1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Оставшись  один, граф равнодушным взглядом обвел гостиную; но внезапно он вздрогнул, щеки  у него побагровели, на лице отразилось сильное волнение, а черты его лица  исказились от гнева.    

Он  увидел портрет своей бывшей жены… матери Флорестана де Сен-Реми.    

Старик  скрестил руки на груди, опустил голову, словно желая прогнать это видение, и  быстро зашагал из угла в угол.    

– Как  странно! – вырвалось у него. – Эта женщина уже давно умерла; я убил  ее любовника, а моя рана все так же болит, все так же мучительна, как в первый  день… Как видно, жажда мести все еще не угасла во мне, моя угрюмая нелюдимость,  из-за которой я живу одиноко, вдали от мира, все еще не излечила мою душу от  нанесенного мне оскорбления. Да, смерть сообщника этой недостойной женщины  смыла мой позор в глазах общества, но не изгладила его из моей памяти.    

«О! Я  чувствую, что моя ненависть не проходит потому, что я все время думаю: меня обманывали  целых пятнадцать лет! Целых пятнадцать лет я окружал почетом и уважением ничтожную  женщину, которая самым низким образом обманула меня. Все те годы я любил ее сына,  сына, рожденного ею в грехе, так, как будто он был моим собственным ребенком…  ибо отвращение, которое мне ныне внушает этот Флорестан, со всей очевидностью  подтверждает, что он – плод супружеской измены!    

И тем не  менее у меня нет полной уверенности в том, что он – дитя незаконной страсти;  вполне возможно, что он все-таки мой сын… и порою эта возможность нестерпимо  терзает меня…    

Ну, а  если бы он оказался моим сыном?! Тогда то, что я его совершенно покинул, та отчужденность,  которую я неизменно выказывал к нему, мой отказ видеться с ним – все это просто  непростительно. Впрочем, он богат, молод, счастлив; чем я мог быть ему  полезен?.. Да, но его сыновняя нежность могла бы, возможно, смягчить горе,  причиненное мне его матерью!»    

Таковы  были мысли графа. После короткого раздумья он пожал плечами и произнес вслух:    

– К  чему эти бессмысленные и безрассудные предположения?! Они только вновь бередят  мои раны, но ни к чему не ведут! Надо быть мужчиной и преодолеть нелепое и  мучительное волнение, которое я испытываю при мысли, что я вот-вот вновь увижу  того, кого целых десять лет я любил, кого я просто боготворил, кого я обожал  как сына, моего сына! Да, я вновь увижу его, его, отпрыска того человека,  которого я с нескрываемой радостью поверг на землю своею шпагой, того человека,  чья кровь текла потоком, наполняя меня радостью!.. А они помешали мне  насладиться его агонией… видом его смерти!.. О! Откуда им было знать, что это  значит – быть раненным так жестоко, как был ранен я!.. А ко всему еще – думать,  что мое имя, навсегда окруженное почетом и уважением, затем столь часто  произносили с наглой усмешкой… как произносят имя обманутого мужа!.. Думать,  что мое имя… имя, которым я всю жизнь так гордился, ныне носит сын того  человека, у которого я готов был вырвать сердце… О! Я и сам не понимаю, как это  я не схожу с ума при одной этой мысли!.    

И граф  де Сен-Реми, продолжая в волнении шагать по комнате, машинально приподнял  портьеру, которая отделяла гостиную от рабочего кабинета Флорестана, и прошелся  по кабинету.    

Через  какую-нибудь минуту после того, как он вышел из гостиной, небольшая дверь, искусно  скрытая обоями, тихонько отворилась, и г-жа де Люсене, закутанная в большую  шаль из зеленого кашемира, в простенькой шляпке черного бархата вошла в  гостиную, которую только что покинул граф.    

Поясним  причины столь неожиданного появления герцогини.    

Накануне  Флорестан де Сен-Реми назначил на следующее утро свидание герцогине. Она, как  мы уже сказали, получила от него в свое время ключ от маленькой калитки,  выходившей в переулок, и потому, как обычно, прошла через теплицу, рассчитывая  найти Флорестана в его покоях на нижнем этаже. Не найдя его там, герцогиня  решила (так уже не раз бывало), что виконт пишет какое-нибудь письмо у себя в  кабинете… Потайная лестница вела из будуара на второй этаж. Г-жа де Люсене  безбоязненно поднялась по ней, полагая, что г-н де Сен-Реми запретил, как он  всегда поступал в таких случаях, кого бы то ни было принимать.    

На беду,  угрожающий визит г-на Бадино вынудил Флорестана поспешно уйти из дому, и он  совсем позабыл о свидании, которое назначил г-же де Люсене.    

Не видя  никого, герцогиня уже собиралась переступить порог кабинета, как вдруг портьера,  отделявшая кабинет от гостиной, заколебалась и герцогиня оказалась лицом к лицу  с отцом Флорестана.    

Она не  смогла сдержать испуганного возгласа.    

– Клотильда! –  воскликнул ошеломленный граф. Близкий друг князя де Нуармона, отца г-жи де  Люсене, граф де Сен-Реми знал ее совсем юной девушкой и даже еще ребенком, вот  почему он в былое время запросто называл ее по имени.    

Герцогиня  застыла как изваяние, с изумлением глядя на белобородого и дурно одетого старика,  чьи чертам были, однако, ей смутно знакомы.    

– Вы,  Клотильда! – повторил граф с горьким упреком. – Вы… здесь у моего  сына!    

Эти  последние слова воскресили неясные воспоминания г-жи де Люсене: она узнала наконец  отца Флорестана и воскликнула:    

– Господин  де Сен-Реми!    

Положение  было столь ясное и недвусмысленное, что герцогиня, чей решительный и вместе с  тем эксцентричный нрав хорошо известен читателю, пренебрегла возможностью прибегнуть  ко лжи, чтобы объяснить графу, почему она оказалась в покоях Флорестана;  рассчитывая на почти отеческую привязанность, которую тот некогда к ней  испытывал, она протянула ему руку и сказала тем ласковым, сердечным и  одновременно дерзким тоном, который был присущ только ей одной:    

– Знаете  что… не браните меня… ведь вы мой самый старинный друг; вспомните, ведь лет  двадцать назад вы называли меня своей милой Клотильдой…    

– Да…  именно так я вас и называл… но…    

– Я  уже заранее знаю все, что вы мне хотите сказать, однако вам известен мой девиз:  «То, что есть – есть… А чему быть, того не миновать!..»    

– Ах,  Клотильда!.. Клотильда!..    

– Избавьте  меня от ваших упреков, лучше позвольте мне сказать о той радости, какую я  испытываю, вновь свидясь с вами; ведь ваше присутствие напоминает мне о  стольких вещах… мой бедный отец… мои навсегда ушедшие пятнадцать лет… Ах! Какое  счастье, когда тебе всего пятнадцать лет!    

– Именно  потому, что ваш отец был мне другом, я…    

– О  да, – подхватила герцогиня, прерывая г-на де Сен-Реми, – он вас так  любил! Помните, он называл вас, смеясь, «человеком прямых путей»… Вы вечно  повторяли ему: «Вы слишком балуете Клотильду… будьте осторожны», а он, обнимая  меня, отвечал вам: «Я и сам знаю, что балую ее, и мне надобно торопиться  баловать ее еще больше, ибо очень скоро свет похитит ее у меня, чтобы баловать  в свой черед». Он был так добр и так хорош, мой отец! Господи, какого друга я  потеряла в его лице!.. – В прекрасных глазах герцогини де Люсене блеснула  слеза; затем, вновь протянув руку графу де Сен-Реми, она произнесла  взволнованным голосом: – Нет, правда, я счастлива, я так счастлива опять  увидеть вас; вы пробудили столько воспоминаний, таких дорогих, таких милых  моему сердцу!..    

И г-н де  Сен-Реми, хотя он давно и хорошо знал ее своеобразный и решительный нрав, был  смущен той непринужденной легкостью, с какой Клотильда отнеслась к щепетильному  положению, в котором она оказалась; легко сказать: встретить в доме своего  любовника его отца!    

– Если  вы в Париже уже не первый день, – продолжала г-жа де Люсене, – как  нехорошо, что вы даже не пришли повидать меня сразу; ведь так приятно было бы  поговорить о прошлом… ибо, признаюсь, я уже приближаюсь к тому возрасту, когда  так радостно сказать старому другу: «А помните, как…»    

Положительно,  герцогиня не говорила бы с более невозмутимой беспечностью, если бы граф пришел  к ней с утренним визитом в особняк герцога де Люсене!    

И  все-таки г-н де Сен-Реми не удержался и строго произнес:    

– Вместо  того чтобы беседовать о прошлом, нам было бы уместнее потолковать о настоящем…  ведь мой сын может вернуться с минуты на минуту… и…    

– Нет, –  возразила Клотильда, прерывая графа, – не бойтесь, у меня есть ключ от калиточки  в теплице, а к тому же о приходе виконта всегда предупреждают, позвонив в  колокольчик, как только он приближается к калитке, выходящей на улицу; услышав  колокольчик, я тут же исчезну столь же таинственно, как и появилась, и не  помешаю вашей радости от свидания с Флорестаном. Какой сладостный сюрприз вы  ему готовите… ведь вы так давно совсем покинули его!.. Кстати, это я, скорее,  могла бы во многом вас упрекнуть.    

– Упрекнуть  меня?.. Но в чем?..    

– Конечно,  могла бы… Какого наставника, какую нравственную опору имел он, вступая в свет?  А ведь множество практических дел требуют советов отца… Так что, говоря  откровенно, совсем начистоту, очень дурно, что вы…    

И тут  герцогиня де Люсене, уступая своему причудливому нраву, невольно остановилась  и, громко рассмеявшись, сказала графу:    

– Вы  должны признать, что положение складывается по меньшей мере странное, весьма  пикантно, что не вы мне, а я вам читаю наставления!    

– Это  и в самом деле странно; но я не заслуживаю ни ваших похвал, ни ваших укоров, я  пришел к сыну… но пришел сюда не ради него… Он в таком возрасте, когда уже не  нуждается в моих советах.    

– Что  вы хотите этим сказать?    

– Вы  должны знать, по каким причинам я ненавижу свет, а особенно столичный  свет, – сказал граф, и в голосе его прозвучали мучительные и напряженные  интонации. – Вот почему должны были возникнуть особые обстоятельства,  обстоятельства, чрезвычайно важные для того, чтобы я уехал из Анже, а главное,  пришел в этот дом… Но я был вынужден преодолеть свое отвращение и повидать всех  тех, кто мог бы мне помочь или дать полезный совет в том деле, которое  необыкновенно важно для меня.    

– О,  в таком случае, – воскликнула г-жа де Люсене с трогательной  горячностью, – прошу вас, полностью располагайте мной, если я хоть  чем-нибудь могу быть вам полезна! Нужно ли за кого-нибудь походатайствовать?  Господин де Люсене пользуется немалым влиянием, ибо в те дни, когда я езжу  обедать к моей двоюродной бабушке госпоже де Монбризон, он принимает в нашем  доме и кормит обедом многих депутатов; такие вещи без важных резонов не  делаются: связанные с этим хлопоты и неудобства должны ведь приносить хоть  какую-нибудь пользу… я бы сказала так: приобретаешь известное влияние на тех  людей, которые ныне сами пользуются влиянием. Повторяю еще раз: если мы можем  чем-нибудь вам услужить, располагайте нами целиком и полностью. Кстати, у меня  есть еще юный кузен, молодой герцог де Монбризон, он – пэр Франции и связан со  всеми пэрами, его сверстниками. Возможно, и он что-либо сможет сделать. В таком  случае, надейтесь и на него, я вам ручаюсь. Словом, повторяю, располагайте и  мною, и всеми моими родными, а вы ведь знаете, что я – настоящий и преданный  друг!    

– Да,  я это знаю… и не отказываюсь от вашей поддержки… хотя… – Послушайте, мой милый  Альцест, ведь все мы принадлежим к светскому обществу, так будем же вести себя  как светские люди; здесь ли мы находимся или находились бы в другом месте,  какое это имеет значение, я думаю, что это не относится к тому делу, которое вас  занимает, а теперь оно сильно занимает и меня, поскольку оно касается вас.  Поговорим же о нем, и поговорим основательно… я на этом настаиваю…    

С этими  словами герцогиня подошла к камину, оперлась на него и протянула поближе к огню  самую прелестную ножку на свете, которая у нее, видимо, озябла.    

С  удивительным тактом герцогиня де Люсене воспользовалась представившимся  случаем, чтобы больше не говорить о виконте и побудить графа де Сен-Реми  поделиться с нею тем, чему он явно придавал столь важное значение…    

Клотильда  вела бы себя совершенно по-иному в присутствии матери Флорестана: тогда бы она  с радостью и гордостью долго рассказывала бы своей собеседнице, как ей,  Клотильде, дорог сын графини.    

Несмотря  на весь свой ригоризм и суровость, граф де Сен-Реми невольно поддался влиянию  этой, если так можно выразиться, дерзкой прелести молодой женщины, которую он  хорошо знал и любил, когда она была совсем еще девочкой, и он почти совсем  забыл, что беседует с любовницей своего сына.    

Как,  впрочем, не заразиться поучительным примером поведения человека, попавшего в  крайне неловкое положение, но, казалось, не придающего или не желающего  придавать значения трудности тех обстоятельств, в которых он оказался?    

– Возможно,  вам неизвестно, Клотильда, – сказал граф, – что уже очень давно я  постоянно живу в Анже?    

– Нет,  я это знаю.    

– Несмотря  на то, что я искал полнейшего уединения, я все-таки выбрал именно этот город,  потому что там проживал один мой родственник, господин де Фермон, после  постигшего меня ужасного несчастья он вел себя по отношению ко мне как брат. Он  сопровождал меня в поездках по всем городам Европы, где я рассчитывал настичь  того человека, которого жаждал убить, он был даже моим секундантом во время  дуэли…    

– Да,  и дуэли жестокой; отец в свое время мне подробно все рассказал, – с  грустью откликнулась г-жа де Люсене. – Но, к счастью, Флорестан ничего не  знает об этом поединке… и о причинах, что привели к нему…    

– Мне  не хотелось, чтобы он перестал уважать свою мать, – ответил граф, подавляя  невольный вздох… Потом он продолжал свой рассказ: – Несколько лет тому назад  господин де Фермон скончался в Анже, он умер у меня на руках, оставив жену и  дочь; несмотря на мой угрюмый и нелюдимый нрав, я не могу не любить их, потому  что нигде на свете вы не встретите более благородных и прекрасных созданий. Я  жил один в отдаленном городском предместье; но, когда приступы моей черной  меланхолии на время отпускали меня, я посещал госпожу де Фермон и ее дочь, и мы  беседовали, вспоминая того, кого безвозвратно потеряли. Как и при его жизни, я  вновь обретал и укреплял душевное равновесие в мирном общении с этой семьей,  которой я уже давно отдал всю ту привязанность, на какую еще был способен. Брат  госпожи де Фермон жил в Париже; он взял на себя заботу о делах и об имуществе  сестры после кончины ее мужа и поместил у какого-то нотариуса сто тысяч экю –  все состояние вдовы. Через некоторое время на госпожу де Фермон обрушилась  новая ужасная беда; ее брат, господин де Ренвиль, наложил на себя руки:  случилось это приблизительно восемь месяцев тому назад. Я как только мог утешал  ее. Едва оправившись от горя, она уехала в Париж с тем, чтобы привести в  порядок свои денежные дела, Через некоторое время я узнал, что по ее просьбе  распродали скромную обстановку того дома, который она нанимала в Анже, и  вырученную сумму употребили на уплату оставшихся после ее отъезда долгов.  Встревоженный всем этим, я навожу справки и узнаю, что, по неясным слухам, эта  несчастная женщина и ее дочь живут в крайней нужде, ибо они оказались, без  сомнения, жертвами какого-то банкротства. Если госпожа де Фермон и могла на  кого-то рассчитывать в столь крайних обстоятельствах, то лишь на меня… однако я  не получил от нее ни малейшей весточки. Только утратив связи с этой близкой и  милой моему сердцу семьей, я по-настоящему оценил, как они важны и дороги для  меня. Вы не можете себе представить все те страдания, все те тревоги, какие  терзали меня после отъезда госпожи де Фермон и ее дочери… Ведь муж одной и отец  другой был для меня как брат… так что мне необходимо было во что бы то ни стало  разыскать обеих женщин, понять, почему, совершенно разорившись, они не обратились  ко мне за помощью, даже зная, что я небогат; вот я и приехал в Париж, поручив в  Анже одному человеку поставить меня в известность, если он по случайности  узнает что-либо новое о несчастных.    

– И  что же?    

– Как  раз вчера я получил письмо из Анже… нового ничего нет. Приехав в столицу, я  начал поиски… прежде всего я отправился в тот дом, где прежде жил брат госпожи  де Фермой. Там мне сказали, что они проживают на набережной канала Сен-Мартен.    

– А  что вы узнали по этому адресу?    

– Что  они там некоторое время действительно жили, но потом съехали, а куда – неизвестно.  К сожалению, до сих пор все мои попытки найти их оказались тщетными. После  долгих, но бесплодных поисков, не желая вовсе потерять надежду, я и решил  прийти сюда: быть может, госпожа де Фермон, которая но непонятным причинам не  обратилась ко мне ни за помощью, ни за поддержкой, решила прибегнуть к помощи  моего сына, сына лучшего друга ее покойного мужа.    

Без  сомнения, эта последняя надежда была почти ни на чем не основана… но я не хотел  ничем пренебречь, стремясь отыскать эту бедную женщину и ее дочь.    

– По  правде говоря, было бы весьма странно, если бы речь шла о тех же самых особах…  к которым проявила интерес и участие госпожа д’Арвиль…    

– О  каких особах вы говорите? – осведомился граф.    

– Скажите,  вдова, о которой вы рассказывали, еще молода, не правда ли? И у нее очень  благородное лицо?    

– Разумеется;  но что вы о ней знаете?    

– А  ее дочери, которая мила, как ангел, всего лет шестнадцать?    

– Да…  да…    

– И  зовут ее Клэр?    

– О,  пощадите! Скажите мне, где они?    

– Увы!  Этого-то я не знаю.    

– Не  знаете?    

– Вот  как все произошло… Одна дама моего круга, госпожа д’Арвиль, приехала ко мне и  спросила, не знаю ли я некой вдовы, у которой есть дочь Клэр; брат этой вдовы  недавно покончил с собой. Госпожа д’Арвиль обратилась ко мне потому, что ей на  глаза попалась записка со словами: «Написать госпоже де Люсене». Собственно,  это была даже не записка, слова эти она прочла в конце чернового наброска  письма, которое эта несчастная женщина послала неизвестной нам особе, прося о  помощи.    

– Она  хотела написать вам… но почему именно вам?    

– Сама  не знаю… Я ведь с нею незнакома.    

– Но  она-то, она-то вас знала! – воскликнул граф де Сен-Реми, которому в голову  пришла неожиданная мысль.    

– Почему  вы так думаете?    

– Сотни  раз она слышала, как я рассказывал о вашем отце, о вас; о вашем прекрасном и великодушном  сердце. И, погибая от нужды, она решила прибегнуть к вам.    

– И  в самом деле, это можно объяснить и так…    

– Ну,  а госпожа Д’Арвиль… как мог попасть к ней в руки черновик того письма?    

– И  этого я не знаю; все, что мне известно, – это то, что, не имея точных  сведений о том, где находятся несчастная мать и ее дочь, госпожа д’Арвиль, я  полагаю, напала на их след.    

– В  таком случае, я надеюсь на вас, Клотильда: познакомьте меня с госпожой  д’Арвиль, я должен увидеть ее уже сегодня.    

– Невозможно!  Ее муж недавно стал жертвой ужасного случая: он вертел в руках пистолет, думая,  что тот не заряжен; неожиданно раздался выстрел, и несчастный был убит на  месте.    

– Ах!  Это ужасно!    

– Маркиза  тотчас же уехала из Парижа, она решила провести первое время траура у своего  отца, в Нормандии.    

– Клотильда,  заклинаю вас, напишите ей сегодня же, расспросите ее обо всем, что она знает;  коль скоро она прониклась сочувствием к этим бедным женщинам, скажите ей, что в  моем лице она обретет самого ревностного помощника; мое единственное желание –  поскорее разыскать вдову моего друга, я хочу разделить с нею и с ее дочерью те  небольшие средства, которыми я еще располагаю. Отныне они – моя единственная  семья.    

– А  вы все тот же, как всегда, преданный и великодушный! Можете смело положиться на  меня, я сегодня же напишу госпоже д’Арвиль. А куда мне адресовать вам письмо?    

– В  Аньер, до востребования.    

– Снова  ваши причуды! Отчего вы остановились там, а не в Париже?    

– Я  ненавижу Париж из-за тех воспоминаний, которые с ним связаны, – отвечал  г-н Сен-Реми с сумрачным видом. – Мой старый врач, господин Гриффон, с  которым у меня сохранились добрые отношения, владеет небольшим загородным домом  на берегу Сены, возле Аньера; зимой он там не живет и предложил мне там  обосноваться; это, собственно говоря, одно из столичных предместий; я бы мог,  набегавшись за день в поисках моих пропавших друзей, возвращаться туда вечером  и быть в полном одиночестве, что мне по душе… Вот я и принял его предложение.    

– Стало  быть, я напишу вам в Аньер; кстати, я уже сейчас могу сказать вам одну вещь, которая,  быть может, сослужит вам службу, ее сообщила мне госпожа д’Арвиль… Причина разорения  госпожи де Фермон – мошеннические проделки некоего нотариуса, у которого  хранилось все состояние вашей родственницы… Этот человек отрицает, что эти  деньги были переданы ему на хранение.    

– Вот  негодяй!.. А как его зовут?    

– Господин  Жак Ферран, – ответила герцогиня, давясь от смеха.    

– До  чего же вы странное существо, Клотильда! Ведь речь идет не просто о серьезных,  а весьма печальных событиях, а вы смеетесь! – с удивлением и досадой  воскликнул граф.    

И в  самом деле, г-жа де Люсене, вспомнив о любовном признании нотариуса, не могла  удержаться от взрыва веселости.    

– Простите  меня, друг мой, – проговорила она, – дело в том, что этот нотариус –  человек весьма своеобразный… и о нем рассказывают такие смешные истории… Но,  говоря серьезно, если репутация порядочного человека, которой он пользуется,  заслужена им не больше, чем репутация человека благочестивого… (а я заявляю,  что он ею пользуется не по праву), то наш нотариус просто проходимец каких  мало!    

– Где  он живет?    

– На  улице Сантье.    

– Я  нанесу ему визит… То, что вы мне о нем сказали, подтвержает некоторые мои сомнения.    

– Какие  сомнения?    

– Подробно  разузнав об обстоятельствах смерти брата бедной моей приятельницы, я был почти  что склонен поверить, что этот несчастный человек не наложил на себя руки… он  погиб от руки убийцы.    

– Великий  боже! А что заставило вас предположить, что совершено преступление?    

– Тут  есть много резонов, но сейчас было бы слишком долго рассказывать вам о них; я  прощаюсь с вами… Не забывайте же о том, что вы предложили мне помощь от своего  имени и от имени господина де Люсене…    

– Как?!  Вы уходите… даже не повидав Флорестана?    

– Встреча  с ним была бы для меня очень мучительна, вы сами должны это понять… Я решился  на нее единственно из надежды что-либо узнать от него о госпоже де Фермой: мне  не хотелось пренебречь ни одной самой малой возможностью разыскать ее; а теперь  прощайте…    

– Боже!  Вы просто безжалостны!    

– Разве  вы этого не знали?..    

– Я  знаю другое: никогда еще ваш сын так не нуждался в ваших советах…    

– Это  еще почему? Разве он не богат, разве он не счастлив?..    

– Да,  он богат и счастлив, но он совершенно не разбирается в людях! Он безумно расточителен,  потому что доверчив и великодушен, он всегда, везде и во всем ведет себя как  вельможа, и я боюсь, что его добротой злоупотребляют. Если бы вы только знали,  какое у него благородное сердце! Я ни разу не отваживалась отчитывать его за  непомерные траты и безалаберность, прежде всего потому, что я и сама не менее  сумасбродна, а потом… по разным другим причинам; но вы, напротив, вы могли бы…    

Госпожа  де Люсене не успела закончить фразу.    

Внезапно  послышался голос Флорестана де Сен-Реми.    

Он  поспешно вошел в кабинет, примыкавший к гостиной; резким движением запер за собою  дверь и произнес с тревогой в голосе, обращаясь к человеку, вошедшему вместе с  ним:    

– Но  это просто немыслимо!..    

– Повторяю  вам, – раздался в ответ ясный и пронзительный голос г-на Бадино, –  повторяю вам, что если вы не поторопитесь, то в четыре часа дня вас арестуют…  Ибо ежели до этого времени наш приятель не получит деньги, он подаст жалобу в  канцелярию прокурора, а вы ведь знаете, что такого рода подлог ведет… прямо на  каторгу… мой милый виконт!..    

 Глава VIII

  ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР    

     

Невозможно  описать взгляд, которым обменялись г-жа де Люсене и отец Флорестана, услышав  эти грозные слова: «…ведет… прямо на каторгу!» Граф побледнел как полотно; он  оперся о спинку стула, ноги у него подкосились.    

Его имя,  окруженное почетом благородное имя… опозорено ныне человеком, которого он  всегда считал плодом супружеской измены!    

Когда  первые минуты оцепенения прошли, пылавшее гневом лицо старика, угрожающий вид,  с которым он направился к двери кабинета, выражали столь ужасную и  непоколебимую решимость, что герцогиня де Люсене схватила его за руку и тихим  голосом, в котором слышалась глубокая убежденность, сказала:    

– Он  не виновен… клянусь вам!.. Молчите и слушайте дальше…    

Граф  остановился. Ему так хотелось поверить тому, что говорила герцогиня!    

Она же и  в самом деле была уверена в честности Флорестана.    

Для того  чтобы спокойно принимать все новые и новые жертвы этой женщины, столь безрассудно  щедрой и великодушной, жертвы, которые одни только и могли уберечь его от  ареста и преследований Жака Феррана, виконт убедил г-жу де Люсене, в том, что  он был обманут каким-то негодяем, всучившим ему в уплату фальшивый вексель, и  теперь его, виконта, могли заподозрить в сообщничестве с этим мошенником, ибо  он пустил этот вексель в оборот.    

Герцогиня  де Люсене знала: Флорестан неосторожен, расточителен, безалаберен; но она  никогда, ни на одну минуту не считала, что он способен не только на низкий или  подлый поступок, но даже на малейшее проявление нечистоплотности или  непорядочности.    

Дважды  давая ему взаймы крупные суммы денег, когда он попадал в весьма затруднительное  положение, она хотела оказать ему дружескую помощь, и виконт ни разу не брал у  нее денег без обещания вскоре же возвратить их, ибо, по его словам, ему самому  были должны вдвое большие суммы.    

Внешняя  роскошь жизни, которую он вел, позволяла этому верить. К тому же г-жа де Люсене,  уступая порыву своей природной доброты, думала только о том, чтобы быть  полезной Флорестану, в его словах она ни разу не усомнилась; разве мог бы он в  противном случае брать в долг такие большие деньги?! Ручаясь за честность  Флорестана, умоляя старого графа дослушать до конца беседу его сына с  незнакомцем, герцогиня полагала, что речь может идти о том, что доверчивостью  виконта злоупотребили и что он сможет полностью оправдать себя перед отцом.    

– Повторяю  еще раз, – продолжал Флорестан изменившимся голосом, – этот Пти-Жан  просто подлец! Он уверил меня, что у него нет больше векселей, помимо тех, что  я получил из его рук частью вчера и частью три дня назад… Я полагал, что этот  чертов вексель пущен в оборот, что по нему придется платить месяца через три, в  Лондоне, в банке «Адамс и Компания».    

– Да,  да, – снова послышался пронзительный голос Бадино, – я знаю, милейший  виконт, что вы весьма ловко обстряпали это дельце; ваш подлог должен был  обнаружиться тогда, когда вы были бы уже далеко отсюда… Но вы вознамерились  провести человека, более умелого, чем вы.    

– Эх!  Нашли время, когда поучать меня, жалкий вы человек!.. – в ярости закричал  Флорестан. – Ведь вы же сами свели меня с тем субъектом, который всучил  мне эти векселя!    

– Вот  что, дражайший мой аристократ, – холодно ответил Бадино, – поспокойнее!..  Вы ловко подделываете подписи на коммерческих бумагах, и это чудесно, но это не  резон обращаться с вашими друзьями со столь неприятной фамильярностью. Если вы  еще позволите себе такой тон… я ухожу – и выпутывайтесь из этой истории как  знаете…    

– А  вы полагаете, что можно сохранить хладнокровие в моем положении?.. Если то, что  вы мне говорите, правда, если он подаст сегодня жалобу в канцелярию прокурора,  я пропал…    

– Так  я ведь именно об этом вам и толкую, разве что… вы снова прибегнете к помощи вашего  очаровательного провидения с голубыми глазами…    

– Это  невозможно…    

– Ну,  тогда делать нечего, покоритесь судьбе. Разумеется, это досадно, ведь  вексель-то последний… из-за каких-то жалких двадцати пяти тысяч франков…  отправиться дышать южным воздухом… в Тулон… Это не то что неловко, а просто  глупо, бессмысленно! И как только столь умелый человек, как вы, дал загнать  себя в тупик?    

– Господи,  что же делать? Что делать?.. Ведь все, что вы видите тут, мне больше не принадлежит,  у меня нет даже двадцати луидоров.    

– Ну  а ваши друзья?    

– Эх!  Я уже должен всем, у кого можно было взять в долг; вы что, считаете меня таким  глупцом, который ждал бы до сегодняшнего дня и не обратился бы к ним?    

– Это  верно, прошу прощения… Погодите, давайте потолкуем спокойно, это лучший способ  прийти к разумному решению. Только что я хотел объяснить вам, как вас обошел  еще больший ловкач, чем вы. Но вы не захотели меня выслушать.    

– Ладно,  говорите, если это чему-нибудь путному послужит.    

– Подведем  некоторые итоги; месяца два назад вы мне сказали: «У меня есть на сто тридцать  тысяч франков векселей, все они долгосрочные и из разных банков; любезный  Бадино, отыщите средство пустить их в оборот…»    

– Ладно!..  Говорите дальше!..    

– Не  торопите меня… Я попросил у вас разрешения посмотреть эти векселя… И вот не  знаю уж, какое смутное чувство подсказало мне, что все эти векселя фальшивые,  хотя подделаны они мастерски. Признаюсь, я никогда не подозревал, что вы  обладаете столь явным каллиграфическим талантом; однако, занимаясь судьбой  вашего состояния с тех пор, как вы лишились всякого состояния, я знал, что вы  совершенно разорены. Ведь через мои руки прошел акт, по которому ваши лошади,  экипажи, обстановка особняка принадлежали отныне Буайе и Эдвардсу… Так что с  моей стороны не было нескромным весьма удивиться, увидев, что вы обладаете коммерческими  векселями на столь внушительную сумму. Ведь так?    

– Избавьте  меня от рассказа о своем удивлении и переходите к делу…    

– Извольте…  У меня достаточно опыта или осторожности… чтоб никогда прямо не вмешиваться в  дела подобного сорта; а посему я вас направил к третьему человеку, и он, будучи  не менее проницателен, чем я, сразу же заподозрил, что вы хотите сыграть с ним  дурную шутку.    

– Быть  этого не может: если бы он считал эти векселя подложными, он бы не стал их учитывать.    

– Сколько  он вам отсчитал наличными за эти векселя на сто тридцать тысяч франков?    

– Наличными  я получил двадцать пять тысяч франков, а на остальную сумму он выдал мне другие  векселя…    

– И  много ли вы получили по ним денег?..    

– Ни  гроша, вы ведь сами знаете: векселя-то оказались дутые… но ведь двадцатью пятью  тысячами он все-таки рискнул!    

– До  чего вы еще молоды, милейший виконт! Вы обещали мне сто луидоров комиссионных,  и я, разумеется, поостерегся сообщить этому третьему лицу об истинном состоянии  ваших дел… Он предполагал, что вы еще человек с деньгами, к тому же он знал,  что вас боготворит знатная дама, очень богатая, которая никогда не покинет вас  в трудную минуту; так что он почти уверен, что уж свои денежки он всегда  вернет, хотя бы мировой сделкой; конечно, он рисковал, без сомнения, остаться в  убытке, но зато он рассчитывал и много заработать, и его расчет оказался  верным; ибо третьего дня вы как миленький отсчитали ему сто тысяч франков,  чтобы выкупить фальшивый вексель на пятьдесят восемь тысяч, а вчера вручили  тридцать тысяч франков за другой такой же вексель… Правда, на сей раз он  удовольствовался тем, что получил с вас только сумму, указанную в векселе.  Каким образом вы раздобыли вчера эти тридцать тысяч франков? Черт меня побери,  если я знаю! Ибо вы у нас человек единственный в своем роде… Так что, сами  видите, что вы купили последний вексель на двадцать пять тысяч франков, таким  образом он получит с вас сто пятьдесят пять тысяч франков за те двадцать пять  тысяч франков, что он вам первоначально вручил, вот почему я почел себя вправе  сказать, что вас обошел больший ловкач, чем вы сами.    

– Но  почему он сказал мне, что этот последний вексель, который он сегодня  предъявляет к оплате, пущен им в оборот?    

– Да  чтобы вас не спугнуть; он ведь вам уже раньше говорил, что оба векселя, за  исключением того, который был на пятьдесят восемь тысяч франков, пущены им в  оборот; но когда вы заплатили за первый вексель, вчера появился на свет второй,  а сегодня, – третий.    

– Негодяй!..    

– Послушайте,  один знаменитый правовед сказал: «Каждый за себя и каждый про себя…» Мне очень  нравится этот афоризм. Но поговорим хладнокровно: то, как ведет себя Пти-Жан, доказывает  (кстати, между нами говоря, я не буду удивлен, если окажется, что, несмотря на  свою репутацию человека благочестивого, Жак Ферран с ним в доле и принимает  участие в этой спекуляции), так вот, его поведение доказывает, повторяю я, что,  разохотившись после ваших первых платежей, Пти-Жан спекулирует сейчас на вашем  последнем векселе, как он спекулировал на двух предыдущих, ибо он уверен, что  друзья не допустят того, чтобы вы предстали перед судом присяжных. Так что вы  должны уяснить себе, не слишком ли вы злоупотребили их добротой и не ободрали  ли вы их как липку, удастся ли вам выжать из них еще малую толику золота. Ибо,  если через три часа вы не раздобудете двадцать пять тысяч франков,  благороднейший виконт, вы окажетесь в остроге.    

– Когда  вы наконец перестанете твердить мне об этом без передышки?!    

– Дело  в том, что, прислушиваясь к моим словам, вы, быть может, согласитесь  попробовать выдернуть еще одно, последнее перо из крылышка этой щедрой и  великодушной герцогини…    

– Повторяю  вам, об этом и думать нельзя… Найти за три часа еще двадцать пять тысяч франков  после всех тех жертв, на которые она пошла ради меня… нет, было бы безумием на  это надеяться.    

– Для  того, чтобы вам понравиться, счастливейший из смертных, можно пойти на все,  даже на невозможное…    

– Эх,  да она уже и так делала все возможное и невозможное… попросить у своего мужа  сто тысяч франков и получить их! Нет, такого рода чудеса дважды не повторяются.  Вот что, любезный Бадино, до сих пор у вас не было оснований на меня  жаловаться… я всегда был щедрым с вами, попытайтесь получить хотя бы недолгую  отсрочку у этого мерзавца, у Пти-Жана!.. Вы ведь знаете, я неизменно нахожу  способ вознаградить того, кто мне служит; покончив с этим окаянным делом, я  вступаю на новое поприще… и вас я не обижу.    

– Пти-Жан  столь же непоколебим, сколь вы безрассудны.    

– Я  безрассуден…    

– Попробуйте-ка  лучше вызвать у вашей великодушной подружки сочувствие к вашему ужасному  жребию… Какого черта! Расскажите ей прямо и откровенно все как есть; не повторяйте  опять, что вы стали жертвой мошенников, а признайтесь, что мошенником стали вы  сами.    

– Никогда  я не признаюсь ей в этом, позор ужасный, а пользы – никакой.    

– Вы  предпочитаете, чтобы она завтра узнала обо всем из «Судебной газеты»?    

– В  моем распоряжении есть еще три часа, я могу бежать.    

– А  куда вы направитесь без денег?! Напротив же, судите сами: выкупив этот  последний фальшивый вексель, вы окажетесь в великолепном положении: у вас не  останется ничего, кроме долгов. Послушайте, обещайте мне, что вы еще раз  потолкуете с герцогиней. Вы ведь тертый калач! Вы сумеете пробудить к себе  сочувствие, несмотря на все ваши проступки; в худшем случае вас станут немного  меньше уважать или уж на самый худой конец вовсе перестанут уважать, но вылезти  из затруднения вам помогут. Послушайте, повторяю, потолкуйте еще разок с вашей  прелестной приятельницей; а я тем временем побегу к Пти-Жану, я сделаю все; что  в моих силах, чтобы выторговать у него час или два отсрочки.    

– Дьявольщина!  Мне предстоит испить до дна чашу позора!    

– Ступайте  же! Желаю удачи, будьте нежны, страстны, очаровательны; я иду к Пти-Жану и буду  ждать вас там до трех часов… позднее никак нельзя… ведь канцелярия прокурора  закрывается в четыре часа пополудни…    

С этими  словами г-н Бадино вышел из кабинета.    

Когда  дверь за ним закрылась, послышался голос Флорестана: с глубоким отчаянием он  повторял:    

– Боже  мой! Боже мой! Боже мой!    

Во время  этого разговора, который обнажил перед графом всю низость его сына, а перед  г-жой де Люсене – всю низость человека, которого она слепо любила, оба они  стояли, не шевелясь, едва дыша, подавленные этим ужасным открытием.    

Немыслимо  передать немое красноречие горестной сцены, действующими лицами которой были  молодая красавица и старый граф: больше уже не оставалось никаких сомнений в  том, что Флорестан совершил преступление. Протянув руку в направлении кабинета,  где находился его сын, старик усмехнулся с горькой иронией и уничтожающе  посмотрел на г-жу де Люсене, словно желая сказать: «Вот человек, ради которого  вы забыли всякий стыд, тот, кому вы приносили бесчисленные жертвы! Вот тот  человек, которого я, по вашим словам, покинул, за что вы меня осуждали!..»    

Герцогиня  поняла этот немой упрек; под гнетом стыда она на мгновение опустила голову.    

Она  получила ужасный урок…    

Затем  мало-помалу жестокая тревога, исказившая черты лица г-жи де Люсене, уступила  место надменному негодованию. Непростительные грехи этой светской женщины  искупались, по крайней мере, ее самозабвенной любовью, ее отважной  преданностью, ее щедростью и великодушием, открытым ее нравом и ее неумолимым  отвращением ко всему низкому, подлому и трусливому.    

Еще  достаточно молодая, красивая и утонченная, она не испытывала чувства унижения  от того, что ее возлюбленный эксплуатировал ее чувство, но теперь, когда ее  любовь к Флорестану мгновенно испарилась, эта высокомерная и решительная  женщина не чувствовала по отношению к нему ни ненависти, ни гнева; мгновенно, без  какого-либо постепенного перехода невыносимое отвращение, ледяное презрение  убили ее чувство, прежде такое сильное; отныне она уже не была возлюбленной,  которую недостойно обманул ее возлюбленный, она вновь превратилась в светскую  женщину, которая внезапно обнаружила, что человек ее круга оказался мошенником,  совершившим подлог, и потому его следует выгнать вон.    

Если  даже предположить, что какие-либо обстоятельства и могли бы смягчить и как-то извинить  бесчестный поступок Флорестана, г-жа де Люсене не стала бы принимать их в  расчет; по ее мнению, человек, преступивший законы чести вследствие порочности,  увлечения или слабости, больше для нее не существовал; честь, порядочность были  для нее вопросом жизни.    

Единственное  горестное чувство, владевшее герцогиней, было понимание того, какое ужасное  впечатление произвело на графа, старого ее друга, столь неожиданное и тяжкое  открытие.    

Вот уже  несколько мгновений он, казалось, ничего не видит и не слышит; вперив глаза в  портьеру, опустив голову, бессильно уронив руки, он мертвенно побледнел; время  от времени судорожный вздох вздымал его грудь.    

Такое  оцепенение у человека решительного и энергичного было более страшно, нежели  самый яростный взрыв гнева.    

Госпожа  де Люсене с тревогой наблюдала за ним.    

– Мужайтесь,  друг мой, – сказала она графу тихим голосом. – Ради вас… ради меня самой…  ради этого человека… я знаю, как мне следует теперь поступить.    

Старик  пристально посмотрел на нее; затем, словно выведенный из своей оцепенелости  сильным потрясением, он вскинул голову, на его лице появилось угрожающее  выражение, и, забыв, что сын может услышать его, он воскликнул:    

– И  я тоже знаю, как мне надлежит поступить ради вас, ради себя самого и ради этого  человека…    

– Да  кто это там? – раздался удивленный голос Флорестана.    

Госпожа  де Люсене, боясь встретиться с виконтом, исчезла в маленькой потайной двери и  поспешно сбежала по укрытой от посторонних глаз лестнице.    

Флорестан,  все еще продолжая вопрошать, кто находится в гостиной, и не получая ответа,  откинул портьеру и вошел туда. И оказался с глазу на глаз с графом.    

Длинная  белая борода настолько изменила облик г-на де Сен-Реми, он был так бедно одет,  что сын, не видавший отца уже несколько лет, сперва не узнал его: подойдя к  графу, он спросил с угрожающим видом:    

– Что  вы тут делаете?.. Кто вы такой?    

– Я  – муж этой женщины! – отвечал г-н де Сен-Реми, указывая на портрет  покойной графини.    

– Отец! –  в страхе воскликнул Флорестан, отпрянув: он вспомнил лицо графа, чьи черты уже  давно позабыл.    

Стоя с  грозным видом, пылающим от гнева взглядом, покрасневшим от негодования челом,  отбросив назад свои белоснежные волосы, скрестив руки на груди, граф подавлял,  буквально испепелял своего сына, а тот, опустив голову, не решался поднять  глаза.    

Однако  г-н де Сен-Реми по какой-то тайной причине сделал над собой невероятное усилие,  чтобы сохранить самообладание, и не выдать владевший им гнев.    

– Отец! –  повторил Флорестан дрожащим голосом. – Вы все время были здесь?..    

– Да,  я был здесь…    

– И  все слышали?..    

– До  последнего слова.    

– Ах! –  горестно воскликнул виконт, закрывая лицо руками.    

Наступило  короткое молчание.    

Флорестан,  сначала донельзя удивленный и огорченный неожиданным появлением отца, уже  вскоре подумал, как человек предприимчивый, о той пользе, какую он может  извлечь из столь невероятного стечения обстоятельств.    

«Еще не  все потеряно, – сказал он себе. – Появление моего отца – это перст  судьбы. Он теперь знает все и не захочет, чтобы его имя было опозорено; он  человек небогатый, но уж двадцать пять тысяч франков у него, конечно, найдутся.  Поведем игру осторожно… Проявим ловкость, изобразим порыв отчаяния, глубокое  волнение… тогда можно будет оставить в покое герцогиню, а я буду спасен!»    

Затем,  придав чертам своего очаровательного лица выражение глубокой печали и уныния,  выдавив из глаз слезы раскаяния, придав своему голосу дрожащие нотки, он самым  патетическим тоном воскликнул, в отчаянии ломая руки:    

– Ах,  отец!.. Я до того несчастен!.. Увидеть вас после стольких лет разлуки… и в  такую минуту!.. Разумеется, я кажусь вам виновным, таким виновным! Но соблаговолите  выслушать меня, умоляю вас; позвольте мне не оправдаться перед вами, но хотя бы  объяснить мое поведение… Согласны ли вы на это, отец?..    

Граф де  Сен-Реми не ответил ни слова; лицо его оставалось бесстрастным; он опустился в  кресло, на спинку которого перед тем опирался, и, сидя в нем, подпирая ладонью  подбородок, молча смотрел на своего сына.    

Если бы  Флорестан знал причины, переполнявшие душу его отца ненавистью, яростью и  жаждой мести, то, испуганный наружным спокойствием графа, он, без сомнения, не  сделал бы попытки обмануть отца, как обманывал простака Жеронта.    

Однако,  не подозревая о зловещих подозрениях, связанных с тайной его рождения, ничего  не зная об измене своей матери, Флорестан был уверен в успехе задуманного им  обмана, полагая, что главное – разжалобить своего отца, человека хотя и  нелюдимого, но весьма гордого своим родовым именем, а уж тогда тот пойдет на  крайние жертвы, лишь бы не допустить того, чтобы имя это было опозорено.    

– Отец, –  робко начал Флорестан, – позвольте же мне попытаться, не снимая с себя  вины, объяснить вам, в силу каких невольных увлечений, я почти что против  собственной воли дошел до… постыдных деяний… которых я не отрицаю…    

Виконт  принял упорное молчание отца за молчаливое согласие и продолжал:    

– Когда  я, к несчастью, лишился матери… моей бедной матери, которая меня так любила…  мне было всего двадцать лет… Я был совершенно одинок… не у кого было спросить  совета… не у кого было искать поддержки… Я обладал весьма значительным  состоянием… С детства привыкнув жить в роскоши… я уже не мог обходиться без  нее… она стала для меня необходимой. Я и не подозревал, как трудно достаются  людям деньги, я тратил их без счета и без меры… К несчастью… я говорю, к  несчастью, это-то меня и погубило, мои траты, мои самые безрассудные траты были  замечены и оценены как проявление элегантности… Обладая хорошим вкусом, я затмевал  людей, которые были в десять раз богаче меня… Первые успехи опьянили меня, и я  стал законодателем в роскоши, подобно тому как становятся человеком военным или  государственным мужем; да, я любил роскошь не потому, что пошло кичился ею, я  полюбил ее так, как живописец любит свои полотна, как поэт любит свои стихи;  как всякий артист, я ревностно относился к своему творчеству: а моим  творчеством была… роскошь. Я жертвовал всем ради того, чтобы ее умножить, я  хотел, чтобы моя роскошь была красива, величественна, чтобы она проявлялась во  всем, чтобы одна вещь в моем доме гармонировала с другой… начиная с моей  конюшни и кончая моими трапезами, начиная с моего платья и кончая убранством  моего особняка. Я жаждал, чтобы вся моя жизнь была образцом непогрешимого вкуса  и элегантности. Как всякий артист, я, наконец, жаждал аплодисментов толпы и  восторгов людей из высшего общества; и этого столь редкого успеха я достиг…    

Пока  Флорестан говорил, черты его лица мало-помалу утрачивали лицемерное выражение,  глаза его горели от искреннего восторга. Теперь он говорил правду: поначалу его  и в самом деле увлек не столь часто встречающийся дар постигать красоту  роскоши.    

Виконт  внимательно посмотрел на отца, и ему почудилось, что лицо графа слегка смягчилось.    

Он  продолжал со все возрастающим возбуждением:    

– Я  стал оракулом и знатоком моды, моя похвала или осуждение приобрели силу закона;  меня ставили в образец, мне подражали, меня прославляли, мною восторгались –  все это происходило в высшем свете Парижа, другими словами, Европы, всего мира…  Женщины разделяли всеобщее увлечение мною, самые очаровательные дамы спорили  между собой, кому выпадет удовольствие присутствовать на празднествах, которые я  давал для избранных гостей, везде и всюду неизменно восторгались несравненной  элегантностью этих приемов, отличавшихся безукоризненным вкусом… ни один  миллионер не мог не только затмить меня, но даже сравниться со мной; наконец, я  превратился в человека, которого нарекли «королем моды»… Этот титул все вам  объяснит, если вы понимаете его смысл и значение…    

– Я  отлично понимаю… и я уверен, что на каторге вы изобретете необыкновенно элегантный  и изящный способ носить кандалы… Способ этот уже скоро станет модным среди всех  обитателей каторги, и его назовут… способом Сен-Реми, – сказал старик с  кровоточащей иронией… И тут же прибавил: – А ведь Сен-Реми – это и мое имя!..    

Он  умолк, продолжая сидеть все в той же позе: подперев подбородок рукою.    

Флорестану  потребовалось немалое самообладание, чтобы стерпеть боль от раны, нанесенной  ему столь едким сарказмом.    

Он  продолжал уже более спокойным и смиренным тоном:    

– Увы!  Отец, я ведь не из кичливой гордости рассказываю вам о моих былых успехах… ибо,  повторяю вам, именно этот успех и погубил меня… Человек изысканный, вызывавший  зависть и лесть, человек, перед которым заискивали не какие-нибудь  прихлебатели, жаждавшие поживиться крохами с моего стола, а люди, чье положение  в обществе было гораздо более высоким, чем мое, люди, перед которыми у меня  было только одно преимущество – элегантность… а ведь элегантность, изящество  играют в мире роскоши ту же роль, что непогрешимый вкус – в искусстве… я не  выдержал испытания успехом, и голова у меня пошла кругом… Я перестал считать деньги:  я понимал, что растрачу свое состояние за несколько лет, но не задумывался над  этим. Разве мог я отказаться, от этой блестящей лихорадочной жизни, где одни  удовольствия сменялись другими, одни утехи следовали за другими, после одного  праздника затевался другой, меня пьянили наслаждения, мне кружили голову  восторги… О, если, бы вы только знали, отец, какое это ощущение, когда тебя  всюду встречают… как героя дня!.. Когда, входя в гостиную, ты слышишь  восторженный шепот, которым встречают тебя… ты слышишь, как одна из женщин  говорит другой: «Это он… вот он!..» О, если б вы только знали это…    

– Я  знаю, – холодно сказал граф, обрывая сына, – я знаю… – Не меняя  позы, он прибавил: – Да, несколько дней назад на городской площади собралась  толпа; внезапно послышался громкий шепот… похожий на тот, которым вас встречают  там, где вы появляетесь, затем взоры всех собравшихся, особенно женщин,  остановились на очень красивом малом… совсем так, как они останавливаются на  вас… и женщины эти показывали друг дружке на него, приговаривая: «Это он… вот  он…» – совсем так, как приговаривают они, видя вас…    

– Но  кто же был этот человек, скажите, отец?    

– Это  был мошенник, которого за подлог вели в железном ошейнике к позорному столбу.    

– Ах! –  воскликнул Флорестан, с трудом подавляя ярость. Затем, изобразив глубокую, но  притворную скорбь, он прибавил: – Отец, вы просто безжалостны ко мне… что же я  еще могу вам сказать? Ведь я не пытаюсь отрицать свои поступки… я только  стремлюсь объяснить вам роковые увлечения, которые к ним привели. Так вот!  Можете обрушить на меня самый жестокий сарказм, я все-таки попытаюсь дойти до  конца в своей исповеди и постараюсь добиться того, чтобы вы поняли то  лихорадочное возбуждение, которое погубило меня, ибо тогда вы, быть может,  пожалеете меня… Да, ибо жалеют ведь безумца… а я был тогда безумцем… Зажмурив  глаза, я отдавался блестящему вихрю удовольствий, увлекая с собой самых  очаровательных женщин, самых приятных мужчин. Как же я мог остановиться? Это  все равно, что сказать поэту, изнемогающему под тяжестью творчества, поэту, чей  гений разрушает его здоровье: «Остановитесь, хотя вы и охвачены неистовым  вдохновением!» Нет, я… я не мог остановиться, не мог отказаться от королевства,  которое сам и создал, уйти оттуда с позором, разоренным и осмеянным, чтобы  раствориться в никому не известной черни; позволить восторжествовать надо мною  завистникам, которым я до тех пор успешно противостоял, которых я подавлял и  сокрушал!.. Нет, нет, сделать этого я не мог!.. Во всяком случае, по своей  воле. И вот наступил роковой день, когда в первый раз у меня не оказалось  свободных денег. Я был просто изумлен, как будто такой день не должен был  непременно наступить. Однако у меня еще оставались мои лошади, мои экипажи,  обстановка этого особняка… Расплатившись с долгами, предварительно все  распродав, я мог бы сохранить какие-то жалкие шестьдесят тысяч франков… быть  может… Что бы я стал делать со столь мизерной суммой? И тогда, отец, я сделал  первый шаг по стезе бесчестия… Я пока еще оставался честным… я истратил только  то, что мне принадлежало; но начиная с того дня я стал делать долги, которые –  это было очевидно – уплатить не смогу… Я продал все, что мне принадлежало, двум  из моих слуг, чтобы рассчитаться с ними и получить возможность еще полгода, не  возвращая долги кредиторам, наслаждаться роскошью, которая всегда опьяняла меня…  Чтобы уплачивать карточные проигрыши и продолжать мои безумные траты, я начал  брать деньги у ростовщиков; затем, чтобы расплатиться с этими ростовщиками, я  брал в долг у друзей, а чтобы расплатиться с друзьями, стал брать взаймы у  своих возлюбленных. Исчерпав все эти возможности, я оказался над пропастью… Из  честного человека я превратился в афериста… Но я еще не сделался преступником…  И тут я заколебался… я хотел было решиться на отчаянный шаг… участвуя в  нескольих поединках, я уже знал, что не страшусь смерти… и я решил покончить с  собой!..    

– Ах,  даже так?.. В самом деле? – осведомился граф со свирепой иронией.    

– Отец,  вы мне не верите?    

– Такое  решение было принято либо слишком рано, либо слишком поздно! – прибавил  граф, по-прежнему не меняя позы и сохраняя бесстрастный вид.    

Флорестан,  думая, что ему удалось разжалобить отца, рассказав ему о своих планах самоубийства,  счел необходимым усилить впечатление от этой сцены театральным эффектом.    

Он отпер  шкафчик, достал оттуда небольшой флакон зеленоватого стекла и поставив его на  столик, сказал графу:    

– Некий  шарлатан-итальянец продал мне этот яд…    

– И.  этот яд… был приготовлен… для вас? – спросил старик, по-прежнему подпирая  подбородок рукой.    

Флорестан  понял истинный смысл этих слов.    

На сей  раз на лице его отразилось неподдельное негодование, ибо он сказал правду.    

В один  прекрасный день ему и в самом деле взбрело в голову покончить с собой; но то была  лишь мимолетная фантазия! Люди его пошиба слишком трусливы, чтобы решиться  хладнокровно и без свидетелей принять смерть, которой они, защищая свою  дворянскую, а вернее, светскую честь, смотрели в лицо во время дуэли.    

Вот  почему он воскликнул, на этот раз не обманывая графа:.    

– Да,  я пал очень низко… но все же не до такой степени, отец. Этот яд я хранил для  себя!    

– И  под конец испугались? – осведомился граф, не меняя позы.    

– Признаюсь,  я отступил перед этим крайним решением; ведь еще не все было потеряно: люди,  которым я задолжал деньги, были богаты и могли подождать. Ведь я был ещё молод,  у меня были нужные связи, я надеялся если не восстановить утраченное состояние,  то, по крайней мере, добиться известного положения в обществе, определенной  независимости, которая могла бы поддержать мой престиж… Многие мои друзья, быть  может, даже менее способные, чем я, сделали быструю карьеру на дипломатическом  поприще. А я ведь не лишен некоторого честолюбия… Стоило мне только пожелать, и  я был зачислен в состав посольской миссии, направлявшейся в княжество  Герольштейн… К несчастью, через несколько дней после этого назначения карточный  долг одному человеку, которого я ненавидел, поставил меня в крайне  затруднительное положение… я уже использовал все свои возможности… И тогда мне  в голову пришла роковая мысль. Будучи уверен в собственной безнаказанности, я  совершил низкий поступок… Как видите, отец, я ничего от вас не скрыл… я признаю  всю отвратительность моего поведения, я не пытаюсь ни в чем преуменьшить свой  позор… У меня остаются два выхода, и я готов принять любой из них… Первый выход  – покончить, с собой… но таким образом оставить ваше имя запятнанным, ибо, если  я сегодня же не выкуплю за двадцать пять тысяч франков этот окаянный вексель,  жалоба будет подана, скандал разразится, и – живой или мертвый – я буду  опозорен. Есть и другой выход, отец: броситься в ваши объятия… и умолять вас:  «Спасите своего сына, спасите ваше достойное имя от позора…» А я клянусь вам  завтра же уехать в Африку, поступить на военную службу простым солдатом и либо  встретить там свою смерть, либо возвратиться к вам в один прекрасный день,  доблестью искупив свое позорное прошлое… Я говорю вам сейчас, отец, чистую  правду… Оказавшись в столь крайних и безысходных обстоятельствах, иного выхода  я для себя не вижу… Решайте же… либо я умру, покрытый позором, либо благодаря  вам… я буду жить, чтобы исправить свой проступок… Все, что я говорю, –  отнюдь не угрозы и не пустые слова запутавшегося юноши, слышите, отец… Мне  двадцать пять лет, и у меня достанет мужества либо покончить с собой… либо  стать солдатом, потому что идти на каторгу я не хочу…    

Граф  встал с места.    

– Я  не желаю, чтобы имя мое было опозорено, – холодно сказал он Флорестану.    

– Ах,  отец. Вы мой спаситель! – с жаром воскликнул виконт.    

Он уже  готов был броситься в объятия графа, но тот ледяным жестом остановил этот порыв.    

– Вас,  кажется, ждут до трех часов дня… у того человека, в чьих руках находится подложный  вексель?    

– Да,  отец… а сейчас уже два часа…    

– Пройдем  к вам в кабинет… дайте мне перо и бумагу.    

– Вот  они, отец. Старик быстро написал:    

     

«Я  обязуюсь заплатить в десять часов вечера двадцать пять тысяч франков, которые  должен мой сын.    

Граф  де Сен-Реми ».    

     

– Вашего  кредитора интересуют только деньги; вопреки угрозам мое обязательство заставит  этого человека согласиться на новую отсрочку; пусть он побывает у господина  Дюпона, моего банкира, в доме номер семь по улице Ришелье; там ему подтвердят  надежность этого документа.    

– О,  дорогой отец!.. Каким образом смогу я когда-нибудь…    

– Вы  будете ждать меня нынче вечером… в десять часов, я принесу вам деньги… Пусть  ваш кредитор ждет меня тут…    

– Да,  отец; а послезавтра я отправлюсь в Африку… Вы убедитесь, способен ли я быть неблагодарным?!  Возможно, позднее, когда я смою свой позор, вы согласитесь принять мою признательность.    

– Вы  мне ничем не обязаны; я уже сказал, что отныне мое имя больше никогда не будет  опозорено, и оно не будет опозорено, – холодно ответил граф де Сен-Реми.    

Взяв  свою дубинку, лежавшую на письменном столе, он направился к двери.    

– Отец,  протяните мне, по крайней мере, вашу руку! – воскликнул Флорестан  умоляющим тоном.    

– Здесь,  сегодня вечером, в десять часов, – ответил граф, не подавая руки сыну.    

С этими  словами он вышел.    

– Спасен!.. –  вскричал Флорестан, и лицо его засияло. – Спасен!    

Затем,  после минутного размышления, он прибавил:    

– Почти  спасен… Ну, это не важно, одно к одному., Быть может, вечером я признаюсь ему и  в другой истории. Он уже сделал первый шаг… И не захочет остановиться на  полпути, вступив на столь благородную стезю, ибо его первая жертва окажется  бесполезной, если он не пойдет и на вторую… А потом, стоит ли ему это  рассказывать?.. Никто о том никогда не узнает!.. В самом деле, если ничто не  раскроется, я сохраню деньги, которые он даст мне для покрытия этого последнего  долга… Мне с трудом удалось растрогать его, этого окаянного старика!!! Едкость  его саркастических фраз заставила меня усомниться в его благих намерениях;  однако моя угроза покончить с собой, боязнь увидеть опозоренным свое имя  заставили его решиться; да, именно по этому больному месту и надо было его  ударить… Он, без сомнения, не так уж беден, как это может показаться с первого  взгляда… Если у него была сотня тысяч франков, то он ее, конечно, приумножил,  соблюдая такую бережливость… Повторю еще раз: его приход – это перст судьбы…  Вид у него свирепый, но думаю, что, в сущности, он человек добродушный… А  теперь поспешим к этому сутяге!    

Виконт  позвонил в колокольчик. На пороге показался Буайе.    

– Как  же это вы не предупредили меня о том, что в доме находится мой отец? Вы  проявили непростительную небрежность…    

– Я  дважды пытался обратиться к господину виконту, когда он вошел в сад с  господином Бадино; однако господин виконт, должно быть, поглощенный разговором  со своим собеседником, махнул рукой, давая мне понять, чтобы я его не  беспокоил… Я не позволил себе настаивать… Я был бы глубоко огорчен, если бы  господин виконт счел меня виновным в небрежности.    

– Ну  ладно… Прикажите Эдвардсу без промедления запрячь в кабриолет пару рысаков.    

Буайе  склонился в почтительном поклоне.    

Когда он  выходил из кабинета, в дверь постучали.    

Буайе с  немым вопросом посмотрел на виконта.    

– Войдите! –  крикнул Флорестан.    

Второй  камердинер вошел в комнату, держа в руке небольшой позолоченный поднос.    

Буайе  принял у него из рук поднос с ревностной услужливостью и с почтительной поспешностью  направился к виконту.    

Тот взял  с подноса довольно объемистый конверт, запечатанный черной восковой печатью.    

Слуги  неслышно вышли из кабинета.    

Флорестан  вскрыл конверт. В нем лежали двадцать пять тысяч франков в казначейских билетах…  Никакой записки не было.    

– Положительно,  сегодня необыкновенно удачный день! – воскликнул виконт. – Спасен! На  этот раз безусловно и полностью спасен!.. Побегу к ювелиру… а впрочем, –  сказал он себе, – быть может… Нет, обождем… против меня не может  возникнуть и тени подозрения… Стоит сохранить эти двадцать пять тысяч… Черт  побери! До чего ж я глуп, что усомнился в своей счастливой звезде!.. В ту самую  минуту, когда она, казалось, померкла, она вдруг загоратся еще ярче!.. Но  откуда появились эти деньги? Почерк на конверте мне незнаком… поглядим на  печать… на вензель… Ну да, да… я не ошибся: буква «Н» и буква «Л»… Это она,  Клотильда!..    

Но как  она могла узнать?.. И ни одного словечка… Это весьма странно! Но зато своевременно!..  Ах, господи боже! Теперь я вспомнил… Ведь на сегодняшнее утро я назначил ей  свидание… Угрозы этого Бадино выбили меня из колеи… И я забыл о Клотильде…  Подождав меня внизу, она, должно быть, ушла?.. Без сомнения, этот конверт с  деньгами – деликатный способ напомнить мне, что она боится, не забываю ли я о  ней, озабоченный денежными затруднениями. Да, это косвенный упрек в том, что я  не обратился за помощью к ней, как обычно… Добрая Клотильда! Всегда остается  самой собой!.. Щедра и великодушна как королева! Как досадно, что я дошел с ней  до денежных просьб… ведь она еще так хороша! Да, порою я об этом жалею… но ведь  я прибегаю к ее помощи лишь в самых крайних случаях… Меня нужда заставляет.    

– Кабриолет  господина виконта подан, – объявил, входя в кабинет, Буайе.    

– Кто  принес это письмо? – спросил у него Флорестан.    

– Не  знаю, господин виконт.    

– Действительно,  я спрошу об этом внизу. Но, скажите, на первом этаже меня никто не ждет? –  прибавил Флорестан, выразительно взглянув на камердинера.    

– Сейчас  там больше никого нет, господин виконт.    

«Стало  быть, я не ошибся, – подумал Флорестан, – Клотильда не дождалась меня  и ушла».    

– Не  соблаговолит ли господин виконт уделить мне две минуты? – спросил Буайе.    

– Говорите,  но поторопитесь.    

– Эдвардс  и я слышали, что герцог де Монбризон хотел бы обзавестись собственным особняком;  не будет ли господин виконт так добр и не предложит ли он герцогу свой особняк  со всей обстановкой и конюшню, которая в полном порядке… Для меня и для  Эдвардса тем самым представился бы весьма удобный случай сбыть все с рук, а для  самого господина виконта, быть может, это прекрасный случай объяснить, почему  он вдруг решил все распродать.    

– Черт  побери, а вы ведь совершенно правы, Буайе… я и сам предпочту такую сделку… Я  увижусь с Монбризоном и поговорю с ним. Каковы ваши условия?    

– Господин  виконт отлично понимает… что нам хотелось бы как можно лучше воспользоваться  его щедростью.    

– И  получить больше того, что вы заплатили… Это ясно как день! Что ж, поглядим…  Ваша цена?    

– За  все про все двести шестьдесят тысяч франков, господин виконт.    

– И  сколько же вы заработаете на этом с Эдвардсом?..    

– Около  сорока тысяч франков, господин виконт…    

– Неплохо!  Впрочем, куда ни шло… Ведь, в конце концов, я доволен вами обоими… и если бы я  составлял завещание, то именно такую сумму отказал бы вам и Эдвардсу.    

И виконт  вышел из кабинета, чтобы отправиться сначала к своему кредитору, а затем к  герцогине де Люсене: он ведь не подозревал, что эта дама слышала весь его  разговор с Бадино.    

 Глава IX

  ОБЫСК    

     

Особняк  герцога де Люсене был одним из, можно сказать, королевских жилищ  Сен-Жерменского предместья, которые казались особенно грандиозными, ибо  занимали огромную территорию; современный дом без труда уместился бы в  лестничной клетке любого из этих дворцов, и можно было бы возвести целый  квартал на том пространстве, которое они занимали.    

В уже  описанный нами день, часов в девять вечера, обе створы громадных ворот особняка  распахнулись, чтобы пропустить во двор великолепную двухместную карету: красиво  описав круг в огромном дворе, кабриолет этот остановился перед широким  крыльцом, пройдя которое можно было попасть в первую прихожую.    

Пока два  резвых и сильных скакуна перебирали ногами, постукивая копытами по звонким  плитам двора, гигантского роста выездной лакей отворил дверцу, украшенную  гербами; молодой человек легко выпрыгнул из блестящего экипажа и быстро взбежал  по пяти или шести ступеням крыльца.    

Этот  молодой человек был виконт де Сен-Реми.    

Выйдя от  своего кредитора, который, удовольствовавшись обязательством, подписанным отцом  Флорестана, согласился на новую отсрочку и пообещал прийти за деньгами на улицу  Шайо в десять вечера, виконт де Сен-Реми решил заехать к г-же де Люсене, чтобы  поблагодарить ее за новую услугу, которую она ему оказала; не встретившись с  герцогиней утром, он приехал к ней в особняк с победоносным видом, рассчитана я  застать ее prima sera,[124]  в час, когда она обычно принимала его.    

По тому,  как поспешно Сидевшие в передней два лакея кинулись отворять застекленную  дверь, едва узнав экипаж Флорестана, по необычайно почтительному виду, с  которым остальные слуги торопливо вставали с места, когда мимо проходил виконт,  наконец, по еще некоторым неприметным, но многозначительным признакам нетрудно  было угадать, что прибыл второй, а вернее сказать, настоящий хозяин дома.    

Когда  герцог де Люсене возвращался к себе с зонтом в руке, обутый в огромного размера  башмаки (он терпеть не мог выезжать днем из дому в экипаже), слуги встречали  его столь же почтительно; однако от глаз внимательного наблюдателя не укрылась  бы заметная разница в выражении лиц прислуги, когда она встречала мужа  герцогини или ее возлюбленного.    

Такую же  торопливую любезность выказали и находившиеся в гостиной камердинеры, когда  туда вошел Флорестан; в ту же минуту один из них сопроводил его во внутренние  покои, чтобы доложить о его приходе г-же де Люсене.    

Никогда  еще виконт не ощущал себя до такой степени в зените славы, никогда еще он не  чувствовал себя более непринужденно, более самоуверенно, никогда еще у него не  был столь победительный вид…    

Победа,  которую он одержал утром над своим отцом, новое доказательство привязанности со  стороны герцогини де Люсене, радость от сознания того, что он таким чудесным  образом выпутался из того ужасного положения, в которое попал, возродившаяся  вера в свою счастливую звезду – все это придавало его красивому лицу выражение  отваги и превосходного расположения духа, а это еще более усиливало его  очарование; словом, никогда еще виконт не чувствовал себя так безмятежно.    

И  по-своему он был прав.    

Никогда  его тонкая и гибкая фигура не отличалась столь непринужденной осанкой; никогда  еще чело его не было столь ясным, а взгляд столь высокомерным; никогда еще его  гордости до такой степени не льстила мысль: «Весьма знатная дама, владычица  этого дворца, принадлежит мне, она буквально у моих ног… Еще этим утром она  приходила в мой дом и ждала меня там…»    

Проходя  через три или четыре гостиных, что вели в небольшой будуар, где обычно находилась  в этот час герцогиня, Флорестан предавался этим тешившим его самолюбие  тщеславным мыслям. Бросив на ходу последний взгляд в висевшее на стене зеркало,  он окончательно укрепился в самом высоком о себе мнении.    

Камердинер,  распахнув обе створки двери, ведущей в гостиную герцогини, громко возвестил:    

– Господин  виконт де Сен-Реми!    

Нет  возможности передать удивление и гнев герцогини!    

Она  думала, граф не скрыл от своего сына, что она тоже слышала его разговор с  Бадино.    

Мы уже  сказали: поняв всю степень низости Флорестана, г-жа де Люсене внезапно и мгновенно  избавилась от любви к нему, и ее прежнее чувство уступило место ледяному  презрению.    

Помимо  того, мы сказали: несмотря на все свое легкомыслие и все свои грехи, герцогиня  де Люсене сохранила в чистоте и нетронутости свое представление о прямоте,  чести, рыцарской верности, о силе характера и требовательности к себе, которыми  должен обладать мужчина; в самих ее недостатках было что-то возвышенное, в  самих ее пороках присутствовала некая добродетель: относясь к любви столь же  раскованно, как к ней относятся мужчины, она гораздо больше, чем они, была  способна на истинную преданность, великодушие, мужество, а главное, испытывала  отвращение и ужас перед любым проявлением низости.    

Госпожа  де Люсене собиралась ехать на светский раут; поэтому, хотя она еще не надела  своей бриллиантовой диадемы, одета она была с присущим ей вкусом и  элегантностью; на ней было роскошное платье, она открыто и смело ярко румянила  щеки до самых век, как это было принято при королевском дворе, красота ее,  особенно заметная на свету, ее стройная фигура, фигура богини, ступающей по  облакам, делали еще более впечатляющим присущий ей гордый вид знатной светской  дамы, которым мало кто обладал в высшем свете, и, следуя своему капризу или  прихоти, она могла быть дерзкой до невероятия…    

Надменный  и решительный нрав герцогини де Люсене нам уже известен: пусть же читатель  представит теперь ее негодующее лицо и разгневанный взор, которым она встретила  виконта; он между тем, приблизившись к ней, как всегда элегантный и  улыбающийся, сказал с доверительной, исполненной любви улыбкой:    

– Моя  дорогая Клотильда…! как вы добры! Как вы…    

Виконт  не успел закончить фразу.    

Герцогиня  продолжала сидеть в кресле не шевелясь; но ее нетерпеливый жест, ее разгневанный  взор выразили такое презрение – равнодушное и вместе с тем уничтожающее, –  что Флорестан запнулся и замер на месте…    

Он не  мог произнести ни слова, не мог сделать ни шага вперед.    

Никогда  еще он не видел г-жу де Люсене такой. Он не мог поверить, что перед ним та самая  женщина, которая всегда была с ним ласкова, нежна, темпераментна и покорна; ибо  нет на свете женщины более смиренной и готовой на все, чем женщина с  характером, остающаяся наедине с человеком, которого она любит и которому  полностью подчиняется.    

Когда  первая минута удивления миновала, Флорестан устыдился собственной слабости;  обычная его дерзость взяла верх. Сделав шаг по направлению к герцогине де  Люсене, он попытался завладеть ее рукой и сказал с особенной лаской в голосе:    

– Боже  мой! Клотильда, что случилось?.. Никогда еще ты не была так хороша и вместе с  тем…    

– Ах!  Ваша наглость переходит всякие пределы! – воскликнула герцогиня, отпрянув  с таким отвращением и высокомерием, что Флорестан снова замер; он был ошеломлен  и растерян.    

Затем,  взяв себя в руки и собравшись с духом, он спросил:    

– Объясните  мне, по крайней мере, Клотильда, причину столь внезапной перемены! Что я вам  сделал дурного?.. В чем я провинился перед вами?    

Ничего  не ответив, г-жа де Люсене, как принято выражаться, смерила его с головы до ног  таким оскорбительным и презрительным взглядом, что кровь прилила к лицу  Флорестана и он воскликнул, не помня себя от гнева:    

– Я  знаю, сударыня, что вы обычно резко обрываете свои связи… Вы что же, решили порвать  со мной?    

– Какая  нелепая претензия! – ответила герцогиня с сардоническим взрывом  смеха. – Знайте, сударь, что, когда лакей обкрадывает меня… я не порываю с  ним… я выгоняю его вон…    

– Милостивая  государыня!..    

– Довольно, –  отрывистым и оскорбительным тоном отрезала герцогиня, – ваше присутствие  для меня нестерпимо! Что вам тут нужно? Разве вы не получили деньги?    

– Стало  быть, это правда… Я верно угадал… Эти двадцать пять тысяч франков…    

– Посланы  вам для того, чтобы вы могли выкупить ваш последний подложный вексель! Имя  вашей семьи будет спасено от позора. Вот и все… а теперь ступайте отсюда…    

– Ах,  поверьте…    

– Мне  очень жаль этих денег, они могли бы оказать поддержку многим честным людям… но  следовало позаботиться о том, чтобы избежать позора для вашего отца, да и для  меня.    

– Стало  быть, Клотильда, вы все знали?.. О, значит, теперь мне остается только одно: умереть! –  воскликнул Флорестан с пафосом, изображая крайнюю степень отчаяния.    

В ответ  на его трагическую фразу герцогиня бесцеремонно расхохоталась и прибавила,  между двумя взрывами шумной веселости:    

– Боже  мой! Никогда не думала, что низость может быть столь смешна!    

– Милостивая  государыня!.. – воскликнул Флорестан, и лицо его исказилось от ярости.    

Обе  створки дверцы с шумом распахнулись, и камердинер возгласил:    

– Господин  герцог де Монбризон!    

Несмотря  на все свое самообладание, Флорестан с огромным трудом старался скрыть гнев и  злобу, которые человек более искушенный, чем юный герцог, конечно, заметил бы.    

Герцогу  де Монбризону едва исполнилось восемнадцать лет.    

Представьте  себе очаровательное, почти девичье лицо, ослепительно белую кожу с легким  румянцем, белокурые волосы, нежно очерченный подбородок, на котором едва  пробивался первый пушок нарождавшейся бороды; прибавьте ко всему этому большие  карие глаза, чуть застенчивый, но живой взгляд, тонкую и гибкую талию, почти  такую же, как у герцогини де Люсене, и вы, быть может, представите себе портрет  молодого герцога, походившего на самого прелестного Керубино, какого только  доводилось графине де Альмавива и ее служанке наряжать в женский чепчик,  вдоволь налюбовавшись белизной его шеи, отливавшей слоновой костью.    

Виконт  де Сен-Реми то ли из слабости, то ли из дерзости все же решил остаться в гостиной…    

– Как  это мило, Конрад, что вы вспомнили обо мне сегодня вечером! – проговорила  герцогиня де Люсене приветливо и нежно, протягивая руку юному герцогу.    

Молодой  человек собрался было обменяться рукопожатием со своей кузиной, но Клотильда  слегка приподняла руку и весело сказала ему:    

– Лучше  поцелуйте мне руку, кузен, ведь вы еще в перчатках.    

– Простите  меня великодушно, кузина… – пробормотал юноша и припал губами к очаровательной  обнаженной руке, которую протянула ему герцогиня.    

– Что  вы собираетесь делать нынче вечером, Конрад? – спросила г-жа де Люсене, не  обращая никакого внимания на хранившего молчание Флорестана.    

– Да  ничего особенного, кузина; уйдя от вас, я поеду в клуб.    

– Ни  в коем случае: вы будете сопровождать герцога де Люсене и меня к госпоже де Сенваль,  она сегодня принимает; и она уже несколько раз просила меня ей вас представить.    

– Дорогая  кузина, я буду счастлив подчиниться вашему желанию.    

– Кроме  того, говоря откровенно, не по душе мне, что вы уже хотите приобрести привычку  ездить в клуб; что за прихоть? У вас ведь есть все основания рассчитывать, что  вас будут охотно принимать и даже усиленно приглашать на светские приемы и  вечера… И вам следует там почаще бывать.    

– Я  готов, дорогая кузина..    

– А  так как я вам гожусь почти что в бабушки… мой милый Конрад, я буду постоянно на  этом настаивать. Вы, правда, уже дееспособны, но полагаю, что вам еще долго  будет нужно заботливое попечение, и вам придется примириться с тем, что опекать  вас буду я.    

– С  великой радостью, почту за счастье, кузина! – с живостью воскликнул юный герцог.    

Невозможно  описать немую ярость, охватившую Флорестана, который по-прежнему стоял  прислонившись спиной к камину.    

Ни  герцог, ни Клотильда не обращали на него ни малейшего внимания. Зная, как  быстро герцогиня де Люсене принимает решения, он предполагал, что у нее  достанет презрения к нему и отваги на то, чтобы тотчас же, прямо в его  присутствии, начать открыто кокетничать с юным герцогом де Монбризоном.    

Но он  был неправ; герцогиня питала к своему кузену почти что материнскую привязанность:  ведь он родился чуть ли не у нее на глазах. Однако юный герцог был так красив,  он, казалось, был так обрадован любезным и теплым приемом, оказанным ему его  знатной кузиной, что ревность или, скорее, гордость приводила Флорестана в  отчаяние; сердце его болезненно сжималось, его терзала зависть к Конраду де  Монбризону, этому красивому и богатому аристократу, который с таким блеском  вступал – в жизнь, полную удовольствий, развлечений и пьянящих успехов, в ту  самую жизнь, которую он, Флорестан, разочарованный, презираемый, обесчещенный и  опозоренный, покидал навсегда.    

Виконт  де Сен-Реми обладал, если можно так выразиться, мужеством, идущим от головы: в  припадке гнева или из тщеславия он мог отважиться на дуэль; но, по природе  человек ничтожный и безнадежно испорченный жизнью, он не обладал тем душевным  мужеством, которое может преодолеть дурные склонности или, по крайней мере,  придает человеку силы избежать позора, добровольно наложив на себя руки.    

Яростно  негодуя на адское презрение, которое выказывала по отношению к нему герцогиня,  полагая, что юный герцог де Монбризон станет его преемником, виконт де Сен-Реми  решил потягаться дерзостью с г-жой де Люсене, а если потребуется, то и затеять  ссору с Конрадом.    

Герцогиня,  возмущенная наглостью Флорестана, даже не смотрела в его сторону; а юный герцог  де Монбризон, с обожанием глядевший на кузину, невольно позабыл о правилах приличия:  он даже не поздоровался и не сказал ни слова виконту, с которым был знаком.    

Господин  де Сен-Реми направился к Конраду, стоявшему к нему спиной, слегка притронулся к  его руке и промолвил сухим, полным иронии тоном:    

– Добрый  вечер, милостивый государь… приношу тысячу извинений, что до сих пор не заметил  вашего прихода.    

Герцог  де Монбризон, понимая, что он и в самом деле поступил неучтиво, стремительно обернулся  и сердечно сказал виконту:    

– Сударь,  я и вправду смущен… Но я позволю себе надеяться, что моя кузина, послужившая  невольной причиной моей рассеянности, соблаговолит простить мне  невнимательность, проявленную к вам… и…    

– Конрад, –  проговорила герцогиня, выведенная из себя наглостью Флорестана, который не  только не уходил, но еще и вел себя вызывающе, – Конрад, полноте; не нужно  никаких извинений… в них нет необходимости.    

Господин  де Монбризон, полагая, что герцогиня в шутливой форме упрекает его за слишком  формальное извинение, весело сказал, обращаясь к виконту:    

– Я  не стану настаивать на дальнейших объяснениях, сударь, раз уж моя кузина мне  это запрещает… Как видите, ее опека надо мной уже началась.    

– И  опека эта такой малостью не ограничится, дорогой герцог, уж будьте уверены. И  вот в предвидении этого – я уверен, что герцогиня поспешит облечь свое  покровительство в нечто более осязаемое, – повторяю, в предвидении этого  мне пришло в голову сделать вам одно предложение…    

– Вы  хотите сделать мне какое-то предложение, сударь? – спросил Конрад, уже  несколько задетый сардоническим тоном Флорестана.    

– Именно  вам… дело в том, что я через несколько дней уезжаю в княжество Герольштейн с  дипломатической миссией, в состав которой я включен… И хотел бы отделаться от  своего особняка со всей его обстановкой и с конюшней, которая в полном порядке.  Вы же, со своей стороны, должны достойным образом обустроиться… – При этих  словах виконт нагло посмотрел на герцогиню де Люсене. – Ведь это было бы  весьма пикантно… не правда ли, высокочтимая госпожа герцогиня?    

– Я  вас что-то плохо понимаю, сударь, – проговорил г-н де Монбризон, удивляясь  все больше и больше.    

– Я  вам скажу, Конрад, почему вы не можете принять предложение, которое вам только  что сделали, – сказала Клотильда.    

– А  почему герцог не может принять мое предложение, высокочтимая госпожа герцогиня?    

– Милый  мой Конрад, то, что вам предлагают купить, уже продано другим людям… понимаете…  так что вас ждут большие неприятности: вас ограбят, как в темном лесу.    

Флорестан  в ярости кусал губы.    

– Берегитесь,  сударыня! – воскликнул он.    

– Как?  Угрозы… здесь… Вы забываетесь, сударь! – крикнул юный герцог.    

– Полноте,  Конрад, не обращайте внимания, – сказала г-жа де Люсене с невозмутимым  спокойствием, беря конфету из бонбоньерки. – Человек чести не должен и не  может компрометировать себя, имея дело с этим господином. Если он настаивает, я  вам сейчас объясню почему.    

Готов  был разразиться ужасный скандал, но в это время обе створки двери распахнулись,  и в гостиную вошел герцог де Люсене, вошел, по своему обыкновению, шумно,  стремительно и бурно.    

– Как,  моя дорогая, вы уже готовы? – спросил он, обращаясь к жене. – Да это  чудо какое-то… просто поразительно!.. Добрый вечер, Сен-Реми, добрый вечер,  Конрад… Ах, перед вами несчастнейший человек… другими словами, я не сплю, я не  ем, я до такой степени отупел, что и передать не могу… Бедняга д’Арвиль, какой  ужасный случай!    

И герцог  де Люсене плюхнулся на кушетку с подлокотниками и далеко отшвырнул свою шляпу с  жестом отчаяния; затем, положив левую ногу на колено правой, он, по своему  обыкновению, ухватился правой рукой за носок левого башмака, продолжая издавать  горестные возгласы.    

Волнение  Конрада и Флорестана понемногу улеглось, так что г-н де Люсене, кстати сказать,  человек на редкость рассеянный и ненаблюдательный, ничего не заметил.    

Герцогиня  де Люсене, отнюдь не от замешательства – она была из тех женщин, которых, как  известно читателю, нельзя никогда и ничем смутить, – но потому, что  присутствие Флорестана становилось для нее все более неприятным и нестерпимым,  обратилась к мужу:    

– Мы  можем ехать, когда вам будет угодно, я хочу представить Конрада госпоже де Сенваль.    

– Нет,  нет, нет! – завопил герцог, выпуская свою ногу из руки и хватая одну из  подушек, лежавших на кушетке.    

Он из  всех сил ударил по злосчастной подушке кулаками, к великому изумлению Клотильды,  которая от неожиданного вопля мужа даже немного подскочила в кресле.    

– Господи,  милостивый государь, что с вами? – спросила она. – Вы меня смертельно  напугали.    

– Нет! –  повторил герцог, отпихивая подушку; затем он резко вскочил с места и заходил по  гостиной, размахивая руками. – Я не могу, никак не могу смириться с  мыслью, что этот бедный д’Арвиль умер. А вы, Сен-Реми?    

– Случай  и в самом деле ужасный! – согласился виконт, который, внутренне горя ненавистью  и гневом, тщетно пытался поймать взгляд юного герцога де Монбризона.    

Однако  Конрад после последних слов своей кузины, не из недостатка мужества, но из гордости,  упорно не хотел встречаться глазами с человеком, столь страшно опозоренным.    

– Помилосердствуйте,  милостивый государь, – сказала герцогиня, обращаясь к мужу и вставая с  кресла, – не стоит сожалеть о господине д’Арвиле столь шумно, а главное.,  столь причудливо… Прошу вас, позвоните и вызовите сюда моих слуг.    

– Нет,  вы только подумайте, – проговорил г-н де Люсене, ухватившись за шнурок  сонетки, – ведь еще три дня тому назад он был совершенно здоров и полон  жизни… а сегодня, что осталось от него сегодня?! Ничего… ничего!!! ничего!!!    

Произнеся  три последних слова, герцог с такой силой дергал за шнурок сонетки, продолжая  жестикулировать рукой, что тот оторвался от пружины, упал на канделябр, где  горели свечи, и опрокинул две из них; при этом одна из свечей упала на камин,  разбив прелестную небольшую чашку из старинного севрского фарфора, а другая  покатилась по лежавшему перед камином ковру из горностая: вспыхнувшее пламя  поспешно затоптал ногою Конрад.    

В ту же  минуту два камердинера, встревоженные неистовым звоном, торопливо вбежали в  гостиную и увидели, что герцог де Люсене так и сидит, держа в руке шнурок от  сонетки, а герцогиня звонко хохочет, глядя на стремительный полет свечей, а  герцог де Монбризон вторит ее веселому смеху.    

Один  только виконт де Сен-Реми не смеялся.    

Герцог  де Люсене, привыкший к такого рода происшествиям, причиной коих бывал он сам,  сохранял полную невозмутимость; он швырнул шнурок от сонетки одному их слуг и  сказал:    

– Заложить  карету герцогини.    

Перестав  смеяться, Клотильда заметила:    

– Право  же, сударь, только вы одни способны вызвать смех по столь прискорбному поводу.    

– Прискорбному!.. –  воскликнул герцог. – Скажите лучше, ужасному… скажите лучше, устрашающему!  Знаете, со вчерашнего дня я только и думаю, сколько есть людей, даже из числа  моих родственников, которые, по моему мнению, могли бы с большим основанием  умереть вместо этого бедняги д’Арвиля. Например, мой племянник д’Анберваль,  которого трудно вынести из-за его ужасного заикания; или же, того лучше, ваша  тетушка Меренвилль, которая нам все уши прожужжала жалобами на свои нервы, на  свою мигрень, которая при этом каждодневно, не в силах дождаться обеда,  пожирает целый котелок паштета, как какая-нибудь привратница! Вы разве так уж  сильно привязаны к вашей тетушке Меренвилль?    

– Послушайте,  милостивый государь, да вы просто с ума сходите! – воскликнула герцогиня,  пожимая плечами.    

– Но  ведь это же сущая правда, – настаивал герцог, – пусть уж лучше умрут  два десятка безразличных вам людей вместо одного вашего друга… Вы согласны со  мной, Сен-Реми?    

– Безусловно.    

– Помните  ту старинную историю о портном? Ты знаешь эту историю о портном, Конрад?    

– Нет,  не знаю, кузен.    

– Ты  тотчас же поймешь, почему я о ней вспомнил. Некоего портного осудили на казнь через  повешение; во всем городке больше портных не было. Как поступают горожане? Они  пришли к судье и сказали ему: «Господин судья, у нас в городе только один  портной, а башмачников трое; если вам все равно, повесьте лучше одного их них  вместо портного, нам хватит и двух башмачников». Ты понимаешь смысл этой  истории, Конрад?    

– Понимаю,  кузен.    

– А  вы, Сен-Реми?    

– Я  тоже.    

– Карета  госпожи герцогини! – возгласил один из слуг.    

– Ах,  так! Но почему вы не надели ваши бриллианты? – неожиданно спросил у жены  герцог де Люсене. – К этому платью они бы очень подошли!    

Виконт  де Сен-Реми вздрогнул.    

– Ведь  мы так редко выезжаем в свет вместе, – продолжал герцог де Люсене, –  и вы могли бы доставить мне удовольствие, надев их. До чего они прекрасны, эти  бриллианты… Вы видели бриллианты герцогини, Сен-Реми?    

– Да…  господин виконт хорошо знаком с моими бриллиантами, – ответила Клотильда.  Потом она прибавила: – Подайте мне руку, Конрад…    

Господин  де Люсене последовал за герцогиней вместе с виконтом де Сен-Реми, который едва  сдерживал гнев.    

– А  разве вы не поедете с нами к Сенвалям, виконт? – спросил герцог.    

– Нет…  это невозможно, – поспешно ответил тот.    

– Послушайте,  Сен-Реми, госпожа де Сенваль – еще одна особа… да что я говорю, одна… их там  двое… и я охотно бы пожертвовал обоими, ибо ее муж тоже внесен в мой список.    

– Какой  список?    

– Список  людей, чья смерь была бы для меня совершенно безразлична, если бы д’Арвиль  остался с нами.    

В первой  гостиной герцог де Монбризон помогал герцогине надеть ее длинную накидку;  обратившись к нему, г-н де Люсене сказал:    

– Раз  уж ты едешь с нами, Конрад… пусть твой экипаж следует за нашим… Разве только вы  все же поедете к Сенвалям, Сен-Реми, тогда я сяду вместе с вами… и расскажу вам  еще одну славную историю, она ничуть не хуже истории о портном.    

– Благодарю  вас, герцог, – сухо сказал виконт де Сен-Реми, – но сопровождать вас  на прием я не могу.    

– В  таком случае, до свидания, мой милый… А вы что, поссорились с моей женой? Смотрите-ка,  она садится в экипаж, даже не простившись с вами.    

И в  самом деле, карета герцогини подкатила к крыльцу, и молодая женщина с легкостью  поднялась в нее.    

– А  вы, кузен? – спросил Конрад, ожидавший из учтивости, пока герцог сядет в  карету.    

– Садитесь  же! Садитесь! – сказал герцог де Люсене, задержавшись на крыльце, –  он любовался красивыми лошадьми, запряженными в экипаж виконта.    

– Это  и есть ваши гнедые, Сен-Реми?    

– Да.    

– А  до чего живописен ваш толстый Эдвардс… Какой у него осанистый вид!.. Поистине  настоящий кучер из благородного дома!.. Вы только поглядите, как ловко он  держит вожжи в руке!.. Надо отдать вам должное, виконт, я бы сказал: «Один  только этот чертов Сен-Реми умудряется обладать всем самым лучшим».    

– Госпожа  де Люсене и ее кузен ждут вас, дорогой герцог, – с горечью сказал виконт  де Сен-Реми.    

– Вероятно,  черт побери… я веду себя как грубиян!.. До свидания, Сен-Реми… Ах, совсем  забыл, – проговорил герцог де Люсене, останавливаясь посреди  крыльца, – если у вас не будет более интересного занятия, приезжайте к нам  завтра обедать: лорд Дадли прислал мне из Шотландии куропаток, вернее,  тетеревов. Представляете, это такие громадины… Условились, не правда ли?    

И герцог  присоединился наконец к своей жене и Конраду.    

Виконт  де Сен-Реми остался на крыльце один, провожая взглядом отъехавший экипаж.    

Тем  временем подъехал его собственный кабриолет.    

Он  поднялся в экипаж, бросил взгляд, полный гнева, ненависти и отчаяния, на этот  особняк, куда он так часто входил, точно хозяин, и откуда его с позором  изгнали.    

– Домой! –  резко бросил он.    

– В  особняк! – крикнул выездной лакей Эдвардсу, захлопывая дверцу кабриолета…    

Читатель  понимает, какие горестные и унылые мысли одолевали виконта де Сен-Реми по  дороге домой.    

Когда  экипаж подъехал к дому, Буайе, поджидавший хозяина в крытой галерее, сказал:    

– Господин  граф уже наверху, он ожидает там господина виконта.    

– Превосходно…    

– Там  также находится тот человек, которому господин виконт велел прийти к десяти часам  вечера; это господин Пти-Жан…    

– Хорошо,  хорошо.    

«Господи,  ну и вечерок выдался!» – подумал Флорестан, поднимаясь на второй этаж, где его  ожидал отец; он застал графа в гостиной, где происходила их утренняя беседа.    

– Тысяча  извинений, отец! Простите, что я не попал домой до вашего прихода… но я…    

– Человек,  в чьих руках находится подложный вексель, здесь? – спросил старик, обрывая  сына.    

– Да,  отец, он ждет внизу.    

– Пусть  поднимется сюда…    

Флорестан  позвонил в колокольчик; на пороге показался Вуайе.    

– Попросите  господина Пти-Жана подняться сюда.    

– Слушаюсь,  господин виконт, – сказал Буайе и вышел из кабинета.    

– Как  вы добры, отец, что не забыли о своем обещании.    

– Я  всегда помню о том, что обещал…    

– Как  несказанно я вам благодарен!.. Не знаю, как я смогу выказать эту…    

– Я  не хотел, чтобы мое имя было обесчещено, – прервал его граф. – И оно  не будет обесчещено…    

– Да,  не будет!.. Да, оно не будет обесчещено, я клянусь вам, отец…    

Граф  посмотрел на сына со странным выражением лица и повторил:    

– Да,  мое имя не будет обесчещено!    

Потом он  прибавил с сардонической усмешкой:    

– А  вы почему в этом так уверены? Разве вы прорицатель?    

– Нет,  но в своей душе я читаю твердую решимость в этом.    

Отец  Флорестана ничего не ответил.    

Он ходил  из угла в угол гостиной, сунув обе руки в карманы своего длинного редингота. Ой  был очень бледен.    

– Господин  Пти-Жан, – доложил Буайе, вводя в комнату человека с хитрым, гнусным и корыстным  лицом.    

– Где  этот вексель? – спросил граф.    

– Вот  он, сударь, – ответил Пти-Жан (подставное лицо нотариуса Жака Феррана),  протягивая вексель графу.    

– Тот  ли это вексель? – спросил старик у своего сына, показывая ему документ.    

Кинув  взгляд на вексель, Флорестан сказал:    

– Да,  тот самый, отец.    

Граф  вытащил из кармана своего камзола двадцать пять тысяч франков казначейскими билетами,  протянул их сыну и приказал:    

– Уплатите!    

Флорестан  вручил деньги Пти-Жану и взял у него из рук вексель со вздохом облегчения.    

Пти-Жан  тщательно вложил банковые билеты в потрепанный бумажник и откланялся.    

Граф де  Сен-Реми вышел вместе с ним из гостиной, а Флорестан тем временем старательно  разрывал вексель на клочки.    

– По  крайней мере, у меня остались еще двадцать пять тысяч франков от  Клотильды, – проговорил он. – Если ничто не откроется… эти деньги –  пусть слабое, но все-таки утешение. Но, подумать только, как она обращалась со  мной!.. Да, кстати, что такого мог сказать мой отец Пти-Жану?    

Скрип  ключа в двери заставил виконта вздрогнуть.    

Его отец  возвратился в гостиную.    

Теперь  он был еще бледнее, чем прежде.    

– Мне  показалось, отец, что кто-то запер на ключ дверь в мой кабинет?    

– Да,  это я запер ее.    

– Вы,  отец? А зачем? – с изумлением спросил Флорестан.    

– Я  вам сейчас скажу.    

Граф  уселся в кресло, передвинув его так, чтобы сын не мог уйти по потайной  лестнице, что вела на первый этаж.    

Не на  шутку встревоженный, Флорестан обратил вдруг внимание на зловещее выражение  лица графа де Сен-Реми и теперь с опаской следил за каждым его движением и  жестом.    

Он не  мог объяснить, в чем дело, но испытывал смутный страх.    

– Нынешним  утром, когда вы меня увидели, у вас мелькнула одна-единственная мыслв: «Отец ни  за что не позволит опозорить свое имя, он заплатит… если мне удастся ловко  притвориться и убедить его в моем раскаянии».    

– Ах,  неужели вы можете подумать…    

– Не  прерывайте меня… Но я не попался на удочку; в вас нет ни стыда, ни сожаления,  ни угрызений совести, вы порочны до глубины души, у вас в жизни не было ни  проблеска порядочности; вы не начали воровать, пока вы обладали средствами для  удовлетворения ваших потребностей, это именуют честностью богачей вашего пошиба;  потом на свет явились бестактные поступки, вслед за ними – поступки низкие и,  наконец, пришел черед преступлению: вы совершили подлог. Но это только  начальная пора вашей жизни… и она может показаться прекрасной и чистой по  сравнению с тем образом жизни, какой вас ожидает впереди…    

– Да,  так случится, если я не изменю своего поведения, согласен; но я изменю его,  клянусь вам в этом, отец.    

– Вы  ни в чем не изменитесь…    

– Однако…    

– Повторяю:  вы ни в чем не изменитесь… Изгнанный из того круга, где вы до сих пор вращались,  вы очень скоро станете преступником, подобно тем мерзавцам, среди которых вы  непременно окажетесь: так что вы непременно станете вором… а если вам это  понадобится, то и убийцей. Вот что вас ждет впереди.    

– Я  стану убийцей?! Я?!    

– Да,  вы, ибо вы подлец и трус!    

– Я  дрался на нескольких поединках и при этом доказал…    

– А  я говорю вам, что вы трус! Вы предпочли бесчестие смерти! И наступит такой  день, когда вы для того, чтобы ваши новые преступления не выплыли на свет,  пойдете на то, чтобы отнять жизнь у другого человека. Но это не должно  произойти, я не желаю, чтоб это могло произойти. Я появился в самое время,  чтобы спасти, по крайней мере, свое имя от публичного позора. С этим пора  покончить.