1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
- Все о том же и о том же, - сказал Пьер,  оглядываясь вокруг себя. - Все видят, что дела идут так скверно, что это  нельзя так оставить, и что обязанность всех честных людей противодействовать по  мере сил.      

- Что ж честные люди могут сделать? - слегка  нахмурившись, сказал Николай. - Что же можно сделать?      

- А вот что:      

- Пойдемте в кабинет, - сказал Николай.      

Наташа, уже давно угадывавшая, что ее придут звать кормить,  услыхала зов няни и пошла в детскую. Графиня Марья пошла с нею. Мужчины пошли в  кабинет, и Николенька Болконский, не замеченный дядей, пришел туда же и сел в  тени, к окну, у письменного стола.      

- Ну, что ж ты сделаешь? - сказал Денисов.      

- Вечно фантазии, - сказал Николай.      

- Вот что, - начал Пьер, не садясь и то ходя по  комнате, то останавливаясь, шепелявя и делая быстрые жесты руками в то время,  как он говорил. - Вот что. Положение в Петербурге вот какое: государь ни  во что не входит. Он весь предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не  прощал теперь). Он ищет только спокойствия. и спокойствие ему могут дать  только те люди sans foi ni loi [без совести и чести], которые рубят и душат всё  сплеча: Магницкий, Аракчеев и tutti quanti: [и тому подобные: (итал.) ]  Ты согласен, что ежели бы ты сам не занимался хозяйством, а хотел только  спокойствия, то, чем жесточе бы был твой бурмистр, тем скорее ты бы достиг  цели? - обратился он к Николаю.      

- Ну, да к чему ты это говоришь? - сказал Николай.      

- Ну, и все гибнет. В судах воровство, в армии одна  палка: шагистика, поселения, - мучат народ, просвещение душат. Что молодо,  честно, то губят! Все видят, что это не может так идти. Все слишком натянуто и  непременно лопнет, - говорил Пьер (как, с тех пор как существует  правительство, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства,  всегда говорят люди). - Я одно говорил им в Петербурге.      

- Кому? - спросил Денисов.      

- Ну, вы знаете кому, - сказал Пьер, значительно  взглядывая исподлобья, - князю Федору и им всем. Соревновать просвещению и  благотворительности, все это хорошо, разумеется. Цель прекрасная, и все; но в  настоящих обстоятельствах надо другое.      

В это время Николай заметил присутствие племянника. Лицо его  сделалось мрачно; он подошел к нему.      

- Зачем ты здесь?      

- Отчего? Оставь его, - сказал Пьер, взяв за руку  Николая, и продолжал: - Этого мало, и я им говорю: теперь нужно другое. Когда  вы стоите и ждете, что вот‑вот лопнет эта натянутая струна; когда все  ждут неминуемого переворота, - надо как можно теснее и больше народа  взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. Все молодое,  сильное притягивается туда и развращается. Одного соблазняют женщины, другого  почести, третьего тщеславие, деньги - и они переходят в тот лагерь.  Независимых, свободных людей, как вы и я, совсем не остается. Я говорю:  расширьте круг общества; mot d'ordre [лозунг] пусть будет не одна добродетель,  но независимость и деятельность.      

Николай, оставив племянника, сердито передвинул кресло, сел  в него и, слушая Пьера, недовольно покашливал и все больше и больше хмурился.      

- Да с какою же целью деятельность? - вскрикнул  он. - И в какие отношения станете вы к правительству?      

- Вот в какие! В отношения помощников. Общество может  быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное  правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в  полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел  зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное  поселение, - мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью  общего блага и общей безопасности.      

- Да; но тайное общество - следовательно, враждебное и  вредное, которое может породить только зло, - возвышая голос, сказал  Николай.      

- Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда  еще не смели думать, что Россия спасла Европу), произвел что‑нибудь  вредное? Тугендбунд - это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это  то, что на кресте проповедовал Христос.      

Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостно  смотрела на мужа. Она не радовалась тому, что он говорил. Это даже не  интересовало ее, потому что ей казалось, что все это было чрезвычайно просто и  что она все это давно знала (ей казалось это потому, что она знала то, из чего  все это выходило, - всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его  оживленную, восторженную фигуру.      

Еще более радостно‑восторженно смотрел на Пьера  забытый всеми мальчик с тонкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое  слово Пьера жгло его сердце, и он нервным движением пальцев ломал - сам не  замечая этого - попадавшиеся ему в руки сургучи и перья на столе дяди.      

- Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было  немецкий тугендбунд и тот, который я предлагаю.      

- Ну, бг'ат, это колбасникам хог'ошо тугендбунд. А я  этого не понимаю, да и не выговог'ю, - послышался громкий, решительный  голос Денисова. - Все сквег'но и мег'зко, я согласен, только тугендбунд я  не понимаю, а не нг'авится - так бунт,  вот это так! Je suis vot'e  homme! [Тогда я ваш!]      

Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще более  сдвинул брови и стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и  что вся опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении.  Пьер доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и  изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше  рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему‑то  сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.      

- Я вот что тебе скажу, - проговорил он, вставая и  нервным движением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. - Доказать  я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот;  я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я  тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное  общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я  знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с  эскадроном и рубить - ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как  хочешь.      

После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа первая  заговорила, защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, но  цель ее была достигнута. Разговор снова возобновился и уже не в том неприятно  враждебном тоне, в котором сказаны были последние слова Николая.      

Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел к  Пьеру, бледный, с блестящими, лучистыми глазами.      

- Дядя Пьер: вы: нет: Ежели бы папа был жив: он бы  согласен был с вами? - спросил он.      

Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и  сильная работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во время  его разговора, и, вспомнив все, что он говорил, ему стало досадно, что мальчик  слышал его. Однако надо было ответить ему.      

- Я думаю, что да, - сказал он неохотно и вышел из  кабинета.      

Мальчик нагнул голову и тут в первый раз как будто заметил  то, что он наделал на столе, Он вспыхнул и подошел к Николаю.      

- Дядя, извини меня, это я сделал нечаянно, -  сказал он, показывая на поломанные сургучи и перья.      

Николай сердито вздрогнул.      

- Хорошо, хорошо, - сказал он, бросая под стол  куски сургуча и перья. И, видимо с трудом удерживая поднятый в нем гнев, он  отвернулся от него.      

- Тебе вовсе тут и быть не следовало, - сказал он.XV      

       

За ужином разговор не шел более о политике и обществах, а,  напротив, затеялся самый приятный для Николая, - о воспоминаниях 12‑го  года, на который вызвал Денисов и в котором Пьер был особенно мил и забавен. И  родные разошлись в самых дружеских отношениях.      

Когда после ужина Николай, раздевшись в кабинете и отдав  приказания заждавшемуся управляющему, пришел в халате в спальню, он застал жену  еще за письменным столом: она что‑то писала.      

- Что ты пишешь, Мари? - спросил Николай. Графиня  Марья покраснела. Она боялась, что то, что она писала, не будет понято и  одобрено мужем.      

Она бы желала скрыть от него то, что она писала, но вместе с  тем и рада была тому, что он застал ее и что надо сказать ему.      

- Это дневник, Nicolas, - сказала она, подавая ему  синенькую тетрадку, исписанную ее твердым, крупным почерком.      

- Дневник?.. - с оттенком насмешливости сказал  Николай и взял в руки тетрадку. Было написано по‑французски:      

«4 декабря. Нынче Андрюша, старший сын, проснувшись, не  хотел одеваться, и m‑lle Louise прислала за мной. Он был в капризе и  упрямстве. Я попробовала угрожать, но он только еще больше рассердился. Тогда я  взяла на себя, оставила его и стала с няней поднимать других детей, а ему  сказала, что я не люблю его. Он долго молчал, как бы удивившись; потом, в одной  рубашонке, выскочил ко мне и разрыдался так, что я долго его не могла  успокоить. Видно было, что он мучился больше всего тем, что огорчил меня;  потом, когда я вечером дала ему билетец, он опять жалостно расплакался, целуя  меня. С ним все можно сделать нежностью».      

- Что такое билетец? - спросил Николай.      

- Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они  вели себя.      

Николай взглянул в лучистые глаза, смотревшие на него, и  продолжал перелистывать и читать. В дневнике записывалось все то из детской  жизни, что для матери казалось замечательным, выражая характеры детей или  наводя на общие мысли о приемах воспитания. Это были большей частью самые  ничтожные мелочи; но они не казались таковыми ни матери, ни отцу, когда он  теперь в первый раз читал этот детский дневник.      

5‑го декабря было записано:      

«Митя шалил за столом. Папа не велел давать ему пирожного.  Ему не дали; но он так жалостно и жадно смотрел на других, пока они ели! Я  думаю, что наказывать, не давая сластей, развивает жадность. Сказать Nicolas>.      

Николай оставил книжку и посмотрел на жену. Лучистые глаза  вопросительно (одобрял или не одобрял он дневник) смотрели на него. Не могло  быть сомнения не только в одобрении, но в восхищении Николая перед своей женой.      

«Может быть, не нужно было делать это так педантически;  может быть, и вовсе не нужно», - думал Николай; но это неустанное, вечное  душевное напряжение, имеющее целью только нравственное добро детей, -  восхищало его. Ежели бы Николай мог сознавать свое чувство, то он нашел бы, что  главное основание его твердой, нежной и гордой любви к жене имело основанием  всегда это чувство удивления перед ее душевностью, перед тем, почти недоступным  для Николая, возвышенным, нравственным миром, в котором всегда жила его жена.      

Он гордился тем, что она так умна и хороша, сознавая свое  ничтожество перед нею в мире духовном, и тем более радовался тому, что она с своей  душой не только принадлежала ему, но составляла часть его самого.      

- Очень и очень одобряю, мой друг, - сказал он с  значительным видом. И, помолчав немного, он прибавил: - А я нынче скверно себя  вел. Тебя не было в кабинете. Мы заспорили с Пьером, и я погорячился. Да  невозможно. Это такой ребенок. Я не знаю, что бы с ним было, ежели бы Наташа не  держала его за уздцы. Можешь себе представить, зачем ездил в Петербург: Они там  устроили:      

- Да, я знаю, - сказала графиня Марья. - Мне  Наташа рассказала.      

- Ну, так ты знаешь, - горячась при одном  воспоминании о споре, продолжал Николай. - Он хочет меня уверить, что  обязанность всякого честного человека состоит в том, чтобы идти против  правительства, тогда как присяга и долг: Я жалею, что тебя не было. А то на меня  все напали, и Денисов, и Наташа: Наташа уморительна. Ведь как она его под  башмаком держит, а чуть дело до рассуждений - у ней своих слов нет - она так  его словами и говорит, - прибавил Николай, поддаваясь тому непреодолимому  стремлению, которое вызывает на суждение о людях самых дорогих и близких.  Николай забывал, что слово в слово то же, что он говорил о Наташе, можно было  сказать о нем в отношении его жены.      

- Да, я это замечала, - сказала графиня Марья.      

- Когда я ему сказал, что долг и присяга выше всего, он  стал доказывать бог знает что. Жаль, что тебя не было; что бы ты сказала?      

- По‑моему, ты совершенно прав. Я так и сказала  Наташе. Пьер говорит, что все страдают, мучатся, развращаются и что наш долг  помочь своим ближним. Разумеется, он прав, - говорила графиня  Марья, - но он забывает, что у нас есть другие обязанности ближе, которые  сам бог указал нам, и что мы можем рисковать собой, но не детьми.      

- Ну вот, вот, это самое я и говорил ему, -  подхватил Николай, которому действительно казалось, что он говорил это  самое. - А он свое: что любовь к ближнему и христианство, и все это при  Николеньке, который тут забрался в кабинет и переломал все.      

- Ах, знаешь ли, Nicolas, Николенька так часто меня  мучит, - сказала графиня Марья. - Это такой необыкновенный мальчик. И  я боюсь, что я забываю его за своими. У нас у всех дети, у всех родня; а у  него никого нет. Он вечно один с своими мыслями.      

- Ну уж, кажется, тебе себя упрекать за него нечего.  Все, что может сделать самая нежная мать для своего сына, ты делала и делаешь  для него. И я, разумеется, рад этому. Он славный, славный мальчик. Нынче он в  каком‑то беспамятстве слушал Пьера. И можешь себе представить: мы выходим  к ужину; я смотрю, он изломал вдребезги у меня все на столе и сейчас же  сказал. Я никогда не видал, чтоб он сказал неправду. Славный, славный  мальчик! - повторил Николай, которому по душе не нравился Николенька, но  которого ему всегда бы хотелось признавать славным.      

- Всё не то, что мать, - сказала графиня  Марья, - я чувствую, что не то, и меня это мучит. Чудный мальчик; но я  ужасно боюсь за него. Ему полезно будет общество.      

- Что ж, ненадолго; нынче летом я отвезу его в  Петербург, - сказал Николай. - Да, Пьер всегда был и останется  мечтателем, - продолжал он, возвращаясь к разговору в кабинете, который,  видимо, взволновал его. - Ну какое мне дело до всего этого там - что  Аракчеев нехорош и всё, - какое мне до этого дело было, когда я женился и  у меня долгов столько, что меня в яму сажают, и мать, которая этого не может  видеть и понимать. А потом ты, дети, дела. Разве я для своего удовольствия с  утра до вечера и в конторе, и по делам? Нет, я знаю, что я должен работать,  чтоб успокоить мать, отплатить тебе и детей не оставить такими нищими, как я  был.      

Графине Марье хотелось сказать ему, что не о едином хлебе  сыт будет человек, что он слишком много приписывает важности этим делам;   но она знала, что этого говорить не нужно и бесполезно. Она только взяла его  руку и поцеловала. Он принял этот жест жены за одобрение и подтверждение своих  мыслей и, подумав несколько времени молча, вслух продолжал свои мысли.      

- Ты знаешь, Мари, - сказал он, - нынче  приехал Илья Митрофаныч (это был управляющий делами) из тамбовской деревни и  рассказывает, что за лес уже дают восемьдесят тысяч. - И Николай с  оживленным лицом стал рассказывать о возможности в весьма скором времени  выкупить Отрадное. - Еще десять годков жизни, и я оставлю детям десять  тысяч в отличном положении.      

Графиня Марья слушала мужа и понимала все, что он говорил  ей. Она знала, что когда он так думал вслух, он иногда спрашивал ее, что он  сказал, и сердился, когда замечал, что она думала о другом. Но она делала для  этого большие усилия, потому что ее нисколько не интересовало то, что он  говорил. Она смотрела на него и не то что думала о другом, а чувствовала о другом.  Она чувствовала покорную, нежную любовь к этому человеку, который никогда не  поймет всего того, что она понимает, и как бы от этого она еще сильнее, с  оттенком страстной нежности, любила его. Кроме этого чувства, поглощавшего ее  всю и мешавшего ей вникать в подробности планов мужа, в голове ее мелькали  мысли, не имеющие ничего общего с тем, о чем он говорил. Она думала о  племяннике (рассказ мужа о его волнении при разговоре Пьера сильно поразил ее),  различные черты его нежного, чувствительного характера представлялись ей;  и она, думая о племяннике, думала и о своих детях. Она не сравнивала  племянника и своих детей, но она сравнивала свое чувство к ним и с грустью  находила, что в чувстве ее к Николеньке чего‑то недоставало.      

Иногда ей приходила мысль, что различие это происходит от  возраста; но она чувствовала, что была виновата перед ним, и в душе своей  обещала себе исправиться и сделать невозможное - то есть в этой жизни любить и  своего мужа, и детей, и Николеньку, и всех ближних так, как Христос любил человечество.  Душа графини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и совершенному и  потому никогда не могла быть покойна. На лице ее выступило строгое выражение  затаенного высокого страдания души, тяготящейся телом. Николай посмотрел на  нее.      

«Боже мой! что с нами будет, если она умрет, как это мне  кажется, когда у нее такое лицо», - подумал он, и, став перед образом, он  стал читать вечерние молитвы.XVI      

       

Наташа, оставшись с мужем одна, тоже разговаривала так, как  только разговаривают жена с мужем, то есть с необыкновенной ясностью и  быстротой познавая и сообщая мысли друг друга, путем противным всем правилам  логики, без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно  особенным способом. Наташа до такой степени привыкла говорить с мужем этим  способом, что верным признаком того, что что‑нибудь было не ладно между  ей и мужем, для нее служил логический ход мыслей Пьера. Когда он начинал  доказывать, говорить рассудительно и спокойно и когда она, увлекаясь его  примером, начинала делать то же, она знала, что это непременно поведет к ссоре.      

С того самого времени, как они остались одни и Наташа с  широко раскрытыми, счастливыми глазами подошла к нему тихо и вдруг, быстро  схватив его за голову, прижала ее к своей груди и сказала: «Теперь весь, весь мой,  мой! Не уйдешь!» - с этого времени начался этот разговор, противный всем  законам логики, противный уже потому, что в одно и то же время говорилось о  совершенно различных предметах. Это одновременное обсуждение многого не только  не мешало ясности понимания, но, напротив, было вернейшим признаком того, что  они вполне понимают друг друга.      

Как в сновидении все бывает неверно, бессмысленно и  противоречиво, кроме чувства, руководящего сновидением, так и в этом общении,  противном всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а только  чувство, которое руководит ими.      

Наташа рассказывала Пьеру о житье‑бытье брата, о том,  как она страдала, а не жила без мужа, и о том, как она еще больше полюбила  Мари, и о том, как Мари во всех отношениях лучше ее. Говоря это, Наташа  призналась искренно в том, что она видит превосходство Мари, но вместе с тем  она, говоря это, требовала от Пьера, чтобы он все‑таки предпочитал ее  Мари и всем другим женщинам, и теперь вновь, особенно после того, как он видел  много женщин в Петербурге, повторил бы ей это.      

Пьер, отвечая на слова Наташи, рассказал ей, как невыносимо  было для него в Петербурге бывать на вечерах и обедах с дамами.      

- Я совсем разучился говорить с дамами, - сказал  он, - просто скучно. Особенно, я так был занят.      

Наташа пристально посмотрела на него и продолжала:      

- Мари, это такая прелесть! - сказала она. -  Как она умеет понимать детей. Она как будто только душу их видит. Вчера,  например, Митенька стал капризничать:      

- Ах, как он похож на отца, - перебил Пьер.      

Наташа поняла, почему он сделал это замечание о сходстве  Митеньки с Николаем: ему неприятно было воспоминание о его споре с шурином и  хотелось знать об этом мнение Наташи.      

- У Николеньки есть эта слабость, что если что не  принято всеми, он ни за что не согласится. А я понимаю, ты именно дорожишь тем,  чтобы ouvrir un carrière [открыть поприще], - сказала она, повторяя  слова, раз сказанные Пьером.      

- Нет, главное для Николая, - сказал Пьер, -  мысли и рассуждения - забава, почти препровождение времени. Вот он собирает библиотеку  и за правило поставил не покупать новой книги, не прочтя купленной, - и  Сисмонди, и Руссо, и Монтескье, - с улыбкой прибавил Пьер. - Ты ведь  знаешь, как я его: - начал было он смягчать свои слова; но Наташа перебила его,  давая чувствовать, что это не нужно.      

- Так ты говоришь, для него мысли забава:      

- Да, а для меня все остальное забава. Я все время в  Петербурге как во сне всех видел. Когда меня занимает мысль, то все остальное  забава.      

- Ах, как жаль, что я не видала, как ты здоровался с  детьми, - сказала Наташа. - Которая больше всех обрадовалась? Верно,  Лиза?      

- Да, - сказал Пьер и продолжал то, что занимало  его. - Николай говорит, мы не должны думать. Да я не могу. Не говоря уже о  том, что в Петербурге я чувствовал это (я тебе могу сказать), что без меня все  это распадалось, каждый тянул в свою сторону. Но мне удалось всех соединить, и  потом моя мысль так проста и ясна. Ведь я не говорю, что мы должны  противудействовать тому‑то и тому‑то. Мы можем ошибаться. А я  говорю: возьмемтесь рука с рукою те, которые любят добро, и пусть будет одно  знамя - деятельная добродетель. Князь Сергий славный человек и умен.      

Наташа не сомневалась бы в том, что мысль Пьера была великая  мысль, но одно смущало ее. Это было то, что он был ее муж. «Неужели такой  важный и нужный человек для общества - вместе с тем мой муж? Отчего это так  случилось?» Ей хотелось выразить ему это сомнение. «Кто и кто те люди, которые  могли бы решить, действительно ли он так умнее всех?» - спрашивала она себя и  перебирала в своем воображении тех людей, которые были очень уважаемы Пьером.  Никого из всех людей, судя по его рассказам, он так не уважал, как Платона  Каратаева.      

- Ты знаешь, о чем я думаю? - сказала она, -  о Платоне Каратаеве. Как он? Одобрил бы тебя теперь?      

Пьер нисколько не удивлялся этому вопросу. Он понял ход  мыслей жены.      

- Платон Каратаев? - сказал он и задумался,  видимо, искренно стараясь представить себе суждение Каратаева об этом  предмете. - Он не понял бы, а впрочем, я думаю, что да.      

- Я ужасно люблю тебя! - сказала вдруг  Наташа. - Ужасно. Ужасно!      

- Нет, не одобрил бы, - сказал Пьер,  подумав. - Что он одобрил бы, это нашу семейную жизнь. Он так желал видеть  во всем благообразие, счастье, спокойствие, и я с гордостью показал бы ему нас.  Вот ты говоришь - разлука. А ты не поверишь, какое особенное чувство я к тебо  имею после разлуки:      

- Да, вот еще: - начала было Наташа.      

- Нет, не то. Я никогда не перестаю тебя любить. И  больше любить нельзя; а это особенно: Ну, да: - Он не договорил, потому  что встретившийся взгляд их договорил остальное.      

- Какие глупости, - сказала вдруг Наташа, -  медовый месяц и что самое счастье в первое время. Напротив, теперь самое  лучшее. Ежели бы ты только не уезжал. Помнишь, как мы ссорились? И всегда я  была виновата. Всегда я. И о чем мы ссорились - я не помню даже.      

- Все об одном, - сказал Пьер, улыбаясь, -  ревно:      

- Не говори, терпеть не могу, - вскрикнула Наташа.  И холодный, злой блеск засветился в ее глазах. - Ты видел ее? -  прибавила она, помолчав.      

- Нет, да и видел бы, не узнал.      

Они помолчали.      

- Ах, знаешь? Когда ты в кабинете говорил, я смотрела  на тебя, - заговорила Наташа, видимо стараясь отогнать набежавшее  облако. - Ну, две капли воды ты на него похож, на мальчика. (Она так  называла сына.) Ах, пора к нему идти: Пришло: А жалко уходить.      

Они замолчали на несколько секунд. Потом вдруг в одно и то  же время повернулись друг к другу и начали что‑то говорить. Пьер начал с  самодовольствием и увлечением; Наташа - с тихой, счастливой улыбкой.  Столкнувшись, они оба остановились, давая друг другу дорогу.      

- Нет, ты что? говори, говори.      

- Нет, ты скажи, я так, глупости, - сказала  Наташа. Пьер сказал то, что он начал. Это было продолжение его самодовольных  рассуждений об его успехе в Петербурге. Ему казалось в эту минуту, что он был  призван дать новое направление всему русскому обществу в всему миру.      

- Я хотел сказать только, что все мысли, которые имеют  огромные последствия, - всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди  порочные связаны между, собой и составляют силу, то людям честным надо сделать  только то же самое. Ведь как просто.      

- Да.      

- А ты что хотела сказать?      

- Я так, глупости.      

- Нет, все‑таки.      

- Да ничего, пустяки, - сказала Наташа, еще  светлее просияв улыбкой, - я только хотела сказать про Петю: нынче няня  подходит взять его от меня, он засмеялся, зажмурился и прижался ко мне - верно,  думал, что спрятался. Ужасно мил. Вот он кричит. Ну, прощай! - И она пошла  из комнаты.      

       

       

В это же время внизу, в отделении Николеньки Болконского, в  его спальне, как всегда, горела лампадка (мальчик боялся темноты, и его не могли  отучить от этого недостатка). Десаль спал высоко на своих четырех подушках, и  его римский нос издавал равномерные звуки храпенья. Николенька, только что  проснувшись, в холодном поту, с широко раскрытыми глазами, сидел на своей  постели и смотрел перед собой. Страшный сон разбудил его. Он видел во сне себя  и Пьера в касках - таких, которые были нарисованы в издании Плутарха. Они с  дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено из белых  косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые летают осенью и  которые Десаль называл le fil de la Vierge [нитями богородицы]. Впереди была  слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее. Они - он и Пьер -  неслись легко и радостно все ближе и ближе к цели. Вдруг нити, которые двигали  их, стали ослабевать, путаться; стало тяжело. И дядя Николай Ильич остановился  перед ними в грозной и строгой позе.      

- Это вы сделали? - сказал он, указывая на  поломанные сургучи и перья. - Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью  первого, кто двинется вперед. - Николенька оглянулся на Пьера; но Пьера  уже не было. Пьер был отец - князь Андрей, и отец не имел образа и формы, но он  был, и, видя его, Николенька почувствовал слабость любви: он почувствовал себя  бессильным, бескостным и жидким. Отец ласкал и жалел его. Но дядя Николай Ильич  все ближе и ближе надвигался на них. Ужас обхватил Николеньку, и он проснулся.      

«Отец, - думал он. - Отец (несмотря на то, что в  доме было два похожих портрета, Николенька никогда не воображал князя Андрея в  человеческом образе), отец был со мною и ласкал меня. Он одобрял меня, он  одобрял дядю Пьера. Что бы он ни говорил - я сделаю это. Муций Сцевола сжег  свою руку. Но отчего же и у меня в жизни не будет того же? Я знаю, они хотят,  чтобы я учился, И я буду учиться. Но когда‑нибудь я перестану;  и тогда я сделаю. Я только об одном прошу бога: чтобы было со мною то, что  было с людьми Плутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают, все  полюбят меня, все восхитятся мною». И вдруг Николенька почувствовал рыдания,  захватившие его грудь, и заплакал.      

- Êtes‑vous indispose? [Вы нездоровы?] -  послышался голос Десаля.      

- Non, [Нет.] - отвечал Николенька и лег на подушку.  «Он добрый и хороший, я люблю его, - думал он о Десале. - А дядя  Пьер! О, какой чудный человек! А отец? Отец! Отец! Да, я сделаю то, чем бы даже  он был доволен:»Часть вторая      

       

       I      

       

Предмет истории есть жизнь народов и человечества.  Непосредственно уловить и обнять словом - описать жизнь не только человечества,  но одного народа, представляется невозможным.      

Все древние историки употребляли один и тот же прием для  того, чтобы описать и уловить кажущуюся неуловимой - жизнь народа. Они  описывали деятельность единичных людей, правящих народом; и эта  деятельность выражала для них деятельность всего народа.      

На вопросы о том, каким образом единичные люди заставляли  действовать народы по своей воле и чем управлялась сама воля этих людей,  древние отвечали: на первый вопрос - признанием воли божества, подчинявшей  народы воле одного избранного человека; и на второй вопрос - признанием  того же божества, направлявшего эту волю избранного к предназначенной цели.      

Для древних вопросы эти разрешались верою в непосредственное  участие божества в делах человечества.      

Новая история в теории своей отвергла оба эти положения.      

Казалось бы, что, отвергнув верования древних о подчинении  людей божеству и об определенной цели, к которой ведутся народы, новая история  должна бы была изучать не проявления власти, а причины, образующие ее. Но новая  история не сделала этого. Отвергнув в теории воззрения древних, она следует им  на практике.      

Вместо людей, одаренных божественной властью и  непосредственно руководимых волею божества, новая история поставила или героев,  одаренных необыкновенными, нечеловеческими способностями, или просто людей  самых разнообразных свойств, от монархов до журналистов, руководящих массами.  Вместо прежних, угодных божеству, целей народов: иудейского, греческого,  римского, которые древним представлялись целями движения человечества, новая  история поставила свои цели - блага французского, германского, английского и, в  самом своем высшем отвлечении, цели блага цивилизации всего человечества, под  которым разумеются обыкновенно народы, занимающие маленький северо‑западный  уголок большого материка.      

Новая история отвергла верования древних, не поставив на  место их нового воззрения, и логика положения заставила историков, мнимо  отвергших божественную власть царей и фатум древних, прийти другим путем к тому  же самому: к признанию того, что: 1) народы руководятся единичными людьми и 2)  что существует известная цель, к которой движутся народы и человечество.      

Во всех сочинениях новейших историков от Гибона до Бокля,  несмотря на их кажущееся разногласие и на кажущуюся новизну их воззрений, лежат  в основе эти два старые неизбежные положения.      

Во‑первых, историк описывает деятельность отдельных  лиц, по его мнению, руководивших человечеством (один считает таковыми одних  монархов, полководцев, министров; другой - кроме монархов и ораторов - ученых,  реформаторов, философов и поэтов). Во‑вторых, цель, к которой ведется  человечество, известна историку (для одного цель эта есть величие римского,  испанского, французского государств; для другого - это свобода, равенство,  известного рода цивилизация маленького уголка мира, называемого Европою).      

В 1789 году поднимается брожение в Париже; оно растет,  разливается и выражается движением народов с запада на восток. Несколько раз  движение это направляется на восток, приходит в столкновение с противодвижением  с востока на запад; в 12‑м году оно доходит до своего крайнего  предела - Москвы, и, с замечательной симметрией, совершается противодвижение с  востока на запад, точно так же, как и в первом движении, увлекая за собой  серединные народы. Обратное движение доходит до точки исхода движения на западе  - до Парижа, и затихает.      

В этот двадцатилетний период времени огромное количество  полей не паханы; дома сожжены; торговля переменяет направление; миллионы людей  беднеют, богатеют, переселяются, и миллионы людей‑христиан, исповедующих  закон любви ближнего, убивают друг друга.      

Что такое все это значит? Отчего произошло это? Что  заставляло этих людей сжигать дома и убивать себе подобных? Какие были причины  этих событий? Какая сила заставила людей поступать таким образом? Вот  невольные, простодушные и самые законные вопросы, которые предлагает себе  человечество, натыкаясь на памятники и предания прошедшего периода движения.      

За разрешением этих вопросов здравый смысл человечества  обращается к науке истории, имеющей целью самопознание народов и человечества.      

Ежели бы история удержала воззрение древних, она бы сказала:  божество, в награду или в наказание своему народу, дало Наполеону власть и  руководило его волей для достижения своих божественных целей. И ответ был бы  полный и ясный. Можно было веровать или не веровать в божественное значение  Наполеона; но для верующего в него, во всей истории этого времени, все бы было  понятно и не могло бы быть ни одного противоречии.      

Но новая история не может отвечать таким образом. Наука не  признает воззрения древних на непосредственное участие божества в делах  человечества, и потому она должна дать другие ответы.      

Новая история, отвечая на эти вопросы, говорит: вы хотите  знать, что значит это движение, отчего оно произошло и какая сила произвела эти  события? Слушайте:      

«Людовик XIV был очень гордый и самонадеянный человек;  у него были такие‑то любовницы и такие‑то министры, и он дурно  управлял Францией. Наследники Людовика тоже были слабые люди и тоже дурно  управляли Францией. И у них были такие‑то любимцы и такие‑то  любовницы. Притом некоторые люди писали в это время книжки. В конце 18‑го  столетия в Париже собралось десятка два людей, которые стали говорить о том,  что все люди равны и свободны. От этого во всей Франции люди стали резать и  топить друг друга. Люди эти убили короля и еще многих. В это же время во  Франции был гениальный человек - Наполеон. Он везде всех побеждал, то есть  убивал много людей, потому что он был очень гениален. И он поехал убивать для  чего‑то африканцев, и так хорошо их убивал и был такой хитрый и умный,  что, приехав во Францию, велел всем себе повиноваться. И все повиновались ему.  Сделавшись императором, он опять пошел убивать народ в Италии, Австрии и  Пруссии. И там много убил. В России же был император Александр, который решился  восстановить порядок в Европе и потому воевал с Наполеоном. Но в 7‑м году  он вдруг подружился с ним, а в 11‑м опять поссорился, и опять они стали  убивать много народа. И Наполеон привел шестьсот тысяч человек в Россию и  завоевал Москву; а потом он вдруг убежал из Москвы, и тогда император Александр,  с помощью советов Штейна и других, соединил Европу для ополчения против  нарушителя ее спокойствия. Все союзники Наполеона сделались вдруг его врагами;  и это ополчение пошло против собравшего новые силы Наполеона. Союзники  победили Наполеона, вступили в Париж, заставили Наполеона отречься от престола  и сослали его на остров Эльбу, не лишая его сана императора и оказывая ему  всякое уважение, несмотря на то, что пять лет тому назад и год после этого все  его считали разбойником вне закона. А царствовать стал Людовик XVIII, над  которым до тех пор и французы и союзники только смеялись. Наполеон же, проливая  слезы перед старой гвардией, отрекся от престола и поехал в изгнание. Потом  искусные государственные люди и дипломаты (в особенности Талейран, успевший  сесть прежде другого на известное кресло и тем увеличивший границы Франции)  разговаривали в Вене и этим разговором делали народы счастливыми или  несчастливыми. Вдруг дипломаты и монархи чуть было не поссорились; они уже  готовы были опять велеть своим войскам убивать Друг друга; но в это время  Наполеон с батальоном приехал во Францию, и французы, ненавидевшие его, тотчас  же все ему покорились. Но союзные монархи за это рассердились и пошли опять  воевать с французами. И гениального Наполеона победили и повезли на остров  Елены, вдруг признав его разбойником. И там изгнанник, разлученный с милыми  сердцу и с любимой им Францией, умирал на скале медленной смертью и передал  свои великие деяния потомству. А в Европе произошла реакция, и все государи  стали опять обижать свои народы».      

Напрасно подумали бы, что это есть насмешка, карикатура  исторических описаний. Напротив, это есть самое мягкое выражение тех  противоречивых и не отвечающих на вопросы ответов, которые дает вся   история, от составителей мемуаров и историй отдельных государств до общих  историй и нового рода историй культуры  того времени.      

Странность и комизм этих ответов вытекают из того, что новая  история подобна глухому человеку, отвечающему на вопросы, которых никто ему не  делает.      

Если цель истории есть описание движения человечества и  народов, то первый вопрос, без ответа на который все остальное  непонятно, - следующий: какая сила движет народами? На этот вопрос новая  история озабоченно рассказывает или то, что Наполеон был очень гениален, или  то, что Людовик XIV был очень горд или еще то, что такие‑то писатели  написали такие‑то книжки.      

Все это очень может быть, и человечество готово на это  согласиться; но оно не об этом спрашивает. Все это могло бы быть интересно,  если бы мы признавали божественную власть, основанную на самой себе и всегда  одинаковую, управляющею своими народами через Наполеонов, Людовиков и  писателей; но власти этой мы не признаем, и потому, прежде чем говорить о  Наполеонах, Людовиках и писателях, надо показать существующую связь между этими  лицами и движением народов.      

Если вместо божественной власти стала другая сила, то надо  объяснить, в чем состоит эта новая сила, ибо именно в этой‑то силе и  заключается весь интерес истории.      

История как будто предполагает, что сила эта сама собой  разумеется и всем известна. Но, несмотря на все желание признать эту новую силу  известною, тот, кто прочтет очень много исторических сочинений, невольно  усомнится в том, чтобы новая сила эта, различно понимаемая самими историками,  была всем совершенно известна.II      

       

Какая сила движет народами?      

Частные историки биографические и историки отдельных народов  понимают эту силу как власть, присущую героям и владыкам. По их описаниям,  события производятся исключительно волей Наполеонов, Александров или вообще тех  лиц, которые описывает частный историк. Ответы, даваемые этого рода историками  на вопрос о той силе, которая движет событиями, удовлетворительны, но только до  тех пор, пока существует один историк по каждому событию. Но как скоро историки  различных национальностей и воззрений начинают описывать одно и то же событие,  то ответы, ими даваемые, тотчас же теряют весь смысл, ибо сила эта понимается  каждым из них не только различно, но часто совершенно противоположно. Один  историк утверждает, что событие произведено властью Наполеона; другой  утверждает, что оно произведено властью Александра; третий - что властью какого‑нибудь  третьего лица. Кроме того, историки этого рода противоречат один другому даже и  в объяснениях той силы, на которой основана власть одного и того же лица. Тьер,  бонапартист, говорит, что власть Наполеона была основана на его добродетели и  гениальности, Lanfrey, республиканец, говорит, что она была основана на его  мошенничестве и на обмане народа. Так что историки этого рода, взаимно  уничтожая положения друг друга, тем самым уничтожают понятие о силе,  производящей события, и не дают никакого ответа на существенный вопрос истории.      

Общие историки, имеющие дело со всеми народами, как будто  признают несправедливость воззрения частных историков на силу, производящую  события. Они не признают этой силы как власть, присущую героям и владыкам, а  признают ее результатом разнообразно направленных многих сил. Описывая войну  или покорение народа, общий историк отыскивает причину события не во власти  одного лица, но во взаимодействии друг на друга многих лиц, связанных с  событием.      

По этому воззрению власть исторических лиц, представляясь  произведением многих сил, казалось бы, не может уже быть рассматриваема как  сила, сама себе производящая события. Между тем общие историки в большей части  случаев употребляют понятие о власти опять как силу, саму в себе производящую  события и относящуюся к ним как причина. По их изложению, то историческое лицо  есть произведение своего времени, и власть его есть только произведение различных  сил; то власть его есть сила, производящая события. Гервинус, Шлоссер,  например, и другие то доказывают, что Наполеон есть произведение революции,  идей 1789 года и т. д., то прямо говорят, что поход 12‑го года и другие  не нравящиеся им события суть только произведения ложно направленной воли  Наполеона и что самые идеи 1789‑го года были остановлены в своем развитии  вследствие произвола Наполеона. Идеи революции, общее настроение произвело  власть Наполеона. Власть же Наполеона подавила идеи революции и общее  настроение.      

Странное противоречие это не случайно. Оно не только  встречается на каждом шагу, но из последовательного ряда таких противоречий  составлены все описания общих историков. Противоречие это происходит оттого,  что, вступив на почву анализа, общие историки останавливаются на половине  дороги.      

Для того, чтобы найти составляющие силы, равные составной  или равнодействующей, необходимо, чтобы сумма составляющих равнялась составной.  Это‑то условие никогда не соблюдено общими историками, и потому, чтобы  объяснить силу равнодействующую, они необходимо должны допускать, кроме  недостаточных составляющих, еще необъясненную силу, действующую по составной.      

Частный историк, описывая поход ли 13‑го года или  восстановление Бурбонов, прямо говорит, что события эти произведены волей  Александра. Но общий историк Гервинус, опровергая это воззрение частного  историка, стремится показать, что поход 13‑го года и восстановление  Бурбонов, кроме воли Александра, имели причинами деятельность Штейна,  Меттерниха, m‑me Staël, Талейрана, Фихте, Шатобриана и других.  Историк, очевидно, разложил власть Александра на составные: Талейрана,  Шатобриана и т. д.; сумма этих составных, то есть воздействие друг на друга  Шатобриана, Талейрана, m‑me Staël и других, очевидно, не равняется всей  равнодействующей, то есть тому явлению, что миллионы французов покорились  Бурбонам. Из того, что Шатобриан, m‑me Staël и другие сказали друг  другу такие‑то слова, вытекает только их отношение между собой, но не  покорение миллионов. И потому, чтобы объяснить, каким образом из этого их  отношения вытекло покорение миллионов, то есть из составных, равных одному А,  вытекла равнодействующая, равная тысяче А, историк необходимо должен допустить  опять ту же силу власти, которую он отрицает, признавая ее результатом сил, то  есть он должен допустить необъясненную силу, действующую по составной. Это  самое и делают общие историки. И вследствие того не только противоречат частным  историкам, но и сами себе.      

Деревенские жители, которые, смотря по тому, хочется ли им  дождя или вёдра, не имея ясного понятия о причинах дождя, говорят: ветер  разогнал тучи и ветер нагнал тучи. Так точно общие историки: иногда, когда им  этого хочется, когда это подходит к их теории, говорят, что власть есть  результат событий; а иногда, когда нужно доказать другое, - они  говорят, что власть производит события.      

Третьи историки, называющиеся историками культуры,   следуя по пути, проложенному общими историками, признающими иногда писателей и  дам силами, производящими события, еще совершенно иначе понимают эту силу. Они  видят ее в так называемой культуре, в умственной деятельности.      

Историки культуры совершенно последовательны по отношению к  своим родоначальникам, - общим историкам, ибо если исторические события  можно объяснить тем, что некоторые люди так‑то и так‑то относились  друг к другу, то почему не объяснять их тем, что такие‑то люди писали  такие‑то книжки? Эти историки из всего огромного числа признаков,  сопровождающих всякое живое явление, выбирают признак умственной деятельности и  говорят, что этот признак есть причина. Но, несмотря на все их старания  показать, что причина события лежала в умственной деятельности, только с  большой уступчивостью можно согласиться с тем, что между умственной  деятельностью и движением народов есть что‑то общее, но уже ни в каком  случае нельзя допустить, чтобы умственная деятельность руководила деятельностью  людей, ибо такие явления, как жесточайшие убийства французской революции,  вытекающие из проповедей о равенстве человека, и злейшие войны и казни,  вытекающие из проповеди о любви, не подтверждают этого предположения.      

Но, допустив даже, что справедливы все хитросплетенные  рассуждения, которыми наполнены эти истории; допустив, что народы управляются  какой‑то неопределимой силой, называемой идеей, -  существенный вопрос  истории все‑таки или остается без ответа, или к прежней власти монархов и  к вводимому общими историками влиянию советчиков и других лиц присоединяется  еще новая сила идеи,  связь которой с массами требует объяснения.  Возможно понять, что Наполеон имел власть, и потому совершилось событие;  с некоторой уступчивостью можно еще понять, что Наполеон, вместе с другими  влияниями, был причиной события; но каким образом книга Contrat Social  [Общественный договор] сделала то, что французы стали топить друг друга, -  не может быть понято без объяснения причинной связи этой новой силы с событием.      

Несомненно, существует связь между всем одновременно  живущим, и потому есть возможность найти некоторую связь между умственной  деятельностью людей и их историческим движением, точно так же, как эту связь  можно найти между движением человечества и торговлей, ремеслами, садоводством и  чем хотите. Но почему умственная деятельность людей представляется историками  культуры причиной или выражением всего исторического движения - это понять  трудно. К такому заключению историков могли привести только следующие  соображения: 1) что история пишется учеными, и потому им естественно и приятно  думать, что деятельность их сословия есть основание движения всего  человечества, точно так же, как это естественно и приятно думать купцам,  земледельцам, солдатам (это не высказывается только потому, что купцы и солдаты  не пишут истории), и 2) что духовная деятельность, просвещение, цивилизация,  культура, идея - все это понятия неясные, неопределенные, под знаменем которых  весьма удобно употреблять слова, имеющие еще менее ясного значения и потому  легко подставляемые под всякие теории.      

Но, не говоря о внутреннем достоинстве этого рода историй  (может быть, они для кого‑нибудь или для чего‑нибудь и нужны),  истории культуры, к которым начинают более и более сводиться все общие истории,  знаменательны тем, что они, подробно и серьезно разбирая различные религиозные,  философские, политические учения как причины событий, всякий раз, как им только  приходится описать действительное историческое событие, как, например, поход 12‑го  года, описывают его невольно как произведение власти, прямо говоря, что поход  этот есть произведение воли Наполеона. Говоря таким образом, историки культуры  невольно противоречат самим себе или доказывают, что та новая сила, которую они  придумали, не выражает исторических событий, а что единственное средство  понимать историю есть та власть, которой они будто бы не признают.III      

       

Идет паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит:  это черт движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем  движутся колеса. Третий утверждает, что причина движения заключается в дыме,  относимом ветром.      

Мужик неопровержим. Для того чтобы его опровергнуть, надо,  чтобы кто‑нибудь доказал ему, что нет черта, или чтобы другой мужик  объяснил, что не черт, а немец движет паровоз. Только тогда из противоречий они  увидят, что они оба не правы. Но тот, который говорит, что причина есть  движение колес, сам себя опровергает, ибо, если он вступил на почву анализа, он  должен идти дальше и дальше: он должен объяснить причину движения колес. И до  тех пор, пока он не придет к последней причине движения паровоза, к сжатому в  паровике пару, он не будет иметь права остановиться в отыскивании причины. Тот  же, который объяснял движение паровоза относимым назад дымом, заметив, что  объяснение о колесах не дает причины, взял первый попавшийся признак и, с своей  стороны, выдал его за причину.      

Единственное понятие, которое может объяснить движение  паровоза, есть понятие силы, равной видимому движению.      

Единственное понятие, посредством которого может быть  объяснено движение народов, есть понятие силы, равной всему движению народов.      

Между тем под понятием этим разумеются различными историками  совершенно различные и все не равные видимому движению силы. Одни видят в нем  силу, непосредственно присущую героям, - как мужик черта в паровозе;  другие - силу, производную из других некоторых сил, - как движение колес;  третьи - умственное влияние, - как относимый дым.      

До тех пор, пока пишутся истории отдельных лиц, - будь  они Кесари, Александры или Лютеры и Вольтеры, а не история всех,  без  одного исключения всех  людей, принимающих участие в событии, - нет  никакой возможности описывать движение человечества без понятия о силе, заставляющей  людей направлять свою деятельность к одной цели. И единственное известное  историкам такое понятие есть власть.      

Понятие это есть единственная ручка, посредством которой  можно владеть материалом истории при теперешнем ее изложении, и тот, кто отломил  бы эту ручку, как то сделал Бокль, не узнав другого приема обращения с  историческим материалом, только лишил бы себя последней зюзможности обращаться  с ним. Неизбежность понятия о власти для объяснения исторических явлений лучше  всего доказывают сами общие историки и историки культуры, мнимо отрешающиеся от  понятия о власти и неизбежно на каждом шагу употребляющие его.      

Историческая наука до сих пор по отношению к вопросам  человечества подобна обращающимся деньгам - ассигнациям и звонкой монете.  Биографические и частные народные истории подобны ассигнациям. Они могут ходить  и обращаться, удовлетворяя своему назначению, без вреда кому бы то ни было и  даже с пользой, до тех пор пока не возникнет вопрос о том, чем они обеспечены.  Стоит только забыть про вопрос о том, каким образом воля героев производит  события, и истории Тьеров будут интересны, поучительны и, кроме того, будут  иметь оттенок поэзии. Но точно так же, как сомнение в действительной стоимости  бумажек возникнет или из того, что так как их делать легко, то начнут их делать  много, или из того, что захотят взять за них золото, - точно так же  возникает сомнение в действительном значении историй этого рода, - или из  того, что их является слишком много, или из того, что кто‑нибудь в  простоте души спросит: какою же силой сделал это Наполеон? то есть захочет  разменять ходячую бумажку на чистое золото действительного понятия.      

Общие же историки и историки культуры подобны людям,  которые, признав неудобство ассигнаций, решили бы вместо бумажки сделать  звонкую монету из металла, не имеющего плотности золота. И монета действительно  вышла бы звонкая,  но только звонкая.  Бумажка еще могла  обманывать не знающих; а монета звонкая, но не ценная, не может обмануть  никого. Так же как золото тогда только золото, когда оно может быть употреблено  не для одной мены, а и для дела, так же и общие историки только тогда будут  золотом, когда они будут в силах ответить на существенный вопрос истории: что  такое власть? Общие историки отвечают на этот вопрос противоречиво, а историки  культуры вовсе отстраняют его, отвечая на что‑то совсем другое. И как  жетоны, похожие на золото, могут быть только употребляемы между собранием  людей, согласившихся признавать их за золото, и между теми, которые не знают  свойства золота, так и общие историки и историки культуры, не отвечая на  существенные вопросы человечества, для каких‑то своих целей служат  ходячей монетою университетам и толпе читателей - охотников до серьезных  книжек, как они это называют.IV      

       

Отрешившись от воззрения древних на божественное подчинение  воли народа одному избранному и на подчинение этой воли божеству, история не  может сделать ни одного шага без противоречия, не выбрав одного из двух: или  возвратиться к прежнему верованию в непосредственное участие божества в делах человечества,  или определенно объяснить значение той силы, производящей исторические события,  которая называется властью.      

Возвратиться к первому невозможно: верованье разрушено, и  потому необходимо объяснить значение власти.      

Наполеон приказал собрать войска и идти на войну.  Представление это до такой степени нам привычно, до такой степени мы сжились с  этим взглядом, что вопрос о том, почему шестьсот тысяч человек идут на войну,  когда Наполеон сказал такие‑то слова, кажется нам бессмысленным. Он имел  власть, и потому было исполнено то, что он велел.      

Ответ этот совершенно удовлетворителен, если мы верим, что  власть дана была ему от бога. Но как скоро мы не признаем этого, необходимо  определить, что такое эта власть одного человека над другими.      

Власть эта не может быть той непосредственной властью  физического преобладания сильного существа над слабым, преобладания,  основанного на приложении или угрозе приложения физической силы, - как  власть Геркулеса; она не может быть тоже основана на преобладании нравственной  силы, как то, в простоте душевной, думают некоторые историки, говоря, что  исторические деятели суть герои, то есть люди, одаренные особенной силой души и  ума и называемой гениальностью. Власть эта не может быть основана на  преобладании нравственной силы, ибо, не говоря о людях‑героях, как  Наполеоны, о нравственных достоинствах которых мнения весьма разноречивы,  история показывает нам, что ни Людовики XI‑е, ни Меттернихи, управлявшие  миллионами людей, не имели никаких особенных свойств силы душевной, а, напротив,  были по большей части нравственно слабее каждого из миллионов людей, которыми  они управляли.      

Если источник власти лежит не в физических и не в  нравственных свойствах лица, ею обладающего, то очевидно, что источник этой  власти должен находиться вне лица - в тех отношениях к массам, в которых  находится лицо, обладающее властью.      

Так точно и понимает власть наука о праве, та самая  разменная касса истории, обещающая разменять историческое понимание власти на  чистое золото.      

Власть есть совокупность воль масс, перенесенная выраженным  или молчаливым согласием на избранных массами правителей.      

В области науки права, составленной из рассуждений о том,  как бы надо было устроить государство и власть, если бы можно было все это  устроить, все это очень ясно, но в приложении к истории это определение власти  требует разъяснений.      

Наука права рассматривает государство и власть, как древние  рассматривали огонь, - как что‑то абсолютно существующее. Для  истории же государство и власть суть только явления, точно так же как для  физики нашего времени огонь есть не стихия, а явление.      

От этого‑то основного различия воззрения истории и  науки права происходит то, что наука права может рассказать подробно о том,  как, по ее мнению, надо бы устроить власть и что такое есть власть, неподвижно  существующая вне времени; но на вопросы исторические о значении  видоизменяющейся во времени власти она не может ответить ничего.      

Если власть есть перенесенная на правителя совокупность  воль, то Пугачев есть ли представитель воль масс? Если не есть, то почему  Наполеон I есть представитель? Почему Наполеон III, когда его поймали в Булони,  был преступник, а потом были преступники те, которых он поймал?      

При дворцовых революциях, в которых участвуют иногда два‑три  человека, переносится ли тоже воля масс на новое лицо? При международных  отношениях переносится ли воля масс народа на своего завоевателя? В 1808‑м  году воля Рейнского Союза была ли перенесена на Наполеона? Воля массы русского  народа была ли перенесена на Наполеона во время 1809 года, когда наши войска в  союзе с французами шли воевать против Австрии?      

На эти вопросы можно отвечать трояко:      

Или 1) признать, что воля масс всегда безусловно передается  тому или тем правителям, которых они избрали, и что поэтому всякое  возникновение новой власти, всякая борьба против раз переданной власти должна  быть рассматриваема только как нарушение настоящей власти.      

Или 2) признать, что воля масс переносится на правителей  условно под определенными и известными условиями, и показать, что все  стеснения, столкновения и даже уничтожения власти происходят от несоблюдения  правителями тех условий, под которыми им передана власть.      

Или 3) признать, что воля масс переносится на правителей  условно, но под условиями неизвестными, неопределенными, и что возникновение  многих властей, борьба их и падение происходят только от большего или меньшего  исполнения правителями тех неизвестных условий, на которых переносятся воли  масс с одних лиц на другие.      

Так трояко и объясняют историки отношения масс к правителям.      

Одни историки, не понимая, в простоте душевной, вопроса о  значении власти, те самые частные и биографические историки, о которых было  говорено выше, признают как будто то, что совокупность воль масс переносится на  исторические лица безусловно, и потому, описывая какую‑нибудь одну власть,  эти историки предполагают, что эта самая власть есть одна абсолютная и  настоящая, а что всякая другая сила, противодействующая этой настоящей власти,  есть не власть, а нарушение власти - насилие.      

Теория их, годная для первобытных и мирных периодов истории,  в приложении к сложным и бурным периодам жизни народов, во время которых  возникают одновременно и борются между собой различные власти, имеет то  неудобство, что историк‑легитимист будет доказывать, что Конвент,  Директория и Бонапарт были только нарушения власти, а республиканец и  бонапартист будут доказывать: один, что Конвент, а другой, что Империя была  настоящей властью, а что все остальное было нарушение власти. Очевидно, что  таким образом, взаимно опровергая друг друга, объяснения власти этих историков  могут годиться только для детей в самом нежном возрасте.      

Признавая ложность этого взгляда на историю, другой род  историков говорит, что власть основана на условной передаче правителям  совокупности воль масс и что исторические лица имеют власть только под  условиями исполнения той программы, которую молчаливым согласием предписала им  воля народа. Но в чем состоят эти условия, историки эти не говорят нам, или  если и говорят, то постоянно противоречат один другому.      

Каждому историку, смотря по его взгляду на то, что  составляет цель движения народа, представляются эти условия в величии,  богатстве, свободе, просвещении граждан Франции или другого государства. Но не  говоря уже о противоречии историков о том, какие эти условия, допустив даже,  что существует одна общая всем программа этих условий, мы найдем, что  исторические факты почти всегда противоречат этой теории. Если условия, под  которыми передается власть, состоят в богатстве, свободе, просвещении народа,  то почему Людовики XIV‑e и Иоанны IV‑e спокойно доживают свои  царствования, а Людовики XVI‑e и Карлы I‑е казнятся народами? На  этот вопрос историки эти отвечают тем, что деятельность Людовика XIV‑го,  противная программе, отразилась на Людовике XVI‑м. Но почему же она не  отразилась на Людовике XIV и XV, почему именно она должна была отразиться на  Людовике XVI? И какой срок этого отражения? На эти вопросы нет и не может быть  ответов. Так же мало объясняется при этом воззрении причина того, что  совокупность воль несколько веков не переносится с своих правителей и их  наследников, а потом вдруг, в продолжение пятидесяти лет, переносится на  Конвент, на Директорию, на Наполеона, на Александра, Людовика XVIII, опять на  Наполеона, на Карла X, на Людовика‑Филиппа, на республиканское  правительство, на Наполеона III. При объяснении этих быстро совершающихся  перенесений воль с одного лица на другое и в особенности при международных  отношениях, завоеваниях и союзах историки эти невольно должны признать, что  часть этих явлении уже не суть правильные перенесения воль, а случайности,  зависящие то от хитрости, то от ошибки, или коварства, или слабости дипломата,  или монарха, или руководителя партии. Так что большая часть явлений истории -  междоусобия, революции, завоевания - представляются этими историками уже не  произведениями перенесения свободных воль, а произведением ложно направленной  воли одного или нескольких людей, то есть опять нарушениями власти. И потому  исторические события и этого рода историками представляются отступлениями от  теории.      

Историки эти подобны тому ботанику, который, приметив, что  некоторые растения выходят из семени в двух долях‑листиках, настаивал бы  на том, что все, что растет, растет только раздвояясь на два листика;  и что пальма, и гриб, и даже дуб, разветвляясь в своем полном росте и не  имея более подобия двух листиков, отступают от теории.      

Третьи историки признают, что воля масс переносится на  исторические лица условно, но что условия эти нам неизвестны. Они говорят, что  исторические лица имеют власть только потому, что они исполняют перенесенную на  них волю масс.      

Но в таком случае, если сила, двигающая народами, лежит не в  исторических лицах, а в самих народах, то в чем же состоит значение этих  исторических лиц?      

Исторические лица, говорят эти историки, выражают собою волю  масс; деятельность исторических лиц служит представительницею деятельности  масс.      

Но в таком случае является вопрос, вся ли деятельность  исторических лиц служит выражением воли масс или только известная сторона ее?  Если вся деятельность исторических лиц служит выражением воли масс, как то и  думают некоторые, то биографии Наполеонов, Екатерин, со всеми подробностями  придворной сплетни, служат выражением жизни народов, что есть очевидная  бессмыслица; если же только одна сторона деятельности исторического лица служит  выражением жизни народов, как то и думают другие мнимо философы‑историки,  то для того, чтобы определить, какая сторона деятельности исторического лица  выражает жизнь народа, нужно знать прежде, в чем состоит жизнь народа.      

Встречаясь с этим затруднением, историки этого рода  придумывают самое неясное, неосязаемое и общее отвлечение, под которое возможно  подвести наибольшее число событий, и говорят, что в этом отвлечении состоит  цель движения человечества. Самые обыкновенные, принимаемые почти всеми  историками общие отвлечения суть: свобода, равенство, просвещение, прогресс,  цивилизация, культура. Поставив за цель движения человечества какое‑нибудь  отвлечение, историки изучают людей, оставивших по себе наибольшее число  памятников, - царей, министров, полководцев, сочинителей, реформаторов,  пап, журналистов, - по мере того как все эти лица, по их мнению,  содействовали или противодействовали известному отвлечению. Но так как ничем не  доказано, чтобы цель человечества состояла в свободе, равенстве, просвещении  или цивилизации, и так как связь масс с правителями и просветителями  человечества основана только на произвольном предположении, что совокупность  воль масо всегда переносится на те лица, которые нам заметны, то и деятельность  миллионов людей, переселяющихся, сжигающих дома, бросающих земледелие,  истребляющих друг друга, никогда не выражается в описании деятельности десятка  лиц, не сжигающих домов, не занимающихся земледелием, не убивающих себе  подобных.      

История на каждом шагу доказывает это. Брожение народов  запада в конце прошлого века и стремление их на восток объясняется ли  деятельностью Людовиков XIV‑го, XV‑го и XVI‑го, их любовниц,  министров, жизнью Наполеона, Руссо, Дидерота, Бомарше и других?      

Движение русского народа на восток, в Казань и Сибирь,  выражается ли в подробностях больного характера Иоанна IV‑го и его  переписки с Курбским?      

Движение народов во время крестовых походов объясняется ли  изучением Готфридов и Людовиков и их дам? Для нас осталось непонятным движение  народов с запада на восток, без всякой цели, без предводительства, с толпой  бродяг, с Петром Пустынником. И еще более осталось непонятно прекращение этого  движения тогда, когда ясно поставлена была историческими деятелями разумная,  святая цель походов - освобождение Иерусалима. Папы, короли и рыцари побуждали  народ к освобождению святой земли; но народ не шел, потому что та неизвестная  причина, которая побуждала его прежде к движению, более не существовала.  История Готфридов и миннезенгеров, очевидно, не может вместить в себя жизнь  народов. И история Готфридов и миннезенгеров осталась историей Готфридов и  миннезенгеров, а история жизни народов и их побуждений осталась неизвестной.      

Еще менее объяснит нам жизнь народов история писателей и  реформаторов.      

История культуры объяснит нам побуждения, условия жизни и  мысли писателя или реформатора. Мы узнаем, что Лютер имел вспыльчивый характер  и говорил такио‑то речи; узнаем, что Руссо был недоверчив и писал такие‑то  книжки; но не узнаем мы, отчего после реформации резались народы и отчего во  время французской революции казнили друг друга.      

Если соединить обе эти истории вместе, как то и делают  новейшие историки, то это будут истории монархов и писателей, а не история  жизни народов.V      

       

Жизнь народов не вмещается в жизнь нескольких людей, ибо  связь между этими несколькими людьми и народами не найдена. Теория о том, что  связь эта основана на перенесении совокупности воль на исторические лица, есть  гипотеза, не подтверждаемая опытом истории.      

Теория о перенесении совокупности воль масс на исторические  лица, может быть, весьма много объясняет в области науки права и, может быть,  необходима для своих целей; но в приложении к истории, как только являются  революции, завоевания, междоусобия, как только начинается история, -  теория эта ничего не объясняет.      

Теория эта кажется неопровержимой именно потому, что акт  перенесения воль народа не может быть провереи, так как он никогда не  существовал.      

Какое бы ни совершилось событие, кто бы ни стал во главе  события, теория всегда может сказать, что такое лицо стало во главе события,  потому что совокупность воль была перенесена на него.      

Ответы, даваемые этой теорией на исторические вопросы,  подобны ответам человека, который, глядя на двигающееся стадо и не принимая во  внимание ни различной доброты пастбища в разных местах поля, ни погона пастуха,  судил бы о причинах того или другого направления стада по тому, какое животное  идет впереди стада.      

«Стадо идет по этому направлению потому, что впереди идущее  животное ведет его, и совокупность воль всех остальных животных перенесена на  этого правителя стада». Так отвечает первый разряд историков, признающих  безусловную передачу власти.      

«Ежели животные, идущие во главе стада, переменяются, то это  происходит оттого, что совокупность воль всех животных переносится с одного  правителя на другого, смотря по тому, ведет ли это животное по тому  направлению, которое избрало все стадо». Так отвечают историки, признающие, что  совокупность воль масс переносится на правителей под условиями, которые они  считают известными. (При таком приеме наблюдения весьма часто бывает, что  наблюдатель, соображаясь с избранным им направлением, считает вожаками тех,  которые по случаю перемены направления масс не суть уже передовые, а боковые, а  иногда задние.)      

«Если беспрестанно переменяются стоящие во главе животные и  беспрестанно переменяются направления всего стада, то это происходит оттого,  что для достижения того направления, которое нам известно, животные передают  свои воли тем животным, которые нам заметны, и для того, чтобы изучать движение  стада, надо наблюдать всех заметных нам животных, идущих со всех сторон стада».  Так говорят историки третьего разряда, признающие выражениями своего времени  все исторические лица, от монархов до журналистов.      

Теория перенесения воль масс на исторические лица есть  только перифраза - только выражение другими словами слов вопроса.      

Какая причина исторических событий? - Власть. Что есть  власть? - Власть есть совокупность воль, перенесенных на одно лицо. При  каких условиях переносятся воли масс на одно лицо? - При условиях  выражения лицом воли всех людей. То есть власть есть власть. То есть власть  есть слово, значение которого нам непонятно.      

       

       

Если бы область человеческого знания ограничивалась одним  отвлеченным мышлением, то, подвергнув критике то объяснение власти, которое  дает наука,  человечество пришло бы к заключению, что власть есть только  слово и в действительности не существует. Но для познавания явлений, кроме  отвлеченного мышления, человек имеет орудие опыта, на котором он поверяет  результаты мышления. И опыт говорит, что власть не есть слово, но действительно  существующее явление.      

Не говоря о том, что без понятия власти не может обойтись ни  одно описание совокупной деятельности людей, существование власти доказывается  как историею, так и наблюдением современных событий.      

Всегда, когда совершается событие, является человек, или  люди, по воле которых событие представляется совершившимся. Наполеон III  предписывает, и французы идут в Мексику. Прусский король и Бисмарк  предписывают, и войска идут в Богемию. Наполеон I приказывает, и войска идут в  Россию. Александр I приказывает, и французы покоряются Бурбонам. Опыт  показывает нам, что какое бы ни совершилось событие, оно всегда связано с волею  одного или нескольких людей, которые его приказали.      

Историки, по старой привычке признания божественного участия  в делах человечества, хотят видеть причину события в выражении воли лица,  облеченного властью; по заключение это не подтверждается ни рассуждением, ни  опытом.      

С одной стороны, рассуждение показывает, что выражение воли  человека - его слова - суть только часть общей деятельности, выражающейся в  событии, как, например, в войне или революции; и потому, без признания  непонятной, сверхъестественной силы - чуда, нельзя допустить, чтобы слова могли  быть непосредственной причиной движения миллионов; с другой стороны, если  даже допустить, что слова могут быть причиной события, то история показывает,  что выражения воли исторических лиц в большей части случаев не производят  никакого действия, то есть что приказания их часто не только не исполняются, но  что иногда происходит даже совершенно обратное тому, что ими приказано.      

Не допуская божественного участия в делах человечества, мы  не можем принимать власть за причину событий.      

Власть, с точки зрения опыта, есть только зависимость,  существующая между выражением воли лица и исполнением этой воли другими людьми.      

Для того чтобы объяснить себе условия этой зависимости, мы  должны восстановить прежде всего понятие выражения воли, относя его к человеку,  а не к божеству.      

Ежели божество отдает приказание, выражает свою волю, как то  нам показывает история древних, то выражение этой воли не зависит от времени и  ничем не вызвано, так как божество ничем не связано с событием. Но, говоря о  приказаниях - выражении воли людей, действующих во времени и связанных между  собой, мы, для того чтобы объяснить себе связь приказаний с событиями, должны  восстановить: 1) условие всего совершающегося: непрерывность движения во  времени как событий, так и приказывающего лица, и 2) условие необходимой связи,  в которой находится приказывающее лицо к тем людям, которые исполняют его  приказание.VI      

       

Только выражение воли божества, не зависящее от времени,  может относиться к целому ряду событий, имеющему совершиться через несколько  лет или столетий, и только божество, ничем не вызванное, по одной своей воле  может определить направление движения человечества; человек же действует во  времени и сам участвует в событии.      

Восстановляя первое упущенное условие - условие времени, мы  увидим, что ни одно приказание не может быть исполнено без того, чтобы не было  предшествовавшего приказания, делающего возможным исполнение последнего.      

Никогда ни одно приказание не появляется самопроизвольно и  не включает в себя целого ряда событий; но каждое приказание вытекает из  другого и никогда не относится к целому ряду событий, а всегда только к одному  моменту события.      

Когда мы говорим, например, что Наполеон приказал войскам  идти на войну, мы соединяем в одно одновременно выраженное приказание ряд  последовательных приказаний, зависевших друг от друга. Наполеон не мог приказать  поход на Россию и никогда не приказывал его. Он приказал нынче написать такие‑то  бумаги в Вену, в Берлин и в Петербург; завтра - такие‑то декреты и  приказы по армии, флоту и интендантству и т. д., и т. д., - миллионы  приказаний, из которых составился ряд приказаний, соответствующих ряду событий,  приведших французские войска в Россию.      

Если Наполеон во все свое царствование отдает приказания об  экспедиции в Англию, ни на одно из своих предприятий не тратит столько усилий и  времени и, несмотря на то, во все свое царствование даже ни разу не пытается  исполнить своего намерения, а делает экспедицию в Россию, с которой он, по  неоднократно высказываемому убеждению, считает выгодным быть в союзе, то это  происходит оттого, что первые приказания не соответствовали, а вторые  соответствовали ряду событий.      

Для того чтобы приказание было наверное исполнено, надо,  чтобы человек выразил такое приказание, которое могло бы быть исполнено. Знать  же то, что может и что не может быть исполнено, невозможно не только для наполеоновского  похода на Россию, где принимают участие миллионы, но и для самого несложного  события, ибо для исполнения того и другого всегда могут встретиться миллионы  препятствий. Всякое исполненное приказание есть всегда одно из огромного  количества неисполненных. Все невозможные приказания не связываются с событием  и не бывают исполнены. Только те, которые возможны, связываются в  последовательные ряды приказаний, соответствующие рядам событий, и бывают  исполнены.      

Ложное представление наше о том, что предшествующее событию  приказание есть причина события, происходит оттого, что когда событие  совершилось и те одни из тысячи приказаний, которые связались с событиями,  исполнились, то мы забываем о тех, которые не были, потому что не могли быть  исполнены. Кроме того, главный источник заблуждения нашего в этом смысле  происходит оттого, что в историческом изложении целый ряд бесчисленных,  разнообразных, мельчайших событий, как, например, все то, что привело войска  французские в Россию, обобщается в одно событие по тому результату, который  произвел этот ряд событий, и соответственно этому обобщению обобщается и весь  ряд приказаний в одно выражение воли.      

Мы говорим: Наполеон захотел и сделал поход на Россию. В  действительности же мы никогда не найдем во всей деятельности Наполеона ничего  подобного выражению этой воли, а увидим ряды приказаний или выражении его воли,  самым разнообразным и неопределенным образом направленных. Из бесчисленного  ряда неисполненных наполеоновских приказаний составился ряд исполненных приказаний  для похода 12‑го года не потому, чтобы приказания эти чем‑нибудь  отличались от других, неисполненных приказаний, а потому, что ряд этих  приказаний совпал с рядом событий, приведших французские войска в Россию; точно  так же, как в трафарете нарисуется такая или другая фигура не потому, в какую  сторону и как мазать по нем красками, а потому, что по фигуре, вырезанной в  трафарете, во все стороны, было мазано краской.      

Так что, рассматривая во времени отношение приказаний к  событиям, мы найдем, что приказание ни в каком случае не может быть причиной  событий, а что между тем и другим существует известная определенная  зависимость.      

Для того чтобы понять, в чем состоит эта зависимость,  необходимо восстановить другое упущенное условие всякого приказания, исходящего  не от божества, а от человека, и состоящее в том, что сам приказывающий человек  участвует в событии.      

Это‑то отношение приказывающего к тем, кому он  приказывает, и есть именно то, что называется властью. Отношение это состоит в  следующем:      

Для общей деятельности люди складываются всегда в известные  соединения, в которых, несмотря на различие цели, поставленной для совокупного  действия, отношение между людьми, участвующими в действии, всегда бывает  одинаковое.      

Складываясь в эти соединения, люди всегда становятся между  собой в такое отношение, что наибольшее количество людей принимают наибольшее  прямое участие и наименьшее количество людей - наименьшее прямое участие в том  совокупном действии, для которого они складываются.      

Из всех тех соединений, в которые складываются люди для  совершения совокупных действий, одно из самых резких и определенных есть  войско.      

Всякое войско составляется из низших по военному званию  членов: рядовых, которых всегда самое большое количество; из следующих по  военному званию более высших чинов - капралов, унтер‑офицеров, которых  число меньше первого; еще высших, число которых еще меньше, и т. д. до высшей  военной власти, которая сосредоточивается в одном лице.      

Военное устройство может быть совершенно точно выражено  фигурой конуса, в котором основание с самым большим диаметром будут составлять  рядовые; высшее, меньшее основание, - высшие чины армии и т. д. до вершины  конуса, точку которой будет составлять полководец.      

Солдаты, которых наибольшее число, составляют низшие точки  конуса и его основание. Солдат сам непосредственно колет, режет, жжет, грабит и  всегда на эти действия получает приказание от вышестоящих лиц; сам же никогда  не приказывает. Унтер‑офицер (число унтер‑офицеров уже меньше) реже  совершает самое действие, чем солдат; но уже приказывает. Офицер еще реже  совершает самое действие и еще чаще приказывает. Генерал уже только приказывает  идти войскам, указывая цель, и почти никогда не употребляет оружия. Полководец  уже никогда не может принимать прямого участия в самом действии и только делает  общие распоряжения о движении масс. То же отношение лиц между собою  обозначается во всяком соединении людей для общей деятельности, - в  земледелии, торговле и во всяком управлении.      

Итак, не разделяя искусственно всех сливающихся точек конуса  и чинов армии, или званий и положений какого бы то ни было управления, или  общего дела, от низших до высших, обозначается закон, по которому люди для  совершения совокупных действий слагаются всегда между собой в таком отношении,  что, чем непосредственнее люди участвуют в совершении действия, тем менее они  могут приказывать и тем их большее число; и что, чем меньше то прямое  участие, которое люди принимают в самом действии, тем они больше приказывают и  тем число их меньше; пока не дойдем таким образом, восходя от низших слоев, до  одного последнего человека, принимающего наименьшее прямое участие в событии и  более всех направляющего свою деятельность на приказывание.      

Это‑то отношение лиц приказывающих к тем, которым они  приказывают, и составляет сущность понятия, называемого властью.      

Восстановив условия времени, при которых совершаются все  события, мы нашли, что приказание исполняется только тогда, когда оно относится  к соответствующему ряду событий. Восстановляя же необходимое условие связи  между приказывающим и исполняющим, мы нашли, что по самому свойству своему  приказывающие принимают наименьшее участие в самом событии и что деятельность  их исключительно направлена на приказывание.VII      

       

Когда совершается какое‑нибудь событие, люди выражают  свои мнения, желания о событии, и так как событие вытекает из совокупного  действия многих людей, то одно из выраженных мнений или желаний непременно  исполняется хотя приблизительно. Когда одно из выраженных мнений исполнено,  мнение это связывается с событием, как предшествовавшее ему приказание.      

Люди тащат бревно. Каждый высказывает свое мнение о том, как  и куда тащить. Люди вытаскивают бревно, и оказывается, что это сделано так, как  сказал один из них. Он приказал. Вот приказание и власть в своем первобытном  виде.      

Тот, кто больше работал руками, мог меньше обдумывать то,  что он делал, и соображать то, что может выйти из общей деятельности, и  приказывать. Тот, кто больше приказывал, вследствие своей деятельности словами,  очевидно, мог меньше действовать руками. При большем сборище людей,  направляющих деятельность на одну цель, еще резче отделяется разряд людей,  которые тем менее принимают прямое участие в общей деятельности, чем более  деятельность их направлена на приказывание.      

Человек, когда он действует один, всегда носит сам в себе  известный ряд соображений, руководивших, как ему кажется, его прошедшей  деятельностью, служащих для него оправданием его настоящей деятельности и  руководящих его в предположении о будущих его поступках.      

Точно то же делают сборища людей, предоставляя тем, которые  не участвуют в действии, придумывать соображения, оправдания и предположения об  их совокупной деятельности.      

По известным или неизвестным нам причинам французы начинают  топить и резать друг друга. И соответственно событию ему сопутствует его  оправдание в выраженных волях людей о том, что это необходимо для блага  Франции, для свободы, для равенства. Люди перестают резать друг друга, и  событию этому сопутствует оправдание необходимости единства власти, отпора  Европе и т. д. Люди идут с запада на восток, убивая себе подобных, и событию  этому сопутствуют слова о славе Франции, низости Англии и т. д. История  показывает нам, что эти оправдания события не имеют никакого общего смысла,  противоречат сами себе, как убийство человека, вследствие признания его прав, и  убийство миллионов в России для унижения Англии. Но оправдания эти в  современном смысле имеют необходимое значение.      

Оправдания эти снимают нравственную ответственность с людей,  производящих события. Временные цели эти подобны щеткам, идущим для очищения  пути по рельсам впереди поезда: они очищают путь нравственной ответственности  людей. Без этих оправданий не мог бы быть объяснен самый простой вопрос,  представляющийся при рассмотрении каждого события: каким образом миллионы людей  совершают совокупные преступления, войны, убийства и т. д.?      

При настоящих, усложненных формах государственной и  общественной жизни в Европе возможно ли придумать какое бы то ни было событие,  которое бы не было предписано, указано, приказано государями, министрами, парламентами,  газетами? Есть ли какое‑нибудь совокупное действие, которое не нашло бы  себе оправдания в государственном единстве, в национальности, в равновесии  Европы, в цивилизации? Так что всякое совершившееся событие неизбежно совпадает  с каким‑нибудь выраженным желанием и, получая себе оправдание,  представляется как произведение воли одного или нескольких людей.      

Куда бы ни направился движущийся корабль, впереди его всегда  будет видна струя рассекаемых им волн. Для людей, находящихся на корабле,  движение этой струи будет единственно заметное движение.      

Только следя вблизи, момент за моментом, за движением этой  струи и сравнивая это движение с движением корабля, мы убедимся, что каждый  момент движения струи определяется движением корабля и что нас ввело в заблуждение  то, что мы сами незаметно движемся.      

То же самое мы увидим, следя момент за моментом за движением  исторических лиц (то есть восстановляя необходимое условие всего совершающегося  - условие непрерывности движения во времени) и не упуская из виду необходимой  связи исторических лиц с массами.      

Когда корабль идет по одному направлению, то впереди его  находится одна и та же струя; когда он часто переменяет направление, то часто  переменяются и бегущие впереди его струи. Но куда бы он ни повернулся, везде будет  струя, предшествующая его движению.      

Что бы ни совершилось, всегда окажется, что это самое было  предвидено и приказано. Куда бы ни направлялся корабль, струя, не руководя, не  усиливая его движения, бурлит впереди его и будет издали представляться нам не  только произвольно движущейся, но и руководящей движением корабля.      

Рассматривая только те выражения воли исторических лиц,  которые отнеслись к событиям как приказания, историки полагали, что события  находятся в зависимости от приказаний. Рассматривая же самые события и ту связь  с массами, в которой находятся исторические лица, мы нашли, что исторические  лица и их приказания находятся в зависимости от события. Несомненным  доказательством этого вывода служит то, что, сколько бы ни было приказаний,  событие не совершится, если на это нет других причин; но как скоро совершится  событие - какое бы то ни было, - то из числа всех беспрерывно выражаемых  воль различных лиц найдутся такие, которые по смыслу и по времени отнесутся к  событию как приказания.      

Прийдя к этому заключению, мы можем прямо и положительно  ответить на те два существенные вопроса истории:      

1) Что есть власть?      

2) Какая сила производит движение народов?      

1) Власть есть такое отношение известного лица к другим  лицам, в котором лицо это тем менее принимает участие в действии, чем более оно  выражает мнения, предположения и оправдания совершающегося совокупного  действия.      

2) Движение народов производят не власть, не умственная  деятельность, даже не соединение того и другого, как то думали историки, но  деятельность всех  людей, принимающих участие в событии и соединяющихся  всегда так, что те, которые принимают наибольшее прямое участие в событии,  принимают на себя наименьшую ответственность; и наоборот.      

В нравственном отношении причиною события представляется  власть; в физическом отношении - те, которые подчиняются власти. Но так  как нравственная деятельность немыслима без физической, то причина события  находится ни в той, ни в другой, а в соединении обеих.      

Или, другими словами, к явлению, которое мы рассматриваем,  понятие причины неприложимо.      

В последнем анализе мы приходим к кругу вечности, к той  крайней грани, к которой во всякой области мышления приходит ум человеческий,  если не играет своим предметом. Электричество производит тепло, тепло  производит электричество. Атомы притягиваются, атомы отталкиваются.      

Говоря о взаимодействии тепла и электричества и об атомах,  мы не можем сказать, почему это происходит, и говорим, что это так есть потому,  что немыслимо иначе, потому что так должно быть, что это закон. То же самое  относится и до исторических явлений. Почему происходит война или революция? мы  не знаем; мы знаем только, что для совершения того или другого действия люди  складываются в известное соединение и участвуют все; и мы говорим, что это  так есть, потому что немыслимо иначе, что это закон.VIII      

       

Если бы история имела дело до внешних явлений, постановление  этого простого и очевидного закона было бы достаточно, и мы бы кончили наше  рассуждение. Но закон истории относится до человека. Частица материи не может  сказать нам, что она вовсе не чувствует потребности притягиванья и отталкиванья  и что это неправда; человек же, который есть предмет истории, прямо говорит: я  свободен и потому не подлежу законам.      

Присутствие хотя не высказанного вопроса о свободе воли  человека чувствуется на каждом шагу истории.      

Все серьезно мыслившие историки невольно приходили к этому  вопросу. Все противоречия, неясности истории, тот ложный путь, по которому идет  эта наука, основаны только на неразрешенности этого вопроса.      

Если воля каждого человека была свободна, то есть что каждый  мог поступить так, как ему захотелось, то вся история есть ряд бессвязных  случайностей.      

Если даже один человек из миллионов в тысячелетний период  времени имел возможность поступить свободно, то есть так, как ему захотелось,  то очевидно, что один свободный поступок этого человека, противный законам,  уничтожает возможность существования каких бы то ни было законов для всего  человечества.      

Если же есть хоть один закон, управляющий действиями людей,  то не может быть свободной воли, ибо воля людей должна подлежать этому закону.      

В этом противоречии заключается вопрос о свободе воли, с  древнейших времен занимавший лучшие умы человечества и с древнейших времен  постановленный во всем его громадном значении.      

Вопрос состоит в том, что, глядя на человека, как на предмет  наблюдения с какой бы то ни было точки зрения, - богословской,  исторической, этической, философской, - мы находим общий закон  необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее. Глядя же на  него из себя, как на то, что мы сознаем, мы чувствуем себя свободными.      

Сознание это есть совершенно отдельный и независимый от  разума источник самопознавания. Чрез разум человек наблюдает сам себя; но знает  он сам себя только через сознание.      

Без сознания себя немыслимо и никакое наблюдение и  приложение разума.      

Для того чтобы понимать, наблюдать, умозаключать, человек  должен прежде сознавать себя живущим. Живущим человек знает себя не иначе, как  хотящим, то есть сознает свою волю. Волю же свою, составляющую сущность его  жизни, человек сознает и не может сознавать иначе, как свободною.      

Если, подвергая себя наблюдению, человек видит, что воля его  направляется всегда по одному и тому же закону (наблюдает ли он необходимость  принимать пищу, или деятельность мозга, или что бы то ни было), он не может  понимать это всегда одинаковое направление своей воли иначе, как ограничением  ее. То, что не было бы свободно, не могло бы быть и ограничено. Воля человека  представляется ему ограниченною именно потому, что он сознает ее не иначе, как  свободною.      

Вы говорите: я не свободен. А я поднял и опустил руку.  Всякий понимает, что этот нелогический ответ есть неопровержимое доказательство  свободы.      

Ответ этот есть выражение сознания, не подлежащего разуму.      

Если бы сознание свободы не было отдельным и независимым от  разума источником самопознания, оно бы подчинялось рассуждению и опыту; но в  действительности такого подчинения никогда не бывает, и немыслимо.      

Ряд опытов и рассуждений показывает каждому человеку, что он  как предмет наблюдения подлежит известным законам, и человек подчиняется им и  никогда не борется с раз узнанным им законом тяготения или непроницаемости. Но  тот же ряд опытов и рассуждений показывает ему, что полная свобода, которую он  сознает в себе, - невозможна, что всякое действие его зависит от его  организации, от его характера и действующих на него мотивов; но человек никогда  не подчиняется выводам этих опытов и рассуждений.      

Узнав из опыта и рассуждения, что камень падает вниз,  человек несомненно верит этому и во всех случаях ожидает исполнения узнанного  им закона.      

Но узнав так же несомненно, что воля его подлежит законам,  он не верит и не может верить этому.      

Сколько бы раз опыт и рассуждение ни показывали человеку,  что в тех же условиях, с тем же характером он сделает то же самое, что и  прежде, он, в тысячный раз приступая в тех же условиях, с тем же характером к  действию, всегда кончавшемуся одинаково, несомненно чувствует себя столь же  уверенным в том, что он может поступать, как он захочет, как и до опыта. Всякий  человек, дикий и мыслитель, как бы неотразимо ему ни доказывали рассуждение и  опыт то, что невозможно представить себе два поступка в одних и тех же  условиях, чувствует, что без этого бессмысленного представления (составляющего  сущность свободы) он не может себе представить жизни. Он чувствует, что, как бы  это ни было невозможно, это есть; ибо без этого представления свободы он не  только не понимал бы жизни, но не мог бы жить ни одного мгновения.      

Он не мог бы жить потому, что все стремления людей, все побуждения  к жизни суть только стремления к увеличению свободы. Богатство - бедность,  слава - неизвестность, власть - подвластность, сила - слабость, здоровье -  болезнь, образование - невежество, труд - досуг, сытость - голод, добродетель -  порок суть только большие или меньшие степени свободы.      

Представить себе человека, не имеющего свободы, нельзя  иначе, как лишенным жизни.      

Если понятие о свободе для разума представляется  бессмысленным противоречием, как возможность совершить два поступка в один и  тот же момент времени или действие без причины, то это доказывает только то,  что сознание не подлежит разуму.      

Это‑то непоколебимое, неопровержимое, не подлежащее  опыту и рассуждению сознание свободы, признаваемое всеми мыслителями и  ощущаемое всеми людьми без исключения, сознание, без которого немыслимо никакое  представление о человеке, и составляет другую сторону вопроса.      

Человек есть творение всемогущего, всеблагого и всеведущего  бога. Что же такое есть грех, понятие о котором вытекает из сознания свободы  человека? вот вопрос богословия.      

Действия людей подлежат общим, неизменным законам,  выражаемым статистикой. В чем же состоит ответственность человека перед  обществом, понятие о которой вытекает из сознания свободы? вот вопрос права.      

Поступки человека вытекают из его прирожденного характера и  мотивов, действующих на него. Что такое есть совесть и сознание добра и зла  поступков, вытекающих из сознания свободы? вот вопрос этики.      

Человек, в связи с общей жизнью человечества, представляется  подчиненным законам, определяющим эту жизнь. Но тот же человек, независимо от  этой связи, представляется свободным. Как должна быть рассматриваема прошедшая  жизнь народов и человечества - как произведение свободной или несвободной  деятельности людей? вот вопрос истории.      

Только в наше самоуверенное время популяризации знаний,  благодаря сильнейшему орудию невежества - распространению книгопечатания,  вопрос о свободе воли сведен на такую почву, на которой и не может быть самого  вопроса. В наше время большинство так называемых передовых людей, то есть толпа  невежд, приняла работы естествоиспытателей, занимающихся одной стороной  вопроса, за разрешение всего вопроса.      

Души и свободы нет, потому что жизнь человека выражается  мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервной деятельностью;  души и свободы нет, потому что мы в неизвестный период времени произошли от  обезьян, - говорят, пишут и печатают они, вовсе и не подозревая того, что  тысячелетия тому назад всеми религиями, всеми мыслителями не только признан, но  никогда и не был отрицаем тот самый закон необходимости, который с таким  старанием они стремятся доказать теперь физиологией и сравнительной зоологией.  Они не видят того, что роль естественных наук в этом вопросе состоит только в  том, чтобы служить орудием для освещения одной стороны его. Ибо то, что, с  точки зрения наблюдения, разум и воля суть только отделения  (sécrétion) мозга, и то, что человек, следуя общему закону, мог  развиться из низших животных в неизвестный период времени, уясняет только с  новой стороны тысячелетия тому назад признанную всеми религиями и философскими  теориями истину о том, что, с точки зрения разума, человек подлежит законам  необходимости, но ни на волос не подвигает разрешение вопроса, имеющего другую,  противоположную сторону, основанную на сознании свободы.      

Если люди произошли от обезьян в неизвестный период времени,  то это столь же понятно, как и то, что люди произошли от горсти земли в  известный период времени (в первом случае Х есть время, во втором -  происхождение), и вопрос о том, каким образом соединяется сознание свободы  человека с законом необходимости, которому подлежит человек, не может быть  разрешен сравнительною физиологией и зоологией, ибо в лягушке, кролике и  обезьяне мы можем наблюдать только мускульно‑нервную деятельность, а в человеке  - и мускульно‑нервную деятельность и сознание.      

Естествоиспытатели и их поклонники, думающие разрешать  вопрос этот, подобны штукатурам, которых бы приставили заштукатурить одну  сторону стены церкви и которые, пользуясь отсутствием главного распорядителя  работ, в порыве усердия замазывали бы своею штукатуркой и окна, и образа, и  леса, и неутвержденные еще стены и радовались бы на то, как, с их штукатурной  точки зрения, все выходит ровно и гладко.IX      

       

Разрешение вопроса о свободе и необходимости для истории -  перед другими отраслями знания, в которых разрешался этот вопрос, - имеет  то преимущество, что для истории вопрос этот относится не к самой сущности воли  человека, а к представлению о проявлении этой воли в прошедшем и в известных  условиях.      

История по разрешению этого вопроса становится к другим  наукам в положение науки опытной к наукам умозрительным.      

История своим предметом имеет не самую волю человека, а наше  представление о ней.      

И потому для истории не существует, как для богословия,  этики и философии, неразрешимой тайны о соединении двух противоречий свободы и  необходимости. История рассматривает представление о жизни человека, в котором  соединение этих двух противоречий уже совершилось.      

В действительной жизни каждое историческое событие, каждое  действие человека понимается весьма ясно и определенно, без ощущения малейшего  противоречия, несмотря на то, что каждое событие представляется частию  свободным, частию необходимым.      

Для разрешения вопроса о том, как соединяются свобода и  необходимость и что составляет сущность этих двух понятий, философия истории  может и должна идти путем, противным тому, по которому шли другие науки. Вместо  того чтобы, определив в самих себе понятия о свободе и о необходимости, под  составленные определения подводить явления жизни, - история из огромного  количества подлежащих ей явлений, всегда представляющихся в зависимости от  свободы и необходимости, должна вывести определение самих понятий о свободе и о  необходимости.      

Какое бы мы ни рассматривали представление о деятельности  многих людей или одного человека, мы понимаем ее не иначе, как произведением  отчасти свободы человека, отчасти законов необходимости.      

Говоря ли о переселении народов и набегах варваров, или о  распоряжениях Наполеона III, или о поступке человека, совершенном час тому  назад и состоящем в том, что из нескольких направлений прогулки он выбрал  одно, - мы не видим ни малейшего противоречия. Мера свободы и  необходимости, руководившей поступками этих людей, ясно определена для нас.      

Весьма часто представление о большей или меньшей свободе  различно, смотря по различной точке зрения, с которой мы рассматриваем явление;  но - всегда одинаково - каждое действие человека представляется нам не иначе,  как известным соединением свободы и необходимости. В каждом рассматриваемом  действии мы видим известную долю свободы и известную долю необходимости. И  всегда, чем более в каком бы то ни было действии мы видим свободы, тем менее  необходимости; и чем более необходимости, тем менее свободы.      

Отношение свободы к необходимости уменьшается и  увеличивается, смотря по той точке зрения, с которой рассматривается поступок;  но отношение это всегда остается обратно пропорциональным.      

Человек тонущий, хватаясь за другого и потопляя его, или  изнуренная кормлением ребенка голодная мать, крадущая пищу, или человек,  приученный к дисциплине, по команде в строю убивающий беззащитного  человека, - представляются менее виновными, то есть менее свободными и  более подлежащими закону необходимости, тому, кто знает те условия, в которых  находились эти люди, и более свободными тому, кто не знает, что тот человек сам  тонул, что мать была голодна, солдат был в строю и т. д. Точно так же человек,  двадцать лет тому назад совершивший убийство и после того спокойно и безвредно  живший в обществе, представляется менее виновным; поступок его - более  подлежавшим закону необходимости для того, кто рассматривает его поступок по  истечении двадцати лет, и более свободным тому, кто рассматривал тот же  поступок через день после того, как он был совершен. И точно так же каждый  поступок человека сумасшедшего, пьяного или сильно возбужденного представляется  менее свободным и более необходимым тому, кто знает душевное состояние того,  кто совершил поступок, и более свободным и менее необходимым тому, кто этого не  знает. Во всех этих случаях увеличивается или уменьшается понятие о свободе и,  соответственно тому, уменьшается или увеличивается понятие о  необходимости, - смотря по той точке зрения, с которой рассматривается  поступок. Так что, чем большая представляется необходимость, тем меньшая  представляется свобода. И наоборот.      

Религия, здравый смысл человечества, наука права и сама  история одинаково понимают это отношение между необходимостью и свободой.      

Все без исключения случаи, в которых увеличивается и  уменьшается наше представление о свободе и о необходимости, имеют только три  основания:      

1) Отношение человека, совершившего поступок, к внешнему  миру,      

2) ко времени и      

3) к причинам, произведшим поступок.      

Первое основание есть большее или меньшее видимое нами  отношение человека к внешнему миру, более или менее ясное понятие о том  определенном месте, которое занимает каждый человек по отношению ко всему,  одновременно с ним существующему. Это есть то основание, вследствие которого  очевидно, что тонущий человек менее свободен и более подлежит необходимости,  чем человек, стоящий на суше; то основание, вследствие которого действия  человека, живущего в тесной связи с другими людьми в густонаселенной местности,  действия человека, связанного семьей, службой, предприятиями, представляются несомненно  менее свободными и более подлежащими необходимости, чем действия человека  одинокого и уединенного.      

Если мы рассматриваем человека одного, без отношения его ко  всему окружающему, то каждое действие его представляется нам свободным. Но если  мы видим хоть какое‑нибудь отношение его к тому, что окружает его, если  мы видим связь его с чем бы то ни было - с человеком, который говорит с ним, с  книгой, которую он читает, с трудом, которым он занят, даже с воздухом, который  его окружает, с светом даже, который падает на окружающие его предметы, -  мы видим, что каждое из этих условий имеет на него влияние и руководит хотя  одной стороной его деятельности. И настолько, насколько мы видим этих  влияний, - настолько уменьшается наше представление о его свободе и  увеличивается представление о необходимости, которой он подлежит.      

2) Второе основание есть: большее или меньшее видимое  временное отношение человека к миру; более или менее ясное понятие о том месте,  которое действие человека занимает во времени. Это есть то основание,  вследствие которого падение первого человека, имевшее своим последствием  происхождение рода человеческого, представляется, очевидно, менее свободным,  чем вступление в брак современного человека. Это есть то основание, вследствие  которого жизнь и деятельность людей, живших века тому назад, и связанная со  мною во времени, не может представляться мне столь свободною, как жизнь  современная, последствия которой мне еще неизвестны.      

Постепенность представления о большей или меньшей свободе и  необходимости в этом отношении зависит от большего или меньшего промежутка  времени от совершения поступка до суждения о нем.      

Если я рассматриваю поступок, совершенный мной минуту тому  назад, при приблизительно тех же самых условиях, при которых я нахожусь теперь, -  мой поступок представляется мне несомненно свободным. Но если я обсуживаю  поступок, совершенный месяц тому назад, то, находясь в других условиях, я  невольно признаю, что, если бы поступок этот не был совершен, - многое  полезное, приятное и даже необходимое, вытекшее из этого поступка, не имело бы  места. Если я перенесусь воспоминанием к поступку еще более отдаленному, за  десять лет и далее, то последствия моего поступка представятся мне еще  очевиднее; и мне трудно будет представить себе, что бы было, если бы не  было поступка. Чем дальше назад буду переноситься я воспоминаниями или, что то  же самое, вперед суждением, тем рассуждение мое о свободе поступка будет  становиться сомнительнее.      

Точно ту же прогрессию убедительности об участии свободной  воли в общих делах человечества мы находим и в истории. Совершившееся  современное событие представляется нам несомненно произведением всех известных  людей; но в событии более отдаленном мы видим уже его неизбежные последствия,  помимо которых мы ничего другого не можем представить. И чем дальше переносимся  мы назад в рассматривании событий, тем менее они нам представляются  произвольными.      

Австро‑прусская война представляется нам несомненным  последствием действий хитрого Бисмарка и т. п.      

Наполеоновские войны, хотя уже сомнительно, но еще  представляются нам произведениями воли героев; но в крестовых походах мы уже  видим событие, определенно занимающее свое место и без которого немыслима новая  история Европы, хотя точно так же для летописцев крестовых походов событие это представлялось  только произведением воли некоторых лиц. В переселении народов, никому уже в  наше время не приходит в голову, чтобы от произвола Атиллы зависело обновить  европейский мир. Чем дальше назад мы переносим в истории предмет наблюдения,  тем сомнительнее становится свобода людей, производивших события, и тем  очевиднее закон необходимости.      

3) Третье основание есть большая или меньшая доступность для  нас той бесконечной связи причин, составляющей неизбежное требование разума и в  которой каждое понимаемое явление, и потому каждое действие человека, должно  иметь свое определенное место, как следствие для предыдущих и как причина для  последующих.      

Это есть то основание, вследствие которого действия свои и  других людей представляются нам, с одной стороны, тем более свободными и менее  подлежащими необходимости, чем более известны нам те выведенные из наблюдения  физиологические, психологические и исторические законы, которым подлежит  человек, и чем вернее усмотрена нами физиологическая, психологическая или историческая  причина действия; с другой стороны, чем проще самое наблюдаемое действие и  чем несложнее характером и умом тот человек, действие которого мы  рассматриваем.      

Когда мы совершенно не понимаем причины поступка: в случае  ли злодейства, добродетели или даже безразличного по добру и злу  поступка, - мы в таком поступке признаем наибольшую долю свободы. В случае  злодейства мы более всего требуем за такой поступок наказания; в случае  добродетели - более всего ценим такой поступок. В безразличном случае признаем  наибольшую индивидуальность, оригинальность, свободу. Но если хоть одна из  бесчисленных причин известна нам, мы признаем уже известную долю необходимости  и менее требуем возмездия за преступление, менее признаем заслуги в  добродетельном поступке, менее свободы в казавшемся оригинальным поступке. То,  что преступник был воспитан в среде злодеев, уже смягчает его вину.  Самоотвержение отца, матери, самоотвержение с возможностью награды более  понятно, чем беспричинное самоотвержение, и потому представляется менее  заслуживающим сочувствия, менее свободным. Основатель секты, партии,  изобретатель менее удивляют нас, когда мы знаем, как и чем была подготовлена  его деятельность. Если мы имеем большой ряд опытов, если наблюдение наше  постоянно направлено на отыскание соотношений в действиях людей между причинами  и следствиями, то действия людей представляются нам тем более необходимыми и  тем менее свободными, чем вернее мы связываем последствия с причинами. Если  рассматриваемые действия просты и мы для наблюдения имели огромное количество  таких действий, то представление наше об их необходимости будет еще полнее.  Бесчестный поступок сына бесчестного отца, дурное поведение женщины, попавшей в  известную среду, возвращение к пьянству пьяницы и т. п. суть поступки, которые  тем менее представляются нам свободными, чем понятнее для нас причина. Если же  и самый человек, действие которого мы рассматриваем, стоит на самой низкой  степени развития ума, как ребенок, сумасшедший, дурачок, то мы, зная причины  действия и несложность характера и ума, уже видим столь большую долю  необходимости и столь малую свободу, что как скоро нам известна причина,  долженствующая произвести действие, мы можем предсказать поступок.      

Только на этих трех основаниях строятся существующая во всех  законодательствах невменяемость преступлений и уменьшающие вину обстоятельства.  Вменяемость представляется большею или меньшею, смотря по большему или меньшему  знанию условий, в которых находился человек, поступок которого обсуживается, по  большему или меньшему промежутку времени от совершения поступка до суждения о  нем и по большему или меньшему пониманию причин поступка.Х      

       

Итак, представление наше о свободе и необходимости  постепенно уменьшается и увеличивается, смотря по большей или меньшей связи с  внешним миром, по большему или меньшему отдалению времени и большей или меньшей  зависимости от причин, в которых мы рассматриваем явление жизни человека.      

Так что, если мы рассматриваем такое положение человека, в  котором связь его с внешним миром наиболее известна, период времени суждения от  времени совершения поступка наибольший и причины поступка наидоступнейшие, то  мы получаем представление о наибольшей необходимости и наименьшей свободе. Если  же мы рассматриваем человека в наименьшей зависимости от внешних условий; если  действие его совершено в ближайший момент к настоящему и причины его действия  нам недоступны, то мы получим представление о наименьшей необходимости и  наибольшей свободе.      

Но ни в том, ни в другом случае, как бы мы ни изменяли нашу  точку зрения, как бы ни уясняли себе ту связь, в которой находится человек с  внешним миром, или как бы ни доступна она нам казалась, как бы ни удлиняли или  укорачивали период времени, как бы понятны или непостижимы ни были для нас  причины - мы никогда не можем себе представить ни полной свободы, ни полной  необходимости.      

1) Как бы мы ни представляли себе человека исключенным от  влияний внешнего мира, мы никогда не получим понятия о свободе в пространстве.  Всякое действие человека неизбежно обусловлено и тем, что окружает его, самым  телом человека. Я поднимаю руку и опускаю ее. Действие мое кажется мне  свободным; но, спрашивая себя: мог ли я по всем направлениям поднять  руку, - я вижу, что я поднял руку по тому направлению, по которому для  этого действия было менее препятствий, находящихся как в телах, меня  окружающих, так и в устройстве моего тела. Если из всех возможных направлений я  выбрал одно, то я выбрал его потому, что по этому направлению было меньше  препятствий. Для того чтобы действие мое было свободным, необходимо, чтобы оно  не встречало себе никаких препятствий. Для того чтобы представить себе человека  свободным, мы должны представить его себе вне пространства, что очевидно  невозможно.      

2) Как бы мы ни приближали время суждения ко времени  поступка, мы никогда не получим понятия свободы во времени. Ибо если я  рассматриваю поступок, совершенный секунду тому назад, я все‑таки должен  признать несвободу поступка, так как поступок закован тем моментом времени, в  котором он совершен. Могу ли я поднять руку? Я поднимаю ее; но спрашиваю себя:  мог ли я не поднять руки в тот прошедший уже момент времени? Чтобы убедиться в  этом, я в следующий момент не поднимаю руки. Но я не поднял руки не в тот  первый момент, когда я спросил себя о свободе. Прошло время, удержать которое  было не в моей власти, и та рука, которую я тогда поднял, и тот воздух, в  котором я тогда сделал то движение, уже не тот воздух, который теперь окружает  меня, и не та рука, которой я теперь не делаю движения. Тот момент, в который  совершилось первое движение, невозвратим, и в тот момент я мог сделать только  одно движение, и какое бы я ни сделал движение, движение это могло быть только  одно. То, что я в следующую минуту не поднял руки, не доказало того, что я мог  не поднять ее. И так как движение мое могло быть только одно, в один момент  времени, то оно и не могло быть другое. Для того чтобы представить его себе  свободным, надо представить его себе в настоящем, в грани прошедшего и  будущего, то есть вне времени, что невозможно, и      

3) Как бы ни увеличивалась трудность постижения причины, мы  никогда не придем к представлению полной свободы, то есть к отсутствию причины.  Как бы ни была непостижима для нас причина выражения воли в каком бы то ни было  своем или чужом поступке, первое требование ума есть предположение и отыскание  причины, без которой немыслимо никакое явление. Я поднимаю руку с тем, чтобы  совершить поступок, независимый от всякой причины, но то, что я хочу совершить  поступок, не имеющий причины, есть причина моего поступка.      

Но даже если бы, представив себе человека, совершенно  исключенного от всех влияний, рассматривая только его мгновенный поступок  настоящего и не вызванный никакой причиной, мы бы допустили бесконечно малый  остаток необходимости равным нулю, мы бы и тогда не пришли к понятию о полной  свободе человека; ибо существо, не принимающее на себя влияний внешнего мира,  находящееся вне времени и не зависящее от причин, уже не есть человек.      

Точно так же мы никогда не можем представить себе действия  человека без участия свободы и подлежащего только закону необходимости.      

1) Как бы ни увеличивалось наше знание тех пространственных  условий, в которых находится человек, знание это никогда не может быть полное,  так как число этих условий бесконечно велико так же, как бесконечно  пространство. И потому как скоро определены не все  условия влияний на  человека, то и нет полной необходимости, а есть известная доля свободы.      

2) Как бы мы ни удлиняли период времени от того явления,  которое мы рассматриваем, до времени суждения, период этот будет конечен, а  время бесконечно, а потому и в этом отношении никогда не может быть полной  необходимости.      

3) Как бы нн была доступна цепь причин какого бы то ни было  поступка, мы никогда не будем знать всей цепи, так как она бесконечна, и опять  никогда не получим полной необходимости.      

Но, кроме того, если бы даже, допустив остаток наименьшей  свободы равным нулю, мы бы признали в каком‑нибудь случае, как, например,  в умирающем человеке, в зародыше, в идиоте, полное отсутствие свободы, мы бы  тем самым уничтожили самое понятие о человеке, которое мы рассматриваем; ибо  как только нет свободы, нет и человека. И потому представление о действии  человека, подлежащем одному закону необходимости, без малейшего остатка  свободы, так же невозможно, как и представление о вполне свободном действии человека.      

Итак, для того чтобы представить себе действие человека,  подлежащее одному закону необходимости, без свободы, мы должны допустить знание  бесконечного  количества пространственных условий, бесконечного   великого периода времени и бесконечного  ряда причин.      

Для того чтобы представить себе человека совершенно  свободного, не подлежащего закону необходимости, мы должны представить его себе  одного вне пространства, вне времени  и вне зависимости от причин.      

В первом случае, если бы возможна была необходимость без  свободы, мы бы пришли к определению закона необходимости тою же необходимостью,  то есть к одной форме без содержания.      

Во втором случае, если бы возможна была свобода без  необходимости, мы бы пришли к безусловной свободе вне пространства, времени в  причин, которая по тому самому, что была бы безусловна и ничем не  ограничивалась, была бы ничто или одно содержание без формы.      

Мы бы пришли вообще к тем двум основаниям, из которых  складывается все миросозерцание человека, - к непостижимой сущности жизни  и к законам, определяющим эту сущность.      

Разум говорит: 1) Пространство со всеми формами, которые  дает ему видимость его - материя, - бесконечно и не может быть мыслимо  иначе. 2) Время есть бесконечное движение без одного момента покоя, и оно не  может быть мыслимо иначе. 3) Связь причин и последствии не имеет начала и не  может иметь конца.      

Сознание говорит: 1) Я один, и все, что существует, есть  только я; следовательно, я включаю пространство; 2) я меряю бегущее время  неподвижным моментом настоящего, в котором одном я сознаю себя живущим;  следовательно, я вне времени, и 3) я вне причины, ибо я чувствую себя причиной  всякого проявления своей жизни.      

Разум выражает законы необходимости. Сознание выражает  сущность свободы.      

Свобода, ничем не ограниченная, есть сущность жизни в  сознании человека. Необходимость без содержания есть разум человека с его тремя  формами.      

Свобода есть то, что рассматривается. Необходимость есть то,  что рассматривает. Свобода есть содержание. Необходимость есть форма.      

Только при разъединении двух источников познавания,  относящихся друг к другу, как форма к содержанию, получаются отдельно, взаимно  исключающиеся и непостижимые понятия о свободе и о необходимости.      

Только при соединении их получается ясное представление о  жизни человека.      

Вне этих двух взаимно определяющихся в соединении  своем, - как форма с содержанием, - понятий невозможно никакое  представление жизни.      

Все, что мы знаем о жизни людей, есть только известное  отношение свободы к необходимости, то есть сознания к законам разума.      

Все, что мы знаем о внешнем мире природы, есть только  известное отношение сил природы к необходимости или сущности жизни к законам  разума.      

Силы жизни природы лежат вне нас и не сознаваемы нами, и мы  называем эти силы тяготением, инерцией, электричеством, животной силой и т. д.;  но сила жизни человека сознаваема нами, и мы называем ее свободой.      

Но точно так же, как непостижимая сама в себе сила  тяготения, ощущаемая всяким человеком, только настолько понятна нам, насколько  мы знаем законы необходимости, которой она подлежит (от первого знания, что все  тела тяжелы, до закона Ньютона), точно так же и непостижимая, сама в себе, сила  свободы, сознаваемая каждым, только настолько понятна нам, насколько мы знаем  законы необходимости, которым она подлежит (начиная от того, что всякий человек  умирает, и до знания самых сложных экономических или исторических законов).      

Всякое знание есть только подведение сущности жизни под  законы разума.      

Свобода человека отличается от всякой другой силы тем, что  сила эта сознаваема человеком; но для разума она ничем не отличается от всякой  другой силы. Сила тяготенья, электричества или химического средства только тем  и отличаются друг от друга, что силы эти различно определены разумом. Точно так  же сила свободы человека для разума отличается от других сил природы только тем  определением, которое ей дает этот разум. Свобода же без необходимости, то есть  без законов разума, определяющих ее, ничем не отличается от тяготенья, или  тепла, или силы растительности, - она есть для разума только мгновенное,  неопределимое ощущение жизни.      

И как неопределимая сущность силы, двигающей небесные тела,  неопределимая сущность силы тепла, электричества, или силы химического  средства, или жизненной силы составляют содержание астрономии, физики, химии,  ботаники, зоологии и т. д., точно так же сущность силы свободы составляет  содержание истории. Но точно так же, как предмет всякой науки есть проявление  этой неизвестной сущности жизни, сама же эта сущность может быть только  предметом метафизики, - точно так же проявление силы свободы людей в  пространстве, времени и зависимости от причин составляет предмет истории; сама  же свобода есть предмет метафизики.      

В науках опытных то, что известно нам, мы называем законами  необходимости; то, что неизвестно нам, мы называем жизненной силой. Жизненная  сила есть только выражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о  сущности жизни.      

Точно так же в истории: то, что известно нам, мы называем  законами необходимости; то, что неизвестно, - свободой. Свобода для  истории есть только выражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о  законах жизни человека.XI      

       

История рассматривает проявления свободы человека в связи с  внешним миром во времени и в зависимости от причин, то есть определяет эту  свободу законами разума, и потому история только настолько есть наука,  насколько эта свобода определена этими законами.      

Для истории признание свободы людей как силы, могущей влиять  на исторические события, то есть не подчиненной законам, - есть то же, что  для астрономии признание свободной силы движения небесных сил.      

Признание это уничтожает возможность существования законов,  то есть какого бы то ни было знания. Если существует хоть одно свободно  двигающееся тело, то не существует более законов Кеплера и Ньютона и не  существует более никакого представления о движении небесных тел. Если  существует один свободный поступок человека, то не существует ни одного  исторического закона и никакого представления об исторических событиях.      

Для истории существуют линии движения человеческих воль,  один конец которых скрывается в неведомом, а на другом конце которых движется в  пространстве во времени и в зависимости от причин сознание свободы людей в  настоящем.      

Чем более раздвигается перед нашими глазами это поприще  движения, тем очевиднее законы этого движения. Уловить и определить эти законы  составляет задачу истории.      

С той точки зрения, с которой наука смотрит теперь на свой  предмет, по тому пути, по которому она идет, отыскивая причины явлений в  свободной воле людей, выражение законов для науки невозможно, ибо как бы мы ни  ограничивали свободу людей, как только мы ее признали за силу, не подлежащую  законам, существование закона невозможно.      

Только ограничив эту свободу до бесконечности, то есть  рассматривая ее как бесконечно малую величину, мы убедимся в совершенной  недоступности причин, и тогда вместо отыскания причин история поставит своей  задачей отыскание законов.      

Отыскание этих законов уже давно начато, и те новые приемы  мышления, которые должна усвоить себе история, вырабатываются одновременно с  самоуничтожением, к которому, все дробя и дробя причины явлений, идет старая  история.      

По этому пути шли все науки человеческие. Придя к бесконечно  малому, математика, точнейшая из наук, оставляет процесс дробления и приступает  к новому процессу суммования неизвестных, бесконечно малых. Отступая от понятия  о причине, математика отыскивает закон, то есть свойства, общие всем  неизвестным бесконечно малым элементам.      

Хотя и в другой форме, но по тому же пути мышления шли и  другие науки. Когда Ньютон высказал закон тяготения, он не сказал, что солнце  или земля имеет свойство притягивать; он сказал, что всякое тело, от  крупнейшего до малейшего, имеет свойство как бы притягивать одно другое, то  есть, оставив в стороне вопрос о причине движения тел, он выразил свойство,  общее всем телам, от бесконечно великих до бесконечно малых. То же делают  естественные науки: оставляя вопрос о причине, они отыскивают законы. На том же  пути стоит и история. И если история имеет предметом изучения движения народов  и человечества, а не описание эпизодов из жизни людей, то она должна, отстранив  понятие причин, отыскивать законы, общие всем равным и неразрывно связанным  между собою бесконечно малым элементам свободы.XII      

       

С тех пор как найден и доказан закон Коперника, одно  признание того, что движется не солнце, а земля, уничтожило всю космографию  древних. Можно было, опровергнув закон, удержать старое воззрение на движения  тел, но, не опровергнув его, нельзя было, казалось, продолжать изучение  птоломеевых миров. Но и после открытия закона Коперника птоломеевы миры еще  долго продолжали изучаться.      

С тех пор как первый человек сказал и доказал, что  количество рождений или преступлений подчиняется математическим законам и что  известные географические и политико‑экономические условия определяют тот или  другой образ правления, что известные отношения населения к земле производят  движения народа, - с тех пор уничтожились в сущности своей те основания,  на которых строилась история.      

Можно было, опровергнув новые законы, удержать прежнее  воззрение на историю, но, не опровергнув их, нельзя было, казалось, продолжать  изучать исторические события как произведения свободной воли людей. Ибо если  установился такой‑то образ правления или совершилось такое‑то  движение народа вследствие таких‑то географических, этнографических или  экономических условий, то воля тех людей, которые представляются нам  установившими образ правления или возбудившими движении народа, уже не может  быть рассматриваема как причина.      

А между тем прежняя история продолжает изучаться наравне с законами  статистики, географии, политической экономии, сравнительной филологии и  геологии, прямо противоречащими ее положениям.      

Долго и упорно шла в физической философии борьба между  старым и новым взглядом. Богословие стояло на страже за старый взгляд и обвиняло  новый в разрушении откровения. Но когда истина победила, богословие построилось  так же твердо на новой почве.      

Так же долго и упорно идет борьба в настоящее время между  старым и новым воззрением на историю, и точно так же богословие стоит на страже  за старый взгляд и обвиняет новый в разрушении откровения.      

Как в том, так и в другом случае с обеих сторон борьба  вызывает страсти и заглушает истину. С одной стороны, является борьба страха и  жалости за все, веками воздвигнутое, здание; с другой - борьба страсти к  разрушению.      

Людям, боровшимся с возникавшей истиной физической  философии, казалось, что, признай они эту истину, - разрушается вера в  бога, в сотворение тверди, в чудо Иисуса Навина. Защитникам законов Коперника и  Ньютона, Вольтеру, например, казалось, что законы астрономии разрушают религию,  и он, как орудие против религии, употреблял законы тяготения.      

Точно так же теперь кажется: стоит только признать закон  необходимости, и разрушатся понятие о душе, о добре и зле и все воздвигнутые на  этом понятии государственные и церковные учреждения.      

Точно так же теперь, как Вольтер в свое время, непризванные  защитники закона необходимости употребляют закон необходимости как орудие  против религий; тогда как, - точно так же как и закон Коперника в  астрономии, - закон необходимости в истории не только не уничтожает, но  даже утверждает ту почву, на которой строятся государственные и церковные  учреждения.      

       

       

Как в вопросе астрономии тогда, как и теперь в вопросе  истории, все различие воззрения основано на признании или непризнании  абсолютной единицы, служащей мерилом видимых явлений. В астрономии это была  неподвижность земли; в истории - это независимость личности - свобода.      

Как для астрономии трудность признания движения земли  состояла в том, чтобы отказаться от непосредственного чувства неподвижности  земли и такого же чувства движения планет, так и для истории трудность  признания подчиненности личности законам пространства, времени и причин состоит  в том, чтобы отказаться от непосредственного чувства независимости своей  личности. Но, как в астрономии новое воззрение говорило: «Правда, мы не  чувствуем движения земли, но, допустив ее неподвижность, мы приходим к  бессмыслице; допустив же движение, которого мы не чувствуем, мы приходим к  законам», - так и в истории новое воззрение говорит: «И правда, мы не  чувствуем нашей зависимости, но, допустив нашу свободу, мы приходим к  бессмыслице; допустив же свою зависимость от внешнего мира, времени и причин,  приходим к законам».      

В первом случае надо было отказаться от сознания несуществующей  неподвижности в пространстве и признать неощущаемое нами движение;  в настоящем случае - точно так же необходимо отказаться от несуществующей  свободы и признать неощущаемую нами зависимость.