1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Вы  должны видеть это. Влюбленный всегда выдает себя.    

– Господин  де Гиш ничем себя не выдал.    

– Сестра,  сестра, вы слишком усердно защищаете господина де Гиша.    

– Я?  Бог с вами, государь, недоставало только, чтобы и вы начали подозревать меня.    

– Нет,  нет, принцесса, – с живостью возразил король, – не огорчайтесь, не  плачьте! Успокойтесь, умоляю вас.    

Но она  плакала, крупные слезы текли по ее рукам. Король стал поцелуями осушать их.    

Принцесса  взглянула на него так грустно и так нежно, что Людовик был поражен в самое  сердце.    

– Вы  не питаете никаких чувств к Гишу? – спросил он с беспокойством, не  подходившим к его роли посредника.    

– Никаких,  решительно никаких.    

– Значит,  я могу успокоить брата?    

– Ах,  государь, его ничем не успокоишь. Не верьте, что он ревнует.    

Ему  наговорили, он наслушался дурных советов. У принца беспокойный характер.    

– Когда  дело касается вас, не мудрено беспокоиться.    

Принцесса  опустила глаза и замолчала. Король тоже. Он все еще держал ее руку.    

Как  показалось обоим, это молчание тянулось целую вечность.    

Принцесса  потихоньку высвободила руку. Теперь она была уверена в победе. Поле битвы  осталось за нею.    

– Принц  жалуется, – робко проговорил, король, – что вы предпочитаете его  обществу и его беседе общество других.    

– Государь,  принц только смотрится в зеркало да придумывает козни против женщин с шевалье  де Лорреном. Понаблюдайте сами, государь.    

– Хорошо,  я понаблюдаю. Но какой ответ передать моему брату?    

– Ответ?  Мой отъезд.    

– Опять  вы повторяете ото слово! – неосторожно воскликнул король, как будто  десятиминутная беседа должна была изменить намерения принцессы.    

– Государь,  я не могу быть здесь счастливой, – произнесла она. – Господин де Гиш  мешает принцу. Что же, и его вышлют?    

– Если  нужно, то почему же нет? – с улыбкою отвечал Людовик XIV.    

– Ну,  а после господина де Гиша… о котором я, впрочем, буду сожалеть, предупреждаю  вас, государь…    

– Вы  будете о нем сожалеть?    

– Без  сомнения. Он любезен, относится ко мне дружески, развлекает меня.    

– Вы  знаете, если бы брат слышал вас, – проговорил король, слегка  задетый, – то я не взялся бы мирить вас, даже не попробовал бы.    

– Государь,  можете ли вы помешать принцу ревновать меня к первому встречному? А ведь  господин де Гиш вовсе не первый встречный.    

– Опять!  Предупреждаю вас, что я, как добрый брат, проникнусь наконец предубеждением к  господину де Гишу.    

– Ах,  государь, – сказала принцесса, – умоляю вас, не заражайтесь ни  симпатиями, ни предубеждениями принца! Оставайтесь королем. Так будет лучше и  для вас и для всех.    

– Вы  очаровательная насмешница, сестра, и я понимаю, почему даже те, над кем вы смеетесь,  обожают вас.    

– Уж  не поэтому ли, государь, вы, кого я избрала своим защитником, собираетесь  перейти на сторону моих преследователей?    

– Я  ваш преследователь? Храни меня бог!    

– В  таком случае, – томно продолжала она, – исполните мою просьбу.    

Отпустите  меня в Англию.    

– Нет,  никогда! – воскликнул Людовик XIV.    

– Значит,  я здесь пленница?    

– Да,  вы в плену у Франции.    

– Что  же мне тогда делать?    

– Извольте,  сестра, я вам скажу.    

– Слушаю,  выше величество.    

– Вместо  того чтобы окружать себя ветреными друзьями… вместо того чтобы смущать нас  вашим уединением, будьте всегда с нами, будем жить дружною семьею. Слов нет,  господин де Гиш очень любезный кавалер; но мы, хотя и не обладаем его умом…    

– Государь,  зачем эта скромность?    

– Нет,  я говорю правду. Можно быть королем и в то же время понимать, что имеешь меньше  шансов нравиться, чем тот или иной придворный.    

– Я  готова поклясться, государь, что вы не верите ни одному сказанному вами слову.    

Король с  нежностью посмотрел на принцессу.    

– Можете  вы обещать мне не проводить время в вашей комнате с чужими и дарить свои досуги  нам? Хотите, заключим наступательный и оборонительный союз против общего врага?    

– Да,  государь, но верный ли вы союзник?    

– Увидите.    

– А  когда начнется наш союз?    

– Сегодня.    

– Я  сама составлю договор!    

– Хорошо.    

– А  вы подпишите?    

– Не  читая.    

– О,  если так, государь, обещаю вам чудеса. Ведь вы светило двора, и когда вы  появитесь на нашем небосклоне…    

– Ну?..    

– Все  засияет.    

– О,  принцесса, принцесса! – воскликнул Людовик XIV. – Вы знаете, что весь  свет исходит от вас. Правда, я избрал своим девизом солнце, но это только  эмблема.    

– Государь,  вы льстите вашей союзнице, следовательно, собираетесь ее обмануть, –  сказала принцесса, грозя королю тонким пальчиком.    

– Как!  Вы считаете, что я вас обманываю, уверяя вас в своей дружбе?    

– Да.    

– А  что же побуждает вас сомневаться?    

– Одна  вещь.    

– Одна-единственная?    

– Да.    

– Какая  же? Я был бы очень несчастлив, если бы не мог справиться с одной-единственной  вещью.    

– Эта  вещь не в вашей власти, государь, она сильнее даже самого господа бога.    

– Что  это за вещь?    

– Прошлое.    

– Я  не понимаю вас, принцесса, – сказал король именно потому, что прекрасно  понял.    

Принцесса  взяла его за руку.    

– Государь, –  улыбнулась она, – я имела несчастье так долго не нравиться вам, что часто  спрашиваю себя, как могли вы избрать меня своей невесткой?    

– Вы  мне не нравились?    

– Полно,  не отрицайте!    

– Позвольте!    

– Нет,  нет, я ведь помню.    

– Наш  союз начинается с настоящей минуты! – воскликнул король с непритворным  пылом. – Не будем вспоминать о прошлом, ни вы, ни я. У меня перед глазами  настоящее. Вот оно. Смотрите!    

Он  подвел принцессу к зеркалу, где отразилась раскрасневшаяся красавица, при виде  которой не устоял бы даже святой.    

– Но  все-таки я боюсь, – прошептала она, – что у нас не выйдет крепкого  союза.    

– Вы  хотите, чтобы я принес клятву? – спросил король, возбужденный тем  оборотом, какой приняла их беседа.    

– О,  я не отказалась бы от клятвы! – сказала принцесса. – С ней дело  всегда кажется вернее.    

Король  склонил колени, а она с улыбкою, какую не передать ни художнику, ни поэту,  отдала ему обе руки, к которым он прижал свое пылающее лицо. Ни он, ни она не  находили слов.    

Король  почувствовал, как принцесса отнимает у него руки, легко скользнувшие по его щекам.  Он тотчас же встал и вышел из комнаты.    

Придворным  бросился в глаза его яркий румянец, и они заключили, что сцена была бурная. Но  шевалье де Лоррен поспешил заметить:    

– Успокойтесь,  господа! Когда его величество в гневе, он бледнеет.    

 Глава 15. СОВЕТЧИКИ    

     

Король  ушел от принцессы в страшном возбуждении, причину которого и сам не мог бы себе  объяснить И в самом деле, невозможно понять тайную игру странных симпатий,  которые внезапно, без всякой причины зарождаются в двух созданных для взаимной  любви сердцах, иногда после многих лет полного равнодушия.    

Почему  Людовик раньше почти ненавидел принцессу? Почему теперь он находил эту самую  женщину такой прекрасной, такой желанной? Почему сама принцесса,  заинтересованная другим, уже целую неделю выказывала королю исключительное  внимание?    

Людовик  не собирался соблазнять принцессу. Узы, соединявшие Генриетту с его братом,  были для него или казались ему неодолимою преградою. Он был даже слишком далеко  от этой преграды, чтобы заметить ее существование. Но, находясь во власти  играющих нашим сердцем страстей, к которым толкает нас юность, никто не может  сказать, где он остановится, даже тот, кто заранее учел все вероятности успеха  или падения Что же касается принцессы, то ее влечение к королю понять нетрудно:  она была молода, кокетлива и страстно жаждала поклонения. Это была одна из тех  неудержимых порывистых натур, которые, выступив на сцену, готовы пройти по горящим  угольям, чтобы вызвать аплодисменты и крики зрителей.    

Следовательно,  не было ничего удивительного, что, по мере движения вперед, она перешла от  обожания Бекингэма к де Гишу, превосходившему Бекингэма достоинством, которое  так ценят женщины, а именно своей новизной; значит, скажем мы, не было ничего  особенного в том, что честолюбие принцессы дошло до того, что она жаждала  восхищения короля, который был не только первым по положению в своем царстве,  но действительно являлся одним из самых прекрасных и умных людей.    

Для  объяснения внезапно вспыхнувшего чувства Людовика к своей невестке психология  привела бы разные банальности, а биология указала бы на тайное сродство натур.  У принцессы были прелестные черные глаза, у Людовика – голубые. Принцесса  была смешлива и экспансивна, Людовик скрытен и подвержен меланхолии. Случаю  угодно было, чтобы они столкнулись в первый раз на почве общей  заинтересованности в разрешении семейного конфликта: от соприкосновения эти две  противоположные натуры вспыхнули. Людовик вернулся к себе в убеждении, что  принцесса самая соблазнительная женщина при дворе Принцесса же, оставшись одна,  с восторгом думала о неотразимом впечатлении, которое она произвела на короля.    

Но ее  чувство оставалось пассивным, а у короля оно проявлялось бурно:    

Людовик  был тогда молод и легко воспламенялся; к тому же он не считался ни с какими преградами  для осуществления своих желаний.    

Король  сообщил принцу, что все улажено, принцесса питает к нему полное уважение и самую  искреннюю привязанность, но у нее гордый и недоверчивый характер и надо щадить  ее самолюбие. Принц возразил ему своим обычным в разговорах с братом  кисло-сладким тоном, что он не может толком объяснить себе самолюбие женщины,  поступающей далеко не безупречно, и что вообще пострадавшее лицо в этом деле,  бесспорно, он, принц.    

На это  король ответил ему довольно резким тоном, показывавшим, как близко к сердцу принимал  он интересы своей невестки:    

– Принцесса,  слава богу, вне подозрений.    

– Со  стороны других – да, я соглашаюсь, – ответил принц, – но я  говорю о себе.    

– И  вам, брат мой, я скажу, – продолжал король, – что поведение принцессы  не заслуживает вашего порицания. Да, конечно, она молодая женщина, пожалуй,  рассеянная и даже странная, но – в глубине души – благородная.    

Английский  характер не всегда хорошо понимают во Франции, и свобода английских нравов  нередко удивляет тех, кто не знает, какая душевная чистота лежит в ее основе.    

– Что  же, – проговорил принц, начиная все более и более раздражаться, –  если ваше величество даете отпущение грехов моей супруге, которую я обвиняю,  то, конечно, она невинна, и мне остается только замолчать.    

– Послушайте,  брат, – горячо возразил король, совесть которого нашептывала ему, что  принц не совсем не прав, – послушайте, брат, все, что я говорю, и все, что  делаю, направлено к вашему счастью. Я узнал, что вы жаловались на недостаток  доверия и внимания со стороны принцессы, и не хотел, чтобы ваше беспокойство  продолжалось. Мой долг охранять счастье вашей семьи, как и счастье  ничтожнейшего из моих подданных. И я с удовольствием убедился, что вы тревожитесь  напрасно.    

– Итак,  ваше величество убедились в невиновности принцессы, – продолжал принц, как  бы ведя допрос и пристально смотря на своего брата, – и я преклоняюсь  перед королевской мудростью, но убеждены ли вы в невиновности тех, кто вызвал  скандал, на который я жалуюсь?    

– Вы  правы, брат, – сказал король. – Я об этом подумаю.    

Эти  слова заключали в себе и утешение и приказание. Принц понял и удалился.    

Людовик  же снова отправился к матери. Разговор с братом не удовлетворил его, и он чувствовал  потребность добиться более полного оправдания своего поступка.    

Анна  Австрийская не была такой же снисходительной к г-ну де Гишу, как к герцогу Бекингэму.  С первых же слов она увидала, что Людовик нерасположен к суровости. Тогда она  сама заговорила суровым тоном. Это была одна из обычных уловок королевы, когда  ей хотелось добиться правды. Но Людовик уже вышел из детского возраста; он уже  почти год был королем и научился притворяться.    

Внимательно  слушая Анну Австрийскую, он по некоторым ее выразительным взглядам и ловким  намекам убедился, что королева если и не угадала, то, по крайней мере,  заподозрила его слабость к принцессе. Из всех его помощников Анна Австрийская  была бы самым полезным, из всех врагов – самым опасным.    

Поэтому  Людовик переменил тактику. Он обвинил принцессу, оправдал принца и спокойно  выслушал все, что его мать говорила о де Гише, как выслушивал раньше ее речи о  Бекингэме. Он ушел от нее, только когда она преисполнилась уверенностью, что  одержала полную победу над ним.    

Вечером  все придворные собрались на репетицию балета.    

За это  время у бедного де Гиша побывало несколько посетителей. Одного из них он и ждал  и боялся. Это был шевалье де Лоррен. Вид у шевалье был самый успокоительный. По  его словам, принц находился в прекрасном настроении, так что можно было  подумать, что на супружеском горизонте нет ни малейшего облачка. Да и вообще  принц вовсе не злопамятен! С давних пор при дворе с легкой руки шевалье де  Лоррена считалось, что из двоих сыновей Людовика XIII принц унаследовал отцовский  характер – нерешительный, колеблющийся, с хорошими порывами, недобрый в  своей основе, но, конечно, безвредный для друзей.    

Шевалье  одобрял Гиша, доказывая ему, что принцесса скоро совсем возьмет верх над мужем  и кто будет иметь влияние на нее, тот будет влиять и на принца.    

Де Гиш,  человек осторожный и недоверчивый, отвечал:    

– Быть  может, шевалье, но я считаю принцессу очень опасной.    

– Чем  же?    

– Она  утверждает, что принц не очень увлекается женщинами.    

– Это  правда, – со смехом сказал шевалье де Лоррен.    

– Поэтому  принцесса может избрать первого встречного, чтобы возбудить ревность мужа и  вернуть его к себе.    

– Какая  глубокая мысль! – воскликнул шевалье.    

– Какая  верная! – вторил де Гиш.    

И тот и  другой говорили не то, что думали. Де Гиш, обвиняя принцессу, мысленно просил у  нее прощения. Шевалье, изумляясь глубине мысли де Гиша, увлекал его к пропасти.    

Тогда де  Гиш прямо спросил его, какие последствия имела утренняя сцена и особенно –  сцена во время обеда.    

– Да  ведь я уже сказал вам, – отвечал шевалье де Лоррен, – все хохотали, и  принц больше всех.    

– Однако, –  заметил Гиш, – мне говорили о посещении принцессы королем.    

– Что  же тут удивительного? Одна только принцесса не смеялась, и король заходил к  ней, чтобы ее развеселить.    

– И  что же?..    

– Да  ничего не изменилось, все пойдет своим порядком.    

– И  вечером будет репетиция балета?    

– Разумеется.    

– Вы  уверены в этом?    

– Вполне.    

В этот  момент в комнату с озабоченным видом вошел Рауль.    

Увидев  его, шевалье, питавший к нему, как и ко всякому благородному человеку, тайную  ненависть, тотчас же поднялся с места.    

– Так,  значит, вы мне советуете?.. – обратился к нему де Гиш.    

– Советую  вам спать спокойно, дорогой граф.    

– А  я дам вам совершенно противоположный совет, де Гиш, – проговорил Рауль.    

– Какой,  мой друг?    

– Сесть  на коня и уехать в одно из ваших поместий.    

Ну, а  там можете последовать совету шевалье и спать сколько вашей душе угодно.    

– Как,  уехать? – воскликнул шевалье, прикидываясь изумленным. – Да зачем же  де Гишу уезжать?    

– А  затем, – ведь вы-то этого не можете не знать, – затем, что все  наперебой говорят о сцене, которая разыгралась между принцем и де Гишем.    

Де Гиш  побледнел.    

– Никто  не говорит, – отвечал шевалье, – никто. Вы плохо осведомлены,  господин де Бражелон.    

– Напротив,  милостивый государь, я осведомлен очень хорошо и даю детищу дружеский совет.    

Во время  этого спора немного сбитый с толку де Гиш попеременно поглядывал то на одного,  то на другого советчика. Он чувствовал, что в этот момент идет игра, которая  окажет влияние на всю его жизнь.    

– Не  правда ли, – обратился шевалье к графу, – не правда ли, де Гиш, вся  эта сцена была далеко но такая бурная, как, по-видимому, думает виконт де  Бражелон, который, впрочем, при ней не присутствовал.    

– Дело  не в том, – настаивал Рауль, – была ли она бурная или нет, так как я  говорю не о самой сцене, а о последствиях, какие она может иметь.    

Я знаю,  что принц грозил; я знаю, что принцесса плакала.    

– Принцесса  плакала? – неосторожно вскричал де Гиш, всплеснув руками.    

– Вот  как! – со смехом подхватил шевалье. – Этой подробности я не знал.  Положительно, вы лучше меня осведомлены, господин де Бражелон.    

– Вот  потому-то, что я лучше осведомлен, шевалье, я и настаиваю на том, чтобы Гиш  уехал.    

– Простите,  что противоречу вам, господин виконт, но еще раз повторяю, что в этом отъезде  нет никакой нужды.    

– Отъезд  был бы необходим.    

– Погоди!  С чего бы вдруг ему уезжать?    

– А  король? Король?    

– Король? –  воскликнул де Гиш.    

– Предупреждаю  тебя, что король принимает это дело близко к сердцу.    

– Полно! –  успокоил его шевалье. – Король любит де Гиша и особенно его отца.  Подумайте, если граф уедет, это послужит как бы признанием того, что он  действительно заслуживает порицания. Ведь если человек скрывается, значит, он  виноват или боится.    

– Не  боится, а досадует, как всякий человек, которого напрасно обвиняют, –  сказал Бражелон. – Придадим именно такой характер его отъезду, это очень  легко сделать. Будем рассказывать, что мы оба приложили все усилия, чтобы  удержать его, да вы и на самом деле удерживаете его, шевалье Да, да, де Гиш, вы  ни в чем не повинны. Сегодняшняя сцена обидела вас. Вот и все. Право, уезжайте.    

– Нет,  де Гиш, оставайтесь, – убеждал шевалье. – Оставайтесь именно потому,  что вы ни в чем не повинны, как говорит господин де Бражелон.    

Еще раз  простите, виконт, что я не согласен с вами.    

– Сделайте  одолжение, милостивый государь, но заметьте, что изгнание, которому де Гиш сам  себя подвергнет, протянется недолго. Он вернется когда вздумает, и его встретят  улыбками, а гнев короля может, напротив, навлечь такую грозу, которой и конца  не видно будет.    

Шевалье  улыбнулся.    

– Э,  черт возьми, этого-то я и добиваюсь, – прошептал он про себя, пожав  плечами.    

Это  движение не ускользнуло от графа. Он опасался, что если покинет двор, то другие  могут принять это за трусость.    

– Нет,  нет, – вскричал он. – Решено. Я остаюсь, Бражелон.    

– Обращаюсь  к тебе как пророк, – печально проговорил Рауль, – горе тебе, де Гиш,  горе тебе!    

– Я  тоже пророк, только не пророк несчастья. Напротив, я настойчиво повторяю вам,  граф, оставайтесь.    

– Так  вы уверены, что сегодняшняя репетиция балета не отменена? спросил де Гиш.    

– Совершенно  уверен.    

– Видишь,  Рауль, – проговорил де Гиш, стараясь улыбнуться, – видишь сам, что  наш двор не подготовлен к междоусобной войне, если он с таким усердием  предается пляске. Признайся, что это так, Рауль.    

Рауль  покачал головою.    

– Мне  больше нечего сказать, – ответил он.    

– Но,  наконец, – спросил шевалье, стараясь узнать, из каких источников черпал  Рауль сведения, точность которых внутренне не мог не признать даже он, –  вы говорите, что вы хорошо информированы, господин виконт; даже лучше, чем я,  человек самый близкий к принцу. Как это могло получиться?    

– Ваша  милость, – отвечал Рауль, – я преклоняюсь перед таким заявлением. Да,  вы должны быть великолепно информированы и, как человек чести, не способны  сказать что-нибудь, кроме того, что вы знаете, и не можете говорить иначе, чем  вы думаете, я умолкаю, я признаю себя побежденным и уступаю вам поле битвы.    

И с  видом человека, желающего только отдохнуть, он уселся в просторное кресло, пока  граф звал прислугу, чтобы одеться.    

Шевалье  надо было уходить, но он боялся, как бы Рауль, оставшись наедине с де Гишем, не  отговорил его. Поэтому он прибегнул к последнему средству.    

– Принцесса  сегодня будет ослепительна, – сказал он. – Она впервые выступает в  костюме Помоны.    

– Ах,  в самом деле! – воскликнул граф.    

– Да,  да, – продолжал шевалье, – она уже распорядилась. Вы знаете, господин  де Бражелон, что роль Весны взял на себя сам король.    

– Это  будет восхитительно, – обрадовался де Гиш, – и это, пожалуй,  важнейшая причина, заставляющая меня остаться Ведь я исполняю роль Вертумна и  танцую с принцессой, так что без дозволения короля даже и не мог бы уехать, мой  отъезд расстроил бы балет.    

– А  я исполняю роль простого фавна, – сказал шевалье – Танцор я неважный,  да притом у меня и ноги кривые До свидания, господа Не забудьте, граф, корзину  с плодами, которую вы должны поднести Помоне.    

– Не  забуду, будьте покойны, – заверил его восхищенный граф.    

– Ну,  теперь он не уедет, можно быть уверенным, – говорил про себя шевалье де  Лоррен, выходя из комнаты.    

Когда  шевалье удалился, Рауль даже не пытался разубедить своего друга, он чувствовал,  что все напрасно.    

– Граф, –  промолвил он печальным мелодичным голосом, – вы отдаетесь опасной страсти  Я вас знаю. Вы всегда впадаете в крайность, да и та, кого вы любите, тоже… Ну  хорошо, предположим на минуту, что она полюбит вас.    

– О,  никогда! – воскликнул Гиш.    

– Почему  же никогда?    

– Потому  что это было бы ужасным несчастьем для нас обоих.    

– Тогда,  дорогой друг, вместо того, чтобы считать вас неосторожным, позвольте думать,  что вы просто безумец.    

– Почему?    

– Вы  уверены, что ничего не будете добиваться от той, кого вы любите?    

– О  да, вполне уверен!    

– Если  так, любите ее издали.    

– Как  издали?    

– Да  так. Не все ли равно, тут она или нет, если вы от нее ничего не добиваетесь?  Ну, любите ее портрет или какую-нибудь вещь, данную на память.    

– Рауль!    

– Любите  тень, мечту, химеру; любите любовь… а, вы отворачиваетесь?.. Но я умолкаю, идут  ваши лакеи. В счастье ли, в несчастье вы всегда можете положиться на меня, де  Гиш.    

– О,  я в этом уверен!    

– Ну,  вот и все, что я хотел вам сказать. Принарядитесь же хорошенько, де Гиш, будьте  красавцем. Прощайте!    

– Разве  вы не будете на репетиции балета, виконт?    

– Нет,  мне надо сделать один визит. Ну, обнимите меня и прощайте.    

Собрание  было назначено в покоях короля.    

Явились  обе королевы, принцесса, несколько придворных дам и кавалеров. Все это общество  в виде прелюдии к танцам занялось разговорами, как было принято в те времена.    

Вопреки  утверждению шевалье де Лоррена, ни одна из дам не была одета в праздничный костюм,  но всех занимали богатые наряды, нарисованные разными художниками для балета  полубогов. Так называли королей и королев, пантеоном которых был Фонтенбло.    

Принц  принес рисунок, на котором он был изображен в своей роли. Лицо его все еще было  немного озабоченным. Он учтиво и почтительно приветствовал молодую королеву и  свою мать. С супругою он раскланялся крайне небрежно и, отходя от нее, круто  повернулся на каблуках. Этот поклон и эта холодность были замечены.    

Господин  де Гиш вознаградил принцессу за эту холодность взглядом, полным огня, и принцесса,  надо сказать, вернула ему этот взгляд с лихвой. Все решили, что де Гиш никогда  не был так красив; взгляд принцессы как бы озарил светом лицо сына маршала де  Граммона. Невестка короля почувствовала, что гроза собирается над со головой;  она также ощущала, что в течение этого дня, в таком изобилии давшего материал  для будущих событий, она была несправедлива, может быть, даже предала человека,  который любил ее с такой страстью, с таким пылом.    

Ей  казалось, что наступил момент воздать должное бедняге, с кем так жестоко  обошлись нынче утром. Сердце ее громко говорило в пользу де Гиша. Она искренне  жалела графа, и это давало ему преимущество перед всеми другими. В ее сердце не  оставалось больше места ни для мужа, ни для короля, ни для лорда  Бекингэма, – де Гиш в эту минуту царил безраздельно.    

Правда,  принц тоже был красив, но невозможно было и сравнивать его с графом. Каждая  женщина скажет, что между красотою любовника и красотою мужа огромная разница.    

Итак,  после появления принца, после этого галантного сердечного приветствия, обращенного  к молодой королеве и королеве-матери, после легкого свободного поклона  принцессе, который отметили придворные, все, скажем мы, сложилось так, что  преимущества были отданы любовнику перед супругом.    

Принц  был слишком знатной особой, чтобы замечать такие мелочи. Нет ничего столь действенного,  как твердо усвоенная мысль о собственном превосходстве, чтобы доказать неполноценность  человеку, уже имеющему о самом себе такое мнение.    

Пришел  король. Все пытались прочесть грядущие события во взгляде этого человека, который  уже начинал владычествовать над миром.    

В  противоположность своему мрачному брату, Людовик весь сиял. Взглянув на  рисунки, которые к нему протягивали со всех сторон, он похвалил один и  забраковал другие, единственным своим словом создавая счастливцев или  несчастных.    

Вдруг  краешком глаза посмотрев на принцессу, он подметил немой разговор между нею и  графом.    

Король  закусил губу и подошел к королевам:    

– Ваши  величества, меня сейчас известили, что в Фонтенбло все приготовлено согласно моим  распоряжениям.    

По всей  зале пробежал шепот удовольствия. Король Прочел на всех лицах горячее желание  получить приглашение на праздник.    

– Я  еду завтра, – прибавил он.    

Воцарилось  глубокое молчание.    

– И  прошу всех присутствующих сопровождать меня.    

Радостная  улыбка озарила все лица. Один только принц оставался по-прежнему в дурном  настроении.    

Один за  другим к королю стали подходить вельможи, спешившие поблагодарить его величество  за приглашение.    

Подошел  де Гиш.    

– Ах,  граф, – сказал ему король, – а я не заметил вас.    

Граф  поклонился. Принцесса побледнела.    

Де Гиш  собирался открыть рот, чтобы произнести благодарность.    

– Граф, –  остановил его король, – теперь как раз время озимых посевов. Я уверен, что  ваши нормандские фермеры очень обрадовались бы вашему приезду к себе в  поместье.    

После  этой жестокой выходки король повернулся спиною к несчастному графу.    

Теперь  побледнел и де Гиш. Он сделал два шага к королю, забыв, что можно только отвечать  на вопросы его величества.    

– Я,  кажется, плохо понял, – пролепетал он.    

Король  слегка повернул голову и, бросив на Гиша один из тех холодных и пристальных  взглядов, которые, как нож, вонзались в сердце людей, впавших в немилость,  медленно отчеканил:    

– Я  сказал: в ваше поместье.    

На лбу  графа выступил холодный пот, пальцы разжались и выронили шляпу.    

Людовик  бросил взгляд на мать, чтобы подчеркнуть перед ней полноту своей власти. Он  отыскал также торжествующий взгляд брата и убедился, что тот доволен мщением.  Наконец он остановил свои глаза на принцессе.    

Принцесса  улыбалась, разговаривая с г-жой де Ноайль. Она ничего не слышала или делала  вид, что не слышала.    

Шевалье  де Лоррен тоже смотрел своим упорным враждебным взглядом, похожим на таран,  сокрушающий препятствия. Один только де Гиш остался в кабинете короля.  Постепенно все разошлись.    

Перед  глазами несчастного мелькали какие-то тени.    

Страшным  усилием воли он овладел собой и поспешил домой, где его ожидал Рауль, не отделавшийся  от мрачных предчувствий.    

– Ну  что, как? – прошептал он, увидя своего друга, вошедшего нетвердым шагом  без шляпы, с блуждающим взглядом.    

– Да,  да… это верно… да…    

Больше  де Гиш ничего не мог выговорить. Он без сил повалился в кресло.    

– А  она?.. – спросил Рауль.    

– Она?.. –  вскричал несчастный, поднимая к нему гневно сжатый кулак.    

– Она!..    

– Что  она делает?    

– Смеется.    

И сам  злосчастный изгнанник разразился истерическим хохотом. Потом упал навзничь. Он  был уничтожен.    

 Глава 16. ФОНТЕНБЛО    

     

Уже  четыре дня великолепные сады Фонтенбло были оживлены непрекращавшимися празднествами  и весельем. Г-н Кольбер был завален работой: по утрам – он подводил счеты  ночных расходов, днем составлял программы, сметы, нанимал людей, расплачивался.    

Господин  Кольбер получил четыре миллиона и пытался расходовать их с разумною экономией.    

Он  приходил в ужас от трат на мифологию. Каждый сатир и каждая дриада обходились  не менее чем по сотне ливров в день. Да костюмы стоили по триста ливров. Каждую  ночь фейерверки истребляли пороху и серы на сто тысяч ливров. Иллюминация по  берегам пруда обходилась в тридцать тысяч ливров. Эти праздники казались  великолепными. Кольбер от радости не мог владеть собой.    

В разное  время дня и ночи можно было видеть, как принцесса и король отправлялись на охоту  или устраивали приемы разных фантастических персонажей, торжества, которые без  устали изобретали в течение двух недель и в которых проявлялись блестящий ум  принцессы и щедрость короля.    

Принцесса,  героиня праздника, отвечала на приветственные речи депутаций от разных неведомых  народов: гарамантсз, скифов, гиперборейцев, кавказцев и патагонцов, которые  словно из-под земли появлялись перед нею. А король каждому из них дарил  бриллианты и разные дорогие вещи.    

Депутации  декламировали стихи, в которых короля сравнивали с солнцем, а принцессу с луною.  О королевах и о принце совсем перестали говорить, словно король был женат не на  Марии-Терезии Австрийской, а на Генриетте Английской.    

Счастливая  пара держалась за руки, обменивалась неуловимыми пожатиями. Молодые люди  большими глотками впивали этот сладостный напиток лести, который порождают  юность, красота, могущество и любовь. Все в Фонтенбло удивлялись влиянию на  короля, которое так неожиданно приобрела принцесса. Всякий говорил про себя,  что настоящей королевой была принцесса. И действительно, король подтверждал эту  странную истину каждой своей мыслью, каждым своим словом, каждым своим  взглядом. Он черпал свои желания, искал свое вдохновение в глазах принцессы, он  упивался ее радостью, если принцесса удостаивала его улыбкой.    

А  принцесса? Наслаждалась ли она своим могуществом, видя весь мир у своих ног?  Она не могла признаться в этом себе самой; но она знала это и чувствовала одно:  что у нее нет больше никаких желаний и что она совершенно счастлива. Произошло  все это по воле короля, и в результате принц, который был вторым лицом в  государстве, оказался третьим.    

И ему  стало еще хуже, чем в те дни, когда музыканты де Гиша играли у принцессы. Тогда  принц мог, по крайней мере, внушить страх тому, кто его раздражал. Но, изгнав  врага благодаря союзу с королем, принц почувствовал на плечах бремя, которое  было гораздо тяжелее прежнего.    

Каждую  ночь принцесса возвращалась к себе совсем измученная. Поездки верхом, купанье в  Сене, спектакли, обеды под деревьями, балы на берегу большого канала,  концерты – все это могло бы свалить с ног здорового швейцарца, а не только  слабую, хрупкую женщину.    

Положим,  что касается танцев, концертов, прогулок, женщина куда выносливее самого дюжего  молодца. Но и женские силы ограничены. Что же касается принца, то он не имел  удовольствия видеть принцессу даже по вечерам. Принцессе отвели покои в  королевском павильоне вместе с молодой королевой и королевой-матерью.    

Шевалье  де Лоррен, разумеется, не покидал принца и вливал по капле желчь в его свежие  раны.    

После  отъезда де Гиша принц сначала было повеселел и расцвел, но три дня пребывания в  Фонтенбло снова повергли его в меланхолию.    

Однажды,  часа в два, принц, поздно вставший и посвятивший еще больше, чем обыкновенно,  внимания своему туалету, вспомнил, что на этот день не было ничего назначено; и  вот он задумал собрать свой двор и повезти принцессу ужинать в Море, где у него  был прекрасный загородный дом.    

С этим  намерением он направился к королевскому павильону и был очень удивлен, не найдя  там ни души. Левая дверь вела в покои принцессы, правая – в покои молодой  королевы.    

В  комнате жены он узнал от швеи, которая там работала, что в одиннадцать часов  утра все отправились купаться в Сене, что из этой прогулки устроили настоящий  праздник и что придворные экипажи ожидали у ворот парка.    

«Счастливая  мысль! – подумал принц. – Жара ужасная, и я сам охотно выкупался бы».    

Он  кликнул людей… Никто не явился. Он пошел к каретным сараям. Там конюх сказал  ему, что нет ни одной кареты и ни одного экипажа. Тогда он велел оседлать двух  лошадей, одну для себя, другую для камердинера. Конюх ему учтиво ответил, что и  лошадей нет.    

Принц,  побледнев от гнева, снова отправился в королевские покои и дошел до самой молельни  Анны Австрийской.    

Сквозь  полуоткрытую портьеру он увидел невестку, стоявшую на коленях перед королевой-матерью.  Насколько он мог рассмотреть, молодая женщина горько плакала.    

Королевы  не видели и не слышали его.    

Он замер  у дверей и стал подслушивать. Это печальное зрелище возбуждало его любопытство.    

Молодая  королева в слезах жаловалась:    

– Да,  король пренебрегает мною, король весь поглощен удовольствиями, в которых я не  принимаю никакого участия.    

– Терпение,  терпение, дочь моя, – отвечала ей Анна Австрийская по-испански и  по-испански же прибавила несколько слов, которых принц не понял.    

Королева  отвечала ей новыми жалобами, в которых принц разобрал только слово «banos»[17], повторяемое  с выражением досады и раздражения.    

«Banos, –  подумал принц. – Это означает купанье». И он старался соединить в одно  целое обрывки услышанных им фраз.    

Во  всяком случае, легко было догадаться, что королева горько жалуется и что если  Анна Австрийская не могла ее утешить, то изо всех сил пыталась сделать это.    

Принц  испугался, как бы его не застали врасплох, и кашлянул. Обе королевы обернулись.  При виде принца молодая королева быстро встала и вытерла глаза.    

Принц  слишком хорошо знал придворный мир, чтобы задавать вопросы, и слишком хорошо  усвоил правила приличия, чтобы хранить молчание, поэтому он учтиво  приветствовал королев.    

Королева-мать  ласково улыбнулась ему.    

– Что  вам, сын мой? – спросила она.    

– Мне?..  Да ничего… – пробормотал принц. – Я искал…    

– Кого?    

– Я  искал принцессу.    

– Принцесса  отправилась купаться.    

– А  король? – спросил принц тоном, повергшим молодую королеву в трепет.    

– И  король, и весь двор уехали купаться, – отвечала Анна Австрийская.    

– А  вы что же, государыня? – сказал принц.    

– О,  я служу пугалом для всех, кто развлекается!    

– Да  и я, по-видимому, тоже, – проговорил принц.    

Анна  Австрийская сделала знак своей невестке, и та ушла, заливаясь слезами.    

Принц  нахмурил брови.    

– Вот  грустный дом, – сказал он. – Как вы находите, матушка?    

– Да…  нет же… нет… здесь каждый ищет развлечения.    

– Вот  это-то и огорчает тех, кому чужие развлечения не по вкусу.    

– Как  вы странно выражаетесь, милый Филипп!    

– Право  же, матушка, я говорю то, что думаю.    

– Да  в чем же дело?    

– Спросите  у моей невестки, которая сейчас вам рассказывала о своих горестях.    

– О  каких горестях?..    

– Ну  да, я ведь слышал. Случайно, но все слышал. Слышал, как она жаловалась на эти  знаменитые купанья принцессы.    

– Ах,  все это глупости!..    

– Ну  нет, плачут не всегда от глупости… Королева все произносила слово «banos». Ведь  это значит купанье?    

– Повторяю  вам, сын мой, – сказала Анна Австрийская, – что ваша невестка  мучается ребяческою ревностью.    

– Если  так, государыня, – отвечал принц, – то я смиренно сознаюсь в том же.    

– Вы  тоже терзаетесь ревностью из-за этих купаний?    

– Еще  бы! Король едет купаться с моей женой и не берет с собой королеву! Принцесса отправляется  купаться с королем и даже не считает нужным предупредить меня об этом! И вы хотите,  чтобы моя невестка была довольна? И вы хотите, чтобы я был спокоен?    

– Но,  милый Филипп, – остановила его Анна Австрийская, – вы говорите вздор.  Вы заставили прогнать Бекингэма, из-за вас отправили в ссылку господина де  Гиша. Уж не хотите ли вы теперь и короля выслать из Фонтенбло?    

– О,  мои притязания не идут так далеко, государыня, – произнес принц  раздраженно. – Но сам я могу уехать отсюда и уеду.    

– Из  ревности к королю! К брату!    

– Да,  из ревности к королю, к брату! Да, ваше величество, из ревности!    

– Знаете,  принц, – воскликнула Анна Австрийская, притворяясь возмущенной и разгневанной, –  я начинаю думать, что вы действительно сошли с ума и поклялись не давать мне  покоя. Я ухожу, потому что решительно не знаю, что мне делать с вашими выдумками.    

С этими  словами она поднялась с места и вышла, оставив принца в бешеной ярости.    

Минуту  он стоял словно оглушенный. Придя в себя, он вернулся к конюшням, отыскал конюха  и опять потребовал карету или лошадь. Получив в ответ, что ни лошади, ни кареты  нет, он выхватил кнут из рук конюха и начал гонять несчастного по двору, не  слушая его криков. Наконец, выбившись из сил, весь в поту, дрожа как в  лихорадке, он прибежал к себе, переколотил фарфор, бросился на постель, как  был, в сапогах со шпорами, и закричал:    

– Помогите!    

 Глава 17. КУПАНЬЕ    

     

В  Вальвене, под непроницаемым сводом ив, опускавших своп свежие зеленые ветви в  голубые волны, стояла большая плоская барка с лесенками и длинными синими  занавесками. Эта барка служила убежищем Дианам-купальщицам, которых  подстерегали при выходе из воды двадцать пылких Актеонов, скакавших на конях  вдоль берега.    

Но и  сама Диана, Диана стыдливая, одетая в длинную хламиду, едва ли была более  целомудренна, более недоступна, чем принцесса, молодая и прекрасная, как  богиня. Из-под охотничьей туники Дианы виднелись ее круглые белые колени;  колчан со стрелами не мог скрыть смуглых плеч богини; стан принцессы был  закутан в длинное покрывало, непроницаемое для самых нескромных и самых зорких  глаз.    

Когда  она поднималась по лесенке, двадцать поэтов, – а в ее присутствии все  делались поэтами, – двадцать галопировавших на берегу поэтов остановили  своих коней и в один голос воскликнули, что с тела принцессы в струи счастливой  реки стекают не капли, а настоящие жемчужины.    

Но  король, гарцевавший в центре этой кавалькады, прервал их излияния и отъехал в  сторону из боязни оскорбить скромность женщины и достоинство принцессы.    

На  некоторое время сцена опустела, на барке воцарилась тишина. По шуму шагов, игре  складок, волнам, пробегавшим по занавесям, можно было угадать торопливую  беготню прислужниц.    

Король с  улыбкой слушал болтовню придворных, но видно было, что внимание его поглощено  другим.    

В самом  деле, едва только звякнули металлические кольца занавесок, давая знать, что  богиня сейчас появится, как король быстро повернул лошадь и поскакал вдоль  берега, давая сигнал всем, кого обязанности или удовольствие призывали к  принцессе.    

Пажи  немедленно бросились к лошадям. Подъехали коляски, стоявшие в густой тени деревьев.  Появилась целая толпа лакеев, носильщиков, служанок, судачивших в сторонке во  время купанья господ. В то время эта толпа была своего рода ходячею газетою.    

Тут же  стояли и окрестные крестьяне, стремившиеся увидеть короля и принцессу. В  течение восьми или десяти минут эта беспорядочная толпа представляла в высшей  степени живописное зрелище.    

Король  сошел с коня, и его примеру последовали все придворные. Он предложил руку принцессе,  которая была в богатом, вышитом серебром костюме для верховой езды, прекрасно  обрисовывавшем ее изящную фигуру.    

Влажные  черные волосы обрамляли нежную белую шею. Радость и здоровье блистали в ее  прекрасных глазах. Она освежилась и глубоко, взволнованно дышала под большим  узорным зонтиком, который держал паж. Не могло быть ничего более нежного,  изящного, поэтичного, чем эти две фигуры в розовой тени зонтика: король, белые  зубы которого сверкали в беспрерывных улыбках, и принцесса, чья черные глаза  искрились, словно драгоценные камни в светящихся переливах шелка.    

Принцесса  подошла к своей лошади. Это был великолепный иноходец андалузской породы,  белый, без единой отметины, пожалуй, немного тяжеловатый, но с красивой умной  головой, с длинным хвостом, подметавшим землю; удачная смесь арабской и  испанской крови. Принцесса остановилась у стремени, точно не имея сил поставить  на него ногу. Король схватил ее за талию и поднял, а рука принцессы жарким  кольцом обвила шею короля.    

Людовик  невольно прикоснулся губами к руке, которая яри этом не отдернулась. Принцесса  поблагодарила своего царственного стремянного. Все мгновенно вскочили на коней.    

Король и  принцесса посторонились, чтобы пропустить экипажи, стремянных и скороходов.  Следом за колясками, увозившими свиту Дианы, прелестных нимф, с говором и  смехом помчалось большинство всадников, пренебрегая правилами этикета. Король и  принцесса пустили своих лошадей шагом.    

Более  солидные придворные, старавшиеся быть на виду у короля и поспешить к нему по  первому же зову, ехали за ним, сдерживая своих нетерпеливых скакунов,  приноравливая их шаг к шагу коней короля и принцессы и наслаждаясь сладостью и  приятностью, которые дает общество остроумных людей, с изяществом извергающих  потоки ужасных мерзостей по адресу своих ближних. С большим удовольствием  предались они обычному злословию.    

Больше  всего шуток и смеха возбуждал злополучный принц. Но де Гиша искренне жалели, и,  надо признаться, не без основания.    

Тем  временем король и принцесса, дав передохнуть коням и шепнув друг другу сто раз  именно то, что предполагали придворные, пустили лошадей легким галопом, и под  копытами кавалькады зазвенели уединенные тропинки леса.    

Тогда  тихие разговоры, летучие намеки, приглушенный смех сменились громкими криками:  веселье охватило всех, от лакеев до принцев. Поднялся шум, хохот. Сороки и  сойки разлетались во все стороны; зяблики и синицы поднимались целыми тучами, а  лани, козы и олени с испугом уносились в заросли.    

При  въезде в город король и принцесса были встречены дружными криками толпы. Принцесса  поспешила к супругу. Она инстинктивно понимала, что принц слишком долго не  принимал участия в общем веселье. Король отправился к королевам; он сознавал  свою обязанность вознаградить их или, по крайней мере, одну из них за свое  отсутствие.    

Но принц  не принял супругу. Ей сказали, что он спит. Короля встретила не улыбающаяся  Мария-Терезия, а Анна Австрийская, вышедшая в галерею; она взяла его за руку и  увела к себе.    

О чем  они говорили или, лучше сказать, что королева-мать говорила Людовику XIV, –  этого никто никогда не узнал; об этом можно было только догадываться по  расстроенному лицу короля, когда он вышел от матери.    

Но наша  задача все истолковать и сообщить наши толкования читателю, и мы не выполнили  бы этой задачи, если бы читатель не узнал ничего о содержании этой беседы. Все  это мы помещаем в следующей главе.    

 Глава 18. ОХОТА ЗА  БАБОЧКАМИ    

     

Король,  придя к себе, чтоб отдать кое-какие приказания да кстати и собраться с мыслями,  нашел на туалете записку, написанную, по-видимому, измененным почерком.    

Он  вскрыл ее и прочел:    

«Приходите  поскорее, мне надо очень многое сказать вам».    

Король и  принцесса расстались так недавно, что трудно было понять, как «многое» успело  накопиться после того «многого», что они сказали друг другу по дороге из  Вальвена в Фонтенбло.    

Торопливый  почерк записочки заставил короля призадуматься. Он слегка оправил свой костюм и  пошел к принцессе.    

Принцесса,  не желая показать, что ждет его, вышла со своими дамами в сад.    

Узнав,  что принцесса отправилась на прогулку, король подозвал находившихся поблизости  придворных и пригласил их с собой.    

Принцесса  устроила охоту на бабочек на просторной лужайке, окаймленной гелиотропами и  дроком. Она смотрела, как бегали ее молоденькие быстроногие фрейлины, а сама с  нетерпением ждала короля.    

Скрип  шагов по песку заставил ее обернуться. Людовик XIV был без шляпы; взмахом  трости он сшиб бабочку, которую поднял с травы шедший с ним де Сент-Эньян.    

– Видите,  принцесса, я тоже охочусь за бабочками, – сказал он, подходя. –  Господа, – прибавил он, оборачиваясь к своей свите, – займитесь  охотой и принесите добычу своим дамам.    

Это  значило – отойдите от нас подальше.    

Забавно  было видеть, как старые почтенные вельможи, давно забывшие о стройности и изяществе,  принялись бегать за бабочками, теряя шляпы и колотя тростями кусты мирта и  дрока, точно они сражались с испанцами.    

Король  подал руку Принцессе и проводил ее в открытую беседочку, что-то вроде хижины,  задуманной робким гением какого-то неведомого мастера, который положил начало  причудливому и фантастическому в суровом стиле тогдашнего садоводческого  искусства.    

Этот  навес, украшенный вьющимися розами и настурцией, возвышался над скамьей без  спинки и, был поставлен так, что сидевшие под ним, находясь посреди лужайки,  видели все вокруг и были видны со всех сторон, но слышать их не мог никто, ибо  непрошеный свидетель, только собравшись приблизиться и подслушать разговор,  сразу оказывается на виду у сидевших.    

Король  знаками приветствовал и поощрял отсюда охотников. Насаживая бабочку на золотую  булавку и как будто разговаривая о ней с принцессой, он начал:    

– Кажется,  здесь можно побеседовать без помехи.    

– Да,  государь, мне надо было поговорить с вами с глазу на глаз, но на виду у всех.    

– И  мне тоже, – сказал Людовик.    

– Вас  удивила моя записка?    

– Ужаснула!  Но то, что я хочу вам сказать, гораздо важнее.    

– Едва  ли! Вы знаете, что принц запер передо мною дверь?    

– Перед  вами! Почему же?    

– Вы  не догадываетесь?    

– Ах,  принцесса, нам, кажется, надо сказать друг другу одно и то же.    

– А  что же с вами случилось?    

– Вернувшись  домой, я встретил мать, и она увела меня к себе.    

– О,  королеву-мать!.. Это весьма серьезно, – с беспокойством проговорила принцесса.    

– Я  думаю! Вот что она мне сказала… Только позвольте мне начать с небольшого  предисловия.    

– Я  вас слушаю, государь.    

– Принц  говорил вам что-нибудь обо мне?    

– Часто.    

– А  о своей ревности?    

– О,  еще чаще!    

– О  ревности ко мне?    

– Нет,  не к вам, а…    

– Да,  я знаю, к Бекингэму и к Гишу, – совершенно верно. Представьте, принцесса,  что сейчас он вздумал ревновать ко мне.    

– Вот  как! – отвечала принцесса с лукавой усмешкой.    

– Но  мне кажется, мы не подавали ни малейшего повода…    

– По  крайней мере, я… Но как вы узнали о ревности принца?    

– Матушка  сообщила мне, что принц вбежал к ней как бешеный и излил целый поток жалоб на  ваше… вы извините меня…    

– Говорите,  говорите.    

– На  ваше кокетство. Матушка старалась его разуверить; но он ответил ей, что больше  слышать ничего не хочет.    

– Люди  очень злы, государь. Да что же это такое! Брат и сестра не могут поболтать  между собою, чтобы не начались пересуды и даже подозрения!    

Ведь мы  же не желаем ничего дурного, государь, у нас и в мыслях нет ничего дурного.    

И она  бросила на короля гордый, вызывающий взгляд, который разжигает пламя желаний у  самых холодных и благоразумных людей.    

– Конечно, –  вздохнул Людовик.    

– Знаете,  государь, если так будет продолжаться, я не выдержу. Оцените по справедливости  наше поведение – разве оно не добропорядочно?    

– Да,  очень.    

– Правда,  мы часто бываем вместе, потому что у нас одинаковые мысли, вкусы. Соблазн  действительно мог бы возникнуть, но он все-таки не возник!.. Для меня вы Только  брат, и больше ничего.    

Король  нахмурился, а она продолжала:    

– Когда  ваша рука встречается с моею, она никогда не вызывает у меня того волнения,  того трепета… как, например, у влюбленных…    

– Довольно,  довольно, умоляю вас! – перебил ее истерзанный король. Вы безжалостны и хотите  уморить меня.    

– Что  это значит?    

– Да  ведь вы… вы прямо говорите, что ничего ко Мне не чувствуете.    

– О,  государь… этого я не говорю… Мои чувства…    

– Генриетта…  довольно… еще раз прошу… Если вы воображаете, что я такой же мраморный, как вы,  то вы ошибаетесь.    

– Я  вас не понимаю.    

– Ну  хорошо, хорошо, – вздохнул король, потупляя глаза. – Значит, наши  встречи… и рукопожатия… и наши Взгляды… Виноват… Да, вы правы… я понимаю, что  вы хотите сказать.    

Он  опустил голову и закрыл лицо руками.    

– Будьте  сдержанней, государь, – с живостью проговорила принцесса, на вас смотрит  господин де Сент-Эньян.    

– Да,  действительно, – с гневом воскликнул Людовик. – У меня нет и тени  свободы, у меня не может быть простоты и искренности в отношениях с людьми…  Думаешь, что нашел друга, а на самом деле находишь шпиона… думаешь, что нашел  подругу, а находишь… сестру.    

Принцесса  замолчала и потупилась.    

– Принц  ревнив! – тихонько произнесла она совсем особенным тоном, чарующую  прелесть которого невозможно передать.    

– Вы  правы! – воскликнул король.    

– Да, –  продолжала принцесса, смотря на Людовика взглядом, обжигавшим ему сердце, –  вы свободны, вас не подозревают, не отравляют вашу домашнюю жизнь.    

– Увы,  вы еще ничего не знаете. Королева тоже ревнует.    

– Мария-Терезия?    

– До  сумасшествия. Ревность брата вызвана именно ее ревностью, она плакала, она  жаловалась моей матери, она злилась на это купанье, которое было для меня таким  наслаждением.    

«И для  меня», – говорил взгляд принцессы.    

– И  вот принц, подслушивая их, уловил слово «banos», которое королева произнесла с  особенного горечью; это его и навело на мысль. Он ворвался к ним, вмешался в  разговор и наговорил матери таких вещей, что она была вынуждена уйти от него.  Вам приходится иметь дело с ревнивым мужем, а передо мною вырос и будет вечно  стоять призрак той же ревности – с опухшими глазами, впалыми щеками и  кривящимися губами.    

– Бедный  король! – прошептала принцесса, слегка прикасаясь рукою к руке Людовика.    

Он  задержал эту ручку и, чтобы пожать ее тайком от зрителей, охотившихся не  столько за бабочками, сколько за новостями, протянул принцессе умиравшую  бабочку. Оба наклонились над ней, словно считая пятнышки или зернышки золотой  пыли на крылышках мотылька. Они не произнесли ни слова.    

Волосы  их касались, дыхание смешивалось, руки горели. Так прошло пять минут.    

 Глава 19. ЧТО МОЖНО  ПОЙМАТЬ, ОХОТЯСЬ ЗА БАБОЧКАМИ    

     

Несколько  мгновений молодые люди не шевелились, охваченные мыслью о рождающейся любви,  которая населяет цветами двадцатилетнее воображение.    

Генриетта  украдкой смотрела на Людовика. В глубине его сердца она видела любовь, как  опытный водолаз видит жемчужину на дне моря.    

Она  поняла, что Людовик колеблется, быть может, даже терзается сомнениями и надо  слегка подтолкнуть это ленивое или робкое сердце.    

– Итак?.. –  проговорила она, прерывая молчание.    

– Что  вы хотите сказать? – спросил Людовик.    

– Я  хочу сказать, что мне придется вернуться к принятому мной решению.    

– К  какому решению?    

– К  тому, которое я уже сообщила вашему величеству, когда между нами происходило первое  объяснение по поводу ревности принца.    

– Что  же вы мне сказали тогда? – с беспокойством спросил Людовик.    

– Разве  вы уже забыли, государь?    

– Увы,  если это какое-нибудь новое несчастье, то, наверное, скоро вспомню.    

– О,  это несчастье только для меня, государь, – отвечала Генриетта, но  несчастье необходимое.    

– Да  скажите же наконец, что такое!    

– Отъезд!    

– Ах,  сделать это неумолимое решение?    

– Поверьте,  государь, что я приняла это решение не без жестокой внутренней борьбы… Право,  государь, мне следует вернуться в Англию.    

– Никогда,  никогда я не допущу, чтобы вы покинули Францию! – вскричал король.    

– И  однако же, – продолжала принцесса тоном кроткой решимости, – это  совершенно необходимо, государь. Больше того, я убеждена, что такова воля вашей  матери.    

– Воля! –  воскликнул король. – Вы произнесли странное слово в моем присутствии,  дорогая сестра!    

– Но  разве, – ответила с улыбкой Генриетта, – вы не подчинились бы с  удовольствием воле доброй матери?    

– Перестаньте,  бога ради; вы разрываете мне сердце. Вы говорите о своем отъезде с таким  спокойствием…    

– Я  не рождена для счастья, государь, – грустно отвечала принцесса, с детства  я привыкла к тому, что самые дороге мои мечты не сбываются.    

– Вы  говорите правду? И теперь отъезд помешал бы осуществиться дорогой вам мечте?    

– Если  я отвечу «да», вас это утешит, государь?    

– Жестокая!    

– Тише,  государь, к нам идут.    

Король  осмотрелся кругом.    

– Нет,  никого, – сказал он. Потом, снова обращаясь к принцессе, продолжал:    

– Послушайте,  Генриетта, ведь против ревности мужа есть и другие средства, кроме вашего  отъезда, который убил бы меня…    

Генриетта  с сомнением пожала плечами.    

– Да,  да, убил бы, – продолжал Людовик. – Неужели, повторяю, ваше  воображение… или, лучше сказать, ваше сердце не способно внушить вам что-нибудь  иное?    

– Боже  мой, что, по-вашему, оно должно внушить мне?    

– Скажите,  как доказать человеку, что его ревность не имеет основания?    

– Прежде  всего, государь, ему не дают никаких поводов к ревности, то есть любят только  его.    

– Я  ожидал иного.    

– Чего  же вы ожидали?    

– Ревнивца  можно успокоить, скрывая свое чувство к тому, кто возбуждает его ревность.    

– Скрывать  трудно, государь.    

– Счастье  всегда добывается с трудом. Что касается меня, то, клянусь вам, я могу, если нужно,  сбить с толку всех ревнивцев, сделав вид, что отношусь к вам так же, как к  любой другой женщине.    

– Плохое,  слабое средство, – проговорила молодая женщина, покачивая прелестною головкою.    

– Вам  никак не угодишь, дорогая Генриетта, – сказал Людовик с  неудовольствием. – Вы отвергаете все, что я предлагаю. Но, по крайней  мере, предложите что-нибудь сами… Я очень доверяю изобретательности женщин.    

– Хорошо,  я придумала. Вы слушаете, государь?    

– Что  за вопрос? Вы решаете мою судьбу и спрашиваете, слушаю ли я!    

– Я  сужу по себе. Если бы я подозревала, что мой муж ухаживает за другой женщиной,  то меня могла бы успокоить только одна вещь?    

– Какая?    

– Мне  нужно было бы прежде всего убедиться, что он не интересуется этой женщиной.    

– Да  ведь это самое я говорил вам сейчас.    

– Да,  но только я бы не успокоилась, пока не увидела бы, что он ухаживает за другою.    

– Ах,  я понимаю вас, Генриетта, – с улыбкой подхватил Людовик. – Это  средство, конечно, остроумно, но жестоко.    

– Почему?    

– Вы  излечиваете ревнивца от подозрений, по наносите ему рану в сердце. Страх его  пройдет, но остается боль, а это, по-моему, еще хуже.    

– Согласна.  Но зато он не заметит, даже подозревать не будет, кто его настоящий враг, и не  помешает истинной любви. Он направит свое внимание в ту сторону, где оно никому  и ничему не повредит. Словом, государь, моя система, против которой вы, к моему  удивлению, возражаете, вредна для ревнивца, но полезна для влюбленных. А кто  же, государь, кроме вас, когда-нибудь жалел ревнивца? Это особая болезнь,  гнездящаяся в воображении, и, как все воображаемые болезни, она неизлечима.  Дорогой государь, я вспоминаю по этому поводу афоризм моего ученого доктора  Доли, очень остроумного человека. «Если у вас две болезни, – говорил  он, – выберите одну, которая вам больше нравится, я вам оставлю ее. Она  поможет мне справиться с другой».    

– Хорошо  сказано, дорогая – Генриетта, – с улыбкою отвечал король. Я завтра же  назначу ему пенсию за его афоризм. Вот и вы, Генриетта, изберите меньшее из  зол. Вы не отвечаете, улыбаетесь. Я догадываюсь: меньшее из зол –  пребывание во Франции? Ну и отлично. Это зло я вам оставлю, а сам примусь  лечить большее зло и сегодня же подыщу предмет для отвлечения внимания  ревнивцев обоего пола, которые преследуют вас.    

– Тес…  На этот раз к нам и вправду подходят, – сказала принцесса и наклонилась,  чтобы сорвать барвинок в густой траве.    

И в  самом деле, с вершины горки по направлению к ним мчалась целая толпа дам и  кавалеров. Причиною этого набега был великолепный виноградный сфинкс, похожий  сверху на сову и с нижними крылышками, напоминающими лепестки розы.    

Эта  редкая добыча попалась в сачок мадемуазель де Тонне-Шарант, которая с гордостью  показывала ее своим менее счастливым соперницам. Царица охоты уселась в  двадцати шагах от скамьи, на которой помещались Людовик и Генриетта,  прислонилась к роскошному дубу, обвитому плющом, и приколола бабочку к своей  длинной трости. Мадемуазель де Тонне-Шарант была очень хороша собою. Поэтому  кавалеры покинули прочих дам и столпились около нее в кружок, под предлогом  поздравить ее с удачею.    

Король и  принцесса, улыбаясь, смотрели на эту сцену, как взрослые смотрят на игры детей.    

– Что  вы скажете о мадемуазель де Тонне-Шарант, Генриетта? – спросил король.    

– Скажу,  что волосы у нее слишком светлые, – отвечала принцесса, сразу указывая на  единственный недостаток, который можно было поставить в упрек почти совершенной  красоте будущей г-жи де Монтеспан.    

– Да,  слишком белокура, это верно, но все же, по-моему, красавица.    

– О  да, и кавалеры так и кружатся около нее. Если бы мы охотились вместо бабочек за  ухаживателями, смотрите-ка, сколько бы мы наловили их возле нее.    

– А  как вы думаете, Генриетта, что сказали бы, если бы король вмешался в толпу этих  ухаживателей и бросил свой взор на красавицу? Принц продолжал бы ревновать?    

– О,  государь, мадемуазель де Тонне-Шарант средство очень сильное, вздохнула принцесса. –  Ревнивец, конечно, вылечился бы, но, пожалуй, явилась бы ревнивица!    

– Генриетта,  Генриетта! – воскликнул Людовик. – Вы наполняете мое сердце радостью.  Да, да, вы правы, мадемуазель де Тонне-Шарант слишком прекрасна, чтоб служить  ширмой.    

– Ширмой  короля, – с улыбкой отвечала Генриетта. – Эта ширма должна быть  красива.    

– Так  вы мне советуете ее? – спросил Людовик.    

– Что  мне сказать вам, государь? Дать такой совет – значит, дать оружие против  себя. Было бы безумством или самомнением рекомендовать вам для отвода глаз  женщину, гораздо более красивую, чем та, которую вы будто бы любите.    

Король  искал руку принцессы, ее взгляд и прошептал ей на ухо несколько нежных слов,  так тихо, что автор, который должен все знать, не расслышал их.    

Потом он  громко прибавил:    

– Ну  хорошо, выберите сами ту, которая должна будет излечить наших ревнивцев. Я буду  за ней ухаживать, посвящу ей все время, какое у меня останется от дел, ей буду  отдавать цветы, сорванные для вас, ей буду нашептывать о нежных чувствах,  которые вызовете во мне вы. Только выбирайте повнимательнее, иначе, предлагая  ей розу, сорванную моею рукою, я буду невольно смотреть в вашу сторону, мои  руки, мои губы будут тянуться к вам, хотя бы мою тайну угадала вся вселенная.    

Когда  эти слова, согретые любовной страстью, слетали с уст короля, принцесса  краснела, трепетала, счастливая, гордая, упоенная. Она ничего не могла найти в  ответ: ее гордость, ее жажда поклонения были удовлетворены.    

– Я  выберу, – сказала она, поднимая на него свои прекрасные глаза, только не  так, как вы просите, потому что весь этот фимиам, который вы собираетесь  сжигать на алтаре другой богини, – ах, государь, я ревную к ней, – я  хочу, чтобы он весь вернулся ко мне, чтобы не пропала ни одна его частица. Я  выберу, государь, с вашего королевского соизволения такую, которая будет  наименее способна увлечь вас и оставит мой образ нетронутым в вашей душе.    

– По  счастью, – заметил король, – у вас сердце но злое, иначе я трепетал  бы от вашей угрозы. Кроме того, среди окружающих нас женщин трудно отыскать  неприятное лицо.    

Пока  король говорил, принцесса встала со скамьи, окинула взглядом лужайку и  подозвала к себе короля.    

– Подойдите  ко мне, государь, – сказала она, – видите вы там, у кустов жасмина,  хорошенькую девушку, отставшую от других? Она идет одна, опустив голову, и  смотрит себе под ноги, точно потеряла что-нибудь.    

– Мадемуазель  де Лавальер? – спросил король.    

– Да.    

– О!    

– Разве  она не нравится вам, государь?    

– Да  вы посмотрите на нее, бедняжку. Она такая худенькая, почти бесплотная.    

– А  разве я толстая?    

– Но  она какая-то унылая.    

– Полная  противоположность мне; меня упрекают, что я чересчур весела.