1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
– А   сами вы, дядя, разве не ревете?      

– Реву,   честное слово, реву!.. Право же, стыдно мне было за нашу Речь Посполитую… Но   теперь я ее ни на какую другую не променяю!.. Сто тысяч всадников, как из-под   земли. Попробовали бы другие этак! Слава богу, опомнились! Слава богу, слава   богу!..      

Заглоба   не намного ошибся, так как под Варшавой действительно собралось около семидесяти   тысяч человек, не считая дивизии Чарнецкого, которая еще не подошла, и   всяческой армейской прислуги, которая во время боя тоже бралась за оружие и   которой в обоих войсках было бессчетное множество.      

Поздоровавшись   и наскоро осмотрев литовское войско, король, ко всеобщему восторгу, поблагодарил   людей Сапеги за верную службу, а затем поехал в Уяздов[320]; войска же заняли назначенные   позиции. Некоторые хоругви остались на Праге, другие разместились вокруг   города. Огромный обоз переправлялся через Вислу вплоть до следующего дня.      

Назавтра   окрестности города забелели от шатров, казалось, снег покрывает землю, на   окрестных лугах ржали неисчислимые табуны лошадей. За войском тянулись купцы –   армяне, евреи, татары; рядом с осажденным городом на равнине вырос другой, еще   более обширный и шумный.      

Шведы,   пораженные видом огромной армии польского короля, в первые дни не устраивали   никаких вылазок, так что артиллерийский генерал Гроздицкий мог спокойно   объезжать город и составлять план осады.      

На   следующий день по его указаниям прислуга начала насыпать шанцы; на них временно   устанавливали легкие пушки, так как тяжелые должны были подойти через несколько   недель.      

Король   Ян Казимир послал к старому Виттенбергу парламентеров, предлагая ему сдать город   и сложить оружие, причем на столь выгодных условиях, что это возбудило   недовольство в войске. Больше всего возмущался и будоражил других Заглоба,   питавший к вышепоименованному генералу особенную ненависть.      

Виттенберг,   как легко было предвидеть, отверг предложенные условия и решил защищаться до   последней капли крови, предпочитая погибнуть под развалинами города, чем отдать   его королю. Многочисленность осаждающих войск ничуть не пугала его: он знал,   что излишнее количество их при осаде скорее помеха, чем подмога. Очень скоро   ему донесли также, что в польском лагере нет ни одного осадного орудия, тогда   как у шведов их было более чем достаточно, не говоря уже о неистощимых запасах   пороха и снарядов.      

Да,   собственно, в том, что шведы будут яростно защищаться, не сомневался никто.   Ведь Варшава служила им складом добычи. Несметные сокровища, награбленные в   замках, костелах, монастырях и городах всей Речи Посполитой, свозились в   столицу, откуда их по частям переправляли на судах в Пруссию и дальше, в   Швецию. Теперь же, когда возмущение охватило всю страну и в замках, охраняемых   небольшими шведскими гарнизонами, стало небезопасно, в Варшаву свозили   награбленного добра еще больше. А шведский солдат охотнее расставался с жизнью,   чем с добычей. Эти нищие, дорвавшиеся до сокровищ богатого края, так   распоясались, что свет не видел грабителей более алчных. Сам король прославился   своей жадностью, генералы следовали его примеру, а всех их превосходил   Виттенберг. Там, где можно было поживиться, офицеры забывали и рыцарскую честь,   и приличествующее командирам достоинство. Брали, вымогали, грабили все, что   только попадалось под руку. В самой Варшаве полковники высокого чина и   благородного происхождения не стыдились продавать водку и табак собственным   солдатам, набивая мошну их жалованьем.      

В   Варшаве сидели теперь взаперти именитейшие шведские военачальники, и это также   должно было побуждать шведов к упорной обороне. Прежде всего, был там сам   Виттенберг, второй после Карла полководец и первый, кто вступил в пределы Речи   Посполитой и победой под Уйстем способствовал ее падению. За это в Швеции его   ждал триумф победителя. Кроме него, в городе находился канцлер Оксеншерна,   известный в целом свете политик, за свою честность уважаемый даже врагами Его   называли королевской Минервой, поскольку именно его советам Карл был обязан   всеми своими успешными переговорами. Были также генералы: Врангель-младший,   Горн, Эрскин, Левенгаупт-второй, а кроме того, множество высокородных шведских   дам, что приехали вслед за мужьями в этот край, словно в свое новое поместье.      

Итак,   шведам, было что защищать. Король Ян Казимир понимал, что осада, особенно при   отсутствии тяжелых орудий, будет долгая и кровопролитная; понимали это и   гетманы, но войско было иных мыслей. Едва пан Гродзицкий кое-как насыпал шанцы,   едва подвел их поближе к стенам, как к королю потянулись одна за другой   депутации от хоругвей, чтобы он разрешил добровольцам идти на штурм. Долго   королю пришлось объяснять им, что саблями крепостей не добывают, прежде чем   удалось слегка умерить их пыл.      

А пока   решено было, насколько возможно, ускорить осадные работы. Войско, которому не   дали идти на штурм, со всем жаром трудилось бок о бок с лагерною прислугой.   Шляхта из самых прославленных хоругвей, – да что там! – даже офицеры   возили тачки с землей, таскали ивняк для постройки фашин, рыли подкопы. Не раз   шведы пытались помешать работам, дня не проходило без вылазки, но едва шведские   мушкетеры показывались в воротах, как поляки, работавшие на шанцах, бросали   тачки, связки хворосту, лопаты, кирки и так яростно кидались на врага с саблями   в руках, что неприятель вынужден был с величайшей поспешностью отступать за   крепостные стены. Народу в этих стычках гибло множество, рвы и пустыри вплоть   до самых шанцев усеяны были могилами, где хоронили убитых в краткие минуты   затишья. Под конец уже и времени не стало на погребенье, – трупы валялись   прямо на земле, и исходившее от них ужасное зловоние проникало в город и в   лагерь осаждающих.      

Несмотря   на величайшие трудности, в королевский лагерь каждый день пробирались горожане,   сообщая, что делается в городе, и на коленях умоляя поспешить со штурмом. У   шведов еще были съестные припасы, но жители умирали с голоду на улицах,   изнывали от лишений и произвола, чинимого шведским гарнизоном. Каждый день из   города доносилось эхо выстрелов, – это, как передавали беженцы,   расстреливали горожан, подозреваемых в сочувствии своему королю. Волосы   вставали дыбом от их рассказов. По словам беженцев, все население – больные,   женщины, младенцы, старики, – ночует на улицах, так как шведы повыгоняли   их из их жилищ, а в домах пробили от стены к стене проходы, чтобы в случае,   если в город войдут королевские войска, было где укрыться и куда отступить   шведскому гарнизону. Бездомные жители мокли под дождем, в ясные дни их жгло   солнце, по ночам терзал холод. Костры разводить запрещалось, не на чем было   сварить хоть немного горячей пищи. В городе свирепствовали различные болезни, унося   сотни жертв.      

У короля   сердце рвалось на части от этих рассказов, и он слал гонца за гонцом, дабы ускорить   прибытие тяжелых пушек. Но время шло, проходили дни, недели, а поляки все   только отражали вражеские вылазки, не в силах сделать ничего более. Одно лишь   подбадривало осаждающих: должны же были и у шведов кончиться запасы   продовольствия, а все дороги были перекрыты так, что и мышь не могла бы   проскользнуть в крепость. Кроме того, осажденные с каждым днем теряли надежду   на приход подкрепления; ближайшая к Варшаве армия Дугласа не только не могла поспешить   на помощь, но вынуждена была заботиться о собственной шкуре, ибо король Ян   Казимир, имея сил более чем достаточно, сумел и Дугласу связать руки.      

В конце   концов поляки, не дожидаясь прихода тяжелых орудий, начали обстреливать крепость   из малых. Гродзицкий, подкапываясь, словно крот, со стороны Вислы, подвел свои   земляные валы на расстояние шести шагов от крепостного рва и принялся неустанно   поливать огнем несчастный город. Роскошный дворец Казановских был разрушен, и   его не жалели, так как он принадлежал изменнику Радзеёвскому. Растрескавшиеся   стены, в которых зияли пустые глазницы окон, едва держались; на великолепные   террасы и сады день и ночь обрушивались ядра, разрушая чудесные фонтаны,   мостики, беседки, мраморные статуи и пугая павлинов, которые жалобно кричали,   сетуя на свою злосчастную судьбу.      

Гродзицкий   обстреливал и колокольню бернардинцев, и Краковские ворота, ибо решил начать   штурм с этой стороны.      

Тем   временем лагерная прислуга стала просить, чтобы ей разрешили напасть на   город, – очень уж хотелось челядинцам первыми добраться до шведских   сокровищ. Король сначала отказал, но в конце концов согласился. Несколько   именитых офицеров вызвались возглавить атаку, и между ними Кмициц, который   отчаянно страдал от безделья, да и вообще себе места не находил по той причине,   что тяжело больной Гасслинг уже несколько недель лежал без памяти и ни о чем не   мог говорить.      

Итак,   был объявлен штурм. Гродзицкий противился ему до последней минуты, уверяя, что,   пока не сделан пролом в стене, город взять не удастся, даже если в атаку пойдет   не только прислуга, но и регулярная пехота. Однако король уже дал свое   позволение, и генералу пришлось уступить.      

Пятнадцатого   июня собралось около шести тысяч челядинцев; были приготовлены лестницы, связки   хвороста, мешки с песком, крючья, и к вечеру толпа, вооруженная по большей   части одними саблями, начала стягиваться в то место, где подкопы и земляные   валы ближе всего подступали ко рву. Когда совсем стемнело, солдаты по команде с   дикими воплями бросились ко рву и принялись засыпать его. Бдительные шведы   встретили их убийственным огнем из мушкетов и пушек, и яростная битва закипела   по всей восточной окраине города. Солдаты под прикрытием темноты в мгновение   ока забросали ров фашинами и беспорядочной толпой ринулись прямо под стены.   Кмициц с двумя тысячами человек напал на выстроенный перед Краковскими воротами   шведский редут, который поляки прозвали «кротовой норой», и, несмотря на   отчаянное сопротивление взял его с одного подступа. Всех его защитников   изрубили в куски. Часть пушек пан Анджей приказал навести на ворота, а часть на   соседние стены, чтобы прикрыть огнем осаждающих, которые пытались взобраться на   них.      

Тем,   однако, не так посчастливилось. Челядинцы приставляли к стенам лестницы и лезли   на них с отчаянной смелостью, впору хоть бы и первоклассной пехоте, но шведы,   укрытые за стенами, стреляли в упор, сбрасывали вниз приготовленные заранее   камни и бревна, под тяжестью которых осадные лестницы разлетались в щепки, а   пехотинцы спихивали штурмующих своими длинными копьями, против которых сабли   были бессильны.      

Более   пяти сотен самых отважных челядинцев полегли у стен. Остальные под непрекращающимся   огнем отступили за ров и укрылись в польских окопах.      

Атака   была отбита, но редут остался в руках у поляков. Тщетно шведы всю ночь напролет   осыпали его огнем из самых тяжелых орудий. Кмициц также целую ночь   отстреливался из пушек, которые здесь же и захватил. Лишь под утро, когда стало   светать, шведы разбили их все до единой. Виттенберг, дороживший этим редутом,   как зеницей ока, выслал пехоту с приказом не возвращаться, пока он не будет   отбит у врага, но Гродзицкий немедля доставил Кмицицу подкрепление, и тот не   только отразил атаку шведской пехоты, но кинулся за ней следом и гнал ее вплоть   до самых Краковских ворот.      

Гродзицкий   был так обрадован, что лично побежал к королю с донесением.      

– Государь! –   сказал он. – Вчера я противился штурму, но сегодня вижу, что труды не пропали   даром. Пока этот редут находился в руках неприятеля, я никак не мог подобраться   к воротам, а теперь пусть только подойдут стенобитные пушки – в одну ночь   сделаю пролом.      

Король,   который был опечален, что погибло столько храбрых ратников, обрадовался словам   Гродзицкого и спросил:      

– А   кто командует этим редутом?      

– Бабинич! –   ответило несколько голосов.      

Король   хлопнул в ладоши.      

– И   тут он первый! Ну, генерал, этого кавалера я знаю. Это упрямец, каких мало, и   шведам его оттуда не выкурить!      

– С   нашей стороны было бы непростительной оплошностью допустить это,   государь, – ответил Гродзицкий. – Я уже послал ему пехоты и пушек,   потому что выкуривать его оттуда шведы будут, можно не сомневаться. Судьба всей   Варшавы поставлена на карту! Этого рыцаря на вес золота можно ценить.      

– Он   и большего стоит! Ведь это не первый его подвиг и не десятый! – ответил   король.      

А затем   велел немедля подать себе коня и подзорную трубу и поехал посмотреть на редут.   Однако разглядеть ничего нельзя было, так как редут был окутан дымом; полтора   десятка орудий непрерывно осыпали его огнем, в него летели ядра, гранаты,   жестянки с картечью. А расположен он был близко от ворот, чуть ли не на   расстоянии мушкетного выстрела, так что гранаты были видны отлично: они   взлетали кверху белыми облачками, описывали в воздухе крутую дугу и, упав в   тучу дыма, со страшным треском разрывались на мелкие куски. Многие гранаты   перелетали через шанец и там взрывались, не давая подойти польскому   подкреплению.      

– Во   имя отца, и сына, и святого духа! – вскричал король. – Тизенгауз!   Смотри!      

– Ничего   не видно, государь!      

– Да   ведь там скоро ничего и не останется, кроме кучи изрытой земли! Ведь это верная   гибель! Тизенгауз, ты знаешь, кто там засел?      

– Знаю,   государь, Бабинич! Ну, если он уцелеет, то сможет сказать, что заживо побывал в   аду.      

– Надо   ему еще людей послать, генерал!      

– Приказ   уже отдан, но им трудно подступиться, гранаты перелетают через редут и рвутся   все время с этой стороны.      

– Палите   из всех пушек по стенам, дабы отвлечь неприятеля!      

Гродзицкий   пришпорил коня и помчался к шанцам. Через минуту по всей линии загремели пушки,   а спустя короткое время свежий отряд мазурских пехотинцев вышел из окопов и   бросился бегом к «кротовой норе».      

Король   все стоял и смотрел. Наконец он воскликнул:      

– Надо   бы дать передышку Бабиничу! Кто из вас, ваши милости, вызовется сменить его?      

В ту   минуту при государе не было ни Скшетуских, ни Володыёвского, и какое-то время   все молчали.      

– Я! –   отозвался вдруг Топор Грылевский, шляхтич из легкой конной хоругви примаса.      

– Я! –   подхватил Тизенгауз.      

– Я,   я, я! – раздалось сразу десятка два голосов.      

– Кто   первый вызвался, тот пусть и идет! – решил король.      

Топор   Грылевский перекрестился, осушил манерку и поскакал.      

А король   все стоял и смотрел на дымы, тучей накрывшие «кротовую нору» и наподобие моста   тянувшиеся от нее вверх, до самых стен. Редут лежал ближе к Висле и отлично был   виден с высоты крепостных стен, оттого и огонь был так ужасен.      

Тем   временем гром пушек приутих, хотя гранаты по-прежнему описывали кривые; зато   мушкетные выстрелы загрохотали так, как будто сотни здоровенных мужиков разом   замолотили цепами.      

– Должно   быть, снова пошли в атаку, – заметил Тизенгауз. – Если бы дым немного   рассеялся, мы увидели бы пехоту.      

– Подъедем   ближе, – сказал король и тронул поводья.      

За ним   двинулись остальные, и так они проехали вдоль берега Вислы от Уяздова почти до   самого Сольца, а поскольку дворцовые и монастырские сады, сбегавшие к Висле,   были еще зимою вырублены шведами на дрова и ничто не заслоняло кругозора, то   отсюда можно было и без подзорной трубы разглядеть, что шведы действительно   возобновили атаку.      

– Я   скорей согласился бы сдать эту позицию, чем потерять Бабинича, – сказал   вдруг король.      

– Бог   охранит его! – молвил ксендз Цецишовский.      

– И   пан Гродзицкий не замедлит послать подкрепление! – добавил Тизенгауз.      

Тут   разговор был прерван появлением какого-то всадника, который во весь опор скакал   к ним со стороны города. Тизенгауз, обладавший острым зрением и невооруженным   глазом видевший лучше, чем иные в подзорную трубу, схватился за голову и   воскликнул:      

– Грылевский   возвращается! Значит, Бабинич погиб и редут захвачен противником!      

Король   закрыл глаза руками; тем временем Грылевский подскакал, осадил коня и, еле переводя   дух, закричал:      

– Государь!      

– Что   там? Он убит? – спросил король.      

– Бабинич   говорит, что ему там хорошо и замены ему не надо, он просит только прислать поесть, –   у них с самого утра маковой росинки во рту не было!      

– Значит,   жив?! – воскликнул король.      

– Говорит,   что ему хорошо! – повторил Грылевский.      

Тут все,   опомнясь от изумления, стали восклицать:      

– Ай   да рыцарь!      

– Ай   да удалец!      

А потом   Грылевскому:      

– Эх,   надо было все-таки остаться и непременно его сменить. И не стыдно было скакать   назад? Труса, видать, спраздновал! Уж лучше бы и не вызывался!      

А   Грылевский на это:      

– Государь!   Тому, кто называет меня трусом, я готов ответить в любую минуту и любым   оружием, но перед своим королем я обязан оправдаться. Я побывал в самой   «кротовой норе», на что, может, решился бы не каждый из тех, что здесь стоят,   да мне же еще и досталось от Бабинича. «А проваливай ты, говорит, братец, ко   всем чертям! Я тут делом занят, из кожи, говорит, вон лезу, некогда мне с тобой   разговаривать. Сам, говорит, командовать буду, сам и славу добуду, делиться ни   с кем не желаю. Мне тут, говорит, хорошо, я тут и останусь, а тебя велю вывести   за валы! Чтоб тебе, говорит, провалиться! Нам жрать охота, а они командира   вместо еды присылают!» Что мне оставалось делать, государь! Я даже его злости   не удивляюсь, – они от усталости прямо с ног падают!      

– Ну,   и как? – спросил король. – Удержится он там?      

– Такая   отчаянная голова? Где он только не удержится! Забыл сказать, что еще мне   вдогонку вот что крикнул: «Я и неделю здесь просижу, не дамся, лишь бы еда   была!»      

– А   можно ли там высидеть?      

– Государь,   там сущее светопреставление! Гранаты рвутся одна за другой, осколки чертовы так   и свищут мимо ушей, земля вся изрыта, дым глотку забивает! От ядер песок, дерн   так и сыплются, знай отряхивайся, не то завалит. Погибло их там много, а кто   жив остался, лежат в окопах, наделали себе из кольев загородки, укрепили их   землей и за ними укрываются. Шведы очень тщательно строили этот редут, а теперь   он обратился против них же. Еще при мне подошла пехота пана Гродзицкого, и   теперь там опять сражение.      

– Раз   нельзя идти на стены, пока нет пролома, – сказал король, – то мы   сегодня же ударим по дворцам Краковского предместья; это вернее всего отвлечет   шведов.      

– Дворцы   также сильно укреплены, это теперь настоящие крепости, – заметил   Тизенгауз.      

– Но   из города к ним на помощь никто не поспешит, шведы всю свою ярость устремили на   Бабинича, – возразил король. – И мы это сделаем, клянусь жизнью, мы   это сделаем! Мы пойдем на приступ сейчас же, дайте только я Бабинича   благословлю.      

С этими   словами король взял из рук ксендза Цецишовского золотое распятие, в которое были   вделаны кусочки святого креста, вознес его кверху и стал крестить далекий   редут, окутанный огнем и дымом, повторяя:      

– Боже   Авраама, Исаака и Иакова, смилуйся над народом твоим и спаси погибающих! Аминь!   Аминь! Аминь!      

 ГЛАВА XIII      

       

Начался   штурм Краковского предместья со стороны Нового Свята; кровопролитный и не   слишком успешный, он, однако, достиг своей первой цели, то есть отвлек внимание   шведов от редута, где засел Кмициц, и позволил его людям перевести дух. Поляки,   впрочем, продвинулись до самого Казимировского дворца, но удержать его не   смогли.      

С другой   стороны они ударили на дворец Данилловичей и на Гданьский дом и также отступили.   Опять погибло несколько сот человек. Одно лишь утешало короля: он видел, что   даже ополчение с небывалой отвагой и самоотвержением рвется на стены и что эти   попытки, хоть и не вполне удачные, не только не обескуражили его бойцов, но,   напротив, укрепили в них уверенность в победе.      

Но самым   радостным событием тех дней явился приход Яна Замойского и Чарнецкого. Первый   привел из Замостья великолепную пехоту и тяжелые орудия, равных которым у   шведов в Варшаве не было. Второй, как было уговорено с Сапегой, оставил часть   литовских войск и подлясского ополчения под командой Яна Скшетуского караулить   армию Дугласа, а сам прибыл в Варшаву, чтобы принять участие в генеральном   штурме. Все надеялись, – и Чарнецкий тоже разделял эту уверенность, –   что этот штурм будет последним.      

Тяжелые   пушки были установлены на редуте, захваченном Кмицицем, и тотчас принялись   обстреливать стены и ворота, с первых же залпов заставив умолкнуть шведские   единороги. Тогда эту позицию занял сам генерал Гродзицкий, а Кмициц вернулся к   своим татарам.      

Не успел   он доехать до своей квартиры, как его вызвали в Уяздов. Король в присутствии   всего штаба вознес молодого рыцаря до небес; не скупились на похвалы и сам   Чарнецкий, и Сапега, и Любомирский, и коронные гетманы. А он стоял перед ними в   разорванной, обсыпанной землей одежде, с почерневшим от порохового дыма лицом,   невыспавшийся, измученный, но счастливый, что удержал редут, заслужил столько   похвал и снискал великую славу у обоих войск.      

Поздравляли   его вместе с другими и Володыёвский, и пан Заглоба.      

– Ты   даже не знаешь, пан Анджей, – сказал ему маленький рыцарь, – как сам   король тебя почитает. Вчера пан Чарнецкий взял меня с собой на военный совет.   Говорили о штурме, а потом о только что присланных донесениях из Литвы, о   тамошней войне и о бесчинствах, творимых Понтусом и шведами. Стали   советоваться, как бы там подлить масла в огонь, а Сапега и говорит: «Лучше бы   всего послать туда несколько хоругвей и человека, который сумеет стать для   Литвы тем, чем в начале войны был для Великой Польши Чарнецкий». А король в   ответ: «Такой у нас есть только один – Бабинич». И все тотчас согласились.      

– В   Литву, а особенно на Жмудь, я поеду с величайшей охотой, – ответил   Кмициц. – Я и сам собирался просить об этом короля, хочу лишь дождаться,   пока возьмем Варшаву.      

– Генеральный   штурм назначен на завтра, – сказал, подходя к ним, Заглоба.      

– Знаю,   а как себя чувствует Кетлинг?      

– Кто   это? Гасслинг, что ли?      

– Это   одно и то же, у него два имени, как принято у англичан, шотландцев и у многих   других народов.      

– Да,   в самом деле, – ответил Заглоба. – А у испанца на каждый день недели   другое имя. Твой вестовой сказал мне, что Гасслинг, он же Кетлинг, уже здоров;   разговаривать начал, ходит, и лихорадка его прошла, только есть поминутно   просит.      

– А   ты к нему заходил? – спросил Кмициц маленького рыцаря.      

– Не   заходил, некогда было. До того ли тут перед штурмом!      

– Так   пойдемте сейчас!      

– Ступай-ка   выспись сначала! – сказал Заглоба.      

– Да,   верно! Я едва на ногах стою!      

И пан   Анджей, придя к себе, последовал совету Заглобы, тем более что и Гасслинга   застал спящим. Зато вечером его навестили Заглоба с Володыёвским, и друзья   расположились в просторном шалаше, который татары построили для своего   «багадыра». Кемличи разливали старый, столетний мед, присланный Кмицицу   королем, и они пили его с превеликой охотой, потому что погода стояла жаркая.   Гасслинг, еще бледный и изнуренный, черпал, казалось, живительную силу в   драгоценном напитке. Заглоба только причмокивал и отирал пот со лба.      

– Гей!   И грохочут же эти пушки! – промолвил, прислушавшись, молодой   шотландец. – Завтра вы пойдете на приступ… Хорошо тому, кто здоров!   Благослови вас бог! Я не вашей крови и служил тому, кому нанимался, но желаю   победы вам. Ах, что за мед! Прямо новая жизнь в меня вливается…      

Так   говорил он, отбрасывая со лба свои золотистые волосы и подымая к небу голубые   глаза; а лицом он был совсем еще мальчик и дивно хорош собой. Заглоба даже   умилился, глядя на него.      

– Хорошо   ты, пан рыцарь, говоришь по-польски, не хуже любого из нас. Стань поляком, полюби   нашу отчизну – достойное дело сделаешь, а и меду будешь пить, сколько   пожелаешь! Ты солдат, и король наш охотно примет тебя в подданные.      

– Тем   более что я дворянин, – ответил Гасслинг. – Полное мое имя:   Гасслинг-Кетлинг оф Элджин. Моя семья ведет свое происхождение из Англии, хоть   и осела в Шотландии.      

– Это   все края далекие, заморские, здесь человеку как-то приличнее жить, –   заметил Заглоба.      

– А   я не жалуюсь. Мне здесь хорошо!      

– Зато   нам плохо! – объявил Кмициц, который с самого начала беспокойно ерзал по   скамье. – Нам не терпится услышать, что творилось в Таурогах, а вы тут   разглагольствуете, кто откуда родом.      

– Спрашивайте,   я буду отвечать.      

– Часто   ли ты видел панну Биллевич?      

На   бледном лице Гасслинга вспыхнул и погас слабый румянец.      

– Каждый   день, – ответил он.      

А пан   Кмициц тотчас стал смотреть на него с подозрением.      

– Откуда   вдруг такая дружба? Ты чего покраснел? Каждый день? Это почему же – каждый   день?      

– Потому   что она знала, что я желаю ей добра, и я кое в чем помог ей. Но это вы поймете   из моего рассказа, а сейчас начну с самого начала. Вам, быть может, это   неизвестно, но меня не было в Кейданах, когда приехал князь конюший и увез   панну Биллевич в Тауроги. Как это случилось, не знаю, люди толковали   по-разному, одно скажу: едва они приехали, все сразу заметили, что князь   влюблен без памяти.      

– Да   покарает его господь! – вскричал Кмициц.      

– Началось   веселье, какого свет не видал, всякие турниры, состязания с кольцами… Можно   было подумать, что кругом царит мир и спокойствие; а между тем в Тауроги что ни   день летели письма, приезжали гонцы от курфюрста, от князя Януша. Мы знали, что   князь Януш, теснимый Сапегой и конфедератами, заклинает ради всего святого   прийти к нему на помощь, иначе он погибнет. А нам хоть бы что! У курфюрста на   границе стоят в готовности войска, капитаны подходят, ведя с собою рекрутов, а   мы все ни с места, князь никак не может расстаться с девицей.      

– Так   вот отчего Богуслав не шел на помощь брату, – заметил Заглоба.      

– Ну   да. То же и Патерсон говорил, и все приближенные князя. Некоторые роптали, а   другие радовались, что Радзивиллы погибнут. Все дела за князя делал Сакович, он   и на письма отвечал, и с посланниками совещался, князь же всю свою   изобретательность прилагал лишь к тому, чтобы устроить какое-нибудь увеселение,   либо конную кавалькаду, либо охоту. Деньгами сорил – это он-то, скупец, –   налево и направо, лес приказал на целые мили вырубить, чтобы вида из ее окошек   не портил, – словом, поистине устилал ее путь розами, такой пышный прием   ей устроил, что хоть и шведской принцессе впору. И многие жалели девушку,   говорили даже: «Горе ей, к добру все это не приведет, ведь жениться-то князь на   ней не женится; едва лишь он завладеет ее сердцем, тут она и погибла». Но   оказалось, что эта девушка не из таких, кого можно совратить с пути добродетели.   О нет!      

– Еще   бы! – подхватил Кмициц, вскочив с места. – Уж мне-то это известно,   как никому другому!      

– Ну   и как же панна Биллевич принимала эти королевские почести? – спросил   Володыёвский.      

– Сначала   благосклонно, хоть и заметно было, что на душе у нее нерадостно. Она ездила на   охоту, на прогулки, бывала на маскарадах и турнирах, полагая, видимо, что таков   принятый при дворе князя обычай. Но вскоре она поняла, что все это затевалось   ради нее. А тут князь, не зная, какое бы еще развлечение придумать, решил   потешить панну Биллевич зрелищем войны. Подожгли деревню близ Таурогов, пехота   защищала ее, князь атаковал. Разумеется, он одержал великую победу и собрал   обильную дань похвал, после чего, рассказывают, упал к ногам своей дамы и   просил разделить его чувства. Неизвестно, что он ей там proposuit[321],   только с той поры их дружбе пришел конец. Она день и ночь не отходила теперь от   своего дяди пана мечника россиенского, а князь…      

– Стал   угрожать ей? – вскричал Кмициц.      

– Где   там! Стал наряжаться греческим пастушком, Филемоном; нарочные поскакали в Кенигсберг   за моделями пастушеских одежд, за лентами и париками. Князь изображал отчаяние,   ходил под ее окнами и играл на лютне. Но вот что я вам скажу, и скажу то, что   думаю: князь человек бессердечный и всегда был лютым врагом девичьей   добродетели, у меня на родине о таких людях говорят: «От его вздохов не один   девичий парус порвался», – но на сей раз он и вправду влюбился; и   неудивительно, ибо панна Биллевич скорее подобна богине, нежели простой   смертной.      

Тут   Гасслинг снова покраснел, но пан Анджей ничего не заметил, так как в эту   минуту, подбоченившись от гордости и удовольствия, он торжествующе смотрел на   Заглобу и Володыёвского.      

– Это   верно, она вылитая Диана, только месяца в волосах недостает, – сказал   маленький рыцарь.      

– Что   Диана! Собственные псы облаяли бы Диану, если б увидели панну Биллевич! –   воскликнул Кмициц.      

– Потому   я и сказал «неудивительно», – ответил Гасслинг.      

– Ну,   ладно! Да только я бы его за эту наглость на медленном огне поджарил, я бы его   за эту наглость железными подковами подковал…      

– Полно,   братец, полно, – прервал пана Анджея Заглоба, – доберись-ка до него   сначала, тогда и куражься, а теперь пусть рыцарь рассказывает дальше.      

– Не   раз я стоял на страже у дверей его спальни, – продолжал Гасслинг, – и   слышал, как он ворочался в постели и все вздыхал, все разговаривал сам с собой,   все шипел, словно от боли, – так его, видно, похоть донимала. Изменился он   страшно, высох весь; может, тогда и зародился в нем тот недуг, что овладел им   позже. Меж тем по всему двору разошелся слух, что князь совсем обезумел от   любви – жениться хочет. Дошел этот слух и до княгини, супруги князя Януша,   которая жила с княжной в Таурогах. Начались тут ссоры да раздоры, потому что,   как вам известно, Богуслав по уговору должен был взять в жены дочь Януша, ждали   только, когда она войдет в возраст Но любовь так завладела его сердцем, что он   позабыл обо всем на свете. Вне себя от гнева княгиня с дочерью уехала в   Курляндию, а князь в тот же самый вечер попросил руки панны Биллевич.      

– Попросил   руки?! – вскричали в изумлении Заглоба, Кмициц и Володыёвский.      

– Да!   Сначала у мечника, который изумился не менее вас и собственным ушам не верил, а   когда наконец поверил, чуть с ума не сошел от радости, – ведь породниться   с Радзивиллами большая честь для Биллевичей. Правда, Патерсон говорил, что   между ними и так есть какое-то родство, но давнее и забытое.      

– Дальше,   дальше! – торопил Кмициц, дрожа от нетерпения.      

– Затем   они оба со всей приличествующей случаю торжественностью отправились к панне   Александре. Весь двор трясло как в лихорадке. От князя Януша пришли плохие   вести, прочитал их один Сакович, впрочем, никто на них не обращал внимания, да   и на Саковича тоже, – он в это время попал в немилость за то, что отговаривал   от женитьбы. А у нас одни толковали, что-де Радзивиллам не впервой жениться на   шляхтянках, что в Речи Посполитой все шляхтичи равны между собой, а род   Биллевичей уходит корнями еще в римские времена. Так говорили те, кто хотел заранее   втереться в милость к будущей госпоже. Другие же уверяли, что со стороны князя   это просто уловка, чтобы сблизиться с девушкой и при случае сорвать цветок   невинности, – жениху с невестой, как известно, многое дозволено.      

– Вот,   вот, так оно и было! Не иначе! – заметил пан Заглоба.      

– Я   тоже так думаю, – сказал Гасслинг, – но слушайте дальше. Итак, двор   гудит от пересудов, как вдруг гром с ясного неба: стало известно, что девушка   отказала наотрез, – и конец всем домыслам.      

– Благослови   ее господь! – вскричал Кмициц.      

– Наотрез   отказала, – продолжал Гасслинг. – Стоило посмотреть князю в лицо, на   нем так и написано было. Он, которому уступали принцессы, не привык к   сопротивлению и теперь чуть не обезумел. Опасно было попадаться ему на глаза.   Мы все понимали, что долго так продолжаться не может, и раньше или позже князь   применит силу. И в самом деле, назавтра схватили мечника и отвезли во владения   курфюрста, в Тильзит. В тот же день панна Александра упросила офицера,   стоявшего на страже у ее дверей, дать ей заряженный пистолет Офицер не отказал   ей, ибо, как дворянин и честный человек, питал сострадание к несчастной даме и   восхищался ее красотой и твердостью      

– Кто   этот офицер? – воскликнул Кмициц.      

– Я, –   сухо ответил Гасслинг.      

Пан   Анджей так стиснул его в объятиях, что молодой шотландец, еще не окрепший после   болезни, охнул от боли.      

– Нет! –   воскликнул Кмициц. – Ты не пленник мой, ты мой брат, друг! Проси, чего   только хочешь! Ради бога, скажи, чего ты хочешь?      

– Дух   перевести, – ответил Гасслинг, задыхаясь.      

И   замолк, лишь пожимал протянутые к нему руки Володыёвского и Заглобы; наконец,   видя, что все горят нетерпением, он стал рассказывать дальше:      

– Кроме   того, я предупредил ее, что княжеский медик – мы все об этом знали – готовит какие-то   одурманивающие декокты и настои. К снастью, опасения наши оказались напрасными,   ибо в дело вмешался промысл божий. Коснувшись князя своим перстом, господь   поверг его на одр недуга, с коего князь не вставал целый месяц. Чудо, истинное   чудо: князь свалился как подкошенный в тот самый день, когда хотел покуситься на   невинность панны Биллевич. Никто как бог, говорю вам, никто как бог! Сам князь   подумал так же и устрашился, а может, недуг умерил его нечистые вожделения или   он ждал, когда к нему вернутся силы, – так или иначе, но, придя в себя, он   оставил девушку в покое и даже разрешил мечнику вернуться из Тильзита. Князю   стало лучше, но лихорадка треплет его и по сей день. К тому же он, едва   оправившись, вынужден был выступить под Тыкоцин, где потерпел поражение.   Вернулся все еще с лихорадкой, и еще более сильной, и тут же его призвал к себе   курфюрст… А тем временем в Таурогах произошли такие перемены, прямо и смех и   грех! Одно скажу, теперь князю нельзя положиться на верность своих офицеров и   придворных, разве что на самых старых, которые и недовидят и недослышат, а от   них толку мало.      

– Что   ж там такое случилось? – спросил Заглоба.      

– Во   время тыкоцинского похода, еще до поражения под Яновом, была захвачена и   прислана в Тауроги некая панна Анна Борзобогатая-Красенская.      

– Вот   те и на! – вскричал Заглоба.      

А   Володыёвский заморгал, грозно зашевелил усиками и наконец проговорил:      

– Только   смотри, пан рыцарь, не смей говорить о ней ничего дурного, не то, как выздоровеешь,   будешь иметь дело со мной.      

– Дурного   я о ней сказать ничего не могу, даже если б и захотел, а только если она твоя   невеста, то плохо ты ее бережешь, ваша милость, если же родственница, ты,   должно быть, и сам хорошо ее знаешь и отрицать моих слов не станешь. Так вот,   за одну неделю эта девица влюбила в себя всех поголовно, и старых и молодых, а   чем она этого достигла, ей-богу, не знаю, видно, чарами какими-то, лишь знай   глазками постреливала.      

– Она!   Я ее и в аду признал бы по этим приметам! – проворчал Володыёвский.      

– Странное   дело! – сказал Гасслинг. – Ведь панна Биллевич красотою ей не   уступит, но она так величава, так неприступна, точно игуменья какая, и человек,   благоговея и восхищаясь, не смеет глаз на нее поднять, а уж надежду возыметь и   подавно. Согласитесь сами, разные бывают девушки: одна словно античная   весталка, а другая – едва взглянул, и уже хотел бы…      

– Милостивый   государь! – грозно остановил его Володыёвский.      

– Не   кипятись, пан Михал, он правду говорит! – сказал Заглоба. – Сам подле   нее ногами перебираешь, точно молодой петушок, и глаза заводишь, а что она   любит головы кружить – это мы все знаем, ты и сам чуть не сто раз повторял.      

– Оставим   этот предмет, – проговорил Гасслинг. – Я только хотел объяснить вам,   почему в панну Биллевич влюбились лишь некоторые, те, кто сумел оценить ее   поистине несравненные совершенства (тут он снова вспыхнул), а в панну Борзобогатую   почти все. Ей-богу, смех брал, люди словно очумели. А уж ссор, поединков было –   не счесть. И за что? Чего ради? Ведь правду сказать, ни один не мог   похвастаться взаимностью у девушки, и каждый лишь слепо верил, что раньше или   позже именно он добьется успеха.      

– Она,   она вылитая! – снова проворчал Володыёвский.      

– Зато   обе девушки душевно полюбили друг друга, – продолжал шотландец, –   одна без другой ни шагу, а поскольку панна Борзобогатая распоряжается в   Таурогах, как у себя дома…      

– Это   почему же? – прервал его маленький рыцарь.      

– А   потому, что все у нее под каблуком. Сакович даже в поход не пошел, так   влюбился, а Сакович в княжеских владениях полновластный хозяин. Через него   панна Анна и правит.      

– Вот   как? До того влюблен?      

– И   более всех надеется на взаимность, ибо он и сам по себе весьма важная персона.      

– Как,   говоришь, его зовут? Сакович?      

– А   ты, сударь, хочешь, видно, его получше запомнить?      

– Ну…   разумеется! – бросил Володыёвский небрежно, но при этом так зловеще   шевельнул усиками, что у Заглобы мурашки побежали по спине.      

– Так   вот, одно лишь скажу вам: если бы панна Борзобогатая потребовала от Саковича,   чтобы он изменил князю и помог ей с подругой бежать, тот наверняка согласился   бы без колебаний; но она, насколько мне известно, предпочитает обойтись без   помощи Саковича, может, назло ему, как знать… Во всяком случае, один офицер,   мой земляк (только не католик), открыл мне, что отъезд пана мечника с девушками   дело решенное, в заговоре участвуют все офицеры, все уже устроено, и скоро они   должны бежать.      

Тут   Гасслинг начал ловить воздух ртом, он очень устал и терял последние силы.      

– Это   и есть главное, что я должен был вам сообщить! – прибавил он торопливо.      

Володыёвский   и Кмициц за головы схватились.      

– Куда   они собираются бежать?      

– В   леса и лесами пробираться в Беловежскую пущу. Ох, дышать печем!..      

Дальнейший   разговор был прерван появлением адъютанта Сапеги, который вручил Володыёвскому   и Кмицицу по листочку сложенной вчетверо бумаги. Едва Володыёвский развернул   свою, он тут же воскликнул:      

– Завтра   в дело! Приказ занимать позиции!      

– Слышите,   как ревут орудия? – закричал Заглоба.      

– Наконец-то!   Завтра! Завтра!      

– Уф!   Жарко! – сказал пан Заглоба. – Плохо идти на приступ в такую погоду…   Чертова жарища! Матерь божья… Многие остынут завтра, хоть бы и в невесть какую   жару, но только не те, не те, кто отдается под твое покровительство! Заступница   наша… Ну, и гремят же проклятые. Стар я, стар крепости штурмовать… то ли дело   бой в открытом поле.      

В это   время в дверях появился еще один офицер.      

– Есть   ли тут пан Заглоба? – спросил он.      

– Я   здесь!      

– По   приказу короля вы завтра должны оставаться при его величестве.      

– Ха!   Хотят меня от штурма уберечь, знают ведь, что старый боевой конь, едва заслышит   трубу, первый рванется вперед… Добрый у нас государь, памятливый, не хотелось   бы мне его огорчать, а только не знаю, выдержу ли, – ведь я как разойдусь,   обо всем забываю, иду напролом… Таков уж я от природы!.. Добрый у нас   государь!.. Слышите, уже и трубы трубят, пора по местам. Ну, завтра, завтра!   Придется завтра и святому Петру потрудиться, уже, должно быть, готовит свои   списки… А в аду котлы со свежей смолой на огонь поставили, шведов смолить… Уф!   Уф! Завтра!..      

 ГЛАВА XIV      

       

Первого   июля между Повонзками и предместьем, получившим впоследствии название Маримонта,   отслужили большую полевую службу для десятитысячного королевского войска, которое   выслушало ее в торжественном молчании. Король дал обет построить в случае   победы костел пречистой деве Марии. Его примеру последовали все, каждый   сообразно своим возможностям: знать, гетманы, рыцари, даже простые   солдаты, – каждый давал какое-нибудь обещание, ибо в этот день они шли на   решающий приступ.      

По   окончании молебна военачальники развели свои войска по местам. Сапега стал   напротив костела Святого духа, который в то время находился вне стен города, но   представлял собою выгодную военную позицию, а потому шведы основательно   укрепили храм и поставили на его защиту крупный воинский отряд. Пану Чарнецкому   предстояло захватить Гданьский дом, задняя стена которого составляла часть   крепостных стен, так что, пробив ее, можно было попасть в город. Петр   Опалинский, подлясский воевода, с великополянами и мазурами должен был ударить   со стороны Краковского предместья и Вислы. Королевские полки стояли напротив   Новомейских ворот. Народу было едва ли не больше, чем места на подступах к   стенам; все пространство вокруг, все окрестные деревушки, поля и луга затоплены   были морем людей; в тылу за войсками белели шатры, за шатрами тянулись повозки   – и так до самого горизонта, где взгляд терялся в синей дымке, не в силах   охватить берегов этого моря.      

Все   ратники стояли в полном боевом порядке, держа оружие наперевес и выдвинув   вперед ногу, готовые в любую минуту броситься к проломам, которые сделают в   стенах крупнокалиберные пушки и особенно тяжелые орудия Замойского. Орудия   гремели не переставая, и штурм откладывался лишь потому, что ждали   окончательного ответа Виттенберга на письмо, посланное великим канцлером   Корыцинским. Но вот около полудня приехал офицер с ответом. Виттенберг   отказался. Тотчас вокруг города грозно затрубили трубы, и штурм начался.      

Коронные   войска во главе с гетманами, ратники Чарнецкого, королевские полки, пехота Замойского,   литвины Сапеги и сонмища ополченцев хлынули на стены, точно волны разлившейся   реки. А со стен их встретили струями белого дыма и огненного дождя: большие   пушки, аркебузы, картечницы, мушкеты загремели все разом; земля содрогнулась до   самых основ. Ядра молотили по толпе, пропахивали в ней длинные борозды, но она   катилась вперед и рвалась к твердыне, не боясь огня и смерти. Облака порохового   дыма скрыли солнце.      

И каждый   с бешеной яростью ударил туда, где ему было ближе всего – гетманы от Новомейских   ворот, Чарнецкий по Гданьскому дому, Сапега с литвинами по костелу Святого   духа, а мазуры и великополяне со стороны Краковского предместья и Вислы.      

Последним   выпала на долю самая трудная работа, ибо все дворцы и дома Краковского предместья   были обращены в крепости. Но в тот день мазуры дрались с таким неистовством,   что их натиску ничто не могло противостоять. И они захватывали дом за домом,   дворец за дворцом, рубились в окнах, в дверях, на ступенях, не оставляли в   живых ни единого человека.      

Не   успевали они отбить один дом, не успевала высохнуть кровь на руках и лицах, как   они уже кидались к другому, и снова разгорался рукопашный бой, и снова они   кидались вперед. Рыцарство, ополченцы и пехота дрались, стремясь превзойти друг   друга. Приказано было всем, идя на штурм, держать перед собой для защиты от   пуль снопы недозревших колосьев, но в самозабвении боя воины побросали все   заслоны и с открытой грудью рвались на врага. С бою взяли часовню царей Шуйских[322] и   великолепный дворец Конецпольских. Шведов, которые засели в пристройках, в   дворцовых конюшнях, в садах, сбегавших к Висле, перебили всех до единого.   Неподалеку от дворца Казановских, на улице, шведская пехота попыталась   сопротивляться и, поддержанная огнем из-за дворцовых стен, из Бернардинского   костела и с колокольни, превращенных в мощные крепости, принялась яростно   обстреливать наступающих.      

Но град   пуль ни на мгновенье не остановил поляков. С воплем: «Наша взяла!» – мазурская   шляхта врубилась прямо в середину шведского квадрата; за ними налетели полевая   пехота и челядинцы, вооруженные кирками, ломами и секирами. Квадрат распался в   мгновение ока, началась сеча. Все перемешалось: между дворцом Казановских,   домом Радзеёвского и Краковскими воротами перекатывался, содрогался и истекал   кровью один огромный, плотно сбитый ком человеческих тел.      

А от   Краковского предместья вспененным потоком все текли и текли сюда сонмы алчущих   крови бойцов. И вот уже с пехотой покончено; тогда-то и начался штурм дворца   Казановских и Бернардинского костела, штурм, который в значительной мере решил   судьбу всей битвы.      

Принял в   том штурме участие и пан Заглоба; он ошибался накануне, полагая, что призван   королем единственно для того, чтобы состоять при монаршей особе. Как раз   наоборот: король поручил ему, прославленному и опытному воину, командовать   челядинцами, которые добровольно вызвались идти на приступ вместе с регулярными   войсками и ополченцами. Правда, Заглоба намеревался идти со своими людьми в   арьергарде и удовольствоваться захватом уже занятых ранее дворцов, но когда   все, мешая ряды и обгоняя друг друга, ринулись вперед, людской поток захватил и   его. И Заглоба поддался ему, как ни сильна была в нем врожденная осторожность и   стремление, где только можно, уберечь себя от опасности, но за долгие годы он   так привык к сражениям, побывал в стольких кровавых побоищах, что, поставленный   перед необходимостью, дрался не хуже, а то и лучше других, ибо в груди его   горел огонь ненависти и отваги.      

Вот так   и вышло, что теперь он очутился у ворот дворца Казановских, а вернее сказать, в   аду, который кипел перед теми воротами, в ужасающей давке, толчее и жаре, под   градом пуль, среди огня, дыма, человеческих стонов и воплей. Сотни топоров и   ломов грохотали по воротам, сотни тяжелых мужских рук толкали и трясли их изо   всех сил; люди падали как подкошенные, а на их место, топча убитых, лезли   другие и ломились внутрь, словно нарочно искали смерти. Свет не видел доселе ни   столь отчаянной обороны, ни столь отчаянного приступа. Сверху на атакующих   сыпались пули, лилась смола, но те, что были внизу, не могли бы отступить при   всем желании, так сильно напирали на них сзади. Иной, с черным от пороха лицом   и безумными глазами, обливаясь потом и стиснув зубы, колотил в ворота огромным   бревном, поднять которое в обычное время едва ли было бы под силу и троим   здоровым молодцам. Воодушевление утраивало силы. Люди лезли по всем лестницам,   во все окна, карабкались на верхние этажи, вырубали из стен решетки. А меж тем   из-за всех решеток, из всех окон, из всех амбразур торчали, непрерывно плюясь   огнем, мушкетные дула. Наконец дым и пыль настолько сгустились, что затмили   яркое солнце, и штурмующие едва различали друг друга. Но это их не   останавливало, напротив, они еще упорнее карабкались по лестницам, еще яростнее   колотили в ворота; к тому же их подгоняли крики со стороны Бернардинского   костела, – там с такою же яростью штурмовали храм другие дружины.      

Вдруг   Заглоба, перекрывая своим зычным басом всеобщий шум и грохот выстрелов, закричал:      

– Заложить   под ворота бочонок пороху!      

Порох   подали в то же мгновение, и Заглоба приказал прорубить под самым засовом дыру такого   размера, чтобы только-только вошел бочонок. Когда бочонок стал на место,   Заглоба собственноручно поджег запальный шнур и скомандовал:      

– Прочь   от ворот! Под стены!      

Все, кто   стоял под воротами, кинулись к стенам дворца, туда, где их товарищи приставляли   лестницы к окнам верхних этажей, и замерли в ожидании.      

И вот   воздух содрогнулся от страшного грохота и к небу взвились новые клубы дыма. Подбежал   Заглоба со своими людьми, смотрят: ворота, правда, на месте, в щепки их взрывом   не разнесло, но с правой стороны сорвана петля, вышибло несколько толстых   брусьев, уже подрубленных ранее, свернуло засов, а весь нижний край правой   створки сильно отогнут внутрь, в сени, так что в образовавшуюся щель вполне мог   пролезть даже тучный человек.      

Тотчас   на уже поврежденные ворота обрушились колья, топоры и секиры, сотни плеч с силой   уперлись в них, раздался оглушительный треск, и правое полотно ворот рухнуло   целиком, открывая проход в обширные темные сени.      

В   темноте сразу засверкали мушкетные выстрелы, но в пролом неудержимым потоком   уже хлынули осаждающие. Дворец был взят.      

Одновременно   поляки ворвались во дворец и через окна, и внутри закипела ожесточенная   рукопашная схватка. Каждую комнату, каждый коридор, каждый этаж приходилось   брать с боем. Стены дворца, пострадавшие еще от прежних обстрелов, теперь едва   держались, и в нескольких комнатах с грохотом обрушились потолки, заваливая   обломками поляков и шведов. Но мазуры шли, подобно пожару, проникая всюду,   работая своими кривыми кинжалами, рубя и коля направо и налево. Никто не просил   пощады, да и это был бы напрасный труд. В иных переходах и галереях трупов было   столько, что шведы устраивали из них баррикады, но наступающие выволакивали   убитых за ноги, за волосы и выбрасывали в окна. Кровь ручьями текла по   лестницам. Кое-где еще сопротивлялись горстки шведов, немеющими руками отражая   яростные удары штурмующих. Кровь заливала их лица, глаза застилало тьмой,   многих уже не держали ноги, но и на коленях они все еще продолжали сражаться.   Теснимые со всех сторон, смятые неприятелем, скандинавы умирали молча, не   посрамляя своей славы, как подобает воинам. Каменные статуи богов и древних   героев, забрызганные кровью, мертвыми глазами взирали на их смерть.      

Рох   Ковальский свирепствовал наверху, а Заглоба со своим отрядом бросился на   террасы и, перебив защищавшихся там пехотинцев, ворвался в сады, чудной своей   красотою прославленные на всю Европу. Деревья в них были уже вырублены, редкие   растения уничтожены польскими снарядами, фонтаны разрушены, земля изрыта   гранатами, – словом, везде руины и запустение, хотя алчные шведы ничего   здесь не тронули, поскольку дворец принадлежал Радзеёвскому. Теперь и в садах   закипел жестокий бой, но тут же и кончился, ибо сопротивление шведов уже   ослабело. Заглоба лично командовал этой последней схваткой, а когда со шведами   было покончено, солдаты разбежались по садам и всему дворцу в поисках добычи.      

А   Заглоба отправился в самый конец сада, туда, где стены сходились глубоким углом   и куда не заглядывало солнце. Грозному рыцарю хотелось перевести дух и отереть   со лба жаркий ратный пот. И вдруг он заметил, что из-за прутьев железной клетки   на него злобно смотрят какие-то диковинные уродцы.      

Клетка   была вмурована в стену в самом углу, так что ядра до нее не долетали. Дверца   клетки была широко раскрыта, но тощие, безобразные существа даже и не думали   воспользоваться этим: напуганные шумом, свистом пуль и жестокой резней, которая   только что происходила перед ними, они забились в дальний угол клетки,   спрятались в солому и лишь тихо ворчали от ужаса.      

– Simiae[323] или   черти? – спросил сам себя Заглоба.      

И вдруг   отважная душа его восстала, он занес меч и, объятый гневом, ворвался в клетку.      

Первый   же взмах его сабли вызвал среди обезьян отчаянный переполох. Избалованные   шведскими солдатами, которые любили их за потешные проделки и подкармливали из   своих скудных пайков, они попросту обезумели от страха и неожиданности, а поскольку   Заглоба загородил собой выход, обезьяны начали дико скакать по клетке,   цепляться за прутья, за потолок, завизжали, заскрежетали зубами, в конце концов   одна, совсем ошалев, прыгнула Заглобе на спину, вцепилась в волосы и прижалась   к нему, что было сил. Вторая впилась в правое плечо, третья обхватила за шею   спереди, четвертая повисла на завязанных сзади откидных рукавах, а Заглоба,   задыхаясь, обливаясь потом, тщетно кидался из стороны в сторону, тщетно   отмахивался вслепую саблей; вскоре он уже еле дышал, глаза у него вылезли из   орбит, и он завопил истошным голосом:      

– Люди!   Друзья! Спасите!      

Услышав   эти вопли и не сразу разобравшись, в чем дело, несколько рыцарей с окровавленными   саблями в руках бросились ему на помощь; вдруг они остановились, переглянулись   в изумлении и все разом, как по команде, разразились громовым хохотом.   Подбегало все больше бойцов, собралась целая толпа, и каждый немедленно   заражался всеобщим весельем. Солдаты шатались, как пьяные, хватались за бока;   перемазанные кровью лица судорожно кривились от смеха, и чем сильней метался   пан Заглоба, тем громче они хохотали. Лишь Рох Ковальский, прибежав сверху,   растолкал толпу и вызволил дядю из обезьяньих объятий.      

– Негодяи! –   крикнул, задыхаясь, Заглоба. – Провалиться вам всем на месте! Смеетесь,   глядя, как чудища африканские терзают честного католика? Чтоб вам сдохнуть! Да   если б не я, вы бы до сих пор толклись башкой об ворота, этим только вам и   заниматься! Чтоб вам сдохнуть, обезьяны и те лучше, чем вы!      

– Сам   сдохни, обезьяний король! – крикнул ратник, стоявший ближе всех к Заглобе.      

– Simiarum   destructor[324], –   подхватил другой.      

– Victor! –   добавил третий.      

– Какой   он там victor, скорей уж victus[325]!      

Тут Рох   снова пришел дяде на помощь. Он ударил первого с ряду крикуна кулаком в грудь,   и тот упал, отплевываясь кровью. Иные попятились, испугавшись Рохова гнева,   иные схватились за сабли, но тут со стороны Бернардинского монастыря донеслись   крики и выстрелы, и распря была забыта. Там, видимо, бой был в полном разгаре,   и шведы, судя по лихорадочной мушкетной пальбе, отнюдь не собирались сдаваться.      

– Поможем   им! К костелу! К костелу! – крикнул Заглоба.      

А сам   побежал наверх, в правое крыло дворца, откуда виден был костел, который,   казалось, объят был огнем. Толпы штурмующих клубились внизу, у стен, безуспешно   стараясь прорваться внутрь, и без пользы гибли под перекрестным огнем, ибо пули   градом сыпались на них не только из костела, но и от Краковских ворот.      

– Пушки   к окнам! – скомандовал Заглоба.      

Во   дворце Казановских было достаточно пушек, и не только малых, их живо подтащили   к окнам; из обломков драгоценной утвари, из постаментов статуй соорудили   лафеты, и через полчаса пустые оконные проемы ощетинились двумя десятками   пушечных жерл, нацеленных на костел.      

– Рох! –   говорил страшно раздосадованный Заглоба. – Я должен совершить какой-нибудь   подвиг, иначе прощай моя слава! Из-за этих обезьян – зараза на них! – все   войско станет обо мне судачить, и хоть я и сам за словом в карман не полезу,   однако же всех мне не переговорить. Я должен смыть этот позор, а иначе меня по   всей Речи Посполитой ославят обезьяньим королем!      

– Верно,   дядя, вы должны смыть этот позор! – громоподобно откликнулся Рох.      

– А   вернейшее к тому средство будет вот какое: точно так же, как я захватил дворец   Казановских… пусть кто-нибудь скажет, что это не я сделал…      

– Пусть,   дядя, кто-нибудь скажет, что это не вы сделали! – повторил Рох.      

– Точно   так же я захвачу и этот костел, и да поможет мне бог, аминь! – закончил   Заглоба.      

После   чего он повернулся к своим челядинцам, уже стоявшим у пушек:      

– Огонь!      

Шведы,   отчаянно оборонявшиеся в костеле, пришли в ужас, когда внезапно затряслась вся   боковая стена. На солдат, сидящих в окнах, у пробитых в стенах бойниц, за   карнизами, у лазков голубятен, сквозь которые они стреляли по наступающим,   посыпались кирпичи, мусор, щебень, известка. Несчастные задыхались в густой,   смешанной с дымом пыли, которая наполняла весь храм божий. Стало так темно, что   люди не видели друг друга, крики: «Задыхаемся! воздуха! – еще увеличили   всеобщее смятение. А тут весь костел качается, трещат стены, валятся кирпичи, в   окна с воем летят снаряды, срываются и с грохотом падают на пол свинцовые   решетки, раскаленный воздух пропитан смрадом человеческих тел, – словом,   божья обитель обратилась в ад земной. Охваченные ужасом, солдаты бегут прочь от   ворот, от окон, от амбразур. Растерянность переходит в настоящее безумие. Снова   отчаянные крики: „Воздуха! воды! воздуха!“ И внезапно сотни хриплых голосов   заревели:      

– Белый   флаг! белый флаг!      

Командующий   Эрскин хватает флаг, чтобы собственноручно вывесить его, но тут рушатся ворота,   в храм, точно тьмы разъяренных дьяволов, врываются осаждающие – и пошла резня!   Тихо становится вдруг в костеле, слышен лишь звериный хрип дерущихся, да   скрежет железа о кости, о каменный пол, да стоны, да бульканье крови, –   лишь порой чей-то голос, уже не похожий на человеческий, вскрикнет: «Пощады!   Пощады!» Так бились они в течение часа, и вот на колокольне начинает гудеть   колокол, и гудит долго, долго – для Мазуров победным, для шведов похоронным   звоном.      

Дворец   Казановских, монастырь и колокольня взяты. Сам Петр Опалинский, подлясский воевода,   верхом на коне появляется среди толпы окровавленных воинов перед дворцом.      

– Кто   пришел нам на помощь из дворца? – кричит он, пытаясь перекрыть шум и   вопли.      

– Тот   же, кто взял дворец! – отвечает могучий муж, внезапно вырастая перед   воеводой. – Я.      

– Как   зовут тебя, рыцарь?      

– Заглоба.      

– Vivat   Заглоба! – орут тысячи глоток.      

Но   неустрашимый Заглоба указывает обагренным кровью клинком своей сабли на Краковские   ворота.      

– Еще   не все! – восклицает он. – Туда, к воротам! Нацелить пушки на ворота   и стены! Вперед! За мной!      

Толпы   разъяренных людей устремляются к воротам, и вдруг – о, чудо – огонь шведских орудий   не только не усиливается, но, напротив, ослабевает.      

Одновременно   с самой макушки колокольни доносится чей-то громоподобный голос:      

– Пан   Чарнецкий уже в городе! Я вижу наши хоругви!!!      

А огонь   шведских батарей все слабее, слабее.      

– Стой!   Стой! – кричит воевода.      

Но толпа   не слышит его и без памяти валит вперед. И тут на Краковских воротах появляется   белый флаг.      

Действительно,   Чарнецкий, пробив стену Гданьского дома, бурей ворвался в крепость, а когда был   захвачен и дворец Данилловичей, а минутой позже и на стенах костела Святого   духа замелькали литовские знамена, Виттенберг понял, что дальнейшее   сопротивление бесполезно. Правда, шведы могли еще защищаться в господствующих   над городом домах Старого и Нового Мяста, но теперь уже и горожане схватились   за оружие и на победу не было ни малейшей надежды; шведов просто перебили бы   всех до единого.      

И тогда   на стенах затрубили трубачи и стали размахивать белыми флагами. Видя это, польские   военачальники приостановили штурм, а затем из Новомейских ворот, в   сопровождении нескольких полковников, выехал генерал Левенгаупт и во весь опор   поскакал к королю.      

Город   уже был в руках у Яна Казимира, но добрый государь жаждал прекратить пролитие   христианской крови и потому выставил Виттенбергу те же условия, которые   предлагал ранее. Город надлежало сдать со всей свезенной туда добычей. Каждому   шведу разрешалось взять только то, что он привез с собою из Швеции. Гарнизон со   всеми генералами имел право с оружием в руках покинуть город, забрав больных и   раненых, а также шведских дам, которых в Варшаве было около сотни. Тем полякам,   что еще дрались на стороне шведов, король объявил амнистию, полагая, что теперь   уже никто из них не служил врагу по доброй воле. Амнистия не касалась одного   Богуслава Радзивилла, с чем Виттенберг согласился тем охотнее, что князь в это   время стоял с Дугласом у Буга.      

Немедленно   были подписаны условия сдачи. Во всех костелах зазвонили колокола, возвещая   urbi et orbi[326],   что столица вновь переходит в руки законного монарха. Не прошло и часу, как   из-за крепостных стен повалили толпы бедняков, ищущих сострадания и хлеба в   польских обозах, ибо в городе ни у кого, кроме шведов, не было пищи. Король   велел отдать им все, что можно, а сам поехал наблюдать, как уходят из города   шведские войска.      

Ян   Казимир стоял в окружении именитейших духовных и светских лиц, пышная его свита   блистала великолепием. Почти все войска: коронные с гетманами, дивизия   Чарнецкого, литвины Сапеги и бесчисленные толпы ополченцев вместе с лагерной   прислугой собрались подле короля; всем любопытно было взглянуть на шведов, тех   самых, с которыми они только что дрались так жестоко и неистово. Едва лишь   подписали договор, ко всем воротам приставлены были польские комиссары, –   им поручено было следить, чтобы шведы не вывезли ничего из награбленного. Особая   комиссия занималась приемом добычи в самом городе.      

Первой   двинулась шведская кавалерия, и было ее немного, так как коннице Богуслава запретили   покидать город. Следом шла легкая полевая артиллерия; тяжелые пушки должны были   быть переданы полякам. Рядом с пушками шли канониры с зажженными фитилями в   руках. Над ними колыхались развернутые знамена, почтительно склоняясь перед   тем, кто еще недавно скитался в изгнании. Артиллеристы выступали гордо, глядя   польским рыцарям прямо в глаза, словно хотели сказать: «Мы еще встретимся!» – а   поляки дивились их надменной осанке и несгибаемой твердости духа. Затем   показались повозки с офицерами и ранеными. В первой лежал канцлер Бенедикт   Оксеншерна, и король приказал пехоте взять «на караул», желая показать, что   уважает воинскую доблесть даже в противнике.      

За   повозками, также с развернутыми знаменами, двигались под грохот барабанов   стройные квадраты несравненной шведской пехоты, походившие, по выражению   Субагази-бея, на ходячие замки. Затем показался великолепный кортеж рейтар, с   ног до головы закованных в броню, с голубым стягом, на котором был вышит   золотой лев. С этим кортежем ехал главный штаб.      

– Виттенберг!   Виттенберг едет! – зашумела толпа.      

Действительно,   здесь был сам фельдмаршал, а с ним Врангель-младший, Горн, Эрскин, Левенгаупт,   Форгель. Взоры польских рыцарей с жадностью устремились на них, и в особенности   на Виттенберга. Однако обликом своим он ничуть не походил на того наводящего   ужас воителя, каким был на самом деле У него было старое, бледное, изможденное   болезнью лицо с заострившимися чертами, с небольшими редкими усиками,   закрученными на концах кверху. Сжатые губы и длинный острый нос придавали ему   вид старого алчного скупца. Одетый в черный бархатный кафтан, с черной шляпой   на голове, он походил скорее на астролога или медика, и лишь золотая цепь на   шее, алмазная звезда на груди да фельдмаршальская булава указывали на его   высокий чин.      

Он то и   дело тревожно поглядывал на короля, на королевский штаб, на хоругви, стоявшие в   боевом порядке, затем окидывал взором безбрежное море народных ополченцев, и   бледные губы его кривились в иронической усмешке.      

А в толпе   все нарастал шум и гомон, одно имя – «Виттенберг! Виттенберг!» – было у всех на   устах.      

Вскоре   этот шум перешел в рокот, глухой, но грозный, точно рокот моря перед бурей. Временами   он стихал, и тогда где-то вдали, в последних рядах, слышался громкий голос, с   жаром выкрикивавший что-то. Этому голосу отвечали другие, их было все больше,   они звучали все громче, разносились вокруг, словно раскаты зловещего эха. Они   надвигались, как отдаленная буря, готовая вот-вот разразиться в полную силу.      

Недоумевающие   сановники стали с беспокойством поглядывать на короля.      

– В   чем дело? Что это значит? – спросил Ян Казимир.      

Тут   рокот перешел в такой страшный гул, точно сотня громов и молний разом сшиблись   в небесах. Необозримое море ополченцев всколыхнулось, подобно спелой ниве,   задетой могучим крылом урагана. И вдруг десятки тысяч сабель заблистали в лучах   солнца.      

– В   чем дело? Что это значит? – снова спросил король.      

Никто не   смог ему ответить.      

Внезапно   Володыёвский, стоявший неподалеку от Сапеги, крикнул:      

– Это   Заглоба!      

Володыёвский   не ошибся. Как только условия капитуляции были оглашены и дошли до ушей   Заглобы, старого шляхтича охватил столь страшный гнев, что на время он даже   потерял дар речи. Но едва он пришел в себя, как немедля ринулся в самую гущу   ополченцев и стал громко выражать свое возмущение. Его слушали охотно: все   считали, что своим ратным мужеством, своими подвигами, своею кровью, щедро   пролитой под стенами Варшавы, они заслужили право отомстить врагу по иному.   Кипя негодованием, своевольная шляхта тесным кольцом окружила Заглобу, а он все   подливал и подливал масла в огонь и своим красноречием все пуще разжигал эти   бесшабашные головы, и без того гудевшие от обильных возлияний в честь победы.      

– Братья! –   восклицал Заглоба. – Вот уже пять-десять лет, как эти старые руки трудятся   на благо отчизны; пятьдесят лет проливают они вражью кровь под стенами всех   крепостей Речи Посполитой, а теперь они же – очевидцы подтвердят! –   захватили дворец Казановских и Бернардинский костел! А когда, скажите на   милость, шведы потеряли последнюю надежду? Чем заставили мы их согласиться на   капитуляцию? Пушками, которые я навел на Старое Място из Бернардинского   костела. Крови нашей, братья, никто там не жалел, щедро поили ею землю, а кого   пожалели? Врага нашего! Мы с вами, братья, все побросали, оставили дома свои   без надзора, челядь без хозяев, жен без мужей, малых деток без отцов… – о мои   деточки, что-то с вами теперь! – и пошли сюда, подставляя грудь под   пушечные ядра, а что получаем в награду? А вот что: Виттенберг уходит от нас   свободным, да еще воинские почести собирает по дороге! Уходит супостат отчизны   нашей, богохульник, заклятый враг пречистой девы, уходит поджигатель наших   домов, уходит лихоимец, снявший с нас последнюю рубашку, погубитель жен и детей   наших… – о мои деточки, где-то вы теперь?! – уходит тот, кто предавал   поруганию служителей божьих и Христовых невест… Горе тебе, отчизна! Позор тебе,   шляхта! Новая напасть на тебя, святая наша вера! Скорбите, несчастные наши   храмы, плачь и рыдай, Ченстохова! Виттенберг уходит свободным и вскоре   вернется, дабы источать новые потоки слез и крови, добивать тех, кого не добил,   сжигать то, чего не успел сжечь, осквернить то, что еще не осквернил. Плачь,   великая Польша, плачь, Литва, плачьте, рыцари и смерды, как плачу я, старый   солдат, который, сходя в могилу, должен смотреть на ваши страдания… Горе тебе,   Илион, город старого Приама! Горе! Горе! Горе!      

Так   витийствовал пан Заглоба, и тысячи людей слушали его, и от гнева волосы дыбом   вставали у шляхты, а он все говорил, все сетовал и раздирал на себе одежды,   обнажая грудь.      

Он успел   взбудоражить и регулярных солдат, которые сочувственно внимали его речам, ибо   все сердца и впрямь пылали страшной ненавистью к Виттенбергу. Мятеж готов был   вспыхнуть сразу, но его сдержал сам Заглоба, опасаясь, что сейчас еще слишком   рано и Виттенберг сможет еще как-нибудь спастись. Если же, как он полагал,   всеобщее возмущение прорвется в ту минуту, когда фельдмаршал выедет из города и   покажется на глаза ополченцам, то никто и оглянуться не успеет, как они изрубят   его на части.      

И   расчеты его полностью оправдались. При виде старого палача дикая ярость   охватила неуемную и уже захмелевшую шляхту, и в мгновение ока разразилась   страшная буря. Сорок тысяч сабель сверкнуло в лучах солнца, сорок тысяч глоток   взревело: «Смерть Виттенбергу!» – «Давай его сюда!» – «Изрубить его в капусту!   В капусту!» К шляхте присоединились толпы челядинцев, обезумевших от недавнего   кровопролития и не слушавших ничьих приказов; даже регулярные хоругви, более   дисциплинированные, грозно возроптали против тирана; и буря с бешеной скоростью   понеслась прямо на шведский штаб.      

В первую   минуту все были в полной растерянности, хоть и поняли сразу, к чему идет дело.      

– Как   быть? – восклицали стоявшие вокруг короля.      

– Иисусе   милосердный!      

– Спасать!   защищать!      

– Позор   нам, если не сдержим слова!      

Разъяренная   толпа налетает на хоругви, теснит их, ломает ряды, увлекает за собой. Куда ни   глянь – везде сабли, сабли, сабли, под ними воспаленные лица, вытаращенные   глаза, орущие рты; шум, гам, дикие вопли нарастают с чудовищной быстротой;   впереди мчатся оруженосцы, вестовые, конюхи и всякая армейская голытьба,   смахивающая больше на зверей или дьяволов, чем на людей.      

Виттенберг   также понял, что происходит. Лицо его побелело как полотно, на лбу выступил   обильный холодный пот, и – о, чудо! – этот фельдмаршал, который только что   готов был угрожать всему свету, старый солдат, разгромивший на своем веку   столько армий, завоевавший столько городов, сейчас был так перепуган воплями   разъяренной черни, что потерял всякое самообладание. Он дрожал всем телом, он   стонал, руки его бессильно повисли, изо рта на золотую цепь потекла слюна, а   фельдмаршальская булава выпала из рук. Меж тем грозная толпа была все ближе,   ближе; страшные фигуры уже теснились вокруг несчастных генералов, еще минута –   и все они будут сметены с лица земли.      

Кое-кто   из генералов выхватил шпагу из ножен, решив умереть с оружием в руках, как подобает   рыцарям, но старый палач ослабел совершенно и закрыл глаза.      

И тут   Володыёвский бросился на помощь шведскому штабу. Его хоругвь на всем скаку   вклинилась в толпу и рассекла ее, как корабль, идущий на всех парусах,   рассекает вздымающиеся морские валы. Крики мятежников, падающих под копыта   коней, смешались с криками лауданцев, но всадники подскакали к штабу первыми и   в мгновение ока окружили его, прикрывая шведов собственными телами и частоколом   обнаженных сабель.      

– К   королю! – крикнул маленький рыцарь.      

И они   двинулись вперед. Толпа теснила их со всех сторон, народ бежал по бокам, сзади,   размахивая саблями, кольями и дико завывая, но они перли напролом, раздавая   направо и налево сабельные удары, точно могучий кабан-одинец, что ломится   сквозь чащу, отбиваясь клыками от волчьей стаи.      

На   помощь Володыёвскому бросился Войниллович, за ним Вильчковский с королевским   полком, за ним князь Полубинский, и они все вместе, беспрерывно отгоняя толпу,   препроводили штаб к Яну Казимиру.      

Меж тем   волнение в толпе не утихало, напротив, росло все более. Какую-то минуту   казалось, что рассвирепевшая чернь, не смущаясь присутствием государя,   попытается завладеть шведскими генералами. Виттенберг несколько оправился, но   страх отнюдь не оставил его; он спрыгнул с коня и точно заяц, который, спасаясь   от волков или собак, кидается прямо под колеса возов, так и он, забыв о своей   подагре, кинулся прямо под ноги королю.      

Упав на   колени, он схватился за стремя и возопил:      

– Спаси,   государь, спаси! Ты дал свое королевское слово, договор подписан, спаси, спаси!   Смилуйся над нами! Не отдавай меня на растерзание!      

Король с   отвращением отвел глаза от этого жалкого и позорного зрелища и сказал:      

– Успокойтесь,   господин фельдмаршал!      

Но и на   его лице отразилась тревога, ибо он сам не знал, что делать. Толпа вокруг росла   и напирала все настойчивее. Правда, регулярные хоругви уже изготовились как бы   для боя, а пехота Замойского стала вокруг короля грозным квадратом, но нельзя   было сказать, чем все это кончится.      

Король   взглянул на Чарнецкого, но тот лишь ожесточенно теребил бороду, в такую ярость   привело его самовольство ополченцев.      

Тут   раздался голос канцлера Корыцинского:      

– Государь,   надо сдержать слово.      

– Да,   надо, – ответил король.      

Виттенберг,   который жадно ловил каждый их взгляд, вздохнул с облегчением.      

– Пресветлейший   государь! – вскричал он. – Я верил в твое слово, как в бога!      

А старый   коронный гетман Потоцкий сказал ему на это:      

– Почему   же тогда ты сам, ваша милость, столько раз нарушал клятвы, условия и договоры?   Что посеешь, то и пожнешь… Разве не ты, вопреки условиям капитуляции, захватил   королевский полк Вольфа?      

– Это   не я! Это Миллер, Миллер! – воскликнул Виттенберг.      

Гетман   посмотрел на него с презрением, а затем обратился к королю:      

– Я,   государь, не затем это сказал, дабы и ваше королевское величество также   побудить к нарушению договора, – нет уж, пусть вероломство останется их   привилегией!      

– Так   что же делать? – спросил король.      

– Если   мы сейчас отошлем его в Пруссию, то следом за ним двинутся не менее пятидесяти   тысяч шляхты и разнесут его в клочья прежде, чем он доберется до Пултуска…   Разве что послать с ним целый полк солдат – а этого мы сделать не можем…   Слышишь, государь, как они там ревут? Revera…[327][328] ненависть к нему –   праведная ненависть… Надо бы сперва спрятать его в безопасное место, а всех   отослать уже тогда, когда пожар поутихнет.      

– Да,   видимо, только так, – промолвил канцлер Корыцинский.      

– Но   где он будет в безопасности? Держать его здесь мы не можем, того и гляди   междоусобная война из-за него, проклятого, начнется, – отозвался пан   воевода русский.      

Тут   выступил вперед пан Себепан, староста калушский, и, важно выпятив губы,   произнес с обычной своей самонадеянностью:      

– А   чего тут судить да рядить, государь! Давайте их ко мне в Замостье, пускай   посидят, покуда не уляжется смута. Уж я его там сумею от шляхты оборонить! Ого!   Пусть только попробуют его отнять! Ого-го!      

– А   по дороге, ваша милость? Кто его по дороге охранит от шляхты? – спросил   канцлер.      

– Ха!   За охраной дело не станет. Да разве нет у меня больше ни пехоты, ни пушек?   Пусть попробуют отнять его у Замойского! Посмотрим!      

И   староста принялся подбочениваться, хлопать себя по ляжкам и раскачиваться из   стороны в сторону в седле.      

– Другого   выхода нет! – сказал канцлер.      

– И   я другого не вижу! – поддержал его пан Ланцкоронский.      

– Ну   что ж, тогда и берите их, пан староста! – заключил король, обращаясь к   Замойскому.      

Но   Виттенберг, видя, что его жизнь в безопасности, счел необходимым возмутиться.      

– Того   ли мы ожидали! – сказал он.      

Потоцкий   в ответ указал рукою вдаль:      

– А   не угодно – мы не держим, скатертью дорога!      

Виттенберг   замолчал.      

Тем   временем канцлер разослал несколько десятков офицеров, чтобы они объявили возмущенной   шляхте, что Виттенберга не отпустят на волю, а вышлют под конвоем в Замостье.   Правда, мятеж утих не сразу, но весть эта подействовала успокаивающе. Не успел   еще наступить вечер, как все помыслы обратились в иную сторону. Войска начали   входить в город, и вид вновь обретенной столицы наполнил все сердца радостью   победы.      

Радовался   и король, однако мысль, что он не смог выполнить полностью всех условий договора,   сильно огорчала его, равно как и вечное непослушание ополченцев.      

Чарнецкий   был сердит донельзя.      

– Что   это за войско, на него никогда нельзя положиться, – говорил он   королю. – То оно дерется плохо, то проявляет чудеса отваги, как в голову   взбредет, а чуть что – вот и бунт готов.      

– Дай   бог, чтобы не вздумали разъехаться по домам, – отвечал король, – они   ведь еще нужны, а им кажется, будто дело уже сделано.      

– А   зачинщика должно четвертовать, каковы бы ни были его заслуги, –   упорствовал Чарнецкий.      

И был   отдан строжайший приказ разыскать Заглобу, ибо ни для кого не было тайной, что   это он подстрекал к мятежу, но Заглоба точно в воду канул. Его искали в городе,   в шатрах, среди обозных телег, даже у татар – все напрасно. Впрочем, Тизенгауз   говорил, что король, добрый и милостивый, как всегда, желал от всей души, чтобы   его не нашли, и даже молился об этом.      

И вот   однажды, спустя неделю, после трапезы, когда сердце Яна Казимира исполнилось веселья,   люди услышали, как монаршьи уста произнесли:      

– Эй,   там, объявите, чтобы пан Заглоба долее не скрывался, а то нам уже скучно без   него и его потешных выходок!      

Видя,   как возмутился этим киевский каштелян, король прибавил:      

– Тому,   кто пожелал бы в нашей Речи Посполитой, забыв о милосердии, поступать всегда   строго по закону, пришлось бы вместо сердца топор носить на груди. Повиниться   здесь легче, чем где бы то ни было, но зато нигде так быстро и вину свою не   искупают, как у нас.      

Говоря   это, государь думал скорее о Бабиниче, чем о Заглобе, о Бабиниче же думал   потому, что молодой храбрец как раз накануне поклонился ему в ноги, прося   отпустить на Литву. Он говорил, что хочет расшевелить тамошних повстанцев и   ходить в набеги на шведов, как некогда ходил на Хованского. А поскольку король   и сам собирался послать туда кого-нибудь, знающего толк в партизанской войне,   он тут же дал Бабиничу свое позволение, снарядил его, благословил и еще шепнул   ему на ухо некое тайное напутствие, после которого молодой рыцарь как стоял,   так и рухнул к ногам государя.      

И вслед   за тем без промедления двинулся на восток, веселый и довольный. Субагази-бей, задобренный   щедрым подарком, позволил Бабиничу взять с собою пятьсот свежих добруджских ордынцев,   а всего он вел за собой полторы тысячи добрых воинов, – с такой силой   можно было немало дел наделать. И горела душа молодецкая жаждой боя и ратных   подвигов, улыбалась ему будущая слава; он уже слышал, как имя его с гордостью и   восхищением повторяет вся Литва… Когда же он представлял себе, как его имя   повторяют чьи-то милые уста, за спиной у него вырастали крылья.      

А еще и   потому так славно и весело ему ехалось, что повсюду он первый приносил радостную   весть о разгроме шведов и о взятии Варшавы. Варшава взята! Куда бы ни ступил   копытом его конь – везде по полям и селам, словно эхо, разносились эти слова,   на всех дорогах приветствовал его плачущий от счастья народ, во всех костелах   звонили колокола и звучало «Те Deum laudamus». Ехал ли он по лесу, ехал ли   полем – темные сосны в лесу и золотые колосья на нивах, колеблемые ветром,   казалось, повторяли, радостно шумя: «Швед разбит! Варшава взята! Варшава   взята!»      

 ГЛАВА XV      

       

Хотя   Кетлинг и состоял в свите князя Богуслава, однако знал он не все и не обо всем,   что происходило в Таурогах, мог рассказать Кмицицу, ибо сам был влюблен в панну   Биллевич и ходил словно во сне. Был у Богуслава другой наперсник, а именно   Сакович, ошмянский староста, он один лишь знал, как сильно князь был увлечен   страстью к прелестной полонянке и к каким способам прибегал, стремясь завоевать   ее сердце и овладеть ею самой.      

Любовь   князя была попросту жгучим вожделением, ни на какое другое чувство он был не   способен, но вожделение это терзало его с такой силой, что даже сей искушенный   в амурных делах кавалер терял голову. Нередко, оставшись вечером один на один с   ошмянским старостой, он хватался за волосы, восклицая:      

– Горю,   Сакович, горю!      

Сакович   быстро находил средство.      

– Кто   хочет медом полакомиться, – говорил он, – тот пусть сперва пчел   одурманит. Мало ли у медика твоей милости всяких дурманных снадобий? Сказать   ему нынче слово – завтра же и делу конец.      

Но на   это князь не соглашался, и причин тому было несколько. Во-первых, явился ему   как-то раз во сне старый полковник Биллевич, дед Оленьки, и, став у княжеского   изголовья, до самых петухов вглядывался в него грозным взором. Богуслав   запомнил сон, а был он, этот бесстрашный рыцарь, так суеверен, так боялся   колдовства, сонных знамений и нечистой силы, что дрожь пронизывала его при   мысли, сколь ужасным предстанет ему призрак вторично, если он последует совету   Саковича. Да и ошмянский староста, который хоть не очень-то верил в бога, но   чар и привидений боялся так же, сам несколько усомнился в своем совете.      

Во-вторых,   Богуслава заставляло сдерживаться присутствие Валашки, которая вместе с падчерицей   находилась в Таурогах. Валашкой называли супругу князя Януша Радзивилла. Дама   эта, уроженка тех краев, где женщины пользуются немалой свободой, была, правда,   не слишком строга, напротив, она, быть может, даже слишком снисходительно   смотрела на шашни своих придворных и фрейлин, однако же не потерпела бы, чтобы   человек, который должен стать мужем ее падчерицы, у нее на глазах совершил   столь мерзкое злодеяние.      

Но и   позже, когда, стараниями Саковича и по воле князя воеводы виленского, Валашка с   княжной уехала в Курляндию, Богуслав не отважился на преступление. Он боялся   шума на всю Литву, который непременно подняли бы Биллевичи. Люди богатые и   влиятельные, они не преминули бы затеять против него тяжбу, а за подобные дела   закон карал лишением имущества, чести и жизни.      

Правда,   Радзивиллы были столь могущественны, что могли без страха попирать закон, однако   в случае, если бы победа в войне склонилась на сторону Яна Казимира, молодому   князю пришлось бы туго, ибо тогда он потерял бы всю свою власть, всех друзей   своих и приспешников. А предвидеть, чем кончится война, становилось все   труднее, у Яна Казимира сил что ни день прибывало, а Карл нес невозместимые   потери и в людях, и в денежных средствах.      

При всей   своей необузданности князь Богуслав был опытный политик и потому считался с   обстоятельствами. Вожделение снедало его, разум взывал к осторожности,   суеверный страх укрощал порывы плоти, а тут его одолели болезни, а тут   навалились и важнейшие, неотложные дела, от которых порой зависели судьбы всей   войны, – все это терзало князя, доводя его до смертельной душевной   усталости.      

И все же   неизвестно, чем кончилась бы борьба, если б не было затронуто самолюбие Богуслава.   А был он о себе необычайно высокого мнения. Он почитал себя несравненным государственным   деятелем, великим полководцем, непобедимым рыцарем и неотразимым покорителем   женских сердец. Пристало ли тому, кто возил с собой полный сундук любовных   писем от самых знатных заграничных дам, прибегать к силе или дурманным зельям?   Неужто его богатство и титулы, его власть, равная почти королевской, его   великое имя, красота и изысканная любезность не в силах завоевать ему сердце   этой маленькой скромной шляхтяночки?      

И потом,   насколько же больше будет его торжество и полнее наслаждение, если девушка перестанет   противиться и сама, по своей воле, с бьющимся, как у пойманной птицы, сердцем,   с пылающим лицом и затуманенным взором упадет в объятия, которые к ней   простираются.      

Богуслав   весь дрожал, когда думал об этой минуте, и желал ее почти так же сильно, как самое   Оленьку. Он все ждал, что такая минута настанет, негодовал, терял терпение,   обманывал самого себя; то казалось ему, он приближается к цели, то, напротив,   отдаляется, и тогда он восклицал: «Горю, горю!» – но рук не опускал.      

Прежде   всего он окружил девушку неотступной заботой, чтобы она почувствовала к нему   благодарность и поверила в его доброту; князь понимал, что благодарность и   дружеское расположение – это ласковый и теплый огонек, который позднее, стоит   его лишь раздуть хорошенько, разгорится в жаркое пламя. Частые их встречи   неизбежно должны были этому способствовать, и Богуслав не проявлял   настойчивости, боясь испугать девушку и лишиться ее доверия.      

Между   тем ни один его взгляд, ни одно прикосновение руки, ни одно слово – ничто не   было случайным, все должно было стать той самой каплей, что камень точит. Все,   что он делал для Оленьки, могло быть объяснено радушием хозяина, тем невинным   дружеским влечением, какое испытывает один человек к другому, однако делалось   это так, словно руку его направляла любовь. Граница была умышленно зыбкой и   туманной, дабы тем легче было переступить ее в будущем и дабы девушка   окончательно заблудилась в этом призрачном царстве, где каждый предмет мог что-то   значить, а мог и не значить ничего. Правда, подобная игра не вязалась с   врожденной горячностью Богуслава, однако он сдерживал себя, ибо считал, что   лишь так может достигнуть цели; а кроме того, он находил в этой игре   удовольствие, точно такое же, как паук, ткущий свою паутину, коварный птицелов,   расставляющий свои сети, или охотник, терпеливо и настойчиво преследующий   добычу. Князя тешила собственная проницательность, деликатность и   изобретательность, которым он обучился при французском дворе.      

В то же   время он принимал панну Александру, словно удельную княжну, но ей опять-таки   нелегко было понять, делается ли это исключительно ради нее, или причиной тому   его врожденная и приобретенная любезность по отношению к прекрасному полу   вообще.      

Правда,   она постоянно оказывалась главным лицом во время всех увеселений, всех ристалищ,   кавалькад и охотничьих забав, но и это было довольно естественно: ведь после   отъезда в Курляндию супруги Януша Радзивилла панна Биллевич действительно была   самой высокородной дамой в Таурогах. Хотя в Тауроги, расположенные около   границы, съехалось, ища у князя защиты от шведов, множество шляхтянок с целой   Жмуди, все они сами отдавали пальму первенства панне Биллевич, чей род был   знатнее прочих. И вот в то время, когда вся Речь Посполитая истекала кровью,   здесь происходили бесконечные празднества. Можно было подумать, что это король   со всеми придворными дамами и кавалерами выехал на лоно природы, дабы предаться   веселью и отдохновенью.      

Богуслав   пользовался неограниченной властью в Таурогах и во всей соседствующей с ними   Княжеской Пруссии, где бывал частым гостем, а потому все здесь было к его   услугам. Города давали ему взаймы деньги и солдат; прусское дворянство охотно   съезжалось верхом и в каретах на пиры, охоту и карусели. В честь своей дамы Богуслав   воскресил даже позабытые к тому времени рыцарские турниры.      

Однажды   он и сам принял в них участие и, одетый в серебряные доспехи, опоясанный голубой   лентой, которой пришлось повязать его панне Александре, вышиб из седла одного   за другим четырех знаменитейших прусских рыцарей; пятым был Кетлинг, а шестым   Сакович, хоть последний был силен необычайно, мог, ухватив за колесо, карету   остановить на ходу. И какой восторг охватил толпу зрителей, когда вслед за этим   серебряный рыцарь, опустившись на колени перед своей дамой, принял из ее рук   венок победителя! Приветственные клики гремели, подобно орудийным раскатам;   развевались платки, склонялись знамена, а он, подняв забрало, глядел своими   прекрасными глазами в зарумянившееся лицо девушки и прижимал к устам ее руку.      

В другой   раз случилось так, что сорвавшийся с цепи медведь стал бросаться на собак и   одну за другой задрал их всех. Князь, облаченный лишь в легкий испанский наряд,   бросился к нему с копьем в руках и заколол свирепого зверя, а заодно и   телохранителя, который, видя князя в опасности, кинулся ему на помощь.      

В панне   Александре, внучке старого солдата, с детства привычной к войне и крови, воспитанной   в духе преклонения перед рыцарской силой и храбростью, эти подвиги не могли не   вызвать изумления и даже восторга, ибо ее сызмала приучили почитать смелость в   мужчине едва ли не первейшим достоинством.      

Меж тем   князь что ни день проявлял чудеса храбрости, и всё в честь Оленьки. Собравшиеся   гости, расточая князю славословия и восторги, достойные божества, невольно   связывали в своих разговорах имя девушки с именем Богуслава. Сам он молчал, но   глаза его говорили ей то, чего не смели произнести уста… Девушка была словно в   заколдованном кругу.      

Все было   направлено к тому, чтобы сближать, соединять их и в то же время выделять из общей   толпы. Трудно было, упомянув князя, не упомянуть панну Биллевич. Сама Оленька   вынуждена была неотступно думать о Богуславе. Заколдованный круг с каждой   минутой смыкался все теснее.      

Вечером,   после игрищ, в покоях загорались разноцветные фонарики, их таинственный свет   струился, казалось, из царства блаженных снов; воздух был пропитан упоительными   восточными ароматами, тихие звуки невидимых арф, лютен и других инструментов   ласкали слух, а среди этих ароматов, огней, звуков двигался он, окруженный   всеобщим обожанием, молодой, прекрасный, точно сказочный принц, мужественный,   сверкающий драгоценностями, как солнце, и влюбленный, как пастух…      

Какая же   девушка устояла бы перед этим обаянием, чья добродетель не поддалась бы этим   чарам? А избегать молодого князя у Оленьки не было возможности, ибо она жила с   ним под одной крышей и пользовалась его гостеприимством, которое хоть и было   навязано ей против ее воли, но дарилось от души и воистину по-королевски. К   тому же Оленька в свое время не так уж и неохотно поехала в Тауроги,   предпочитая их ненавистным Кейданам, и, уж конечно, рыцарственный Богуслав,   который играл перед ней роль верного слуги отчизны и покинутого всеми короля,   был ей милее, чем явный изменник Януш. Словом, в начале своего пребывания в Таурогах   Оленька полна была приязненных чувств к молодому князю, и, заметив вскоре, что   и он всеми силами стремится завоевать ее дружбу, она не раз использовала свое   влияние, чтобы помогать людям.      

На   третий месяц ее жизни в Таурогах один артиллерийский офицер, друг Кетлинга, был   приговорен князем к расстрелу; узнав об этом от молодого шотландца, панна   Биллевич вступилась за офицера.      

– Божество   не просит, оно повелевает! – ответил ей Богуслав и, разорвав смертный   приговор, бросил к ее ногам. – Повелевай! Требуй! Хочешь – Тауроги сожгу,   только озари свое лицо улыбкой. Ведь мне одна лишь нужна награда – будь весела   и предай забвению все свои старые печали.      

Быть   веселой она не могла, ибо сердце ее полно было тоски, обиды и невыразимого   презрения к тому, кого она полюбила первой любовью и кто теперь в ее глазах был   хуже отцеубийцы. Этот Кмициц, который, словно Иуда-христопродавец, взялся за   тридцать сребреников выдать короля шведам, с каждым днем представлялся ей все   гаже и отвратительней и в конце концов обратился в некое исчадие зла, мысль о   котором терзала ее неустанно. Она не могла простить себе, что любила его, она   его ненавидела и в то же время не могла забыть.      

Обуреваемая   этими чувствами, девушка не в силах была даже притвориться веселой, но она   испытывала благодарность к Богуславу – уже за одно то, что он не причастен был   к злодеянию Кмицица, да и за все, что он делал для нее. Правда, ей казалось   странным, что молодой князь, при всем своем благородстве и возвышенных чувствах   не спешит на помощь отчизне, хоть и не следует примеру изменника Януша; однако   она полагала, что князь, такой опытный политик, знает, как поступать, и что   этого требуют государственные дела, которых она своим простым девичьим умом   постичь не может. На это намекал ей и сам Богуслав, объясняя свои частые   отлучки в соседний прусский Тильзит, говорил, что изнемогает под бременем   трудов, что ведет переговоры между Яном Казимиром, Карлом Густавом и курфюрстом   и надеется спасти отчизну, ввергнутую в пучину бедствий.      

– Не   ради наград, не ради чинов я делаю это, – говорил он Оленьке, – даже   брата Януша – а он был мне вместо отца – приношу в жертву, ибо не знаю, смогу   ли вымолить ему жизнь у разгневанной королевы Людвики, – нет, я поступаю   так, как велит мне бог, совесть и любовь к любезной матери-отчизне…      

Когда   Богуслав говорил это с печалью на нежном лице и взором, устремленным ввысь, он   уподоблялся в ее глазах тем возвышенным древним героям, о которых рассказывал   ей, начитавшись Корнелия, старый полковник Биллевич. Душу девушки переполнял   восторг и преклонение. Постепенно дело дошло до того, что порой, истерзанная   мыслями о ненавистном Анджее Кмицице, Оленька искала успокоения и поддержки в   мыслях о Богуславе. Первый был для нее олицетворением тьмы, страшной и   губительной; второй же – ясным солнцем, в лучах которого рада омыться   истомленная горем душа. Вдобавок и мечник россиенский вместе с панной Кульвец,   которую также привезли из Водоктов, укрепляли Оленьку в ее заблуждении, с утра   до вечера распевая хвалебные гимны Богуславу. Правда, оба они своим присутствием   в Таурогах так тяготили князя, что он только и думал, как бы повежливее их   отсюда спровадить, однако ж сумел расположить к себе и их, особенно пана   мечника, который вначале был настроен недоверчиво и даже враждебно, но не смог   устоять перед любезностью и милостями Богуслава.      

Будь   Богуслав не Радзивиллом, не князем, не магнатом, обладающим чуть ли не монаршей   властью, а просто шляхтичем знатного рода, панна Биллевич, возможно, влюбилась   бы в него без памяти, несмотря на завещание старого полковника, который оставил   ей выбор между Кмицицем и монастырем. Но она была так строга к себе, так   прямодушна, что и мысли не допускала о каких-либо иных чувствах к князю, кроме   благодарности и восхищения      

Происхождение   ее было слишком низко, чтобы она могла стать женою Радзивилла, но слишком   высоко, чтобы сделаться его любовницей, и она смотрела на князя так, как   смотрела бы на короля, доведись ей быть при дворе. Напрасно старался он внушить   ей другие мысли; напрасно, теряя от любви голову, он, частью по расчету, частью   от отчаяния, повторял, как некогда в первый вечер в Кейданах, что Радзивиллам   уже не раз случалось жениться на шляхтянках. Эти мысли не оставляли следов в ее   душе, как вода не оставляет следов на лебединой груди; она, как и прежде, была   ему благодарна, исполнена дружеского расположения, она преклонялась перед ним,   мысль о его благородстве приносила ей облегчение, но сердце ее оставалось   безучастным.      

Князь   же, не умея разгадать ее чувства, нередко тешил себя надеждой, что близок к   цели. Однако он сам, стыдясь и негодуя на себя, замечал, что обращается с нею   не так смело, как обращался, бывало, с первыми дамами Парижа, Брюсселя и   Амстердама. Быть может, это происходило потому, что Богуслав действительно   влюбился, а быть может, в этой девушке, в ее лице, темных бровях и строгих   глазах, было нечто, невольно внушающее уважение Один лишь Кмициц в свое время   не смущался ее суровостью и без оглядки целовал эти строгие глаза и гордые   губы, но Кмициц был ее женихом.      

Все   остальные кавалеры, начиная с Володыёвского и кончая бесцеремонными прусскими   помещиками, собравшимися в Таурогах, и самим князем, держались с нею гораздо   почтительнее, чем с другими девушками, равными ей по происхождению. Правда,   князь порой забывался, но после того, как однажды в карете он прижал ее ногу,   шепча: «Не бойся…» – а она ответила, что и вправду боится, как бы ей не   пришлось пожалеть о своем доверии к нему. Богуслав смутился и решил по-прежнему   исподволь завоевывать ее сердце.      

Но и его   терпение было на исходе. С течением времени он стал забывать о страшном призраке,   явившемся ему во сне, и все чаще подумывал о совете, данном ему Саковичем, и о   том, что Биллевичи наверняка все погибнут на войне. Страсть сжигала его; но тут   произошли события, которые совершенно изменили положение дел в Таурогах.      

Неожиданно   в Тауроги пришла весть, что Тыкоцин взят Сапегой, замок разрушен, а князь   великий гетман погиб под развалинами.      

В   Таурогах началось всеобщее волнение; сам Богуслав сорвался с места и в тот же   день выехал в Кенигсберг, где должен был увидеться с министрами шведского   короля и курфюрста.      

Пробыл   он там дольше, чем предполагалось. Тем временем в Тауроги стали стягиваться   прусские и даже шведские военные отряды. Стали говорить о походе против Сапеги.   Неприглядная правда о Богуславе выплывала на свет божий – все яснее   становилось, что он такой же сторонник шведов, как и его брат Януш.      

И как   раз в то же самое время мечник россиенский получил сообщение, что его родовое поместье,   Биллевичи, сожжено отрядами Левенгаупта, которые, разбив жмудских повстанцев   под Шавлями, предавали весь край огню и мечу.      

Шляхтич   тут же собрался и поскакал в родные места, желая собственными глазами увидеть,   сколь велик нанесенный ему ущерб. Князь Богуслав не препятствовал ему в этом,   напротив, отпустил весьма охотно, только сказал на прощанье:      

– Теперь   понимаешь, сударь, почему я привез вас в Тауроги? Ведь вы мне, по чести   сказать, жизнью обязаны!      

Оленька   осталась одна с панной Кульвец и тотчас затворилась в своих покоях, ни с кем не   видаясь, кроме двух-трех женщин. Когда они рассказали ей, что князь готовится к   походу против польских войск, она сначала не хотела этому верить, но, желая   убедиться, велела просить к себе Кетлинга, так как знала, что молодой шотландец   ничего от нее не скроет.      

Он   явился без промедления, счастливый, что она позвала его, что он сможет хоть   краткий миг беседовать с владычицей своей души.      

Панна   Биллевич начала его расспрашивать.      

– Пан   рыцарь, – сказала она, – столько слухов ходит в Таурогах, что мы   средь них блуждаем, точно в темном лесу. Одни говорят, будто князь воевода умер   своей смертью; другие – будто его зарубили. Какова действительная причина его   гибели?      

Кетлинг   на мгновение заколебался: видно было, что юноша борется с природной застенчивостью,   наконец, залившись краской, он ответил:      

– Причина   падения и смерти князя воеводы – ты, госпожа.      

– Я? –   в изумлении переспросила панна Биллевич.      

– Да,   ибо наш князь предпочитал оставаться в Таурогах, нежели идти на помощь брату.   Он позабыл обо всем… подле тебя, госпожа.      

Теперь и   она в свой черед запылала румянцем, точно алая роза.      

Оба   умолкли.      

Шотландец   стоял, держа шляпу в руке, опустив глаза и склонив голову на грудь, с видом   глубочайшего уважения и почтительности. Наконец он поднял голову, тряхнул   светлыми кудрями и проговорил:      

– Госпожа,   если тебя обидели мои слова, позволь мне на коленях молить о прощении.      

– Не   делай этого, рыцарь, – живо ответила девушка, видя, что юноша уже согнул   было колено. – Я знаю, что в сказанном тобой не было задней мысли, –   ведь я давно заметила твое ко мне расположение. Не правда ли? Ты ведь желаешь   мне добра?..      

Офицер   поднял вверх свои ангельские глаза и, положив руку на сердце, голосом тихим,   словно шелест ветра, и грустным, словно вздох, прошептал:      

– Ах,   госпожа! госпожа!      

И в тот   же миг испугался, что сказал слишком много, вновь склонил голову и принял позу   придворного, внимающего приказам обожаемой повелительницы.      

– Я   тут среди чужих, и некому меня защитить, – продолжала Оленька, – и   хоть я сама могу о себе позаботиться и бог охранит меня от беды, однако мне   нужна и человеческая помощь. Хочешь ли быть мне братом? Хочешь ли предостеречь   меня в опасности, дабы я знала, что делать, и смогла избегнуть вражеских   козней?      

С этими   словами Оленька протянула ему руку, а он опустился на колени, хоть она ему и запретила,   и поцеловал кончики ее пальцев.      

– Расскажи   мне, что вокруг меня происходит!      

– Князь   любит тебя, госпожа, – ответил Кетлинг. – Неужто ты этого не   заметила?      

Оленька   закрыла лицо руками.      

– Я   видела и не видела. Иногда мне казалось, что он просто очень добрый…      

– Добрый!.. –   точно эхо повторил офицер.      

– Да.   А если порой мне и приходило в голову, что я, несчастная, могла пробудить в нем   страсть, то я успокаивала себя мыслью, что насилье мне, во всяком случае, не   угрожает. Я была ему благодарна за то, что он делал для меня, хотя, видит бог,   новых милостей не хотела, страшась уже и тех, каких удостоилась.      

Кетлинг   вздохнул.      

– Могу   ли я говорить откровенно? – спросил он после минутного молчания.      

– Говори.      

– У   князя есть только два наперсника: Сакович и Патерсон, а Патерсон очень ко мне   привязан, так как мы с ним земляки и он меня еще на руках носил. И все, что я   знаю, идет от него. Князь влюблен в тебя, госпожа; он пылает страстью, как   смоляной факел. Все, что тут делается – пиры, охоты, карусели и этот турнир,   после которого я до сих пор по милости князя харкаю кровью, – все это   делается ради тебя. Князь любит тебя, госпожа, без памяти, но низменной   любовью, ибо хочет опозорить, а не взять в жены, и, хоть не найти ему супруги   более достойной, будь он даже не князем, а королем всего мира, – однако он   думает о другой… Ему предназначена княжна Анна и ее богатства. Я знаю это от   Патерсона и клянусь именем господним и святым Евангелием, что говорю чистую   правду. Не верь князю, не доверяй его благодеяниям, не полагайся на его сдержанность,   будь настороже, берегись, ибо измена подстерегает тебя на каждом шагу. Дрожь   берет от того, что говорил мне Патерсон. Другого такого злодея, как Сакович,   нет во всем мире… Не могу спокойно говорить об этом, просто не могу! Если бы я   не присягал князю, что буду охранять его жизнь, то вот эта рука и эта шпага   избавили бы тебя or постоянной угрозы… Но прежде всего я убил бы Саковича. Да!   Его первого, прежде даже, чем тех, кто у меня на родине зарезал моего отца,   захватил состояние, а меня сделал скитальцем, наемным солдатом…      

Тут   Кетлинг задрожал от волнения и какое-то время лишь сжимал рукоять шпаги, не в   силах вымолвить ни слова. Затем он овладел собою и в немногих словах рассказал,   на что подбивал князя Сакович.      

К его   величайшему удивлению, спокойствие почти не изменило панне Александре, когда   она увидела разверзшуюся пред ней пропасть; только лицо ее побледнело и стало   еще более серьезным. Непреклонная воля отразилась в ее суровом взоре.      

– Я   сумею постоять за себя, – сказала она, – и да поможет мне бог и святой   крест!      

– До   сих пор князь не хотел следовать совету Саковича, – добавил   Кетлинг, – но когда он увидит, что избранный им путь ни к чему не ведет.      

И   Кетлинг стал рассказывать, каковы были причины, сдерживавшие до сих пор   Богуслава.      

Девушка   слушала, нахмурив лоб, но не слишком внимательно, она уже обдумывала, как бы   вырваться из-под власти своего страшного покровителя. Но во всей стране не было   такого места, где не лилась бы кровь, да и ясного плана побега она еще не   составила и потому предпочла умолчать о нем.      

– Пан   рыцарь, – произнесла она наконец, – ответь мне еще на один вопрос. На   чьей стороне князь Богуслав – на стороне шведского или польского короля?      

– Ни   для кого из нас не секрет, – ответил молодой офицер, – что наш князь   жаждет принять участие в разделе Речи Посполитой, чтобы превратить Литву в   собственное удельное княжество!      

Тут он   умолк, но минуту спустя, как будто отгадав ход Оленькиных мыслей, добавил:      

– Курфюрст   и шведы к услугам князя, а поскольку они занимают всю Речь Посполитую, укрыться   от них негде.      

Оленька   ничего не ответила.      

Кетлинг   подождал немного, не захочет ли она еще о чем-нибудь спросить, но она все молчала,   погруженная в свои мысли, и он, почувствовав, что не следует ей мешать, низко   склонился в прощальном поклоне, махнув по полу перьями своей шляпы.      

– Благодарю   тебя, рыцарь, – сказала Оленька, протягивая ему руку.      

Офицер,   не поворачиваясь, стал пятиться к двери.      

Внезапно   лицо девушки покрылось легким румянцем; с минуту она колебалась, наконец   проговорила:      

– Еще   одно слово…      

– Каждое   твое слово милость для меня…      

– Ты   знал пана… Анджея Кмицица?..      

– Да,   госпожа… по Кейданам… Последний раз я видел его в Пильвишках, когда мы шли сюда   из Подлясья.      

– Правду   ли… Правду ли сказал князь, будто пан Кмициц был готов посягнуть на польского   короля?..      

– Не   знаю, госпожа… Мне известно лишь, что в Пильвишках они держали совет, после   чего князь поехал с ним в лес и не возвращался так долго, что Патерсон   забеспокоился и выслал навстречу отряд. Отряд этот вел я. Мы встретили князя,   когда он уже ехал обратно. Я заметил, что князь был очень взволнован, словно   пережил какое-то большое потрясение. Он даже разговаривал сам с собой, чего с   ним никогда не случалось. Я расслышал, как он произнес: «Сам дьявол не решился   бы на это…» Впрочем, более я ничего не знаю… Лишь потом, когда князь   рассказывал, на что посмел вызваться Кмициц, я подумал: «Если князь говорит   правду, то это было именно тогда».      

Панна   Биллевич стиснула губы.      

– Благодарю, –   вымолвила она.      

И через   минуту осталась в одиночестве.      

Мысль о   побеге завладела ею совершенно. Она решила любой ценой вырваться из этих   ненавистных мест и из-под власти князя-предателя. Но куда бежать? Города и села   были в руках шведов, монастыри разорены, замки сровнены с землей, вся страна   кишела солдатней и всяким сбродом, дезертирами, грабителями, еще более   опасными, чем солдаты. Какая же судьба могла ожидать девушку, если она бросится   в эту пучину? Кто с ней пойдет? Тетка Кульвец, пан мечник россиенский да два   десятка его челядинцев? Разве они сумеют защитить ее?.. Может, пошел бы и   Кетлинг, может, даже нашел бы горсточку верных солдат и друзей, которые   согласились бы последовать за ним, но Кетлинг был слишком явно в нее влюблен;   как же она могла принять от него эту услугу, за которую потом пришлось бы   заплатить слишком дорогою ценой?      

Наконец,   какое право имела она ставить под угрозу будущее этого юноши, почти отрока, и   навлекать на него преследование, а быть может, и смерть, если взамен не могла   ему дать ничего, кроме дружбы? И она спрашивала самое себя: что же делать, куда   бежать, если и тут и там ей грозит гибель, и тут и там – позор?      

В   душевном смятении она принялась горячо молиться и особенно усердно повторяла   одну молитву, к которой всегда обращался в трудную минуту старый полковник.   Молитва эта начиналась словами:      

       

Тебя с младенцем вместе      

Увел в Египет бог,      

От Иродовой мести      

Обоих уберег.      

       

Между   тем подул сильный ветер, и деревья в саду громко зашумели. Погруженной в молитву   девушке вдруг припомнился дремучий бор, около которого она родилась и выросла,   и ее словно озарило: там, в лесу, и только там найдет она надежное убежище!      

Она   глубоко вздохнула, ибо нашла наконец то, что искала. Да! В Зелёнку! В Роговскую   пущу! Враг не пойдет туда, разбойник не станет искать там добычу. Там даже   местный житель, если случайно собьется с пути, заблудится и будет плутать, пока   не погибнет, а что уж говорить о чужаке, не знающем дороги. Там ее защитят   Домашевичи Охотники и Стакьяны Дымные, а даже если и нет их, если все они ушли   с Володыёвским, так ведь этими лесами можно и дальше идти, далеко-далеко, в   другие воеводства и искать приюта в иных пущах.      

Вспомнив   Володыёвского, Оленька развеселилась. Вот какого бы ей защитника! Вот кто поистине   честный солдат, вот чья сабля могла бы защитить ее и от Кмицица, и от самих   Радзивиллов. Тут ей припомнилось, что именно он в тот день, когда схватил   Кмицица в Биллевичах, советовал ей искать приюта в Беловежской пуще.      

И он был   прав. Роговская пуща и Зелёнка слишком близко от Радзивиллов, а около Беловежи   сейчас стоит тот самый Сапега, который только что стер с лица земли самого   опасного из них.      

Итак, в   Беловежу, в Беловежу, сегодня же, завтра же!.. Пусть только приедет мечник россиенский, –   она не станет медлить!      

Укроют   ее темные чащи Беловежи, а позднее, когда пронесется буря, – монастырские   стены. Лишь там обретет она истинное спокойствие, лишь там канет в забвение все   – все люди, все ее печали, обиды и все ее презренье…      

 ГЛАВА XVI      

       

Пан   россиенский мечник вернулся через несколько дней. И хоть у него была охранная   грамота от Богуслава, добрался мечник только до Россиен; в Биллевичи уже ездить   было незачем, их уже и на свете не существовало. Усадьба, постройки, деревня –   все было сожжено дотла в последнем бою между отрядами ксендза Страшевича,   иезуита, и шведского капитана Росса. Народ ушел в леса, в партизаны. На месте   богатой деревни осталась теперь голая земля.      

При этом   дороги были полны «грасантов», то есть дезертиров из различнейших войск, и эти   люди, сбившись в большие шайки, баловались разбоем, так что даже малые   войсковые подразделения не чувствовали себя в безопасности. Пан мечник не мог   даже проверить, не пропали ли зарытые в саду бочонки с деньгами и серебром, так   что он вернулся в Тауроги в великой злобе и отчаянии, со страшной ненавистью в   сердце против захватчиков.      

И не   успел он ступить с повозки, как Оленька затащила его в свою комнату и   рассказала ему все, что ей сообщил Гасслинг-Кетлинг.      

В ответ   на это старый шляхтич затрясся, поскольку, не имея собственного потомства, он любил   девицу как родную дочь. И, хватаясь рукой за эфес сабли, он только повторял,   как заведенный: «Бей его, люди добрые!» Наконец он взялся за голову и   забормотал:      

– Меа   culpa, mea maxima culpa![329]   Мне и самому в башку входило, и другие мне все шептали на ухо, что это исчадие   ада приступает к тебе с амурами, а я все молчал да еще хорохорился, а ну-ка   женится! Мы-де Госевским родня, Тизенгаузам тоже… А чего не вскочить в родню к   Радзивиллам? Вот за эту гордыню мою, за гордыню бог меня наказывает… А-а,   хорошенькую родню мне предатель этот готовит! В такую родню лезет… Чтоб ты   сдох! Как господский бык к деревенской телке! А, чтоб ты сдох! Так нет же!   Скорее у меня рука отсохнет да сабля рассыплется!      

– Тут   надо обдумать хорошенько, как нам спастись, – ответила Оленька.      

И она   стала придумывать разные планы побега.      

Пан   мечник, уже отведя душу как следует, слушал ее со вниманием, а под конец   сказал:      

– По   мне, лучше челядь собрать и устроить отряд! Буду на шведов ходить, как другие   ходят, как вон раньше Кмициц на Хованского. Тебе же будет спокойней в лесу, да   и на поле боя, чем при дворе изменника и еретика!      

– Хорошо, –   сказала ему Оленька.      

– Да   я не только не против, – продолжал, распаляясь мечник, – я больше   скажу: чем скорей, тем лучше. А у меня народа хватает и кос тоже. Сожгли мою   резиденцию, пес с ними. С других деревень мужичков подсоберу… Все Биллевичи,   кто уже вышел воевать, все как один, встанут за нас. Мы тебе, барчук, такую   родню покажем… мы тебе покажем, как честь дочери Биллевичей затрагивать…   Подумаешь, Радзивилл! И что? Пускай у Биллевичей нет в роду гетманов, но и изменников   нету! Мы еще увидим, за кем Жмудь пойдет!      

Тут он   обратился к девушке:      

– А   тебя мы спрячем в Беловежской пуще, а сами вернемся. Так и сделаем! Он за свой   афронт еще не так расплатится, ведь это позор всей нашей шляхте! Infamis[330], кто   не за нас! Бог поможет, братья помогут, сограждане помогут, и тогда мы вас   огнем и мечом! Биллевичи ни в чем не уступят Радзивиллам! Infamis, кто не с   нами! Infamis, кто предателю не сверкнет саблей в очи! Король, сеймы, вся Речь   Посполитая с нами!      

При этих   словах мечник, красный как рак, со взъерошенной чуприной, начал бить кулаками   об стол.      

– И   эта война еще главнее шведской, ибо в нашем лице оскорблено все рыцарское   сословие, все законы, вся Речь Посполитая оскорблена и в своих глубочайших   основах поколеблена. Infamis, кто этого не понял! Пропащая наша родина, если мы   не отомстим предателю и не покараем его!      

Старая   кровь так разгулялась в мечнике, что Оленьке пришлось его успокаивать. Он-то до   сих пор жил спокойно, хотя, казалось, не только родина, но и мир целый погибал,   однако стоило только задеть Биллевичей, как он увидел в сем страшную погибель   для отчизны и зарычал, как лев.      

Но   девушка, которая имела на него большое влияние, сумела его в конце концов   успокоить, объяснив ему, что для их спасения и для удачного побега необходимо   соблюдать глубочайшую тайну и не показывать князю, что кто-то о чем-то   догадывается.      

Мечник   торжественно поклялся, что все будет, как, Оленька прикажет, после чего они   стали думать о побеге. Осуществить его, видимо, было легко – вообще все   показывало, что их никто особенно не стережет. Пан мечник, стало быть, порешил,   что пошлет мальчишку с письмом к экономам, чтобы сей же час мужики всех   деревень, принадлежащих ему самому и вообще всем Биллевичам, начинали   собираться и вооружаться.      

Вскоре   потом шестеро самых верных слуг должны были якобы тронуться в Биллевичи за бочонками   с деньгами и серебром, а на самом деле им было велено сидеть в гирлякольских   лесах и ждать там господ с лошадьми, вьюками и провиантом. Господа положили   ехать из Таурогов с двумя прислужниками в санях, как бы только до близлежащих   Гавн, а сами должны были пересесть в седла и давай бог ноги. Причем до Гавн уже   ездили неоднократно в гости к семейству Кучук-Ольбротовских, иногда даже с   ночевкой, и благодаря этому надеялись, что их отъезд не привлечет ничьего   внимания и в погоню за ними никто не бросится, разве что потом, через два-три   денька, когда все уже будут среди своих, да еще в непроходимых лесах. Кроме   этого, отсутствие князя Богуслава укрепляло их в надеждах.      

А пока   пан Томаш деятельно занялся подготовкой. Слуга с письмами выехал на следующий   день. Днем позже пан мечник уже пространно рассказывал Патерсону о своих   закопанных деньгах, которых, по его словам, было больше ста тысяч, и о   необходимости перевезти их в более безопасные Тауроги. Патерсон поверил легко,   поскольку шляхтич считался весьма богатым, да он и был таковым.      

– Пусть   их привезут как можно быстрей, – молвил шотландец, – а если   нуждаетесь, я и солдат придам.      

– А,   чем меньше народу будет знать, что тут везут, тем лучше. Моя же челядь   проверенная, я им прикажу бочонки прикрыть пенькой, ее часто возят от нас в   Пруссию, или же клепками засыпать, на них никто не позарится.      

– Клепкой   лучше, – сказал Патерсон, – в пеньке можно саблей либо пикой   нащупать, что там что-то лежит на дне телеги. А деньги лучше всего, ваша   милость, отдайте князю под расписку. Тоже, знаете, деньги ему нужны, подати   плохо идут.      

– Я   бы уж так князю услужил, чтобы ему больше ничего не было нужно, –   ответствовал шляхтич.      

Беседа   на этом прекратилась, все, казалось бы, складывалось как нельзя лучше,   поскольку уже и слуги двинулись вперед, а за ними на следующее утро должны были   тронуться и мечник с Оленькой.      

Тем   временем неожиданно к вечеру возвратился Богуслав, да еще с двумя полками   прусских рейтар. Дела его, видно, шли не особенно удачно, поскольку он вернулся   злой и в полном раздражении.      

В тот же   вечер он созвал военный совет, в который входили представитель курфюрста граф   Зейдевиц, Патерсон, Сакович и полковник рейтар Кириц. Совещались до трех часов   ночи, обсуждали поход на Подлясье, на пана Сапегу.      

– Курфюрст   и шведский король снабдили меня войском предостаточно, – говорил   князь. – И здесь одно из двух: или мы застаем Сапегу еще в Подлясье и в   этом случае должны его стереть в порошок; или же не застаем – тогда мы занимаем   Подлясье без сопротивления. Однако для всего этого нужны деньги, а таковых мне   ни курфюрст, ни его шведское величество дать не соизволили, поскольку у самих   нету.      

– Да   у кого же деньги-то, если не у вашей светлости, – ответил на это граф Зейдевиц. –   По всему миру идет молва о неисчислимых сокровищах Радзивиллов.      

– Господин   Зейдевиц, если бы до меня доходило все то, что мне полагается, из моих родовых   имений, то, наверно бы, набралось побольше денег, чем у пятерых ваших немецких   князей вместе взятых. Но в стране война, мои подати ко мне не доходят, или их   бунтовщики, что ли, перехватывают. Можно было бы под расписку взять наличными,   конечно, у прусских городов, однако ваша милость лучше меня знает, что в них   творится, они только для Яна Казимира, наверно, развязали бы мошну.      

– А   Кенигсберг?      

– Уж   что можно было взять, я взял, но этого мало.      

– Почту   за счастье, если смогу вашей светлости послужить хорошим советом, – сказал   Патерсон.      

– Послужи   лучше уж мне сразу наличными.      

– Совет   мой стоит того. Не далее как вчера пан Биллевич мне говорил, что имеет крупные   суммы, закопанные в саду в Биллевичах, и что он хочет перенести их в безопасное   место, чтобы отдать вашей светлости под расписку.      

– Ты   прямо с неба мне упал вместе со своим шляхтичем! – завопил Богуслав. –   Небось там тьма денег?      

– Да   сверх ста тысяч, не считая серебра и драгоценностей, да и их на столько же   будет.      

– Серебро   и драгоценности шляхтич никогда не захочет сменять на деньги, но заложить их   будет можно. Благодарствую тебе на этом, Патерсон, ты мне вовремя пришел на   помощь. Завтра утром надо с Биллевичем потолковать.      

– Тогда   нужно его предупредить. Он ведь завтра собирался с племянницей погостить к Кучук-Ольбротовским.      

– Предупреди   его, чтобы никуда не выезжал, не повидавшись со мной.      

– Челядь   уже поехала за деньгами, я боюсь только, довезут ли их благополучно.      

– Да   можно послать за ними хоть целый полк, ладно, потом поговорим. Ах, вовремя,   вовремя мне перепало! Вот потеха будет, если я на деньги этого королевского   подпевалы и патриотика откромсаю Подлясье от Польши!      

Сказавши   так, князь покинул военный совет, поскольку чувствовал, что уже должен отдаться   попечениям своих камеристов, задачей которых было ежедневно на ночь ваннами,   притираниями и разными ухищрениями, известными только за границей, предохранять   его редкостную красоту от увядания. Это обычно отнимало час, а то и два; а   князь и без того был уже утомлен дорогой и поздним временем.      

Рано   утром Патерсон задержал мечника и Оленьку объявлением, что князь желает их   видеть. Нужно было откладывать отъезд, но беглецы не слишком встревожились,   поскольку Патерсон сообщил, о чем идет речь.      

Часом   позже явился князь. Поклявшись друг другу, что встретят его как ни в чем не   бывало, мечник и Оленька, однако, несмотря на все усилия, не могли себя превозмочь.      

Она явно   изменилась в лице, а мечник побагровел при виде молодого князя, и некоторое   время они оба стояли в замешательстве, напрасно стараясь обрести обычное   спокойствие.      

Князь,   наоборот, абсолютно свободно себя вел, только на вид был похуже и лицом не так   румян, как обычно, но именно эта бледность дивно была повторена его утренним   жемчужным нарядом, шитым серебром; он, однако, тут же заметил, что его   принимают как-то не так, что ему не так рады, как бы полагалось. Но он тотчас   же подумал, что эти двое роялистов что-то разузнали о его отношениях со   шведами, отсюда и холодный прием.      

Тогда он   решил слегка замести следы и, произнеся обычные приветственные комплименты,   начал так:      

– Добрый   мой мечник, ты уж слышал, наверно, какое несчастье со мной приключилось…      

– Ваша   княжеская светлость имеет в виду смерть князя воеводы?      

– Не   только смерть. Это страшный удар, но все мы ходим под господом богом нашим, он   за все моего брата щедро вознаградит, но на меня легло новое бремя, я должен   вести теперь междоусобную войну, а для каждого любящего сына отечества это   горькая доля…      

Мечник   ничего не отвечал, только посмотрел как-то искоса на Оленьку.      

А князь   говорил:      

– Моей   заботой, моими трудами, а бог один свидетель, чего мне это стоило, заключен наконец   мир. Чуть ли не был подписан мирный договор. Шведы уже уходили из Польши, не   требуя никакой награды, кроме согласия короля и всех сословий на то, чтобы   после смерти Яна Казимира на польский трон был избран Carolus. Столь великий и   могучий воин был бы спасением для Речи Посполитой. Больше того, уже сейчас он   давал нам подкрепления для войны с Украиной и Московией. Мы бы еще и границы   раздвинули, однако пану Сапеге это оказалось не по нраву, он бы тогда не мог   наложить лапу на Радзивиллов. Уже все согласились на мирный договор, а он все с   оружием противоречит; ему плевать на отчизну, ему бы только свою выгоду   поиметь. Дошло дело до того, что пришлось оборотить против него оружие, и это   дело поручили мне в тайном согласии Ян Казимир и Carolus. Вот что произошло! Я   никогда не уклонялся ни от какой службы, так что и эту возьму на себя, обязан,   пусть на меня кое-кто криво смотрит и говорит, что я начинаю братоубийственную   войну из желания какой-то там личной мести.      

А мечник   на это:      

– Кто   вашу княжескую светлость узнал так хорошо, как мы, того одной видимостью не обманешь,   и всегда подлинные намерения вашей княжеской светлости мы сможем распознать.