмутимо продолжал врач, приподнимая краем  пальца холодное как лед веко Лилии-Марии.    

– Странный  вы человек! – воскликнул граф, с трудом сдерживая негодование. – Ведь  вас можно счесть безжалостным, а между тем вы бодрствовали над моим ложем целые  ночи напролет… Да будь я вам родным братом, вы и тогда бы не выказывали ко мне  большую преданность.    

Доктор  Гриффон, продолжая оказывать помощь Певунье, ответил графу, даже не взглянув на  него и не изменяя своей обычной флегматичности:    

– Черт  побери, неужели вы полагаете, что можно каждый день встретиться с лихорадкой,  сопровождаемой расстройством координации движений, с такой на редкость  осложненной и столь любопытной для изучения лихорадкой, как та, которой вы  болели?! Это был великолепный медицинский случай!.. Вы слышите, любезный друг,  просто великолепный! Ступор, бред, судороги в сухожилиях, внезапные обмороки,  да знаете ли вы, что ваша драгоценная лихорадка отличалась множеством самых  неожиданных симптомов? Вас даже поражал – а это уж такое редкое, я бы сказал,  редчайшее явление! – временный и частичный паралич, если вам угодно знать…  Да ради одного этого ваша болезнь имела право на мое пристальное и заботливое  внимание: ведь вы поставили передо мной труднейшую и великолепнейшую задачу!  Ибо, откровенно говоря, мой любезный друг, у меня теперь только одно заветное  желание: встретить еще хотя бы раз такую великолепную лихорадку… Но такой  редкостной удачи два раза в жизни не бывает!    

Выслушав  столь необычную тираду, граф только нетерпеливо пожал плечами.    

Как раз  в эту минуту в кухню, опираясь на руку Волчицы, спустился Марсиаль; его подруга,  как помнит читатель, надела поверх своей вымокшей одежды плащ Тыквы, сшитый из  шотландки.    

Пораженный  бледностью возлюбленного Волчицы и заметив его руки, покрытые запекшейся  кровью, граф воскликнул:    

– Кто  этот человек?    

– Мой  муж… – ответила Волчица, посмотрев на Марсиаля с неописуемой добротой и  величайшей гордостью.    

– У  вас замечательная и неустрашимая жена, сударь, – сказал граф  Марсиалю, – я сам видел, как она с редким мужеством спасала эту бедную  девочку.    

– О  да, сударь, у меня добрая и неустрашимая жена, – ответил Марсиаль, сделав  ударение на последнем слове, в свой черед посмотрев на Волчицу одновременно с  нежностью и страстью. – Да, она неустрашима и отважна!.. Ведь она и мне  спасла жизнь!..    

– Вам  тоже? – с удивлением спросил граф.    

– Поглядите  на его руки, на его бедные израненные руки! – воскликнула Волчица, вытирая  слезы, которые смягчили дикий блеск ее глаз.    

– Да,  это ужасно! – вырвалось у графа. – У бедняги изрублены руки…  Взгляните, пожалуйста, доктор.    

Немного  повернув голову и посмотрев через плечо на многочисленные порезы, которыми  Тыква исполосовала руки Марсиаля, доктор Гриффон сказал молодому человеку:    

– Сожмите  и разожмите кулак. Марсиаль не без труда проделал это.    

Доктор  пренебрежительно пожал плечами, продолжая хлопотать над Певуньей, и сказал как  бы с сожалением:    

– Ничего  серьезного в этих ранах нет… ни одно из сухожилий не повреждено, через неделю  пациент сможет свободно действовать руками.    

– Это  правда, сударь?! Мой муж не останется калекой? – с благодарностью в голосе  вскричала Волчица.    

Доктор,  не говоря ни слова, отрицательно покачал головой.    

– Ну  а что с Певуньей, сударь? Она останется в живых, не правда ли? – снова  спросила Волчица. – О, она непременно должна жить – и я, и мой муж так ей  обязаны!.. – Потом, повернувшись к Марсиалю, она прибавила: – Бедная  девочка, видишь, она совсем такая, как я тебе рассказывала… и она, быть может,  станет причиной нашего счастья; ведь это она подала мне мысль пойти к тебе и  сказать тебе то, что я сказала… Подумать только, и вот по воле случая я спасла  ее… и возле твоего дома!..    

– Она  наше доброе провидение… – проговорил Марсиаль, потрясенный красотою Певуньи. –  Какое у нее ангельское личико! Ох, она ведь будет жить, правда, господин  доктор?    

– Ничего  определенного я не могу сказать, – отвечал врач. – Но скажите, может  она остаться в этом доме? Будет ли тут за ней надлежащий уход?    

– Здесь? –  крикнула Волчица. – Да ведь здесь убивают!    

– Помолчи!  Помолчи! – произнес Марсиаль.    

Граф и  доктор с удивлением посмотрели на Волчицу.    

– Этот  дом на острове пользуется дурной славой в округе… так что эти слова меня вовсе  не удивляют, – тихо сказал граф де Сен-Реми, наклоняясь к доктору.    

– Стало  быть, вы были жертвой насилия? – спросил граф у Марсиаля. – Вам тут  нанесли эти раны?    

– Все  это пустое, сударь… Здесь у меня возникла ссора… Потом она перешла в драку… Вот  меня и поранили… Но эта молоденькая крестьянка тут оставаться не может, –  добавил он с сумрачным видом, – в этом доме не останусь ни я сам… ни моя  жена… ни мой младший брат и сестренка, которых вы видите… Мы собираемся  оставить остров и никогда сюда больше не вернемся.    

– Ох,  какое счастье! – хором воскликнули дети.    

– Тогда  как же нам поступить? – спросил доктор, глядя на Певунью. – Нечего и  думать о том, чтобы перевезти пациентку в Париж в том состоянии прострации, в  котором она пребывает. Но вот что, ведь мой дом отсюда в двух шагах; моя  садовница и ее дочь будут для нее превосходными сиделками… Раз эта чуть не  задохнувшаяся утопленница вызывает в вас участие, мой дорогой Сен-Реми, вы  будете следить, чтобы за ней заботливо ухаживали, а я стану наведываться и  осматривать ее каждый день.    

– А  вы еще разыгрываете роль безжалостного человека! – воскликнул граф. –  На самом же деле у вас самое великодушное сердце, как вы только что нам  доказали…    

– Если  пациентка скончается, а это вполне возможно, мне предстоит сделать весьма интересное  вскрытие, оно позволит подтвердить лишний раз утверждение Гудвина.    

– То,  что вы говорите, просто ужасно! – возмутился граф.    

– Для  того, кто умеет читать, как положено врачу, труп человека, – это книга,  благодаря которой учишься спасать жизни больных, – невозмутимо ответил  доктор Гриффон.    

– В  конце концов вы творите добро, – с горечью сказал г-н де Сен-Реми, –  и это главное. Бог с ней, с причиной, лишь бы благодеяние совершалось! Бедная  девочка, чем больше я смотрю на нее, тем большее участие она вызывает во мне.    

– И  она его заслуживает, сударь! – восторженно воскликнула Волчица, подходя  ближе.    

– Вы  ее знаете? – спросил граф.    

– Знаю  ли я ее, сударь? Ей, должно быть, я буду обязана всем счастьем моей будущей жизни;  спасая ее, я сделала для нее меньше, чем она сделала для меня.    

И  Волчица со страстной любовью взглянула на своего мужа; отныне она больше не называла  Марсиаля «своим милым.    

– Да  кто ж она такая? – снова спросил граф.    

– Сударь,  она – сущий ангел, она лучше всех на свете. Да, и хоть одета она как крестьянка,  нет такой богатой женщины, нет такой знатной дамы, которая говорила бы так  хорошо, как она. А ее нежный голосок звучит как райская музыка. Она благородная  девушка, и мужественная, и такая добрая!    

– А  каким образом она упала в воду?    

– Вот  этого-то я и не знаю, сударь.    

– Стало  быть, она не крестьянка?    

– Крестьянка?  Да вы только поглядите на ее белые, маленькие ручки, сударь.    

– И  то правда, – сказал граф де Сен-Реми. – Тут какая-то тайна!.. Но как  ее зовут, как ее фамилия?    

– Послушайте, –  прервал этот разговор доктор, – надобно перенести пациентку в лодку.    

Полчаса  спустя Лилия-Мария, которая все еще не пришла в себя, была перенесена в дом  врача; ее уложили в хорошую постель и поручили материнскому попечению садовницы  г-на Гриффона, к которой присоединилась и Волчица.    

Доктор  Гриффон пообещал графу де Сен-Реми, который проникался все большим и большим  участием к Певунье, возвратиться в тот же вечер, чтобы осмотреть ее.    

Марсиаль  вместе с Франсуа и Амандиной уехал в Париж, но Волчица не захотела оставить  Лилию-Марию до тех пор, пока бедняжка не будет вне опасности.    

Остров  Черпальщика опустел.    

Мы  вскоре встретимся с его зловещими обитателями у Краснорукого, где они должны были  увидеться с Сычихой, для того чтобы вместе с нею убить г-жу Матье.    

Но до  этого мы поведем читателя на свидание, которое Том, брат Сары, назначил ужасной  мегере, сообщнице Грамотея.    

 Глава IV

  ПОРТРЕТ    

     

…  Полуженщина, полузмея…    

(Вольфганг,  дейстивие I, сцена II)    

     

Томас  Сейтон, брат графини Сары Мак-Грегор, нетерпеливо прогуливался по бульвару, неподалеку  от Обсерватории, когда наконец увидел приближавшуюся Сычиху. Отвратительная  старуха была в белом чепце, ее плечи и спину окутывала большая красная  клетчатая шаль; кончик круглого и острого, как бритва, стилета величиной с  гусиное перо высовывался сквозь дно большой соломенной сумки, которую она несла  в руке, и потому любой человек мог заметить грозное острие этого смертоносного  оружия, принадлежавшего Грамотею.    

Однако  Том Сейтон не обратил внимания на то, что Сычиха была вооружена.    

– Часы  на башне Люксембургского дворца пробили три раза, – прохрипела  старуха. – Надеюсь, я не опоздала… пришла тютелька-в-тютельку.    

– Идемте, –  сказал ей в ответ Томас Сейтон.    

Идя  впереди Сычихи, он миновал несколько пустырей, вошел в какую-то безлюдную улочку,  расположенную против улицы Кассини, остановился посреди этого проезда,  перегороженного турникетом, открыл небольшую калитку, сделал знак Сычихе  следовать за ним и, пройдя вместе с нею несколько шагов по густо усаженной  деревьями аллее, сказал старухе:    

– Ждите  меня здесь.    

И исчез.    

– Только  бы он не заставил меня прождать его тут слишком долго, – пробормотала Сычиха, –  я ведь должна встретиться в пять часов у Краснорукого с Марсиалями, чтобы  укокошить торговку драгоценностями. Да, кстати, а как там мой чингал?[126] Ах  негодник! Он высунул свой нос в окошечко, – прибавила старуха, видя, что  кончик стилета высунулся из плетеной соломенной сумки. – Вот, не надела я  на него пробку, он и безобразничает…    

Вытащив  из сумки стилет, снабженный деревянной рукояткой, она аккуратно уложила его  опять в сумку так, чтобы он не был виден.    

– Это  оружие Громилушки, – проговорила она. – Как он только не выпрашивал  его у меня, говорил, что чингал ему необходим, чтобы убивать крыс, они, мол,  просто изводят его в подвале!.. Бедные зверьки! Ведь у них чаще всего лишь одна  потеха – донимать этого безглазого старика! Ничего, ничего, пусть они его  малость погрызут!.. И я не хочу, чтобы он причинял им вред, этим славным  крысятам, потому и не отдаю ему чингал… К тому же он мне самой, может, скоро  понадобится, чтобы сподручней управиться с этой торговкой… У нее на тридцать  тысяч бриллиантов!.. Немало на долю каждого придется! Да, денек, видать, будет  удачный… не то что в прошлый раз, когда я к этому разбойнику-нотариусу ходила и  надеялась изрядно пощипать его. Ах, черт побери! Сколько я его ни стращала,  сколько ни говорила, что, коли он не даст мне денег, я донесу в полицию о том,  что его горничная через посредство Турнемина отдала мне Певунью, когда та  совсем маленькая была, он совсем не испугался. Обозвал меня старой лгуньей и  выставил за дверь… Ладно, ладно! Я напишу письмо без подписи тем людям на  ферме, где жила Воровка, и расскажу им, что Жак Ферран бросил девочку еще малым  ребенком… Может, они знают ее родных, и, когда Певунья выйдет из тюрьмы Сен-Лазар,  этому прохвосту-нотариусу жарко станет… Но кто-то идет. Смотрите-ка… да ведь  это та самая бледная дамочка, что была переодета мужчиной в тот вечер в кабачке  Людоедки, она туда приходила вместе с этим высоким господином, что просил меня  здесь обождать, а позднее мы их обоих ограбили вместе с Громилушкой в старых  развалинах, возле собора Парижской богоматери, – прибавила Сычиха,  заметив, что в конце аллеи показалась Сара Мак-Грегор. – Видать, они опять  что-то задумали; ведь мы, должно быть, для этой дамочки выкрали Певунью с  фермы. Ну что ж, коли она хорошо заплатит за новое дельце, мне это вполне  подходит.    

Подойдя  ближе с Сычихе, которую Сара видела впервые после описанной нами сцены в кабаке  Людоедки, она поглядела на старуху с тем чувством презрения и брезгливости,  какое испытывают люди определенного круга, когда им приходится вступать в  сделку с проходимцами, которые бывают нужны им либо как сообщники, либо как  послушные орудия.    

Томас  Сейтон, который всегда был деятельным помощником и пособником своей сестры в ее  преступных замыслах, хотя он и считал их в общем-то бесполезными, теперь решил  отказаться и дальше играть столь постыдную роль; тем не менее он согласился в  последний раз помочь сестре установить прямые связи с Сычихой; однако он  объявил Саре, что не станет принимать участие в новых кознях, которые они  задумают совершить.    

Поняв,  что ей не удастся вернуть Родольфа, разрушая те узы и привязанности, которые,  как она полагала, дороги ему, графиня надеялась теперь, как мы уже говорили,  обмануть его с помощью недостойного плутовства, успех которого мог бы помочь ей  осуществить ту давнюю мечту, которую лелеяла эта упрямая и жестокая женщина.    

Речь шла  о том, чтобы убедить Родольфа, будто дочь, которую родила от него Сара  Мак-Грегор, не умерла, и найти девушку, какую можно было выдать за эту его  дочь.    

После  короткого молчания Сара сказала Сычихе:    

– Ловки  ли вы, решительны и не болтливы?    

– Я  ловка, как обезьяна, решительна, как дог, и нема, как рыба, вот какова я,  Сычиха, и такой сотворил меня дьявол, чтобы я могла получше служить вам, коли  потребуется… так что я на все способна… – со смехом ответила  старуха. – Надеюсь, что мы лихо завладели для вас юной крестьянкой,  кстати, она сидит сейчас в тюрьме Сен-Лазар и пробудет там еще добрых два месяца.    

– Сейчас  не о ней речь, а совсем о других вещах…    

– Как  вам будет угодно, милая дамочка! Важно только, чтоб вслед за тем, о чем вы меня  попросите, появились бы денежки. А уж тогда-то нас с вами водой не разольешь!    

Сара  Мак-Грегор не могла скрыть гримасу отвращения.    

– Должно  быть, вы знаете, – спросила она, – каких-нибудь простых людей… людей  обездоленных?    

– Ну,  таких-то в нашем городе побольше, чем миллионеров… только выбирай! Слава богу,  нищих в Париже богато!    

– Мне  нужна бедная сиротка, и, главное, такая, что лишилась родителей в раннем  детстве. Но этого мало: надо, чтобы у нее было красивое личико, добрый нрав и  чтобы было ей не больше семнадцати лет.    

Старуха  с удивлением посмотрела на Сару.    

– Я  думаю, такую сиротку отыскать нетрудно, – продолжала графиня, – ведь  есть столько подкидышей…    

– Ах,  вот что вам нужно! Но скажите, милая дамочка, вы, должно, совсем позабыли про  Певунью… А ведь она-то как раз вам и нужна!    

– Что  это еще за Певунья!    

– Та  самая девчонка, которую мы выкрали для вас с фермы в Букевале!    

– Да  не о ней теперь речь, я ведь вам уже сказала!    

– Да  вы меня выслушайте, а главное вознаградите за добрый совет; вам ведь нужна сиротка,  кроткая, как овечка, и красивая, как ясный день, и надо, чтоб ей было не больше  семнадцати лет, ведь так?    

– Вот  именно…    

– Ну  так вот! Возьмите себе Певунью, когда она выйдет на волю из тюрьмы Сен-Лазар;  вам ведь просто повезло, она как будто нарочно для вас создана, потому как ей  было всего шесть лет, когда этот проходимец Жак Ферран, а тому уже десять лет,  передал мне ее на воспитание да еще добавил тысячу франков в придачу – только  бы от нее избавиться… Ведь тогда Турнемин, что сейчас на каторге в Рошфоре, ее  ко мне и привел… и сказал, что от этой девчонки хотят избавиться или на худой  конец распустить слух, будто она померла…    

– Жак  Ферран… вы так сказали? – воскликнула Сара столь изменившимся голосом, что  Сычиха даже попятилась и опешила. – Нотариус Жак Ферран, – снова  заговорила Сара, – поручил вашим заботам этого ребенка… и…    

Она не в  силах была продолжать.    

Волнение  графини было слишком сильно; она протянула к Сычихе руки, которые судорожно  подергивались; изумление и радость исказили черты ее лица.    

– Никак  не пойму, чего это вы так всполошились, милая моя дамочка, – сказала  старуха. – А ведь это все проще простого… Десять лет тому назад Турнемин,  старый мой кореш, мне сказал: «Хочешь взять к себе шестилетнюю девчонку, от  которой хотят избавиться? Будет ли она жить или околеет, это не важно; зато  заработаешь тысячу франков; а с девчонкой делай что хочешь…»    

– С  тех пор прошло десять лет?! – воскликнула Сара.    

– Ровно  десять…    

– Это  была белокурая девочка?    

– Уж  такая белокурая…    

– И  с голубыми глазами?    

– С  голубыми глазами, а вернее сказать, со светло-синими, как васильки.    

– И  это та самая… что жила на ферме?..    

– Мы  упрятали ее в тюрьму Сен-Лазар… Надо сказать, я не думала, что встречу ее в деревне…  Воровку-то…    

– О  господи! Господи! – воскликнула Сара, упав на колени, воздев руки и  возведя глаза к небу. – Воистину пути твои неисповедимы… Я простираюсь ниц  перед твоим промыслом. О, неужели такое счастье возможно?.. Нет, нет, я все еще  не могу в это поверить… это было бы чересчур прекрасно… нет, быть не может!..    

Потом,  быстро поднявшись с колен, графиня сказала Сычихе, которая смотрела на нее в  полной растерянности:    

– Пойдемте…    

И Сара  пошла впереди старухи быстрым шагом.    

Дойдя до  конца аллеи, она поднялась на несколько ступенек, что вели к застекленной двери  в кабинет, пышно обставленный дорогой мебелью.    

Сычиха  уже собиралась было последовать за графиней, но та жестом приказала ей оставаться  снаружи.    

Потом  Сара громко позвонила в колокольчик.    

На  пороге показался слуга.    

– Меня  ни для кого нет дома… и пусть никто сюда не заходит… понятно?.. Ни один человек…    

Слуга  вышел из комнаты. Сара для верности закрыла дверь на задвижку. Сычиха слышала  приказание, которое графиня отдала слуге, и видела, как та задвинула задвижку.    

Потом  графиня повернулась к старухе и сказала:    

– Входите  побыстрее и закройте за собой дверь.    

Сычиха  вошла в кабинет.    

Торопливо  отперев секретер, Сара достала оттуда ларец из черного дерева, отнесла его на  письменный стол, стоявший посреди комнаты, и сделала знак Сычихе подойти  поближе.    

В ларце  было несколько ящичков, стоявших один на другом: в них лежали великолепные  драгоценности.    

Графиня  так торопилась добраться до самого дна ларца, что поспешно швыряла на стол  футляры, в которых красовались изумительные ожерелья, браслеты, диадемы;  украшавшие их рубины, изумруды и бриллианты переливались множеством огней.    

Сычиха  была ослеплена этим богатством.    

Она была  вооружена, она была наедине с графиней в запертой комнате; убежать затем из  этой комнаты не стоило труда, риска не было никакого…    

Адская  мысль зародилась в мозгу этой чудовищной женщины. Однако, для того чтобы  осуществить новое злодеяние, нужно было осторожно достать из сумки кинжал и подойти  вплотную к графине, не вызвав у нее подозрения.    

С  коварством дикой кошки, которая, крадучись, хищно подбирается к своей добыче,  старуха воспользовалась тем, что Сара была целиком занята поисками, и незаметно  обошла вокруг стола, отделявшего ее от намеченной жертвы.    

Сычиха  уже начала было осуществлять свое вероломное намерение, но вдруг ей пришлось  застыть на месте.    

Графиня  вытащила с самого дна шкатулки какой-то медальон, нагнулась над столом, протянула  Сычихе дрожащую руку и сказала:    

– Поглядите  на этот портрет.    

– Да  это же Воровка! – крикнула старуха, пораженная удивительным  сходством. – Ведь на этом портрете та самая девочка, которую мне доверили;  так и вижу ее, она была совсем такая, когда ее привел ко мне Турнемин… У нее  были длинные вьющиеся локоны, я их тут же обстригла и выгодно продала, черт  побери!..    

– Вы  ее узнаете? Это именно она? О, заклинаю вас, только не обманывайте… только не  обманывайте меня!    

– Говорю  вам, милая дамочка, что это Воровка, она тут совсем как живая, –  проговорила Сычиха, стараясь незаметно еще ближе подойти к графине. – Даже  сейчас она еще похожа на этот портрет… Коли вы на нее поглядите, просто рот  разинете от удивления!    

У Сары  не вырвался ни горестный крик, ни крик ужаса, когда она узнала, что ее дочь на  протяжении десяти лет жила в нищете, всеми покинутая…    

Она не  испытала ни малейших угрызений совести, вспомнив, что ведь она сама жестоким  образом вырвала бедную девочку из того мирного убежища, куда ее поместил  Родольф.    

Эта  бесчеловечная мать даже не стала расспрашивать Сычиху с естественной в подобных  обстоятельствах тревогой об ужасном прошлом своего ребенка.    

Нет!  Честолюбие уже давно задушило в душе графини даже подобие материнского чувства  и материнской нежности.    

Сейчас  ее охватила не радость от того, что нашлась ее дочь, нет, она теперь с новой  силой предавалась надежде на то, что ей наконец удастся осуществить свою давнюю  горделивую мечту, которую она лелеяла всю жизнь…    

Родольф  проявил участие к несчастной девочке, он, даже не зная ее, обогрел и приласкал…  Что ж будет, когда он узнает, что она… его дочь!!    

Ведь он  свободен… а она, Сара, теперь вдова…    

Перед  глазами Сары уже сверкала корона великой герцогини.    

Между  тем Сычиха, передвигаясь мелкими шажками, наконец подошла к одному из концов  стола и уже отвесно пристроила свой кинжал в соломенной сумке, его рукоятка  теперь чуть высовывалась наружу… так что сжать ее в руке ничего не стоило…    

Старуха  была теперь всего лишь в нескольких шагах от графини.    

– Умеете  ли вы писать? – неожиданно спросила Сара.    

И,  отодвинув рукой ларец и драгоценности, она открыла бювар, лежавший перед чернильницей.    

– Нет,  сударыня, писать я не обучена, – на всякий случай ответила Сычиха.    

– Тогда  писать я буду сама под вашу диктовку… Расскажите мне подробно обо всех обстоятельствах,  при которых вам передали в руки эту маленькую девочку.    

И,  усевшись в кресло, стоявшее перед письменным столом, Сара взяла перо и поманила  к себе Сычиху. Единственный глаз старухи зловеще засверкал. Наконец-то… она  стояла возле самого кресла графини! Сара, склонившись над столом, приготовилась  писать.    

– Я  стану читать вам вслух то, что вы расскажете, читать буду медленно и  раздельно, – проговорила графиня, – а вы меня поправите, если я в  чем-нибудь ошибусь.    

– Ладно,  сударыня, – сказала Сычиха, следя за малейшими движениями Сары.    

Затем  она скользнула правой рукой в свою соломенную сумку, чтобы незаметно ухватиться  за рукоятку кинжала.    

Графиня  начала писать:    

     

«Я  заявляю, что…»    

     

Но тут  она остановилась и, повернувшись к Сычихе, которая уже нащупала рукоятку своего  кинжала, спросила:    

– А  когда именно вручили вам эту девочку?    

– В  феврале тысяча восемьсот двадцать седьмого года.    

– А  кто ее к вам привел? – снова спросила графиня, все так же глядя на Сычиху.    

– Пьер  Турнемин, он теперь на каторге в Рошфоре… А ему самому девочку отдала госпожа  Серафен, экономка нотариуса.    

Графиня  снова начала писать, а потом вслух прочитала:    

     

«Я  заявляю, что в феврале тысяча восемьсот двадцать седьмого года, человек по  имени…»    

     

Сычиха  достала свой кинжал…    

Она уже  подняла его, готовясь ударить свою жертву в спину, между лопатками…    

Но тут  Сара снова обернулась.    

Сычиха,  боясь, что ее застанут врасплох, поспешно опустала правую руку с кинжалом за  спинку кресла, в котором сидела графиня, и нагнулась к ней, чтобы ответить на  новый вопрос.    

– Я  позабыла, как зовут того человека, что привел к вам девочку, – сказала  Сара.    

– Пьер  Турнемин, – ответила Сычиха.    

– Пьер  Турнемин, – повторила графиня, продолжая писать, – тот, что ныне  находится на каторге в Рошфоре, привел ко мне девочку, которую ему вручила  экономка господина…    

Окончить  фразу графине не удалось.    

Сычиха,  тихонько освободившись от своей соломенной сумки, которая бесшумно скользнула к  ее ногам, набросилась на графиню столь же стремительно, сколь яростно, левой  рукой она схватила Сару за шею и придавила ее лицо к столу, а правой рукою  вонзила ей кинжал в спину, между лопатками…    

Это  ужасное нападение было совершено с такой быстротой и неожиданностью, что графиня  не успела издать ни крика, ни стона.    

Она так  и осталась сидеть в кресле, уткнувшись лбом в крышку стола. Перо выпало из ее  руки.    

– Точно  таким же ударом Громилушка… укокошил того старичка на улице Руль, – пробормотала  чудовищная старуха. – Еще одна, которая никогда больше не заговорит… Ее  счеты с жизнью покончены.    

Сычиха,  торопливо собрав драгоценности и побросав их в свою соломенную сумку, в спешке  не заметила, что ее жертва еще дышит.    

Совершив  ограбление и убийство, отвратительная старуха отперла застекленную дверь и  быстро пошла по аллее, обсаженной зеленеющими деревьями, затем проскользнула в  небольшую калитку, что вела на безлюдную улицу, и миновала пустыри.    

Возле  Обсерватории она наняла фиакр, который отвез ее на Елисейские поля, к Краснорукому.  Читатель уже знает, что вдова Марсиаль, Николя, Тыква и Крючок назначили Сычихе  встречу в этом притоне для того, чтобы ограбить и убить там г-жу Матье.    

 Глава V

  АГЕНТ СЫСКНОЙ ПОЛИЦИИ    

     

Читатель  уже знаком с кабачком «Кровоточащее сердце», который расположен на Елисейских  полях, неподалеку от проспекта Кур-ла-Рен, в одном из широких оврагов, что  находился по соседству с этим излюбленным местом для прогулок парижан еще  несколько лет тому назад.    

Обитатели  острова Черпальщика еще не появились.    

После  отъезда Брадаманти, который, как мы уже знаем, отправился вместе с мачехой маркизы  д’Арвиль в Нормандию, Хромуля вернулся жить к своему отцу.    

Стоя на  страже на верхней ступеньке лестницы, колченогий мальчишка должен был подать  знак о приходе Марсиалей условным возгласом; тем временем Краснорукий  доверительно беседовал с агентом сыскной полиции, неким Нарсисом Борелем:  читатель, быть может, помнит, что мы встречали его в кабачке Людоедки, куда он  пришел, чтобы арестовать двух злодеев, обвиненных в убийстве.    

Это был  человек лет сорока, коренастый и сильный, краснощекий, с острым и проницательным  взглядом; лицо у него было гладко выбрито, для того чтобы ему легче было менять  свой внешний вид, что было необходимо во время его сопряженных с опасностью  действий, ибо ему часто приходилось соединять способность преображаться,  свойственную актерам, с мужеством и энергией солдата для того, чтобы суметь  поймать тех или иных преступников, с которыми ему приходилось бороться,  прибегая и к хитрости, и к решительности. Словом, Нарсис Борель был одним из  самых действенных и полезных орудий того провидения в миниатюре, как скромно и  непритязательно именуют полицию.    

Но  вернемся к той беседе, какую вели Нарсис Борель и Краснорукий… Она, судя по  всему, носила весьма оживленный характер.    

– Да,  вас обвиняют в том, что, пользуясь своим двойственным положением, –  говорил агент сыскной полиции, – вы безнаказанно принимаете участие в  кражах, которые совершает шайка самых опасных злоумышленников; вы, ничтоже  сумняшеся, сообщаете ложные сведения о них сыскной полиции… Берегитесь,  Краснорукий, если это подтвердится, с вами поступят безо всякого снисхождения.