1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
    
— Послушайте, — произнесла Джоуни Келверт. — Я понимаю, все это весьма интересно в психологическом смысле, но думаю, сейчас не время…
    
— Помолчите, Джоуни, — перебила её Клэр.
    
Джулия так и не отрывалась глазами от лица Расти.
    
— Почему для вас это так важно? — спросил Расти. В тот миг он чувствовал себя так, словно кругом нет никого, кроме них двоих. Словно за ними никто не наблюдает.
    
— Просто расскажите мне.
    
— В один прекрасный день, когда мы делали… это… до меня вдруг дошло, что муравь тоже имеют свои собственные жизни. Я понимаю, это звучит как какой-то сентиментальный расс…
    
Вмешался Барби:
    
— Миллионы людей в мире в это верят. Они постоянно живут с осознанием этого.
    
— Ну, словом, я тогда подумал: «Мы делаем им больно. Сжигаем их на земле и, возможно, запекаем их живьём в их подземных жилищах». Нечего и говорить о тех, которые попадались прямо под линзу Джорджа. Некоторые из них просто застывали, а большинство буквально вспыхивали пламенем.
    
— Это ужасно, — произнесла Лисса, вновь крутя в пальцах свой анкх.
    
— Да, мэм. И вот в один день я сказал Джорджу, что надо перестать это делать. Он не перестал. Он сказал: «Это ядрёна война». Я точно запомнил, именно так, не ядерная, а ядрёна. Я хотел забрать у него увеличительное стекло. Ну, а что было дальше, думаю, вам достаточно знать о том, что между нами началась драка и его линза разбилась.
    
Он замолчал.
    
— Но это неправда, хотя именно так я рассказывал в то время, и даже отец, который меня хорошенько тогда отхлестал, не услышал от меня ничего другого. Джордж своим родителям рассказал, как оно было на самом деле. Я разбил эту чёртову линзу умышленно, — он показал рукой во тьму. — Так же, как я разбил бы ту штуку, если бы мог. Потому что сейчас муравьи — мы, а эта штука — это увеличительное стекло.
    
Эрни вновь подумал о том коте с горящим хвостом. Клэр Макклечи припомнила, как она со своей тогда наилучшей подругой в третьем классе жестоко дразнили девушку, которую они обе терпеть не могли. Она была новенький в их школе, и у неё был такой смешной южный акцент, словно она говорила сквозь картофельное пюре. Чем больше та девочка плакала, тем сильнее они смеялись. Ромео Бэрпи вспомнил, как он напился в ту ночь, когда Хиллари Клинтон[422]плакала в Нью-Хэмпшире, а он поднимал тосты к экрану телевизора, приговаривая: «Так тебе и надо, проклятая куколка, прочь с дороги и пусть мужчины занимаются мужским делом».
    
Барби вспомнил тот самый спортивный зал: пустынную жару, запах дерьма и хохот.
    
— Я хочу собственными глазами увидеть эту вещь, — сказал он. — Кто со мной?
    
— Я пойду, — вздохнул Расти.
   
   
    
     
5
    
    
В то время, как Барби с Расти приближались к коробочке с её странным символом и ослепительно пульсирующим огоньком, выборный Джеймс Ренни находился в той камере, где ещё недавно в этот же вечер был заключён Барби.
    
Картер Тибодо помог ему положить на топчан тело Джуниора.
    
— Оставь меня с ним сейчас, — приказал ему Большой Джим.
    
— Босс, я понимаю, как вам должно быть тяжело, но есть сотни дел, где нужно ваше участие именно сейчас.
    
— Я об этом помню. И займусь ими. Но сначала мне нужно побыть в одиночестве с моим сыном. Пять минут. Потом ты можешь привести сюда пару ребят, чтобы забрать его в похоронный салон.
    
— Хорошо. Я вам сочувствую, такая потеря. Джуниор был хорошим человеком.
    
— Нет, не был, — возразил Большой Джим, проговаривая слова спокойно, с интонацией беспристрастного оценщика фактов. — Но он был моим сыном и я его любил. А вообще, знаешь, не так уже все и важно.
    
Картер подумал и кивнул:
    
— Понимаю.
    
Большой Джим улыбнулся.
    
— Я понимаю, что ты понимаешь. Мне начинает казаться, это ты тот сын, которого я хотел бы иметь.
    
Картер с расцветшим от удовольствия лицом отправился к ступенькам и вверх, в комнату дежурных.
    
Когда он исчез, Большой Джим сел на топчан и положил голову Джуниора себе на колени. Лицо у мальчика осталось совсем неповреждённым, а Картер закрыл ему глаза. Если не обращать внимания на пропитанную кровью рубашку, можно было подумать, что он спит.
    
«Он был моим сыном, и я его любил».
    
Это правда. Он был готов принести Джуниора в жертву, это так, но уже существовал прецедент: стоит лишь вспомнить, что случилось на Голгофском холме. И так же, как Христос, его сын умер не нелепо. Весь тот вред, который наделала своей болтовнёй Эндрия Гриннел, будет исправлен, когда жители города узнают, что Барби убил несколько честных офицеров полиции, включая единственного сына их лидера. Барби где-то на свободе, Барби, который, вероятно, готовит какие-то новые дьявольские козни — это политический плюс.
    
Большой Джим просидел так довольно долго, он расчёсывал пальцами Джуниору волосы и зачарованно вглядывался в его умиротворённое лицо. Потом начал очень потихоньку, едва слышно ему напевать, как когда-то Джуниору пела его мать, когда он малышом лежал в колыбели, смотря на мир широко раскрытыми, удивлёнными глазёнками. «Серебряная лодочка-луна польётся, в ней малыш плывёт в небе, плывёт в небе высоком, и тучки мимо плывут… плыви, мальчик мой, плыви… плыви в широкое море…»
    
Замолчал. Забыл, какие там дальше слова. Убрал со своих коленей голову Джуниора и встал. Порывисто зателепалось, затряслось сердце, он затаил дыхание… и сердце выровнялось. Потом, чуть позже, надо поискать себе среди фармацевтических запасов Энди ещё того верапа-как-его, подумал Большой Джим, но сейчас многовато срочной работы.
   
   
    
     
6
    
    
Оставив Джуниора, он, держась за перила, медленно тронулся вверх по ступенькам. Картер ждал в комнате дежурных. Трупы оттуда уже были убраны, и двойной слой газет впитывал в себя кровь Мики Вордло.
    
— Идём в городской совет, пока сюда не набежала целая толпа копов, — позвал он Картера. — Официально День свиданий начинается… — он взглянул на свои часы. — Через двенадцать часов. Нам надо успеть сделать много дел до этого.
    
— Понимаю.
    
— И не забудь о моём сыне. Я хочу, чтобы Бови сделали ему все, как полагается. Достойный вид тела и хороший гроб. Скажи Стюарту, если я увижу Джуниора в каком-то из тех дешёвых гробов, которые он у себя всегда держит на подхвате, я его убью.
    
Картер все записывал в своём блокноте.
    
— Я всё проконтролирую.
    
— И ещё скажи Стюарту, что скоро я с ним сам поболтаю. — Сквозь двери участка вовнутрь протиснулись несколько офицеров. Вид у них был подавленный немного испуганный, все юные, буквально зелёные. Большой Джим поднял себя из кресла, в которое ненадолго присел, чтобы перевести дух. — Время идти.
    
— Хорошо, я готов, — кивнул Картер. Но почему-то заколебался.
    
Большой Джим оглянулся.
    
— Ты о чём-то думаешь, сынок?
    
«Сынок». Картеру нравилось, как звучит это «сынок». Его родной отец пять лет тому назад разбился, врезавшись на своём пикапе в один из мостов-близнецов в Лидсе[423], да и не большая потеря. Он издевался над своей женой и обоими сыновьями (старший брат Картера сейчас служил в военно-морских силах), но Картер за это не очень переживал; его мать отупляла себя кофейным бренди, и Картер тоже всегда мог сделать несколько глотков из её бутылки. Больше всего в своём отце он ненавидел то, что тот был плакса, а более того — ещё и тупица. Люди считали, что и Картер такой же самый тупица, чёрт побери, даже Джунс так считал, но никаким тупицей он не был. Мистер Ренни это понял, и, конечно же, мистер Ренни отнюдь не был плаксой.
    
Картер осознал, что уже не колеблется относительно своего следующего шага.
    
— У меня есть кое-что, что вам, наверное, нужно.
    
— И что это?
    
До этого Большой Джим впереди Картера было спустился в подвал, тем самым предоставив возможность Картеру заглянуть в свой шкафчик. Теперь он его открыл и вытянул оттуда коричневый пакет с написанным на нём печатными буквами, словом ВЕЙДЕР. Он протянул конверт Большому Джиму. Кровавый отпечаток подошвы на нём, казалось, горел.
    
Большой Джим открыл клапан.
    
— Джим, — произнёс Питер Рендольф. Он вошёл незамеченным и теперь стоял возле перекинутой диспетчерской стойки с обездоленным видом. — Мне кажется, сейчас все уже улеглось, но я не могу найти нескольких новых офицеров. Боюсь, они посмывались.
    
— Этого надо было ожидать, — сказал Большой Джим. — Но это временно. Вернутся, когда все успокоится и они поймут, что Дейл Барбара не собирается нападать на город во главе банды кровожадных каннибалов, чтобы сожрать их живьём.
    
— Однако же этот чёртов День свиданий…
    
— Пит, большинство людей завтра будут вести себя как можно лучше, и я уверен, у нас хватит офицеров, чтобы управиться с теми, кто будет вести себя иначе.
    
— А как нам быть с той пресс-конфе…
    
— Ты что, не видишь, что я сейчас занят? Пит, ты видишь это или нет? Боже правый! Приходи через полчаса в горсовет в комнату заседаний, и мы обсудим там всё, что ты захочешь. Но сейчас оставь меня, к демонам, в покое.
    
— Конечно. Извиняюсь, — произнёс Пит оскорблённым голосом и пошёл на попятную с не менее оскорблённым, застывшим лицом,
    
— Стой, — приказал ему Ренни.
    
Рендольф остановился.
    
— Ты совсем не высказал мне сочувствия в связи с моим сыном.
    
— Я… я… мне очень жаль.
    
Большой Джим измерил Рендольфа взглядом.
    
— Конечно, жаль.
    
Рендольф ушёл, и уже тогда Ренни извлёк из конверта бумаги, наскоро их просмотрел и затолкал назад в конверт. Посмотрел на Картера с неподдельным любопытством.
    
— Почему ты сразу же не отдал мне это? Ты хотел придержать эти бумаги?
    
Теперь, уже отдав конверт, Картер не усматривал другого для себя выбора, кроме как говорить правду.
    
— Эй. По крайней мере, какое-то время. На всякий случай.
    
— Какой случай?
    
Картер пожал плечами.
    
Большой Джим не настаивал на ответе. Как человек, который сам собирал компромат на любого и всякого, кто мог бы перейти ему дорогу, он это и так понимал. Был другой вопрос, который интересовал его намного больше.
    
— Почему ты передумал?
    
И вновь Картер сделал выбор в пользу правды.
    
— Потому что я хочу быть вашим человеком, босс.
    
Большой Джим поднял вверх свои кустистые брови.
    
— Хочешь. Человеком, более близким, чем он? — он кивнул головой в сторону дверей, за которыми только что исчез Рендольф.
    
— Чем он? Да он же просто посмешище.
    
— Да, — положил руку на плечо Картеру Большой Джим. — Так оно и есть. Идём. А как только придём в городской совет, сожжение в печи комнаты заседаний этих бумаг будет первый вопросом, который мы решим в сегодняшней повестке дня.
   
   
    
     
7
    
    
Они были действительно каменные. И ужасно нечеловеческие.
    
Барби увидел их сразу же после того, как шоковый импульс пронзил ему руки и развеялся. Его первым, мощным порывом было убрать руки с коробочки, но он пересилил себя и держался за неё, смотря на существ, которые захватили их в плен. Держали в заключении и издевались над ними ради забавы, если Расти был прав.
    
Их лица — если это действительно лица — состояли из углов, но эти углы были все выпуклыми и, как казалось, время от времени они менялись так, словно реальность вне их не имела сложившейся формы. Он не мог определить, сколько их там или где они там. Сначала он думал, что их четверо, потом восемь, а потом только двое. Они вызвали в нём глубокое чувство отвращения, наверное, потому, что были настолько инородными, что на самом деле он абсолютно не мог их воспринимать. Та часть его мозга, которая отвечала за интерпретацию сигналов органов чувств, не могла декодировать информацию, которую присылали ей глаза.
    
«Мои глаза несостоятельны их увидеть, даже в телескоп. Эти существа находятся в какой-то далёкой-далёкой галактике».
    
Для понимания этого не существовало оснований — ум говорил ему, что властители коробочки могли бы иметь базу где-то под ледяным покровом на Южном полюсе или находиться на орбите Луны в какой-то их собственной версии космического корабля «Энтерпрайз»[424] — но всё-таки он понимал. Они у себя дома… какой бы ни был этот дом. Они наблюдают. И они наслаждаются.
    
Конечно, не иначе, потому что эти сукины дети смеются.
    
А затем он вновь оказался в том спортзале в Фаллудже. Было жарко, потому что там не было кондиционеров, только вентиляторы вверху перемешивали и перемешивали густой суп воздуха, насыщенный смрадом немытых людских тел. После допроса они отпустили всех подозреваемых, кроме двух Абдулл, которые оказались недостаточно прыткими, чтобы убежать и где-то затаиться после того, как взрывы двух самодельных бомб забрали жизни шести американцев, а снайпер застрелил ещё одного — Карстерза, парня из Кентукки, которого все любили. И они стали пинками гонять тех Абдулл по спортивному залу, ещё и посдирали с них одежду, и Барби хотел было сказать, что лучше ему уйти оттуда, но не сказал. По крайней мере, ему хотелось бы сказать, что он не брал в этом участия, но ведь брал же. Они тогда хорошенько распалились. Он вспомнил, как пнул какого-то из Абдулл прямо в его костлявую, заляпанную дерьмом сраку, вспомнил то красное пятно, которое на ней оставил его солдатский ботинок. Оба Абдуллы тогда уже были совсем голые. Он вспомнил, как Эмерсон ударил ногой второго прямо под его обвислые мудя так сильно, что яйца у того подлетели вверх, а Эмерсон кричал: «Это тебе за Карстерза, траханый песчаный нигер». И его матери также вскоре будут вручать флаг, в то время как она будет сидеть на складном стульчике перед могилой, вновь та же самая старая-престарая история. И тогда, как раз когда Барби вдруг осознал, что в техническом смысле именно он сейчас является командиром этих людей, сержант Гакермеер дёрнул одного из них за размотанный хиджаб — единственное, что оставалось на том из одежды, приставил его к стенке и упёр в лоб Абдулле ствол пистолета, запала пауза, и никто не произнёс «стоп» в этой тишине, и никто не сказал «не надо» в той немоте, и сержант Гакермеер нажал на курок, и кровь брызнула на стену, так же, как она брызжет на стену уже в течение трёх тысяч лет и дольше, так было всегда, прощай, Абдулла, не забывай писать, когда будешь иметь свободную минутку между пусканием вишнёвого сока с тамошних девственниц.
    
Барби оторвал руки от коробочки и хотел встать, но ноги его предали. Его подхватил Расти и держал, пока он не опомнился.
    
— Господи, — прошептал Барби.
    
— Ты их видел, да?
    
— Да.
    
— Они дети? Как ты думаешь?
    
— Возможно, — но это был неправильный ответ, не то, во что он сам верил в глубине души. — Вероятно.
    
Они побрели туда, где их друзья толпились перед фермерским домом.
    
— Вы в порядке? — спросил Ромми.
    
— Да, — ответил Барби. Он должен поболтать с детьми. И с Джеки. А также с Расти. Но не сейчас. Сначала ему надо собой овладеть.
    
— Вы уверены?
    
— Да.
    
— Ромми, а у тебя есть ещё рулоны свинцового полотна в магазине? — спросил Расти.
    
— Эй. Я оставил кое-что на грузовом дебаркадере.
    
— Это хорошо, — кивнул Расти и попросил у Джулии её мобильный телефон. Он надеялся, что Линда сейчас дома, а не в комнате для допросов в полицейском участке, но ожидание было единственным, на что он мог сейчас полагаться.
   
   
    
     
8
    
    
В сложившихся обстоятельствах, разговор у Расти вышел коротким, менее чем тридцать секунд, но для Линды Эверетт он оказался достаточно длинным, чтобы развернуть этот ужасный четверг на сто восемьдесят градусов — в сторону солнечного света. Она присела за кухонный стол, заслонила лицо руками и заплакала. По возможности тише, потому что наверху у неё теперь спало не двое, а четверо детей. Она забрала домой брата и сестру Эпплтонов, и теперь у неё, кроме Джей-Джей, появились ещё и Ал-Эй.
    
Алиса и Эйден были ужасно подавленными — Боже правый, а как иначе, — однако рядом с Дженни и Джуди их немного отпустило. Помог также бенадрил[425], каждый ребёнок получил свою дозу. По требованию её девочек Линда постелила спальники в их комнате, и теперь они все вчетвером без задних ног спали вповалку на полу между кроватями; Джуди и Эйден обнявшись.
    
Едва лишь она начала успокаиваться, как кто-то постучал в двери кухни. Первое, что пришло ей на ум, — полиция, хотя, принимая во внимание кровавую бойню и сплошной беспорядок в центре города, она не ожидала полицейских так скоро. Да и в этом деликатном постукивании не слышалось ничего властного.
    
Она пошла к дверям, задержавшись только для того, чтобы снять с крюка над раковиной полотенце для посуды и вытереть себе лицо. Сначала она не узнала своего гостя, в частности потому, что он имел другую причёску. Волосы у него больше не были связаны в хвост на затылке, они рассыпались по плечам Терстона Маршалла, обрамляя его лицо, делая его похожим на старую прачку, которая после длинного трудового дня получила плохую весть — ужасную новость.
    
Линда приоткрыла двери. Ещё какое-то мгновение Терси оставался стоять на пороге.
    
— Кара мертва? — голос у него звучал низко, хрипло. «Да, словно он сорвал свой голос ещё на Вудстоке, скандируя „Речевку“ вместе с „Рыбой“, и голос так никогда больше к нему и не вернулся»[426] — подумала Линда. — Она на самом деле умерла?
    
— Боюсь, что так, — тоже низким голосом ответила Линда, помня о детях. — Мистер Маршалл, мне так жаль.
    
Ещё какой-то миг он так и стоял там, застывший. А потом схватился за свои свисающие по бокам лица седые кудри и начал раскачиваться взад-вперёд. Линда не верила в подлинность любви между «Весной» и «Декабрём», в этом смысле Линда была старомодной. Каре Стерджес и Маршаллу она могла дать, скорее всего, два следующих года, а может, всего лишь полгода — сколько понадобится на то, чтобы утих жар в их половых органах, — но этим вечером у неё не возникало никаких сомнений в том, что любовь этого мужчины была настоящей. И его потеря.
    
«Неизвестно, что там между ними было, но эти дети углубили их чувства, — подумала она, — и Купол тоже». Жизнь под Куполом все интенсифицировала. Уже сейчас Линде казалось, что они живут под ним не несколько дней, а годы. Внешний мир выветривался из памяти, словно увиденный сон после пробуждения.
    
— Заходите, — пригласила она. — Но ведите себя тихонько, мистер Маршалл. Дети спят. Мои и ваши.
   
   
    
     
9
    
    
Она налила ему настоянного на солнце чая, ничуть не прохладного, но это было лучшее из всего, что она могла предложить при данных обстоятельствах. Он отпил половину, поставил стакан на стол и начал тереть себе кулаками глаза, словно ребёнок, которому давно уже время лежать в кровати, спать. Линда правильно угадала, так он старался взять себя в руки, и сидела тихонько, ждала.
    
Он сделал глубокий вдох, выдохнул, а потом полез рукой себе в нагрудный карман старой синей рабочей блузы. Достал сыромятный ремешок и завязал волосы на затылке. Она решила, что это хороший знак.
    
— Расскажите мне, что там случилось, — произнёс Терстон. — И как это случилось.
    
— Я не все видела. Кто-то сильно ударил меня в затылок, когда я старалась оттянуть вашу… Кару… с прохода.
    
— Но её же застрелил кто-то из копов, это правда? Какой-то проклятый коп в этом проклятом, напрочь полицейском, расположенном к расстрелам городке.
    
— Да. — Она потянулась через стол и взяла его за руку. — Кто-то крикнул «револьвер». И там действительно был револьвер. Это был револьвер Эндрии Гриннел. Она могла принести его на собрание с намерением застрелить Ренни.
    
— Вы думаете, это оправдывает то, что случилось с Карой?
    
— Господи, да нет же. А то, что случилось с Эндрией, было откровенным убийством.
    
— Кара погибла, стараясь защитить детей, не так ли?
    
— Так.
    
— Детей, которые не являются её родными детьми.
    
На это Линда не сказала ничего.
    
— И всё-таки, они были её детьми. Её и моими. Назовите это прихотями войны или прихотями Купола, но они были нашими, эти дети, которых иначе мы с ней никогда бы не смогли иметь. И пока не будет разрушен Купол — если он вообще когда-нибудь исчезнет, — они останутся моими детьми.
    
Линда лихорадочно думала. Можно ли довериться этому мужчине? Она думала, что да. Расти же ему наверняка доверял; говорил, что этот парниша просто чертовски ловкий медик, особенно если помнить, как давно он не принимал участие в этих их игрищах. И ещё Терстон ненавидел тех, кто властвовал здесь, под Куполом. Он имел на это причины.
    
— Миссис Эверетт…
    
— Пожалуйста, зовите меня Линдой.
    
— Линда, можно, я переночую у вас, здесь на диване? Мне хотелось бы быть здесь, если они проснутся среди ночи. А если нет — я надеюсь, они спокойно будут спать, — я хотел бы, чтобы они меня увидели, когда спустятся сюда утром.
    
— Вот и хорошо. Мы все вместе позавтракаем. Хлопьями. Молоко пока что не скисло, хотя ему уже недолго осталось.
    
— Хорошо звучит. А когда поем, мы мигом освободим вас от нашего присутствия. Извините меня за то, что я скажу, особенно если вы патриотка вашего города, но Честер Милл у меня уже в печени сидит. Я не могу совсем из него убежать, но хочу убраться от него по возможности дальше. Единственный пациент в госпитале с серьёзными проблемами — это сын Ренни, но он сам покинул больницу сегодня днём. Он всё равно вернётся, тот беспорядок, который происходит в его голове, заставит его вернуться, однако сейчас…
    
— Он мёртв.
    
Терстон не выказал никакого удивления.
    
— Инсульт, я думаю.
    
— Нет, застрелен. В тюрьме.
    
— Я должен был бы сказать, что мне жаль, но на самом деле нет.
    
— Мне тоже, — сказала Линда. Она не знала наверняка, что там делал Джуниор, но хорошо себе представляла, каким образом это обернёт в свою пользу его отец.
    
— Я переберусь с детьми на озеро, туда, где мы были с Карой, когда это началось. Там спокойно, и я уверен, что смогу найти достаточно пищевых запасов, чтобы какое-то время продержаться. Возможно, даже довольно долго. Может, у меня даже получится найти домик с генератором. Но среди того, что происходит в этой общине, — он предоставил своим словам сатирический оттенок, — я существовать не желаю и отдаляюсь. И забираю Эйдена с Алисой.
    
— Предположим, я смогу вам предложить лучшее место.
    
— Правда? — И когда Линда ничего дальше не произнесла, он протянул руку над столом и дотронулся до неё. — Вы должны хоть кому-то доверять. Например, мне.
    
Таким образом, Линда рассказала ему обо всём, включая то, что прежде чем подниматься на Чёрную Гряду, им надо заехать к Бэрпи за свинцовым полотном. Говорили они почти до полуночи.
   
   
    
     
10
    
    
Северная часть дома Маккоя была непригодна для жизни — после очень снежной прошлой зимы, крыша там оказалась внутри проваленной, — но с западной стороны сохранилась столовая, сугубо фермерская по стилю, длинная, почти как железнодорожный вагон, вот там-то и собрались беглецы из Честер Милла. Барби сначала расспросил Джо, Норри и Бэнни, что они видели или, что им мерещилось, когда они потеряли сознание на краю того, что теперь между ними называлось лучезарным поясом.
    
Джо вспомнил горящие тыквы. Норри сказала, что всё стало черным и солнце пропало. Бэнни сначала заявил, что ничего не помнит. А потом ладонью хлопнул себе по губам, вспомнил.
    
— Вопли, — произнёс он. — Я слышал вопли. Такое что-то там было, очень плохое.
    
Сначала все молчали, осмысливая услышанное. Первым отозвался Эрни.
    
— Горящие тыквы не очень суживают диапазон поисков, если это то, что вы стараетесь делать, полковник Барбара. Груду тыкв с солнечной стороны сарая можно увидеть чуть ли не под каждой стеной в городе. Урожайный сезон на них был, — он помолчал, а потом добавил: — И когда такой вновь будет?
    
— Расти, а твои девочки?
    
— Да почти тоже самое, — и дальше Расти рассказал им всё, что смог вспомнить.
    
— «Остановите Хэллоуин, остановите Большую Тыкву», — удивлённо повторил Ромми.
    
— Чуваки, здесь конкретно есть какая-то схема, я ощущаю, — воскликнул Бэнни.
    
— Нет базара, чувачок, — поддержала его Рози, и все рассмеялись.
    
— Твоя очередь, Расти, — сказал Барби. — Может, стоит о том, как ты упал в обморок, когда сюда поднимался?
    
— Уточняю, я тогда не совсем упал в обморок, — сказал Расти. — А все эти вещи легко объясняются общим стрессом. Массовый психоз включительно с групповыми галлюцинациями — обычное дело у тех, кто находится в подавленном состоянии.
    
— Премного благодарен, доктор Фрейд, — уклонился Барби. — А теперь расскажи нам, что именно ты видел.
    
Расти уже дошёл до фигуры в полосатом колпаке патриотических цветов, и тут воскликнула Лисса Джеймисон:
    
— Да это же то чучело, которое стоит на лужайке перед библиотекой. На нём ещё одетая моя старая майка с фразой из песни Воррена Зевона…
    
— «Милая родина Алабама, заиграй-ка ту песню мёртвой группы», — продолжил её фразу Расти. — И садовые лопатки вместо рук. Ну, словом, оно загорелось. А потом «полыхнуло» — и исчезло. Вместе с моим обмороком.
    
Он обвёл присутствующих взглядом. Удивился, какими расширенными глазами они на него смотрят.
    
— Расслабьтесь, друзья, наверное, я видел это чучело раньше, прежде чем это со мной случилось, а моё подсознание потом вытолкало его вверх, — он нацелил палец на Барби. — А если ты вновь назовёшь меня доктором Фрейдом, получишь рябчика.
    
— А вы на самом деле видели его раньше? — спросила Пайпер. — Возможно, когда забирали своих дочек со школы или ещё когда-то? Потому что библиотечная лужайка прямо напротив игровой площадки.
    
— Да я не помню вообще, нет, не могу припомнить.
    
Расти не уточнил, что последний раз он забирал девочек со школы ещё в начале месяца, а тогда навряд ли чтобы где-то в городе уже делались какие-то хэлллоуиновские постановки.
    
— А теперь вы, Джеки, — обратился Барби.
    
Она вытерла свои губы.
    
— Вы считаете, что это действительно важно?
    
— Да, именно так я и считаю.
    
— Люди горят, — произнесла она. — И дым, а сквозь него в тех местах, где разрывы в дымовой завесе, полыхает огонь. Кажется, словно пылает весь мир.
    
— Эй, — подхватил Бэнни. — Люди кричали, потому что они горели. Теперь и я своё припомнил. — Он вдруг спрятал лицо на плече у Элвы Дрэйк. Она его обняла.
    
— До Хэллоуина пока что целых пять дней, — сказала Клэр.
    
— Я так не думаю, — возразил Барби.
   
   
    
     
11
    
    
Дровяная печь в уголке комнаты заседаний в городском совете стояла давно никому не нужная, покрытая пылью, но все ещё оставалась в рабочем состоянии. Большой Джим проверил, открыт ли дымоход (скрипнула ржавая задвижка), дальше извлёк накопленные Дюком Перкинсом материалы из конверта с кровавым отпечатком подошвы. Полистал, кривясь от прочитанного, а потом вкинул бумаги в печь. Конверт оставил.
    
Картер был на телефоне, говорил со Стюартом Бови, пересказывал ему, что желает Большой Джим для своего сына, говорил, чтобы тот сейчас же принимался за работу. «Хороший мальчик, — думал Большой Джим. — Далеко может пойти. Пока будет помнить, с какой стороны ему мажется хлеб маслом, то есть». Тем, кто об этом забывает, приходится платить высокую цену. Эндрия Гриннел об этом узнала только лишь этим вечером.
    
На полке рядом с печью лежалая коробка спичек. Большой Джим чиркнул и дотронулся пламенем спички краешка «доказательств» Дюка Перкинса. Заслонку он оставил открытой, чтобы видеть, как они горят. Это дарило ему незаурядное удовлетворение.
    
Подошёл Картер.
    
— Стюарт Бови на связи. Сказать, что вы позвоните по телефону ему позже?
    
— Дай мне его, — протянул руку за телефонной трубкой Большой Джим.
    
Картер показал на конверт.
    
— Вы хотите, чтобы я это также вбросил в печь?
    
— Нет. Я хочу, чтобы ты взял несколько чистых листов из принтера и положил их в этот конверт.
    
Картеру хватило мгновения, чтобы постигнуть идею.
    
— У неё были просто торчковые галлюцинации, наркоманский бред, так?
    
— Бедная женщина, — согласился Большой Джим. — Спустись в противоатомное убежище, сынок, это там. — Он кивнул большим пальцем мимо печи, в сторону вполне обычных дверей, если не обращать внимания на табличку с чёрными треугольниками на жёлтом фоне. — Там две комнаты. В конце второй стоит маленький генератор.
    
— О'кей…
    
— Перед генератором располагается люк. Его тяжело заметить, но если присмотришься, то увидишь. Подыми его и посмотри. Там, внизу, должно быть спрятано толи восемь, или десять небольших баллонов с пропаном. По крайней мере, в последний раз, когда я туда заглядывал, они там лежали. Проверь и доложишь мне, сколько их там.
    
Ему стало интересно, спросит ли Картер, зачем это, но Картер промолчал. Просто отвернулся и отправился выполнять приказ. Поэтому Большой Джим добавил ему вслед:
    
— Одно замечание, сынок. Не забывай всегда ставить точки над «и» и в конце предложения, в этом кроется секрет успеха. И в Божьей помощи, конечно.
    
Когда Картер ушёл, Большой Джим нажал на телефоне кнопку восстановления разговора, и если Стюарт уже отключился, его сраке будут светить крутые неприятности.
    
Стюарт ждал.
    
— Джим, я соболезную, такая потеря, — произнёс он сначала, и это уже был ему плюс. — Мы сделаем все, как полагается, я думаю, лучше всего подойдёт гроб модели «Вечный покой», это дуб, хранится тысячу лет.
    
«Продолжай и быстрее переходи к главному», — молча, подумал Большой Джим.
    
— Это будет наилучшая наша работа. Он будет как живой, вот-вот встанет и улыбнётся.
    
— Благодарю тебя, друг, — произнёс Большой Джим, мысленно себе отмечая: «А он, к чёрту, поумнел».
    
— Теперь о том рейде, который назначен на завтра, — начал Стюарт.
    
— Я тебе и сам как раз собирался позвонить относительно этого. Тебя интересует, остаётся ли он в повестке дня? Да, остаётся.
    
— Однако же со всем этим, что случилось…
    
— Ничего не случилось, — перебил его Большой Джим. — Мы можем только поблагодарить за Божью ласку. Я могу ожидать от тебя «аминь» за это, Стюарт?
    
— Аминь, — угодливо произнёс Стюарт.
    
— Всего лишь хреноверть, спровоцированная ментально нездоровой женщиной с револьвером. Она сейчас уже ужинает с Христом и всеми святыми, я не имею относительно этого никаких сомнений, потому что не её вина в том, что здесь такое случилось.
    
— Однако же, Джим…
    
— Не перебивай меня, когда я говорю, Стюарт. Это все наркотики. Это все проклятые лекарства, они разъели ей мозг. Люди все поймут, когда понемногу успокоятся. В Честер Милле народ благословенно рассудительный, мужественный. Я верю в наших людей, они с честью пройдут сквозь все неурядицы, я в них всегда верил, и буду верить. К тому же сейчас в их головах нет других мыслей, кроме единственной: увидеться со своими родными и близкими. Наша операция состоится, как запланировано, в полдень. Ты, Ферн, Роджер, Мэлвин Ширлз. Возглавит вас Фред Дентон. Он же подберёт ещё человек пять-шесть, если будет считать, что они пригодятся.
    
— Он лучший, кого ты можешь на это поставить?
    
— Фред полностью в порядке.
    
— А как относительно Тибодо? Того мальчика, которое всё время ошивается возле тебя…
    
— Стюарт Бови, каждый раз, как ты раскрываешь свой рот, вместе с запахом у тебя оттуда пахнет твоей неуверенностью. Сейчас же заткни пасть и слушай. Мы говорим о чахлом наркомане и фармацевте, который гуся не способен напугать. Ты дашь мне на это «аминь»?
    
— Эй, аминь.
    
— Поедете двумя городскими грузовиками. Свяжись с Фредом, как только мы закончим этот разговор, он ещё должен быть где-то здесь неподалёку, и расскажи ему, что к чему. Скажи ему, что завтра вам всем надо позаботиться о собственной безопасности. Там, в задней кладовке, в полицейском участке полно всякого дерьма, которое нам когда-то поставила Служба нацбезопасности — пуленепробиваемые жилеты и бронекуртки и ещё неизвестно что — и хотя бы теперь оно понадобится нам. И тогда поедете туда и выкурите оттуда ту парочку. Нам нужен этот пропан.
    
— А что касается лаборатории? Я думал, может, нам её следует сжечь…
    
— Ты ополоумел? — Картер, который именно в этот миг вернулся в комнату, посмотрел на него изумлённо. — Со всеми теми химикатами, которые там складированы? Одно дело газета Шамвей; а тут котёл с абсолютно другим варевом. Тебе следует быть более рассудительным, потому что я начну думать, что ты такой же идиот, как Роджер Кильян.
    
— Хорошо, — Стюарт произнёс понуро, но Большой Джим был уверен, что тот сделает все правильно. Да и всё равно он больше не мог тратить на него время; в любую минуту может прийти Рендольф.
    
«Воистину, парад дураков пожизненно бесконечный», — подумал он.
    
— Ну, а теперь восхвалим Бога великого, — произнёс Большой Джим. Внутренним зрением он увидел себя верхом на спине у Стюарта, как он топчет его лицом в грязь. Увлекающая вышла картинка.
    
— Восхвалим Бога, — пробормотал Стюарт.
    
— Аминь, брат, — откликнулся Большой Джим и откинулся.
   
   
    
     
12
    
    
Вскоре после этого пришёл и шеф Рендольф, с уставшим, но удовлетворённым лицом.
    
— Кажется мне, что нескольких наиболее молодых новобранцев мы потеряли насовсем, Додсон, Роклифф и сынок Ричардсонов ушли, но большинство других держатся. И я нашёл нескольких новых. Это Джо Боксер… Стабби Норман, Обри Таул… тот, у которого брат, ну, ты знаешь, держит книжный магазин…
    
Большой Джим довольно терпеливо слушал эту тираду, правда, лишь краем уха.
    
Когда Рендольф наконец-то заглох, Большой Джим пододвинул к нему по полированной столешнице конверт с надписью ВЕЙДЕР.
    
— Вот то, чем вымахивала наша бедная Эндрия. Взгляни-ка сам.
    
Рендольф поколебался, потом открыл клапан и извлёк оттуда кипу листов.
    
— Но здесь нет ничего, только чистая бумага.
    
— Твоя правда, правдивая и истинная. Когда соберёшь завтра свой личный состав — в полицейском участке, ровно в семь часов утра, потому что наши муравьи должны начать суетиться очень рано, ты слушай внимательно, когда дядя Джим тебе что-то говорит, — можешь им разъяснить, что бедная женщина была просто не в себе, как тот анархист, который застрелил президента Маккинли.
    
— А разве это не гора?[427]
    
Большой Джим потратил минутку на удивление, с какого такого дуба упал сыночек миссис Рендольф, когда был маленьким. И тогда продолжил, предпочитая быстрее закончить. Ему не светит этой ночью хороший восьмичасовой сон, с Божьего благословения получится поспать хотя бы пять часов. А ему так надо выспаться. Этого так надо его утомлённому сердцу.
    
— Нужно задействовать все полицейские машины. По два офицера на экипаж. Проверь, чтобы у каждого был газовый баллончик и шокер. Но если кто-то выстрелит из огнестрельного оружия на глазах у репортёров, перед камерами, перед тем никчёмным внешним миром… Я сам у того вырву кишки на подтяжки к штанам.
    
— Да, сссэр.
    
— Пусть они едут по обочинам шоссе 119, сопровождают толпу. Никаких сирен, но мигалки чтобы блымали.
    
— Как на параде, — заметил Рендольф.
    
— Конечно, Пит, как на параде. Дорожное полотно пусть остаётся свободным для людей. Кто будет подъезжать на своих машинах, приказывайте им оставить их и дальше идти пешком. Объявляйте это через громкоговорители. Я хочу, чтобы они были уже хорошенько утомлёнными, когда туда доберутся. Утомлённые люди — это люди, более склонные к покорности.
    
— А как ты думаешь, может, нам следует откомандировать несколько отрядов на поиски арестантов, беглецов? — Он увидел, как при этих его словах вспыхнули глаза Большого Джима, и поднял ладонь. — Я просто спросил, просто спросил.
    
— Хорошо, ты заслужил ответ. Ты же, в конце концов, у нас шеф. Правда, Картер?
    
— Йес, — сказал Картер.
    
— Ответ будет однозначный — нет. И это поэтому, шеф Рендольф… слушай меня внимательно… потому что они не могут убежать. Кругом Честер Милла стоит Купол, и они абсолютно… безоговорочно… не имеют никакой возможности куда-то убежать. Теперь ты понял, как делаются умозаключения? — Он заметил, как покраснели щеки у Рендольфа, и добавил: — Будь осторожен с ответом. Я тебе советую.
    
— Я понимаю.
    
— А тогда пойми ещё и другое: пока Дейл Барбара будет находиться где-то на свободе, не говоря уже о его соучастнике Эверетте, люди ещё ревностнее будут искать защиты у своих членов правительства. И как бы нам не хотелось закручивать гайки, но мы вынуждены будем среагировать на такие обстоятельства.
    
Рендольф понял. Пусть он и не имел понятия, что есть и президент и также есть гора по имени Маккинли, однако он, в конце концов, докумекал-таки, что Барби в чистом поле для них может быть намного более выгодным, чем Барби в кулаке.
    
— Да, — сказал он. — Будем вынуждены. Черт, а точно же. А что касается пресс-конференции? Если ты на неё не пойдёшь, то, может, захочешь послать…
    
— Нет, не захочу. Я буду здесь, на своём посту, где моё законное место, мониторить развитие событий. А пресса пусть себе ведёт конференцию с тысячей или больше тех людей, которые припрутся туда, к южной границе города, и будут лупить там глаза, словно те бараны на новые ворота. Удачи им в интерпретации той болтовни, которую они там наслушиваются.
    
— Кое-кто там может рассказать не очень похвальные вещи о нас, — произнёс Рендольф.
    
Большой Джим сверкнул ледяной улыбкой.
    
— На то и дал нам Бог крепкие плечи, друг. Кроме того, что сможет сделать тот наглый никчема Кокс? Въедет сюда верхом на коне и вытурит нас из кабинетов?
    
Рендольф угождающее захохотал, отправился к дверям, но вдруг о чём-то ещё вспомнил.
    
— Там соберётся очень много людей, и они там будут находиться продолжительное время. Военные на своей стороне установили передвижные туалеты. Не надо ли нам сделать что-то подобное и со своей стороны? У нас, кажется, было несколько таких кабинок на складе. Для дорожных рабочих их использовали. Может, Эл Тиммонс мог бы…
    
Большой Джим послал выразительный взгляд, в котором ясно читалась его мысль: он считает, что новый шеф полиции вдруг обезумел.
    
— Если бы моя воля, наши люди завтра сидели бы в безопасности по своим собственным домам, вместо того чтобы выходить из города, словно какие-то израильтяне из Египта. — Он выдержал паузу для ударения на следующем. — Если кому-то припечёт, позволишь им пойти и покакать там, где-то в проклятых кустарниках.
   
   
    
     
13
    
    
Когда Рендольф наконец-то ушёл прочь, Картер произнёс:
    
— Если я побожусь, что не имею намерения лезть не в свои дела, могу ли я вам кое-что сказать?
    
— Да, конечно.
    
— Я люблю смотреть, как вы действуете, мистер Ренни.
    
Большой Джим оскалился — в широкой солнечной улыбке, которая ярко осветила все его лицо.
    
— Ну, ты имеешь свой шанс, сынок; учился чему-то у других, поучись теперь у лучшего.
    
— Я так и думаю сделать.
    
— А сейчас от тебя мне лишь нужно, чтобы ты подвёз меня домой. Будь у меня завтра ровно в девять часов утра. Мы приедем сюда и будем смотреть шоу по Си-Эн-Эн. Но сначала мы посидим на городском холме, посмотрим, как будет выходить народ из города. Грустно это, на самом деле; израильтяне без Моисея.
    
— Муравьи без муравейника, — подхватил Картер. — Пчелы без улья.
    
— Но, прежде чем забрать меня, я хочу, чтобы ты с кое с кем увиделся. Или попробовал, по крайней мере. Могу поспорить сам с собой, что они окажутся без вести пропавшими.
    
— Кто это?
    
— Рози Твичел и Линда Эверетт. Жена медика.
    
— Я знаю.
    
— Можешь также проверить, где Шамвей. Я слышал, что она может сейчас жить у Либби, у той проповедницы с плохо воспитанной собакой. Если хоть кого-то из них увидишь, допроси их о местопребывании наших беглецов.
    
— Жёстко или мягко?
    
— Средне. Мне не очень нужно, чтобы Барбару или Эверетта поймали именно сейчас, но я бы не отказался знать, где они прячутся.
    
Выйдя на крыльцо, Большой Джим набрал полную грудь вонючего воздуха, а затем выдохнул с хмыканьем, в котором чувствовалось удовлетворение. Картер тоже чувствовал себя весьма удовлетворённым собой. Ещё на прошлой неделе, в лупатых очках, чтобы уберечь себе глаза от ржавой стружки, которая сыпалась с изъеденных солью выхлопных систем, он менял глушители. Сегодня он влиятельный человек с положением. Лёгкий смрад в воздухе казался небольшой ценой за это.
    
— У меня есть к тебе один вопрос, — произнёс Большой Джим. — Как она тебе понравилась? Ничего была?
    
Картер немного поколебался, а потом ответил:
    
— Немного суховата сначала, но дальше всё поехало, как по базарному маслу.
    
Большой Джим расхохотался. С каким-то металлическим призвуком, словно монеты посыпались в лоток торгового автомата.
   
   
    
     
14
    
    
Полночь, и розовая луна спускается к горизонту, за которым лежит Таркер Милл, там луна может себе висеть, пока не наступит свет дня и, прежде чем ей совсем исчезнуть, превратит его в призрак.
    
Джулия осторожно ступала сквозь тёмный сад туда, где ферма Маккоя переходила в западный склон Чёрной Гряды, и не удивилась, заметив тёмную тень человека, который сидел под одним из деревьев. Справа от себя она каждые пятнадцать секунд видела проблески, которые посылала коробочка с вычеканенным на ней чужеродным символом: самый маленький, самый удивительный в мире маяк.
    
— Барби? — позвала она, стараясь делать это по возможности тише. — Как там Кен?
    
— Поехал в Сан-Франциско принять участие в юбилейном гей-параде. Я всегда знал, что он мальчик не простой.
    
Джулия рассмеялась, а потом взяла его руку и поцеловала.
    
— Друг мой, я ужасно рада, что вы теперь в безопасности.
    
Он обхватил её руками, расцеловал в обе щеки и только потом отпустил. Затяжные поцелуи. Настоящие.
    
— Я тоже, друг мой, Джулия.
    
Она засмеялась, но внутри неё возник внезапный трепет, которым её пронзило от шеи до колен. Знакомый трепет, хотя ей давно не случалось его ощущать. «Расслабься, девочка, — убеждала она себя. — Он же тебе в сыновья годится».
    
Ну да, конечно… если бы она забеременела тринадцатилетней.
    
— Все уже спят, — сказала Джулия. — Даже Горес. Он в доме вместе с детьми. Они бросали ему ветки, и он их приносил, пока язык у него буквально не начал стелиться по земле. Он думает, что уже умер и попал в рай, я уверена.
    
— Я тоже старался заснуть. Но не смог.
    
Он дважды уже почти засыпал и оба раза вновь оказывался в камере, видел перед собой Джуниора Ренни. Первый раз Барби ошибся и, вместо того, чтобы броситься вправо, распластался на топчане, превратившись в идеальную цель. Второй раз Джуниор протянул сквозь решётку невероятную длинную резиновую руку, схватил его и удерживал достаточно долго для того, чтобы лишить жизни. После этого Барби покинул сарай, где легли спать мужчины, и пришёл сюда. Здесь тоже стоял запах комнаты, в которой полгода назад умер пожизненный курильщик, но всё равно воздух здесь был лучше, чем в городе.
    
— Так мало огней там, внизу, — произнесла она. — Обычной ночью их было бы раз в десять больше, чем сейчас, даже в этом часу. Уличные фонари были бы похожи на двойной ряд жемчужин.
    
— Зато здесь есть это, — левой рукой Барби обнимал Джулию, и сейчас он показал свободной правой на лучезарный пояс внизу. Если бы не Купол, против которого свечение внезапно обрывалось, она бы признала этот пояс за идеальный круг. А так он был похожим на подкову.
    
— Конечно. А как вы думаете, почему Кокс не говорил об этом? Они должны были бы его зафиксировать на спутниковых фото. — Она задумалась. — Мне он, по крайней мере, ни словом не проговорился. Может, вам что-то говорил?
    
— Нет, а должен был бы. Что означает — они его не видят.
    
— Вы считаете, что Купол… как это? Фильтрует картинку?
    
— Что-то такое, наверняка. Кокс, новостные телеканалы, весь внешний мир, они этого не видят, потому что им его не нужно видеть. Так мне кажется.
    
— А Расти прав, как вы думаете? Мы те муравьи, которых подвергают пытке жестокие дети, играясь с линзой? Какая же это разумная раса могла бы позволить своим детям делать такое с другой разумной расой?
    
— Это мы сами себя считаем умными, а они нас? Мы знаем, что муравьи — это существа, которые имеют собственное сообщество, они строят жилье, создают целые колонии, они замечательные архитекторы. Они настойчиво трудятся, как и мы. Они хоронят своих умерших, как и мы. У них даже происходят межрасовые войны, когда чёрные бьются с рыжими. Все это мы знаем, но не считаем муравьёв умными.
    
Она теснее прижалась ему под руку, хотя на дворе не было холодно.
    
— Умные или нет, всё равно это неправильно.
    
— Согласен. Большинство людей с этим согласятся. Расти понял это ещё в детстве. Но большинство детей не воспринимают мир в координатах морали. Нужны годы, чтобы развить это ощущение. Став взрослыми, большинство из нас забывает свои детские развлечения, такие как сжигание муравьёв лупой или отрывание крылышек мухам. Возможно, их родители когда-то делали так же. То есть если вообще когда-нибудь замечали нас. Когда вы последний раз наклонялись к муравейнику, чтобы его рассмотреть?
    
— Однако же… если бы мы нашли муравьёв на Марсе или даже микробов, мы бы их не уничтожали. Потому что жизнь во Вселенной — такая бесценная вещь. Боже мой, любая из планет в нашей системе — сплошная пустыня.
    
Барби подумал, что, если бы спецы НАСА нашли то, что живёт на Марсе, они уничтожили бы это без угрызений совести, только бы положить его под микроскоп и изучать, но не произнёс этого.
    
— Если бы мы были более продвинутыми научно или духовно, потому что, возможно, именно это нужно, чтобы путешествовать в той бескрайности протянувшейся вокруг нас — мы, вероятно, убедились бы, что жизнь существует везде. Заселённых миров, умных форм жизни там не меньше, чем муравейников на территории этого города.
    
Не его ли это рука теперь покоится сбоку на выпуклости её груди? Именно так, согласилась с собой она. Давно там не лежала мужская рука, а чувство это действительно было приятным.
    
— Единственное, в чём я уверен, это то, что существуют и иные миры, кроме тех, которые мы можем увидеть сквозь наши слабенькие телескопы здесь, на Земле. Или даже с помощью «Габбла»[428]. И эти… они… совсем не здесь сейчас, понимаете. Это не вторжение. Они просто смотрят. И еще… наверное… играются.
    
— Я знаю, как оно, — сказала она. — Когда с тобой играются, как с игрушкой.
    
Он посмотрел ей в лицо. На поцелуечном расстоянии. Она была не против, чтобы её поцеловали, совсем не против.
    
— Что вы имеете в виду? Ренни?
    
— Вы верите, что в жизни человека бывают особые, определяющие моменты? Рубежные моменты, которые как раз и меняют нас?
    
— Да, — ответил он, думая о том пятне в форме улыбки, пропечатанном его ботинком на ягодице у Абдуллы. Обычная ягодица мужчины, который проживал свою обычную маленькую жизнь. — Абсолютно.
    
— Со мной это случилось в четвёртом классе. В начальной школе на Мэйн-стрит.
    
— Расскажите.
    
— История короткая. Это был самый длинный день в моей жизни, но рассказ займёт совсем мало времени.
    
Он ждал.
    
— Я была довольно видным ребёнком. Мой отец владел местной газетой — держал пару репортёров и одного рекламного агента, но все остальное он делал сам, такой себе человек-орекстр, именно так ему нравилось вести дела. Никогда не возникало вопроса, чем займусь я, когда он отойдёт от дел. Он верил в это, моя мать в это верила, мои учителя также верили, и, конечно, верила в это я сама. Детально было распланировано моё дальнейшее высшее образование. Конечно, и речи не могло идти о каком-то провинциальном колледже, типа университета штата Мэн, потому что это было не для доченьки Эла Шамвея. Дочь Эла Шамвея будет учиться в Принстоне. Уже в четвёртом классе у меня над кроватью висел Принстонский флажок, я уже тогда жила буквально на чемоданах. — Все кругом, включая меня, чуть ли не молились на каждый мой шаг. То есть все, кроме моих одноклассников. Я в то время не понимала причин, это теперь я удивляюсь, как я могла этого не замечать. Я сидела за первой парте и всегда тянула руку, когда миссис Коннот задавала какой-то вопрос, и всегда я давала на него правильный ответ. Если бы можно было, я бы заранее выполнила все задания, я жаждала дополнительных баллов. Я была неустанной соискательницей оценок и подлизой. Однажды, когда миссис Коннот на несколько минут оставила нас самих, вернувшись в класс, она увидела окровавленный нос Джесси Вашона. Миссис Коннот объявила, что весь класс останется после уроков, если никто не скажет, кто это сделал. Я подняла руку и доложила, что это сделал Энди Меннинг. Энди ударил по носу Джесси, когда тот отказался дать ему свою резинку-стирачку. И я не усматривала в этом ничего неправильного, потому что я же сказала правду. Вы представляете себе эту картину?
    
— Вы её обрисовали на чистую пятёрку.
    
— Этот эпизод оказался последней соломинкой. В один день, вскоре после этого случая, когда я шла домой через городскую площадь, на меня напала стая девушек, которые прятались, ожидая меня, в мосте Мира. Их было шестеро. Их возглавляла Лила Страут, которая теперь носит фамилию Кильян — она вышла замуж за Роджера Кильяна, который ей абсолютно подходящая пара. Никогда не верьте, если кто-то начнёт вас убеждать, что дети не тянут за собой во взрослую жизнь свои детские образы. Они затянули меня на парковую сцену. Я сначала сопротивлялась, но потом две из них — одной была Лила, а второй Синди Коллинз, теперь мать Тоби Меннинга — начали бить меня кулаками. Не в плечо, куда, знаете, по обыкновению целят дети. Синди ударила меня в челюсть, а Лила прямо в правую грудь. Как же это было больно! У меня только начали тогда расти груди, и они сами по себе, даже без всякого к ним прикосновения, очень болели. Я начала плакать. По обыкновению это ясный сигнал — по крайней мере, среди детей, — что дело зашло слишком далеко. Но не в этот день. Когда я зарыдала, Лила сказала: «Заткнись, потому что хуже будет». Рядом не было никого, кто мог бы их остановить. Было холодно, такой туманный день, и на площади не было ни души, кроме нас. Лила хлопнула мне по лицу так сильно, что из носа у меня пошла кровь, и произнесла: «Доносчица-Задавака! Пусть сожрёт тебя собака!» И все девушки начали смеяться. Они говорили, что это за то, что я выдала Энди, и тогда я и сама так думала, но теперь понимаю, что это была расплата со мной за все, даже за то, как подходили ленточки в волосах к моим блузкам и юбочкам. Они носили одежду, а я наряды. Энди просто послужил последней соломинкой.
    
— Очень жестоко били?
    
— Хлопали по лицу. Дёргали за косы. А еще… они плевали на меня. Все вместе. Вот тогда-то меня предали ноги, и я упала на ту сцену. Я плакала, как никогда раньше, закрывала себе лицо ладонями, но все ощущала. Слюна, она же тёплая, знаете?
    
— Эй.
    
— Они произносили всякие такие вещи: «учительский щенок» и «ой-куколка-молю-бога» и «сэр-не-воняет». А тогда, когда я уже подумала, что они угомонились, Корри Макинтош крикнула: «Давайте с неё штаны снимем!» Потому что я в тот день была одета в слаксы, красивые такие брюки, мама мне их выбрала по каталогу. Я их любила. В таких слаксах легко было себя представить студенткой, которая идёт в «Квод»[429] в Принстоне. Так мне тогда, по крайней мере, казалось. Тут я уже начала отбиваться сильнее, но они победили, конечно. Четверо держали меня, пока Лила и Кори снимали с меня слаксы. А затем Синди Коллинз начала смеяться и показывать пальцем: «Ой, смотрите, у неё на трусах этот глуповатый Винни-Пух нарисован!» Да, у меня там были и ослик Иа, и кенгурёнок Ру. Тогда они все начали хохотать, а я… Барби… я начала уменьшаться… и уменьшаться… и уменьшаться. Пока сцена стала огромной, словно бескрайняя плоская пустыня, а я превратилась в муравья посреди неё. Погибала посреди неё.
    
— Как муравей под увеличительным стеклом, другими словами.
    
— О, нет! Нет! Барби! Мне было холодно, не горячо. Я обледенела. У меня гусиная кожа повыступала на ногах. Корри сказала: «Давайте и трусы с неё снимем!» Но это уже было слишком даже для них. Как последний лакомый кусочек, Лила взяла и закинула мои хорошие слаксы на крышу сцены. После этого они ушли. Лила шла последней. Она ещё сказала мне: «Если ты на этот раз настучишь, я возьму у своего брата нож и отрежу тебе твой сучий нос».
    
— Что было дальше? — спросил Барби. Однако же действительно, его рука покоилась у неё на груди.
    
— Далее было то, что маленькая испуганная девочка съёжилась там, на сцене, не ведая, как ей дойти домой без того, чтобы половина города не увидела её в тех идиотских детских трусиках. Я ощущала себя самым мелким, самым никчёмным семенем на земле. Наконец я решила, что дождусь тьмы. Мои отец с матерью, конечно, будут волноваться, могут даже вызвать копов, но мне это было безразлично. Я собиралась дождаться тьмы, и тогда добираться до своего дома боковыми улочками. Прятаться за деревьями, если кто-то попадётся мне навстречу. Я, наверное, даже задремала там, потому что вдруг вижу, а надо мною стоит Кэйла Бевинс. Она была вместе со всеми, била меня по лицу и плевала и таскала за косы. Она не так много ругала меня, как остальные, но всё равно принимала полноценное участие. Она была среди тех, кто меня держал, когда Лила и Корри снимали с меня штаны, и когда они увидели, что одна их брючина свисает с крыши сцены, Кэйла вылезла на перила и подбросила повыше брючину, чтобы та зацепилась на крыше и я не могла достать свои слаксы. Я начала её умолять, чтобы больше не мучила меня. У меня уже не осталось тогда ни гордости, ни достоинства. Я умоляла не снимать с меня трусики. Потом начала умолять её помочь мне. А она просто стояла и слушала, словно я была для неё ничто. А я и была ничем для неё. Я понимала это тогда. С годами я об этом как-то забыла, но каким-то образом во мне восстановилась связь с этой голой правдой, в результате опыта жизни под Куполом. В конце концов, я устала и просто лежала там, всхлипывала. Она ещё какое-то время смотрела на меня, а потом сняла с себя свитер. Это был старый, растянутый коричневый свитер, ей почти до колен. Она была рослая девочка, и свитер на ней был на вырост. Она набросила его на меня и сказала: «Бери и иди домой, это будет тебе как платье». Так она сказала. И хотя в дальнейшем я ходила вместе с ней в школу ещё в течение восьми лет — вплоть до самого выпуска — мы больше никогда с ней не говорили. Но иногда я все ещё слышу во сне те её слова «Бери и иди домой, это будет тебе как платье». И вижу её лицо. На нём ни ненависти, ни злости, но и сожаления тоже нет. Она сделала это не из сожаления и не ради того, чтобы я её не сдала. Я не понимаю, почему она это сделала. Я не понимаю даже, почему она вернулась ко мне. А вы?
    
— Нет, — произнёс он и поцеловал её в губы. Поцелуй вышел быстрым, но тёплым, и влажным, и довольно трусливым.
    
— Почему вы это сделали?
    
— Потому что у вас был такой вид, что вам это нужно, вот я это и сделал. А что было дальше, Джулия?
    
— Я надела свитер и пошла домой — что же ещё? А родители меня ждали. — Она гордо задрала подбородок. — Я так никогда и не рассказала им, что тогда случилось, и они сами никогда не узнали. Где-то на протяжении недели по дороге к школе я каждый раз видела свои брюки на круглой крыше над сценой. И каждый раза я ощущала стыд и обиду — боль, как ножом в сердце. А потом в один день они исчезли. Боль после этого никуда не делась, но всё равно стало немного легче. Вместо острой боли осталась тупая. Я не сдала тех девушек, хотя мой отец буквально пенился и давил на меня вплоть до июня — я могла только ходить в школу и никуда больше. Он запретил мне даже поехать с классом в Портленд в Музей искусств на экскурсию, которую я ждала целый год. Он сказал, что я смогу поехать и все мои привилегии мне будет возвращены, если я назову имена детей, которые надо мной «издевались». Это его слово. Но я молчала, и не просто потому, что была адептом детского варианта «Апостольского символа веры».
    
— Вы повели себя так, потому что в глубине души считали, что заслужили то, что с вами тогда случилось.
    
— Заслужила здесь неправильное слово. Я считала, что приобрела кое-что и заплатила за это настоящую цену. Моя жизнь изменилась после того случая. Я продолжала получать хорошие оценки, но перестала так уж часто тянуть руку. Я не перестала приобретать оценки, но уже не хотела их любой ценой. В старших классах я могла бы стать официальным лидером, но попустилась под конец выпускного года. Как раз настолько, чтобы вместо меня выиграла Карлин Пламмер. Я не хотела быть первой. Ни объявлять выпускную речь, ни того внимания, которое вызывает эта речь. У меня появилось несколько друзей, самые близкие из них те, кто курил на площадке за зданием школы. Самой большой переменой стало то, что я решила продолжить образование в Мэне, вместо Принстона… где меня действительно ждали. Отец метал громы и молнии: как это так, почему это его дочь будет учиться в каком-то убогом провинциальном колледже, но я гнула своё. — Она улыбнулась. — Твёрдо стояла на своём. Однако секретным ингредиентом любви является компромисс, а я отца очень любила. Обоих любила, и его, и маму. Я планировала учиться в Университете штата Мэн в Ороно, но летом после окончания школы в последний момент подала заявление в Бейтс[430] — это у них называется «представлением при особых обстоятельствах» — и меня приняли. Отец заставил меня заплатить пеню за опоздание с моего собственного банковского счета, что я радушно сделала, потому что в семье наконец-то установился хрупкий мир после шестнадцати месяцев пограничного вооружённого конфликта между государством Родительский Контроль и маленьким, но хорошо укреплённым княжеством Упрямая Девушка. Специальностью я выбрала журналистику, и таким образом была залатана та пробоина, которая образовалась с того дня на парковой сцене. Мои родители так никогда и не узнали об этом. Не из-за того дня я осталась в Милле — моё будущее в «Демократе» было определено заведомо с давних пор, — но я являюсь той, кем я есть, в основном, благодаря тому дню.
    
Она вновь подняла на него глаза, они сияли слезами и вызовом:
    
— И всё-таки я не муравей. Я не муравей.
    
Он вновь её поцеловал. Она крепко обхватила его руками и ответила на его поцелуй искренне, как только могла. И когда его рука вытянула низ её блузки из-за пояса слаксов, а потом скользнула по животу к груди, она начала целовать его взасос. Дыхание её было отрывистым, когда они отклонились одно от одного.
    
— Хотите? — спросил он.
    
— Да. А вы?
    
Он взял её руку и положил себе на джинсы, туда, где вполне ясно ощущалась сила его желания.
    
Через минуту он уже опирался локтями, балансируя над ней. Она взялась рукой за него и направила в себя.
    
— Будьте нежны со мной, полковник Барбара. Я немного подзабыла, как это делается.
    
— Это — как езда на велосипеде, — произнёс Барбара. Оказалось, что он таки был прав.
   
   
    
     
15
    
    
Когда всё закончилось, Джулия откинулась головой ему на руку, так она и лежала, смотрела на розовые звезды, а потом спросила, о чём он сейчас думает.
    
Он вздохнул:
    
— О снах. Видениях. Обо всём том, не знаю что. У вас мобильный телефон с собой?
    
— Всегда. И заряд он держит чудесно, хотя, сколько ещё будет в рабочем состоянии, сказать не могу. Кому вы собираетесь звонить по телефону? Наверно, Коксу, я думаю.
    
— Правильно думаете. Его номер есть в памяти?
    
— Да.
    
Джулия потянулась рукой к своим слаксам, которые лежали неподалёку, и сняла с пояса телефон. Нашла КОКС и подала телефонную трубку Барби, тот почти моментально начал в неё говорить. Наверное, Кокс сразу же отреагировал на звонок.
    
— Алло, полковник. Это Барби. Я на свободе. Рискну, сообщу вам наше местонахождение. Это Чёрная Гряда. Старый сад Маккоя. Есть он у вас на вашей… о'кей, итак, есть. Конечно, должен быть. И вы имеете возле себя спутниковые снимки города, так?
    
Он послушал, потом спросил у Кокса, есть ли на снимках световая дуга в форме подковы, которая охватывает гряду и заканчивается возле границы с ТР-90. Кокс ответил отрицательно, и тогда, судя по выражению на лице Барби, сам спросил о деталях.
    
— Не сейчас, — сказал Барби. — Сейчас мне нужно, чтобы вы кое-что сделали для меня, Джим, и чем быстрее, тем лучше. Вам для этого нужна пара «Чинуков».
    
Он объяснил, что надо сделать, Кокс выслушал, потом что-то ответил.
    
— Именно сейчас я не могу вдаваться в детали, — сказал Барби. — И если бы и смог, вряд ли, чтобы от этого что-то прояснилось. Просто поверьте мне: какое-то очень вонючее дельце здесь заваривается, и, я уверен, самое плохое ещё впереди. Возможно, если нам посчастливится, ничего не случится до Хэллоуина. Но мне не верится, что нам посчастливится.
   
   
    
     
16
    
    
В то время, как Барби говорил с полковником Коксом, Энди Сендерс сидел под стеной склада позади здания РНГХ и смотрел в небо на неестественного цвета звезды. Он тоже витал сейчас где-то вверху, как тот воздушный змей, счастливый, как устрица, беззаботный, как огурец… другие сравнения добавь сам. И одновременно глубокая печаль — удивительно успокоительная, чуть ли не утешительная, — мощная, словно подземная река, текла через него. Он никогда не знал предчувствий в своём прозаичной, практичной, заполненной повседневными трудами жизни. Но теперь у него было предчувствие. Это его последняя ночь на земле. Когда горькие люди придут, он с Мастером Буши уйдёт. Это было так просто и совсем не плохо.
    
— Всё равно я задержался здесь случайно, — произнёс он. — Принял бы те таблетки, и уже не был бы.
    
— Что с тобой, брат Сендерс?
    
Мастер неспешно шёл по дорожке от задних дверей радиостанции, светя себе фонариком перед босыми ступнями. Обтруханные пижамные штаны так же едва держались на костлявых крыльях его таза, но в его образе добавилось кое-что новое: большой белый крест. Он висел у него на шее на сыромятном ремешке. На плече у него висел БОЖИЙ ВОИН. С приклада, прицепленные на другом ремешке, свисали, пошатываясь, две гранаты. В свободной от фонаря руке он держал гаражный пульт.
    
— Добрый вечер, Мастер, — поздоровался Энди. — Я просто говорил сам с собой. Похоже, что теперь только сам я и могу себя послушать.
    
— Это туфта, Сендерс. Полная, несусветная, заквашенная на дерьме туфта. Бог всегда слушает. Он подключён к нашим душам, как ФБР к телефонам. И я слушаю также.
    
Красота этой идеи — вместе с её утешительностью — наполнила душу Энди признательностью. Он протянул трубку.
    
— Хапни вот дыма. Сразу в башке развиднеется.
    
Мастер хрипловато засмеялся, взял трубку и, сделав длинную затяжку, задержал дым в лёгких, и уже потом прокашлялся.
    
— Страшная сила! — сказал он. — Божественная сила. Прёт, как корабельная турбина «Роллс-Ройс», Сендерс!
    
— Я вкурил тему, — кивнул Энди. Так всегда говорила Доди, и от упоминания о ней у него вновь оборвалось сердце. Он привычно смахнул с глаза слезинку. — Где ты взял этот крест?
    
Мастер махнул фонарём в сторону радиостанции.
    
— Там есть кабинет Коггинса. Этот крест лежал у него в столе. Верхний ящик был заперт, но я её выломал. А знаешь, что там ещё лежало, Сендерс? Такие гадостные дрочильные журнальчики, которых даже я раньше не видел.
    
— Дети? — спросил Энди. Его это не удивило. Если сатана схватит священника, тот может упасть так низко, что ой-ой. Так низко, что может в цилиндре на голове проползти под гремучей змеёй.
    
— Хуже, Сендерс, — он понизил голос до шёпота, — ориенталки.
    
Мастер взял у Энди АК-47, который лежал у того поперёк колен. Присветил фонарём приклад, на котором Энди взятым в студии маркером уже успел аккуратно написать КЛОДЕТТ.
    
— Моя жена, — объяснил он. — Она стала первой жертвой Купола.
    
Мастер сжал ему плечо.
    
— Ты хороший человек, Сендерс, раз помнишь о ней. Я рад, что Бог свёл нас вместе.
    
— Я тоже, — взял у него из руки трубку Энди. — Я тоже, Мастер.
    
— Ты понимаешь, что должно произойти завтра, нет?
    
Энди вцепился в приклад КЛОДЕТТ. Сейчас это был достаточно выразительный ответ.
    
— Скорее всего, они прибудут одетые в бронежилеты, и если нам придётся воевать, целься в головы. Никаких там одиночных, поливай их во всю прыть. А если дойдёт до того, что они начнут нас побеждать… ты же знаешь, что тогда произойдёт, так?
    
— Да.
    
— До конца, Сендерс? — Мастер поднял себе на уровень глаз гаражный пульт и присветил его фонарём.
    
— До конца, — согласился Энди, дотронувшись до пульта дулом КЛОДЕТТ.
   
   
    
     
17
    
    
Олли Динсмор неожиданно проснулся посреди плохого сна, понимая, что случилось что-то плохое. Он лежал в кровати, смотря в серость, создаваемую первым, и потому немного грязноватым светом, который полился сквозь окно, и старался убедить себя, что это был просто неприятный сон, просто обычный кошмар, которого он теперь не мог надлежащим образом припомнить. Огонь и вопли, вот и всё, что он запомнил.
    
«Не просто вопли. Визжание».
    
На столике рядом с его кроватью тикал дешёвый будильник. Он схватил его в руки. Без четверти шесть, а никакого звука от отца, который должен был бы уже ходить по кухне. Ещё более выразительное — не слышать запаха кофе. Отец всегда был уже на ногах и полностью одетый самое позднее в четверть шестого («Коровы ждать не могут» — любимая поговорка Алдена Динсмора), а в половине шестого у него уже кипел кофе.
    
Но не этим утром.
    
Олли встал и натянул вчерашние джинсы.
    
— Папа?
    
Ответа не было. Тишина, лишь тиканье будильника и — издалека — мычание одной, чем-то недовольной коровы. Страхом ему сковало тело. Он убеждал себя, что для этого нет никаких причин, что его семья — полная и полностью счастливая ещё неделю назад — выдерживала все трагедии, предназначенные им Богом, по крайней мере, пока что. Он себя убеждал, но сам себе не верил.
    
— Папа?
    
Генератор позади дома все ещё работал и, зайдя в кухню, он увидел зелёные индикаторы и на микроволновке, и на плите, но кофеварка «Мистер Коффи»[431] стояла тёмная, пустая. И в гостиной также было пусто. Когда прошлым вечером Олли шёл спать, отец смотрел телевизор, телевизор работал и сейчас, правда, с отключённым звуком. Какой-то круто парень демонстрировал новую, улучшенную тряпку «Шемвау»[432]: «Вы тратите по сорок баксов ежемесячно на бумажные полотенца и выбрасываете, таким образом, деньги на ветер», — тарахтел тот крутой на вид парень с какого-то иного мира, где такие вещи что-то значили.
    
«Он ушёл из дома. Кормит коров, вот и все».
    
Но разве он не выключил бы телевизор, чтобы экономить электричество? Газовый баллон у них стоял большой, однако же, и он не вечный.
    
— Папа?
    
Так и нет ответа. Олли подошёл к окну и посмотрел на коровник. И там никого. Тревога его нарастала, он прошёл по коридору в заднюю половину дома, в комнату родителей, собираясь с духом, чтобы постучать в двери, однако в этом не было нужды. Двери были распахнуты настежь. Большая двуспальная кровать стояла неубранной (отцовские глаза были устроены так, что переставали замечать беспорядок, как только он выходил из коровника), но пустой. Олли уже чуть ли не отвернулся, и вдруг заметил что-то, что его напугало. Свадебный портрет Алдена и Шелли висел здесь, на стене, сколько себя помнил Олли. Теперь его там не было, лишь светлый прямоугольник обоев остался на том месте, где он висел.
    
«Ничего страшного в этом нет».
    
Но было же.
    
Олли прошёл по коридору дальше. Там были ещё одни двери, и они, которые ещё в прошлом году стояли всегда приоткрытые, теперь были закрыты. К ним было прикреплено что-то жёлтое. Записка. Ещё до того, как достаточно приблизиться, чтобы её прочитать, Олли узнал родительский почерк. А как же иначе; много записок, написанных этими извилистыми прописными буквами, ждало его и Рори, когда они возвращались домой со школы, и все те записки заканчивались одинаково.
    
«Подмести в коровнике, и тогда уже играть. Прополоть помидоры, и тогда уже играть. Снять белье, которое мать выстирала, и не вывалять в пыли. И тогда уже играть».
    
«Игры закончились», — подумал Олли понуро.
    
А потом надежда проблеснула в его мозгу: может, он смотрит сон? Почему бы и нет? После гибели брата от рикошета и самоубийства матери разве не могло ему присниться, словно он проснулся в пустом доме?
    
Снова замычала корова, и даже это её мычание прозвучало, словно во сне.
    
Комната, на дверях которой была прилеплена записка, принадлежала дедушке Тому. Страдая застойной сердечной недостаточностью, он переехал жить к ним, когда уже совсем не мог обслуживать себя сам. Какое-то время он ещё мог доковылять до кухни, чтобы пообедать вместе со всей семьёй, но под конец уже не оставлял кровати, сначала с пластиковой трубкой, прищеплённой в носу — она называлась персипатор, или как-то так, — а потом уже большей частью с пластиковой маской на все лицо. Рори как-то сказал, что деда похож на самого старого в мире астронавта, и мама тогда хлопнула ему по щеке.
    
Под конец они все поочерёдно меняли ему кислородные баллоны, а однажды мама нашла его мёртвым, на полу, словно он старался встать с кровати и от того умер. Она закричала, выкрикивая Алдена, тот пришёл, посмотрел, послушал грудь старого, а затем отключил подачу кислорода. Шелли Динсмор начала плакать. С того времени эта комната почти всегда стояла закрытой.
    
«Извини, — было написано на прилепленной к дверям бумажке. — Олли, иди в город. Морганы или Дентоны или преп. Либби тебя примут».
    
Олли долго смотрел на записку, а потом повернул щеколду словно чужой, не своей рукой, надеясь, что там не будет месива.
    
Ничего такого не было. Отец лежал на дедушкиной кровати со сложенными на груди руками. Волосы у него были зачёсаны так, как он их по обыкновению причёсывал, перед тем как поехать в город. В пальцах он держал свадебную фотографию. Один из дедушкиных баллонов с кислородом все ещё стоял в углу; отец повесил на его вентиль свою кепку «Рэд Сокс», ту, на которой ещё была надпись «ЧЕМПИОНЫ МИРОВОЙ СЕРИИ».
    
Олли потряс отца за плечо. Он услышал запах алкоголя, и на несколько секунд надежда (штука всегда упрямая, иногда сумасбродная) вновь ожила у него в душе. Может, он просто пьяный.
    
— Папа? Папочка? Просыпайся!
    
Олли не чувствовал у себя на щеке его дыхания, а теперь ещё и заметил, что отцовские глаза не полностью закрыты; тоненькие полумесяцы его белков сквозили между верхними и нижними веками. Стоял запах того, что мать Олли называла одеко-ссаками.
    
Отец причесался, но, когда умирал, он, как и его покойная жена, обмочился. Олли подумал, не могло бы остановить его знание, что такое может случиться.
    
Он медленно пошёл на попятную от кровати. Ему бы хотелось вновь ощутить, словно он проснулся от кошмарного сна, но хрена. Перед ним была кошмарная действительность, а это та штука, от которой невозможно проснуться. У него свело судорогой желудок, и колонна мерзкой жидкости поднялась ему в горло. Он побежал в ванную комнату, где его встретил какой-то сумасшедший с горящими глазами. Он не успел закричать, потому что узнал себя в зеркале над рукомойником.
    
Ухватившись за дедушкины калеч-поручни, как они с Рори их когда-то прозвали, он упал на колени перед унитазом и вырвал. Когда все из него вышло, он смыл (благодарить генер и добротный глубокий колодец, он хотя бы смывать мог), прикрыл унитаз крышкой и сел на него, его трясло. Рядом, в раковине, лежало два лепестка из-под таблеток дедушки Тома и бутылка «Джек Дениэлс». Все пустые. Олли взял один из дедушкиных лепестков. Прочитал название: ПЕРКОЦЕТ. Другой даже трогать не стал.
    
— Теперь я остался сам, — произнёс он.
    
«Морганы или Дентоны или преподобная Либби тебя примут».
    
Но он не хотел в приймы — это ему напоминало слово схватки, которое он когда-то слышал в разговоре матери с отцом по какому-то другому, однако явным образом неприятному поводу. Иногда он ненавидел эту ферму, но всё равно любил её всегда больше. Он ей принадлежал. Ферма с её коровами и дровами его держала. Они были его, а он их. Он это знал так же, как знал, что Рори уедет прочь и сделает блестящую карьеру, сначала в колледже, а потом в каком-нибудь городе далеко отсюда, где он будет ходить в театры и в галереи и все такое другое. Его меньший брат был достаточно умён, чтобы сотворить из себя что-то в большом мире; а сам Олли был достаточно умён, чтобы не просрочивать уплату процентов по банковским кредитам и кредитным карточкам, но не более того.
    
Он решил пойти накормить коров. Он даст им двойные порции мешанины, если они будут есть. Может, даже найдётся пара таких, что захотят, чтобы их подоили. Если так, он сможет немного пососать прямо с дойки, как делал это когда-то маленьким.
    
После этого он пойдёт в большое поле, зайдёт по возможности дальше и будет бросать камни в Купол, пока не начнут подходить люди на свидание со своими родственниками. Твоё дело, сказал бы его отец. Но не было ни одного человека, которого Олли хотел бы видеть, наверное, кроме рядового Эймса из Южной Каролины. Он понимал, что могут приехать Тётка Луиза и дядя Скутер — они жили неподалёку, в Нью-Глостере, — но что он им скажет, если они приедут? «Эй, дядя, они все умерли, остался только я, благодарю, что посетили»?
    
Нет, едва лишь начнут прибывать люди из-за Купола, он пойдёт туда, где похоронил маму, и выкопает рядом новую яму. Работа лишит его мыслей, и когда поступит ночь, возможно, он сможет заснуть.
    
Кислородная маска дедушки Тома висела на крюке на дверях ванной комнаты. Это мать её хорошо выстирала и повесила здесь зачем-то. Засмотревшись на маску, он вдруг всё полностью осознал, и это было так, словно на мраморный пол перевернули пианино. Олли хлопнул ладонями, заслонил себе лицо и, сидя на крышке унитаза, начал раскачиваться туда- сюда, наконец-то он зарыдал.
   
   
    
     
18
    
    
Линда Эверетт распаковала две больших сумки консервов, хотела было их выставить за двери кухни, но потом решила оставить в кладовке, пока она, Терси и дети не будут полностью готовыми. И очень обрадовалась этому, увидев, как по подъездной аллее к дому приближается этот Тибодо. Этот молодчик пугал её не на шутку, но на настоящий ужас она могла ожидать, если бы он увидел две сумки, доверху заполненные супами, бобами и жестянками тунца.
    
«Куда-то собрались, миссис Эверетт? Ну-ка давайте-ка, рассказывайте». Проблема заключалась в том, что из всех новичков, которых понабирал Рендольф, Тибодо был единственным умным.
    
«Ну почему Ренни не мог прислать сюда Ширлза?» Потому что Мэлвин Ширлз идиот. Элементарно, мой дорогой Ватсон. Она взглянула через кухонное окно на задний двор и увидела, что Терстон там раскачивает качели, на которых сидят Алиса и Дженни. Положив морду себе на лапы, рядом лежит Одри. Джуди с Эйденом играются в песочнице. Джуди обнимает Эйдена, похоже, она его утешает. Линда мысленно похвалила за это свою дочурку. Она надеялась, что у ней получится сделать так, чтобы мистер Тибодо пошёл отсюда удовлетворённый раньше, чем те пятеро на заднем дворе узнают, что он вообще сюда приходил. Она не актёрствовала с того времени, как на первом курсе колледжа играла Стеллу в «Трамвае Желаний»[433], но этим утром собиралась вновь выйти на сцену. Единственной положительной рецензией, которой она хотела, была её свобода, и тех людей, которые сейчас находились на заднем дворе её усадьбы.
    
Она поспешила через гостиную, принимая выражение лица, которое, как она надеялась, излучает тревогу, и открыла двери. Картер стоял на коврике с надписью ПРОСИМ К ГОСПОДУ и уже поднял руку, чтобы постучать. Ей пришлось на него смотреть снизу вверх; в ней самой было роста под метр восемьдесят, но он был на целых полфута выше.
    
— Ты смотри какая, — улыбнулся Тибодо. — Ещё и полвосьмого не пробило, а она вся сияет, полная энергии.
    
На самом деле ему было не до смеха, утро выдалось непроизводительным. Проповедница куда-то исчезла, сучка газетчица тоже исчезла, оба её репортёра, похоже, тоже, а в дополнение также и Рози Твичел исчезла. Ресторан был открыт, в заведении хозяйничал тот мальчик Вилер, но на вопрос, где может находиться Рози, он ответил, что не имеет понятия. Картер ему поверил. Энс Вилер был похож на собаку, которая забыла, где закопала свою любимую кость. Судя по ужасным запахам, которые долетали из кухни, в приготовлении пищи он тоже не соображал. Картер обошёл «Розу-Шиповник» посмотреть, стоит ли там ресторанный фургон. Нет. Его это не удивило.
    
После ресторана он проверил универмаг, сначала постучав в передние двери, потом в задние, возле которых кто-то из бестолковых рабочих магазина оставил кровельный материал для крыши — бери, кто захочет, и неси себе. А впрочем, если подумать, кто станет морочить себе голову кровельным полотном в городе, где больше не идёт дождь?
    
Картер думал, что у Эвереттов тоже окажется пустая нора, пошёл сюда лишь ради того, чтобы потом иметь возможность отрапортовать босу, что выполнил все его инструкции до последнего пункта, но, уже подходя к дому, услышал голоса детей, которые долетали с заднего двора. И её машина стояла на месте. Именно её машина, без всякого сомнения; на приборной панели он увидел портативную мигалку. Босс говорил о воздержанном обращении, но, поскольку Линда Эверетт оказалась единственной, кого он нашёл, Картер решил, что может добавить к той мере немного жёсткости. Понравится это кому-то или нет — а ей самой это явным образом не понравится — эта Эверетт должен ответить и за себя, и за тех, кого ему не посчастливилось разыскать. Однако не успел он раскрыть рот, как она сама заговорила. И не просто заговорила, а и схватила его за руку, буквально затянула в дом.
    
— Вы нашли его? Прошу, Картер, с Расти все обстоит благополучно? Если, храни Боже… — она отпустила его руку. — Если, храни Боже, с ним что-то случилось, говорите тише, дети рядом, во дворе, они уже и так обеспокоены, я не хочу, чтобы они ещё больше волновались.
    
Картер прошёл мимо неё к кухне и посмотрел через окно над мойкой.
    
— А что это тот хиппи-доктор здесь делает?
    
— Он привёл детей, которых опекает. Кара повела их на собрание вчера и… ну, вы сами знаете, что там с ней произошло.
    
Такой скорострельной болтовни Картер ожидал от неё услышать менее всего. Она, вероятно, ничего не знает. Тот факт, что вчера вечером она была на собрании, а сегодня утром ещё остаётся здесь, очевидно говорит в пользу такого предположения. А может, она просто старается сбить его с толка. Делает, как это говорят, упреждающий наезд. Вполне может быть, она башковитая. Это ясно, достаточно лишь взглянуть на неё. А также довольно миловидная, как для престарелой бэби.
    
— Вы нашли его? Барбара его не… — у ней легко получилось подпустить дрожь себе в голос. — Барбара его не обидел? Подранил и где-то бросил? Вы можете сказать мне правду.
    
Он обернулся к ней, слегка улыбаясь в разреженном свете, который полился сквозь окно.
    
— Сначала вы.
    
— Что?
    
— Сначала вы, я сказал. Вы мне скажите правду.
    
— Я знаю лишь то, что он исчез, — она позволила своим плечам съёжиться. — И вы не знаете, куда он делся. Я вижу, что не знаете. А если Барбара его убил? Если он уже его в…
    
Картер обхватил её руками, крутанул, как крутанул бы партнёршу в кантри-танце, и завернул ей руку за спину, аж в плече у неё хрустнуло. Это было сделано с такой неистовой, сверхчеловеческой скоростью, что она не могла себе представить, что мысль об этом движении пришла ему в голову раньше, чем он его выполнил.
    
«Он знает! Он знает и сейчас начнёт меня подвергать пытке! Будет подвергать пытке, пока я все не расскажу».
    
Он горячо дышал ей в ухо. А когда заговорил, её щеке стало щекотно от прикосновения его щетины, и Линда вся задрожала.
    
— Не гони пургу, мамаша шепнул он едва слышно. — Вы с Веттингтон всегда были не разлей вода — бедро к бедру, сиська к сиське. И теперь ты хочешь мне сказать, ты не знала, что она собирается выручать твоего мужа?
    
Он ещё выше поддёрнул её руку, и Линде пришлось закусить губу, чтобы подавить вскрик. Дети были рядом, Дженни кричала через плечо Терстону, чтобы тот раскачивал их сильнее. Если они услышат вопль из дома…
    
— Если бы она мне сказала, я рассказала бы Рендольфу, — выдохнула она. — Неужели вы думаете, что я позволила бы рисковать жизнью Расти, когда он ни в чём не виновен?
    
— Виновен он много в чём. Грозился не дать лекарства босу, если тот не уйдёт в отставку. Блядский шантажист. Я сам это слышал. — Он вновь поддёрнул ей руку. Она позволила себе негромкий стон. — Есть что сказать по этому поводу? А, мамаша?
    
— Может, это и правда. Я его лично не видела, не говорила с ним, откуда мне об этом знать? Но всё равно он единственный, кто больше всего похож на настоящего врача изо всех, кого мы сейчас имеем в городе. Ренни никогда его бы не казнил, Барби да, возможно, но не Расти. Я это понимала, и вы должны были бы понимать это. А теперь отпустите меня.
    
Он её чуть ли не отпустил. Всё лепилось вместе. И вдруг у него вынырнула лучшая мысль, и он подтолкнул её к мойке.
    
— Наклонись, мамаша.
    
— Нет!
    
Он вновь дёрнул вверх её руку. Ощущение было такое, словно та вот-вот вывернется из плечевого сустава.
    
— Наклоняйся. Воображай, что моешь свои красивые белокурые волосы.
    
— Линда? — позвал Терси. — Как вы там?
    
«Господи, хоть бы он не спросил, собрала ли я уже продукты. Прошу, Господи, убереги нас от этого».
    
А следом её пронзила другая мысль: «Где детские чемоданчики? Девочки уже упаковали каждая себе дорожный чемоданчик. А если они составлены в гостиной?»
    
— Отвечай ему, скажи, что у тебя все хорошо, — приказал Картер. — Нам же не нужен здесь этот хиппи. Или дети. Не так ли?
    
Боже, нет. Но где же они поставили свои чемоданчики?
    
— Нормально! — позвала она.
    
— Скоро уже? — переспросил Терстон.
    
«Ох, Терси, замолчи».
    
— Ещё пять минут.
    
Терстон минутку постоял с таким выражением, словно хотел ещё о чём-то спросить, но потом вновь взялся качать девочек.
    
— Хорошо управилась. — Теперь Картер навалился на неё, у него встал. Она ощутила его задом сквозь ткань джинсов. По ощущению, тот был большой, как разводной ключ. И вдруг Картер отступил.
    
— Скоро что?
    
Она едва не сказала «готовить завтрак», но грязные тарелки лежали в мойке. На какой-то миг её ум ослепило оглушительной пустотой, и она даже чуть ли не умоляла, чтобы он вновь прижался к ней своим колом, потому что, когда у мужчин включаются их малые головки, большие выключаются на профилактику.
    
Вместо этого он вновь дёрнул её руку.
    
— Говори мне, мамаша. Порадуй папу.
    
— Печенье! — выдохнула она. — Я им пообещала сделать печенье. Дети просили!
    
— Печенье без электричества, — хмыкнул он. — Лучшая шутка недели.
    
— Это то печенье, которое не надо печь! Загляни в кладовку, ты, сукин сын!
    
Если бы заглянул, он действительно увидел бы там, на полке коробку со смесью для быстрого приготовления овсяного печенья. Но, посмотрев вниз, также увидел бы набитые продуктами сумки. Скорее всего, так бы он и сделал, если бы ему бросилось в глаза, сколько в кладовке совсем пустых или полупустых полок.
    
— Ты не знаешь, где он. — Снова Картер навалился на неё со своей эрекцией. Она этого уже почти не ощущала из-за пульсирующей боли в плече. — Так ты уверяешь.
    
— Да, я думала, это ты знаешь. Думала, ты пришёл ко мне сообщить, что он ранен или уби…
    
— А я думаю, твоя хорошенькая круглая срака врёт. — Руку ей поддёрнули ещё выше, боль стала совсем бешеной, потребность закричать невыносимой. Но она как-то удержалась.
    
— Я думаю, ты многое знаешь, мамаша. И если мне сейчас не расскажешь, я выверну тебе руку из сустава. Последний раз спрашиваю. Где он?
    
Линда смирилась с тем, что ей сейчас вывихнут руку. А может, и обе. Вопрос в том, удержится ли она, не закричит, потому что иначе сюда прибежит Терстон и обе Джей-Джей. С понурой головой, с волосами, свисающими в раковину, она произнесла:
    
— Моя срака. Почему бы тебе её не поцеловать, долбанный выблядок? Может, она раскроется и скажет тебе «привет».