1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– Он   шел вдоль изгороди, окаймляющей цветники (из ваших окон ее можно видеть), по   направлению к теплицам.      

– Итак,   вы говорите, что два путешественника.., вы ведь сказали, что их было два?      

– Говорят,   будто вошли двое, но я сам видел только одного, человека в шерстяном камзоле.      

– Значит,   по-вашему, этот человек живет в теплицах?      

– Весьма   вероятно.      

– Из   теплиц есть выход?      

– Да,   есть, граф, в сторону города.      

Анри   некоторое время молчал. Сердце его сильно билось. Эти подробности, как будто бы   не имевшие никакого значения, для него, обладавшего в этом таинственном деле   как бы двойным зрением, были полны огромного интереса.      

Между   тем наступила темнота, и оба молодых человека, не зажигая света, беседовали в   комнате Жуаеза.      

Усталый   после дороги, озабоченный странными событиями, о которых ему только что   сообщили, не имея сил бороться с теми чувствами, которые они ему внушали, граф   повалился на кровать брата и машинально устремил взгляд в темноту.      

– Значит,   павильон принца там? – спросил дю Бушаж, указывая пальцем туда, откуда, по   всей видимости, появился неизвестный.      

– Видите   огонек, мерцающий среди листвы?      

– Ну?      

– Там   столовая.      

– А, –   вскричал Анри, – он снова появился.      

– Да,   он, несомненно, идет в теплицы к своему товарищу. Вы слышите?      

– Что?      

– Звук   поворачиваемого в замке ключа.      

– Странно, –   сказал дю Бушаж, – во всем этом нет ничего необычного и, однако же…      

– Однако   вас дрожь пробирает, верно?      

– Да, –   сказал граф, – а это что такое?      

Послышался   звук, напоминавший звон колокола.      

– Это   сигнал к ужину для свиты принца. Пойдемте с нами ужинать, граф.      

– Нет,   спасибо, сейчас мне ничего не нужно, а если проголодаюсь, то позову   кого-нибудь.      

– Не   дожидайтесь этого, присоединяйтесь к нашей компании.      

– Нет,   невозможно – Почему?      

– Его   королевское высочество почти что приказал мне распорядиться, чтобы ужин мне   приносили сюда. Но вы идите, не задерживайтесь из-за меня.      

– Спасибо,   граф, доброй ночи. Следите хорошенько за нашим призраком.      

– О,   можете на меня в этом отношении положиться. Разве что, – добавил Анри,   опасаясь, не выдал ли он себя, – разве что сон меня одолеет. Это более   вероятно да, на мой взгляд, и более разумно, чем подстерегать тени каких-то   шпионов.      

– Разумеется, –   засмеялся офицер.      

И он   распрощался с дю Бушажем.      

Едва   только он вышел из библиотеки, как Анри устремился в сад.      

– О, –   шептал он, – это Реми! Это Реми! Я узнал бы его и во мраке преисподней.      

И   молодой человек, чувствуя, что колени у него дрожат, прижал влажные ладони к   своему горячему лбу.      

– Боже   мой, – сказал он себе, – а может быть, это просто галлюцинации моего   несчастного больного мозга, может быть, мне суждено и во сне и наяву, и днем и   ночью беспрестанно видеть два эти образа, проложивших такую темную борозду на   всей моей жизни? И правда, – продолжал он, словно чувствуя потребность   убеждать самого себя, – зачем бы Реми находиться здесь, в замке, у герцога   Анжуйского? Что ему тут делать? Какая связь может быть у герцога Анжуйского с   Реми? И наконец, как он мог покинуть Диану, с которой никогда не расстается?   Нет, это не он!      

Но в   следующий же миг какая-то внутренняя убежденность, глубокая, инстинктивная,   возобладала над сомнением:      

– Это   он! Это он! – в отчаянии прошептал Анри, прислонившись к стене, чтобы не   упасть.      

Не успел   он выразить в словах эту властную, неодолимую, господствующую над всем мысль,   как снова раздался лязгающий звук ключа в замке, и, хотя звук этот был едва   слышен, его уловил слух возбужденного до крайности Анри.      

Невыразимый   трепет пробежал по всему телу юноши. Он снова прислушался.      

Вокруг   него возникла такая тишина, что он различал удары собственного сердца.      

Прошло   несколько минут, но то, чего он ожидал, не появлялось.      

Но хотя   глаза ничего не видели, слух говорил ему, что кто-то приближается.      

Он   услышал, как от чьих-то шагов заскрипел песок.      

Внезапно   темная линия буковой поросли как-то зазубрилась: ему почудилось, будто на этом   черном фоне движутся тени еще более темные.      

– Он   возвращается, – прошептал Анри, – но один ли? Есть ли с ним   кто-нибудь?      

Тени   двигались в ту сторону, где луна серебрила край пустыря.      

Когда   человек в шерстяном камзоле, идя в противоположном направлении, дошел до этого   места, Анри показалось, будто он узнает Реми.      

На этот   раз Анри ясно различил две тени: ошибки быть не могло.      

Смертельный   холод сжал его сердце, словно превращая его в кусок мрамора.      

Обе тени   двигались очень быстро и решительно. Первая была в шерстяном камзоле, и теперь,   как и давеча, графу показалось, что он узнал Реми.      

Вторую,   целиком закутанную в мужской плащ, распознать было невозможно.      

И,   однако, Анри чутьем угадал то, что не мог видеть.      

У него   вырвался скорбный вопль, и, как только обе таинственные тени исчезли за буками,   он поспешил за ними, перебегая от дерева к дереву.      

– О   господи, – шептал он, – не ошибаюсь ли я? Возможно ли это?      

 Глава 24.      

УВЕРЕННОСТЬ      

       

Дорога   вела вдоль буковой рощи к высокой изгороди из терновника и шеренге тополей,   отделявших павильон герцога Анжуйского от остальной части парка. В этом   уединенном уголке были красивые пруды, извилистые тропинки, вековые   деревья, – их пышные кроны луна заливала потоками света, в то время как   внизу сгущался непроницаемый мрак.      

Приближаясь   к изгороди, Анри чувствовал, что у него перехватывает дыхание.      

И   правда: столь вызывающе нарушить распоряжения принца и заняться такой   дерзновенной слежкой означало действовать не так, как подобает верному и   честному слуге короля, а как поступает низкий соглядатай или ревнивец, готовый   на любую крайность.      

Но тут   преследуемый им человек, открывая калитку в изгороди, отделявшей большой парк   от малого, сделал движение, благодаря которому открылось его лицо: это был   действительно Реми. Граф отбросил всякую щепетильность и решительно двинулся   вперед, невзирая ни на какие возможные последствия.      

Калитка   закрылась. Анри перескочил прямо через изгородь и снова пошел следом за   таинственными посетителями принца.      

Они явно   торопились.      

Но   теперь у Анри появилась новая причина для страха. Услышав, как под ногами Реми   и его спутника заскрипел песок, герцог вышел из павильона. Анри бросился за   самое толстое дерево и стал ждать.      

Увидел   он очень мало: как Реми отвесил низкий поклон, как его спутник сделал реверанс   по-женски, вместо того чтобы поклониться по-мужски, как герцог в совершенном   упоении предложил этой закутанной фигуре опереться на его руку, словно он имел   дело с женщиной.      

Затем   все трое направились к павильону и исчезли в сенях. Двери за ними закрылись.      

«Пора   кончать, – подумал Анри, – надо отыскать более удобное место, откуда   я смогу увидеть малейшее движение, не будучи никем замеченным».      

Он   выбрал группу деревьев между павильонами и шпалерами с фонтаном посередине. Это   было непроницаемое убежище: не ночью же, во мраке холодном и сыром у этого   фонтана, стал бы принц пробираться через кустарник к воде.      

Спрятавшись   за статую, высившуюся над фонтаном, и достаточно высоко устроившись на   пьедестале, Анри мог видеть все, что происходило в павильоне, ибо как раз перед   ним находилось его главное окно.      

Так как   никто не мог или, вернее, не имел права проникнуть сюда, никаких   предосторожностей не принимали.      

В   комнате стоял роскошно накрытый стол, уставленный драгоценными винами в   графинах венецианского хрусталя. У стола стояло только два кресла для   участников ужина.      

Герцог   направился к одному из них, отпустил руку спутника Реми и, пододвинув для него   другое, сказал что-то, видимо предлагая ему снять плащ, очень удобный для   хождения по ночам, но совершенно неуместный, когда цель этого хождения   достигнута и когда цель эта – ужин.      

Тогда особа,   к которой обращался принц, сбросила плащ на стул, и свет факелов ярко озарил   бледное, величественно прекрасное лицо женщины, которую сразу же узнали   расширенные от ужаса глаза Анри.      

Это была   дама из таинственного дома на улице Августинцев, фландрская путешественница –   словом, это была та самая Диана, чей взгляд разил насмерть, словно удар   кинжала.      

На этот   раз она была в женской одежде, в платье из парчи: бриллианты сверкали у нее на   шее, в прическе и на запястьях.      

От этих   украшений еще заметнее казалась бледность ее лица. В глазах сверкало такое   пламя, что можно было подумать, будто герцог, употребив какой-то магический   прием, вызвал к себе не живую женщину, а ее призрак.      

Если бы   статуя, которую Анри охватил руками холоднее мрамора, не служила ему опорой, он   упал бы ничком в бассейн фонтана.      

Герцог   был, видимо, опьянен радостью. Он пожирал глазами это изумительное существо,   сидевшее против него и едва прикасавшееся к поставленным перед ним яствам.   Время от времени Франсуа тянулся через весь стол, чтобы поцеловать руку своей   бледной и молчаливой сотрапезницы. Она же принимала эти поцелуи так   бесчувственно, словно рука ее была изваяна из алебастра, с которым могла   сравниться по белизне и прозрачности.      

Время от   времени Анри вздрагивал, поднимал руку, вытирая ледяной пот, струившийся у него   по лбу, и задавал себе вопрос:      

– Живая   она? Или мертвая?      

Герцог,   изо всех сил пуская в ход все свое красноречие, старался, чтобы строгое чело   его сотрапезницы разгладилось.      

Реми   один прислуживал за столом, так как герцог удалил всю свою челядь. Иногда,   проходя за стулом своей госпожи, он слегка задевал ее локтем, видимо, для того,   чтобы оживить этим прикосновением, вернуть к действительности или, вернее,   напомнить, где и для чего она находится.      

Тогда   лицо молодой женщины заливалось краской, в глазах вспыхивала молния, она   улыбалась, словно какой-то волшебник дотрагивался до скрытой в этом умном   автомате пружины, и механизм глаз давал искры, механизм щек – румянец, а   механизм губ – улыбку.      

Затем   она снова становилась неподвижной.      

Принц   тем временем приблизился к ней, стараясь пламенными речами оживить свою новую   победу.      

И вот   Диана, которая время от времени поглядывала на роскошной работы столовые часы,   висевшие на противоположной стене как раз над головой принца, Диана, видимо,   сделала над собой усилие и, не переставая улыбаться, стала более оживленно   поддерживать разговор.      

Анри в   своем укрытии за плотной завесой листвы ломал себе руки и проклинал все   мироздание, начиная от женщин, созданных господом богом, до самого господа   бога.      

Ему   казалось чудовищным, возмутительным, что эта столь чистая и строгая женщина   поступает как все, поддаваясь ухаживаниям принца лишь потому, что он принц, и   уступает любви, потому что в этом дворце любовь покрыта позолотой.      

Его   отвращение к Реми дошло до того, что он безжалостно вырвал бы у него   внутренности, чтобы убедиться, действительно ли у этого чудовища кровь и сердце   человека. В этом судорожном приступе ярости и презрения протекало для Анри   время ужина, столь сладостное для герцога Анжуйского.      

Диана   позвонила. Принц, разгоряченный вином и своими же страстными речами, встал   из-за стола и подошел к Диане, чтобы поцеловать ее.      

У Анри   кровь застыла в жилах. Он схватился за бедро, ища шпагу, за грудь, ища кинжал.      

На устах   Дианы заиграла странная улыбка, которая, наверно, не бывала дотоле ни на чьем   лице, и она задержала принца, не давая ему подойти ближе.      

– Монсеньер, –   сказала она, – позвольте мне, прежде чем я встану из-за стола, разделить с   вашим высочеством этот персик, который мне так приглянулся.      

С этими   словами она протянула руку к золотой филигранной корзинке, где лежало штук   двадцать великолепных персиков, и взяла один.      

Затем,   отцепив от пояса прелестный ножичек с серебряным лезвием и малахитовой   рукояткой, она разделила персик на две половинки и одну предложила принцу. Тот   схватил персик и жадно поднес его к губам, словно поцеловал губы Дианы.      

Этот   страстный порыв так сильно подействовал на него самого, что в тот миг, когда он   вонзил зубы в персик, взгляд его заволокло словно темным облаком.      

Принц   поднес руку ко лбу, отер капли пота, только что выступившие на нем, и проглотил   откушенный кусочек.      

Эти   капли пота являлись, по-видимому, симптомами внезапного недомогания, ибо пока   Диана ела свою половинку персика, принц уронил остаток своей на тарелку и, с   усилием поднявшись с места, видимо, предложил своей прекрасной сотрапезнице   выйти с ним в сад подышать свежим воздухом. Диана встала и, не произнеся ни   слова, оперлась на подставленную ей руку герцога. Реми проводил их взглядом,   особенно пристально посмотрел он на принца, пришедшего в себя на свежем   воздухе.      

Пока они   шли, Диана вытерла лезвие своего ножика расшитым золотом платочком и вставила   его в шагреневые ножны.      

Они   подошли совсем близко к кусту, где прятался Анри. Принц пылко прижимал к своему   сердцу руку молодой женщины.      

– Мне   стало лучше, – сказал он, – но в голове я все же ощущаю какую-то   тяжесть. Видно, я слишком сильно полюбил, сударыня.      

Диана   сорвала несколько веточек жасмина, побег клематиса и две прелестные розы из   тех, что покрывали словно ковром с одной стороны цоколь статуи, за которой   притаился испуганный Анри.      

– Что   это вы делаете, сударыня? – спросил принц.      

– Меня   всегда уверяли, монсеньер, – сказала она, – что запах цветов –   лучшее лекарство при головокружениях. Я делаю букет в надежде, что, принятый   вами из моих рук, он возымеет волшебное действие, на которое я рассчитываю.      

Но,   составляя свой букет, она уронила одну розу, и принц поспешил учтиво поднять   ее.      

Франсуа   нагнулся и выпрямился очень быстро, однако не настолько быстро, чтобы за это   время Диана не успела слегка обрызгать другую розу какой-то жидкостью из   золотого флакончика, который она вынула из-за своего корсажа.      

Потом   она взяла розу, поднятую принцем, и прикрепила ее к поясу.      

– Эту   возьму я. Обменяемся.      

И в   обмен на розу, взятую из рук принца, она протянула ему букет.      

Принц   жадно схватил его, с наслаждением вдохнул аромат цветов и обнял Диану за талию.   Но это сладостное прикосновение, по всей видимости, вызвало у Франсуа такое   смятение чувств, что он упал на колени и принужден был сесть на стоявшую тут же   скамью.      

Анри не   терял их обоих из виду, что не мешало ему время от времени бросать взгляд в   сторону Реми, который, оставшись в павильоне, ждал окончания этой сцены или,   вернее, с напряженным вниманием следил за происходящим, стараясь ничего не   упустить.      

Увидев,   что принц упал, он подошел к двери и стал на пороге.      

Диана,   со своей стороны, чувствуя, что принц теряет силы, села рядом с ним на   скамейку.      

Приступ   дурноты продолжался у Франсуа на этот раз дольше, чем первый. Голова принца   свесилась на грудь, он, видимо, упустил нить своих мыслей, почти что потерял   сознание. Но пальцы его все время судорожно шевелились на руке Дианы, словно он   инстинктивно продолжал погоню за своей любовной химерой.      

Наконец   он медленно поднял голову, и так как губы его оказались на уровне лица Дианы,   он сделал усилие, чтобы коснуться ими губ своей прекрасной гостьи. Но молодая   женщина, словно не заметив этого движения, встала.      

– Вы   плохо себя чувствуете, монсеньер? Лучше возвратимся.      

– Да,   да, возвратимся! – вскричал принц, словно внезапно обрадовавшись, –   да, пойдемте, благодарю вас!      

Шатаясь,   он встал. Теперь уже не Диана опиралась на руку принца, а он на руку Дианы.   Благодаря этой поддержке ему стало легче идти, он, казалось, забыл о лихорадке   и головокружении. Внезапно выпрямившись и почти застав Диану врасплох, он   прижал губы к шее молодой женщины.      

Та   вздрогнула всем телом, словно ощутила не поцелуй, а прикосновение раскаленного железа.      

– Реми,   подайте факел! – крикнула она. – Факел!      

Тотчас   же Реми зашел обратно в столовую и от свечей, горевших на столе, зажег факел,   который лежал отдельно на маленьком столике. Поспешно вернувшись с факелом в   руке к входу в павильон, он протянул его Диане.      

– Вот,   сударыня!      

– Куда   угодно направиться вашему высочеству? – спросила Диана, хватая факел и в   то же время отворачивая голову.      

– О,   в спальню!., в спальню!.. И вы поможете мне дойти, не правда ли,   сударыня? – сказал принц, словно в каком-то опьянении.      

– С   удовольствием, монсеньер, – ответила Диана. Идя рядом с принцем, она   подняла факел.      

Реми же   направился в глубину павильона и открыл там окно, куда воздух ворвался с такой   силой, что факел в руках Дианы, словно вспыхнув гневом, бросил свое пламя и дым   прямо в лицо Франсуа, стоявшему на самом сквозняке.      

Влюбленные –   как полагал Анри – прошли таким образом через всю галерею до комнаты   герцога и исчезли за портьерой, затканной лилиями, которой была завешена дверь.      

Анри   созерцал эту сцену со все усиливающимся бешенством, доходившим до того, что он   почти терял сознание.      

У него   словно хватало сил лишь на то, чтобы проклинать судьбу, подвергшую его такому   жестокому испытанию.      

Когда он   вышел из своего укрытия, руки его бессильно свисали вдоль тела, невидящий   взгляд устремлен был в пространство; полумертвый, он уже намеревался   возвращаться в замок в отведенное ему помещение.      

Но в тот   же миг портьера, за которой только что исчезли Диана и принц, дернулась, и   молодая женщина, устремившись в столовую, увлекла за собой Реми, который все   время неподвижно стоял на месте, видимо, поджидая ее возвращения.      

– Идем!.. –   сказала она. – Идем, все кончено!..      

И оба,   словно пьяные, безумные или охваченные приступом буйства, выбежали в сад.      

Но Анри   при виде их обрел все свои силы. Он бросился им навстречу, и внезапно они   наткнулись на него посреди аллеи: он стоял перед ними, скрестив руки, в   молчании более устрашающем, чем какие бы то ни было угрозы. И действительно,   Анри дошел до такого умоисступления, что готов был убить всякого, кто стал бы   утверждать, будто женщины отнюдь не чудовища, созданные адскими силами для   того, чтобы осквернять весь мир.      

Он   схватил Диану за руку и не дал ей идти дальше, несмотря на вырвавшийся у нее   крик ужаса, несмотря даже на то, что Реми приставил к груди его кинжал, слегка   оцарапавший кожу.      

– О,   вы меня, наверно, не узнаете, – сказал он, ужасающе скрипя зубами, –   я тот наивный юноша, который любил вас и которому вы отказались подарить свою   любовь, уверяя, что для вас нет будущего, а есть только прошлое. А, прекрасная   лицемерка, и ты, подлый обманщик, наконец-то я узнал вас, будьте вы прокляты!   Одной я говорю: презираю тебя, другому – ты мне омерзителен!      

– Дорогу! –   крикнул Реми задыхающимся голосом. – Дорогу, безумный мальчишка, не то…      

– Хорошо, –   ответил Анри, – докончи свое дело, умертви мое тело, негодяй, раз ты уже   убил мою душу.      

– Молчи! –   яростно прошептал Реми, надавливая на нож, приставленный к груди молодого   человека.      

Но Диана   с силой оттолкнула руку Реми и, схватив за руку дю Бушажа, притянула его к   себе.      

Диана   была мертвенно-бледна. Ее прекрасные волосы, разметавшись, упали на плечи, от   прикосновения руки ее к своему сжатому кулаку Анри ощутил холод, словно   коснулся трупа.      

– Сударь, –   сказала она, – не судите дерзновенно о том, что известно одному богу!..   Я – Диана де Меридор, возлюбленная господина де Бюсси, которого герцог   Анжуйский дал подло убить, когда мог его спасти. Неделю тому назад Реми заколол   кинжалом Орильи, сообщника принца, а что до самого принца, я только что   отравила его с помощью персика, букета и факела. Дорогу, сударь, дорогу Диане   де Меридор, которая направляется в монастырь госпитальерок.      

Сказав   это, она выпустила руку Анри и снова взяла под руку ожидавшего ее Реми.      

Анри   сперва упал на колени, потом откинулся назад и проводил глазами устрашающие   фигуры убийц, которые, подобно адскому видению, исчезли в парковой чаще.      

Лишь час   спустя молодой человек, разбитый усталостью, подавленный ужасом, с пылающим   мозгом нашел в себе достаточно сил, чтобы дотащиться до своей комнаты, причем   ему дважды пришлось делать попытку влезть через окно. Он прошел несколько шагов   по комнате и, спотыкаясь, повалился на кровать.      

В замке   все спали.      

 Глава 25.      

СУДЬБА      

       

На   другой день около девяти часов яркое солнце заливало золотым сиянием аллеи   Шато-Тьерри.      

Еще   накануне нанято было много рабочих, которые с рассветом начали уборку парка и   апартаментов, где должен был остановиться ожидавшийся в этот день король.      

В   павильоне, где ночевал герцог, незаметно было никакого движения, ибо накануне   принц запретил обоим своим старым слугам будить его. Они должны были ждать,   когда он позовет.      

Около   половины десятого два верховых курьера, примчавшиеся во весь опор, въехали в   город, оповещая всех о приближении его величества.      

Эшевены   и гарнизон во главе с губернатором выстроились шеренгой, встречая королевский   кортеж.      

В десять   часов у подножия холма показался король. На последней остановке он пересел из   кареты в седло: отличный наездник, он пользовался любым случаем сделать это,   особенно же вступая в какой-нибудь город.      

Королева-мать   следовала за Генрихом в носилках. За ними на отличных конях ехали пятьдесят   пышно разодетых дворян.      

Рота   гвардейцев под командой самого Крильона, его двадцать швейцарцев, столько же   шотландцев под командой Ларшана и вся служба королевских развлечений с мулами,   сундуками и лакеями образовали целую армию, поднимавшуюся по извилистой дороге   от реки до вершины холма.      

Наконец   шествие вступило в город под звон колоколов, гром пушек и звуки всевозможных   музыкальных инструментов.      

Жители   города горячо приветствовали короля: в то время он появлялся на людях так   редко, что для видевших его на близком расстоянии он еще сохранял ореол   божественности.      

Проезжая   через толпу, король тщетно искал глазами брата. У решетки замка он увидел лишь   Анри дю Бушажа.      

Войдя в   замок, Генрих III осведомился о здоровье герцога Анжуйского у офицера, которому   пришлось выйти встречать его величество.      

– Сир, –   ответил тот, – его высочество уже несколько дней изволит проживать в   парковом павильоне, и сегодня утром мы его еще не видели. Однако, поскольку   вчера его высочество чувствовал себя хорошо, он, по всей вероятности, и сейчас   пребывает в добром здравии.      

– Этот   парковый павильон, видно, очень уединенное место, – с недовольным видом   сказал Генрих, – раз оттуда не слышно пушечных выстрелов?      

– Сир, –   осмелился сказать один из старых слуг герцога, – может быть, его   высочество не ожидали вашего величества так рано?      

– Старый   болван, – проворчал Генрих, – по-твоему, король явится к кому-нибудь   так вот, не предупреждая? Монсеньер герцог Анжуйский еще вчера узнал о моем   приезде.      

Затем,   не желая печалить всех окружающих своим озабоченным видом, Генрих, которому   хотелось за счет Франсуа прослыть кротким и добрым, вскричал:      

– Раз   он не выходит к нам, мы сами пойдем ему навстречу.      

– Указывайте   дорогу, – раздался из носилок голос Екатерины.      

Вся   свита направилась к старому парку.      

В тот   миг, когда первые гвардейцы подходили к буковой аллее, откуда-то донесся   ужасный душераздирающий вопль.      

– Что   это такое? – спросил король, оборачиваясь к матери.      

– Боже   мой, – прошептала Екатерина, стараясь найти разгадку на лицах   окружающих, – это вопль горя и отчаяния.      

– Мой   принц! Мой бедный герцог! – вскричал другой старый слуга Франсуа,   появляясь у одного из окон со всеми признаками самого жестокого горя.      

Все   устремились к павильону, короля увлек общий людской поток.      

Он   появился как раз в ту минуту, когда поднимали тело герцога Анжуйского, которого   камердинер, вошедший без разрешения, чтобы оповестить о приезде короля, заметил   лежащим на ковре в спальне.      

Принц   был холоден, окоченел и не подавал никаких признаков жизни; у него только   странно подергивались веки и как-то судорожно сводило губы.      

Король   остановился на пороге, за ним – все другие.      

– Вот   уж плохое предзнаменование! – прошептал он.      

– Удалитесь,   сын мой, – сказала Екатерина, – прошу вас.      

– Бедняга   Франсуа! – произнес Генрих, очень довольный, что его попросили уйти и тем   самым избавили от зрелища этой агонии.      

За   королем последовали и все придворные.      

– Странно,   странно! – прошептала Екатерина, став на колени перед принцем или, вернее   будет сказать, – перед его трупом. С нею оставались только двое старых   слуг.      

И пока   по всему городу разыскивали врача принца, пока в Париж отправляли курьера   поторопить врачей короля, оставшихся в Мо в свите королевы, она устанавливала,   разумеется, не так учено, но не менее проницательно, чем это сделал бы сам   Мирон, диагноз странной болезни, от которой погибал ее сын.      

На этот   счет у флорентинки имелся опыт. Поэтому прежде всего она хладнокровно и притом   так, что они не смутились, допросила обоих слуг, которые в отчаянии рвали свои   волосы и царапали себе лица.      

Оба   ответили, что накануне принц вернулся в павильон поздно вечером, после того как   его весьма некстати потревожил господин Анри дю Бушаж, прибывший с поручением   от короля.      

Затем   они добавили, что после этой аудиенции в большом замке принц заказал изысканный   ужин и велел, чтобы в павильон никто без вызова не заходил. Наконец, что   решительно запретил будить его утром или же вообще заходить к нему, пока он сам   не позовет.      

– Он,   наверное, ждал какую-нибудь женщину? – спросила королева-мать.      

– Мы   так думаем, сударыня, – смиренно ответили слуги, – но из скромности   не стали в этом убеждаться.      

– Однако,   убирая со стола, вы же видели, ужинал мой сын в одиночестве или нет?      

– Мы   еще не убирали, сударыня, ведь монсеньер велел, чтобы в павильон никто не   заходил.      

– Хорошо, –   сказала Екатерина, – значит, сюда никто не проникал?      

– Никто,   сударыня.      

– Можете   идти.      

И   Екатерина осталась совершенно одна.      

Оставив   принца распростертым на постели, как его туда положили, она занялась   обстоятельным исследованием каждого симптома, каждого признака, которые, по ее   мнению, могли подтвердить то, что она подозревала и чего страшилась.      

Она   заметила, что кожа на лбу у Франсуа приняла какой-то коричневатый оттенок,   глаза налились кровью и под ними образовались темные круги, на губах появилось   странное изъязвление, точно от ожога серой.      

Те же   знаки она заметила на ноздрях и крыльях носа.      

– Посмотрим, –   пробормотала она, оглядываясь по сторонам.      

Первое,   что она увидела, был факел, где полностью догорела свеча, которую накануне   вечером вставил Реми.      

«Эта   свеча горела долго, – подумала королева, – значит, Франсуа был в этой   комнате долго. Ах, на ковре лежит какой-то букет…»      

Екатерина   поспешно схватила его и сразу заметила, что все цветы еще свежие, кроме одной   розы, почерневшей и высохшей.      

– Что   это? – пробормотала она, – чем облиты были лепестки этой розы?.. Я,   кажется, знаю одну жидкость, от которой сразу вянут цветы.      

И,   вздрогнув, она отстранила букет подальше.      

– Этим   объясняется цвет ноздрей и коричневая окраска лба. Но губы?      

Екатерина   бросилась в столовую. Лакеи не обманули ее: не было никаких указаний на то, что   кто-нибудь дотрагивался до сервировки после того, как здесь кончили ужинать.      

Тут   Екатерина обратила особое внимание на половинку персика, лежавшую на краю   стола: на ней обозначился полукруг чьих-то зубов.      

Персик   потемнел так же, как роза: весь он был испещрен лиловыми и коричневыми   разводами.      

Особенно   отчетливы были следы гниения по обрезу в том месте, где прошел нож.      

«Отсюда   и язвы на губах, – подумала она. – Но Франсуа откусил только   маленький кусочек. Он недолго держал в руке этот букет – цветы совсем   свежие. Беда еще поправима, яд не мог глубоко проникнуть. Но если его действие   было лишь поверхностным, откуда же полный паралич и такие явственные следы   разложения? Наверно, я не все заметила».      

И,   мысленно произнеся эти слова, Екатерина оглядывалась кругом и увидела, что с   шеста розового дерева на серебряной цепочке свисает красно-синий любимый   попугай Франсуа.      

Птица   была мертва: она окоченела и крылья ее топорщились.      

Екатерина   снова устремила тревожный взгляд на факел, который уже один раз привлек ее   внимание, когда по сгоревшей до конца свече она определила, что принц рано   вернулся к себе.      

«Дым! –   подумала Екатерина. – Дым! Фитиль был отравлен. Сын мой погиб!»      

Тотчас   же она позвонила. Комната наполнилась слугами и офицерами.      

– Мирона!   Мирона! – говорили одни.      

– Священника! –   говорили другие.      

Она же   тем временем поднесла к губам Франсуа один из флаконов, которые всегда носила с   собою в кошельке, и пристально вгляделась в лицо сына, чтобы можно было судить,   насколько действенным оказалось противоядие. Герцог приоткрыл глаза и рот, но в   глазах уже не было искры взгляда, из гортани не поднимался голос.      

Екатерина,   мрачная и безмолвная, вышла из комнаты, сделав обоим слугам знак следовать за   нею, так, чтобы они ни с кем не успели обмолвиться хоть одним словом.      

Она   отвела их в другой павильон и села, не спуская с них глаз.      

– Монсеньер   герцог Анжуйский был отравлен во время ужина. Вы подавали ужин?      

При этих   ее словах смертельная бледность покрыла лицо стариков.      

– Пусть   нас пытают, пусть нас убьют, но пусть нас не обвиняют в этом!      

– Вы   болваны. Неужели вы думаете, что, если бы я вас подозревала, все это уже не   было бы сделано? Я хорошо знаю, что не вы умертвили вашего господина. Но его   убили другие, и я должна разыскать убийц. Кто заходил в павильон?      

– Какой-то   плохо одетый старик: вот уже два дня, как монсеньер принимал его у себя.      

– А..,   женщина?      

– Мы   ее не видели… О какой женщине изволит говорить ваше величество?      

– Сюда   приходила женщина, она сделала букет…      

Слуги   переглянулись так простодушно, что с одного взгляда Екатерина признала их   невиновность.      

– Привести   ко мне губернатора города и коменданта замка.      

Оба   лакея бросились к дверям.      

– Постойте! –   сказала Екатерина, и они тотчас же замерли на пороге как вкопанные. – То,   о чем я вам только что сказала, знаете только я и вы. Я об этом никому больше   не скажу. Если кто-нибудь другой узнает, то только от вас. В тот же день вы оба   умрете. Теперь ступайте.      

Губернатора   и коменданта Екатерина расспросила не столь откровенно. Она сказала им, что от   некоторых лиц герцог узнал плохую новость, которая произвела на него очень   тяжелое впечатление, что тут-то и кроется причина его болезни и что, снова   расспросив этих лиц, герцог, наверно, оправится.      

Губернатор   и комендант велели обыскать весь город, весь парк, окрестности, но никто не мог   сказать, куда девались Реми и Диана.      

Лишь   Анри знал тайну, но можно было не опасаться, что он ее кому-нибудь откроет.      

В   течение дня ужасная новость распространилась в городе и в области Шато-Тьерри.   Случай с герцогом каждый объяснял в зависимости от своего характера и   склонностей, то выдумывая невероятные подробности, то, напротив, преуменьшая   событие.      

Но   никто, кроме Екатерины и дю Бушажа, не понимал, что герцог – человек   обреченный.      

Злосчастный   принц не издал ни звука, не пришел в себя. Вернее будет сказать, – он не   подавал никаких признаков, что сознает окружающее.      

Король,   больше всего на свете опасавшийся каких бы то ни было тягостных впечатлений,   охотно вернулся бы в Париж. Но королева-мать воспротивилась его отъезду, и двор   принужден был оставаться в замке.      

Появилась   целая толпа врачей. Один лишь Мирон разгадал причину болезни и понял, насколько   тяжело положение. Но он был слишком хороший царедворец, чтобы не утаить правду,   особенно после того, как взглянул на Екатерину и встретил ее ответный взгляд.      

Все   кругом расспрашивали его, и он отвечал, что монсеньер герцог Анжуйский,   несомненно, пережил большие неприятности и испытал тяжелый удар.      

Таким   образом, он никак себя не подвел, что в подобном случае дело очень трудное.   Генрих III попросил его дать вполне определенный ответ на вопрос: останется ли   герцог жив? Врач ответил:      

– Я   смогу сказать это вашему величеству через три дня.      

– А   мне что вы скажете? – понизив голос, спросила Екатерина.      

– Вам,   сударыня, – дело другое. Вам я отвечу без колебаний.      

– Что   же именно?      

– Прошу,   ваше величество, задать мне вопрос.      

– Когда   сын мой умрет, Мирон?      

– Завтра   к вечеру, сударыня.      

– Так   скоро!      

– Ах,   государыня, – прошептал врач, – доза была уж очень сильна.      

Екатерина   приложила палец к губам, взглянула на умирающего и тихо произнесла зловещее   слово:      

– Судьба!      

 Глава 26.      

ГОСПИТАЛЬЕРКИ      

       

Граф   провел ужасную ночь, он был почти в бреду, он был близок к смерти.      

Однако,   верный своему долгу, он, узнав о прибытии короля, встал и встретил его у   решетки замка, как мы уже говорили. Но, почтительно приветствовав его   величество, склонившись перед королевой-матерью и пожав руку адмиралу, он снова   заперся у себя в комнате, уже не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы решительно   привести в исполнение свое намерение, которому ничто теперь не могло   противостоять.      

Около   одиннадцати часов утра, то есть когда распространилась весть «герцог Анжуйский   при смерти» и все разошлись, оставив короля, потрясенного этим новым   несчастьем, Анри постучался в дверь к брату, который, проведя часть ночи на   большой дороге, ушел к себе отдыхать.      

– А,   это ты! – в полусне спросил Жуаез. – В чем дело?      

– Я   пришел проститься с тобой, брат, – ответил Анри.      

– Как   так проститься?.. Ты уезжаешь?      

– Да,   уезжаю, брат, и полагаю, что теперь меня здесь уже ничто не удерживает.      

– Как   ничто?      

– Конечно.   Празднества, на которых я по-твоему желанию должен был присутствовать, не   состоятся, обещание меня больше не связывает.      

– Ты   ошибаешься, Анри, – возразил главный адмирал. – Как вчера я не   позволил бы тебе уехать, так и сегодня не разрешаю.      

– Хорошо,   брат. Но раз так, то я в первый раз в жизни, к величайшему своему сожалению, не   подчинюсь твоему приказу и тем самым выкажу тебе неуважение. Ибо с этой минуты,   прямо говорю тебе, Анн, ничто не отвратит меня от пострижения.      

– А   разрешение, которое должно прийти из Рима?      

– Я   буду дожидаться его в монастыре.      

– Ну,   так ты действительно обезумел! – вскричал Жуаез. Он вскочил с кровати, и   на лице его изобразилось величайшее изумление.      

– Напротив,   мой дорогой, мой глубоко чтимый брат, я мудрее всех, ибо лишь один я знаю, что   делаю.      

– Анри,   ты обещал подождать месяц.      

– Невозможно,   брат.      

– Ну,   хоть неделю.      

– Ни   единого часа.      

– Видно,   ты ужасно страдаешь, бедный мой мальчик.      

– Наоборот,   я больше не страдаю и потому ясно вижу, что болезнь моя неизлечима.      

– Но,   друг мой, не из бронзы же эта женщина. Ее можно разжалобить, я сам займусь   этим.      

– Невозможного   ты не сделаешь, Анн. К тому же, если бы она теперь смягчилась, я сам откажусь   от ее любви.      

– Только   этого не хватало!      

– Это   так, брат!      

– Как!   Если бы она согласилась стать твоей, ты бы ее не захотел? Но это же просто   сумасшествие, черт побери!      

– О,   нет, нет! – вскричал Анри, и в голосе его слышался ужас. – Между мною   и этой женщиной не может быть ничего.      

– Что   это все значит? – спросил изумленный Жуаез. – И что же это за   женщина? Скажи мне наконец, Анри. Ведь у нас никогда не было друг от друга   секретов.      

Анри уже   опасался, что и так сказал слишком много и что, поддавшись чувству, которого не   сумел сейчас скрыть, он приоткрыл некую дверь и через нее взгляд его брата   сможет проникнуть в ужасную тайну, скрытую в его сердце. Поэтому он тут же впал   в противоположную крайность и, как это бывает в подобных случаях, желая   ослабить впечатление от вырвавшихся у него неосторожных слов, произнес еще   более неосторожные.      

– Брат, –   сказал он, – не оказывай на меня давления, эта женщина не может быть моей,   она теперь принадлежит богу.      

– Вздор   какой, граф! Женщина эта – монашка? Она тебе солгала.      

– Нет,   брат, эта женщина мне не солгала, она – госпиталъерка. Не будем же о ней   говорить и отнесемся с уважением ко всему, что вручает себя господу.      

Анн   сумел овладеть собой и не показать Анри, как он обрадован этой новостью.      

Он   продолжал:      

– Это   для меня неожиданность, ничего подобного ты мне никогда не говорил.      

– Да,   неожиданность, ибо она лишь недавно постриглась. Но я твердо уверен, что ее   решение так же непоколебимо, как мое. Поэтому не удерживай меня больше, брат,   но поцелуй от всего своего любящего сердца. Дай мне поблагодарить тебя за твою   доброту, за твое терпенье, за твою безграничную любовь к несчастному безумцу, и   прощай!      

Жуаез   посмотрел брату в лицо. Он посмотрел, как человек растроганный и рассчитывающий   на то, что этой своей растроганностью он изменит решение другого человека.      

Но Анри   остался непоколебим и ответил лишь своей неизменной грустной улыбкой.      

Жуаез   поцеловал брата и отпустил его.      

– Ладно, –   сказал он про себя, – не все еще кончено, как ты ни торопишься, я тебя   догоню.      

Он пошел   к королю, который завтракал в постели в присутствии Шико.      

– Здравствуй,   здравствуй! – сказал Генрих Жуаезу. – Очень рад тебя видеть, Анн. Я   боялся, что ты проваляешься весь день, лентяй. Как здоровье моего брата?      

– Увы,   сир, этого я не знаю. Я пришел к вам поговорить о моем брате.      

– Котором?      

– Об   Анри.      

– Он   все еще хочет стать монахом?      

– Да,   сир.      

– Он   намерен постричься?      

– Да,   сир.      

– Он   прав, сын мой.      

– Как   так, сир?      

– Да,   это самый верный путь к небу.      

– О, –   заметил королю Шико, – еще более верный тот, который избрал твой брат.      

– Сир,   разрешит ли мне ваше величество задать один вопрос?      

– Хоть   двадцать, Жуаез, хоть двадцать. Я ужасно скучаю в Шато-Тьерри, и твои вопросы   меня немного развлекут.      

– Сир,   вы знаете все монашеские ордена в королевстве?      

– Как   свой герб.      

– Скажите   мне, пожалуйста, что такое госпитальерки?      

– Это   очень небольшая община – весьма замкнутая, весьма строгих и суровых   правил, состоящая из двадцати дам – канонисс святого Иосифа.      

– Там   дают обеты?      

– Да,   в виде исключения, по рекомендации королевы.      

– Не   будет ли нескромным спросить вас, где находится эта община, сир?      

– Конечно,   нет. Она находится на улице Шеве-Сен-Ландри, в Сите, за монастырем Пресвятой   богоматери.      

– В   Париже?      

– В   Париже.      

– Благодарю   вас, сир!      

– Но   почему, черт побери, ты меня об этом расспрашиваешь? Разве твой брат переменил   намерение и хочет стать не капуцином, а госпитальеркой?      

– Нет,   сир, после того что вы соизволили мне сказать, я не счел бы его таким безумцем.   Но у меня есть подозрение, что одна из дам этой общины настроила его таким   образом, и поэтому я хотел бы обнаружить, кто это, и поговорить с этой особой.      

– Разрази   меня гром, – произнес король с крайне самодовольным видом, – лет семь   назад я знал там очень красивую настоятельницу.      

– Что   ж, сир, может быть, она по-прежнему там?      

– Не   знаю. С того времени я сам, Жуаез, стал или почти что стал монахом.      

– Сир, –   сказал Жуаез, – дайте мне на всякий случай, прошу вас, письмо к этой   настоятельнице и отпуск на два дня.      

– Ты   покидаешь меня? Оставляешь здесь одного?      

– Неблагодарный! –   вмешался Шико, пожимая плечами. – А я-то? Я ведь здесь.      

– Письмо,   сир, прошу вас, – сказал Жуаез.      

Король   вздохнул, но письмо все же написал.      

– Но   ведь тебе в Париже нечего делать, – сказал король, вручая Жуаезу письмо.      

– Простите,   сир, я должен сопровождать брата и, во всяком случае, наблюдать за ним.      

– Правильно!   Ступай же, да поскорей возвращайся.      

Жуаез не   заставил повторять ему разрешение. Он без лишнего шума велел подать лошадей, и,   убедившись, что Анри уже ушел, галопом помчался куда ему было нужно.      

Даже не   переобувшись, молодой человек велел везти себя прямо на улицу Шеве-Сен-Ландри.   Она примыкала к улице Анфер и к параллельной ей улице Мармузе.      

Мрачный,   внушительного вида дом, за стенами которого можно было разглядеть макушки   высоких деревьев, редкие, забранные решеткой окна, узкая дверь с   окошечком, – вот какой был по внешнему виду монастырь госпитальерок.      

На замке   свода над входной дверью грубой рукой ремесленника были выбиты слова:      

MATRONAE   HOSPITES И надпись, и самый камень уже порядком обветшали.      

Жуаез   постучался в окошечко и велел отвести своих лошадей на улицу Мармузе, опасаясь,   чтобы их присутствие у ворот монастыря не наделало излишнего шума.      

Затем он   постучался в решетку вращающейся дверцы.      

– Будьте   добры предупредить госпожу настоятельницу, что герцог де Жуаез, главный адмирал   Франции, хочет с ней говорить от имени короля.      

Появившееся   за решеткой лицо монахини покраснело под иноческой косынкой, и решетка снова   закрылась.      

Минут   через пять открылась дверь, и Жуаез вошел в приемную.      

Красивая   статная женщина низко склонилась перед Жуаезом. Адмирал отдал поклон, как   человек благочестивый и в то же время светский.      

– Сударыня, –   сказал он, – королю известно, что вы намереваетесь принять или уже приняли   в число своих питомиц одну особу, с которой я должен побеседовать.   Соблаговолите предоставить мне возможность с ней встретиться.      

– Как   имя этой дамы, сударь?      

– Я   его не знаю, сударыня.      

– Тогда   как же я смогу исполнить вашу просьбу?      

– Нет   ничего легче. Кого вы приняли за последний месяц?      

– Вы   слишком определенно или уже чересчур неточно указываете мне эту особу, –   сказала настоятельница, – я не могу исполнить вашего желания.      

– Почему?      

– Потому   что за последний месяц я никого не принимала, если не считать сегодняшнего   утра.      

– Сегодняшнего   утра?      

– Да,   господин герцог, – и вы сами понимаете, что ваше появление через два часа   после того, как прибыла она, слишком похоже на преследование, чтобы я разрешила   вам говорить с нею.      

– Сударыня,   я прошу вас.      

– Это   невозможно, сударь.      

– Покажите   мне только эту даму.      

– Говорю   вам – невозможно… К тому же, хотя вашего имени достаточно было, чтобы   открыть вам дверь моей обители, для разговора здесь с кем-либо, кроме меня,   надо предъявить письменный приказ короля.      

– Вот   он, сударыня, – ответил Жуаез, доставая письмо, подписанное Генрихом.      

Настоятельница   прочитала и поклонилась.      

– Да   свершится воля его величества, даже если она противоречит воле божией.      

И она   пошла к выходу в монастырский двор.      

– Теперь,   сударыня, – сказал Жуаез, учтиво останавливая ее, – вы видите, что я   в своем праве. Но я не хочу злоупотреблять им и опасаюсь ошибки. Может быть,   эта дама и не та, кого я ищу. Соблаговолите сказать мне, как она к вам прибыла,   по какой причине и кто ее сопровождал?      

– Все   это излишне, господин герцог, – ответила настоятельница, – вы не   ошиблись. Дама, прибывшая лишь сегодня утром, хотя мы ожидали ее еще две недели   назад, и рекомендованная мне одним лицом, которому я всецело подчиняюсь, дама   эта действительно та особа, к которой у господина герцога де Жуаеза может быть   дело.      

С этими   словами настоятельница еще раз поклонилась герцогу и исчезла.      

Через   десять минут она возвратилась в сопровождении госпитальерки, совершенно   скрывшей свое лицо под покрывалом.      

То была   Диана, уже переодевшаяся в монашеское платье.      

Герцог   поблагодарил настоятельницу, пододвинул неизвестной даме табурет, сел тоже, и   настоятельница вышла, собственноручно закрыв все двери пустой и мрачной   приемной.      

– Сударыня, –   сказал тогда Жуаез безо всяких вступлений, – вы – дама, жившая на   улице Августинцев, таинственная женщина, которую мой брат, граф де Бушаж, любит   безумной и погибельной любовью?      

Вместо   ответа госпитальерка наклонила голову, но не произнесла ни слова.      

Это   подчеркнутое нежелание говорить показалось Жуаезу оскорбительным. Он и без того   был предубежден против своей собеседницы.      

– Вы,   наверно, считали, сударыня, – продолжал он, – что достаточно быть или   казаться красивой, что при этом можно не иметь сердца под своим прекрасным   обличием, что можно вызвать несчастную страсть в душе юноши, носящего наше имя,   а затем в один прекрасный день сказать ему: «Тем хуже для вас, если у вас есть   сердце, а у меня его нет, и мне оно не нужно».      

– Я   не так ответила, сударь, вы плохо осведомлены, – произнесла госпитальерка   так благородно и трогательно, что гнев Жуаеза на миг даже смягчился.      

– Слова   сами по себе не имеют значения, важна суть; вы, сударыня, оттолкнули моего   брата и ввергли его в отчаяние.      

– Невольно,   сударь, ибо я всегда старалась отдалить от себя господина дю Бушажа.      

– Это   называется ухищрениями кокетства, сударыня, а их последствия н составляют вину.      

– Никто   не имеет права обвинять меня, сударь. Я ни в чем не повинна. Вы раздражены   против меня, и я больше не стану вам отвечать.      

– Ого! –   вскричал Жуаез, постепенно распаляясь. – Вы погубили моего брата и   рассчитываете оправдаться, вызывающе напуская на себя величественный вид? Нет,   нет: можете не сомневаться в моих намерениях, раз уж я сюда явился. Я не шучу,   клянусь вам, вы видите, как у меня дрожат руки, губы, по этому одному вы можете   понять, что вам придется прибегнуть к основательным доводам, чтобы поколебать   меня.      

Госпитальерка   встала.      

– Если   вы явились сюда, чтобы оскорблять женщину, – сказала она все так же   хладнокровно, – оскорбляйте меня, сударь. Если вы явились, чтобы заставить   меня изменить свое решение, то попусту теряете время. Лучше уходите.      

– Ах,   вы не человеческое существо, – вскричал выведенный из себя Жуаез, –   вы демон!      

– Я   сказала, что не стану отвечать. Теперь этого недостаточно, я ухожу.      

И   госпитальерка направилась к двери.      

Жуаез   остановил ее.      

– Постойте!   Слишком долго я искал вас, чтобы так просто отпустить. И раз уж мне удалось до   вас добраться, раз ваша бесчувственность окончательно подтверждает мое первое   предположение, что вы исчадие ада, посланное врагом рода человеческого, чтобы   погубить моего брата, я хочу видеть ваше лицо, на котором запечатлены все самые   мрачные угрозы преисподней, я хочу встретить пламя вашего взора, сводящего   людей с ума. Померяемся силами, Сатана!      

И Жуаез,   одной рукой сотворив крестное знамение, чтобы сокрушить силы ада, другой сорвал   покрывало с лица госпитальерки. Но она невозмутимо, безгневно, без малейшего   упрека устремив ясный и кроткий взгляд на того, кто ее так жестоко оскорбил,   сказала:      

– О   господин герцог, то, что вы сделали, недостойно дворянина!      

Жуаезу   показалось, что ему нанесен удар прямо в сердце. Безграничная кротость этой   женщины смягчила его гнев, красота ее смутила его разум.      

– Да, –   прошептал он после продолжительного молчания, – вы прекрасны, и Анри не   мог не полюбить вас. Но бог даровал вам красоту лишь для того, чтобы вы   изливали ее, как некое благоухание на человека, который будет связан с вами на   всю жизнь.      

– Сударь,   разве вы не говорили со своим братом? Но может быть, если вы с ним и говорили,   он не счел нужным довериться вам во всем. Иначе вы узнали бы от него, что со   мной не было так, как вы говорите: я любила, а теперь больше не буду любить, я   жила, а теперь должна умереть.      

Жуаез не   сводил глаз с Дианы. Огонь ее всемогущего взгляда проник до глубины его души,   подобный струям вулканического пламени, при одном приближении которых   расплавляется бронза статуи.      

Луч этот   уничтожил всю грубую породу в сердце адмирала, словно в тигле, распадающемся на   части оттого, что теперь в нем плавится и кипит уже только чистое золото.      

– О   да, – произнес он еще раз, понизив голос и все еще не сводя с нее взгляда,   где быстро угасло пламя гнева, – о да, Анри должен был вас полюбить… О   сударыня, на коленях молю вас, – сжальтесь, полюбите моего брата!      

Диана   по-прежнему стояла холодная и молчаливая.      

– Не   допустите, чтобы из-за вас терзалась целая семья, не губите нашего рода, –   ведь один из нас погибнет от отчаяния, а другие от горя.      

Диана не   отвечала, продолжая грустно смотреть на склонившегося перед нею молящего ее   человека.      

– О, –   вскричал наконец Жуаез, яростно схватившись за грудь судорожно сжатыми   пальцами, – о, сжальтесь над моим братом, надо мною самим! Я горю! Ваш   взор испепелил меня!.. Прощайте, сударыня, прощайте!      

Он встал   с колен, словно безумный, растряс, вернее, сорвал задвижку с двери приемной и в   каком-то исступлении бежал к своим слугам, ожидавшим его на углу улицы Анфер.      

 Глава 27.      

ЕГО СВЕТЛОСТЬ МОНСЕНЬЕР   ГЕРЦОГ ДЕ ГИЗ      

       

В   воскресенье 10 июня около одиннадцати часов утра весь двор собрался в комнате   перед кабинетом, где с момента своей встречи с Дианой де Меридор медленно и   безнадежно умирал герцог Анжуйский.      

Ни   искусство врачей, ни отчаяние его матери, ни молебны, заказанные королем, не в   силах были предотвратить рокового исхода.      

Утром 10   июня Мирон объявил королю, что болезнь неизлечима и что Франсуа Анжуйский не   проживет и дня.      

Король   сделал вид, что поражен величайшим горем, и, обернувшись к присутствующим,   сказал:      

– Теперь-то   враги мои воспрянут духом.      

На что   королева-мать ответила:      

– Судьбы   наши в руках божиих, сын мой.      

А Шико,   скромно стоявший в скорбной позе неподалеку от короля, совсем тихо добавил:      

– Надо,   насколько это в наших силах, помогать господу богу, сир.      

Около   половины двенадцатого больной покрылся мертвенной бледностью и перестал видеть.   Рот его, дотоле полуоткрытый, закрылся. Прилив крови, который уже в течение   нескольких дней ужасал присутствующих, как некогда кровавый пот Карла IX,   внезапно остановился, и конечности похолодели.      

Генрих   сидел у изголовья брата. Екатерина, сидя между стеной и кроватью, держала в   своих руках ледяную руку умирающего.      

Епископ   города Шато-Тьерри и кардинал де Жуаез читали отходную. Все присутствующие,   стоя на коленях и подняв сложенные ладони рук, повторяли слова молитвы.      

Около   полудня больной открыл глаза. Солнце выглянуло из-за облака и залило кровать   золотым сиянием. Франсуа, дотоле не двигавший ни одним пальцем, Франсуа, чье   сознание было затуманено, как только что выглянувшее солнце, поднял руку к   небу, словно человек, охваченный ужасом.      

Он   огляделся кругом, услышал молитвы, почувствовал, как он болен и слаб, понял   свое состояние, может быть, потому, что ему уже мерещился тот мир, темный и   зловещий, куда уходят некоторые души, после того как покидают землю.      

Тогда он   испустил громкий вопль и ударил себя по лбу с такой силой, что все собравшиеся   вздрогнули.      

Потом он   нахмурился, словно мысленно постигал одну из тайн своей жизни.      

– Бюсси, –   прошептал он, – Диана!      

Этого   последнего слова не слышал никто, кроме Екатерины, таким слабым голосом   произнес его умирающий.      

С   последним слогом этого имени Франсуа Анжуйский испустил последний вздох.      

И в тот   же самый миг, по странному совпадению, солнце, заливавшее своими лучами герб   Французского дома с его золотыми лилиями, исчезло. И лилии эти, так ярко   сиявшие лишь мгновение тому назад, поблекли и слились с лазурным фоном, по   которому они были рассыпаны, подобные еще недавно созвездиям столь же   ослепительным, как те, настоящие, которые взор мечтателя ищет в ночном небе.      

Екатерина   выпустила из своей руки руку сына.      

Генрих   III вздрогнул и, трепеща, оперся на плечо Шико, тоже вздрогнувшего, но только   из благоговения, свойственного верующему христианину перед лицом смерти.      

Мирон поднес   к губам Франсуа золотой дискос и, осмотрев его через три секунды, сказал:      

– Монсеньер   скончался.      

В ответ   на это из прилегающих комнат донесся многоголосый стон, словно аккомпанемент   псалму, который вполголоса читал кардинал: «Cedant inequitates meae ad vocem   deprecationis meae...»[33]–   Скончался! – повторил король, осеняя себя крестным знамением в глубине   своего кресла. – Брат мой, брат мой!      

– Единственный   наследник французского престола, – прошептала Екатерина. Отойдя от кровати   усопшего, она вернулась к последнему оставшемуся у нее сыну.      

– О! –   сказал Генрих. – Престол этот уж слишком широк для короля без потомства.   Корона чересчур широка для одной головы… У меня нет детей, нет наследников!..   Кто станет моим преемником?      

Не успел   он досказать этих слов, как на лестнице и в залах послышался сильный шум.      

Намбю   бросился к комнате, где лежал покойный, и доложил:      

– Его   светлость монсеньер герцог де Гиз.      

Пораженный   этим ответом на заданный им вопрос, король побледнел, встал и взглянул на мать.      

Екатерина   была еще бледнее сына. Услышав это случайно прозвучавшее роковое для ее рода   предсказание, она схватила руку короля и сжала ее, словно говоря:      

– Вот   она, опасность.., но не бойтесь, я с вами!      

Сын и   мать поняли друг друга, испытав общий для них обоих страх перед лицом общей же   угрозы.      

Появился   герцог в сопровождении своей свиты. Он вошел с высоко поднятой головой, хотя   глаза его не без смущения искали короля или же смертное ложе герцога.      

Генрих   III, стоя с тем величием, которое он, натура своеобразно поэтическая, порою   умел почерпнуть в себе, остановил герцога властным движением руки, указав ему   на измятую в агонии кровать, где покоились царственные останки.      

Герцог   склонился и медленно опустился на колени.      

Все, кто   его окружал, тоже склонили головы и опустились на одно колено.      

Лишь   Генрих III со своей матерью стояли, и во взгляде короля в последний раз   вспыхнула гордость.      

Шико   заметил этот взгляд и шепотом прочитал другой стих из псалмов: «Dejiciet   potentes de sede et exaltabit humiles» [34].      

 КОММЕНТАРИИ      

       

Роман   Александра Дюма «Сорок пять» был опубликован в 1848 году. Он завершает собою   трилогию, предшествующими частями которой являлись «Королева Марго», «Графиня   де Монсоро».      

Начало   событий, воскрешенных в романе «Сорок пять», отнесено автором к 1585 году,   времени, когда Франция была разорена религиозными и гражданскими войнами и над   французской монархией нависла реальная угроза распада вследствие дворянских   заговоров, крестьянских бунтов и городских восстаний. В тот период   обострившиеся классовые противоречия привели к новой полосе кровопролитных   войн, называемых некоторыми историками «войной трех Генрихов», а именно: короля   Франции Генриха III, лотарингского герцога де Гиза и Генриха Наваррского –   трех главных героев известной трилогии Александра Дюма.      

В   последнем романе трилогии писатель создает впечатляющую картину обреченности   дома Валуа, показывает абсолютное вырождение этой династии, рисует жалкую   фигуру Генриха III, которого уже не могут спасти ни публичная казнь   политического преступника Сальседа, ни сорок пять всадников-телохранителей   (отсюда и название романа). Здесь читатель встречается с многоликой толпой,   знакомится с нравами феодальных времен.      

Народные   сцены дают представление о французском средневековье в ту его эпоху, когда   феодализм еще не был поколеблен, но в его недрах уже созревали силы, которым   предстояло со временем похоронить феодальный строй; это французские   ремесленники и торговцы, изображенные писателем как костяк смелой, бунтарской   массы. Правда, недовольные парижане еще не знают, что им предстоит совершить в   будущем, «не знают заранее, когда вспыхнет бунт».      

Претендент   на французский престол Генрих де Гиз – реальный персонаж истории. Это   опытный полководец и искусный дипломат. Он пользуется поддержкой, с одной   стороны, буржуазных слоев и ремесленников, жителей Парижа и католических   городов Северной Франции, с другой – испанского короля и папы римского.      

В романе   «Сорок пять» в его образ привнесена новая порочащая его черта – ради   личных интересов он способен пожертвовать интересами национальными, выступить   вместе с иноземцами против своих соотечественников.      

В   трилогии «Королева Марго», «Графиня де Монсоро», «Сорок пять» сюжетная линия   объединена историей борьбы Генриха Наваррского за французский престол. Здесь   автор явно идеализирует своего героя. Эгоистическая мечта Генриха о личных   успехах и личной славе, его расчетливая тактика рассматриваются Дюма как   торжество умного политика, короля простого народа.      

Генрих   Наваррский, возглавивший конфедерацию гугенотских городов и дворянство   Юго-Западной Франции, несомненно, был выдающейся личностью, ему удалось покончить   с религиозными смутами и объединить всю Францию под своей властью, а в 1598   году так называемым «Нантским эдиктом» легализовать положение гугенотов,   предоставив им свободу вероисповедания и некоторые политические права   (окончательно гугеноты и католики были уравнены в правах только в конце XVIII   века, во время французской буржуазной революции). За пятнадцать лет своего   царствования (1595 – 1610) Генрих IV немало сделал для того, чтобы   превратить Францию в сильную абсолютную монархию, развить ее экономику. Но   «народолюбие» его было довольно показным: он железной рукой подавлял   крестьянские движения и, отменив налоговую задолженность, накопившуюся за   крестьянством в период войн, значительно повысил косвенные налоги, ложившиеся   своей тяжестью на то же крестьянство.      

В   заключительных главах романа «Сорок пять» читатель вновь встречается с еще   одним повторяющимся персонажем – герцогом Франсуа Анжуйским. При этом   вместе с ним в трилогии возникает новая историческая тема – нидерландская   буржуазная революция (1566 – 1609) и новый коллективный герой –   народные массы Нидерландов, борющиеся за освобождение от испанского   владычества. К чести романиста следует сказать, что в этой борьбе его симпатии   на стороне сражающегося народа, хотя среди противников нидерландцев по трагическому   стечению обстоятельств находятся также и французские войска. Очерчивая образ   одного из видных деятелей нидерландской революции – Вильгельма Оранского,   прозванного Молчаливым (1533 – 1584), А. Дюма следует традициям буржуазной   историографии, изображавшей этого немецкого князя «революционером» и   преувеличивавшей его роль в истории. Дюма называет «Молчаливого» «одним из   величайших актеров драмы, именуемой мировой историей». На самом деле Вильгельм   Оранский выражал интересы консервативного голландского дворянства и крупной   торговой буржуазии. Он пытался вести войну с испанцами, опираясь не столько на   народные массы, сколько на иностранную помощь. С этой целью он пригласил во   Фландрию в качестве суверенного правителя беспринципного авантюриста Франсуа   Анжуйского. Однако народ не оказал ему доверия, и города отказались принять его   войско. Герцог Анжуйский попытался захватить власть силой, но потерпел   поражение и в 1583 году был вынужден покинуть Фландрию. В романе это последнее   событие, вероятно, ради стройности композиции перемещено в 1585 год.      

По своим   художественным достоинствам последний роман трилогии несколько уступает ее   предшествующим частям. Обилие перекрещивающихся сюжетных линий усложняет   повествование; характеры новых героев – братьев Жуаезов, Карменжа,   Сент-Малина – лишены психологической достоверности, которой отличаются   характеры Ла Моля и Коконнаса, Бюсси и Сен-Люка; не обрела логической   завершенности проходящая через всю трилогию сюжетная линия, которую можно   назвать «историко-авантюрной» или «линией трех Генрихов и одного Шико». За   пределами трилогии остались и направленное против короля народное восстание в   Париже (так называемый День баррикад 12 мая 1588 года), и убийство Генриха де   Гиза и его брата кардинала Лотарингского, совершенное по приказу короля   дворянами из числа его сорока пяти телохранителей, и совместная осада Парижа   войсками примирившихся Генриха III и Генриха Наваррского, и, наконец, смерть   Генриха III, которого заколол кинжалом доминиканский монах Жак Клеман.      

Преувеличение   роли личности, случая в судьбах государства было чрезвычайно широко   распространено во французской буржуазной науке XIX столетия; это в значительной   степени отразилось в романах Дюма.      

И все же   следует сказать, что трилогия о династии Валуа, обличая монархический строй XVI   столетия, была полна того пафоса, который мы вправе назвать демократическим; в   этом главное идейно-художественное достоинство романов Александра Дюма,   созданных накануне революции 1848 года.      

 ПРИМЕЧАНИЯ      

       

Политик –   в данном случае имеется в виду член общественно-политической группировки,   объединявшей умеренных католиков и умеренных протестантов. Политики были   сторонниками сильной королевской власти и боролись против религиозного   фанатизма.      

…господин   де Гиз… – Генрих I Лотарингский, герцог де Гиз (1550 – 1588) –   претендент на французский престол, один из организаторов Варфоломеевской ночи,   глава католической Лиги.      

…герцог   Анжуйский, прежде называвшийся Алансонским, велел убить или допустил, чтобы   убили всех, кто за него стоял: Ла Моля, Коконнаса, Бюсси и других. –   Герцог Алансонский, Франсуа Валуа (1554 – 1584) – пятый сын Генриха   II и Екатерины Медичи. До вступления на престол брата, герцога Анжуйского   (Генриха III), носил титул герцога Алансонского, а затем именовался герцогом   Анжуйским. Стоял во главе политических группировок, враждебных французским   королям. Так, он участвовал в заговоре против Карла IX, но был прощен потому,   что предал своих соратников Лерака де Ла Моля и графа де Коконнаса, казненных в   1574 г. В более поздние годы герцог Анжуйский проявил себя как авантюрист и   предатель. Он помогал протестантам, затем участвовал в войне против них,   выступал против Филиппа II во главе восставших фламандцев, был провозглашен   герцогом Брабантским и графом Фландрским, но вскоре изгнан самими фламандцами.   В походе во Фландрию герцога сопровождал верный ему воин Бюсси д'Амбуаз   (1549 – 1579), честолюбивый и мужественный дворянин: он погиб от руки   наемных убийц графа Монсоро. Герцогу было известно, что подготовлялось это   убийство, но он не предпринял никаких мер, чтобы спасти жизнь де Бюсси.      

Бенвенуто   Челлини (1500 – 1571) – известный итальянский скульптор, художник и   ювелир.      

Д'Эпернон   Жан-Луи (1554 – 1642) – французский дворянин, участвовал в   религиозных войнах на стороне Генриха III.      

Мария   Стюарт (1542 – 1587) – была женой французского короля Франциска II,   после его смерти возвратилась в Шотландию; королева Шотландии (1560 – 1567   гг.). В 1567 г. Мария Стюарт, свергнутая с престола, бежала в Англию, где была   заключена в тюрьму и казнена в 1587 г.      

Екатерина   Медичи (1518 – 1589) – жена французского короля Генриха II   (1547 – 1559 гг.), мать трех последних королей из династии Валуа:   Франциска II (1559 – 1560 гг.), Карла IX (1560 – 1574 гг.) и Генриха   III.      

Можирон,   Келюс, Шомберг – приближенные Генриха III. В 1578 г, граф д'Антраг,   находившийся на службе у герцога Алансонского, вызвал Келюса и Шомберга на   дуэль и нанес им смертельные раны.      

Гиппократ   (460 – 377 гг, до н, э.) – греческий врач и естествоиспытатель. Гален   Клавдий (130 – 200) – римский врач и естествоиспытатель.      

Кардинал   Лотарингский, Карл де Гиз (1524 – 1574). – В царствование Франциска   II кардинал пользовался большим влиянием и был фактическим правителем   государства, мечтая в будущем передать корону Гизам. При Карле IX он лишился   своего влияния.      

…во   время Варфоломеевской резни. – В ночь на 24 августа 1572 г. (в канун дня   святого Варфоломея) католики устроили в Париже массовое избиение   протестантов-гугенотов.      

…ни   сторонники Лиги… – Для борьбы с протестантами Генрих Гиз организовал в   1576 г, католическую лигу, союз. Сторонников Лиги называли лигистами.      

Лейтенант   короткой мантии… – Так назывался судейский чиновник, потому что по   должности ему полагалась мантия более короткая, чем у других.      

Бриссон   (Барнабэ) (1531 – 1591) – президент парижского парламента –   высшей судебной инстанции, автор сборника юридических документов – «Кодекс   Генриха III» (1587).      

…это   красные и черные одеяния. – Имеются в виду члены парламента –   судебного органа, которых родовая аристократия подчеркнуто презирала.      

Католическое   величество – титул испанского короля; согласно дипломатическому этикету,   монархи называли друг друга «братьями».      

Ведь ты   и сеньор мой и друг. – Имеется в виду и фактическое старшинство Анна, и его   более высокое положение в феодальной иерархии.      

Клеопатра   (69 – 30 гг, до н, э.) – египетская царица (51 – 30 гг, до   н.э.), прославившаяся своей красотой и умом.      

Карл V   (1500 – 1558) – король Испании (1516 – 1556 гг.); император   Священной Римской империи (1519 – 1556 гг.).      

Амадис –   герой средневекового рыцарского романа «Амадис Галльский». В его образе видели   олицетворение рыцарской доблести.      

Д'Обинье   Агриппа (1552 – 1630) – французский поэт и историк, активный участник   религиозных войн, исповедовал протестантскую веру. В течение двадцати пяти лет   сражался на стороне Генриха Наваррского.      

Пертинакс   Публий (126 – 193) – римский император.      

…мы   одолеем филистимлян. – Филистимляне – народ, упоминаемый в Библии; в   переносном смысле – язычники, иноверцы. Здесь имеются в виду гугеноты.      

Беарнец –   Генрих Бурбон, король Наварры, впоследствии король Французский Генрих IV   (1594 – 1610 гг.), был родом из области Беарн.      

Сен-Мегрен –   первый камер-юнкер Генриха III; в 1578 г, был убит по приказанию де Гиза.      

Камергер –   высокий придворный чин. Принадлежностью камергерского мундира был золоченый   ключ, который подвешивался сзади на ленте к поясу.      

Схизматик –   раскольник, инаковерующий.      

Фарнезский   Геркулес – античная статуя, изображающая Геркулеса отдыхающим после   совершенного подвига.      

…не   промахнется по ноблю с розой. – Нобль с розой – старинная монета.      

…и   сделал мулине… – Мулине – один из фехтовальных приемов.      

…взвалить   ворота Газы… – По библейскому преданию, когда богатырь Самсон пришел во   вражеский город Газу, жители города пытались захватить его, заперев ворота.   Однако Самсон сломал ворота и унес их с собой.      

Юдифь –   библейская героиня; когда на ее родину напали враги, она хитростью пробралась в   их лагерь и убила полководца Олоферна, что заставило вражеское войско   отступить.      

Монтень   Мишель (1533 – 1592) – известный французский писатель, автор   моралистического сочинения «Опыты».      

…как о   том повествует Гомер. – Имеется в виду один из двух неразлучных друзей   Аяксов, описанных великим греческим поэтом Гомером в поэме «Илиада». Однако   Дюма ошибся – здесь речь идет об Аяксе Большом, сыне Теламона,   подверженном приступам неистовой ярости, во время которых он сокрушал все   вокруг. Успокоившись, он тяжело переживал случившееся, скрываясь от людей.      

Эол –   легендарный герой, повелитель ветров. В иносказательном смысле – ветер.      

Голиаф –   упоминаемый в Библии великан, отличавшийся колоссальной силой.      

Жак   Клеман (1567 – 1589) – доминиканский монах, нанесший Генриху III   смертельный удар кинжалом.      

…подобно   хоэфорам… – Хоэфоры – в Древней Греции девушки, совершавшие возлияния   на могилах.      

Персий   (34 – 62) – древнеримский поэт-сатирик. Ювенал (60 – 127) –   крупнейший древнеримский поэт-сатирик.      

Филипп   Второй (1527 – 1598) – испанский король с 1556 по 1598 г., тщетно   пытавшийся в эпоху Реформации и религиозных войн содействовать торжеству   «правой веры» в Европе.      

Святой   Людовик – Людовик IX (1214 – 1270) – французский король,   совершил крестовые походы в Египет и Тунис.      

…о   набате Сен-Жермен-л'Оксерруа. – Звон колоколов церкви   Сен-Жермен-л'Оксерруа послужил условным сигналом для начала избиения гугенотов   во время Варфоломеевской ночи.