1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Преследуемый достиг этого холмика и, обогнув его, скрылся из  глаз преследователя.    

Потеряв его из виду и думая, что его не замечают,  преследователь решил отбросить всякое притворство и ускорил шаг. В одну минуту  он добежал до кучи щебня и обошел ее кругом. Тут он в изумлении остановился.  Человека, за которым он охотился, не оказалось.    

Оборванец исчез бесследно.    

Берег тянулся за грудой щебня не далее как на тридцать  шагов, а затем уходил в воду, плескавшуюся о стену набережной.    

Беглец не мог броситься в реку, не мог перелезть через стену  незамеченным. Куда же он девался?    

Человек в застегнутом сюртуке дошел до конца береговой косы  и остановился в раздумье, стиснув кулаки и внимательно осматриваясь кругом. Внезапно  он хлопнул себя по лбу. В том месте, где кончалась береговая коса и начиналась  вода, он вдруг заметил под каменным сводом широкую и низкую железную решетку на  трех массивных петлях, с тяжелым замком. Эта решетка, нечто вроде двери,  пробитой в подножии стены набережной, выходила частью на реку, частью на берег.  Из-под решетки вытекал мутный ручей. Ручей впадал в Сену.    

За толстыми ржавыми прутьями можно было различить что-то  вроде темного сводчатого коридора.    

Человек скрестил руки и устремил на решетку негодующий  взгляд.    

Ничего не добившись взглядом, он принялся толкать и трясти  ее, но она держалась крепко. Вполне возможно, что ее недавно отворяли, хотя  казалось странным, чтобы такая ржавая решетка не издала никакого скрипа, во  всяком случае, несомненно, что ее опять заперли. Стало быть, тот, перед кем  отворилась дверь, имел при себе не отмычку, а настоящий ключ.    

Очевидность этого факта сразу предстала перед человеком,  который пытался расшатать решетку. Он с возмущением воскликнул:    

– Это уж чересчур! У него казенный ключ!    

Затем он сразу успокоился и выразил нахлынувшие на него  мысли в целом залпе односложных восклицаний, звучавших почти насмешливо:    

– Так, так, так!    

После этого, неизвестно на что рассчитывая-то ли увидеть,  как человек выйдет обратно, то ли, как туда войдут другие, – он с  терпением ищейки притаился в засаде за кучей щебня.    

Извозчик, следивший за всеми его движениями, тоже  остановился наверху, у парапета набережной. Предвидя долгую стоянку, кучер слез  и подвязал под морды лошадей мешки с овсом, слегка намоченные снизу, –  мешки, хорошо знакомые парижанам, которым, заметим в скобках, правительство  частенько затыкает рот таким же способом. Редкие прохожие на Иенском мосту  оборачивались на мгновение, чтобы взглянуть на эти две неподвижные фигуры –  человека на берегу и фиакр на набережной.    

 Глава четвертая.    Он тоже несет свой крест    

     

Жан Вальжан снова пустился в путь и больше уже не  останавливался.    

Идти становилось все тяжелее и тяжелее. Высота сводов то и  дело менялась; в среднем она достигала приблизительно пяти футов шести дюймов и  была рассчитана на человека среднего роста. Жан Вальжан был принужден идти  согнувшись, чтобы не ушибить Мариуса о камни свода; каждую минуту ему  приходилось то нагибаться, то выпрямляться и все время ощупывать стену. Мокрые  камни и скользкие плиты служили плохой точкой опоры как для ног, так и для рук.  Он брел, спотыкаясь, в мерзких нечистотах города. Бледные отсветы дня,  проникавшие сюда сквозь редкие отдушины, были такие тусклые, что солнечный луч  казался лунным. Все остальное было туман, миазмы, темень, ночь. Жана Вальжана  мучили голод и жажда, особенно жажда; между тем здесь, точно в море, его  окружала вода, а пить было нельзя. Даже его сила, необычайная, как мы знаем, и  почти не ослабевшая с годами благодаря строгой и воздержанной жизни, начинала  сдавать. Им овладевала усталость, и по мере того как уходили силы, возрастала  тяжесть его ноши. Тело Мариуса, быть может бездыханное, повисло на нем со всей  тяжестью мертвого груза. Жан Вальжан старался держать его так, чтобы не давить  ему на грудь и не стеснять дыхания. Он чувствовал, как у него под ногами  проворно шмыгают крысы. Одна из них чуть не укусила его с перепугу. Изредка  через входные отверстия сточных труб до него долетало дуновение свежего воздуха,  и ему становилось легче.    

Было, вероятно, часа три пополудни, когда он дошел до  окружного канала.    

Прежде всего Жана Вальжана удивил неожиданный простор. Он  вдруг очутился в большой галерее, где мог вытянуть обе руки, не натыкаясь на  стены, и где его голова не задевала свода. Главный водосток действительно имеет  восемь футов в ширину и семь футов в высоту.    

В тем месте, где в Главный водосток впадает водосток  Монмартра, скрещиваются еще две подземные галереи: Провансальской улицы и  Скотобойной. Всякий менее опытный человек растерялся бы здесь, на перекрестке  четырех дорог. Жан Вальжан выбрал самый широкий путь, то есть окружной канал.  Но тут снова возникал вопрос: спускаться вниз или подниматься в гору? Он  подумал, что обстоятельства вынуждают его спешить и что теперь следует во что  бы то ни стало дойти до Сены. Другими словами, спускаться вниз. Он повернул  налево.    

И хорошо сделал. Было бы заблуждением думать, будто окружной  канал имеет два выхода, один на Берси, другой на Пасси, и будто, оправдывая  свое название, он окружает подземный Париж на правом берегу реки. Главный  водосток, представлявший собою, как мы помним, заключенный в трубу ручей  Менильмонтан, если подниматься вверх по течению, приведет к тупику, то есть к  самому своему истоку – роднику у подошвы холма Менильмонтан. Он не сообщается  непосредственно с боковым каналом, который вбирает сточные воды Парижа, начиная  с квартала Попенкур, и впадает в Сену через трубы Амло, несколько выше старого  острова Лувье. Этот боковой канал, дополняющий канал-коллектор, отделен от него,  как раз под улицей Менильмонтан, каменным валом, служащим водоразделом верховья  и низовья. Если бы Жан Вальжан направился вверх по галерее, то после  бесконечных усилий, изнемогая от усталости, полумертвый, он в конце концов  наткнулся бы во мраке на глухую стену. И это был бы конец.    

В лучшем случае, вернувшись немного назад и углубившись в  туннель улицы Сестер страстей господних, не задерживаясь у подземной развилины  под перекрестком Бушра и следуя дальше коридором Сен-Луи, затем, свернув  налево, проходом Сен-Жиль, повернув потом направо и миновав галерею  Сен-Себастьен, он мог бы достичь водостока Амло, если бы только не заблудился в  сети стоков, напоминающих букву F и залегающих под Бастилией, а оттуда уже  добраться до выхода на Сену, возле Арсенала. Но для этого необходимо было  хорошо знать все разветвления и все отверстия громадного звездчатого коралла  парижской клоаки. Между тем, повторяем, он совершенно не разбирался в этой  ужасной сети дорог, по которой плутал, и если бы спросить его, где он находится,  он ответил бы: «В недрах ночи».    

Внутреннее чутье не обмануло его. Спуск действительно  означал возможность спасения.    

Справа от него остались два коридора, которые расходятся  кривыми когтями под улицами Лафит и Сен-Жорж, а также длинный раздвоенный канал  под Шоссе д'Антен.    

Миновав небольшой боковой проход – вероятно, ответвление под  улицей Мадлен, – он остановился передохнуть. Он страшно устал. Сквозь  довольно широкую отдушину, – по-видимому, смотровой колодец улицы  Анжу, – пробивался дневной свет. Жан Вальжан нежным, осторожным движением,  словно брат – раненого брата, опустил Мариуса на приступок у стены.  Окровавленное лицо Мариуса, озаренное бледным светом, проникавшим через  отдушину, казалось лицом мертвеца на дне могилы. Глаза его были закрыты, волосы  прилипли к вискам красными склеенными прядями, безжизненные, застывшие руки  висели, как плети, в углах губ запеклась кровь. В узле галстука виднелся  сгусток крови, складки рубашки запали в открытые раны, сукно сюртука бередило  свежие порезы на теле. Осторожно раздвинув кончиками пальцев края одежды, Жан  Вальжан приложил руку к его груди; сердце еще билось. Жан Вальжан разорвал свою  рубашку, постарался как можно лучше перевязать раны и остановил кровотечение;  затем, склонившись в полусвете над бесчувственным и почти бездыханным Мариусом,  он устремил на него взгляд, полный смертельной ненависти.    

Перевязывая Мариуса, он нашел в его карманах две вещи:  забытый со вчерашнего дня кусок хлеба и записную книжку. Он съел хлеб и раскрыл  книжку. На первой странице он нашел написанные почерком Мариуса три строчки, о  которых помнит читатель:    

«Меня зовут Мариус Понмерси. Прошу доставить мое тело деду  моему, г-ну Жильнорману, улица Сестер страстей господних, э 6, в Маре».    

Жан Вальжан прочел эти три строчки при свете, проникавшем из  отдушины, на миг замер, потом задумчиво проговорил вполголоса: «Улица Сестер  страстей господних, э 6, г-н Жильнорман». Потом он вложил записную книжку  обратно в карман Мариуса. Он поел, и силы возвратились к нему; снова взвалив  Мариуса на спину, он заботливо уложил его голову на своем правом плече и стал  спускаться по водостоку.    

Главный водосток, проложенный в лощине по руслу  Менильмонтана, простирается в длину почти на две мили. Дно его на значительном  протяжении вымощено камнем.    

У Жана Вальжана не было того факела, каким пользуемся мы,  чтобы осветить читателю его подземное странствие, – он не знал названий  улиц. Ничто не указывало ему, какой район города он пересекал или какое  расстояние преодолел. Лишь по световым пятнам, которые встречались время от  времени на его пути и становились все бледнее, он мог судить, что солнце уже не  освещает мостовой и что день склоняется к вечеру. А по шуму колес над головой,  который из непрестанного перешел в прерывистый и, наконец, почти затих, он  заключил, что уже вышел за пределы центральных кварталов и приближается к  пустынным окраинам, возле внешних бульваров или отдаленной набережной. Где  меньше домов и улиц, там меньше и отдушин в клоаке. Вокруг Жана Вальжана  сгущалась тьма. Это не мешало ему идти вперед, пробиваясь ощупью во мраке.    

Внезапно его охватил ужас.    

 Глава пятая.    Песок коварен, как женщина: чем он приманчивей, тем опасней    

     

Он почувствовал, что входит в воду и что под ногами его уже  не каменные плиты, а вязкий ил.    

На побережье Бретани или Шотландии случается иногда, что  какой-нибудь путник или рыбак, отойдя во время отлива по песчаной отмели далеко  от берега, вдруг замечает, что уже несколько минут ступает с трудом. Земля под  его ногами словно превращается в смолу, подошвы прилипают к ней; это уже не  песок, а клей. Отмель как будто суха, но при каждом шаге, едва переставишь  ногу, след заполняется водой. А между тем пейзаж не меняется: бесконечно  тянется берег, он ровен, однообразен, песок всюду кажется одинаковым, ничто не  отличает твердой почвы от зыбкой, буйный рой водяных блох по-прежнему весело  скачет у ног прохожего. Человек продолжает свой путь, идет вперед, направляется  к суше, старается держаться ближе к береговому откосу. Он ничуть не встревожен.  О чем ему беспокоиться? Только с каждым шагом тяжесть в ногах почему-то  возрастает. Вдруг он чувствует, что вязнет. Он увяз на два или три дюйма. Положительно,  он сбился с дороги, он останавливается, чтобы определить направление. И тут он  смотрит себе на ноги. Ног не видно. Их покрывает песок. Он вытаскивает ноги из  песка, хочет вернуться, поворачивает назад – и увязает еще глубже. Песок  доходит ему до щиколоток, он вырывается и бросается влево, песок доходит до  икр; он кидается вправо, песок достигает колен. И тут, к невыразимому своему  ужасу, он понимает, что попал в зыбучие пески, что под его ногами та страшная  стихия, где человеку так же невозможно ходить, как рыбе плавать. Он швыряет  прочь свою ношу, если она у него есть, он освобождается от груза, словно  корабль, терпящий бедствие, поздно: он провалился выше колен.    

Он зовет на помощь, размахивает шапкой или платком, песок  засасывает его все глубже и глубже, если берег безлюден, если жилье далеко,  если песчаная отмель пользуется дурной славой, если не сыщется поблизости  какого-нибудь смельчака – кончено его засосал песок. Он обречен на ужасную  медленную смерть, неминуемую, беспощадную, которую нельзя ни отсрочить, ни ускорить,  которая длится часами, нескончаемо долго, она настигает вас здоровым,  свободным, полным сил, хватает вас за ноги и при каждом вашем крике, при каждой  попытке вырваться тащит все глубже, словно желая наказать за сопротивление еще  более мучительным объятием, она медленно увлекает человека в землю, дав ему  время налюбоваться горизонтом, деревьями, зелеными нолями, дымом хижин в  долине, парусами кораблей в море, порхающими и поющими кругом птицами, солнцем,  небесами. Зыбучие пески – это могила, смытая морским приливом и поднимающаяся  из недр земли за живой добычей. Каждый миг – безжалостный могильщик. Несчастный  пытается сесть, лечь, ползти, но всякое движение хоронит его все глубже, он  выпрямляется – и погружается еще больше, он чувствует, что тонет, он кричит,  умоляет, взывает к небесам, ломает руки, впадает в отчаянье. Вот уже песок ему  по пояс, на поверхности только грудь и голова. Он простирает руки, испускает  яростные вопли, вонзает ногти в песок, пытаясь ухватиться за сыпучий прах,  опирается на локти, чтобы вырваться из этого мягкого футляра, исступленно  рыдает; песок поднимается все выше. Песок доходит до плеч, до подбородка;  теперь видно только лицо. Рот еще кричит, песок заполняет рот; настает  молчание. Глаза еще смотрят, песок засыпает глаза, наступает мрак. Постепенно  исчезает лоб, только пряди волос развеваются над песком: высовывается рука,  пробивая песчаную гладь, судорожно двигается, сжимается и пропадает. Зловещее  исчезновение человека…    

Иногда пески засасывают всадника вместе с лошадью, иногда  возницу вместе с повозкой; трясина поглощает все. Потонуть в ней совсем не то,  что потонуть в море. Здесь затопляет человека земля. Земля, пропитанная  океаном, становится западней. Она простирается перед вами, точно равнина, и  разверзается под ногами, точно вода. Пучине свойственно подобное коварство.    

Несчастный случай, всегда возможный на некоторых морских  побережьях, лет тридцать назад мог произойти и в парижской клоаке.    

До 1833 года, когда наконец были начаты важные  усовершенствования, в подземной сточной сети Парижа нередко происходили  внезапные обвалы.    

Кое-где в подпочву, особенно в рыхлые породы, просачивалась  вода; тогда настил, будь он мощенный камнем, как в старинных водостоках, или  бетонный на известковом растворе, как в новых галереях, потеряв опору, начинал  прогибаться. Прогиб такого настила вел к трещине, а трещина – к обвалу. Настил  обрушивался на значительном протяжении. Эта расселина, эта щель, открывавшая  пучину грязи, на профессиональном языке называлась провалом, а самая грязь –  плывуном. Что такое плывуны? Это зыбучие пески морского побережья, оказавшиеся  под землей; это песчаный грунт горы Сен-Мишель, перенесенный в клоаку.  Разжиженная почва кажется расплавленной; в жидкой среде все ее частицы  находятся во взвешенном состоянии; это уже не земля и не вода. Иногда топь  достигает значительной глубины. Нет ничего опаснее встречи с нею. Если там  больше воды, вам грозит мгновенная смерть – вас затопит; если больше земли, вам  грозит медленная смерть – вас засосет.    

Представляете ли вы себе такую смерть? Она страшна на  морском берегу, какова же она в клоаке? Вместо свежего воздуха, яркого света,  ясного дня, чистого горизонта, шума волн, вольных облаков, изливающих  животворный дождь, вместо белеющих вдалеке лодок, вместо не угасающей до  последней минуты надежды, надежды на случайного прохожего, на возможное  спасение, взамен всего этого – глухая тишина, слепой мрак, черные своды, готовая  зияющая могила, смерть в трясине под толщей земли! Медленная гибель от  недостатка воздуха среди мерзких отбросов, каменный мешок, где в грязной жиже  раскрывает когти удушье и хватает за горло, предсмертный хрип среди зловония,  тина вместо песка, сероводород вместо ветра, нечистоты вместо океана! Звать на  помощь, скрипеть зубами, корчиться, биться и погибать, когда над самой вашей  головой шумит огромный город и ничего о вас не знает!    

Невыразимо страшно так умереть! Смерть искупает иногда свою  жестокость неким грозным величием. На костре или при кораблекрушении можно  проявить доблесть, в пламени или в морской пене сохранить достоинство: такая  гибель преображает человека. Здесь же этого нет. Тут смерть нечистоплотна.  Здесь испустить дух унизительно. Даже предсмертные видения, проносящиеся мимо,  и те внушают отвращение. Грязь – синоним позора. Тут все ничтожно, гнусно, презренно.  Утонуть в бочке с мальвазией, подобно Кларенсу, – еще куда ни шло; но  захлебнуться в выгребной яме, как д'Эскубло, – ужасно. Барахтаться там  омерзительно: там бьются в предсмертных судорогах, увязая в грязи. Там такой  мрак, что можно счесть его адом, такая тина, что можно принять ее за болото;  умирающий не знает, станет он бесплотным призраком или обратится в жабу.    

Могила всюду мрачна; здесь же она безобразна.    

Глубина плывунов изменялась так же, как их протяженность и  плотность, в зависимости от состояния подпочвы. Иногда провал достигал глубины  трех-четырех футов, порою – восьми или десяти, иногда же в нем не могли найти  дна. В одном месте ил казался почти твердым, в другом – почти жидким. В плывуне  Люньер человек тонул бы в течение целого дня, тогда как топь Фелипо поглотила  бы его за пять минут. Трясина выдерживает человека дольше или меньше, в зависимости  от своей плотности. Ребенок может спастись там, где провалится взрослый. Первое  условие спасения – это избавиться от всякого груза. Сбросить с себя мешок с  инструментами, или корзинку, или творило с известкой – вот с чего начинал  рабочий в клоаке, когда чувствовал, что почва под ним начинает оседать.    

Провал могли вызвать разные причины: рыхлость грунта,  случайный оползень на недоступной исследованию глубине, бурные летние ливни,  непрерывные зимние осадки, осенние моросящие дожди. Иногда тяжесть окружающих  домов, построенных на мергелевой или песчаной почве, прогибала своды подземных  галерей и заставляла их покоситься, а порой, не выдержав давления, трескался и  раскалывался фундамент. Лет сто назад осевшее здание Пантеона завалило часть подземелий  в горе Сент-Женевьев. Когда под тяжестью домов происходил обвал в клоаке, это  разрушение иной раз оставляло след наверху в виде рассевшихся булыжников  мостовой, ощерившихся, точно зубья пилы; такая щель вилась по всей линии  треснувшего свода, и тогда, видя повреждение, можно было принять срочные меры.  Нередко, однако, внутреннее повреждение не обозначалось на поверхности никакими  рубцами. В таких случаях несдобровать было рабочим клоаки! Войдя без  предосторожности в обвалившийся водосток, они легко могли погибнуть. В  старинных реестрах упоминается немало рабочих, погребенных таким образом в  плывунах. Там перечислено много имен; среди прочих имя некоего Блеза Путрена,  провалившегося при обвале водостока под улицей Заговенья; Блез Путрен  приходился братом последнему могильщику кладбища, так называемого  Костехранилища Инносан, Никола Путрену, который работал там вплоть до 1785  года, когда это кладбище перестало существовать.    

В те же реестры попал и упомянутый нами юный, прелестный  виконт д'Эскубло, один из героев осады Лериды, которые шли на приступ в  шелковых чулках, с оркестром скрипачей во главе. Застигнутый ночью у своей  кузины, герцогини де Сурди, д'Эскубло утонул в трясине Ботрельи, куда он  укрылся, чтобы спастись от герцога. Когда г-же де Сурди сообщили о его гибели,  она потребовала флакон с солями и так долго нюхала его, что забыла о слезах. В  подобных случаях никакая любовь не устоит, клоака потушит ее. Гepo откажется  обмыть труп Леандра, Фисба заткнет нос при виде Пирама и скажет: «Фи!»    

 Глава шестая.    Провал    

     

Перед Жаном Вальжаном был провал.    

Подобного рода разрушения в то время часто происходили в  подпочве Елисейских полей, где грунт неудобен для гидравлических работ и  недостаточно прочен для подземных сооружений из-за необычайной плывучести. Этот  грунт превосходит плывучестью даже рыхлые пески квартала Сен-Жорж, где с ними  удалось справиться лишь при помощи бетонного фундамента, даже пропитанные газом  глинистые пласты квартала Мучеников, настолько разжиженные, что подземную  галерею под улицей Мучеников пришлось заключить в чугунную трубу. Когда в 1836  году под предместьем Сент-Оноре разрушили для перестройки древний каменный  водосток, куда сейчас углубился Жан Вальжан, то зыбучие пески – основная  подпочва Елисейеких полей до самой Сены – оказались столь серьезным  препятствием, что работы затянулись почти на полгода, к величайшему огорчению  прибрежных жителей, в особенности владельцев особняков и роскошных карет.  Земляные работы были там не только трудными: они были опасными. Правда, надо  принять во внимание, что в том году дожди лили непрерывно четыре с половиной  месяца и Сена три раза выступала из берегов.    

Провал, который встретился на пути Жана Вальжана, был вызван  вчерашним ливнем. Из-за оседания каменного настила, плохо укрепленного на  песчаной подпочве, там образовалось большое скопление дождевых вод. Вода  просочилась под настил, после чего произошел обвал. Прогнувшийся фундамент  опустился в трясину. На каком протяжении? Установить невозможно. Мрак в этом  месте был непрогляднее, чем где бы то ни было. Это был омут грязи в пещере  ночи.    

Жан Вальжан почувствовал, что мостовая ускользает у него  из-под ног. Он ступил в яму. На поверхности была вода, на дне – тина. Все равно  надо было пройти. Возвращаться назад немыслимо. Мариус, казалось, был при  последнем издыхании, и сам он изнемогал. Да и куда ему идти? Жан Вальжан  двинулся вперед. К тому же на первых порах яма показалась ему неглубокой. Но  чем дальше он продвигался, тем глубже увязали ноги. Вскоре тина дошла ему до  икр, а вода выше колен. Он шагал, поднимая Мариуса обеими руками как можно выше  над водой. Тина доходила ему теперь уже до колен, а вода до пояса. Он уже не  мог вернуться назад. Его затягивало все глубже и глубже. Ил, достаточно  плотный, чтобы выдержать тяжесть одного человека, не мог, очевидно, выдержать  двоих. Мариусу и Жану Вальжану удалось бы выбраться только поодиночке. Но Жан  Вальжан продолжал идти вперед, неся на себе умирающего, а может быть, –  кто знает? – мертвеца.    

Вода доходила ему до подмышек, он чувствовал, что тонет; он  – едва-едва передвигал ноги в этой глубокой тине. Толща грязи, служившая  опорой, была в то же время и препятствием. Он по-прежнему приподнимал Мариуса  над поверхностью и с нечеловеческим напряжением сил двигался вперед, погружаясь  все глубже. Над водой оставалась только голова и две руки, державшие Мариуса.  Где-то на старинной картине всемирного потопа изображена мать, которая вот так  поднимает над головой своего ребенка.    

Он погрузился еще глубже, он запрокинул голову, чтобы не  захлебнуться, тот, кто увидел бы это лицо во тьме, принял бы его за маску,  всплывшую над водой. Жан Вальжан смутно различал над собой свесившуюся голову и  посинелое лицо Мариуса. Он сделал последнее отчаянное усилие и шагнул вперед;  вдруг нога его наткнулась на что-то твердое, нашла точку опоры. Еще миг, и было  бы поздно!    

Он выпрямился, в каком-то исступлении рванулся вперед и  словно прирос к этой точке опоры. Она показалась ему первой ступенькой  лестницы, ведущей к жизни.    

Опора, обретенная им в трясине в последний предсмертный миг,  оказалась началом каменного настила, который не обрушился, а только осел и  прогнулся под водой, подобно доске. Хорошо выложенный настил в таких случаях  выгибается дугой и держится прочно. Эта часть мощеного дна водостока,  наполовину затопленная, но устойчивая, представляла собою своего рода лестницу,  и, попав на эту лестницу, человек был спасен. Жан Вальжан поднялся по наклонной  плоскости и достиг другого края провала.    

Выходя из воды, он споткнулся о камень и упал на колени.  Приняв это за указание свыше, он так и остался коленопреклоненным, от всей души  вознося безмолвную молитву богу.    

Потом он встал, весь дрожа, закоченев от холода, задыхаясь  от смрада, сгибаясь под тяжестью раненого, которого тащил на себе, с него  струились потоки грязи, но душа была полна неизъяснимым светом.    

 Глава седьмая.    Порою терпят крушение там, где надеются пристать к берегу    

     

И он снова пустился в путь.    

Но, если в трясине он не лишился жизни, то, казалось,  лишился там всех своих сил. Напряжение последних минут доконало его. Усталость  дошла до такого предела, что через каждые три-четыре шага он принужден был  делать передышку и прислоняться к стене. Однажды, когда ему пришлось присесть  на выступ у стены, чтобы переложить Мариуса поудобнее, он почувствовал, что не  может подняться. Но если телесные его силы иссякли, то воля не была сломлена. И  он встал.    

Он пошел вперед с отчаянием, почти бегом, сделал так шагов  сто, не поднимая головы, не переводя духа, и вдруг стукнулся о стену. Он достиг  угла, где водосток сворачивает в сторону, и так как он шел с низко опущенной  головой, то на повороте наткнулся на стену. Он поднял глаза и вдруг, в конце  подземелья, где-то впереди, далеко-далеко – увидел свет. На этот раз свет не  казался угрожающим, это был приветливый белый свет. Дневной свет.    

Жан Вальжан видел впереди дверь на волю.    

Если бы среди адского пекла душа грешника увидела вдруг  выход из геенны огненной, она испытала бы то же, что испытал Жан Вальжан. В  безумном порыве, на своих искалеченных, обгорелых крыльях она устремилась бы к  лучезарным вратам. Жан Вальжан уже не чувствовал усталости, не ощущал тяжести  Мариуса, стальные мышцы его снова напряглись. Он уже не шел, а бежал. И все  яснее и яснее впереди обозначался просвет. Это была полукруглая арка,  расположенная ниже постепенно опускавшегося свода и более узкая, чем галерея,  суживавшаяся по мере того, как понижался свод. Конец туннеля напоминал собою  внутренность воронки, с узким, неудобным выходом, вроде калитки смирительного  дома, подходящей для тюрьмы, но никак не для клоаки; впоследствии эта  несообразность была исправлена.    

Жан Вальжан подошел к отверстию.    

Здесь он остановился.    

Это действительно был выход, но выйти было невозможно.    

Арка была забрана толстой решеткой, а на решетке, которая,  по всей видимости, редко поворачивалась на проржавленных петлях и плотно  прилегала к каменному наличнику, висел массивный замок, красный от ржавчины и  похожий на громадный кирпич. Была видна замочная скважина и тяжелый замочный  язык, глубоко задвинутый в железную скобу. Замок, по-видимому, был заперт на  два поворота и казался крепким тюремным замком, на какие не скупился в те времена  старый Париж.    

По ту сторону решетки – свежий воздух, река, дневной свет,  береговая коса, узкая, но не настолько, чтобы нельзя было пройти по ней,  отдаленные набережные Парижа – этой бездны, где так легко скрыться, широкий  горизонт, свобода. Направо, вниз по реке, виднелся Иенский мост, налево, вверх  по течению, – мост Инвалидов – самое подходящее место, чтобы дождаться  темноты и незаметно ускользнуть. Это был один из самых безлюдных уголков  Парижа, набережная против Большого Камня. Сквозь железные прутья решетки  влетали и вылетали мухи.    

Было, вероятно, около половины девятого вечера. Начинало  смеркаться.    

Жан Вальжан положил Мариуса у стены, на сухую часть  каменного пола, и, подойдя к решетке, судорожно впился в прутья обеими руками; толчок  был бешеный, результата никакого. Решетка не дрогнула. Жан Вальжан рванул  каждый прут по очереди, надеясь, что удастся выломать наименее прочный и,  орудуя им как рычагом, приподнять дверь или сбить замок. Ни один прут не  подался. Даже у тигра зубы в деснах не сидят так прочно. Ни рычага, ничего  тяжелого под рукой. Препятствие было непреодолимо. Отворить дверь невозможно.    

Неужели их ждал тут конец? Что делать? Как быть? Вернуться  назад, начать сызнова страшное путешествие, уже раз им проделанное, он был не в  силах. К тому же, как снова перебраться через топь, откуда они выбрались чудом?  Да и помимо топи, разве не было там полицейского патруля, от которого, конечно,  не удалось бы скрыться во второй раз? Куда же идти? Какое направление избрать?  Спускаться по уклону вовсе не значило дойти до цели. Даже если найдется другой  выход, он тоже окажется замурованным или загороженным решеткой. Очевидно, все выходы  запирались таким образом. Решетка, через которую они проникли, лишь случайно  оказалась неисправной, остальные колодцы клоаки были надежно закрыты. Они  спаслись лишь для того, чтобы попасть в темницу.    

Это был конец. Все, что совершил Жан Вальжан, оказалось  бесполезным. Силы иссякли, надежды рухнули.    

Оба запутались в необъятной темной паутине смерти, и Жан Вальжан  чувствовал, как, раскачивая черные нити, ползет к ним во мраке чудовищный паук.    

Он повернулся спиной к решетке и опустился, вернее, рухнул,  на каменные плиты, возле все еще неподвижного Мариуса; голова его склонилась к  коленям. Выхода нет! Это была последняя капля в чаше отчаяния.    

О чем думал Жан Вальжан в смертельной тоске? Не о себе и не  о Мариусе. Он думал о Козетте.    

 Глава восьмая.    Лоскут от разорванного сюртука    

     

Вдруг чья-то рука, тронув его за плечо, вывела из забытья, и  чей-то голос проговорил шепотом:    

– Добычу пополам!    

Что это? Здесь кто-то есть. Ничто так не напоминает бреда,  как отчаяние. Жан Вальжан подумал, что бредит. Он не слышал шагов. Что же это  такое? Он поднял глаза.    

Перед ним стоял человек.    

Человек был одет в блузу; он стоял босиком, держа башмаки в  левой руке; очевидно, он снял их, чтобы неслышно подкрасться к Жану Вальжану.    

Как ни неожиданна была встреча, Жан Вальжан не сомневался ни  минуты; он сразу узнал человека. Это был Тенардье.    

Жан Вальжан привык к опасностям и умел быстро отражать  внезапное нападение; даже захваченный врасплох, он сразу овладел собой. Притом,  его положение не могло стать хуже, чем было: отчаяние, достигшее крайних  пределов, уже ничем нельзя усугубить, и даже сам Тенардье неспособен был  сгустить мрак этой ночи.    

С минуту оба выжидали.    

Приложив правую ладонь козырьком ко лбу, Тенардье нахмурил  брови и прищурился, слегка сжав губы, стараясь хорошенько разглядеть  незнакомца. Ему это не удалось. Жан Вальжан, как мы уже сказали, сидел спиной к  свету и вдобавок был так обезображен, так залит кровью и запачкан грязью, что  даже в яркий день его невозможно было бы узнать. Напротив, освещенный спереди,  со стороны решетки, белесоватым, но, при всей его мертвенности, отчетливым  светом подземелья, Тенардье, согласно избитому, но меткому выражению, «сразу  бросился в глаза» Жану Вальжану. Этого неравенства условий оказалось  достаточно, чтобы Жан Вальжан получил некоторое преимущество в той таинственной  дуэли, какая должна была завязаться между двумя людьми в разных положениях.    

Жан Вальжан выступал на поединке с закрытым лицом, а  Тенардье – без маски.    

Жан Вальжан сразу понял, что Тенардье не узнал его.    

Несколько мгновений они разглядывали друг друга в полусвете,  как бы примеряясь один к другому, Первым нарушил молчание Тенардье:    

– Как ты думаешь выбраться отсюда?    

Жан Вальжан не ответил.    

Тенардье продолжал:    

– Отмычка здесь не поможет А выйти тебе отсюда надо.    

– Это верно, – сказал Жан Вальжан.    

– Так вот, добычу пополам.    

– Что ты хочешь сказать?    

– Ты пришил человека. Дело твое. Но ключ-то у меня.    

Тенардье указал пальцем на Мариуса.    

– Я тебя не знаю, – продолжал он, – но хочу  тебе помочь. Ты, я вижу, свой парень.    

Жан Вальжан начал догадываться: Тенардье принимал его за  убийцу.    

Тенардье заговорил снова:    

– Слушай, приятель. Коли ты прикончил молодца, так уж,  верно, обшарил его карманы. Давай мне половину. А я отомкну тебе дверь.    

Вытащив наполовину из-под дырявой блузы тяжелый ключ, он  добавил:    

– Хочешь поглядеть, каков из себя ключ от воли? Вот он,  полюбуйся.    

Жан Вальжан был до такой степени ошарашен, что не верил  собственным глазам. Неужели само провидение явилось ему в столь отвратительном  обличье, неужели светлый ангел вырос из-под земли под видом Тенардье?    

Тенардье засунул руку за пазуху, вытащил из объемистого  внутреннего кармана веревку и протянул Жану Вальжану.    

– Держи-ка, – сказал он, – вот тебе еще  веревка в придачу.    

– Зачем мне веревка?    

– Надо бы еще и камень, да их много снаружи. Там целая  куча щебня.    

– Зачем мне камень?    

– Вот болван! Придется же бросить в реку эту падаль,  стало быть, нужны и веревка и камень. А то всплывет наверх.    

Жан Вальжан взял веревку. В иные минуты человек машинально  соглашается на все.    

Тенардье прищелкнул пальцами, как будто его поразила  внезапная мысль:    

– Скажи-ка, приятель, как это ты ухитрился выбраться из  трясины? Я не мог на это решиться… Фу, как от тебя воняет!    

Помолчав, он заговорил снова:    

– Я задаю тебе вопросы, ты не отвечаешь – дело твое!  Готовишься к допросу у следователя? Поганая минутка! Конечно, коли вовсе не  говорить, не рискуешь проговориться. А все-таки, хоть я тебя не вижу и по имени  не знаю, мне все ясно – кто ты и чего тебе надо. Видали мы таких. Ты легонько  подшиб этого молодца, а теперь хочешь его сплавить. Тебе нужна река, –  чтобы концы в воду. Вот я и помогу тебе выпутаться. Выручить славного малого из  беды – это по мне.    

Хваля Жана Вальжана за молчание, он тем не менее явно  старался вызвать его на разговор. Он хватил его по плечу, пытаясь разглядеть  лицо сбоку, и воскликнул, не особенно, впрочем, повышая голос:    

– Кстати, насчет трясины. Экий болван! Почему ты не  сбросил его туда?    

Жан Вальжан хранил молчание.    

Тенардье, жестом положительного, солидного человека подтянув  к самому кадыку тряпку, заменявшую ему галстук, продолжал:    

– А, пожалуй, ты поступил неглупо. Завтра рабочие  пришли бы затыкать дыру и уж, верно, нашли бы там этого подкидыша. А тогда шаг  за шагом, потихоньку-полегоньку напали бы на твой след и добрались до тебя  самого. Ага, скажут, кто-то ходил по клоаке! Кто такой? Откуда он вышел? Не  видал ли кто, когда он выходил? Легавым ума не занимать стать. Водосток –  доносчик, непременно выдаст. Ведь такая находка тут – редкость: в клоаку мало  кто заходит по делу, а река – для всех. Река – что могила. Ну, пускай через  месяц выудят утопленника из сеток Сен-Клу. А на черта он годится? Падаль, и  больше ничего. Кто убил человека? Париж. Суд даже и следствия не начнет. Ты  ловкий пройдоха.    

Чем больше болтал Тенардье, тем упорнее молчал Жан Вальжан.  Тенардье снова тряхнул его за плечо.    

– А теперь давай по рукам. Поделимся. Я показал тебе ключ,  покажи свои деньги.    

Вид у Тенардье был беспокойный, дикий, недоверчивый,  угрожающий и вместе с тем дружелюбный.    

Странное дело, в повадках Тенардье чувствовалось что-то  неестественное, ему словно было не по себе; хоть он и не напускал на себя  таинственности, однако говорил тихо и время от времени, приложив палец к губам,  шептал: «Тсс!» Трудно было угадать почему. Кроме них двоих, тут никого не было.  Жану Вальжану пришло в голову, что где-нибудь неподалеку, в закоулке, скрываются  другие бродяги и у Тенардье нет особой охоты делиться с ними добычей.    

Тенардье опять заговорил:    

– Давай кончать. Сколько ты наскреб в ширманах у этого  разини?    

Жан Вальжан порылся у себя в карманах.    

Как мы помним, у него была привычка всегда иметь при себе  деньги. В тяжелой, полной опасностей жизни, на которую он был обречен, это  стало для него законом. На сей раз, однако, он был застигнут врасплох. Накануне  вечером, находясь в подавленном, мрачном состоянии, он забыл, переодеваясь в  мундир национальной гвардии, захватить с собой бумажник. Только в жилетном  кармане у него нашлось несколько монет. Он вывернул пропитанные грязью карманы  и выложил на выступ стены один золотой, две пятифранковых монеты и пять или  шесть медяков по два су.    

Тенардье выпятил нижнюю губу, выразительно покрутив головой.    

– Да ты же его придушил задаром! – сказал он. С  полной бесцеремонностью он принялся обшаривать карманы Жана Вальжана и карманы  Мариуса. Жан Вальжан не мешал ему, стараясь, однако, не поворачиваться лицом к  свету. Ощупывая одежду Мариуса, Тенардье, с ловкостью опытного карманника,  ухитрился оторвать лоскут от его сюртука и незаметно спрятать за пазуху,  вероятно рассчитывая, что этот кусок материи может когда-нибудь ему  пригодиться, чтобы опознать убитого или выследить убийцу. Но, кроме упомянутых тридцати  франков, он не нашел ничего.    

– Что верно, то верно, – пробормотал он, –  один на другом верхом, и у обоих ни шиша.    

И, позабыв свое условие «добычу пополам», забрал все.    

Глядя на медяки, он было заколебался, но, подумав, тоже  сгреб их в ладонь, ворча:    

– Все равно! Можно сказать, без пользы пришил человека.    

После этого он опять вытащил из-под блузы ключ.    

– А теперь, приятель, выходи. Здесь, как на ярмарке,  плату берут при выходе. Заплатил – убирайся вон.    

Может ли быть, чтобы, выручив незнакомца при помощи ключа и  выпустив на волю вместо себя другого, он руководился чистым и бескорыстным  намерением спасти убийцу? В этом мы позволим себе усомниться.    

Тенардье помог Жану Вальжану снова взвалить Мариуса на  плечи, затем на цыпочках подкрался к решетке и, подав Жану Вальжану знак  следовать за ним, выглянул наружу, приложил палец к губам и застыл на  мгновение, как бы выжидая; наконец, осмотревшись по сторонам, вложил ключ в  замок. Язычок замка скользнул в сторону, и дверь отворилась. Не было слышно ни  скрипа, ни стука. Все произошло в полной тишине. Было ясно, что решетка и  дверные петли заботливо смазывались маслом и отворялись гораздо чаще, чем можно  было подумать. Эта тишина казалась зловещей; за ней чудились тайные появления и  исчезновения, молчаливый приход и уход людей ночного промысла, волчий неслышный  шаг преступления. Клоака, очевидно, укрывала какую-то таинственную шайку.  Безмолвная решетка была их сообщницей.    

Тенардье приотворил дверцу ровно на столько, чтобы  пропустить Жана Вальжана, запер решетку, дважды повернул ключ в замке и скрылся  во мгле. Будто прошел на бархатных лапах тигр. Минуту спустя это провидение в  отвратительном обличье сгинуло среди непроницаемой тьмы.    

Жан Вальжан очутился на воле.    

 Глава девятая.    Человек, знающий толк в таких делах, принимает Мариуса за мертвеца    

     

Жан Вальжан опустил Мариуса на берег.    

Они были на воле!    

Миазмы, темнота, ужас остались позади. Он свободно дышал  здоровым, чистым, целебным воздухом, который хлынул на него живительным  потоком. Кругом стояла тишина, отрадная тишина ясного безоблачного вечера.  Сгущались сумерки, надвигалась ночь, великая избавительница, верная подруга  всем, кому нужен покров мрака, чтобы отогнать мучительную тревогу. С неба  нисходило бесконечное успокоение. Легкий плеск реки у ног напоминал звук  поцелуя. С высоких вязов Елисейских полей доносились диалоги птичьих семейств,  перекликавшихся перед сном. Кое-где на светло-голубом небосклоне выступили  звезды; бледные, словно в грезах, они мерцали в беспредельной глубине едва  заметными искорками. Вечер изливал на Жана Вальжана все очарование  бесконечности.    

Стоял тот неуловимый и дивный час, который нельзя назвать ни  днем, ни ночью. Было уже достаточно темно, чтобы потеряться на расстоянии, и  еще достаточно светло, чтобы узнать друг друга вблизи.    

Жан Вальжан на несколько секунд поддался неотразимому  обаянию этого ласкового и торжественного покоя; бывают минуты забытья, когда  страдания и тревоги перестают терзать несчастного; мысль затуманивается,  благодатный мир, словно ночь, обволакивает мечтателя, и душа в лучистых  сумерках, подобно небу, тоже озаряется звездами. Жан Вальжан невольно отдался  созерцанию этой необъятной светящейся мглы над головой, задумавшись, он  погрузился в торжественную тишину вечного неба, словно в очистительную купель  самозабвения и молитвы. Потом, спохватившись, словно вспомнив о долге, он  нагнулся над Мариусом и, зачерпнув в ладонь воды, брызнул ему несколько капель  в лицо. Веки Мариуса не разомкнулись, но полуоткрытый рот еще дышал.    

Жан Вальжан собирался зачерпнуть еще воды, но вдруг  почувствовал какое-то неясное беспокойство, – так бывает, когда кто-то не  замеченный вами стоит у вас за спиной.    

Нам уже приходилось прежде описывать это ощущение, знакомое  всякому человеку.    

Он обернулся.    

Как и в прошлый раз, кто-то действительно был за его спиной.    

Человек высокого роста, в длинном сюртуке, скрестив руки и  зажав в правом кулаке дубинку со свинцовым набалдашником, стоял в нескольких  шагах позади Жана Вальжана, склонившегося над Мариусом.    

Сгустившийся сумрак придавал ему облик привидения. Человека  суеверного испугала бы темнота, человека разумного – дубинка.    

Жан Вальжан узнал Жавера.    

Читатель, разумеется, уже догадался, что преследователем  Тенардье был не кто иной, как Жавер. Неожиданно выйдя целым и невредимым с  баррикады, Жавер тут же отправился в полицейскую префектуру, во время короткой  аудиенции доложил обо всем префекту и тотчас вернулся к исполнению своих  обязанностей, в которые входило, как мы помним из найденного при нем листка,  особое наблюдение за правым берегом Сены, вдоль Елисейских полей, привлекавшим  с некоторых пор внимание полиции. Там он заметил Тенардье и пошел за ним  следом. Остальное мы уже знаем.    

Нам понятно также, что решетка, столь предупредительно  отворенная перед Жаном Вальжаном, была хитрой уловкой со стороны Тенардье.  Тенардье чуял, что Жавер все еще здесь; человек, которого преследуют, наделен  безошибочным нюхом; необходимо было бросить кость этой ищейке. Убийца! Какая  находка! Это был жертвенный дар, на который всякий польстится. Выпуская на волю  Жана Вальжана вместо себя, Тенардье науськивал полицейского на новую добычу,  сбивал его со следа, отвлекая внимание на более крупного зверя, вознаграждал  Жавера за долгое ожидание, что всегда лестно для шпиона, а сам, заработав  вдобавок тридцать франков, твердо рассчитывал ускользнуть при помощи этого  маневра.    

Жан Вальжан попал из огня да в полымя. Перенести две такие  встречи одну за другой, попасть от Тенардье к Жаверу – было тяжким ударом.    

Жавер не узнал Жана Вальжана, который, как мы говорили, стал  на себя непохож. Не меняя позы и лишь крепче сжав неуловимым движением дубинку  в руке, он спросил отрывисто и спокойно:    

– Кто вы такой?    

– Я.    

– Кто этo вы?    

– Жан Вальжан.    

Жавер взял дубинку в зубы, наклонился, слегка присев,  положил свои могучие руки на плечи Жану Вальжану, сдавив их, словно тисками,  вгляделся и узнал его. Их лица почти соприкасались. Взгляд Жавера был страшен.    

Жан Вальжан словно не почувствовал хватки Жавера; так лев не  обратил бы внимания на когти рыси.    

– Инспектор Жавер! – сказал он. – Я в вашей  власти. К тому же с нынешнего утра я считаю себя вашим пленником. Я не для того  дал вам свой адрес, чтобы скрываться от вас. Берите меня. Прошу вас об одном…    

Жавер, казалось, не слышал его слов. Он впился в Жана  Вальжана своим пронзительным взглядом. Стиснутые челюсти и поджатые губы  служили признаком свирепого раздумья. Наконец, он отпустил Жана Вальжана,  выпрямился во весь рост, снова взял в руки дубинку и, точно в забытьи, скорее  пробормотал, чем проговорил:    

– Что вы здесь делаете? И кто этот человек?    

Он продолжал обращаться на «вы» к Жану Вальжану.    

Жан Вальжан ответил, и звук его голоса как будто пробудил  Жавера:    

– О нем-то я как раз и хотел говорить с вами.  Поступайте со мною, как вам угодно, но помогите мне сначала доставить его  домой. Только об этом я и прошу.    

Лицо Жавера скривилось, как бывало всякий раз, когда он  боялся, что его сочтут способным на уступку. Однако он не отказал.    

Он опять нагнулся, вытащил из кармана платок и, намочив его  в воде, вытер окровавленный лоб Мариуса.    

– Этот человек был на баррикаде, – сказал он  вполголоса, как бы про себя. – Это тот, кого называли Мариусом.    

Первоклассный шпион все подсмотрел, все подслушал, все  расслышал и все запомнил, ожидая смерти, он выслеживал даже в агонии и, стоя  одной ногой в могиле, продолжал брать все на заметку. Он схватил руку Мариуса,  нащупывая пульс.    

– Он ранен, – сказал Жан Вальжан.    

– Он умер, – сказал Жавер.    

Жан Вальжан возразил:    

– Нет. Пока еще жив.    

– Значит, вы принесли его сюда с баррикады? –  спросил Жавер.    

Видно, он был сильно озабочен, раз не стал допрашивать о  подозрительном бегстве через подземелье клоаки и даже не заметил, что Жан  Вальжан обошел молчанием его вопрос.    

Да и Жана Вальжана занимала, казалось, одна-единственная  мысль. Он снова заговорил:    

– Он живет в Маре, на улице Сестер страстей господних,  у своего деда… Я забыл его имя.    

Жан Вальжан пошарил в карманах Мариуса, вынул его записною  книжку, раскрыл исписанную карандашом страницу и протянул Жаверу.    

В вечернем небе брезжило еще достаточно света, и можно было  читать. К тому же глаза Жавера фосфоресцировали, как глаза хищных ночных птиц.  Он разобрал написанные Мариусом строчки и проворчал сквозь зубы:    

– Жильнорман, улица Сестер страстей господних, номер  шесть.    

Потом крикнул:    

– Извозчик!    

Читатель помнит о фиакре, стоявшем в ожидании на всякий случай.    

Записную книжку Мариуса Жавер оставил у себя.    

Минуту спустя карета съехала на берег по спуску к водопою,  Мариуса перенесли на заднее сиденье, а Жавер уселся рядом с Жаном Вальжаном на  передней скамейке.    

Дверца захлопнулась, и фиакр быстро покатил вдоль набережной  по направлению к Бастилии.    

Свернув с набережной, они поехали по улицам. Извозчик,  возвышаясь на козлах черным силуэтом, подхлестывал тощих лошадей. В карете  царило ледяное молчание. В углу экипажа неподвижное тело Мариуса с поникшей  головой, с безжизненно висевшими руками и вытянутыми ногами как будто ждало,  чтобы его положили в гроб; Жан Вальжан казался сотканным из мрака, а Жавер –  изваянным из камня. В этой темной карете, которая, словно неверной вспышкой  молнии, по временам озарялась внутри мертвенным, синеватым светом уличного  фонаря, случай зловеще свел и сопоставил три воплощения трагической  неподвижности – труп, призрак, статую.    

 Глава десятая.    Возвращение блудного сына    

     

При каждом толчке экипажа с волос Мариуса падали капли  крови.    

Уже совсем стемнело, когда фиакр подъехал к дому номер 6 на  улице Сестер страстей господних.    

Жавер вышел из кареты первым, бегло взглянул на номер над  воротами и, приподняв тяжелый кованый молоток, украшенный по старинной моде  изображением столкнувшихся лбами козла и сатира, громко постучал. Дверь  приоткрылась. Жавер распахнул ее. Из-за двери, зевая, выглянул заспанный  привратник со свечой в руке.    

Весь дом спал. В Маре ложатся засветло, особенно в дни  уличных волнений. Этот мирный старый квартал, перепуганный революцией, искал  спасения в сне; так дети в страхе перед букой поспешно прячут голову под  одеяло.    

Жан Вальжан с помощью кучера вынес Мариуса из кареты; Жан  Вальжан держал его под мышки, а извозчик за ноги.    

Неся его таким образом, Жан Вальжан просунул руку под его  разорванное платье и удостоверился, что сердце еще бьется. Оно билось даже  немного сильнее, словно движение экипажа вызвало у раненого приток жизненных  сил.    

Жавер спросил привратника резким тоном, как и подобало  представителю власти обращаться со слугою бунтовщика:    

– Живет тут кто-нибудь по фамилии Жильнорман?    

– Живет. Что вам угодно?    

– Мы привезли его сына.    

– Сына? – тупо переспросил привратник.    

– Он умер.    

Показавшийся за спиной Жавера оборванный и грязный Жан  Вальжан, на которого привратник уставился с ужасом, подал ему знак, что это  неправда.    

Привратник, казалось, не понял ни слов Жавера, ни знаков  Жана Вальжана.    

Жавер продолжал:    

– Он пошел на баррикаду – и вот, доигрался.    

– На баррикаду?! – вскричал привратник.    

– Его там убили. Поди разбуди отца.    

Привратник не трогался с места.    

– Ступай же! – повторил Жавер и добавил:    

– Завтра тут будут похороны.    

Для Жавера все события общественной жизни были распределены  по категориям, с этого начинаются бдительность и надзор; любой случайности было  отведено определенное место; возможные события хранились, так сказать, в особых  ящиках, откуда появлялись вместе или порознь, глядя по обстоятельствам; на  улицах, например, могли происходить нарушения тишины, бунты, карнавалы и  похороны.    

Привратник начал с того, что разбудил Баска. Баск разбудил  Николетту, Николетта разбудила тетушку Жильнорман. Но деда не тревожили, решив,  что чем позже он узнает новость, тем лучше.    

Мариуса внесли во второй этаж, впрочем, так осторожно, что в  другой половине дома никто этого не заметил, и уложили на старый диван в  прихожей Жильнормана. Когда Баск отправился за доктором, а Николетта стала  рыться в бельевых шкафах, Жан Вальжан почувствовал, что Жавер трогает его за  плечо. Он понял и спустился вниз, слыша позади шаги Жавера, который шел за ним  по пятам.    

Привратник глядел им вслед с тем же сонным испуганным видом,  с каким встретил их появление.    

Они снова сели в экипаж, а извозчик взобрался на козлы.    

– Надзиратель Жавер! – сказал Жан Вальжан. –  Окажите мне еще одну милость.    

– Какую? – сурово спросил Жавер.    

– Позвольте мне зайти на минуту домой. А там делайте со  мной, что хотите.    

Жавер помолчал, уткнув подбородок в воротник сюртука, затем  опустил переднее окошко кареты.    

– Извозчик! – сказал он. – На улицу  Вооруженого человека, номер семь.    

 Глава одиннадцатая.    Потрясение незыблемых основ    

     

За все время пути они больше не раскрывали рта.    

Что хотел сделать Жан Вальжан? Довести до конца начатое  дело: предупредить Козетту, сообщить ей, где находится Мариус, дать ей, быть  может, другие полезные указания, сделать, если успеет, последние распоряжения.  Что же до него, до его собственной судьбы, то все было кончено, он попал в руки  Жавера и не сопротивлялся. Другой человек в таком положении подумал бы, вероятно,  о веревке, полученной от Тенардье, и о перекладинах решетки в первой же  тюремной камере, куда он попадет; но со времени встречи с епископом всякое  покушение, даже на собственную жизнь, представлялось Жану Вальжану  несовместимым с религией.    

Самоубийство, это таинственное насилие над неведомым, быть  может, в какой-то мере убивающее душу, казалось ему невозможным.    

В самом начале улицы Вооруженного человека фиакр  остановился, так как она была слишком узка для проезда экипажей. Жавер и Жан  Вальжан сошли на мостовую.    

Извозчик смиренно просил «господина инспектора» обратить  внимание, что утрехтский бархат внутри кареты весь в пятнах от крови убитого и  от грязной одежды убийцы. Только это и дошло до него. Он добавил, что следовало  бы возместить убытки. Тут же, вытащив из кармана свою контрольную книжку, он просил  «господина инспектора» сделать ему милость и написать там «какую ни на есть  аттестацию, хоть самую пустячную».    

Жавер оттолкнул книжку, которую протягивал ему извозчик, и  спросил:    

– Сколько тебе следует, считая за проезд и простой?    

– Теперь уже четверть восьмого, – отвечал  кучер, – да и бархат мой был новехонький. Восемьдесят франков, господин  инспектор.    

Жавер вынул из кармана четыре наполеондора и отпустил фиакр.    

Жан Вальжан подумал, что Жавер собирается пешком отвести его  на караульный пост улицы Белых мантий или Архива, находившихся совсем рядом.    

Они пошли по улице. Она, как всегда, была безлюдна. Жавер  следовал за Жаном Вальжаном. Они поравнялись с домом номер 7. Жан Вальжан  постучался. Дверь отворилась.    

– Хорошо, – сказал Жавер. – Входите.    

Он прибавил с каким-то странным выражением, точно делал над  собой усилие, произнося эти слова:    

– Я подожду вас здесь.    

Жан Вальжан взглянул на него. Подобный образ действия был  необычен для Жавера. Однако презрительное доверие, оказываемое ему Жавером,  доверие кошки, которая отпускает мышь ровно настолько, что бы затем вонзить в  нее когти, не могло особенно удивить его, ибо он сам решил отдаться в руки  правосудия и на этом все покончить. Он толкнул дверь, вошел в дом, окликнул  заспанного привратника, – тот дернул шнурок, не вставая с постели. Потом  поднялся по лестнице.    

Дойдя до второго этажа, он остановился. На всяком крестном  пути есть свои передышки. Подъемное окно на площадке было открыто. Как во  многих старинных домах, лестница была светлая, окно выходило на улицу. От  уличного фонаря, стоявшего как раз напротив, на лестничные ступеньки падали  лучи, что избавляло от расходов на освещение.    

Жан Вальжан, то ли чтобы подышать свежим воздухом, то ли  безотчетно, высунул голову в окно. Он выглянул на улицу. Она была совсем коротенькая,  и фонарь освещал ее всю. Жан Вальжан остолбенел от изумления: на улице никого  не было.    

Жавер ушел.    

 Глава двенадцатая.    Дед    

     

Баск и привратник перенесли в гостиную диван на котором  Мариус по-прежнему лежал без движения. Послали за доктором, и он тут же явился.  Встала и тетушка Жильнорман.    

Испуганная тетушка ходила взад и вперед, ломая руки, и  только бормотала: «Боже милостивый, что же это такое?» Иногда она прибавляла:  «Все будет перепачкано кровью!» Когда первое потрясение улеглось она оказалась  способной философски осмыслить создавшееся положение, что выразилось в  следующем возгласе: «Так и должно было кончиться!» Правда, она не дошла до  формулы: «Я давно это предсказывала!», обычно изрекаемой в подобных случаях.    

По приказанию врача, рядом с диваном поставили складную  кровать. Доктор осмотрел Мариуса и, удостоверившись, что пульс бьется, на груди  нет ни одной глубокой раны и кровь, запекшаяся в углах рта, течет из носовой  полости, велел положить его на койку плашмя, без подушки, – голову на одном  уровне с туловищем, даже чуть ниже, – и обнажить грудь, чтобы облегчить дыхание.  Девица Жильнорман, увидев, что Мариуса раздевают, поспешно удалилась к себе в  комнату и там принялась усердно молиться, перебирая четки.    

У Мариуса не обнаружилось особых внутренних повреждений,  скользнув по записной книжке, пуля отклонилась в сторону и прошла вдоль ребер,  образовав рваную рану, ужасную с виду, но неглубокую и потому не опасную.  Долгое подземное путешествие довершило вывих перебитой ключицы, и лишь это  повреждение оказалось серьезным. Руки были изрублены сабельными ударами, ни  один шрам не обезобразил лица, но голова была вся словно исполосована. Какие  последствия повлекут эти ранения в голову? Затронули они только кожный покров?  Или повредили череп? Пока еще определить было невозможно. Опасным симптомом  являлось то, что они вызвали обморок, а от подобных обмороков не всегда  приходят в чувство. Кроме того, раненый обессилел от потери крови. Нижняя  половина тела не пострадала, так как Мариус был до пояса защищен баррикадой.    

Баск и Николетта разрывали белье и готовили бинты; Николетта  сшивала их, Баск скатывал. Корпии под рукой не было, и доктор останавливал  кровотечение, затыкая раны тампонами из ваты. Возле кровати на столе, где был  разложен целый набор хирургических инструментов, горели три свечи. Врач обмыл  лицо и волосы Мариуса холодной водой. Привратник светил ему, держа в руке  свечу. Полное ведро в один миг окрасилось кровью.    

Доктор был погружен в печальные размышления. По временам он  отрицательно покачивал головой, словно отвечая на вопросы, которые сам себе  задавал. Дурной знак для больного – эти таинственные диалоги врача с сачим  собой!    

В ту минуту, когда доктор обтирал лицо раненого, осторожно  касаясь пальцами все еще закрытых век, в глубине гостиной распахнулась дверь и  появилась высокая белая фигура.    

Это был дед.    

Последние два дня мятеж сильно волновал, возмущал и тревожил  Жильнормана. Прошлую ночь он не смыкал глаз, и весь день его лихорадило.  Вечером он улегся спать очень рано, приказав накрепко запереть весь дом, и от  усталости наконец задремал.    

Сон у стариков чуткий; спальня Жильнормана была рядом с  гостиной, и, несмотря на все предосторожности, шум разбудил его. Удивленный  светом, проникавшим сквозь дверную щель, он встал с постели и ощупью добрался до  двери.    

Он остановился на пороге в изумлении, держась одной рукой за  ручку полуоткрытой двери, слегка вытянув трясущуюся голову; на нем был белый  облегавший тело халат, прямой и гладкий, точно саван; казалось, это призрак  заглядывает в могилу.    

Он увидел ярко освещенную кровать и распростертого на ней  окровавленного молодого человека, бледного, как воск, с закрытыми глазами,  полуоткрытым ртом и бескровными губами, обнаженного по пояс, в багровых ранах,  неподвижного.    

Старик задрожал всем телом; глаза его с желтыми от старости  белками затуманились и остекленели, лицо осунулось, покрылось землистыми  тенями, руки безжизненно повисли, точно в них сломалась пружина, раздвинутые  пальцы старческих рук судорожно вздрагивали, колени подогнулись, распахнувшийся  халат открыл худые голые ноги, заросшие седыми волосами; он прошептал:    

– Мариус!    

– Сударь! – сказал Баск. – Господина Мариуса  только что принесли. Он пошел на баррикаду, и там…    

– Он убит! – воскликнул старик страшным  голосом. – Ах, разбойник!    

И вдруг, словно после загробного преображения, этот  столетний старец выпрямился во весь рост, как юноша.    

– Сударь! – сказал он. – Вы врач. Скажите мне  только одно: он умер, не правда ли?    

Доктор, встревоженный до последней степени, хранил молчание.    

Заломив руки, Жильнорман разразился горьким смехом:    

– Он умер! Он умер! Он дал себя убить на баррикаде! Из  ненависти ко мне! Он сделал это мне назло! О кровопийца! Вот каким он вернулся  ко мне! Горе мне, он умер!    

Он подошел к окну, распахнул его настежь, как будто ему не  хватало воздуха, и, стоя лицом к лицу с тьмой, заговорил в ночь, оглашая  воплями спящую улицу:    

– Исколот, изрублен, зарезан, искромсан, загублен,  рассечен на куски! Посмотрите на него – каков негодяй! Он прекрасно знал, что я  жду его, что я велел приготовить для него комнату, что я повесил у изголовья  постели его детский портрет! Он отлично знал, что ему стоило только вернуться,  что я призывал его долгие годы, что целыми вечерами я просиживал у камелька,  сложив руки на коленях дурак дураком, не зная, чем себя занять! Ты отлично  понимал, что тебе стоит только вернуться и сказать: «Вот и я!» – и ты станешь  полным хозяином, и я буду повиноваться тебе, и ты будешь делать все что  вздумается с твоим старым растяпой-дедом! Ты это знал и все-таки решил: «Нет,  он роялист, я не пойду к нему!» И ты побежал на баррикаду и дал убить себя из  одного окаянства, назло, чтобы отомстить за мои слова о его светлости герцоге  Беррийском! Это подло. Ложитесь после этого в постель и попробуйте спать  спокойно! Он умер. Вот оно, мое пробуждение.    

Доктор начал тревожиться уже за обоих; покинув на минуту  Мариуса, он подошел к Жильнорману и взял его за руку. Старик обернулся,  посмотрел на него расширенными, налившимися кровью глазами и медленно произнес:    

– Благодарю вас, сударь. Я спокоен, я мужчина, я видел  кончину Людовика Шестнадцатого и умею переносить испытания. Но вот что ужасно –  это мысль, что все зло от ваших газет. Пускай у вас будут писаки, краснобаи,  адвокаты, ораторы, трибуны, словопрения, прогресс, просвещение, права человека,  свобода печати, но вот в каком виде принесут домой ваших детей! Ax, Мариус, это  чудовищно! Убит! Умер раньше меня! На баррикаде! Ах, бандит! Доктор! Вы,  кажется, живете в нашем квартале? Я хорошо вас знаю. Я часто вижу из окна, как  вы проезжаете мимо в кабриолете. Я вам все скажу. Вы напрасно думаете, что я  сержусь. На мертвых не сердятся Это было бы нелепо. Но ведь я вырастил этого  ребенка. Я был уже стар, когда он был еще малюткой. Он играл в парке Тюильри с  лопаткой и тележкой, и, чтобы сторожа не ворчали, я терпеливо заравнивал  тростью все ямки в песке от его лопаточки. И вот однажды он крикнул: «Долой  Людовика Восемнадцатого!» – и ушел из дому. Это не моя вина. Он был такой  розовый, такой белокурый. Мать его умерла. Вы заметили, что маленькие дети все  белокурые? Отчего это? Он сын одного из тех луарских разбойников, но ведь дети  не отвечают за преступления отцов. Я помню его, когда он был вот такого роста.  Ему никак не удавалось выговорить букву д. Он щебетал так нежно и так  непонятно, точно птенчик. Помню, как однажды, возле статуи Геркулеса  Фарнезского, все обступили этого ребенка, любуясь и восхищаясь им, до того он  был хорош! Только на картинах увидишь такие очаровательные головки. Напрасно я  говорил сердитым голосом, грозил ему тростью, – он отлично понимал, что  это не всерьез. Когда по утрам он вбегал ко мне в спальню, я ворчал, но мне казалось,  что взошло солнце. Невозможно устоять против таких малышей. Они завладевают  нами, держат и не выпускают. По правде сказать, не было ничего на свете  прелестней этого ребенка. После этого чего стоят все ваши Лафайеты, Бенжамены  Константы, Тиркюи де Корсели, все те, кто отнял его у меня? Это им даром не  пройдет!    

Он приблизился к мертвенно бледному, безжизненному Мариусу,  возле которого хлопотал врач, и заломил руки. Бескровные губы его шевелились  как бы непроизвольно, из них вырывались, словно слабые вздохи среди  предсмертного хрипа, почти неуловимые, бессвязные слова:    

– Ах, бессердечный! Ах, якобинец! Злодей! Разбойник!    

Умирающий еле слышным голосом упрекал мертвеца.    

Внутренние потрясения неизбежно должны излиться в словах, и  речь деда мало-помалу снова стала связной, но ему не хватало сил: голос звучал  так глухо и слабо, как будто доносился с другого края пропасти.    

– Мне все равно, я и сам скоро умру. Подумать только,  разве сыщется в Париже такая чудачка, которая была бы не рада составить счастье  этого негодника! Бессовестный! Вместо того чтобы веселиться и наслаждаться  жизнью, он пошел драться и дал изрешетить себя пулями, как дурак! И было бы за  что! За республику! Вместо того чтобы танцевать на балу в Шомьер, как надлежит  молодым людям! Ведь ему только двадцать лет! Республика! Что за чертова чепуха!  Бедные матери! Рожайте после этого красивых мальчиков! И вот он умер. Значит,  из наших ворот выйдут одна за другой две похоронные процессии. Итак, ты отколол  такую штуку ради прекрасных глаз генерала Ламарка? Чем ты ему обязан, генералу  Ламарку? Этому рубаке, этому болтуну? Пошел на смерть ради покойника! Есть от  чего с ума сойти! Поймите! Двадцать лет от роду! И даже не оглянулся на то, что  осталось позади! И вот бедному старику придется умирать в одиночестве. Подыхай  в своем углу, старый филин! Ну что ж, пожалуй, так лучше, именно этого я и хотел,  это убьет меня сразу. Я слишком стар, мне сто лет, мне сто тысяч лет, мне уж  давным-давно пора умереть. Этот удар доконает меня. Значит, все кончено. Слава  богу! Зачем давать ему нюхать нашатырь и пить всякую дрянь? Вы напрасно теряете  время, безмозглый вы лекарь! Будет вам, он же умер, умер по-настоящему. Уж я-то  понимаю в этом толк, я тоже мертвец. Он довел дело до конца. Подлое, жалкое,  гнусное время! Вот что я думаю о вас, о ваших идеях, системах, ваших главарях,  оракулах, врачах, негодяях-писателях, прощелыгах-философах, о ваших революциях,  которые за все шестьдесят лет только распугали ворон в Тюильри! И если ты  настолько безжалостен, что погубил себя ради этого, то и поделом, я и горевать  о тебе не стану. Слышишь ли ты, убийца?    

В эту минуту веки Мариуса медленно раскрылись, и его взгляд,  еще затуманенный забытьем, с удивлением обратился на Жильнормана.    

– Мариус! – вскричал старик. – Мариус, мой  мальчик! Дитя мое! Дорогой мой сын! Ты открыл глаза, ты смотришь на меня, ты  жив, благодарю тебя!    

И он упал без чувств.    

     

     

Книга четвертая    

Жавер сбился с пути    

     

Медленным шагом Жавер удалился с улицы Вооруженного  человека.    

Впервые в жизни он шел опустив голову, и также впервые в  жизни – заложив руки за спину.    

До этого дня из двух поз Наполеона Жавер заимствовал только  ту, что выражает уверенность, – руки, скрещенные на груди, поза,  выражающая нерешительность – руки за спиной, – была ему незнакома. Но  теперь произошел перелом, в его медлительной, угрюмой походке ощущалась  душевная тревога.    

Он углубился во тьму уснувших улиц.    

Однако его путь лежал в определенном направлении.    

Свернув кратчайшей дорогой к Сене, он вышел на набережную  Вязов, пошел вдоль берега, миновал Гревскую площадь и остановился на углу моста  Богоматери, не доходя караульного поста на площади Шатле. В этом месте  огороженная мостами Богоматери и Менял, а с боков набережными Сыромятной и  Цветочной, Сена образует нечто вроде квадратного озера с быстриной посредине.    

Лодочники избегают этого участка Сены. Ничего нет опаснее ее  быстрины, которая в те времена еще была зажата здесь с боков и гневно бурлила  между сваями мельницы, выстроенной на мосту и впоследствии разрушенной. Два  моста, расположенные на таком близком расстоянии, еще увеличивают опасность,  так как вода со страшной силой устремляется под их арки. Она катится туда  широкими бурными потоками, клокочет и вздымается, волны яростно набрасываются  на мостовые быки, словно стараясь вырвать их с корнем мощными водяными  канатами. Упавший туда человек уже не всплывет на поверхность, даже лучшие  пловцы здесь тонут.    

Жавер облокотился на парапет, подперев обеими руками  подбородок, и задумался, машинально запустив пальцы в свои густые бакенбарды.    

В его душе произошел перелом, переворот, катастрофа, ему  было о чем подумать.    

Вот уже несколько часов, как он не узнавал сам себя. Он был  в смятении; ум его, столь ясный в своей слепоте, потерял присущую ему  прозрачность; чистый кристалл замутился. Жавер чувствовал, что понятие долга  раздвоилось в его сознании, и не мог скрыть этого от себя. Когда он так  неожиданно встретил на берегу Сены Жана Вальжана, в нем проснулся инстинкт  волка, наконец-то схватившего добычу, и вместе с тем инстинкт собаки, которая  вновь нашла своего хозяина.    

Он видел перед собою два пути, одинаково прямых, но их было  два; это ужасало его, так как всю жизнь он следовал только по одной прямой  линии. И, что особенно мучительно, оба пути были противоположны. Каждая из этих  прямых линий исключала другую. Которая же из двух правильна?    

Положение его было невыразимо трудным.    

Быть обязанным жизнью преступнику, признать этот долг и  возвратить его; наперекор себе самому сравняться с закоренелым злодеем,  отплатить ему услугой за услугу; дойти до того, чтобы сказать себе: «Уходи!», а  ему: «Ты свободен!»; пожертвовать долгом, этой общей для всех обязанностью,  ради побуждений личных, и вместе с тем чувствовать за личными побуждениями некий  столь же общеобязательный, а может быть, и высший закон; предать общество,  чтобы остаться верным своей совести! Надо же, чтобы все эти нелепости произошли  на самом деле и свалились именно на него! Вот что его доконало.    

Случилось нечто неслыханное, удивившее его: Жан Вальжан его  пощадил; но случилось и другое, что окончательно его сразило: он сам пощадил  Жана Вальжана.    

До чего же он дошел? Он старался понять и не узнавал себя.    

Что же делать? Выдать Жана Вальжана было дурно; оставить  Жана Вальжана на свободе тоже было преступно. В первом случае представитель  власти падал ниже последнего каторжника; во втором – колодник возвышался над  законом и попирал его ногами. В обоих случаях обесчещенным оказывался он,  Жавер. Что бы он ни решил, исход один – конец. В судьбе человека встречаются  отвесные кручи, откуда не спастись, откуда вся жизнь кажется глубокой  пропастью. Жавер стоял на краю такого обрыва.    

Особенно угнетала его необходимость размышлять. Жестокая  борьба противоречивых чувств принуждала его к этому. Мыслить было для него  непривычно и необыкновенно мучительно.    

В мыслях всегда кроется известная доля тайной крамолы, и его  раздражало, что он не уберегся от этого.    

Любая мысль, выходящая за пределы узкого круга его  обязанностей, при всех обстоятельствах представилась бы ему бесполезной и  утомительной; но думать о событиях истекшего дня казалось ему пыткой. Однако,  после стольких потрясений, необходимо было заглянуть в свою совесть и отдать  себе отчет о самом себе.    

Он ужасался тому, что сделал. Он, Жавер, вопреки всем полицейским  правилам, всем политическим и юридическим установлениям, всему кодексу законов,  счел возможным отпустить преступника на свободу; так ему заблагорассудилось; он  подменил своими личными интересами интересы общества. Неслыханно! Всякий раз,  возвращаясь к этому не имеющему названия поступку, он содрогался с головы до  ног. На что решиться? Ему оставалось одно – не теряя времени, вернуться на  улицу Вооруженного человека и взять под стражу Жана Вальжана. Конечно,  следовало поступить только так. Но он не мог.    

Что-то преграждало ему путь в ту сторону.    

Но что же? Что именно? Разве существует на свете что-нибудь,  кроме судов, судебных приставов, полиции и властей? Жавер был потрясен.    

Каторжник, личность которого неприкосновенна! Арестант,  неуловимый для полиции! И все это по вине Жавера!    

Разве не ужасно, что Жавер и Жан Вальжан, два человека,  целиком принадлежащие закону и созданные один, чтобы карать, другой, чтобы  терпеть кару, вдруг оба дошли до того, что попрали закон?    

Как же так? Неужели могут произойти столь чудовищные вещи, и  никто не будет наказан? Неужели Жан Вальжан оказался сильнее установленного  порядка и останется на свободе, а он, Жавер, будет по-прежнему получать  жалованье от казны?    

Его раздумье становилось все более мрачным.    

Он мог бы, помимо всего прочего, упрекнуть себя еще и за  бунтовщика, которого доставил на улицу Сестер страстей господних, но он даже не  думал о нем. Мелкий проступок затмевала более тяжкая вина. Кроме того,  бунтовщик, несомненно, был мертв, а со смертью, согласно закону, прекращается и  преследование.    

Жан Вальжан – вот тяжкий груз, давивший на его совесть.    

Жан Вальжан сбивал его с толку. Все правила, служившие ему  опорой на протяжении всей жизни, рушились перед лицом этого человека.  Великодушие Жана Вальжана по отношению к нему, Жаверу, подавляло его. Другие  поступки Жана Вальжана, которые прежде он считал лживыми и безрассудными,  теперь являлись ему в истинном свете. За Жаном Вальжаном вставал образ Мадлена,  и два эти лица, наплывая друг на друга, сливались в одно, светлое и благородное.  Жавер чувствовал, как в душу его закрадывается нечто недопустимое – преклонение  перед каторжником. Уважение к острожнику, мыслимо ли это? Он дрожал от  волнения, но не мог справиться с собой Как он ни противился этому, ему  приходилось признать в глубине души нравственное превосходство отверженного.  Это было нестерпимо.    

Милосердный злодей, сострадательный каторжник, кроткий,  великодушный, который помогает в беде, воздает добром за зло, прощает своим  ненавистникам, предпочитает жалость мести, который готов скорее погибнуть, чем  погубить врага, и спасает человека, который оскорбил его, – преступник,  коленопреклоненный на высотах добродетели, более близкий к ангелу, чем к человеку!  Жавер вынужден был признать, что подобное диво существует на свете.    

Дальше так продолжаться не могло.    

Правда, – и мы на этом наслаиваем, – Жавер не без  борьбы отдался во власть чудовищу, нечестивому ангелу, презренному герою,  который вызывал в нем почти в равной мере и негодование и восхищение. Когда он  ехал в карете один на один с Жаном Вальжаном, сколько раз в нем возмущался и  рычал тигр законности! Сколько раз его одолевало желание броситься на Жана  Вальжана, схватить его и растерзать, иными словами, арестовать! В самом деле,  что могло быть проще? Крикнуть, поравнявшись с первым же караульным постом «Вот  беглый каторжник, укрывающийся от правосудия!» Позвать жандармов и заявить:  «Берите его!» Потом уйти, оставить им проклятого злодея и больше ничего не  знать, ни во что не вмешиваться. Ведь этот человек – пожизненный пленник  закона; пусть закон и распоряжается им, как пожелает. Что может быть справедливее?  Все это Жавер говорил себе; более того, он хотел действовать, хотел схватить  свою жертву, но и тогда и теперь был не в силах это сделать; всякий раз, как  его рука судорожно протягивалась к вороту Жана Вальжана, она падала, словно  была налита свинцом, а в глубине его сознания звучал голос, странный голос,  кричавший ему: «Хорошо! Предай своего спасителя. А затем, как Понтий Пилат,  вели принести сосуд с водой и умой свои когти».    

Потом его мысли обращались на него самого, и рядом с  величавым образом Жана Вальжана он видел себя, Жавера, жалким и униженным.    

Его благодетелем был каторжник!    

В сущности с какой стати он разрешил этому человеку подарить  ему жизнь? Он имел право бить убитым на баррикаде. Ему следовало  воспользоваться этим правом. Он должен был позвать других повстанцев на помощь  и насильно заставить их расстрелять себя. Так было бы лучше.    

Мучительнее всего была утрата веры в себя. Он потерял почву  под ногами. От жезла закона в его руке остались одни лишь обломки. Неведомые  раньше сомнения одолевали его. В нем происходил нравственный перелом, некое  откровение, глубоко отличное от того правосознания, какое до сей поры служило  единственным мерилом его поступков. Оставаться в рамках прежней честности  казалось ему недостаточным. Целый рой неожиданных событий обступил его и  поработил. Новый мир открылся его душе; благодеяние, принятое и  вознагражденное, самоотверженность, милосердие, терпимость, победа сострадания  над суровостью, доброжелательство, отмена приговора, пощада осужденному, слезы  в очах правосудия, некая непостижимая божественная справедливость,  противоположная справедливости человеческой. Он видел во мраке грозный восход  неведомого солнца; оно ужасало и ослепляло его, Филин был вынужден смотреть  глазами орла.    

Он говорил себе: значит, правда, что бывают исключения, что  власть может заблуждаться, что перед некоторыми явлениями правило становится в  тупик, что не все умещается в своде законов, что приходится покоряться непредвиденному,  что добродетель каторжника может расставить сети для добродетели чиновника, что  чудовищное может обернуться божественным, что жизнь таит в себе подобные  западни, и думал с отчаянием, что он и сам был захвачен врасплох.    

Он вынужден был признать, что добро существует. Каторжник  оказался добрым. И сам он – неслыханное дело! – только что проявил  доброту. Значит, он обесчестил себя.    

Он считал себя подлецом. Он внушал ужас самому себе.    

Идеал для Жавера заключался не в том, чтобы быть человечным,  великодушным, возвышенным, а в том, чтобы быть безупречным. И вот он совершил  проступок.    

Как он дошел до этого? Как все это случилось? Он и сам не  мог бы сказать. Он сжимал голову обеими руками, но сколько ни думал, ничего не  мог объяснить.    

Разумеется, он все время намеревался передать Жана Вальжана  в руки правосудия, чьим пленником был Жан Вальжан и чьим рабом был он, Жавер.  Пока Жан Вальжан находился в его власти, он ни разу не признался себе, что  втайне решил отпустить его. Словно без его ведома, рука его сама собой  разжалась и выпустила пленника.    

Множество жгучих, мучительных загадок предстало перед ним.  Он задавал себе вопросы и отвечал на них, но ответы пугали его. Он спрашивал  себя: «Когда я попался в лапы этому каторжнику, безумцу, которого я безжалостно  преследовал, и он мог отомстить мне и даже должен был отомстить, не только из  злопамятства, но и ради собственной безопасности, – что же он сделал,  даровав мне жизнь и пощадив меня? Исполнил свой долг? Нет. Нечто большее. А я,  когда тоже пощадил его, – что я сделал? Выполнил свой долг? Нет. Нечто  большее. Следовательно, существует нечто большее, чем выполнение долга?» Здесь  он терялся, душевное его равновесие нарушалось; одна чаша весов падала в  пропасть, другая взлетала к небу, и та, что была наверху, устрашала Жавера не  меньше, чем та, что была внизу. Он отнюдь не был ни вольтерьянцем, ни  философом, ни неверующим – напротив, он чувствовал инстинктивное почтение к  официальной религии, однако рассматривал ее как возвышенный, но несущественный  элемент социального целого; установленный порядок был его единственным догматом  и вполне его удовлетворял; с тех пор как он стал зрелым человеком и чиновником,  он обратил почти все свое религиозное чувство на полицию и служил  сыщиком, – мы говорим это без малейшей насмешки, с полной серьезностью, –  служил сыщиком, как служат священником. Он знал своего начальника, г-на Жиске,  и до сей поры ни разу не подумал о другом начальнике – о господе боге.    

Внезапно почувствовав этого нового хозяина, бога, он пришел  в замешательство.    

Неожиданно оказавшись перед лицом бога, он растерялся; он не  знал, как вести себя с таким властелином; ему было известно, что подчиненный  всегда обязан слепо повиноваться, не имея права ни ослушаться, ни порицать, ни  оспаривать, и что в случае слишком странного приказа у подначального остается  один выход – подать в отставку.    

Но как просить бога об отставке?    

Что бы там ни было, Жавер возвращался к факту, заслонявшему  для него все остальное, – он только что совершил тяжкое преступление. Он  не задержал закоренелого злодея, беглого каторжника. Он выпустил острожника на  волю. Он украл у представителей закона человека, принадлежавшего им по праву.  Он действительно совершил это. Он перестал понимать, он не узнавал себя.  Причины такого поступка ускользали от него, от одной мысли у него кружилась  голова. До этой минуты он жил слепой верой, порождающей суровую честность.  Теперь он потерял веру, а с нею и честность. Все, чему он поклонялся,  разлетелось в прах. Ненавистные истины преследовали его неотвязно. Отныне надо  стать другим человеком. Он испытывал странные муки, словно с его сознания  внезапно сняли катаракту. Он прозрел и увидел то, чего видеть не желал. Он  чувствовал себя опустошенным, бесполезным, вырванным из прошлого, уволенным с  должности, уничтоженным. В нем умер представителе власти. Его жизнь потеряла  всякий смысл.    

Какое ужасное состояние – быть растроганным!    

Быть гранитом и усомниться! Быть изваянием кары, отлитым из  одного куска по установленному законом образцу, и вдруг ощутить в бронзовой  груди что-то непокорное и безрассудное, почти похожее на сердце! Дойти до того,  чтобы отплатить добром за добро, хотя всю жизнь он внушал себе, что подобное  добро есть зло! Быть сторожевым псом – и ластиться к чужому! Быть льдом – и  растаять! Быть клещами – и обратиться в живую руку! Почувствовать вдруг, как  пальцы разжимаются! Выпустить пойманную добычу – какое страшное падение!    

Человек-снаряд вдруг сбился с пути и летит вспять!    

Приходилось признаться самому себе в том, что непогрешимость  не безгрешна, что в догмат может вкрасться ошибка, что в своде законов сказано  не все, общественный строй несовершенен, власть подвержена колебаниям,  нерушимое может разрушиться, судья такие же люди, как все, закон может  обмануться, трибуналы могут ошибиться! На громадном синем стекле небесной  тверди зияла трещина.    

То, что происходило в душе Жавера, в его прямолинейной  совести, можно было сравнить с крушением в Фампу; душа его словно сошла с  рельсов, честность, неудержимо мчавшаяся по прямому пути, оказалась разбитой  вдребезги, столкнувшись с богом. Казалось невероятным, чтобы машинист  общественного порядка, кочегар власти, оседлавший слепого железного коня, способного  мчаться лишь в одном направлении, мог быть выбит из седла лучом света! Чтобы  неизменное, прямое, точное, геометрически правильное, покорное, безукоризненное  могло изменить себе! Неужели и для локомотива существует путь в Дамаск?    

Бог в человеке, его истинная совесть, которая отвергает  совесть ложную, запрещает искре гаснуть, повелевает лучу помнить о солнце,  приказывает душе отличать настоящую истину от столкнувшейся с нею мнимой  истины, – этот родник человечности, неумолчный голос сердца, это  изумительное чудо, быть может, самое прекрасное из наших внутренних  сокровищ, – понимал ли его Жавер? Постигал ли его Жавер? Отдавал ли себе  отчет? Очевидно, нет. Но он чувствовал, что череп его готов расколоться под  гнетом непостижимой непреложности.    

Он не обратился к богу, увидев чудо, – он стал его  жертвой. Он покорился с отчаянием. Он видел во всем этом лишь невозможность  жить. Ему казалось, что дыхание его стеснено навеки.    

Чувствовать над собой неведомое было для него непривычно.    

Все, что до той поры стояло выше его, представлялось его  взору гладкой поверхностью, простой, ровной, прозрачной; в ней не было ничего  непонятного, ничего темного; ничего, кроме точного, упорядоченного,  согласованного, ясного, отчетливого, определенного, ограниченного,  законченного; все было предусмотрено; власть расстилалась перед ним ровной  плоскостью, без круч и обрывов; она не вызывала головокружения. Жаверу  случалось видеть неведомое только внизу, на дне. Беззаконное, непредвиденное,  беспорядочное, провал в хаос, падение в пропасть – все это было уделом низших  слоев, бунтовщиков, злодеев, отверженных. Теперь же, упав навзничь, Жавер вдруг  пришел в ужас от небывалого зрелищабездна разверзлась над ним, в вышине.    

Что же это такое? Все перевернулось вверх дном; он был  окончательно сбит с толку. На что положиться? Все, во что он верил, рушилось!    

Что случилось? Какой-то отверженный с великодушным сердцем  сумел найти в общественном строе уязвимое место? Как же так? Честный служитель  закона принужден выбирать между двумя преступлениями: отпустить человека –  преступление, арестовать его – тоже преступление! Значит, в уставе, данном  государством чиновнику, не все предусмотрено? Значит, на путях долга могут  встретиться тупики? Что же это такое? Неужели так и должно быть? Неужели  прежний бандит, согбенный под тяжестью обвинений, мог расправить плечи, неужели  правда на его стороне? Можно ли этому поверить? Неужели бывают случаи, когда  закон, бормоча извинения, должен отступить перед преступником?    

Да, такое чудо произошло! И Жавер его видел! И Жавер осязал  его! Он не только не мог отрицать его, но сам в нем участвовал. Оно было  реальностью. Ужасно, что факты могли дойти до такого уродства.    

Если бы факты выполняли свое назначение, они служили бы лишь  подтверждением закону; ведь факты посылаются богом. Неужто в наше время и  анархия нисходит свыше?    

Так в тоске, в тревожном недоумении, в искаженных образах  меркло все, что могло бы облегчить и улучшить его состояние; общество,  человечество, вселенная представлялись его глазам в простых и страшных  очертаниях. Стало быть, система наказаний, вынесенное решение, непререкаемая  сила закона, приговор верховного суда, магистратура, правительство, следствие и  карательные меры, официальная мудрость, непогрешимость закона, основы власти,  все догматы, на которых зиждется политическая н гражданская безопасность,  верховная власть, правосудие, логика закона, устои общества, общепризнанные истины-все  это только мусор, груда обломков, хаос! И сам он, Жавер, – блюститель  порядка, неподкупный слуга полиции, провидение в образе ищейки на страже  общества, – испепелен и повержен наземь. А над этими развалинами  возвышается человек в арестантском колпаке, с сиянием вокруг чела. Вот до  какого потрясения основ он дошел; вот какое страшное видение угнетало его душу.    

Можно ли это вынести? Нет.    

Если все это так, он в отчаянном положении. Остается два  выхода. Один – вернуться немедля к Жану Вальжану и заточить беглого каторжника  в тюрьму. Другой выход…    

Жавер сошел с моста и твердым шагом, на этот раз с высоко  поднятой головой, направился к полицейскому посту под фонарем, на углу площади  Шатле.    

Подойдя, он увидел в окно дежурного сержанта и вошел внутрь.  Полицейские узнают друг друга сразу, хотя бы по манере толкнуть дверь в  караульное помещение. Жавер назвал себя, показал сержанту свой билет и уселся  за столом, где горела свеча. На столе стояла свинцовая чернильница, лежали  перья и бумага на случай протоколов или для письменных распоряжений ночным  караулам.    

Такой стол, с неизменным соломенным стулом возле него, по  заведенному обычаю есть на всех полицейских постах; его непременно украшает  блюдце самшитового дерева, полное опилок, и картонная коробочка с красными  облатками для запечатывания писем; этот стол – низшая ступень канцелярского  стиля. Именно отсюда и идут официальные донесения.    

Жавер взял перо и листок бумаги и принялся писать. Вот что  он написал:    

«Несколько заметок для пользы полицейской службы.    

Во-первых: я прошу господина префекта прочесть то, что  следует ниже.    

Во-вторых: арестанты после допроса разуваются и стоят на  полу босиком, пока их обыскивают. Многие, вернувшись в тюрьму, начинают  кашлять. Это влечет за собой расходы на лечение.    

В-третьих наблюдение, со сменой агентов на отдельных  участках, поставлено хорошо; но в особо важных случаях следовало бы, чтобы по  крайней мере два агента не теряли друг друга из виду; если один из них  почему-либо ослабит бдительность, другой следит за ним и заступает его место.    

В-четвертых: непонятно, почему в тюрьме Мадлонет особым  распоряжением запрещено заключенным иметь стулья, даже за плату.    

В-пятых: в тюрьме Мадлонет закусочная отгорожена только  двумя перекладинами, что позволяет арестантам хватать за руки буфетчицу.    

В-шестых: арестанты, именуемые «выкликалами» и вызывающие  других арестантов в приемную, требуют по два су с заключенного, чтобы  выкрикивать их имена поотчетливее. Это грабеж.    

В-седьмых: в ткацкой мастерской за каждую спущенную нитку  вычитают по десять су с заключенного, что является злоупотреблением со стороны  подрядчика, так как холст от этого нисколько не хуже.    

В-восьмых: недопустимо, что посетители тюрьмы Форс,  направляясь в приемную приюта св. Марии Египетской, проходят через двор  малолетних преступников.    

В-девятых: замечено, что жандармы каждый день рассказывают  во дворе префектуры о допросах обвиняемых. Жандарм должен быть безупречным, и  ему не подобает разбалтывать то, что он слышал в кабинете следователя, –  это важный проступок.    

В-десятых: госпожа Анри – честная женщина и содержит свою  закусочную очень чисто; но женщине не годится быть привратницей возле одиночных  камер. Это недостойно тюрьмы Консьержери, как образцового учреждения».    

Жавер вывел эти строки обычным своим ровным и аккуратным  почерком, не пропустив ни одной запятой и громко скрипя пером по бумаге. Внизу,  под последней строкой, он подписал:    

«Инспектор 1-го класса Жавер.    

Полицейский пост на площади Шатле.    

7 июня 1832 года, около часу пополуночи».    

Жавер посушил свежие чернила на бумаге, сложил ее в виде  письма, запечатал, надписал на обороте: «Донесение для администрации», положил  на стол и вышел из комнаты. Застекленная, забранная решеткой дверь захлопнулась  за ним.    

Он снова пересек по диагонали площадь Шатле, достиг  набережной и, возвратившись с точностью автомата на то самое место, какое  покинул четверть часа назад, облокотился на ту же плиту парапета и приняв ту  самую позу. Могло показаться, что он и не трогался с места.    

Было совсем темно. Наступил тот час мертвой тишины, какой  бывает после полуночи. Завеса облаков скрывала звезды. Небо застилала густая  зловещая мгла. Ни один огонек не светился в домах квартала Сите; прохожих не  было, все ближние улицы и набережные опустели; Собор Парижской Богоматери и  башни Дворца правосудия казались очертаниями самой ночи. Фонарь освещал края  перил красноватым светом. Силуэты мостов изгибались вдали один за другим, расплываясь  в тумане. Река вздулась от дождей.    

Место, где облокотился па перила Жавер, как помнит читатель,  находилось над самой быстриной Сены, как раз над опасной спиралью водоворота,  которая скручивалась и раскручивалась, точно бесконечный винт.    

Жавер наклонил голову и заглянул вниз. В черную воду. Ничего  нельзя было различить. Вода бурлила, но реки не было видно. По временам в  головокружительной глубине вспыхивал, извиваясь, блуждающий огонек, так как  даже в самую темную ночь вода обладает способностью ловить свет неизвестно  откуда и отражать его искрящимися змейками. Но огонек потухал, и все снова  тонуло во мгле. Будто там разверзалась сама бесконечность. Внизу была не вода,  а бездна. Отвесная темная стена набережной, сливаясь с туманом и пропадая во  тьме, круто обрывалась в эту бесконечность.    

Ничего не было видно, но тянуло холодом воды и слабым  запахом сырых камней. В глубине слышалось грозное дыхание бездны. Вздувшаяся  река, которую скорее можно было угадать, чем увидеть, угрюмый рокот волн,  унылая громада мостовых арок, манящая глубь черной пустоты – весь этот мрак  наводил ужас.    

Несколько мгновений Жавер стоял неподвижно, устремив глаза в  отверстые врата ночи; он вглядывался в невидимое пристально, с упорным  вниманием. Шумела вода. Вдруг он снял шляпу и положил ее на перила. Минуту  спустя высокая черная тень, которую запоздалый прохожий мог бы издали принять  за привидение, поднялась во весь рост на парапете, наклонилась над Сеной, затем  выпрямилась и упала во тьму; раздался глухой всплеск, и одна только ночь  видела, как билась в судорогах эта темная фигура, исчезая под водой.    

 Книга пятая    

Дед и внук    

       Глава первая.    Читатель снова видит дерево с цинковым кольцом    

     

Некоторое время спустя после описанных нами событий  почтенному Башке пришлось испытать сильное волнение.    

Башка – тот самый шоссейный рабочий из Монфермейля, который  нам уже встречался в наиболее мрачных главах этой повести.    

Как помнит читатель, Башка занимался разнообразными делами,  в том числе и темными. Он разбивал камни и грабил путешественников на большой  дороге. Этого камнебойца и вора обуревала одна мечта: он бредил сокровищами,  зарытыми в Монфермейльском лесу. Он надеялся в один прекрасный день где-нибудь  под деревом найти в земле клад, а в ожидании этого не прочь был пошарить в  карманах прохожих.    

Однако теперь он держался осторожно. Ему только недавно  удалось выйти сухим из воды. Как мы знаем, он был захвачен вместе с другими бандитами  в лачуге Жондрета. Иногда порок может пригодиться. Башку спасло то, что он был  пьяницей. Никто так и не мог разобраться, грабитель он или ограбленный. Ввиду  вполне доказанной его невменяемости в вечер грабежа дело было прекращено, и его  отпустили. Он опять вырвался на волю. Возвратившись на тот же дорожный участок  между Ганьи и Ланьи, он снова принялся бить щебень для казны под наблюдением  начальства, понурый, озабоченный, слегка охладев к воровскому ремеслу, которое  едва его не сгубило, но зато еще более пристрастившись к вину, которое  вызволило его из беды.    

Что же так сильно взволновало Башку после его возвращения  под дерновую кровлю своей землянки? А вот что.    

Однажды утром, незадолго до рассвета, выйдя, как обычно, на  место работы, возможно, служившее ему и местом засады, Башка заметил в зарослях  человека, который, хотя был виден только со спины, показался ему, несмотря на  расстояние и предрассветный сумрак, не совсем незнакомым Башка, правда, пил  горькую, однако обладал точной и ясной памятью – необходимым защитным оружием  всякого, кто не очень-то ладит с правопорядком.    

– Где, черт возьми, я видел этого старикана? –  спрашивал он себя.    

И ничего не мог ответить, кроме того, что фигура эта  напоминала кого-то, кто оставил неясный след в его памяти.    

Башка, оставив в стороне сходство, которое ему никак не  удавалось установить, принялся соображать и сопоставлять. Человек этот явно  нездешний. Он откуда-то прибыл. Очевидно, пешком. Ни один дилижанс не проезжает  через Монфермейль в такие часы. Значит, он шел целую ночь. Откуда он явился? Не  издалека, так как у него не было с собой ни котомки, ни узла. Наверно, из  Парижа. Почему он забрался в лес? Да еще в такую раннюю пору? Чего ему тут  нужно?    

Башка подумал о кладе. Порывшись в памяти, он смутно  припомнил, что много лет назад его охватило такое же беспокойство при виде  одного человека. А вдруг это тот же самый!    

Раздумывая таким образом, он опустил голову под грузом  размышлений, что было естественно, но не слишком предусмотрительно. Когда он  снова поднял голову, никого уже не было. Незнакомец исчез в чаще, в  предрассветном тумане.    

– Черт меня подери, если я его провороню! –  воскликнул Башка – Уж я разыщу молельню этого ханжи. Неспроста он вышел на  прогулку ни свет ни заря, у ж я-то дознаюсь, в чем тут загвоздка. В моем лесу  не бывало еще тайны, которой бы я не распутал.    

Башка схватил свою острую кирку.    

– Пригодится и в земле поковырять и человека  ковырнуть, – проворчал он.    

Словно связав нить с нитью, он, стараясь как можно лучше  угадать предполагаемый путь незнакомца, начал пробираться сквозь заросли.    

Не успел он сделать и сотни шагов, как разгоравшийся рассвет  пришел ему на помощь. Там и сям виднелись отпечатки подошв на песке, примятая  трава, растоптанный вереск, согнутые молодые ветки кустарника, распрямлявшиеся  с медлительной грацией красавицы, которая потягивается, просыпаясь, – все  это были верные приметы. Он долго шел по следу, потом потерял его. Время  уходило. Он углубился в лес и вышел на пригорок. Охотник, проходивший на заре  по дальней тропинке, насвистывая песенку Гильери, навел его на мысль взобраться  на дерево. Несмотря на свои годы, он был очень ловок. Поблизости стоял высокий  бук, достойный Титира и Башки. Башка вскарабкался на дерево, как только мог  выше.    

Это была превосходная мысль. Оглядывая лесную глушь, в той  стороне, где деревья превращаются в непроходимую чащу, Башка вдруг опять увидел  человека.    

Едва он успел его заметить, как снова потерял из виду.    

Незнакомец вышел, или, вернее, проскользнул, на довольно  отдаленную прогалину, скрытую густыми деревьями, которую Башка очень хорошо  знал, так как приметил там, возле большой кучи известняка, больное каштановое  дерево с цинковым кольцом на пораженном стволе, прибитым гвоздями прямо к коре.  Это та самая полянка, что в старину называли «прогалиной Бларю». Груда камней,  неизвестно для чего предназначенная и лежавшая там еще лет тридцать назад,  верно, и теперь на том же месте. Ничто не может сравниться по долговечности с  кучей камней, кроме разве деревянного забора. Возникают они на время – лучший  предлог, чтобы остаться надолго!    

Обрадованный Башка поспешно слез с дерева, вернее –  скатился. Логово было открыто, оставалось изловить зверя. Вероятно, там же был  и пресловутый клад, о котором он так долго мечтал.    

Добраться до полянки было вовсе нелегким делом. По  протоптанным стежкам, которые извивались, делая тысячу досадных поворотов,  пришлось бы идти добрых четверть часа. Если же продираться напрямик сквозь  густые заросли, на редкость колючие и цепкие в этих местах, надо было потратить  целых полчаса. Вот чего Башка не сумел сообразить. Он доверился прямой линии –  это вполне допустимый обман зрения, однако он губит многих людей. Чаща, как ни  была она непроходима, показалась ему верной дорогой.    

– Махнем по волчьему проспекту Риволи, – сказал он  себе.    

Привыкнув ходить окольными путями, Башка на сей раз ошибся,  пойдя напрямик.    

Он решительно ринулся в драку с кустарником.    

Ему пришлось схватиться с диким терновником, с крапивой,  боярышником, шиповником, чертополохом, с сердитой ежевикой. Он был весь  исцарапан.    

На дне овражка оказалась вода, которую пришлось переходить  вброд.    

Наконец, минут через сорок он добрался до прогалины Бларю,  весь в поту, мокрый, запыхавшийся, исцарапанный, рассвирепевший.    

На прогалине никого не было.    

Башка бросился к груде камней. Она лежала на прежнем месте.  Никто ее не уносил.    

А человек исчез в лесу. Он сбежал. Куда? В какую сторону? В  какой чаще он скрылся? Угадать было немыслимо.    

Но вот что поразило его в самое сердце: за кучей камней, у  подножия дерева с цинковым кольцом, он увидел свежевырытую землю, забытый или  брошенный заступ и глубокую яму.    

Яма была пуста.    

– Ограбили! – закричал Башка, грозя кулаком в  пространство, сам не зная кому.    

 Глава вторая.    После войны гражданской Мариус готовится к воине домашней    

     

Мариус долгое время находился между жизнью и смертью.  Несколько недель у него продолжалась лихорадка с бредом и довольно серьезные  мозговые явления, вызванные скорее сотрясением от ран в голову, чем самими  ранами.    

Ночи напролет он твердил имя Козетты с мрачной  настойчивостью горячечного больного, со зловещим упорством умирающего.  Некоторые раны угрожали серьезной опасностью, ибо нагноение широкой раны легко  может распространиться и под влиянием известных атмосферных условий привести к  смертельному исходу. Поэтому малейшая перемена погоды, грозы беспокоили  доктора. «Главное, чтобы раненый ни в коем случае не волновался», –  повторял он. Перевязки были сложным и трудным делом – в то время еще не  изобрели способа скреплять липким пластырем повязки и бинты. Николетта изорвала  на корпию целую простыню «шириной с потолок», как она выражалась. И лишь с  большим трудом, при помощи примочек из хлористого раствора и прижигания  ляписом, удалось справиться с гангреной. Пока Мариусу угрожала опасность,  убитый горем Жильнорман не отходил от изголовья внука и, подобно Мариусу, был  ни жив ни мертв.    

Каждый день, а то и по два раза в день почтенный седой  господин, очень прилично одетый, по описанию привратника, приходил справляться  о самочувствии раненого и оставлял толстый пакет корпии для перевязок.    

Наконец 7 сентября, день в день, ровно через четыре месяца  после той ужасной ночи, когда умирающего принесли в дом деда, врач объявил, что  теперь ручается за его жизнь. Началось выздоровление. Однако Мариусу предстояло  еще месяца два провести полулежа на кушетке из-за осложнений, вызванных  переломом ключицы. В подобных случаях обычно остается последняя рана, которая  не хочет заживать, что бесконечно затягивает перевязки, к великому огорчению  больного.    

Впрочем, долгая болезнь и медленное выздоровление спасли  Мариуса от преследования. Во Франции всякий гнев, даже гнев народный, остывает  по прошествии полугода. При тогдашнем настроении умов участие в мятежах было  явлением до такой степени распространенным, что на это поневоле приходилось  закрывать глаза.    

Добавим, что беспримерный приказ префекта Жиске,  предписывавший врачам выдавать раненых полиции, возмутил не только общественное  мнение, но даже самого короля, и для раненых это всеобщее негодование послужило  лучшей защитой и охраной; за исключением тех, кто был захвачен на поле боя,  военные трибуналы не осмелились никого привлекать к ответственности. Поэтому  Мариуса оставили в покое.    

Жильнорман прошел все стадии отчаяния, а затем бурной  радости. Его с большим трудом отговорили проводить возле раненого ночи  напролет; он велел поставить свое большое кресло рядом с постелью Мариуса; он  требовал, чтобы дочь употребила на компрессы и бинты самое лучшее белье, какое  было в доме. Мадмуазель Жильнорман, как особа рассудительная и умудренная  годами, нашла способ припрятать тонкое белье, оставив старика в убеждении, что  его приказание исполнено. Жильнорман и слышать не хотел, будто грубый холст  пригоднее для корпии, чем батист, и изношенное полотно лучше нового. Он  неизменно присутствовал при перевязках, во время которых девица Жильнорман  стыдливо удалялась «Ай! Ай!» – вскрикивал он, когда при нем отрезали ножницами  омертвелую ткань. Трогательно было видеть, как он протягивал раненому чашку с  лекарственным питьем своей дрожащей старческой рукой. Он забрасывал доктора  вопросами, не замечая, что постоянно задает одни и те же.    

В тот день, когда врач объявил, что Мариус вне опасности,  старик совсем обезумел от счастья. На радостях он подарил привратнику три  луидора. Вечером в своей спальне он протанцевал гавот, прищелкивая пальцами  вместо кастаньет и напевая песенку:    

     

Жанна родом из Бордо,    

Всех пастушек там гнездо.    

Если Жанну видел раз, Ты увяз.    

Плут Амур в нее вселился,    

В глазках Жанны притаился,    

Там раскинул сеть хитрец    

Для сердец.    

Как Диану, я пою    

Жанну резвую мою.    

С Жанной век свой коротать —    

Благодать.    

     

После этого Жильнорман преклонил колени на скамеечке, и  Баску, который следил за ним через полуоткрытую дверь, послышалось, будто он  молится.    

До этих пор он совсем не верил в бога.    

При каждом новом признаке выздоровления, все более и более  несомненного, старец становился все сумасброднее. Он совершал множество  беспричинных поступков, ища выхода для своей бурной радости, бегал вверх и вниз  по лестницам, сам не зная, зачем. Одна из соседок, правда, прехорошенькая,  как-то утром была совершенно поражена, получив огромный букет цветов, его  прислал Жильнорман. Муж устроил ей сцену ревности. Жильнорман даже порывался  сажать к себе на колени Николетту. Он называл Мариуса «господином бароном». Он  кричал: «Да здравствует республика!»    

Каждую минуту он приставал к доктору с вопросом: «Не правда  ли, опасность миновала?» Он смотрел на Мариуса с нежностью бабушки. Он боялся  дохнуть, когда Мариуса кормили. Он не помнил себя, не считался с собой.  Хозяином дома был Мариус; радость старика была похожа на самоотречение, он стал  внуком своего внука.    

При всем сумасбродстве, это было самое благонравное дитя на  свете. Боясь утомить или наскучить выздоравливающему, он становился позади него  и молча ему улыбался. Он был доволен, весел, счастлив, обворожителен, он помолодел.  Седые волосы придавали его сияющему лицу кроткое величие. Когда радость озаряет  лицо, изборожденное морщинами, она достойна преклонения. В улыбке старости есть  отсвет утренней зари.    

А Мариус, не противясь перевязкам, рассеянно принимал заботы  о себе и был поглощен одной лишь мыслью – о Козетте.    

С тех пор как бред и лихорадка прекратились, он больше не  произносил ее имени, и могло показаться, будто он перестал о ней думать. На  самом же деле он молчал именно потому, что душа его была с нею.    

Он не знал, что сталось с Козеттой; все происшедшее на улице  Шанврери представлялось ему, как в тумане; в его памяти всплывали неясные тени  – Эпонина, Гаврош, Мабеф, семья Тенардье, все его товарищи; окутанные зловещим  дымом баррикады; странное появление Фошлевана в этой кровавой сече казалось ему  загадкой, промелькнувшей сквозь бурю; не понимал он также, почему сам остался в  живых, не знал, кто спас его и каким образом, и ничего не мог добиться от  окружающих; ему сообщили только, что ночью его привезли в карете на улицу  Сестер страстей господних; прошедшее, настоящее, будущее – все превратилось в  смутное, туманное воспоминание, но среди этой мглы была одна незыблемая точка,  четкий и определенный план, нечто твердое, как гранит, одно решение, одно  желание – найти Козетту. Мысль о жизни и мысль о Козетте были неотделимы в его  сознании. Он положил в своем сердце, что не примет одну без другой, и от всякого,  кто пытался бы заставить его жить, – будь то его дед, судьба или самый  ад, – он бесповоротно решил требовать возвращения потерянного рая.    

Препятствий он от себя не скрывал.    

Отметим одно обстоятельство: заботы и ласки деда нисколько  не смягчили Мариуса и даже мало растрогали. Во-первых, он знал далеко не все;  кроме того, в своем болезненном, быть может еще лихорадочном, состоянии, он не  доверял этим нежностям, как чему-то странному и новому, имеющему цель подкупить  его. Он держался холодно. Дед понапрасну расточал ему жалкие старческие улыбки.  Мариус внушал себе, что все идет мирно только до поры до времени, пока он молчит  и подчиняется; но стоит ему заговорить о Козетте, как дед покажет свое  настоящее лицо и сбросит маску. Тогда разразится жестокая буря; снова встанет  вопрос о ее семье, о неравенстве общественного положения, посыплется целый град  насмешек и упреков, «Фошлеван», «Кашлеван», богатство, бедность, нищета, камень  на шее, будущность. Яростное сопротивление, и в итоге – отказ. Мариус заранее  готовился к отпору.    

И затем, по мере того как жизнь возвращалась к нему, в его  памяти всплывали прежние обиды, раскрывались старые раны, вспоминалось прошлое,  и между внуком и дедом снова становился полковник Понмерси; Мариус говорил  себе, что нечего ждать истинной доброты от человека, который был так жесток и  несправедлив к его отцу. И вместе с выздоровлением в нем росла неприязнь к  деду. Старик терпел это с кроткой покорностью.    

Жильнорман отметил про себя, что Мариус, с тех пор как его  принесли к нему в дом и он пришел в сознание, еще ни разу не назвал его отцом.  Правда, он не именовал его и «сударь», но строил фразы таким образом, что  ухитрялся избегать всякого обращения.    

Явно назревал кризис.    

Как обычно бывает в таких случаях, прежде чем вступить в  бой, Мариус испытал себя в мелких стычках. На войне это называется разведкой.  Однажды утром Жильнорману, по поводу попавшейся ему под руку газеты, вздумалось  отозваться с пренебрежением о Конвенте и изречь роялистскую сентенцию насчет  Дантона, Сен-Жюста и Робеспьера.    

– Люди девяносто третьего года были титанами, –  сурово отрезал Мариус.    

Старик умолк и до самого вечера не проронил ни слова.    

Мариус помнил сурового деда своих детских лет, и он счел это  молчание за глубокий сдержанный гнев и, предвидя ожесточенную борьбу, тем  упорнее начал мысленно готовиться к предстоящему сражению.    

Он твердо решил, что в случае отказа сорвет все повязки,  снова сломает ключицу, разбередит не зажившие раны и откажется от пищи. Раны  были его оружием. Завоевать Козетту или умереть.    

Он стал выжидать благоприятной минуты с угрюмым терпением  больного.    

Эта минута наступила.    

 Глава третья.    Мариус идет на приступ    

     

Однажды Жильнорман, пока его дочь приводила в порядок  склянки и пузырьки на мраморной доске комода, наклонился к Мариусу и сказал  самым ласковым своим тоном:    

– Знаешь, мой мальчик, на твоем месте я больше налегал  бы теперь на мясо, чем на рыбу. Жареная камбала отличная еда при начале  выздоровления, но, чтобы поставить больного на ноги, нужна хорошая котлета.    

Силы Мариуса почти совсем восстановились; он собрался с  духом, сел на своем ложе, оперся стиснутыми кулаками на постель, взглянул деду  прямо в глаза и заявил с угрожающим видом:    

– По этому поводу я должен вам кое-что сказать.    

– Что такое?    

– Дело в том, что я намерен жениться.    

– Это уже предусмотрено, – отвечал дедушка,  разражаясь хохотом.    

– Как предусмотрено?    

– Так, предусмотрено. Девчурка будет твоей.    

Мариус задрожал от радости.    

Жильнорман продолжал:    

– Ну да, бери ее, свою прелестную милую девочку. Она  приходит каждый день под видом старого господина справляться о твоем здоровье.  С тех пор как тебя ранили, она только и делает, что плачет и щиплет корпию. Я  наводил справки. Она живет на улице Вооруженного человека, номер семь. Ага, вот  мы и договорились! Ты хочешь жениться на ней? Отлично, женись. Попался,  голубчик! Ты задумал целый заговор, ты говорил себе: «Я все объявлю напрямик  деду, этой мумии времен Регентства и Директории, этому бывшему красавцу, этому  Доранту, обратившемуся в Жеронта; и у него были когда-то свои интрижки и  страстишки, свои гризетки, свои Козетты; и он пощеголял в свое время, и он  парил в небесах, и он вкусил от плодов весны; хочет не хочет, а придется ему  вспомнить об этом. Увидим тогда. Дадим бой!» Ах, ты решил взять быка за рога!  Хорошо же. Я предлагаю тебе котлетку, а ты отвечаешь: «Да, кстати, я хочу  жениться». Ну и переход! Ага, ты ожидал перепалки? Ты и не знал, что я старый  плут. Что ты на это скажешь? Тебе досадно. Ты никак не ожидал, что дедушка еще  легкомысленнее тебя. Твоя блестящая, заранее заготовленная речь пропала даром,  господин адвокат, как обидно! Тем лучше, бесись на здоровье. Я делаю все  по-твоему, и это затыкает тебе рот, глупец. Послушай. Я наводил справки, ведь я  тоже себе на уме; она очаровательна, она благонравна, про улана – все враки;  она нащипала целую кучу корпии, это настоящее сокровище, и она обожает тебя.  Если бы ты умер, нас хоронили бы всех троих, ее гроб несли бы вслед за моим. С  тех пор как тебе стало лучше, мне даже приходила мысль попросту пристроить ее у  твоего изголовья; но ведь только в романах девиц так вот, без церемоний,  приводят к постели раненых красавцев, которые им нравятся. В жизни так не  бывает. Что бы сказала твоя тетушка? Ты ведь почти все время лежал совсем  голый, дружище. Спроси у Николетты, она не оставляла тебя ни на минуту, можно  ли было пускать сюда женщин? Да и что сказал бы доктор? Красивая девица – уж  никак не лекарство от лихорадки. Ладно, все равно не будем больше говорить об  этом: все сказано, сделано, кончено, бери ее. Вот какой я изверг! Я чувствовал,  видишь ли, что ты меня невзлюбил, и я сказал себе: «Что бы мне такое сделать,  чтобы эта скотина полюбила меня снова?» И подумал: «Стой-ка, у меня ведь есть  под рукой крошка Козетта, подарю-ка ему ее, авось он полюбит меня тогда или  хоть скажет, в чем я провинился». Ах, ты решил, что старик будет рвать и  метать, бесноваться, топать ногами, замахиваться палкой на эту алую зарю?  Ничуть не бывало. Козетта – согласен; любовь – пожалуйста! Ничего лучшего мне  не надо. Женитесь, сударь, сделайте милость. Будь счастлив, милое мое дитя!    

С этими словами старик расплакался.    

Обхватив голову Мариуса, он прижал ее обеими руками к своей старческой  груди, и оба зарыдали. В этом находит иногда свое выражение высшее счастье.    

– Отец! – воскликнул Мариус.    

– Ага, значит, ты любишь меня! – прошептал старик.    

Это были незабываемые мгновения. Оба задыхались от слез и не  могли говорить.    

– Ну вот, – пролепетал, наконец, дедушка, –  разродился-таки! Сказал мне: «отец»!    

Мариус высвободил свою голову из объятий деда и тихонько  спросил:    

– Отец! Но ведь теперь я совсем здоров, теперь мне  можно с ней повидаться?    

– Это тоже предусмотрено, ты увидишь ее завтра.    

– Отец!    

– Ну что?    

– Почему не сегодня?    

– Ну что же, ничего не имею против. Пускай сегодня! Три  раза подряд ты назвал меня отцом, это ведь чего-нибудь да стоит. Сейчас я  распоряжусь. Тебе ее приведут. Все предусмотрено, говорят тебе. Вся эта история  уже была когда-то воспета в стихах. В развязке элегии Больной юноша Андре  Шенье, того Андре Шенье, которого зарезали эти разбойники… то есть эти титаны  девяносто третьего года.    

Жпльнорману показалось, будто Мариус слегка нахмурился,  хотя, по правде сказать, Мариус, витая в облаках, совсем не слушал его и думал  гораздо больше о Козетте, чем о девяносто третьем годе. Трепеща от страха, что  так некстати упомянул Андре Шенье, дедушка тотчас спохватился:    

– Зарезали – не то слово. Дело в том, что великие гении  революции, которые, бесспорно, никакие не злодеи, а, честное слово, –  истинные герои… нашли, что Андре Шенье немного мешает им, и решили его  гильотин… Вернее сказать, эти великие люди в интересах общественного блага  седьмого термидора предложили Андре Шенье отправиться ко всем…    

Поперхнувшись собственными словами, Жильнорман запнулся, не  умея ни закончить фразы, ни взять ее обратно, и, пока его дочь поправляла за  спиной Мариуса подушки, растерянный, взволнованный старик выбежал из спальни со  всей быстротой, на какую был способен в свои годы, захлопнул за собою дверь и  весь красный, взбешенный, задыхающийся, с выпученными глазами, налетел прямо на  Баска, который мирно чистил сапоги в прихожей. Он схватил Баска за шиворот и  яростно крикнул ему в лицо:    

– Тысяча чертей! Эти разбойники укокошили его?    

– Кого, сударь?    

– Андре Шенье.    

– Так точно, сударь, – ответил перепуганный Баск.    

 Глава четвертая.    Мадмуазель Жильнорман примиряется с тем, что Фошлеван вошел с пакетом под  мышкой    

     

Козетта и Мариус, наконец, свиделись.    

Какова была эта встреча, мы не в силах описать. Есть многое,  чего не стоит и пытаться изобразить, в том числе солнце.    

В ту минуту, когда вошла Козетта, в спальне Мариуса  собралось все семейство, включая Баска с Николеттой.    

Она появилась на пороге; казалось, ее окружало сияние.    

Как раз в это время дедушка собирался сморкаться, он замер,  уткнув нос в платок и глядя на Козетту исподлобья.