1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
   
— Найдешь себе настоящего мужчину, — сказал Валька.
   
— Что такое настоящий мужчина, по-твоему?
   
— Деньги и мясо, — объяснил Валька. — Мужчина должен зарабатывать деньги, сам выбирать на базаре мясо и отвечать за свою женщину. А твой — не мужчина. Сын полка, всеобщая сиротка. Ни за что не отвечает и только разрешает себя любить.
   
— Он талант, — возразила я. — Это важнее мяса на базаре.
   
— Талант не освобождает человека от простой порядочности.
   
Я молчала. Мне жаль было убивать нашего ребенка. Я его уже любила.
   
По моим ногам дул ветер. Я замерзла.
   
Валька снял куртку и положил ее на лестничную площадку, на которой мы стояли.
   
— Встань, — сказал Валька. — Пол холодный.
   
Я не вставала. Мне не хотелось топтать его одежду.
   
— Выходи за меня, — предложил вдруг Валька. — Никто и не узнает, чей это ребенок.
   
— Я тебя все равно брошу.
   
— Потом все равно вернешься.
   
— Почему? — удивилась я.
   
— Потому что он будет всегда женат. А я буду всегда тебе нужен. Между нами будут действовать две силы: центробежная и центростремительная.
   
Я внимательно посмотрела на Вальку. Он хорошо и даже как-то весело встретил мой взгляд. Любое месиво жизни Валька украшал острым умом остроумием. Может быть, именно поэтому Валька брал готовые литературные конструкции н Золушка, жизнь Гюго, — пропускал это через мясорубку своего видения, и получалось нечто третье. Жаль, что я любила не Вальку. Но я любила не Вальку.
   
— Ты сама бросишь его, когда у тебя раскроются глаза, — сказал Валька. — Он подбирает людей по системе собак. До тех пор, пока они ему служат. А когда перестают служить, он набирает новую команду.
   
— Пусть, — сказала я.
   
— Ну и дура, — сказал Валька.
   
— Конечно, — согласилась я.
   
Мы засмеялись, чтобы не заплакать.
   
Ветку с мандаринами я поставила в банку, и когда мои соседки по палате, бедные, выскобленные прекрасные женщины, увидели желтые шарики на ветке, их лица стали мечтательными.
   
Среда — день абортов. В этот день через руки врачей проходит по двадцать женщин.
   
Самое мучительное — это когда раскрывают ход в твое нутро, в святая святых. Этот ход природа сомкнула намертво, и раскрывать приходится железом и усилием. Взламывать. Потом берут ложку на длинной ручке, она называется кюретка, и выскабливают хрупкую жизнь. На маленьком подносике образуется кровавая кучка. Ее не выбрасывают. Это биологически активная масса, из нее что-то приготавливают. Кажется, лекарство.
   
Я лежала в определенной позе и ждала, когда мне дадут наркоз. И в этом временном промежутке ожидания я успела подумать: вот так же, в этой позе, я принимала тебя и любила. А сейчас в этой же самой позе я убиваю результат нашей любви. Вместо теплой, желанной плоти в меня войдут железо и боль.
   
Когда я отдавалась тебе с разбросанными ногами — это было красиво. А сейчас, когда сие не освящено чувством, — это стыдно, унизительно и противоестественно.
   
Все то же самое, но со знаком минус.
   
Мне захотелось все это прекратить, встать, уйти и забыть, как страшный сон. Но в мою вену уже вошла игла, и я поплыла, и, уже плывя, пыталась что-то объяснить, и полетела в черноту. Наверное, именно так и умирают.
   
Я постоянно возвращаюсь в ту черную среду. Я опоздала на тридцать секунд. Мне надо было успеть сказать, что я передумала, потом встать с кресла и уйти. Потом я позвонила бы Вальке Шварцу, и он приехал бы за мной на машине и забрал к себе домой.
   
Ты бы позвонил вечером, мама бы сказала:
   
— А она у Валентина Константиновича.
   
— А что она там делает? — удивился бы ты.
   
— Не знаю. Кажется, вышла за него замуж.
   
Ты пришел бы к нам. И сказал бы мне одно слово:
   
— Змея.
   
— Змея жалит только тогда, когда защищается, — ответила бы я.
   
А в остальное время это тихое, грациозное создание.
   
Ты бы сказал:
   
— Я думал, что ты моя Джульетта Друэ.
   
— Джульетта Друэ была слабая актриса. Она служила идее искусства через другого человека. Через Виктора Гюго. А у меня есть свой талант и свое материнство. В этом дело.
   
— Я думал, мы никогда не расстанемся, — сказал бы ты.
   
— А мы и не расстанемся. У моего сына (в мечтах это был сын) половина твоего лица. Так что мы всегда вместе.
   
Вот так я могла говорить с тобой, если бы послушалась Вальку. Но я не послушалась, и все стало развиваться по его сценарию.
   
Валька — великий сценарист.
   
Мы стали ссориться.
   
Отношения не стоят на месте. Накапливается усталость.
   
Ты подвозишь меня к моему дому и уже знаешь, что я не захочу сразу выйти из машины. Буду медлить. Ныть. И я медлю. Ною. Потом все-таки выхожу.
   
Ты срываешь машину с места, как застоявшегося коня, и мимо меня проносится твой профиль над рулем. И я вижу по профилю: ты уже не здесь. Не со мной.
   
Вечером ты мне звонишь. Я лежу в обнимку с телефоном.
   
Мама смотрит на меня и говорит:
   
— Дура. А он сволочь.
   
В конце декабря грянул мороз, и моя машина заглохла в центре города, неподалеку от твоего дома.
   
Я забежала в автомат, позвонила к тебе домой. Объяснила создавшуюся ситуацию. Спросила:
   
— Не подскочишь?
   
От моего дыхания шел пар и ресницы заиндевели.
   
— Не подскочу, — ответил ты легким голосом. — Я пообещал Денису пойти с ним в «Орбиту». Я уже полгода обещаю, и все время что-то происходит.
   
Денис — это младший сын. «Орбита» — магазин. Значит, Дениса отменить нельзя, а меня можно. Меня можно бросить в тридцатиградусный мороз на дороге — выкручивайся, как хочешь.
   
Во мне что-то лопнуло. Я проговорила почти спокойно:
   
— Когда ты сдохнешь, я приду и плюну на твою могилу.
   
Я не ожидала от себя этих слов. И ты тоже не ожидал от меня этих слов. Ты замер, потом сказал:
   
— Не говори так. У меня воображение…
   
… Ты живо представил себе сырой холм на Ваганьковском кладбище, неподалеку от могилы Высоцкого. Я подъехала, оставила машину за оградой, а сама прошла на территорию кладбища. Подошла к твоей могиле, плюнула и ушла. О Боже…
   
На другой день мы встретились у Вальки для работы. Валька должен был читать нам новый кусок. Отношения Джульетты и Виктора начинали уставать. Любовь тоже болеет и выздоравливает. Или умирает в мучениях.
   
Ты разделся и повесил куртку. Я не смотрела на тебя после вчерашнего. Я тебя ненавидела. Не-на-ви-де-ла.
   
Потом все-таки подняла глаза и увидела: над твоей бровью малиновая полоса, как будто приложили утюг.
   
— Что это? — спросила я.
   
— Сосуды рвутся, — грустно ответил ты.
   
И у меня у самой что-то порвалось внутри, и жалость пополам с любовью затопила грудь. Я обняла тебя, прижала, прижалась сама. Сказала тихо:
   
— Прости…
   
Я ненавидела себя за мелочность. Ну, не родила… Ну, проторчала час на дороге. Не умерла же. А даже если бы и умерла. ВСЕ можно положить к ногам любви. Даже жизнь.
   
— Прости, — снова сказала я.
   
Ты стоял — покорный и доверчивый, как ребенок.
   
Через неделю мы опять поругались.
   
Это было в гостях. Хозяин дома подарил мне Библию. Хозяин дома был иностранец, делал бизнес на русском православии, вернее, на церковном песнопении. Он возил церковный хор по городам Европы и очень неплохо зарабатывал. Но дело не в нем, а в Библии. Хозяин дома протянул мне Библию. Ты цапнул ее, перехватил, положил на свой стул и сел сверху. Как бы шутливо определил: МОЕ. Шутливо, но отобрал.
   
Я шутливо столкнула тебя со стула и забрала книгу.
   
Ты ничего не сказал, просто посмотрел очень внимательно.
   
Твоя собака не слушала команду. Не повиновалась. Такую собаку надо менять.
   
Я все чаще ненавидела тебя. Если раньше между нами была любовь любовь, то теперь любовь — ненависть. Как коктейль «Кровавая Мери», когда водка смешивается с томатным соком.
   
Меня пригласили во Францию сниматься в кино. Однажды вечером позвонил человек по имени Жан-Люк, предложил роль, контракт и сказал, что вечером мне завезут сценарий.
   
Я готова была сказать «да» сразу, независимо от роли и суммы гонорара. Я хотела поменять картинку за окном и выплеснуть из себя «Кровавую Мери».
   
Ты спросил:
   
— А как же Джульетта Друэ?
   
Я ответила:
   
— Джульетта — дура. А Виктор — сволочь.
   
Ты удивился:
   
— Почему?
   
— Потому что он эксплуатировал ее чувство. А она разрешала. И всю жизнь проторчала в любовницах.
   
— А могла бы выйти замуж за офицера в синей майке и варить ему фасоль.
   
— А что, существуют только таланты и бездари? Черное и белое? А середины не бывает?
   
— Середина между черным и белым — это серый цвет. Серость.
   
Впоследствии я убедилась: ты был прав. Но это впоследствии.
   
А сейчас я хотела чего-то еще.
   
Наша любовь была похожа на переношенный плод, который уже не умещается в чреве и задыхается, а ему все не дают родиться. Я перестала себе нравиться в твоем обществе.
   
Ты смотрел на меня внимательно. Твоя собака перебегала на чужой двор.
   
Любовь и ненависть составляли всю мою жизнь.
   
Мои ссоры с тобой — не что иное, как борьба за тебя. Я бунтовала, потому что подтягивала тебя к своему идеалу. Но ты не стал подтягиваться. Ты исповедовал систему собак. Тебе легче сменить собаку, чем подтягиваться. И ты бросил меня в конце концов. Ты позвонил мне, как обычно, и сказал:
   
— Наши отношения зашли в тупик. И продолжать их — значит продолжать тупик.
   
— Ты хочешь со мной поссориться? — спросила я.
   
— Я хочу с тобой расстаться.
   
— Нет, — растерялась я. — Нет…
   
Я хотела закричать: «Не-е-ет!!!» Я закричала бы страшно, так, что вылетели бы стекла из окон. Так кричат люди, которые срываются в пропасть. Но в это время в дверь постучали, и вошел Жан-Люк.
   
— Привет, — сказал Жан-Люк, потому что не умел выговорить русского «здравствуй». Семь согласных букв на две гласных были ему не под силу.
   
— Как хочешь, — сухо сказала я в трубку. — Я не возражаю.
   
Ты ожидал другой реакции и обиделся.
   
— У тебя будет все, — сказал ты. — Но не будет меня. И тебе будет очень плохо.
   
— Хорошо, — сухо повторила я. — Я не возражаю.
   
Я положила трубку. Я не могла двигаться, потому что в моей спине торчал нож. Я не могла ни двигаться, ни дышать.
   
— Пойдем в казино, — предложил Жан-Люк.
   
— Пойдем, — сказала я.
   
Казино находилось у черта на рогах, в Олимпийской деревне. Жан-Люк несколько раз вылезал из машины и спрашивал, как проехать. Я сидела в машине и ждала. Быть и казаться. Я казалась молодой женщиной, лихо испытывающей судьбу — рулетку. А была… Правильнее сказать: меня не было. Из меня изымалась главная моя часть — О, и жидкий минерал — вода — постепенно испарялся, превращался в бесплотный газ. Я не представляла себе, как жить. О чем говорить? И зачем?
   
В казино я стала играть. Мне начало везти. Я выигрывала и выигрывала, и этот факт убеждал меня в потере любви. Срабатывал закон компенсации. Судьба отняла тебя, а за это дала денег. Заплатила.
   
На выигранные деньги я купила себе норковую шубу цвета песка. Отрезала волосы, повесила над бровями челку, поменяла стиль. И когда я шла, молодая и уверенная, в дорогой длинной шубе, никому не приходило в голову, что в спине у меня нож.
   
Прошло десять лет.
   
Ты бросил жену и женился во второй раз. Не на мне. На другой. Если я змея, то она кобылица, та самая, из «Конька-горбунка», которая топчет пшеничные поля. Эта тоже вытопчет любое поле. К кино не имеет никакого отношения. Что-то покупает и продает. Занимается бизнесом. Бизнес вумен.
   
Я постоянно задавалась вопросом: почему ты выбрал ее, а не меня? Разве мы не любили друг друга? Разве я не была твоей музой?
   
Да. Была. Любил. Но дело не во мне или в ней. Дело — в ТЕБЕ. Это ты стал другим. Тебе захотелось поступка. Захотелось развернуть корабль своей жизни резко вправо или влево.
   
Я невольно расшатала коренной зуб твоей семьи. А она подошла и без труда вытащила этот зуб.
   
Я не интересовалась подробностями, но знаю, что кобылица не выносила твоих запоев. И через месяц ты уже не пил. Тебе, оказывается, нужна была сильная рука. В новой системе собак собакой оказался ты. А она хозяйка. Она сильнее меня. Вернее, не так: моя энергия уходила на творчество, а ее энергия — на саму жизнь. Она талантливо жила, а я отражала жизнь.
   
Я много работаю и много путешествую. Меня постоянно кто-то любит, но уже никто не мучает. Вернее так: я не мучаюсь. И не задерживаюсь подолгу на одной любви. Перехожу к следующей.
   
У меня есть деньги, слава и одиночество. А мне хотелось бы другую конструкцию: деньги, слава и любовь. Но не получается.
   
Я спрашиваю у Вальки Шварца:
   
— Ну почему у меня не получается?
   
— Не положили, — отвечает Валька и разводит руки в стороны.
   
А между руками — пустота.
   
Мы никогда не видимся, но следим друг за дружкой издалека. Ты все знаешь обо мне, а я о тебе.
   
Фильм о Джульетте Друэ был снят с другой актрисой и прошел незамеченным, как будто его и не было. Критика оскорбительно молчала. Ты не привык к поражениям и замер. У тебя появился страх руля, какой бывает у водителей после аварии. Но потом ты воспрянул и стал самостоятельно прославлять свой фильм. Ты, как Сталин, не признавал за собой ошибок, а все свои недостатки выдавал за достоинства.
   
Следующим фильмом ты решил взять реванш, но получился новый провал. Ты постепенно отходил на средний план, потом на общий. Почему? Может быть, потому, что распалась команда: я, ты и Валька.
   
Может быть, дело не в команде — во времени. За десять лет время сильно изменилось. На крупный план выходили не режиссеры, а банкиры в малиновых пиджаках, держащие руку в кармане. В кармане, набитом деньгами.
   
А может быть, дело в том, что тебе нельзя было завязывать с пьянством. Возможно, пьянство входило в твой творческий цикл. Ведь никто не знает, из какого сора растут цветы.
   
Кобылица прошлась и по твоему полю. Так тебе и надо. Или не надо? Я по-прежнему испытываю к тебе любовь и ненависть. Коктейль «Кровавая Мери» по-прежнему полощется в моей душе. Он не выдохся и не прокис от времени, потому что настоян на натуральном спирте.
   
Однажды я встретила тебя в самолете «Москва-Сочи». Я летела работать, а ты с женой — отдыхать. Вы с ней одного роста, но она кажется выше. Она быстро прошла вперед по салону. Она вообще все делает быстро. И ходит в том числе. Ты потерял ее из виду, и твое лицо было растерянным.
   
Когда ты поравнялся с моим креслом, я сказала:
   
— Твоя туда пошла. И показала пальцем направление.
   
Ты увидел меня, не удивился, как будто мы расстались только вчера вечером.
   
— НАША туда пошла, — поправил ты и пошел по проходу.
   
Самолет стал взлетать, и я взлетала вместе с самолетом. Как тогда, на Кубе. Я вспомнила розовый закат, птицу, попавшую в мотор, отсутствие тверди под ногами. Я стала думать, что значит «наша». Мы расстались с тобой на каком-то внешнем, поверхностном уровне. А внутренняя связь не прервалась, в глубине мы неразделимы. Значит, у нас все общее, и твоя жена в том числе. Что ж, очень может быть…