1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    Потом она едва слышно спросила Селима:    

    "Какой приказ дал тебе господин?"    

    "Если он пошлет мне свой кинжал, - значит, султан  отказывает  ему  в  прощении, и я все взрываю, если он пришлет свое кольцо - значит,  султан  прощает его, и я сдаю пороховой погреб".    

    "Друг, - сказала моя мать, - если господин пришлет кинжал, не дай нам  умереть такой ужасной смертью; мы подставим тебе горло,  убей  нас  этим самым  кинжалом".    

    "Да, Василики", - спокойно ответил Селим.    

    Вдруг до нас долетели громкие голоса; мы прислушались; это были крики радости.  Наши паликары выкрикивали имя француза, посланного в Константинополь; было  ясно, что он привез ответ великого властелина  и  что  этот ответ благоприятен.    

    - И вы все-таки не помните этого имени? - сказал Морсер, готовый оживить его в  памяти рассказчицы.    

    Монте-Кристо сделал ему знак.    

    - Я не помню, - отвечала Гайде. - Шум все усиливался; раздались приближающиеся  шаги: кто-то спускался в подземелье.    

    Селим держал копье наготове.    

    Вскоре какая-то тень появилась в голубоватом сумраке, который  создавали у  входа в подземелье слабые отблески дневного света.    

    "Кто ты? - крикнул Селим. - Но кто бы ты ни был, ни шагу дальше!"    

    "Слава султану! - ответила тень. - Визирь Али получил полное  помилование:  ему не только дарована жизнь, но возвращены все его  сокровища  и все  имущество".    

    Моя мать радостно вскрикнула и прижала меня к своему сердцу.    

    "Постой! - сказал ей Селим, видя, что она уже бросилась к  выходу.  Ты же  знаешь, я должен получить кольцо".    

    "Это правда", - сказала моя мать; и она упала на колени и подняла  меня к небу, словно моля бога за меня, она хотела, чтобы я  была  ближе  к  нему.    

    И снова Гайде умолкла, охваченная таким волнением, что на ее  бледном лбу  выступили капли пота, а задыхающийся голос, казалось,  не  мог  вырваться из  пересохшего горла.    

    Монте-Кристо налил в стакан немного ледяной воды и, подавая ей,  сказал  ласково, но все же с повелительной ноткой в голосе:    

    - Будь мужественна, дитя мое!    

    Гайде вытерла глаза и лоб и продолжала:    

    - Тем временем наши глаза, привыкшие к темноте, узнали посланца паши; это был  наш друг.    

    Селим тоже узнал его, но храбрый юноша не забыл приказ: повиноваться.    

    "От чьего имени пришел ты?" - спросил он.    

    "Я пришел от имени нашего господина, Али-Тебелина".    

    "Если ты пришел от имени Али, тебе должно быть известно, что ты  должен  передать мне".    

    "Да, - отвечал посланец, - и я принес тебе его кольцо".    

    И он поднял руку над головой; но он стоял слишком далеко, и было  недостаточно  светло, чтобы Селим с того места, где мы стояли,  мог  различить и узнать  предмет, который тот ему показывал.    

    "Я не вижу, что у тебя в руке", - сказал Селим.    

    "Подойди, - сказал посланный, - или я подойду к тебе".    

    "Ни то, ни другое, - отвечал молодой войн, - положи то,  что  ты  мне  показываешь, там, где ты стоишь, чтобы на него упал луч света, и  отойди  подальше, пока я не посмотрю на него".    

    "Хорошо", - сказал посланный.    

    И он отошел, положив на указанное ему место то, что держал в руке.    

    Наши сердца трепетали; нам казалось, что это действительно кольцо. Но было ли  это кольцо моего отца?    

    Селим, не выпуская из рук зажженный факел, подошел, наклонился,  озаренный  лучом света, и поднял кольцо с земли.    

    "Кольцо господина, - сказал он, целуя его, - хорошо!"    

    И повернув факел к земле, он наступил на него ногой и погасил.    

    Посланец испустил крик радости и хлопнул в ладоши. По  этому  сигналу вбежали  четыре воина сераскира Куршида, и Селим упал,  пронзенный  пятью кинжалами.    

    Тогда, опьяненные своим преступлением, хотя еще  бледные  от  страха, они  ринулись в подземелье, разыскивая, нет ли где огня,  и  хватаясь  за мешки с  золотом.    

    Тем временем мать схватила меня на руки и, легкая и проворная,  побежала по  известным только нам переходам к  потайной  лестнице,  ведшей  в верхнюю часть  убежища, где царила страшная суматоха.    

    Залы были полны чодоарами Куршида - нашими врагами.    

    В ту секунду, когда моя мать уже собиралась распахнуть дверь, прогремел грозный  голос паши.    

    Моя мать припала лицом к щели между досками; перед моими глазами случайно  оказалось отверстие, и я заглянула в него.    

    "Что нужно вам?" - говорил мой отец людям, которые держали  бумагу  с  золотыми буквами.    

    "Мы хотим сообщить тебе волю его величества, - сказал один из них.  Ты  видишь этот фирман?"    

    "Да, вижу", - сказал мой отец.    

    "Так прочти; он требует твоей головы".    

    Мой отец ответил раскатом хохота, более страшным, чем всякая  угроза. Он все  еще смеялся, спуская курки двух  своих  пистолетов.  Грянули  два выстрела, и  два человека упали мертвыми.    

    Паликары, лежавшие ничком  вокруг  моего  отца,  вскочили  и  открыли огонь;  комната наполнилась грохотом, пламенем и дымом.    

    В тот же миг и с другой стороны началась пальба, и пули начали пробивать доски  рядом с нами.    

    О, как прекрасен, как величествен был визирь Али-Тебелин,  мой  отец, среди  пуль, с кривой саблей в руке, с лицом, почерневшим от пороха!  Как перед ним  бежали враги!    

    "Селим! Селим! - кричал он. - Хранитель огня, исполни свой долг!"    

    "Селим мертв, - ответил чей-то голос, как  будто  исходивший  со  дна  убежища, - а ты, господин мой Али, ты погиб!"    

    В тот же миг раздался глухой залп, и пол вокруг моего отца разлетелся на куски.    

    Чодоары стреляли сквозь пол. Три или четыре паликара упали, сраженные  выстрелами снизу, и тела их были изрешечены пулями.    

    Мой отец зарычал, вцепился пальцами в пробоины от пуль  и  вырвал  из пола  целую доску.    

    Но тут из этого отверстия грянуло двадцать выстрелов, и огонь,  вырываясь,  словно из кратера вулкана, охватил обивку стен и пожрал ее.    

    Среди этого ужасающего шума, среди этих  страшных  криков  два  самых громких  выстрела, два самых раздирающих крика заставили меня  похолодеть от ужаса. Эти  два выстрела смертельно ранили моего отца, и это он дважды закричал так  страшно.    

    И все же он остался стоять, схватившись за окно. Моя  мать  изо  всех сил  дергала дверь, чтобы вбежать и умереть вместе с ним, но  дверь  была заперта  изнутри.    

    Вокруг него корчились в предсмертных  судорогах  паликары;  двое  или трое из  них, не раненые или раненные легко, выскочили в окна.    

    И в это время треснул весь пол, разбиваемый ударами снизу.  Мой  отец упал на  одно колено; в тот же миг протянулось двадцать рук,  вооруженных саблями,  пистолетами, кинжалами, двадцать ударов обрушились зараз на одного человека, и  мой отец исчез в огненном вихре, зажженном этими  рычащими дьяволами, словно ад  разверзся у него под ногами.    

    Я почувствовала, что падаю на землю: моя мать потеряла сознание.    

    Гайде со стоном уронила руки на колонн и взглянула на  графа,  словно  спрашивая, доволен ли он ее послушанием.    

    Граф встал, подошел к ней, взял ее за руку и сказал по-гречески:    

    - Отдохни, милая, и воспрянь духом. Помни,  что  есть  бог,  карающий  предателей.    

    - Какая ужасная история, граф, -  сказал  Альбер,  сильно  напуганный  бледностью Гайде, - я очень упрекаю себя за свое жестокое любопытство.    

    - Ничего, - ответил Монте-Кристо и, положив руку на опущенную  голову девушки, добавил:  - У Гайде мужественное сердце, и, рассказывая о  своих несчастьях, она иногда  находила в этом облегчение.    

    - Это оттого, повелитель, что мои несчастья напоминают  мне  о  твоих  благодеяниях, - живо сказала Гайде.    

    Альбер взглянул на нее с любопытством; она еще ничего  не  сказала  о том, что  ему больше всего хотелось узнать: каким образом она  стала  невольницей графа.    

    В глазах графа и в глазах Альбера Гайде прочла одно и то же желание.    

    Она продолжала:    

    - Когда мать моя пришла в себя, мы очутились перед сераскиром.    

    "Убейте меня, - сказала она, - но пощадите честь вдовы Али".    

    "Обращайся не ко мне", - сказал Куршид.    

    "А к кому же?"    

    "К твоему новому господину".    

    "Кто же это?"    

    "Вот он".    

    - И Куршид указал нам на одного из тех, кто более всего способствовал гибели  моего отца, - продолжала Гайде, гневно сверкнув глазами.    

    - Таким образом, - спросил Альбер, - вы  стали  собственностью  этого человека?    

    - Нет, - отвечала Гайде, - он не посмел оставить нас у себя, он  продал нас  работорговцам, направлявшимся в Константинополь. Мы  прошли  всю Грецию и  прибыли полумертвые  к  воротам  императорского  дворца.  Перед дворцом  собралась толпа любопытных; она расступилась, давая нам  дорогу. Моя мать  посмотрела в том направлении, куда были устремлены все взгляды, и вдруг  вскрикнула и упала, указывая мне рукой на голову,  торчавшую  на копье над  воротами.    

    Под этой головой были написаны следующие слова: "Вот голова Али-Тебелина,  янинского паши".    

    Плача, пыталась я поднять мою мать; она была мертва!    

    Меня отвели на базар; меня купил богатый армянин. Он  воспитал  меня, дал мне  учителей, а когда мне минуло тринадцать лет, продал меня султану Махмуду.    

    - У которого, - сказал Монте-Кристо, - я откупил ее, как уже  говорил вам, Альбер,  за такой же изумруд, как тот, в котором я держу лепешки гашиша.    

    - О, ты добр, ты велик, мой господин, -  сказала  Гайде,  целуя  руки  Монте-Кристо, - и я счастлива, что принадлежу тебе!    

    Альбер был ошеломлен всем, что он услышал.    

    - Допивайте же свой кофе, - сказал ему граф, - рассказ окончен.   * ЧАСТЬ  ПЯТАЯ *         

I. НАМ ПИШУТ ИЗ  ЯНИНЫ      

    Франц вышел из комнаты Нуартье такой потрясенный и  растерянный,  что даже  Валентине стало жаль его.    

    Вильфор, который за все время тягостной сцены пробормотал  лишь  несколько  бессвязных слов и затем поспешно удалился в свой кабинет, получил два часа  спустя следующее письмо:    

    "После того, что обнаружилось сегодня, г-н Нуартье де Вильфор едва ли  допускает мысль о родственных отношениях между его семьей и семьей Франца  д'Эпине. Франц д'Эпипе с ужасом думает о том, что г-н де Вильфор, повидимому  осведомленный об оглашенных сегодня  событиях,  не  предупредил его об этом  сам".    

    Тот, кто видел бы в эту минуту королевского прокурора, согбенного под тяжестью удара,  мог бы предположить, что Вильфор этого удара не  ожидал; и в самом деле,  Вильфор никогда не думал, чтобы его отец  мог  дойти  до такой откровенности,  вернее, беспощадности. Правда,  г-н  Нуартье,  мало считавшийся с мнением сына,  не нашел нужным осведомить его об этом событии, и Вильфор всегда думал, что  генерал де Кепель,  или,  если  угодно, барон д'Эпипе, погиб от руки убийцы, а  не в честном поединке.    

    Это жестокое письмо всегда столь почтительного молодого человека было  убийственно для самолюбия Вильфора.    

    Едва успел он пройти в свой кабинет, как к нему вошла жена.    

    Уход Франца, которого вызвал к себе г-н Нуартье, настолько всех  удивил, что  положение г-жи де Вильфор, оставшейся в  обществе  нотариуса  и свидетелей,  становилось все  затруднительнее.  Наконец,  она  решительно встала и вышла из  комнаты, заявив, что пойдет узнать, в чем дело.    

    Вильфор сообщил ей только, что после происшедшего между ним,  Нуартье и д'Эпине  объяснения брак Валентины и Франца состояться не может.    

    Невозможно было объявить это ожидавшим; поэтому г-жа де Вильфор, вернувшись в  гостиную, сказала, что с г-ном Нуартье случилось  нечто  вроде удара, так что  подписание договора придется отложить на несколько дней.    

    Это известие, хоть и совершенно ложное, так странно дополняло два однородных  случая в этом доме, что присутствующие удивленно  переглянулись и молча  удалились.    

    Тем временем Валентина, счастливая и испуганная, нежно поцеловав беспомощного  старика, одним ударом разбившего цепи, которые она уже считала нерасторжимыми,  попросила разрешения уйти к себе  и  отдохнуть.  Нуартье взглядом отпустил ее.    

    Но вместо того чтобы подняться к себе, Валентина,  выйдя  из  комнаты деда,  пошла по коридору и через маленькую дверь выбежала  в  сад.  Среди всей этой  смены событий сердце ее сжималось от тайной тревоги. С  минуты на минуту она  ждала, что появится Моррель, бледный и  грозный,  как  Ревенсвуд в  "Ламмермурской невесте".    

    Она вовремя подошла к решетке. Максимилиан, увидав, как Франц уехал с кладбища  вместе с Вильфором, догадался о том, что  должно  произойти,  и поехал следом.  Он видел, как Франц вошел в дом, потом вышел и через  некоторое время снова  вернулся с Альбером и Шато-Рено.  Таким  образом,  у него уже не было никаких  сомнений. Тогда он бросился в  огород,  готовый на все и не сомневаясь, что  Валентина при первой возможности прибежит  к нему.    

    Он не ошибся; заглянув в щель, он увидал Валентину, которая, не  принимая  обычных мер предосторожности, бежала прямо к воротам.    

    Едва увидев ее, он успокоился; едва она заговорила, он подпрыгнул  от радости.    

    - Спасены! - воскликнула Валентина.    

    - Спасены! - повторил Моррель, не веря своему счастью. -  Но  кто  же нас спас?    

    - Дедушка. Всегда любите его, Моррель!    

    Моррель поклялся любить старика всей душой; и ему нетрудно было  дать эту  клятву, потому что в эту минуту он не только любил  его,  как  друга или отца,  он поклонялся ему, как божеству.    

    - Но как это произошло? - спросил Моррель. - Что он сделал.    

    Валентина уже готова была все рассказать, но вспомнила, что  за  всем этим  скрывается страшная тайна, которая принадлежит не только ее деду.    

    - Когда-нибудь я вам все расскажу, - сказала она.    

    - Когда же?    

    - Когда буду вашей женой.    

    Такими словами можно было заставить Морреля согласиться на все;  поэтому он  покорно удовольствовался услышанным и даже согласился немедленно уйти, но  только при условии, что увидится с Валентиной на следующий день вечером.    

    Валентина обещала. Все изменилось для нее, и ей было  легче  поверить теперь,  что она выйдет за Максимилиана, чем час тому назад поверить, что она не выйдет  за Франца.    

    Тем временем г-жа де Вильфор поднялась к Нуартье.    

    Нуартье, как всегда, встретил ее мрачным и строгим взглядом.    

    - Сударь, - обратилась она к нему, - мне незачем  говорить  вам,  что свадьба  Валентины расстроилась, раз все это произошло именно здесь.    

    Нуартье был невозмутим.    

    - Но вы не знаете, - продолжала г-жа де Вильфор, - что я всегда  была против  этого брака и он устраивался помимо меня.    

    Нуартье посмотрел на свою невестку, как бы ожидая объяснения.    

    - А так как теперь этот брак, которого вы не одобряли, расторгнут,  я являюсь к  вам с просьбой, с которой ни мой муж, ни Валентина не могут  к вам обратиться.    

    Нуартье вопросительно посмотрел на нее.    

    - Я пришла просить вас, - продолжала г-жа де Вильфор, -  и  только  я одна имею  на это право, потому что я одна ничего от этого не  выигрываю, - чтобы вы  вернули своей внучке не любовь, - она всегда ей принадлежала, - но ваше  состояние.    

    В глазах Нуартье выразилось колебание; по-видимому, он  искал  причин этой  просьбы и не находил их.    

    - Могу ли я надеяться, сударь, - сказала г-жа де Вильфор, - что  ваши намерения  совпадают с моей просьбой?    

    - Да, - показал Нуартье.    

    - В таком случае, сударь, - сказала г-жа де Вильфор, - я ухожу от вас  счастливая и благодарная.    

    И, поклонившись старику, она вышла из комнаты.    

    На следующий же день Нуартье вызвал нотариуса. Первое завещание  было  уничтожено и составлено новое, по которому он оставлял все свое  состояние Валентине  с тем условием, что его с ней не разлучат.    

    Нашлись люди, которые подсчитали, что мадемуазель де Вильфор, наследница  маркиза и маркизы де Сен-Меран и к тому же вернувшая  себе  милость своего  деда, в один прекрасный день станет обладательницей почти трехсот тысяч ливров  годового дохода.    

    Между тем граф Монте-Кристо посетил графа де Морсер, и тот, чтобы доказать  Данглару свою готовность,  нарядился  в  парадный  генерал-лейтенантский мундир  со всеми орденами и велел подать свой лучший выезд.    

    Он отправился на улицу Шоссе-д'Антен и велел доложить о себе  Данглару, который  как раз подводил свой месячный баланс.    

    В последнее время, чтобы застать Данглара в хорошем расположении  духа, лучше  было выбирать другую минуту.    

    При виде старого друга Данглар принял величественный вид и выпрямился в кресле.    

    Морсер, обычно столь чопорный, старался,  напротив,  быть  веселым  и  приветливым. Почти уверенный в том, что его предложение будет  встречено с  радостью, он отбросил всякую дипломатию и сразу приступил к делу.    

    - Я к вам, барон, - сказал он. - Мы с вами уже давно ходим вокруг  да около  наших старых планов...    

    Морсер ждал, что при этих словах лицо  барона  просияет,  потому  что именно  своему долгому молчанию он приписывал его хмурый вид; но,  напротив, как ни  странно, это лицо стало еще более бесстрастным и холодным.    

    Вот почему Морсер остановился на середине своей фразы.    

    - Какие планы, граф? - спросил банкир, словно не понимая, о чем  идет речь.    

    - Вы большой педант, дорогой барон, - сказал граф. - Я упустил из виду, что  церемониал должен быть проделан по всем правилам. Ну что ж, прошу прощенья.  Ведь у меня один только сын, и так как я впервые  собираюсь его женить, то я  новичок в этом деле, извольте, я повинуюсь.    

    И Морсер, принужденно улыбаясь, встал, отвесил Данглару глубокий поклон и  сказал:    

    - Барон, я имею честь просить руки мадемуазель Эжени  Данглар,  вашей дочери,  для моего сына, виконта Альбера де Морсер.    

    Но вместо того чтобы встретить эти слова благосклонно, как имел право надеяться  Морсер, Данглар нахмурился и, не приглашая графа снова  сесть, сказал:    

    - Прежде чем дать вам ответ, граф, мне необходимо подумать.    

    - Подумать, - возразил изумленный Морсер.- Разве у вас не было времени  подумать? Ведь восемь лет прошло с тех пор, как мы с вами впервые заговорили об  этом браке.    

    - Каждый день возникают новые обстоятельства,  граф,-  отвечал  Данглар,- они  вынуждают людей менять уже принятые решения.    

    - Что это значит? - спросил Морсер.- Я вас не понимаю, барон!    

    - Я хочу сказать, сударь, что вот уже две недели, как  новые  обстоятельства...    

    - Позвольте,- сказал Морсер,- зачем нам разыгрывать эту комедию?    

    - Какую комедию?    

    - Объяснимся начистоту.    

    - Извольте.    

    - Вы виделись с графом Монте-Кристо?    

    - Я вижу его очень часто,- важно сказал Данглар,мы с ним друзья.    

    - Ив одну из последних встреч вы ему сказали, что  вас  удивляет  моя  забывчивость, моя нерешительность касательно этого брака.    

    - Совершенно верно.    

    - Так вот, как видите, с моей стороны нет ни забывчивости, ни нерешительности,  напротив, я явился просить вас выполнить ваше обещание.    

    Данглар ничего не ответил.    

    - Может быть, вы успели передумать,- прибавил Морсер, - или  вы  меня вызвали  на этот шаг, чтобы иметь удовольствие унизить меня?    

   Данглар  понял, что, если он будет продолжать разговор в том же  тоне, это может грозить  ему неприятностями.    

    - Граф, - сказал он, - вы имеете полное право удивляться  моей  сдержанности, я  вполне вас понимаю. Поверьте, я сам очень этим  огорчен,  но меня вынуждают к  этому весьма серьезные обстоятельства.    

    - Все это отговорки, сударь, - возразил граф, - другой на моем месте, быть  может, и удовлетворился бы ими, но  граф  де  Морсер  -  не  первый встречный.  Когда он является к человеку и напоминает ему о данном слове, и этот человек не  желает свое слово сдержать, то он имеет  право  требовать хотя бы объяснения.    

    Данглар был трусом, но не хотел казаться им; тон Морсера задел его за живое.    

    - Объяснение у меня, конечно, имеется, - возразил он.    

    - Что вы хотите сказать?    

    - Я хочу сказать, что хотя объяснение у меня и имеется, но  дать  его нелегко.    

    - Но согласитесь, - сказал Морсер, - что я не могу  удовольствоваться вашими  недомолвками; во всяком случае для меня ясно, что  вы  отвергаете родственный  союз между нами.    

    - Нет, сударь, - ответил Данглар, - я только откладываю свое решение.    

    - Но не думаете же вы, что я подчинюсь вашей прихоти и буду  смиренно ждать,  пока вы мне вернете свое благоволение?    

    - В таком случае, граф, если вам не угодно ждать, будем считать,  что наши  планы не осуществились.    

    Граф до боли закусил губу, чтобы не дать воли своему высокомерному  и  вспыльчивому нраву, он понимал, что при данных обстоятельствах  он  один  окажется в смешном положении Он направился было к двери, но вдруг раздумал и  вернулся.    

    Тень прошла по его чину, выражение  оскорбленной  гордости  сменилось  признаками смутного беспокойства.    

    - Послушайте, дорогой Данглар, - сказал он, - мы с  вами  знакомы  не первый  год и должны немного считаться друг с другом Я прошу  вас  объясниться. Должен  же я по крайней мере знать, какое злополучное обстоятельство заставило вас  изменить свое отношение к моему сыну.    

    - Это ни в какой мере не касается лично виконта, вот все, что я  могу вам  сказать, - отвечал Данглар, к которому вернулась его наглость, когда он увидел,  что Морсер несколько смягчился.    

    - А кого это касается? - побледнев, спросил Морсер изменившимся голосом.    

    Данглар, от которого не ускользнуло его волнение, посмотрел  на  него более  уверенным взглядом, чем обычно.    

    - Будьте благодарны мне за то, что я не выражаюсь яснее, - сказал он.    

    Нервная дрожь, вызванная,  вероятно,  сдерживаемым  гневом,  охватила Морсера.    

    - Я имею право, - ответил он, делая над собой усилие, - и  я  требую, чтобы вы  объяснились. Может быть, вы имеете что-нибудь против госпожи де Морсер? Может  быть, вы считаете, что я недостаточно богат?  Может  быть, мои взгляды не  сходны с вашими?..    

    - Ни то, ни другое, ни третье, - сказал Данглар, - это было  бы  непростительно  с моей стороны, потому что, когда я давал слово, я  все  это знал. Не  допытывайтесь. Я очень сожалею, что  так  встревожил  вас.  Поверьте, лучше  оставим это. Примем среднее решение: ни разрыв, ни  обязательство. Зачем  спешить? Моей дочери семнадцать лет, вашему  сыну  двадцать один. Подождем.  Пусть пройдет время, может быть,  то,  что  сегодня нам кажется неясным, завтра  станет слишком ясным;  бывает,  что  в  один день опровергается самая  убийственная клевета.    

    - Клевета? - воскликнул Морсер, смертельно бледнея. - Так меня  оклеветали?    

    - Повторяю вам, граф, не требуйте объяснений.    

    - Итак, сударь, я должен молча снести отказ?    

    - Он особенно тягостен для меня, сударь. Да, мне он тяжелее, чем вам, потому  что я надеялся иметь честь породниться с вами,  а  несостоявшийся брак всегда  бросает большую тень на невесту, чем на жениха.    

    - Хорошо, сударь, прекратим этот разговор, - сказал Морсер.    

    И, яростно комкая перчатки, он вышел из комнаты.    

    Данглар отметил про себя, что Морсер ни разу не решился спросить,  не из-за  него ли самого Данглар берет назад свое слово.    

    Вечером он долго совещался с несколькими друзьями; Кавальканти, который все  время находился с дамами в гостиной, последним покинул его дом.    

    На следующий день, едва  проснувшись,  Данглар  спросил  газеты;  как только их  принесли, он, отбросив остальные, схватился за  "Беспристрастный  голос".    

    Редактором этой газеты был Бошан.    

    Данглар поспешно сорвал бандероль, нетерпеливо  развернул  газету,  с  пренебрежением пропустил передовую и, дойдя до хроники, со злобной улыбкой  прочитал заметку, начинавшуюся словами: Нам пишут из Янины.    

    - Отлично, - сказал он, прочитав ее, - вот маленькая статейка о  полковнике  Фернане, которая, по всей вероятности, избавит меня от необходимости давать какие-либо  объяснения графу де Морсер.    

    В это же время, а именно в девять часов утра, Альбер де Морсер,  весь в черном,  застегнутый на все пуговицы, бледный и взволнованный, явился в дом на  Елисейских Полях.    

    - Граф вышел с полчаса тому назад, - сказал привратник.    

    - А Батистена он взял с собой? - спросил Морсер.    

    - Нет, господин виконт.    

    - Позовите Батистена, я хочу с ним поговорить.    

    Привратник пошел за камердинером и через  минуту  вернулся  вместе  с ним.    

    - Друг мой, - сказал Альбер, - прошу простить мою настойчивость, но я хотел  лично от вас узнать, действительно ли графа нет дома.    

    - Да, сударь, - отвечал Батистен.    

    - Даже для меня?    

    - Я знаю, насколько граф всегда рад вас видеть, и я никогда не посмел бы  поставить вас на одну доску с другими.    

    - И ты прав, мне нужно его видеть по важному делу. Скоро ли  он  вернется?    

    - Думаю, что скоро: он заказал завтрак на десять часов.    

    - Отлично, я пройдусь по Елисейским Полям и в  десять  часов  вернусь сюда;  если граф вернется раньше меня, передай, что я прошу его подождать меня.    

    - Будет исполнено, сударь.    

    Альбер оставил у ворот графа наемный кабриолет, в котором он приехал, и  отправился пешком.    

    Когда он проходил мимо Аллеи Вдов, ему показалось, что у  тира  Госсе стоит  экипаж графа; он подошел и узнал кучера.    

    - Граф в тире? - спросил его Морсер.    

    - Да, сударь, - ответил кучер.    

    В самом деле, еще подходя к тиру, Альбер слышал выстрелы.    

    Он вошел. В палисаднике он встретил служителя.    

    - Простите, господин виконт, - сказал тот, - но не угодно ли вам немного  подождать?    

    - Почему, Филипп? - спросил Альбер; он был завсегдатаем тира, и  неожиданное  препятствие удивило его.    

    - Потому что то лицо, которое сейчас упражняется, абонирует весь  тир для себя  одного и никогда не стреляет при других.    

    - И даже при вас, Филипп?    

    - Вы видите, сударь, я стою здесь.    

    - А кто заряжает пистолеты?    

    - Его слуга.    

    - Нубиец?    

    - Негр.    

    - Так и есть.    

    - Вы знаете этого господина?    

    - Я пришел за ним; это мой друг.    

    - В таком случае другое дело. Я скажу ему.    

    И Филипп, подстрекаемый любопытством, прошел в тир. Через секунду  на пороге  появился Монте-Кристо.    

    - Простите, дорогой граф, что я врываюсь к вам сюда, - сказал Альбер. - Но  прежде всего должен вам сказать, что ваши слуги не виноваты: это  я сам так  настойчив. Я был у вас, мне сказали, что вы отправились на  прогулку, но к  десяти часам вернетесь завтракать. Я тоже  решил  до  десяти погулять и  случайно увидал ваш экипаж.    

    - Из этого я с удовольствием заключаю, что вы  приехали  позавтракать со мной.    

    - Благодарю, мне сейчас не до завтрака; быть может, позже  мы  и  позавтракаем,  но только в несколько неприятной компании!    

    - Что такое, не понимаю?    

    - Дорогой граф, у меня сегодня дуэль.    

    - У вас? А зачем?    

    - Да чтобы драться, конечно!    

    - Я понимаю, но ради чего? Драться можно по многим поводам.    

    - Затронута моя честь.    

    - Это дело серьезное.    

    - Настолько серьезное, что я приехал к вам просить об одной услуге.    

    - О какой?    

    - Быть моим секундантом.    

    - Дело нешуточное; не будем говорить об этом здесь,  поедем  ко  мне. Али,  подай мне воды.    

    Граф засучил рукава и прошел в маленькую комнатку, где посетители тира обычно  мыли руки.    

    - Войдите, виконт, - шепотом сказал Филипп,  -  вам  будет  любопытно  взглянуть.    

    Морсер вошел. На прицельной доске вместо  мишени  были  наклеены  игральные  карты. Издали Морсеру показалось, что там вся колода, кроме  фигур, - от туза  до десятки.    

    - Вы играли в пикет? - спросил Альбер.    

    - Нет, - отвечал граф, - я составлял колоду.    

    - Колоду?    

    - Да. Видите, это тузы и двойки, но мои пули сделали из  них  тройки, пятерки,  семерки, восьмерки, девятки и десятки.    

    Альбер подошел ближе.    

    В самом деле, по совершенно прямой линии и на совершенно точном расстоянии пули  заменили собой отсутствующие знаки и пробили  картон  в  тех местах, где эти  знаки должны были быть отпечатаны.    

    Подходя к доске, Альбер, кроме того, подобрал трех ласточек,  которые имели  неосторожность пролететь на пистолетный выстрел от графа.    

    - Черт возьми! - воскликнул он.    

    - Что поделаешь, дорогой виконт, - сказал МонтеКристо,  вытирая  руки  полотенцем, которое ему подал Али, - надо же чем-нибудь  заполнить  свой досуг.  Но идемте, я вас жду.    

    Они сели в карету Монте-Кристо, которая в несколько  минут  доставила их к  воротам дома N 30.    

    Монте-Кристо провел Морсера в свой кабинет и указал ему на кресло.    

    Оба сели.    

    - Теперь поговорим спокойно, - сказал граф.    

    - Вы видите, что я совершенно спокоен.    

    - С кем вы собираетесь драться?    

   -  С Бошаном.    

    - С вашим другом?    

    - Дерутся всегда с друзьями.    

    - Но для этого нужна причина.    

    - Причина есть.    

    - Что он сделал?    

    - Вчера вечером в его газете... Да вот прочтите.    

    Альбер протянул Монте-Кристо газету, и тот прочел:    

    - "Нам пишут из Янины.    

    До нашего сведения дошел факт, никому до сих пор не известный или, во всяком  случае, никем не оглашенный: крепости, защищавшие город, были выданы туркам  одним  французским  офицером,  которому  визирь  Али-Тебелин вполне доверился и  которого звали Фернан".    

    - Ну и что же? - спросил Монте-Кристо. - Что вы нашли в этом оскорбительного  для себя?    

    - Как, что я нашел?    

    - Какое вам дело до того, что крепости Янины были выданы офицером  по имени  Фернан?    

    - А такое, что моего отца, графа де Морсер, зовут Фернан.    

    - И ваш отец был на службе у Али-паши?    

    - То есть он сражался за независимость Греции: вот в чем  заключается клевета.    

    - Послушайте, дорогой виконт, поговорим здраво.    

    - Извольте.    

    - Скажите мне, кто во Франции знает, что офицер Фернан и граф де Морсер одно и  то же лицо, и кого сейчас интересует Янина, которая была взята, если не  ошибаюсь, в тысяча восемьсот двадцать втором или тысяча  восемьсот двадцать  третьем году?    

    - Вот это и подло; столько времени молчали,  а  теперь  вспоминают  о давно  минувших событиях, чтобы вызвать скандал и опорочить человека, занимающего  высокое положение. Я наследник отцовского имени  и  не  желаю, чтобы на него  падала даже тень подозрения. Я пошлю секундантов к Бошану, в газете которого напечатана  эта заметка, и он опровергнет ее.    

    - Бошан ничего не опровергнет.    

    - В таком случае мы будем драться.    

    - Нет, вы не будете драться, потому что он вам ответит, что в греческой армии  могло быть полсотни офицеров по имени Фернан.    

    - Все равно, мы будем драться. Я этого так не оставлю... Мой отец такой  благородный воин, такое славное имя...    

    - А если он напишет: "Мы имеем основания считать, что этот Фернан  не  имеет ничего общего с графом де Морсер, которого также зовут Фернан"?    

    - Мне нужно настоящее, полное опровержение; таким я не удовлетворюсь!    

    - И вы пошлете ему секундантов?    

    - Да.    

    - Напрасно.    

    - Иными словами, вы не хотите оказать мне услугу,  о  которой  я  вас прошу?    

    - Вы же знаете мои взгляды на дуэль; я вам уже высказывал их в  Риме, помните?    

    - Однако, дорогой граф, не далее как сегодня я застал вас за упражнением,  которое плохо вяжется с вашими взглядами.    

    - Дорогой друг, никогда не следует быть исключением. Если живешь среди  сумасшедших, надо и самому научиться быть безумным; каждую минуту может  встретиться какой-нибудь сумасброд, у которого будет столько же  оснований  ссориться со мной, как у вас с Бошаном, и изза невесть какой нелепости он  вызовет меня, или пошлет мне секундантов, или  оскорбит  меня публично; такого  сумасброда мне поневоле придется убить.    

    - Стало быть, вы допускаете для себя возможность дуэли?    

    - Еще бы!    

    - Тогда почему же вы хотите, чтобы я не дрался?    

    - Я вовсе не говорю, что вам не следует драться; я говорю только, что дуэль -  дело серьезное и требует размышления.    

    - А Бошан размышлял, когда оскорбил моего отца?    

    - Если нет и если он признает это, вам не следует на него сердиться.    

    - Дорогой граф, вы слишком снисходительны!    

    - А вы слишком  строги.  Предположим...  вы  слышите:  предположим... Только не  вздумайте сердиться на то, что я вам скажу.    

    - Я слушаю вас.    

    - Предположим, что приведенный факт имел место....    

    - Сын не может допустить предположения, которое затрагивает честь отца.    

    - В наше время многое допускается.    

    - Этим и плохо наше время.    

    - А вы намерены его исправить?    

    - Да, в том, что касается меня.    

    - Я не знал, что вы такой ригорист!    

    - Так уж я создан.    

    - И вы никогда не слушаетесь добрых советов?    

    - Нет, слушаюсь, если они исходят от друга.    

    - Меня вы считаете своим другом?    

    - Да.    

    - Тогда раньше, чем посылать секундантов к Бошану, наведите справки.    

    - У кого?    

    - Хотя бы у Гайде.    

    - Вмешивать в это женщину? Что она может сказать мне?    

    - Заверить вас, скажем, что ваш отец не повинен в поражении и  смерти ее отца  или дать вам нужные разъяснения, если бы  вдруг  оказалось,  что ваш отец имел  несчастье...    

    - Я уже вам сказал, дорогой граф, что  не  могу  допустить  подобного  предположения.    

    - Значит, вы отказываетесь прибегнуть к этому способу?    

    - Отказываюсь.    

    - Решительно?    

    - Решительно!    

    - В таком случае последний вам совет.    

    - Хорошо, но только последний.    

    - Или вы его не желаете?    

    - Напротив, я прошу.    

    - Не посылайте к Бошану секундантов.    

    - Почему?    

    - Пойдите к нему сами.    

    - Это против всех правил.    

    - Ваше дело не такое, как все.    

    - А почему вы считаете, что мне следует отправиться к нему лично?    

    - Потому что в этом случае все останется между вами и Бошаном.    

    - Я вас не понимаю.    

    - Это очень ясно: если Бошан будет склонен взять свои слова  обратно, вы дадите  ему возможность сделать это по  доброй  воле  и  в  результате все-таки  добьетесь опровержения. Если же он откажется, вы всегда успеете посвятить в  вашу тайну двух посторонних.    

    - Не посторонних, а друзей.    

    - Сегодняшние друзья - завтрашние враги.    

    - Бросьте!    

    - А Бошан?    

    - Итак...    

    - Итак, будьте осторожны.    

    - Значит, вы считаете, что я должен сам пойти к Бошану?    

    - Да.    

    - Один?    

    - Один. Если хочешь, чтобы человек поступился своим самолюбием,  надо оградить  это самолюбие от излишних уколов.    

    - Пожалуй, вы правы.    

    - Я очень рад.    

    - Я поеду один.    

    - Поезжайте; но еще лучше - не ездите вовсе.    

    - Это невозможно.    

    - Как знаете, все же это лучше того, что вы хотели сделать.    

    - Но если несмотря на всю осторожность, на все принятые мною меры дуэль  все-таки состоится, вы будете моим секундантом?    

    - Дорогой виконт, - серьезно сказал Монте-Кристо, - однажды вы  имели случай  убедиться в моей готовности оказать вам услугу, но сейчас вы просите  невозможного.    

    - Почему?    

    - Быть может, когда-нибудь узнаете.    

    - А до тех пор?    

    - Я прошу вашего разрешения сохранить это в тайне.    

    - Хорошо. Я попрошу Франца и Шато-Рено.    

    - Отлично, попросите Франца и Шато-Рено.    

    - Но если я буду драться, вы не откажетесь дать мне  урок  фехтования или  стрельбы из пистолета?    

    - Нет, и это невозможно.    

    - Какой вы странный человек! Значит, вы не желаете ни во  что  вмешиваться?    

    - Ни во что.    

    - В таком случае не будем об этом говорить. До свидания, граф.    

    - До свидания, виконт.    

    Альбер взял шляпу и вышел.    

    У ворот его дожидался кабриолет; стараясь сдержать свой гнев,  Альбер поехал к  Бошану; Бошан был в редакции.    

    Альбер поехал в редакцию.    

    Бошан сидел в темном, пыльном кабинете, какими всегда  были  и  будут  редакционные помещения.    

    Ему доложили о приходе Альбера де Морсер. Он заставил  повторить  это имя два  раза; затем, все еще не веря, крикнул:    

    - Войдите!    

    Альбер вошел.    

    Бошан ахнул от удивления, увидев своего друга.    

    Альбер шагал через кипы бумаги,  неловко  пробираясь  между  газетами всех  размеров, которые усеивали крашеный пол кабинета.    

    - Сюда, сюда, дорогой, - сказал он, протягивая руку Альберу, -  каким ветром  вас занесло? Вы заблудились, как  Мальчик-с-пальчик,  или  просто хотите со  мной позавтракать? Поищите себе стул; вон там стоит один,  рядом с геранью, она  одна напоминает мне о том, что  лист  может  быть  не только газетным.    

    - Как раз из-за вашей газеты я и приехал, - сказал Альбер.    

    - Вы? А в чем дело?    

    - Я требую опровержения.    

    - Опровержения? По какому поводу? Да садитесь же!    

    - Благодарю вас, - сдержанно ответил Альбер с легким поклоном.    

    - Объясните?    

    - Я хочу, чтобы вы опровергли  одно  сообщение,  которое  затрагивает честь  члена моей семьи.    

    - Да что вы! - сказал Бошан, донельзя изумленный. - Какое  сообщение? Этого не  может быть.    

    - Сообщение, которое вы получили из Янины.    

    - Из Янины?    

    - Да. Разве вы не понимаете, о чем я говорю?    

    - Честное слово... Батист, дайте вчерашнюю газету! - крикнул Бошан.    

    - Не надо, у меня есть.    

    Бошан прочел:    

    - "Нам пишут из Янины" - и т.д. и т.д.    

    - Теперь вы понимаете, что дело серьезное, - сказал Морсер, когда Бошан дочитал  заметку.    

    - А этот офицер ваш родственник? - спросил журналист.    

    - Да, - ответил, краснея, Альбер.    

    - Что же вы хотите, чтобы я для вас сделал? - кротко сказал Бошан.    

    - Я бы хотел, Бошан, чтобы вы поместили опровержение.    

    Бошан посмотрел на Альбера внимательно и дружелюбно.    

    - Давайте поговорим, - сказал он, - ведь  опровержение  -  это  очень серьезная  вещь. Садитесь, я еще раз прочту заметку.    

    Альбер сел, и Бошан с большим вниманием, чем  в  первый  раз,  прочел строчки,  вызвавшие гнев его друга.    

    - Вы сами видите, - сказал твердо, даже резко, Альбер, - в вашей  газете  оскорбили члена моей семьи, и я требую опровержения.    

    - Вы... требуете...    

    - Да, требую.    

    - Разрешите мне сказать вам, дорогой виконт, что вы плохой дипломат.    

    - Да я и не стремлюсь быть дипломатом, - возразил, вставая, Альбер. Я требую  опровержения этой заметки, и я его добьюсь. Вы мой друг, - продолжал Альбер  сквозь зубы, видя, что Бошан надменно поднял голову, -  и, надеюсь, вы  достаточно меня знаете, чтобы понять мою настойчивость.    

    - Я ваш друг, Морсер. Но я могу забыть об  этом,  если  вы  будете  и дальше  разговаривать в таком тоне... Но не  будем  ссориться,  пока  это возможно...  Вы взволнованы, раздражены...  Скажите,  кем  вам  доводится этот Фернан?    

    - Это мой отец, - сказал Альбер. - Фернан Мондего,  граф  де  Морсер, старый  воин, участник двадцати сражений, и  его  благородное  имя  хотят забросать  грязью.    

    - Ваш отец? - сказал Бошан. - Это другое дело, я понимаю ваше  возмущение,  дорогой Альбер... Прочтем еще раз...    

    И он снова перечитал заметку, на этот раз взвешивая каждое слово.    

    - Но где же тут сказано, что этот Фернан - ваш отец? - спросил Бошан.    

    - Нигде, я знаю; но другие это увидят. Вот почему я и требую опровержения этой  заметки.    

    При слове требую Бошан поднял глаза на Альбера и,  сразу  же  опустив их, на  минуту задумался.    

    - Вы дадите опровержение? - с возрастающим гневом, но все еще сдерживаясь,  повторил Альбер.    

    - Да, - сказал Бошан.    

    - Ну, слава богу! - сказал Альбер.    

    - Но лишь после того, как удостоверюсь, что сообщение ложное.    

    - Как!    

    - Да, это дело стоит того, чтобы его расследовать, и я это сделаю.    

    - Но что же тут расследовать, сударь? - сказал Альбер, выходя из себя - Если вы  не верите, что речь идет о моем отце, скажите прямо;  если  же вы думаете, что  речь идет о нем, я требую удовлетворения.    

    Бошан взглянул на Альбера с присущей ему улыбкой, которой он умел выражать  любое чувство.    

    - Сударь, раз уж вам угодно пользоваться этим обращением, -  возразил он, -  если вы пришли требовать удовлетворения, то с этого следовало  начать, а не  говорить со мной о дружбе и о других пустяках, которые я терпеливо выслушиваю  уже полчаса. Вам угодно, чтобы мы с вами стали на этот путь?    

    - Да, если вы не опровергнете эту гнусную клевету.    

    - Одну минуту! Попрошу вас без угроз, господин Фернан де Мондего  виконт де  Морсер, - я не терплю их ни от врагов, ни тем  более  от  друзей Итак, вы  хотите, чтобы я опроверг заметку о полковнике Фернане, заметку, к которой я,  даю вам слово, совершенно непричастен.    

    - Да, я этого требую! - сказал Альбер, теряя самообладание.    

    - Иначе дуэль? - продолжал Бошан все так же спокойно.    

    - Да! - заявил Альбер, повысив голос.    

    - Ну, так вот мой ответ, милостивый государь, - сказал Бошан,  -  эту заметку  поместил не я, я ничего о ней не знал. Но вы привлекли к ней мое внимание, она  меня заинтересовала. Поэтому она останется  в  неприкосновенности, пока не  будет опровергнута или же подтверждена теми, кому  ведать надлежит.    

    - Итак, милостивый государь, - сказал Альбер, вставая, - я буду иметь честь  прислать вам моих секундантов; вы с ними условитесь о месте и  выборе оружия.    

    - Превосходно, милостивый государь.    

    - И сегодня вечером, если вам угодно, или, самое позднее,  завтра  мы  встретимся.    

    - Нет, нет! Я явлюсь на поединок, когда наступит для этого  время,  а по моему  мнению (я имею право выражать свое мнение, потому что  вы  меня вызвали), время  еще не настало. Я знаю, что вы отлично владеете  шпагой, я владею ею сносно; я  знаю, что вы из шести три раза попадаете в цель, я - приблизительно так же, я  знаю, что дуэль между  нами  будет  серьезным делом, потому что вы храбры, и  я... не менее. Поэтому я не желаю убивать вас или быть убитым вами без  достаточных оснований. Теперь я сам, в свою очередь, поставлю вопрос, и  ка-те-го-ри-чески. Настаиваете ли вы на этом опровержении так решительно, что  готовы убить меня, если я его не  помещу, несмотря на то, что я вам уже сказал,  и повторяю и заверяю вас своей честью: я ничего об этой заметке не знал, и  никому, кроме такого чудака, как вы, никогда и в голову не придет, что под  именем Фернана может  подразумеваться граф де Морсер?    

    - Я безусловно на этом настаиваю.    

    - Ну что ж, милостивый государь, я даю свое согласие на то, чтобы  мы  перерезали друг другу горло, но я требую три недели сроку. Через три недели я  вам скажу либо "Это ложная заметка" и возьму  ее  обратно,  либо:  "Это правда", и мы вынем шпаги из ножен или пистолеты из ящика, по  вашему выбору.    

    - Три недели! - воскликнул Альбер - Но ведь это - три  вечности  бесчестия для  меня!    

    - Если бы мы оставались друзьями, я бы сказал вам: терпение, друг, вы стали  моим врагом, и я говорю вам: а мне что за дело,  милостивый  государь?    

    - Хорошо, через три недели, - сказал Альбер - Но помните,  через  три недели  уже не будет никаких отсрочек, никаких отговорок,  которые  могли бы вас  избавить.    

    - Господин Альбер де Морсер, - сказал Бошан, в свою очередь  вставая, - я не  имею права выбросить вас в окно раньше, чем через три  недели,  а вы не имеете  права заколоть меня раньше  этого  времени  Сегодня  у  нас двадцать девятое  августа, следовательно, до двадцать первого сентября  А пока, поверьте - и это  совет джентльмена, - лучше нам не  кидаться  друг на друга, как две цепные  собаки.    

    И Бошан, сдержанно поклонившись Альберу, повернулся к нему  спиной  и прошел в  типографию.    

    Альбер отвел душу на кипе газет, которую он раскидал яростными ударами трости,  после чего он удалился, не преминув несколько раз  оглянуться в сторону  типографии.    

    Когда Альбер, отхлестав ни в чем не повинную печатную бумагу,  проезжал  бульвар, яростно колотя тростью по передку своего кабриолета, он заметил  Морреля, который, высоко вскинув голову,  блестя  глазами,  бодрой походкой шел  мимо Китайских бань, направляясь к церкви Мадлен.    

    - Вот счастливый человек! - сказал Альбер со вздохом.    

    На этот раз он не ошибся.   II. ЛИМОНАД      

    И в самом деле, Моррель был очень счастлив.    

    Старик Нуартье только что прислал за ним, и он так спешил узнать причину этого  приглашения, что даже не взял кабриолета, надеясь  больше  на собственные ноги,  чем на ноги наемной клячи; он почти бегом  пустился  в предместье Сент-Оноре.    

    Моррель шел гимнастическим шагом, и бедный Барруа  едва  поспевал  за ним.  Моррелю был тридцать один год, Барруа  -  шестьдесят;  Моррель  был упоен  любовью, Барруа страдал от жажды и жары. Эти два  человека,  столь далекие по  интересам и по возрасту, походили на две стороны  треугольника: разделенные  основанием, они сходились у вершины.    

    Вершиной этой был Нуартье, пославший за  Моррелем  и  наказавший  ему  поспешить, что Моррель и исполнял в точности, к немалому  отчаянию  Барруа.    

    Прибыв на место, Моррель даже не запыхался: любовь окрыляет, но  Барруа, уже  давно забывший о любви, был весь в поту.    

    Старый слуга ввел Морреля через известный нам  отдельный  ход,  запер дверь  кабинета, и немного погодя шелест платья возвестил о  приходе  Валентины.    

    В трауре Валентина была необыкновенно хороша.    

    Моррелю казалось, что он грезит наяву, и он готов был  отказаться  от беседы с  Нуартье; но вскоре послышался шум кресла, катящегося по  паркету, и появился  старик.    

    Нуартье приветливо слушал Морреля, который благодарил его за чудесное  вмешательство, спасшее его и Валентину от  отчаяния.  Потом  вопрошающий взгляд  Морреля обратился на Валентину, которая сидела  поодаль  и  робко ожидала  минуты, когда она будет вынуждена заговорить.    

    Нуартье в свою очередь взглянул на нее.    

    - Я должна сказать то, что вы мне поручили? - спросила она.    

    - Да, - ответил Нуартье.    

    - Господин Моррель, - сказала тогда Валентина, обращаясь к Максимилиану,  пожиравшему ее глазами, - за эти три дня дедушка сказал мне  многое из того,  что он хотел сообщить вам. Сегодня он послал за вами,  чтобы  я это вам  пересказала. Он выбрал меня своей переводчицей, и я вам все повторю слово в  слово.    

    - Я жду с нетерпением, мадемуазель, - отвечал  Моррель,  -  говорите, прошу  вас.    

    Валентина опустила глаза; это показалось Моррелю хорошим предзнаменованием:  Валентина проявляла слабость только в минуты счастья.    

    - Дедушка хочет уехать из этого дома, - сказала она. - Барруа  подыскивает ему  помещение.    

    - А вы, - сказал Моррель, - ведь господин Нуартье вас так любит и  вы ему так  необходимы?    

    - Я не расстанусь с дедушкой, - ответила Валентина, - это  решено.  Я буду жить  подле него. Если господин де Вильфор согласится на это, я уеду немедленно. Если  же он откажет мне, придется подождать до  моего  совершеннолетия, до которого  осталось десять месяцев. Тогда я буду  свободна, независима и...    

    - И?.. - спросил Моррель.    

    - ...и, с согласия дедушки, сдержу слово, которое я вам дала.    

    Валентина так тихо произнесла последние слова, что Моррель не расслышал бы их,  если бы не вслушивался с такой жадностью.    

    - Верно ли я выразила вашу мысль, дедушка? - прибавила Валентина, обращаясь к  Нуартье.    

    - Да, - ответил взгляд старика.    

    - Когда я буду жить у дедушки, - прибавила Валентина, - господин Моррель сможет  видеться со мной в присутствии моего доброго  и  почитаемого покровителя. Если  узы, которые связывают наши, быть может,  неопытные  и изменчивые сердца,  встретят его одобрение и после этого испытания послужат порукой нашему будущему  счастью (увы! говорят, что сердца, воспламененные препятствиями, охладевают в  благополучии!), то господину  Моррелю будет разрешено просить моей руки; я буду  ждать.    

    - Чем я заслужил, что на мою долю выпало такое счастье? -  воскликнул Моррель,  готовый преклонить колени перед старцем, как перед богом, и перед Валентиной,  как перед ангелом.    

    - А до тех пор, - продолжала своим чистым и строгим голосом  Валентина, - мы  будем уважать волю моих родных, если только они не будут  стремиться разлучить  нас. Словом, и я повторяю это, потому что этим все сказано, мы будем ждать.    

    - И те жертвы, которые это слово на меня налагает, - сказал  Моррель, -  обращаясь к старику, - я клянусь принести не только покорно,  но  и  с  радостью.    

    - Поэтому, друг мой, - продолжала Валентина, бросив  на  Максимилиана проникший  в самое его сердце взгляд, - довольно  безрассудств.  Берегите честь той,  которая с сегодняшнего дня считает себя предназначенной  достойно носить ваше  имя.    

    Моррель прижал руку к сердцу.    

    Нуартье с нежностью глядел на них. Барруа, стоявший тут же, как человек,  посвященный во все тайны, улыбался,  вытирая  крупные  капли  пота, выступившие  на его плешивом лбу.    

    - Бедный Барруа, он совсем измучился, - сказала Валентина.    

    - Да, - сказал Барруа, - ну и бежал же я, мадемуазель; а только  господин  Моррель, надо отдать ему справедливость, бежал еще быстрее меня.    

    Нуартье указал глазами на поднос, на котором стояли графин с  лимонадом и  стакан. Графин был наполовину пуст, - полчаса тому назад  из  него пил сам  Нуартье.    

    - Выпей, Барруа, - сказала Валентина, - я по глазам вижу, что ты  хочешь  лимонаду.    

    - Правду сказать, - ответил Барруа, - я умираю  от  жажды  и  с  удовольствием  выпью стакан за ваше здоровье.    

    - Так возьми, - сказала Валентина, - и возвращайся сюда поскорее.    

    Барруа взял поднос, вышел в коридор, и все увидели через  приотворенную дверь,  как он запрокинул голову и залпом выпил стакан лимонада,  налитый ему  Валентиной.    

    Валентина и Моррель прощались друг с другом  в  присутствии  Нуартье, как вдруг  на лестнице, ведущей в половину Вильфора, раздался звонок.    

    Валентина взглянула на стенные часы.    

    - Полдень, - сказала она, - сегодня суббота; дедушка, это,  вероятно, доктор.    

    Нуартье показал знаком, что он тоже так думает.    

    - Он сейчас придет сюда; господину Моррелю лучше уйти, не правда  ли, дедушка?    

    - Да, - был ответ старика.    

    - Барруа! - позвала Валентина, - Барруа, идите сюда!    

    - Иду, мадемуазель, - послышался голос старого слуги.    

    - Барруа проводит вас до двери, - сказала Валентина Моррелю. - А  теперь,  господин офицер, прошу вас помнить, что дедушка  советует  вам  не  предпринимать ничего, что могло бы нанести ущерб нашему счастью.    

    - Я обещал ждать, - сказал Моррель, - и я буду ждать.    

    В эту минуту вошел Барруа.    

    - Кто звонил? - спросила Валентина.    

    - Доктор д'Авриньи, - сказал Барруа, еле держась па ногах.    

    - Что с вами, Барруа? - спросила Валентина.    

    Старик ничего не ответил; он испуганными глазами  смотрел  на  своего хозяина и  судорожно сжатой рукой пытался за что-нибудь ухватиться, чтобы но упасть.    

    - Он сейчас упадет! - воскликнул Моррель.    

    В самом деле, дрожь, охватившая Барруа, все  усиливалась;  его  лицо,  искаженное судорогой, говорило о сильнейшем нервном припадке.    

    Нуартье, видя страдания Барруа, бросал вокруг себя тревожные взгляды, которые  ясно выражали все волнующие его чувства.    

    Барруа шагнул к своему хозяину.    

    - Боже мой, боже мой, - сказал он, - что это со мной?.. Мне больно... в глазах  темно. Голова как в огне. Не трогайте меня, не трогайте!    

    Его глаза вылезли из орбит и закатились, голова откинулась назад, все тело  судорожно напряглось.    

    Валентина вскрикнула от испуга; Моррель схватил ее в объятия, как  бы защищая  от неведомой опасности.    

    - Господин д'Авриньи! Господин д'Авриньи! - закричала Валентина сдавленным  голосом. - Сюда, сюда, помогите!