1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Это…  латынь? – простодушно спросил Куколка.    

– Испанский,  но не важно. Скажите, вы не родственник одного очень талантливого поэта –  Шелковникова?    

– Нет…  Не знаю… А что он писал?    

– Ну,  как же! У него чудные стихи. Одни мы даже заучили наизусть. Как это?..    

В степи  – избушка, Кругом – трава, В избе – старушка Скрипит едва.    

Чудесно!  Кованый стих.    

– Позвольте, –  расцвел как маковый цвет Куколка. – Да ведь это же мои стихи!.. Откуда вы  их знаете? Ведь я их даже не печатал!    

– Помилуйте!  По всему Петербургу в рукописных списках ходят. Неужели это ваши?! Да что вы  говорите? Позвольте мне пожать вашу руку!.. Это чудно! Какая простота и какая  чисто пушкинская сжатость!.. Кузя, тебе нравится?    

– Я  в форменном восторге, – сказал сверху Кузя, позевывая. – Кисть  большого мастера. Ни одного лишнего слова: «В степи – избушка!» Всего три  слова, а передо мной рисуется степь, поросшая ковылем и ароматными травами,  далекая, бескрайняя… И маленькой точкой на этой беспредельной равнине маячит  покосившаяся серая избушка с нахлобученной на самые двери крышей…    

И Кузя  замолчал, погрузившись в задумчивость. На самом деле он был так ленив, что ему  не хотелось лишний раз повернуть языком. Впрочем, немного потрудился: поднял  голову и подмигнул, предоставляя дальнейшее подвижному Мотыльку.    

Мотылек  сложил свое гуттаперчевое лицо в гармонику и пылко продолжал:    

– А  это: «Кругом – трава!» Трава, и больше ничего. Стоп. Точка. Но я чувствую  аромат этой травы, жужжание тысячи насекомых. Посмотрим дальше… «В избе –  старушка». И верно! А где же ей быть? Не скакать же по траве, как козленку. Не  такие ее годы. И действительно поэт тут же веско подкрепляет это соображение:  «Скрипит едва». Кругом пустыня, одинокая старость – какой это, в сущности,  ужас! Что ей остается? Скрипеть!    

Меценат  опустил голову и закрыл рукой лицо с целью скрыть предательский смех, а Куколка  ясным взором восторженно оглядывал всю компанию и поддакивал:    

– Да,  да!.. Я вижу, вы поняли мой замысел.    

– Мотылек! –  сказал расставшийся окончательно со своей тоской Меценат. – Ты должен  устроить эти стихи в какой-нибудь журнал.    

– Обязательно  устрою. За такие стихи всякая редакция зубами схватится.    

Новакович  отвел Куколку в сторону и спросил шепотом:    

– Ну,  как вам нравится общество, в которое я вас ввел?    

– Чудесное  общество. Они все такие тонкие, понимающие…    

– Еще  не то будет. Вы коньяк пьете?    

– Да…  собственно, не пью…    

– Ага!  Ну, значит, выпьете. Анна Матвеевна! Надеюсь, икорка у вас на льду стояла?    

– Для  тебя еще буду на лед ставить!..    

– Анна  Матвеевна! Не забывайте, что я знал вашего папу.    

– Врешь  ты все, – проворчала скептическая старуха. – Он уж лет тридцать будет  как помер.    

– Ну,  что ж. А мне уже под пятьдесят. Вы не смотрите, что я такой моложавый. Это я в  спирту сохранялся. Боже, как быстро жизнь мчится! Как сейчас помню вашего отца…  Веселый был старик! Мы с ним часто рыбу удили…    

– Да,  неужто ж, верно, знал отца?! – зацепилась на удочку старуха. – Нешто  ты тоже зарайский?    

– Я-то?  Всю жизнь. Еще, помню, у вашего папы коровка была… серенькая такая…    

– Бурая.    

– Во-во.  Серовато-бурая. Хорошее молоко давала. Старик часто меня угощал. «Сережа,  говорит, ты мне первый друг. Жалко, говорит, что моя дочка Анюта уже замуж  вышла. А то был бы ты мне зятем».    

– Скажете  тоже! – застыдилась Анна Матвеевна, расстилая на ковре скатерть.    

У Новаковича  была странная натура: он мог так нахально рассказывать о самых невероятных  вещах, способен был так просто и самоуверенно лгать, что одним своим тоном мог  поколебать недоверие самого скептического слушателя.    

Почему-то  из всей компании нянька Мецената отдавала предпочтение именно Новаковичу и даже  изредка высыпала ему в карман целую сахарницу колотого сахару, который он ел,  уверяя всех, что сахар придает крепость костям.    

Приятелям  он рассказывал:    

– Отчего  я такой сильный? Исключительно от сахару Да еще сырую морковь ем, как заяц.  Поэтому медный пятак мне согнуть в трубку ничего не стоит.    

– Ну,  вот тебе пятак – согни его.    

– Зачем  же его портить, – хладнокровно говорил Новакович, опуская пятак в  карман, – он мне на трамвай пригодится.    

– Экий  ты, братец. Ну, вот тебе еще пятак – согни.    

– Вот  спасибо. На первый пятак я проеду только туда, а на второй смогу вернуться  обратно.    

И второй  пятак находил упокоение вместе с первым в широком кармане студенческих брюк  Новаковича.    

Куколка  сидел притихший, широко раскрытыми глазами глядя на приготовления к завтраку,  которые никак не вязались с «чопорным аристократическим домом», как  характеризовал квартиру Мецената Новакович.    

– Почему  эта старуха накрывает завтрак на полу? – робко шепнул он Новаковичу.    

– О,  это странная история, – с готовностью объяснил Новакович. – у нее  была семья из восьмидесяти двух человек, и все они один за другим умирали, и  всех их она видела мертвыми на столе! И поэтому с тех пор стол, по ее  понятиям, – святое место, которое не должно оскверняться икрой и  коньяком!..    

– Как  это удивительно! – воскликнул Куколка. – Помоему, вот сюжет для  жуткой баллады в стиле Жуковского.    

– И  очень просто! Вы бы записали, чтоб не забыть.    

– Ей-богу,  запишу.    

Когда  все, кроме забытого Кузи, улеглись на ковер спинами вверх и принялись за коньяк  с икрой, Кузя взвыл:    

– Телохранитель!  Сними или я прыгну вниз и сломаю ногу.    

– Какие  у меня мозги?    

– Замечательные!  Галилей, Коперник, Ньютон и Эдисон – причудливо соединились в твоей черепной  коробке.    

– Не  люблю грубой лести, сиди.    

Видя,  что яства и пития исчезают с поражающей быстротой, Кузя решил помочь себе сам:  лег на верхушку шкафа и, открыв его дверцы, принялся сбрасывать огромные томы  «Словаря» с верхних полок – на пол.    

Меценат  равнодушно поглядывал на такое варварское обращение с его библиотекой, а  Новакович и Мотылек тихо хихикали, ерзая животами по ковру.    

Когда  груда сброшенных книг оказалась достаточной – Кузя повис на шкафу и сполз вниз,  приветствуемый кощунственными словами Мотылька:    

– Сошествие  Святого Духа на апостолов.    

Икру ели  столовыми ложками из объемистой миски, коньяк пили из чашек, потому что  наливание в рюмки отнимало, по словам Новаковича, массу времени. Меценат был  щедр, как король, и радушно потчевал Куколку, чуть ли не вмазывая ему в рот  полные ложки икры.    

Подвыпивший  Куколка болтал без умолку:    

– Я  раньше не верил в себя, а теперь, с сегодняшнего дня верю! Я напишу целую книгу  и посвящу ее господину Меценату!    

– Пиши,  старик, пиши, – поддакивал Мотылек. – Мы тебя не покинем! Здорово это  у тебя вышло о старушке:    

     

В  лесу старушка    

Сидит  в кадушке,    

Скрипит  избушка…    

     

– Позвольте…  Вы перепутали…    

– Не  важно! Главное – музыка стиха.    

– А  что, Куколка? – спросил Новакович. – Что, если переложить эти стихи  на музыку? Я бы и переложил.    

– Да  разве вы композитор?    

– Я-то?  Вы оперу «Майская ночь» слышали?    

– Но  ведь это вещь Римского-Корсакова?!    

– Вот  я и говорю – знаете «Майскую ночь» Римского-Корсакова? Так я могу написать в  десять раз лучше!    

– А  вы в шахматы играете? – осведомился Кузя.    

– Очень  плохо.    

– То-то  и оно. Я вам могу дать вперед коня и пешку.    

– Неужели  вы так хорошо играете?    

– Замечательно! –  скромно заявил Кузя.    

– Он  может играть с вами партию, не только не глядя на доску, но даже не спрашивая,  какой ход вы сделали.    

– Да  как же это так? – изумился Куколка.    

– Догадывается.  О, это прехитрая бестия. Мотылек нашел нужным сказать и свое слово:    

– Читали  мои стихи?    

– А  вы тоже… поэт?    

– Гм…  конечно, не такой, как вы, однако половина моих стихов попала во все  гимназические хрестоматии.    

Один  Меценат молчал, но видно было, что он искренно наслаждался беседой, изредка  расширяя ноздри, будто вдыхая аромат невероятного простодушия, наивности и  доверчивости Куколки.    

После  ухи Меценат поднял чашку за здоровье своего юного гостя и попросил Мотылька:    

– Сыграй  нам Шопена.    

Желание  Мецената всегда для всех было законом. Мотылек вскочил, сел за рояль и запел  очень приятным голосом:    

     

В  степи стоит себе избушка,    

Кругом  трава, трава, трава…    

Живет  себе в избе старушка.    

И  хоть скрипит себе едва,    

Но,  в руки взяв вина стакан,    

Танцует  все канкан, канкан…    

     

– У  меня немножко не так… – попытался нерешительно протестовать Куколка.    

– Я  знаю, но по музыке нельзя иначе.    

Развеселившийся  Меценат велел подать шампанского, и все с бокалами в руках спели застольную  песню все о той же безропотной старушке.    

Ушел  Куколка, очарованный обществом, крепко потрясая всем руки и обещая, что он  «никогда, никогда не забудет этого чудного дня и что он, если позволят, будет  приходить часто-часто»…    

Когда  амфитрион и его веселые клевреты остались одни, Новакович стал посреди комнаты,  засунул руки в Карманы и вызывающе сказал:    

– Ну??!!    

– Этот  человек действительно стоит 25 рублей, – тоном специалиста определил  Меценат. – Его нужно прикормить здесь.    

– Хотите,  я для смеху напечатаю его стихи в журнале? – предложил Мотылек.    

– Надо  сделать больше, – подхватил Кузя. – Мы должны сделать из него  знаменитость. Я завтра дам в свою газету о нем заметку.    

– Одну?  Нужно дать ряд заметок. А потом мы устроим вечер его произведений!    

Таким  образом – однажды в сумерки была организована эта противоестественная  издевательская кампания, направленная против святой простоты доверчивого,  наивного, глуповатого юноши…    

     Глава IV    вообще о меценате    

     

Странный  господин этот Меценат. По существу, неплохой человек, он с ранней юности был  заедаем скукой, и эта болезнь вела его жизнь по самым причудливым, прихотливым  путям.    

Богатство  избавляло его от прозы добывания средств к существованию, и поэтому неистощимый  запас дремавшей в нем энергии и пылкой фантазии он направлял в самые  неожиданные стороны.    

Много  путешествовал, но без толку. Приехав в любую страну, он не знакомился с ней,  как все другие путешественники, не осматривал музеев и достопримечательностей,  а, осев где-нибудь в трущобном кабачке, заводил знакомства с рыбаками, с  матросами, дружился с этим полуоборванным людом и, угостив шумную компанию,  потом с наслаждением созерцал их бурные споры, ссоры и потасовки.    

Горячо  любил всякую живую жизнь, но как-то так случалось, что искал он ее не там, где  нужно.    

Писал  очень недурные рассказы, но не печатал их. Прекрасно импровизировал на рояле,  но тут же забывал свои творения.    

Временами  целые дни валялся на диване с «Историей французской революции» или  «Похождениями Рокамболя» в вялых руках, а потом вдруг на него нападала дикая  энергия и он носился с компанией своих приспешников из подозрительных трактиров  в первоклассные рестораны и обратно, шумя, втягивая в свою орбиту массу  постороннего народа, инсценируя ссоры, столкновения и разрешая их гомерическим  пьянством.    

И потом  после двух-трех таких бурных дней снова тихо опускался на дно, как безгласный  труп утопленника…    

Он был  женат, и это, пожалуй, можно назвать самой большой нелепостью его жизни… Зачем  он женился?    

Ответ  можно было найти один: Меценат пылко, истерически любил всякую красоту – в  красках ли, в звуке, в шелесте спелой ржи или в текучей изменчивости подвижного  лица прекрасной женщины.    

Поэтому  встреча с Верой Антоновной и решила его бестолковую судьбу.    

Она была  прекрасна – высокая пышная брюнетка с мраморным телом и глазами, как две звезды  освещавшими матово-бледное лицо. Такой соблазнительной ножки и трепетных гибких  рук Меценат не встречал за всю свою жизнь, и поэтому он решил вопрос просто:    

– Или  эта женщина будет моей, или я умру.    

Из того,  что он не умер, ясно для читателя решение этой дилеммы в его пользу.    

Эта  роскошная красавица была невероятно ленива, ум ее и тело были всегда в  дремлющем состоянии; поэтому, когда Меценат впервые ее поцеловал, она,  полуразбуженная, недоумевающе осведомилась:    

– Чего  это вы там возитесь около моего лица? Такой вопрос еще больше привел его в  восхищение:    

– О,  прекрасная мраморная статуя! Это я вас поцеловал.    

– Здравствуйте!  Была охота. Неужели это вам доставляет удовольствие?    

– Слушайте, –  пылко сказал Меценат. – Мне бы очень хотелось, чтобы вы вышли за меня  замуж! Я вижу, вы любите спокойную малоподвижную жизнь – я дам вам ее! Я  настолько богат, что могу окружить вас чисто восточной роскошью, полной неги,  лени и наслаждений!    

– А? –  переспросила она музыкальным, но сонным голосом. – Простите, я не  расслышала.    

И  добавила с очаровательной простотой:    

– Я,  кажется, задремала… Повторите, что вы сказали.    

Меценат  повторил, разукрасив свое предложение пышными цветами своей дикой исступленной  фантазии.    

– Жениться  на мне хотите, что ли? – кратко сформулировала она поток его красноречия.    

– Да,  да, божественная статуя Киприды!..    

– А  вы не будете меня… тормошить?..    

– О,  нет. После медового месяца – полная свобода.    

– Слушайте…  только, по-моему, женитьба – это такая возня… Портнихи, какие-то документы,  обручение. Вы человек очень приятный, но… нельзя ли без этого?    

– Без…  чего?    

– Без  того, чтобы меня тормошили.    

– Вот  что… У вас завтра найдется полчаса свободного времени?    

– Увы,  я уж чувствую, что это будут «несвободные полчаса времени». Чем вы хотите меня  занять?    

– Я  все устрою раньше. Ваше дело только – заехать в церковь обвенчаться.    

– Неужели  это можно так просто? – поглядела она на него, приятно удивленная.    

– Да,  да – только полчаса. А потом мы с вами поедем путешествовать.    

– Только  поедем куда-нибудь подальше. Хорошо? В вагоне экспресса так удобно. А вылезешь  – бррр… Носильщики, суета, толпа на вокзале… В отеле нужно устраиваться… Что вы  так на меня смотрите? Послушайте! Неужели я вам нравлюсь такая?    

– Больше,  чем когда-либо! Да ведь это клад – спящая красавица! По крайней мере, лень  помешает вам говорить и делать глупости…    

– А?  Что вы говорите?    

Он пылко  целовал ее, а она, сложив классически изваянные руки на прекрасных коленях,  погрузилась в сладкую дремоту…    

После  свадьбы Меценат сделал все по желанию Веры Антоновны: полтора месяца они  носились в экспрессах по всей Европе – он пылкий влюбленный, она в состоянии  сладкой неподвижности и полудремоты… Никогда еще в мире не было большего  контраста между бешено мчавшимся экспрессом и этим роскошным неподвижным телом,  безмятежно покоящимся в его железных недрах.    

Через  полтора месяца эта удивительная пара вернулась, и Меценат любовно устроил жену  на отдельной квартире, потому что, как объяснила она, «так меньше  беспокойства».    

Жили они  дружно, потому что Меценат, насытившись первым пылом страсти, не докучал ей  своими посещениями, снова погрузившись в мир Мотыльков, Телохранителей и  пикников с ухой на дорогом персидском ковре в своей дикой гостиной…  Перебесился, благосклонно объясняла нянька, преклонявшаяся перед Меценатом.    

     Глава V    о клевретах мецената    

     

Эту  странную коллекцию «развратных молодых людей, впоследствии разбойников» – как  называл своих клевретов Меценат, пользуясь ремаркой Шиллера, – он  составлял постепенно…    

Первым к  нему пристал Кузя.    

Однажды  Меценат сидел в задней комнате темного кафе, играя с незнакомым унылым старцем  в шахматы.    

Кузя,  ленивый репортер одной плохо читаемой газетки, сидел тут же и, хлопая  отяжелевшими веками, следил за игрой…    

После  одного из ходов унылого старика Кузя посоветовал:    

– Возьмите  у него коня.    

– Что  вы, милый мой! Да ведь тогда он делает королю и королеве «вилку» и забирает  королеву.    

– Ах,  да!.. – сконфуженно сказал Кузя.    

Через  два-три хода Кузя снова дал преглупый совет:    

– Двиньте  этой пешкой, двиньте!    

– Да  ведь тогда король открывается.    

– Ах  да!..    

– То-то  вот «ах да»! – добродушно сказал Меценат, делая старичку мат. –  Гнилой вы игрок, я вижу. Хотите, сыграем, я вам дам вперед королеву.    

– Не  знаю уж, как и быть… – нерешительно пробормотал Кузя. – Уж больно я  плохо играю. По рублику разве одну партию.    

Сыграли.  Кузя выиграл с большим трудом и усилиями. Сыграли вторую партию. Эту Кузя  выиграл легче.    

– Нет,  королеву вперед мне трудно, – признался Меценат. – Хотите коня?    

– Давайте  коня, – после некоторого колебания согласился Кузя и… выиграл и эту  партию.    

– Желаете  ли на квит без форы? – предложил Меценат, совершенно обескураженный таким  странным случаем.    

– Желаю, –  коротко согласился Кузя и… выиграл. На седьмой партии уже Кузя давал Меценату  вперед коня – и к концу игры толстый бумажник Мецената значительно похудел.    

– А  вы ловкий парень, – рассмеялся Меценат, кончая игру.    

– Да,  я ловкий, – согласился Кузя. – А вам наука: не играйте так азартно с  незнакомыми.    

– Ну,  теперь, я надеюсь, мы не будем незнакомы, – любезно сказал восхищенный его  цинизмом Меценат. – Пойдем, я угощу вас ужином.    

– Нет,  лучше я угощу. Я совершенно вас обыграл.    

– О,  у меня дома еще много денег.    

И,  увидев, как Кузя, не вынимая правой руки из кармана, пытался одной левой зажечь  спичку о коробку, лежавшую на столе, воскликнул с неподдельным восторгом:    

– Послушайте!  Вы почти так же ленивы, как моя жена.    

– Шахматный  ум, – лаконически пояснил Кузя. – В обычной жизни дремлет.    

– Вы  шахматами только и живете?    

– Нет,  я репортер в «Голосе Утра». Если вас кто-нибудь ночью ограбит – позвоните ко  мне. Я опишу это так, что сам преступник будет плакать, как дитя.    

После  ужина Меценат затащил Кузю к себе, и до утра за рюмками шартреза оба с  приятностью проспорили об Эдгаре По, о лучших способах обнаруживать  преступления и о красоте донских казачек.    

Оба были  энциклопедисты.    

Встреча  с Новаковичем произошла при более трагических обстоятельствах.    

В 3 часа  ночи в трактире «Иордань» – месте, наименее всего подходившем по своему  характеру к этому кроткому библейскому наименованию, – карманный вор Гриша  с пылом объяснял заинтересованному Меценату сложные приемы своего ремесла,  демонстрируя способ ощупывания «пассажира», расстегивания пуговиц и извлечения  бумажника.    

Меценат  не брезговал и таким обществом, потому что, как сказано было выше, любил «живую  жизнь во всех ее проявлениях», а карманный вор Гриша был яркой личностью и  специалистом в своей опасной профессии.    

Поэтому  Меценат забавлялся новинкой, как дитя, и, когда Гриша, показывая некоторые  позиции правой и левой руки, ловко вытащил Меценатовы золотые часы уже не с  целью демонстрации, а с корыстолюбивыми намерениями, Меценат тут же, повторяя  Гришины пассы, незаметно извлек из Гришина галстука бриллиантовую булавку,  после чего оба, хохоча, как дети, вернули друг другу вещи по принадлежности.    

– А  вы тоже ловкий, – отпустил Гриша галантный комплимент. – Вам бы  подучиться, могли бы с нами вместе работать.    

Тут же  он, окликнутый товарищем, отошел на минуту от польщенного Мецената, а к  Меценату приблизился кроткий, елейного вида мужчина с ласковыми глазами и  предложил:    

– Не  хотите ли перекинуться в картишки? Тут, в задней комнате. Пойдем, господин,  много выиграть можете, ежели повезет.    

«Шулер, –  мелькнуло в голове Мецената, – любопытно с ним сразиться…»    

– Ну,  что ж, пойдем, – благодушно согласился он вслух.    

И уже  собрался идти, как к столу приблизился огромный плечистый студент в узкой  порыжевшей тужурке – мирно уплетавший до этого объемистое блюдо сосисок с пивом  за соседним столом, – приблизился и сказал спокойно, но увесисто:    

– Нет,  вы с ним не пойдете играть в карты.    

– Почему? –  с любопытством осведомился Меценат.    

– Потому  что…    

– Послушайте,  молодой человек… – кротко сказал елейный игрок. – Вы лучше бы не  мешались не в свое дело, а?    

– А  ты, голубчик, лучше отойди, – не менее кротко посоветовал атлетический  студент.    

У  «голубчика» лицо мгновенно изменилось, елейность слетела, как шелуха, и бешеный  волк с горящими, как угли, глазами ощерился и защелкал зубами.    

– Ну,  ну, брось, – спокойно, но серьезно сказал студент. – Отойди. А!  Чер-р-рт!    

Последующее  произошло так быстро, что Меценат не успел бы сосчитать до трех: елейный  человек сделал неуловимое движение рукой, и в ней вдруг сверкнул, будто бы  схваченный в воздухе короткий финский нож. Он так и застыл на весу, потому что  студент, сделав не менее неуловимое движение, уже держал руку «игрока» с ножом  немного повыше локтя.    

Студент  стоял очень спокойно, а «игрок» вдруг побледнел, и рука его задрожала мелкой  дрожью…    

– Видишь,  чудак… я ж предупреждал.    

– Как  вы думаете, – спросил студент, глядя на Мецената открытым ясным  взглядом, – сломать ему руку или просто выкинуть его?    

– Неужели  можно сломать? – заинтересовался Меценат, более, впрочем, академически,  как любитель спорта.    

– О,  пустяки. Один резкий поворот наружу и… Нож со звоном выпал из посиневшей руки  «игрока».    

– Отпустите, –  угрюмо сказал он, корчась от боли. – Я уйду.    

– Иди,  милый, иди с Богом. Нечего тебе тут делать. Пойди займись чем-нибудь другим.    

Когда  они остались одни, Меценат спросил:    

– Кто  это такой?    

– О,  страшная скотина. Тот первый, с которым вы сидели давеча, очень приличный  малый. Обыкновенный вор. В крайнем случае, лишились бы бумажника – и все, а  этот… и табаком глаза засыплет, и ножичком ткнет при удобном случае, не  задумываясь. А мы еще не знакомы: студент Новакович.    

Вернувшийся  Гриша, узнав, в чем дело, в полной мере подтвердил слова Новаковича:    

– У  нас его тоже не любят… Мы на «мокрое дело» никак не пойдем, а ему это – все  равно как «Отче наш» прочитать. Чуть что – сейчас за «перо»,[29] нехороший человек, наши  его избегают… Разрешите пощупать ваши мускулы? – вежливо отнесся он к Новаковичу.    

– Сделайте  одолжение. Вишь ты, они у меня какие. Это от сахару, да еще моркови ел я много.    

Тут же  он самым простым убежденным голосом рассказал новым знакомым такую невероятную,  неправдоподобную историю, что и Меценат и Гриша до упаду смеялись.    

С этого  дня Новакович сделался неизменным спутником, а иногда и телохранителем Мецената  во всех авантюрах благодушного скучающего богача.    

Позднее  всех прилетел на Меценатов огонек беззаботный поэт Паша Круглянский, прозванный  Мотыльком, потому что первое время, являясь в компанию даже в десять часов  утра, он неизменно говорил извиняющимся тоном:    

– А  я к вам на огонек зашел.    

Впервые  обнаружил его Меценат у витрины большого книжного магазина.    

Мотылек  стоял, собирая свое морщинистое лицо в чудовищные складки и снова распуская их,  и вполголоса ругался:    

– Ослы!  Подлецы! Скоты несуразные. Черти.    

– Кто  это «ослы»? – ввязался Меценат в его телеграфический монолог.    

– Издатели, –  доверчиво пояснил Мотылек. – Что они выпускают? Что печатают? Разве это  стихи?    

– А  вы, собственно, какие стихи предпочитаете?    

– Свои.  Вот послушайте…    

И,  прислонившись спиной к витрине, Мотылек принялся с пафосом декламировать  какую-то элегическую балладу.    

– Правда,  хорошо?    

– Очень.  Кстати, хотите привести в порядок мою библиотеку?    

– А  у вас большая?    

– Тысячи  три томов.    

– Пойдем! –  решительно сказал Мотылек, хватая Мецената за руку.    

– Да  не сейчас, чудак. Это успеется. Сейчас время завтрака.    

– Пойдем  завтракать! – не менее бурно ухватился за эту мысль, а равно и за руку  Мецената Мотылек. – Только вот что…    

Он  выпустил Меценатову руку, вынул тощее портмоне и принялся задумчиво  пересчитывать серебряную мелочь.    

– Гм!  Хватит ли на двух, а?    

– С  моими хватит, – успокоил его Меценат. – В общем, у нас с вами тысячи  полторы наберется. – И повлек оглушенного Мотылька за собой.    

С тех  пор так и повелось, что за всех расплачивался Меценат. Нельзя сказать, чтобы  клевреты были корыстолюбивы, но все они рассуждали вполне справедливо, что,  если бы им вздумалось тянуться в расходах за Меценатом, каждый из них лопнул бы  через два дня, а расстаться изза этих пустяков с Меценатом никому и в голову не  приходило – очень уж они привязались к Меценату, более того, полюбили Мецената.    

Впрочем,  Меценат, субсидируя их наличными, хорошо знал, что часть его денег попадала к  их посторонним приятелям, еще более нищим, чем они, и поэтому ничто не нарушало  его благодушного равновесия.    

– Справедливое  распределение между населением благ земных, – говорил он иногда,  посмеиваясь.    

Несмотря  на всякие шуточки и подтрунивания, эта банда очень уважала Мецената, и все по  молчаливому уговору обращались к нему на «вы», в то время как Меценат ласково,  бесцеремонно всех называл на «ты».    

Между  собой «клевреты Мецената», как они сами себя величали, жили дружно, только  Новакович изводил Кузю, играя с ним, как огромный дог со щенком, да Кузя иногда  любил «топить Мотылька», что выражалось в следующем: декламирует Мотылек перед  всем обществом свои новые стихи или рассказы. Кончит – и несколько секунд перед  аплодисментами царит восхищенное молчание.    

– Н-да-с,  н-да-с, н-да-с, – скучающе говорит Кузя. – Хороший рассказец, очень  славный. Только я его уже читал у другого писателя раньше.    

– У  кого ты читал?.. – полусмущенно, полусердито допрашивает Мотылек.    

– У  этого, как его… забыл фамилию. И фабула та же, и даже выражения одинаковые.    

– Нет,  так нельзя, – стонет возмущенный Мотылек. – Ты обязан указать, где ты  читал!!    

– Да  это не важно. Чего ты волнуешься. Я где-то в немецком журнале читал…    

– Да  ведь ты не знаешь немецкого языка!    

– А  ты знаешь?    

– Я-то  знаю.    

– Ну,  вот, значит, ты и «воспользовался». А мне переводил один знакомый. Ну,  прямо-таки у тебя слово в слово, что и там. Знакомого Семен Семенычем  зовут, – заканчивал Кузя, заимствуя этот прием «достоверности» у  Новаковича.    

Мотылька  такая неуловимая туманная клевета расстраивала почти до слез. В самом деле –  пойди проверь: «Твердо знаю, что читал то же самое в немецком журнале, а в  каком – не помню».    

Однако в  глубине души тот же Кузя признавал большой литературный талант Мотылька, и они  часто с Меценатом в интимной беседе горевали, что их столь одаренный приятель  не может добиться известности. Вот каковы были люди, организовавшие шутку в  «титанических размерах», по словам одного из них, избрав целью этой шутки  глуповатого, наивного, как дитя, но самоуверенного в своем простодушии юношу…    

     Глава VI    меценат и его клевреты  продолжают развлекаться    

     

Несколько  дней спустя после первого появления Куколки можно было наблюдать в знаменитой  квартире Мецената мирную семейную картину: сам Меценат, облаченный в белый  халат, прилежно возился около станка, на котором возвышалась груда сырой глины,  и под его проворными гибкими пальцами эта груда принимала постепенно полное  подобие сидящего тут же в гордой позе Мотылька.    

В другом  углу обнаженный до пояса могучий Новакович тренировался гантелями, широко  разбрасывая свои страшные, опутанные, как веревками, мускулами руки, ритмично  сгибаясь то в одну, то в другую сторону…    

– Телохранитель! –  воззвал Меценат, округляя большим пальцем лоб глиняного Мотылька. – У меня  руки в глине, а, как назло, щека зачесалась. Почеши, голубчик.    

– Которая? –  деловито приблизился к нему Телохранитель. – Эта, что ли?    

Он  почесал Меценатову щеку и, склонив голову на сторону, уперев руки в бока,  принялся разглядывать произведение Мецената.    

– Морщин  маловато, – критически заметил он. – Еще бы десяточек подсыпать.    

– Довольно,  довольно! – испуганно закричал Мотылек. – Ты рад из меня старика  сделать!    

– Ну,  какой же ты старик! У тебя только кожа на лице плохо натянута. Ты бы сходил к  обойщику перетянуть.    

– Отстань,  черт.    

– Мотылек!    

– А?    

– Сколько  парикмахер берет с тебя за бритье?    

– Что  значит – сколько? Обыкновенную плату: 15 копеек.    

– Да  ведь работы-то ему какая уйма! Сначала должен выкосить все бугорки и пригорки,  потом, перекрестившись, спуститься в мрачные ущелья твоих морщин и там, внизу,  во тьме, спотыкаясь, почти ощупью бедняга должен выкорчевать все пеньки и  корни.    

– Ну,  поехал. Глупо.    

– Был  у меня, братцы, приятель, – начал, сев верхом на стул, Новакович одну из  своих идиотских историй, которые он всегда рассказывал с видом полной  достоверности. – И у этого приятеля, можете представить, совершенно не  росли усы. А дело его молодое – очень ему хотелось каких-нибудь усишек. И  придумал он вещь неглупую: выдрал с затылка сотни две волосков вместе с  луковицами, потом сел у зеркала, вооружился увеличительным стеклом, иголкой и –  пошла работа! Иголкой ткнет в верхнюю губу и сейчас же туда волос с луковицей  ткнет и луковицу в дырочку посадит. Прямо будто виноградные черенки сажал.    

– Врешь  ты все, Телохранитель.    

– Не  такой я человек, чтобы врать – эта история потом наделала в сферах много шуму.  Посадил он, стал каждое утро водичкой поливать. И что ж вы думаете – ведь  принялась растительность! Но только ужас был в том, что растительность эта,  новенькая-то, не лежала на губе, как у других, под углом в 45 градусов, а  торчала перпендикулярно, потому что он луковицы торчмя вгонял. Очень терзался  бедняга.    

Меценат,  выслушав эту историю, рассмеялся, а Мотылек возмущенно воскликнул:    

– Телохранитель!  Всякому вранью есть границы.    

– Ты  думаешь, я вру? А если я тебе назову фамилию этого человека – Седлаков Петр  Егорыч, – тоже, значит, вру? Он жил на Кирочной, а теперь переехал не знаю  куда. Можешь сходить к нему. Эта история подробно описана в одном немецком жур…  А! Кузя! Откуда Бог несет?    

Кузя  влетел, бодро помахивая пачкой свежих газет.    

– Вот,  друзья, какова сила печати! Не только Куколку – берусь Анну Матвеевну  всероссийской знаменитостью сделать.    

– А  что?    

– Вот!  Заметка первая – в «Столичном Утре». «На днях в роскошном особняке известного  Мецената и покровителя искусств (это я вам так польстил, Меценат) в присутствии  избранной литературно-артистической публики (Мотылек, цени, это я о тебе так!)  впервые выступил молодой, но уже известный в литературных кругах поэт В.  Шелковников. Он прочитал ряд своих избранных произведений, произведших на  собравшихся неизгладимое впечатление…»    

Одобрительный  смех встретил эту заметку.    

– Это  не все, господа! Вот литературная хроника «Новостей Дня»: «В литературных  кругах много толков вызывает появление на нашем скудном небосклоне новой звезды  – поэта Шелковникова. По мощности, силе и скульптурной лепке стиха произведения  его, по мнению знатоков, оставляют далеко позади себя таких мастеров слова, как  Мей и Майков. В скором времени выходит первая книга стихов талантливого поэта».    

– Ай  да старушка в избушке верхом на пушке! – воскликнул Мотылек, злорадно  приплясывая. – Смеху теперь будет на весь Петербург.    

– И,  наконец, последняя заметка, – самодовольно улыбаясь, сказал Кузя. –  «Нам сообщают, что Академией наук возбужден вопрос о награждении Пушкинской  премией молодого поэта В. Шелковникова, произведения которого наделали столько  шуму». Все!!    

– Кузя!  Да как же редакторы газет могли напечатать такую галиматью?    

– Э,  что такое редакторы, – цинично рассмеялся Кузя. – Они по горло сидят  в большой политике, и их сухому сердцу позиция Англии в китайском вопросе  гораздо милее и ближе, чем интересы родного искусства… Признаться, в своей  газетке я заметочку сам подсунул, в чужих – приятелей из репортеров подговорил…  Сейчас у «Давыдки» стон стоит от хохоту. Там уже балладу сложили насчет  скрипучей старушки, признаться, очень неприличную.    

– Интересно  бы сейчас увидеть Куколку… Вот, поди, именинником ходит!    

– А  ведь он, ребята, по своей глупости все это всерьез примет!    

– Портрет  свой у Дациаро выставит!    

– Фабриканты  выпустят папиросы «Куколка». Громкий смех веселой компании заглушил робкий стук  в дверь.    

Только  чуткий Меценат расслышал:    

– Стучат,  что ли? Кто там? Входите!    

Вошел  он… Куколка. Элегантный, дышащий свежестью молодости.    

Оглядел  всю компанию своими мягкими лучистыми глазами и кротко улыбнулся.    

– Я  вам помешал, господа? Вы почему-то очень громко смеялись?    

– Это  я о своем отце рассказывал, – нашелся Телохранитель, – понимаете, он  был до того высок ростом, что, когда ему приходилось высморкаться в платок, он  на колени становился.    

– Как  странно, – удивился Куколка. – Зачем же это он так?    

– А  вот спросите! Глеб Иваныч его звали. Куколка помедлил немного, потом глаза его  засияли небесным светом, и он тихо сказал:    

– Господа…  я, может быть, глуп и неловок, я сам сознаю это… И ненаходчив тоже. Но я сейчас  пришел сказать вам, что… таких людей, как вы, я встречаю первый раз в  своей жизни!!!    

Это  горячее восклицание Куколки было так двусмысленно, что все опасливо  переглянулись.    

– Неужели  сорвалось? – испуганно пробормотал Мотылек на ухо Меценату. – Неужели  догадался?    

– Куколка, –  сухо сказал Кузя. – Мы не понимаем – что вы хотите сказать этими словами?  Мы такие горячие почитатели вашего чудного таланта…    

– Я  знаю, знаю! – в экстазе воскликнул Куколка. – Вот поэтому-то я и  говорю, что людей, подобных вам, я встречаю впервые в жизни! До встречи и  знакомства с вами все другие, даже друзья мои, – только бессмысленно  трещали мне в уши, говорили мне хорошие слова, а вы не только обласкали меня,  но и сделали для совершенно неизвестного вам человека то, чего не сделал бы и  отец родной! Вы мне дали крылья, и я, до сих пор скромно ползавший, как червяк,  по пыльной земле, теперь чувствую себя таким сильным, таким… мощным, что  кажется мне – несколько взмахов этими сильными новыми крыльями, и я взлечу к  самим небесам!!    

– Куколка,  не улетайте от нас, – сентиментально попросил Новакович.    

– О  нет! Вы для меня теперь самые родные, и я вас никогда не покину!! Я должен быть  около вас, вдыхать, впитывать тот благородный аромат чистой поэзии, который вас  окружает и который я буду вдыхать одной грудью с вами. До встречи с вами я был  мелок и вял – теперь я будто окреп и вырос! Друзья! Я, конечно, знаю, что в  ваших газетных заметках обо мне много дружеского преувеличения, многого я еще  не заслужил… Но, друзья! Я сделаю все, чтобы оправдать эти ваши даже  преувеличенные надежды на меня! Теперь у меня появился смысл и цель работы, и я  клянусь вам, что наступит время, когда вы сами будете гордиться мной, и скажете  вы тогда: «Да, это мы поддержали первые робкие шаги Куколки и это благодаря нам  он сделался тем человеком, который и свою долю внес в благородный улей русского  искусства…» И когда румяный Феб взметнет свою золотую колесницу к солнцу…    

– Коньяк-то…  дома будете хлестать али куда пойдете? – деловито спросила Анна Матвеевна,  незаметно вошедшая во время пылкого монолога Куколки. – Ежели дома, то я  послала бы за коньяком… Что было старого запасу – как губки высосали!    

– Кальвия  Криспинилла! – завопил Мотылек. – Как вы можете говорить о пошлом  земном коньяке, когда мы пили сейчас божественный напиток, изливающийся из уст  Куколки!..    

– Анна  Матвеевна! – высокопарно сказал Новакович. – Вы вошли в ту самую  минуту, когда, может быть, в мире в муках рождался истинный, Божьей милостью  поэт!..    

И  прозаично докончил шепотом:    

– Нет  ли у вас сахарцу, многоуважаемая? Я бы пожевал сладенького.    

– Бестолковый  вы народ, как погляжу я на вас, – проворчала Анна Матвеевна, доставая из  кармана горсть сахару и суя в руку Новаковича. – А ты чего, сударь, с ними  разговариваешь? Погубят они тебя. Плюнул бы на них да пошел бы прочь, в хорошую  чистую компанию.    

– Имею  честь кланяться, – ласково приветствовал ее Куколка. – Как ваше  здоровье, дорогая Анна Матвеевна?    

– Здравствуй,  здравствуй, голубчик! – благосклонно кивнула ему головой нянька. –  Какое там наше старушечье здоровье. С ногами что-то нехорошо. Не то ревматизм,  не то что другое.    

– Муравьиным  спиртом советую натереть, – авторитетно посоветовал Куколка.    

– Как  приятно видеть, – тонко усмехаясь, сказал Меценат, – сочетание в  одном лице Эскулапа с Аполлоном. Куколка, будем пить коньяк?    

– Я…  собственно, не пью…    

– Но  выпьете. Выпьем за появление на свет нового поэта, большой успех которого я  провижу духовными очами!    

– О,  как вы все добры ко мне! – чуть не со слезами воскликнул Куколка,  поворачиваясь во все стороны. – О, какая сладкая вещь – дружба!    

– То-то  и оно! Кальвия Криспинилловна – распорядитесь.    

– Какая  я тебе Кальвия, – огрызнулась старуха. – И то это за человек? В  морщинах весь, а ругается.    

– Да  морщины-то, может, и породили во мне скепсис, мамаша. Будь я такой красавчик,  как Куколка… О-о! Тогда бы я покорил весь мир.    

     Глава VII    мотылек показывает зубы    

     

Когда на  столе появился коньяк и закуска, Мотылек первую рюмку выпил за успех Куколки.    

– Куколка! –  воскликнул Кузя. – Хотите, я научу вас играть в шахматы? Это разовьет  точность мысли и способность к комбинациям, что никогда не помешает такому  поэту, как вы.    

– Да  ведь я уже играю в шахматы, – с сияющей улыбкой признался Куколка. –  Только плохо.    

– «Знаем  мы, как вы плохо играете». Новакович дружески посоветовал:    

– Куколка,  раз вы теперь входите в известность – вам бы сняться нужно. Будете дарить  поклонникам свои портреты.    

– Да  я уже и снялся. Позавчера. У Буассона и Эглер. Они обещали, что портреты будут  превосходные.    

Все  значительно переглянулись, а Меценат одобрил:    

– Молодец.  Не зевает. Действительно, надо ковать железо, пока горячо. Фрак бы вам тоже  нужно. Для публичных выступлений.    

– Вчера  заказал у Анри. Хороший будет фрак.    

– Ну  и Куколка же! Вот голова! Обо всем подумал.    

– Я  и книжку своих стихов собрал, – застенчиво признался Куколка. – Вдруг  найдется издатель, ан книжка уже и готова.    

– Что  это за человек, – чуть не захлебнулся коньяком Мотылек. – Только  что-нибудь подумаешь, а он уже все предвидел и все сделал. В одном теле и  Аполлон и Наполеон.    

– Господа, –  воскликнул Меценат. – Я предлагаю устроить пышный праздник коронования  Куколки в поэты! Устроим это у меня, и тогда можно будет пригласить и Яблоньку.  Я сначала думал снять отдельный кабинет в какой-нибудь таверне, но в таверну  Яблонька не пойдет.    

– Праздник  с Яблонькой?! – пришел в восторг Кузя. – Да это же будет великолепно!    

– Кто  это – Яблонька? – с любопытством спросил Куколка.    

Новакович  заметно удивился:    

– Яблонька-то?  Если вы не знаете Яблоньки – вам не знакома подлинная красота мира, вы не  поймете понастоящему смысла в шелесте изумрудной травы, вы не поймете музыки  журчания лесного ручья, пения птицы и стрекотания кузнечика – одним словом, в  Яблоньке вся красота мира видимого и невидимого…    

– Послушайте,  Новакович, – радостно сказал Куколка, – да ведь вы тоже поэт!    

Раздался  общий смех, который окрасил мужественные ланиты Новаковича в ярко-багровый  цвет. Он смущенно пробормотал:    

– Не  обращайте на них внимания, Куколка. Они бывают иногда утомительно глупы. Они  ничего не знают.    

– Нет,  мы многое знаем. Я, например, знаю способ, с помощью которого физическое  напряжение мускулов путем перегонки превращается в букет дорогих, привозимых из  Ниццы белых роз и гвоздик!    

– Кузя!  На шкаф посажу!    

– Ты  меня можешь засунуть даже в карман… Но тогда у тебя в кармане, как говорил один  древний мудрец, будет больше ума, чем в голове!    

Меценат  заинтересовался:    

– Да  как же это можно, Кузя: перегонять человеческую мускульную силу в цветы?    

– Ах,  вы не знаете, Меценат? А как вы назовете это, если человек вопреки своим  спортивным принципам напяливает на голову черную маску, поступает инкогнито в  цирковой чемпионат, кладет на лопатки несколько идиотов, получает за это деньги  и вместо того, чтобы сшить себе новый костюм, посылает Яблоньке букет роскошных  белых роз в день ее рождения?! Так сказать: цветок цветку.    

Новакович  сидел, опустив голову, угрюмый, совершенно раздавленный ядовитым рассказом  Кузи.    

Меценат  внимательно глядел на Новаковича и вдруг покачал своей мудрой беспутной  седеющей головой. В глазах его на один миг мелькнула чисто отеческая ласка.    

– Телохранитель!  Я и не знал о твоих подвигах на арене! На кой черт ты это сделал? Превосходно  мог бы взять деньги у меня. Тем более – для Яблоньки.    

– Вы  знаете, Меценат, – тихо сказал Новакович, – я залезаю в ваш карман  без всякой церемонии слишком часто и знаю, что вы выше этих пустяков, но я  хотел сделать Яблоньке приятное на собственные заработанные деньги.    

Кузя  захихикал:    

– Как  заработанные? Как? На этих белоснежных лепестках сверкала не роса, а капли  борцовского пота, выдавленного из несчастных «чемпионов Африки и Европы» твоими  медвежьими нельсонами…    

– Кузя!  Ты можешь об этом больше не говорить? – нахмурясь, сказал Новакович.    

– И  верно! – увесисто подкрепил Меценат. – Где замешана Яблонька –  клевреты должны безмолвствовать.    

Кузя  вдруг завопил:    

– Шапки  долой перед святой красотой!! Телохранитель, я люблю тебя.    

– Я  был бы счастлив познакомиться с этой достойной девицей, – жеманно заявил  Куколка.    

– Я  думаю! Губа-то у вас не дура. Я того мнения, Меценат, что Яблонька должна  короновать нашего поэта собственными руками… А?    

– Конечно,  впрочем, я выработаю подробный ритуал всего празднества. Куколка! Куда же вы?    

– А  мне нужно спешить… Я должен обработать одно мое стихотворение…    

– Неужели  такое же, как о старушке в избушке?! – восторженно ахнул Кузя.    

– Нет,  в другом роде. Однако неужели, господа, вам так понравилась «Печаль старушки»?    

– О,  это вещь высокого напряжения. То, что немцы называют: «Шлягер»! Я ее недавно  декламировал в одном доме – так все чуть с ума не сошли!    

– Ей-богу? –  расцвел Куколка. – И за что вы все так меня любите, не понимаю!    

– За  талант, батенька, исключительно за талант! За редким растением и уход  особенный.    

– Спасибо.  Хотите, я свои новые стихи посвящу вам?    

– О,  достоин ли я такой чести, – сказал Кузя таким жалобно-уничижительным  тоном, что Новакович отвернулся и прыснул в кулак.    

А  Куколка, ничего не подозревая, обводил всех ясным доверчивым взглядом, и сияла  в этом взгляде ласка и собачья любовь к каждому из них.    

– Жалко  мне с вами расставаться, но ничего не поделаешь: искусство выше всего. Зайду  только проститься с уважаемой Анной Матвеевной и помчусь домой. До свидания,  мои хорошие.    

Он  вышел. Все помолчали. Потом Новакович почесал затылок и сказал:    

– Меценат!  Каков экземпляр, а? Это я его нашел. И за такого человека я получил всего 25  рублей. То есть так продешевить могу только я. Нет, не гожусь я в торговцы  живым товаром.    

– Послушайте-ка,  господа, – и Меценат озабоченно обвел взглядом клевретов. – Шутка  наша хороша, конечно… Она забавна, тонка и остроумна. Но как мы из нее в конце  концов выпутаемся?! Представьте себе, что этот бездарный идиот вдруг  действительно каким-нибудь чудом выпустит книжку своих стихов. Что тогда? Ведь  скандал будет на весь мир?!    

Мотылек,  сидевший до этого в глубокой задумчивости, вдруг вскочил и, собрав свое лицо в  такие складки, что они оказались трепетавшим клубком судорожно извивавшихся  змей, вдруг прошипел с самой настоящей злобой в голосе:    

– И  пусть! И пусть! Я давно уже жажду такого звонкого мирового скандала! Ведь  подобного болвана, как эта Куколка, в сто лет не отыщешь! И какой самоуверенный  болван! Пусть будет скандал! Так и надо! Так и надо!    

– Чего  ты, – даже отшатнулся от него Кузя. – Смотрите, взбесился человек!  Лицо-то у тебя – будто черт лапой смял. Эй, морщины! Вольно! Марш по местам!    

– Я  давно, давно поджидал такого случая!! Обратите внимание на меня! Я пишу, творю  вещи кровью моего мозга, изливаю лучшие свои чувства, щедро бросаю в тупую  толпу целые пригоршни подлинных бриллиантов – и что же?! Я, как слизняк,  пребываю во тьме, в неизвестности! Критика даже не замечает меня, публика  глотает мои произведения, как гиппопотам – апельсины или как та гоголевская  свинья, которая съела мимоходом цыпленка и сама этого не заметила!! Так я ж  тоже плюю на них на всех! Более того! Я хватаю эту Куколку и швыряю ее им всем  в гиппопотамью морду!! Нате, нате вам! Вот достойный вас поэт. Смакуйте его,  жуйте вашими беззубыми челюстями! Эввива, поэт Шелковников! Кузя!! Друг ты мне  или нет? Так пиши еще о Шелковникове, звони, ори на весь мир – я буду тебе  помогать! Я буду читать лекции о новом поэте Шелковникове, устрою целый ряд  докладов, лекций, рефератов – и когда толпа, как стадо, ринется к его ногам, я  плюну им в лицо и крикну: «Вот ваш бард! Я, как Диоген с фонарем, отыскал самое  бездарное и самоуверенное, что есть в мире, и, хохоча, склонил ваши воловьи шеи  перед этим апофеозом пошлости! Кланяйтесь ему, кланяйтесь, скоты!»    

Он упал  в кресло и, закрыв лицо руками, погрузился в молчание.    

Остальные  трое, ошеломленные этой неожиданной бешеной вспышкой, стояли вокруг него, не  зная, что сказать. Они хорошо знали Мотылька, но сейчас на них глянуло совсем  другое, новое лицо этого беззаботного человека.    

Когда же  молчание сделалось невыносимым, Кузя решил смягчить общее настроение.    

– Здорово! –  усмехнулся он. – Мы-то в простоте душевной думали, что «игра с Куколкой» –  просто новенькая забава скучающей части русского мыслящего общества, а Мотылек  – вишь ты, дай Бог ему здоровья – взял да и подвел под эту дурацкую историю  прочный идеологический фундамент… Умная голова – наш Мотылек!    

Меценат  засвистел, подошел к неоконченному бюсту Мотылька и, оглядывая свое  произведение, сказал:    

– Попробую  сделать тебе такое лицо, которое я видел сейчас, и назову это произведение:  «Ярость».    

– Трудно  это, Меценат! – подхватил Новакович. – Для морщин на лице места не  хватит.    

Все  шутили, но… в глубине души были очень удивлены. Чрезвычайно.    

Впервые  веселый Мотылек повернулся ко всем столь неожиданной стороной своей разнообразной  натуры.    

     Глава VIII    о яблоньке и ее  физических и душевных свойствах    

     

У  Мецената и его клевретов была непонятная страсть: награждать всех, кто с ними  соприкасался, прозвищами. Этим как будто вносился какой-то корректив в ту  слепую случайность, благодаря которой человек всю жизнь таскает на своих плечах  имя, выбранное не по собственному вкусу или вкусу других, а взятое черт знает  откуда: почему этот элегантный, одетый с иголочки парень именуется Иван  Петрович Кубарев, а не Виктор Аполлоныч Гвоздецкий, почему та пышная  черноволосая красавица называется Людмила Акимовна, когда по всяким  соображениям гораздо более подходило бы ей пышное черноволосое имя: Вера  Владимировна?    

Бессознательно,  но, вероятно, именно поэтому «клевреты» крестили всех окружающих по-своему.    

Самой  удачной, меткой кличкой у компании считалось Полторажида – кличка, которую  прицепили к невероятно длинному рыжему унылому еврею-портному, часто  освежавшему несложный гардероб клевретов.    

И совсем  уж несправедливо звучала «Кальвия Криспинилла» – Magistra libidinium Neronis,  как окрестили добрую русскую няньку Анну Матвеевну… В ее характере ничего не  было общего с «профессоршей Неронова разврата», хотя Мотылек и божился, что она  не только снисходительно относится к объектам Меценатовых сердечных увлечений,  но даже сортирует их на «стоющих» и «не стоющих» и ведет с ними по телефону  длинные беседы принципиального свойства.    

Одной из  удачных кличек считалась также сокращенное «Яблонька», или официальное –  «Яблонька в цвету», потому что это поэтическое название вполне соответствовало  внешности Нины Иконниковой.    

Высокая  гибкая блондинка с огромными синими глазами, любовно озиравшими весь Божий мир,  с пышной короной белокурых, нежных, как шелковая паутина, волос, вся белая,  ароматная, будто пахнущая яблочным цветом, с высокой грудью и круглыми плечами,  упругая, здоровая и свежая, как только что вылупившееся яичко. Походка у нее  была изумительная: идет и вся вздрагивает, будто невидимые волны пробегают по  телу, будто спелый колос волнуется от налетевшего теплого летнего ветерка…    

Однажды  некий экспансивный прохожий не выдержал: остановился посреди улицы, сложил  молитвенно руки и пылко воскликнул:    

– Боже  мой! И пошлет же Господь в мир такую красоту!    

Она  нисколько не была шокирована этим восклицанием; приостановилась и, мило  улыбнувшись, поблагодарила:    

– Спасибо  вам за ласковое слово. Мне приятнее всего, что в вашем комплименте дважды  встречается слово «Бог». Значит, что вы хороший человек.    

И пошла  дальше как ни в чем не бывало, прямая и гибкая, как молодой тополь, по-прежнему  приветливо улыбаясь синему небу.    

Первым  познакомился с Яблонькой Мотылек. Этот расторопный поэт однажды долго шел за  ней по боковой аллее Летнего сада и потом, восхищенный, потеряв над собой  власть, как он вообще всегда терял власть над своим бурным темпераментом, вдруг  подошел к ней и вступил в разговор.    

– Куда  вы идете? – порывисто спросил он.    

– В  библиотеку. Книгу менять.    

– И  я пойду с вами.    

– Вы  тоже идете книгу менять? – спросила она просто, без всякой иронии.    

– Нет…  я этого… Давно собирался абонироваться… Да представьте себе, не знаю, как это  сделать. Это сложно?    

– Совершенно  не сложно, – мило рассмеялась она. – Пойдемте, я вам это устрою.    

Мотылек  бурно зашагал за ней, но, когда оба предстали перед прилавком, на котором  лежали толстые каталоги, Мотылек вдруг ощутил, что он оступился и летит вниз  головою в глубокую пропасть: он сейчас только вспомнил, что у него в кармане  всего тридцать копеек, а плата за абонемент в месяц с залогом превышала эту  сумму ровно в семь раз.    

– Вот  вам бланк, – сказала будущая Яблоиька, – обязательно напишите ответы  на вопросы и здесь подпишитесь.    

Чтобы  отсрочить окончательно гибель и позор, Мотылек долго возился над маленьким  листком, собирал и распускал свои знаменитые морщины, раза два даже смахнул  тайком пот со лба, каллиграфически выписал свою фамилию, сделал росчерк –  роковой час расплаты придвинулся вплотную.    

– Ну,  что ж вы? – поощряла его Яблонька. – Теперь остается только заплатить  и выбрать книгу по каталогу.    

Мотылек  тоскливо поглядел на ее свежие губы, поскреб яростно холодными пальцами затылок  и вдруг брякнул:    

– Послушайте…  Можно вас отозвать в сторону на два слова?    

– Что  случилось? Пожалуйста. Они отошли в сторону.    

– Милая  девушка! Видели вы еще когда-нибудь такого мерзавца, как я?    

Ее губы  дрогнули, и глаза немного затуманились…    

– Что  вы такое говорите… Разве можно так?    

– Мерзавец! –  в экстазе воскликнул Мотылек. – Форменный подлец! Слушайте же, как кается  Мотылек! Слушай весь православный народ! Книга мне была нужна? По морде мне  нужно было хлопнуть несколько раз этой книгой! Ведь это я к вам просто пристал  давеча в Летнем саду – пристал, как самый последний уличный нахал!! А вы,  святая душа, – даже не догадались! Вы, как Красная Шапочка, доверчиво  разговорились с Серым Волком…    

– Да  вы не похожи на Серого Волка, – рассмеялась одними лучистыми синими  глазами Яблонька. – У вас доброе лицо. А я боюсь только пьяных. И то я  одного пьяного однажды вечером устыдила. С ними только нужно побольше простой  примитивной логики. Подходит он ко мне вечером на Владимирской улице и говорит:  «Пойдем со мной, барышня». Конечно, можно было бы позвать городового – в двух  шагах стоял, – но мне жалко сделалось этого пьяненького. «Куда же, –  я говорю, – мне с вами идти?» – «Пойдем поужинать». – «Смотрите-ка, –  говорю, – какая жалость… А я уже поужинала!» – «Да что вы, –  опечалился он. – Экая жалость! Ну, вина выпьем, что ли?» – «Вина мне  нельзя! Доктор строго запретил». Призадумался: «Как же быть?» – «Уж я и не  знаю». – «Что ж мне с вами делать все-таки? А может быть, бокальчик бы  одолели? Попытались бы, а?» – «Да нет уж, и пытаться не стоит». Совсем он  сбился с толку. «Что ж мне с вами делать?» – «Да уж придется, верно, махнуть на  меня рукой. А вы бы спать лучше пошли… а? Вон у вас вид какой усталый. Небось  заработались». Всхлипнул он, утер мокрые усы и говорит: «А что вы думаете – и  пойду! Никто меня не понимает, а вы поняли! Главное теперь – спать». Снял  котелок, поклонился – и разошлись мы в наилучшем расположении духа.    

– Вот  вы какая! – восхитился Мотылек. – Вам бы с Меценатом познакомиться –  он бы вас очень оценил.    

– Кто  этот Меценат?    

– Кто?!  А вот кто: у вас два рубля есть?    

– Есть.    

– Дайте  мне на несколько минут. Вот спасибо. Теперь я беру вашу книгу – что там у вас?  Новая книга Локка. Меценат, наверное, не читал. А вы возьмите свеженькую – и  пойдем.    

– Куда? –  засмеялась Яблонька.    

– Я  вам долг отдам. Я, миленькая моя, человек честный. Ну, живо, живо!    

– Да  куда вы меня тащите, сумасшедший человек! Но Мотылек уже запылал, задергался,  как он пылал и дергался всегда… Взял Яблоньку под руку, озабоченно собрал в  дорогу все свои морщины и повлек сбитую с толку Яблоньку на улицу.    

– Вы  очень странный человек, – робко успела пролепетать Яблонька.    

– Да  уж и не говорите. Кончу я жизнь или знаменитым поэтом или в сумасшедшем доме…  Девушка! Любите ли вы красоту мира? Она во всем: в плакучей иве, склонившейся  над тихо плывущей рекой, в угрюмой прямизне петербургской улицы, в новом  интересном человеке, а человек этот… Девушка!! Что может быть интереснее  Мецената? Нашего доброго мудрого благородного Мецената – этого ленивого льва с  львиной гривой на львиной шкуре, льва, наполовину бросившего свою прекрасную  львицу – ради красоты, свободы и созерцательности!    

– Я  вас не совсем понимаю, – мягко возражала Яблонька, пытаясь освободить свою  руку.    

– И  не надо! Сейчас не понимаете – потом поймете! Скоро поймете. Даже сейчас! Вот  мы уже у Меценатова подъезда. Эй, швейцар! Немедленно же вызовите из второго  номера хозяина – скажите, по очень важному, спешному делу. Живо!    

– Вы  очень странный, – покачала головой Яблонька. – Очень; но вы не  страшный. Только зачем Меценат? Может быть, он занят сейчас чем-нибудь, а вы  его отрываете. Не лучше ли в другой раз?    

– Ни-ни!  Да вот уже его шаги. Видите, как он мягко спускается – как старый добрый лев. А  за ним слышен тяжкий бег буйвола – это, конечно, Телохранитель.    

Меценат,  а за ним Новакович, оба без шапок, выскочили на улицу и, увидев около Мотылька  белокурую красавицу, замерли, молчаливые, удивленные.    

– Меценат!  Я вас сейчас же, сейчас, прямо-таки вот немедленно познакомлю, но… дайте мне  сначала два рубля. Вот вам за это книга. Вы абонированы! Локка книга. Читайте  ее, она интересная. Ведь книга интересная? – стремительно обратился он к  Яблоньке.    

– Интересная, –  спокойно улыбнулась она, разглядывая странную группу: Мецената в засыпанном  пеплом бархатном пиджаке и выглядывающего из-за его плеча мощного студента  Новаковича.    

– Скорей  два рубля, Меценат! Спасибо! Вот вам, благодетельная фея, мой долг, а теперь  можно и познакомить вас. Это Меценат. Правда, чудный? А тот пещерный медведь  сзади – Телохранитель. Новакович! Дай тете ручку и шаркни ножкой. Господа! Эта  девушка – лучшая в столице. Я с ней заговорил на улице, как мерзавец, а она  ответила мне, как святая. А красота какая! Хотите, мы будем на вас молиться?  Лампадку зажжем! Песнопение для вас сочиним. Телохранитель! Подбери глаза – а  то на мостовую рассыплешь. Меценат! Видите, как я вас люблю! Увидел воплощение  красоты, и первая моя мысль – о Меценате!.. «Меценат! – подумал я. –  Ты будешь бедный, если не увидишь ее хоть издали!» А Новакович, светлая  девушка, тоже хороший – двумя руками девять пудов выжимает.    

– Мотылек  с ума сошел, – усмехнулся первый пришедший в себя Меценат. –  Позвольте узнать ваше имя?    

– Нина  Иконникова.    

– А  вы знаете, как я вас назвал, когда вы так вот стояли, белая, ласковая, около  этого корявого пня? Подумал я: Яблонька в цвету!    

– Гип,  гип, ура, Яблонька! – заорал Мотылек на всю улицу.    

– Вы  не обидитесь, – улыбаясь, спросил Меценат, – если я предложу вам  зайти к нам отдохнуть от трескотни Мотылька. Они оба люди, которые могут с  непривычки ошеломить, но публика, в общем, не страшная.    

– Я  должна спешить домой, – ответила, подумав, Яблонька, – но, если вы не  будете меня задерживать, я минут десять посижу.    

– Яблонька, –  сказал Новакович, выдвигаясь вперед. – За то, что вы нас сразу поняли и  доверились и идете к нам – я отныне даю присягу быть вашим рыцарем, защищать  вас от всяких невзгод, а если кто-нибудь посмеет что-нибудь лишнее – оторву  голову и суну ему под мышку. Господа! Дорогу Яблоньке!    

И, когда  Яблонька шагнула на площадку Меценатовой квартиры, Новакович одним движением  снял с себя тужурку и почтительно подбросил ее под ножки Яблоньки.    

– «И  жители восторженно встречали ее, – неизвестно откуда процитировал  Новакович, – и расстилали плащи перед ней, чтобы ее нежной стопы не  коснулась грубая земля».    

– У  вас сзади рукав рубашки разорвался, – заботливо заметила Яблонька,  осматривая рукав Новаковича. – Если у вас найдется нитка и иголка – я  зашью.    

– Вот  девушка!.. Если бы я был достоин – я поцеловал бы край ее платья, –  вздохнул Новакович, толкнув Мотылька плечом.    

Яблонька  вступила в знаменитую гостиную Мецената и с любопытством огляделась.    

– Уютно  у вас, а только странно. И солнца мало. Отчего портьеры задернуты? А для пепла  полагается пепельница, а не ковер и не плечи бархатного пиджака. Где у вас  щетка? Я вас почищу немного…    

Яблонька  посидела самую чуточку, скушала одну грушу, поправила висящую криво картину и  уже надевала перед зеркалом воздушную шляпку, собираясь уходить, как в дверях  показалась Анна Матвеевна.    

– Экое  чудо у нас, – охнула она, разглядывая Яблоньку. – Вы бы, барышня,  подальше от них были! Это ведь сущие разбойники – обидят они вас.    

– Меня,  бабушка, невозможно обидеть, – рассмеялась Яблонька. – Я в Бога верю  и всех людей люблю. Какие же они разбойники? Странные немного, но милые.    

– Этакими  милыми в пекле все дорожки вымощены. Как звать-то вас?    

– Яблонька, –  выскочил сбоку Мотылек.    

– Яблонька  и есть. До чего ж ладная девушка. Хоть бы вы их, барышня, усовестили, чтоб  коньячища этого не лакали спозаранку…    

– Анна  Матвеевна! Да ведь мы по рюмочке!    

– Знаю,  что по рюмочке. В этакую рюмочку тебя и поп при святом крещении окунал. Скушать  чего не хотите ли, сударыня?    

– Нет,  спасибо, мне идти надо… Буду в этих местах – зайду еще посмотреть, как вы тут  живете. А коньяк лучше не пейте. Хорошо?    

– Сократимся, –  усмехнулся Меценат. – А если вам нужны какие-нибудь книги – так моя  библиотека к вашим услугам. Ройтесь, разбрасывайте – у нас это принято.    

Яблонька  ушла, звонко поцеловав Анну Матвеевну на прощание.    

После ее  ухода нянька подошла к креслу, грузно уселась в него и, посмотрев на  победоносно переглядывавшихся клевретов, строго сказала:    

– Ну,  ребята… Не пара она вам. Не по плечу себе дерево рубите.    

– Кальвия, –  возразил Мотылек, обнимая ее седую голову. – Где же это видано, чтобы  Мотыльки да рубили Яблоньки? Наоборот, я буду порхать около нее, вдыхая аромат,  буду порхать – вот так!    

Он  вспрыгнул на оттоманку, перемахнул на стол, оттуда обрушился на плечи  Новаковича и наконец, тяжело дыша, сполз с Новаковича на пол.    

– Мотылек, –  сказал размягченный Меценат. – За то, что ты сегодня вспомнил, подумал обо  мне – я дарю тебе изумрудную булавку для галстука. Она тебе нравилась.    

– А  я, – торжественно подхватил Новакович, – никогда больше не позволю  Кузе говорить, что все твои произведения читал у чужих авторов в немецких  журналах!! Ты совершенно оригинальный писатель, Мотылек!    

– А  я, – проворчала нянька, – оборву тебе уши, если ты будешь бросать мне  на ковер апельсиновую шелуху.    

– Кальвия!  Я вас так люблю, что отныне буду есть апельсины вместе с кожурой.    

И все  впоследствии не исполнили своих обещаний, кроме Мецената, булавка которого  навсегда украсила тощую грудь Мотылька как память о Яблоньке, изредка, как  скупой петербургский луч, заглядывавшей в темную Меценатову гостиную.    

     

 Часть II    

чертова кукла    

     Глава IX    в кавказском кабачке    

     

В  уютном, увешанном восточными коврами и уставленном по стенам тахтами отдельном  кабинете кавказского погребка на Караванной улице заседала небольшая, но очень  дружная компания под главным председательством и руководством Мецената.    

Кроме  него были: Кузя, Новакович и великолепная Вера Антоновна, которая, как это ни  странно, но выехала в свет из-за своей лени.    

Сегодня  как раз был день ее рождения, и Меценат, созвав с утра своих клевретов, предложил  отпраздновать этот замечательный, с его точки зрения, день в квартире Веры  Антоновны. Но, когда ей сообщили об этом по телефону, она вдруг высказала  чрезвычайную, столь не свойственную ей энергию, заявив, что лично прибудет к  Меценату для обсуждения этого сложного вопроса.    

Приехала  и, устало щуря звездоподобные глаза, заявила:    

– Послушайте,  в уме ли вы?! Ведь это сколько хлопот, возни?.. Да ведь я после праздника буду  три дня лежать совершенно разбитая! Неужели вы не знаете, что быть  гостеприимной хозяйкой – это нечеловеческий труд! Пожалейте же меня – не  приезжайте. Ну, не стыдно ли вам так мучить меня; я ведь красивая и добрая…    

Мотылек  застонал:    

– Кто  же, кто вас мучит, Принцесса?! Кто это осмелится, Великолепная (две клички Веры  Антоновны, которыми наделили ее неугомонные клевреты при молчаливом одобрении  Мецената)?! Укажите мне такого мучителя – и я объем мясо с его костей! Разве мы  вас не понимаем?! Действительно – адская работа: встреть каждого гостя  отдельно, да скажи ему, подлецу, несколько ласковых слов, да еще, пожалуй,  придется ему подкладывать кушанья на тарелку?! А предлагать вино? А приказать  переменить приборы?! Да ведь еще же меню сочинять придется! Нам ли с вами такая  тяжесть под силу?..    

– Да,  да, Мотылек! Вот видите, вы меня поняли!    

И, когда  вся компания покатилась со смеху, Вера Антоновна обвела всех недоумевающими  глазами и, дернув Мотылька за ухо, сказала:    

– Что  это? Вы, кажется, издевались сейчас надо мной, Мотылек? Кузя! Пойдите поближе  ко мне… Вы единственный, который меня понимает.    

– Этот  поймет! – засмеялся Новакович. – Вам бы, Принцесса, за него нужно  было выйти замуж, а не за Мецената. Был вчера такой случай: захожу я к Кузе, а  он лежит в кровати и стонет… «Что с тобой, Кузя?» – «Ах, Телохранитель,  испытывал ли ты когда-нибудь мучительную жажду? Я вот уже целый час терзаюсь!»  – «Так ты бы воды выпил, чудак!» – «А где же возьмешь, воду-то?» – «Да вот же  графин, на умывальнике стоит, в десяти шагах от тебя!» – «Это, –  говорит, – не вода». – «А что же это такое?» – «Перекись водорода».  Потом стал стонать, как издыхающая лошадь. «Что с тобой?» – «Совсем, –  говорит, – я расхворался. А тут из окна дует. Телохранитель, –  говорит, – передвинь мою кровать к умывальнику». Ну, и я передвинул  кровать к умывальнику вместе с ним… И что же вы думаете? Едва он очутился на  таком расстоянии от графина, что мог достать рукой, как схватывает его – и ну  глотать жидкость, как ожившая лошадь!..    

– Неужели  перекись водорода пил? – удивился Меценат.    

– Какое!  Простая вода в графине была.    

– При  чем же тут перекись?    

– А  видите, в чем дело: скажи он мне, чтоб я дал ему воды, я бы из принципа не дал.  Не люблю поощрять его гомерическую лень. Вот он и выдумал историю с окном, из  которого дует, и с перекисью. Да это еще не все! Прохаживаюсь я по комнате,  ругаю его последними словами, вдруг – хлоп! Сапог мой цепляется за гвоздь,  высунувшийся из деревянного пола, и распарывается мой старый добрый сапог!!  «Кузя! – кричу я. – У тебя тут гвоздь из пола вылез!!» А он мне:  «Знаю!» – говорит. «Так чего ж ты его не вытащишь или не вобьешь обратно?» – «А  зачем? Я уже привык к этому гвоздю и всегда инстинктивно обхожу его. А  посторонние пусть не шляются зря!» Взял я угольные щипцы, вбил гвоздь по шляпку  и этими же щипцами отколотил Кузю.    

– Грубый  у тебя нрав, Новакович, – вяло возразил Кузя. – Как ты не понимаешь,  что гвоздь торчал вне моего фарватера, который ведет от кровати к умывальнику и  от умывальника к зеркалу. Глупый ты! Ведь гвоздь-то торчал не на моей проезжей  дороге!    

– Как  это вам понравится, Принцесса?!    

– Что  такое? – медленно подняла на него свои огромные сонные глаза Принцесса.    

– Да  вот история с Кузей!    

– А  я, простите, не слышала, замечталась. Кузя! О вас тут рассказывали какую-то  историю? Вы здесь самый симпатичный, Кузя. Принесите мне платок из ридикюля. Он  в передней.    

– Сейчас, –  с готовностью откликнулся Кузя, не двигаясь с места. – Вы твердо помните,  что ридикюль в передней?..    

– Ну  да.    

– А  где именно положили вы ридикюль в передней? На подзеркальнике или на диване?    

– Не  помню, да вы посмотрите и там, и там.    

– У  вас какого цвета ридикюль? – допрашивал Кузя, потонув по-прежнему в мягком  кресле.    

– Ах,  ты, Господи! Да ведь не сто же там ридикюлей?!    

– Я  к тому спрашиваю, чтоб вас долго не задерживать поисками. А то, может, он  завалился за диван, так в полутьме сразу и не найду… Кроме того… Ах, вот он!