1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
– Вы  сегодня очень хорошо выглядите.    

– Благодарю  вас, сударь, – отвечал юноша.    

Услышав  этот голос, Арамис едва удержался на ногах. Все еще мертвенно бледный, он невольно  сделал шаг вперед.    

Это  движение не ускользнуло от внимания Безмо, несмотря на все его хлопоты.    

– Это  архитектор, который пришел посмотреть, не дымит ли ваш камин, сообщил Безмо.    

– Нет,  он никогда не дымит, сударь.    

– Вы  говорили, господин архитектор, что нельзя быть счастливым в тюрьме, –  сказал комендант, потирая руки, – однако перед вами заключенный, который  счастлив. Надеюсь, вы ни на что не жалуетесь?    

– Никогда.    

– И  вам не скучно? – спросил Арамис.    

– Нет.    

– Что  я вам говорил? – шепнул Безмо.    

– Да,  невозможно не верить своим глазам. Вы разрешите задать ему несколько вопросов?    

– Сколько  угодно.    

– Так  будьте добры, спросите его, знает ли он, за что попал сюда.    

– Господин  архитектор спрашивает вас, – строго обратился к узнику Безмо, –  знаете ли вы, почему вы попали в Бастилию?    

– Нет,  сударь, – спокойно отвечал молодой человек, – не знаю.    

– Но  ведь это невозможно! – воскликнул Арамис, охваченный волнением.    

– Если  бы вы не знали причины вашего ареста, вы были бы в бешенстве.    

– Первое  время так и было.    

– Почему  же вы перестали возмущаться?    

– Я  образумился.    

– Странно, –  проговорил Арамис.    

– Не  правда ли, удивительно? – спросил Безмо.    

– Что  же вас образумило? – поинтересовался Арамис. – Нельзя ли узнать?    

– Я  пришел к выводу, что раз за мной нет никакой вины, то бог не может наказывать  меня.    

– Но  что же такое тюрьма, как не наказание?    

– Я  и сам не знаю, – отвечал молодой человек, – могу сказать только, что  мое мнение теперь совсем другое, чем было семь лет тому назад.    

– Слушая  вас, сударь, и видя вашу покорность, можно подумать, что вы даже любите тюрьму.    

– Я  мирюсь с ней.    

– В  уверенности, что когда-нибудь станете свободны?    

– У  меня нет уверенности, сударь, одна только надежда; и, признаюсь, с каждым днем  эта надежда угасает.    

– Почему  же вам не выйти на волю? Ведь были же вы раньше свободны?    

– Именно  здравый смысл не позволяет мне ожидать освобождения; зачем было сажать меня,  чтоб потом выпустить?    

– А  сколько вам лет?    

– Не  знаю.    

– Как  вас зовут?    

– Я  забыл имя, которое мне дали.    

– Кто  ваши родители?    

– Я  никогда не знал их.    

– А  те люди, которые воспитывали вас?    

– Они  не называли меня своим сыном.    

– Любили  вы кого-нибудь до своего заключения?    

– Я  любил свою кормилицу и цветы.    

– Это  все?    

– Я  любил еще своего лакея.    

– Вам  жаль этих людей?    

– Я  очень плакал, когда они умерли.    

– Они  умерли до вашего ареста или после?    

– Они  умерли накануне того дня, когда меня увезли.    

– Оба  одновременно?    

– Да,  одновременно.    

– А  как вас увезли?    

– Какой-то  человек приехал за мной, посадил в карету, запер дверцу на замок и привез сюда.    

– А  вы бы узнали этого человека?    

– Он  был в маске.    

– Не  правда ли, какая необычайная история? – шепотом сказал Безмо Арамису.    

У  Арамиса захватило дух.    

– Да,  необычайная.    

– Но  удивительнее всего то, что он никогда не сообщал мне столько подробностей.    

– Может  быть, это оттого, что вы никогда не расспрашивали, – заметил Арамис.    

– Возможно, –  отвечал Безмо, – я не любопытен. Ну что же, как вы находите камеру: прекрасная,  не правда ли?    

– Великолепная.    

– Ковер…    

– Роскошный.    

– Держу  пари, что у него не было такого до заключения.    

– Я  тоже так думаю.    

Тут  Арамис снова обратился к молодому человеку:    

– А  не помните ли вы, посещал вас кто-нибудь из незнакомых?    

– Как  же! Три раза приезжала женщина под густой вуалью, которую она поднимала только  тогда, когда нас запирали и мы оставались с ней наедине.    

– Вы  помните эту женщину?    

– Помню.    

– О  чем же она говорила с вами?    

Юноша  грустно улыбнулся.    

– Она  спрашивала меня о том же, о чем спрашиваете и вы: хорошо ли мне, не скучно ли?    

– А  что она делала, приходя к вам и покидая вас?    

– Обнимала  меня, прижимала к сердцу, целовала.    

– Вы  помните ее?    

– Прекрасно.    

– Я  хочу спросить вас, помните ли вы черты ее лица?    

– Да.    

– Значит,  если бы случай снова свел вас с ней, вы бы узнали ее?    

– О,  конечно!    

На лице  Арамиса промелькнула довольная улыбка.    

В эту  минуту Безмо услышал шаги тюремщика, поднимавшегося по лестнице.    

– Не  пора ли нам уходить? – шепнул он Арамису.    

Должно  быть, Арамис узнал все, что ему хотелось знать.    

– Как  вам угодно, – сказал он.    

Видя,  что они собираются уходить, юноша вежливо поклонился. Безмо отвечал легким кивком,  Арамис же, видимо, тронутый его несчастьем, низко поклонился заключенному.    

Они  вышли. Безмо запер двери.    

– Ну  как? – спросил Безмо на лестнице. – Что вы скажете обо всем этом?    

– Я  открыл тайну, дорогой комендант, – отвечал Арамис.    

– Неужели?  Что же это за тайна?    

– В  доме этого юноши было совершено убийство.    

– Полноте!    

– Да  как же! Лакей и кормилица умерли в один и тот же день. Очевидно, яд.    

– Ай-ай-ай!    

– Что  вы на это скажете?    

– Что  это похоже на правду… Неужели этот юноша убийца?    

– Кто  же говорит об этом? Как вы могли заподозрить несчастного ребенка в убийстве?    

– Да,  да, это нелепо.    

– Преступление  было совершено в доме, где он жил; этого довольно. Может быть, он видел  преступников, и теперь опасаются, как бы он не выдал их.    

– Черт  возьми, если бы я знал, что это было так, я удвоил бы надзор за ним.    

– Да  у него, кажется, нет никакого желания бежать!    

– О,  вы не знаете, что за народ эти арестанты!    

– У  него есть книги?    

– Ни  одной; строжайше запрещено давать их ему.    

– Строжайше?    

– Запрещено  самим Мазарини.    

– Это  запрещение у вас?    

– Да,  монсеньер. Хотите, я вам покажу его, когда мы вернемся домой?    

– Очень  хочу, я большой любитель автографов.    

– За  подлинность этого я ручаюсь; там только одна помарка.    

– Помарка!  Что же там зачеркнуто?    

– Цифра.    

– Цифра?    

– Да.  Сначала было написано: содержание в пятьдесят ливров.    

– Значит,  как принцам крови?    

– Но  вы понимаете, кардинал заметил свою ошибку: он зачеркнул ноль и прибавил  единицу перед пятеркой. Кстати…    

– Ну?    

– Вы  ничего мне не сказали о сходстве.    

– Да  по очень простой причине, дорогой Безмо: никакого сходства нет!    

– Ну  вот еще!    

– А  если и есть, то только в вашем воображении; если же оно существовало бы  где-нибудь помимо него, то, мне кажется, вы хорошо бы сделали, никому не говоря  о нем.    

– Вы  правы.    

– Король  Людовик Четырнадцатый, наверное, разгневался бы на вас, если бы вдруг узнал,  что вы распространяете слух, будто какой-то его подданный имеет дерзость быть  похожим на него.    

– Да,  да, вы правы, – заторопился перепуганный Безмо, – но я говорил об  этом только вам; а я всецело полагаюсь на вашу скромность, монсеньер.    

– Будьте  спокойны.    

Разговаривая  таким образом, они вернулись в квартиру Безмо; комендант вытащил из шкафа  книгу, похожую на ту, что он уже показывал Арамису, но запертую на замок.    

Ключ от  этого замка Безмо всегда держал при себе на отдельном кольце.    

Положив  книгу на стол, он раскрыл ее на букве М и показал Арамису следующую запись в  отделе примечаний:    

     

«Не  давать ни одной книги, белье самое тонкое, костюмы изящные; никаких прогулок,  никаких смен тюремщиков, никаких сношений.    

Разрешаются  музыкальные инструменты, всевозможные удобства и комфорт; пятнадцать ливров на  продовольствие. Г-н де Безмо может требовать больше, если пятнадцать ливров  окажется недостаточно».    

     

– И  впрямь, – сказал Безмо, – нужно будет потребовать прибавки.    

Арамис  закрыл книгу.    

– Да, –  подтвердил он, – это написано рукой Мазарини; я узнаю его почерк. А  теперь, дорогой комендант, – продолжал он, точно тема предшествующего  разговора была исчерпана, – перейдем, если вам угодно, к нашим маленьким  расчетам.    

– Когда  прикажете расплатиться с вами? Назначьте сами срок.    

– Не  нужно срока; напишите мне простую расписку в получении ста пятидесяти тысяч франков.    

– С  уплатой по предъявлении?    

– Да.  Но ведь вы понимаете, что я буду ждать до тех пор, пока вы сами не пожелаете  заплатить мне.    

– Я  не беспокоюсь, – с улыбкой сказал Безмо, – но я уже выдал вам две  расписки.    

– Я  сейчас разорву их.    

И  Арамис, показав коменданту расписки, действительно разорвал их.    

Убежденный  этим проявлением доверия, Безмо без колебаний подписал расписку на сто  пятьдесят тысяч франков, которые он обязывался заплатить по первому требованию  прелата.    

Арамис,  смотревший через плечо коменданта, пока тот писал, спрятал расписку в карман,  не читая, чем окончательно успокоил Безмо.    

– Теперь, –  сказал Арамис, – вы не будете на меня сердиться, если я похищу у вас какого-нибудь  заключенного?    

– Каким  образом?    

– Выхлопотав  для него помилование. Ведь я же сказал вам, что бедняга Сельдон очень интересует  меня.    

– Ах,  да!    

– Что  же вы на это скажете?    

– Это  ваше дело; поступайте как знаете. Я вижу, что у вас руки длинные.    

– Прощайте,  прощайте!    

И Арамис  уехал, напутствуемый добрыми пожеланиями коменданта,    

 Глава 7. ДВЕ  ПРИЯТЕЛЬНИЦЫ    

     

В то  самое время, когда г-н Безмо показывал Арамису узников Бастилии, у дверей дома  г-жи де Бельер остановилась карета, и из нее вышла молодая женщина, вся в  шелках.    

Когда о  приезде г-жи Ванель доложили хозяйке дома, она была погружена в чтение какого-то  письма, которое торопливо спрятала и побежала навстречу гостье.    

Маргарита  Ванель бросилась ее целовать, жала ей руки и не давала вымолвить ни слова.    

– Дорогая  моя, – говорила она, – ты меня совсем забыла! Совсем закружилась на  придворных праздниках.    

– Я  даже и не была на свадебных увеселениях.    

– Чем  же ты так занята?    

– Готовлюсь  к отъезду в Бельер.    

– Ты  хочешь стать деревенской жительницей? Я люблю, когда у тебя являются такие порывы.  Но ты бледна.    

– Нет,  я чувствую себя прекрасно.    

– Тем  лучше, а я было испугалась. Ты знаешь, что мне говорили?    

– Мало  ли что говорят!    

– Я  готова все рассказать тебе, да боюсь, что ты будешь сердиться.    

– Вот  уж никогда! Ведь ты сама восхищалась ровностью моего характера.    

– Так  вот, дорогая маркиза, говорят, что с некоторых пор ты стала гораздо меньше  тосковать о бедном господине де Бельере!    

– Это  злые сплетни, Маргарита; я жалею и всегда буду жалеть мужа; но прошло уже два года,  как он умер; а мне всего только двадцать восемь лет, и скорбь о покойнике не  может наполнять все мои мысли. Ты первая не поверила бы такой скорби,  Маргарита.    

– Отчего  же? У тебя такое нежное сердце! – ядовито возразила г-жа Ванель.    

– Да  ведь и у тебя тоже нежное сердце, а я, однако, не нахожу, чтобы сердечные  печали совсем убили тебя.    

В этих  словах слышался явный намек на разрыв Маргариты с г-ном Фуке, а также довольно  прозрачный упрек в легкомыслии.    

Они  окончательно вывели Маргариту из себя, и она вскричала:    

– Ну,  так я скажу! Говорят, что ты влюблена, Элиза.    

При этом  она не сводила глаз с г-жи де Бельер, которая невольно вспыхнула.    

– Несчастные  женщины: всякий старается оклеветать их, – заметила маркиза после минутного  молчания.    

– О!  На тебя-то, Элиза, не клевещут.    

– Как  же не клевещут, если рассказывают, что я влюблена?    

– Прежде  всего, если это правда, то это не клевета, а только злословие, а затем, –  ты не даешь мне кончить, – говорят, что ты, хотя и влюблена, но зубами и  когтями защищаешь свою добродетель, говорят, что ты живешь за семью замками и к  тебе труднее попасть, чем к Данае, хотя у нее была башня из бронзы.    

– Ты  очень остроумна, Маргарита, – проговорила, трепеща, г-жа де Бельер.    

– Ах,  ты всегда льстила мне, Элиза… Словом, ты слывешь непреклонной и недоступной.  Видишь, на тебя нисколько не клевещут… О чем же ты задумалась?    

– Если  говорят, что я влюблена, то, вероятно, называют чье-нибудь имя.    

– Разумеется,  называют.    

– Меня  удивило твое упоминание о Данае. Это имя невольно наводит на мысль о золотом  дожде, не так ли?    

– Ты  хочешь напомнить про то, что Юпитер превратился ради Данаи в золотой дождь?    

– Следовательно,  мой возлюбленный… тот, кого ты мне приписываешь…    

– Ах,  извини, пожалуйста, я твой друг и не приписываю тебе никого.    

– Допустим…  Ну, тогда враги…    

– Хорошо,  я скажу тебе это имя. Только не пугайся, он человек очень влиятельный…    

– Дальше.    

И,  словно приговоренная в ожидании казни, маркиза до боли сжала руки, так что ее  холеные ногти вонзились в ладонь.    

– Это  очень богатый человек, – продолжала Маргарита, – может быть, самый  богатый. Словом, его зовут…    

Маркиза  даже зажмурила глаза.    

– Герцог  Бекингэм, – проговорила наконец Маргарита с громким смехом.    

Стрела  попала в цель. Имя Бекингэма, сказанное вместо того имени, которое ожидала услышать  маркиза, было для нее точно плохо наточенный топор, который не обезглавил де  Шале и де Ту, когда они были возведены на эшафот, а только ранил им шею.    

Однако  она быстро оправилась.    

– Ты,  право, остроумная женщина; и ты мне доставила большое удовольствие. Твоя шутка  прелестна… Я ни разу не видала господина Бекингэма.    

– Ни  разу? – спросила Маргарита, стараясь сохранить серьезность.    

– Я  никуда не выезжала с тех пор, как герцог живет в Париже.    

– О,  можно и не видеться друг с другом, а переписываться, – заметила на эго  г-жа Ванель, шаловливо протягивая ножку к клочку бумаги, валявшемуся на ковре.    

Маркиза  вздрогнула. Это был конверт того письма, которое она читала перед приездом подруги.  На нем была печать с гербом суперинтенданта.    

Госпожа  де Бельер подвинулась на диване и незаметно закрыла конверт пышными складками  своего широкого шелкового платья.    

– Послушай, –  заговорила она, – послушай, Маргарита, неужели ты приехала ко мне так рано  только для того, чтобы рассказать мне все эти нелепости?    

– Нет,  прежде всего я приехала повидаться с тобою и напомнить тебе наши былые  привычки, наши маленькие радости; помнишь, мы отправлялись на прогулку в  Венсенский лес и там, в укромном месте, под дубом, вели разговоры про тех, кто  нас любил и кого мы любили?    

– Ты  предлагаешь мне прогуляться?    

– Меня  ждет карета, и я свободна в продолжение трех часов.    

– Я  не одета, Маргарита… а если ты хочешь поболтать, то и без Венсенского леса мы  найдем в моем саду и развесистое дерево, и густые заросли буков, и целый ковер  маргариток и фиалок, аромат которых доносится сюда.    

– Дорогая  маркиза, мне досадно, что ты отказываешься от моего предложения… Мне так надо  было излить перед тобой мою душу.    

– Повторяю  тебе, Маргарита, мое сердце одинаково принадлежит тебе и в этой комнате, и под  липою моего сада, как и там – в лесу под дубом.    

– Для  меня это не одно и то же… Приближаясь к Венсенскому лесу, маркиза, я чувствую,  что мои вздохи как будто слышнее там, куда они несутся эти последние дни.    

При этих  словах маркиза насторожилась.    

– Тебя  удивляет, не правда ли… что я все еще думаю о Сен-Манде?    

– О  Сен-Манде! – вырвалось у г-жи де Бельер.    

И  взгляды обеих женщин скрестились, подобно двум шпагам в начале дуэли.    

– Ты,  такая гордая?.. – сказала с пренебрежительной улыбкой маркиза.    

– Я…  такая гордая!.. – ответила г-жа Ванель. – Такова моя натура…    

Я не  прощаю забвения, не переношу измены. Когда я бросаю, а он плачет, я могу  полюбить опять; ну а когда меня бросают и смеются, я готова сойти с ума от  любви.    

Госпожа  де Бельер невольно привстала на диване.    

«Она  ревнует!» – мелькнуло в голове Маргарты.    

– Значит, –  проговорила маркиза, – ты безумно любишь господина Бекингэма… то бишь…  господина Фуке?    

Маргарита  болезненно ощутила удар, и вся кровь прилила ей к сердцу.    

– И  поэтому ты собиралась ехать в Венсен… даже в Сен-Манде!    

– Я  сама не знаю, куда я хотела ехать; я думала, что ты мне посоветуешь что-нибудь.    

– Не  могу; я ведь не умею прощать. Может быть, я не умею любить так глубоко, как ты.  Но если мое сердце оскорблено, то уж навсегда.    

– Да  ведь господин Фуке твоих чувств не оскорблял, – с деланной наивностью  заметила Маргарита Ванель.    

– Ты  прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Господин Фуке не оскорблял моих  чувств; я не пользовалась его благосклонностью и не терпела от него обид, но ты  имеешь повод жаловаться на него. Ты моя подруга, и я бы не советовала тебе  поступать так, как ты собираешься.    

– Что  же ты вообразила?    

– Те  вздохи, о которых ты упоминала, говорят достаточно красноречиво.    

– Ах,  ты раздражаешь меня! – воскликнула вдруг молодая женщина, собравшись с  силами, как борец, готовый нанести последний удар. – Ты думаешь только о  моих страстях и слабостях, а о моих чистых и великодушных побуждениях ты  забиваешь. Если в настоящую минуту я и чувствую симпатию к господину Фуке и  даже делаю шаг к сближению с ним, признаюсь откровенно, – то только  потому, что его судьба глубоко волнует меня, и, на мой взгляд, он один из самых  несчастных людей на свете.    

– А! –  проговорила маркиза, приложив руку к груди. – Разве случилось что-нибудь  новое?    

– Дорогая  моя, новое прежде всего в том, что король перенес все свои милости с господина  Фуке на господина Кольбера.    

– Да,  я слышала это.    

– Это  и понятно, когда обнаружилась история с Бель-Илем.    

– А  меня уверяли, что все это в конце концов послужило к чести господина Фуке.    

Маргарита  разразилась таким злобным смехом, что г-жа де Бельер с удовольствием вонзила бы  ей кинжал в самое сердце.    

– Дорогая  моя, – продолжала Маргарита, – теперь дело идет уже не о чести  господина Фуке, а о его спасении. Не пройдет и трех дней, как станет очевидным,  что министр финансов окончательно разорен.    

– О! –  заметила маркиза, улыбаясь, в свою очередь. – Что-то уж очень скоро.    

– Я  сказала «три дня» потому, что люблю обольщать себя надеждами. Но вероятнее  всего, что катастрофа разразится сегодня же.    

– Почему?    

– По  самой простой причине: у господина Фуке нет больше денег.    

– В  финансовом мире, дорогая Маргарита, случается, что сегодня у человека нет ни  гроша, а завтра он ворочает миллионами.    

– Это  могло случиться с господином Фуке в то время, когда у него было два богатых и  ловких друга, которые а собирали для него деньги, выжимая их из всех сундуков;  К но эти друзья умерли, и теперь ему неоткуда почерпнуть миллионы, которые  просил у него вчера король.    

– Миллионы? –  с ужасом воскликнула маркиза.    

– Четыре  миллиона… четное число.    

– Подлая  женщина, – прошептала про себя г-жа де Бельер, измученная этой жестокой  радостью, однако она собралась с духом и ответила:    

– Я  думаю, что у господина Фуке найдется четыре миллиона.    

– Если  у него есть четыре миллиона, которые король просит сегодня, может быть, у него  не будет их через месяц, когда король попросит снова.    

– Король  опять будет просить у него денег?    

– Разумеется;  вот потому-то я и говорю, что разорение господина Фуке неминуемо. Из самолюбия  он будет безотказно давать деньги, а когда их не хватит – ему крышка.    

– Твоя  правда, – сказала маркиза дрожащим голосом, – план рассчитан верно… А  скажи, пожалуйста, господин Кольбер очень ненавидит господина Фуке?    

– Мне  кажется, что он недолюбливает его… Господин Кольбер теперь в большой силе; он  выигрывает, если узнать его поближе, – у него гигантские замыслы, большая  выдержка, осторожность; он далеко пойдет.    

– Он  будет министром финансов?    

– Возможно…  Так вот почему, дорогая моя маркиза, я так жалела этого бедного человека,  который любил меня, даже обожал; вот почему, видя, какой он несчастный, я  прощала ему в душе его измену… в которой он раскаивается, судя по некоторым  данным; вот почему я склонна была утешить его и дать ему добрый совет: он,  наверно, понял бы мой поступок и был бы мне благодарен.    

Маркиза,  оглушенная, уничтоженная этим натиском, рассчитанным с меткостью хорошего  артиллерийского огня, не знала, что отвечать, что думать.    

– Так  почему же, – проговорила она наконец, втайне надеясь, что Маргарита не станет  добивать побежденного врага, – почему бы вам не поехать к господину Фуке?    

– Положительно,  маркиза, я начинаю серьезно думать об этом. Нет, пожалуй, неприлично самой  делать первый шаг. Разумеется, господин Фуке любит меня, но он слишком горд. Не  могу же я подвергать себя риску… Кроме того, я должна поберечь и мужа. Ты  ничего не говоришь… Ну, в таком случае я посоветуюсь с господином Кольбером.    

И она с  улыбкой встала, собираясь прощаться. Маркиза была не в силах подняться на ноги.    

Маргарита  сделала несколько шагов, наслаждаясь унижением и горем своей соперницы; потом  она вдруг спросила:    

– Ты  не проводишь меня?    

Маркиза  пошла за ней, бледная, холодная, не обращая внимания на конверт, который она заботливо  старалась прикрыть юбкой во время разговора.    

Затем она  открыла дверь в молельную и, даже не поворачивая головы в сторону Маргариты  Ванель, ушла туда и заперла за собой дверь.    

Как  только маркиза исчезла, ее завистливая соперница бросилась, как пантера, на  конверт и схватила его.    

– У-у-у,  лицемерка! – прошипела она, скрежеща зубами. – Конечно, она читала  письмо от Фуке, когда я приехала!    

И, в  свою очередь, выбежала вон из комнаты.    

А в это  время маркиза, очутившись в безопасности за дверью, почувствовала, что силы  окончательно изменяют ей; с минуту она стояла, побледнев и окаменев, как  статуя; потом, подобно статуе, которую колеблет ураган, она покачнулась и упала  без чувств на ковер.    

 Глава 8. СЕРЕБРО Г-ЖИ  ДЕ БЕЛЬЕР    

     

Удар был  особенно тяжел из-за его неожиданности.    

Прошло  немало времени, пока маркиза оправилась; но придя в себя, она стала размышлять  о назревающих событиях. Она перебирала в памяти все, что сообщила ей ее  безжалостная подруга.    

Вскоре  природный ум этой энергичной женщины взял верх над чувством бесплодного сострадания.    

Маркиза  не принадлежала к тем женщинам, которые плачут и ахают над несчастьем вместо  того, чтобы попытаться действовать. Стиснув виски похолодевшими пальцами, она  просидела минут десять в раздумье; потом, подняв голову, твердой рукой  позвонила.    

Она  приняла решение.    

– Все  ли готово к отъезду? – осведомилась она у вошедшей горничной.    

– Да,  сударыня, но мы думали, что вы уедете в Бельер не раньше, чем через три дня.    

– Однако  вы уложили драгоценности и серебро?    

– Да,  сударыня, но мы обыкновенно оставляем эти вещи в Париже; вы никогда не берете  драгоценностей с собою в деревню.    

– Маркиза  помолчала, потом сказала спокойным тоном:    

– Пошлите  за моим ювелиром.    

Горничная  ушла исполнять приказание, а маркиза направилась к себе в кабинет и начала  внимательно рассматривать свои драгоценности.    

Никогда она  не обращала столько внимания на свои богатства: она рассматривала эти драгоценности,  только Иногда выбирала их. А в эту минуту она любовалась величиною рубинов и чистой  водой брильянтов; она приходила отчаяние от малейшего пятнышка или изъяна;  золото казалось ей недостаточно тяжелым, а камни – мелкими.    

Вошедший  в комнату ювелир застал ее за этим занятием.    

– Господин  Фоше! Кажется, вы поставляли мне все драгоценности?    

– Да,  маркиза.    

– Я  не могу припомнить, сколько стоило это серебро.    

– Сударыня,  кувшины, кубки и блюда с футлярами.    

– Да  столовые приборы, мороженицы и тазы для варки варенья – все это обошлось  вам в шестьдесят тысяч ливров.    

– Господи,  только и всего?    

– Сударыня,  в то время вы находили, что это очень дорого…    

– Правда,  правда. Я действительно припоминаю, что было дорого; ведь тут ценится работа,  не так ли?    

– Да,  сударыня, и гравировка, и чеканка, и отливка.    

– А  какую часть стоимости вещи составляет работа?    

– Третью  часть, сударыня.    

– У  нас еще есть другое серебро, старинное, моего мужа.    

– Ах,  сударыня, там не такая тонкая работа. За него можно дать только тридцать тысяч  ливров, стоимость самого металла.    

– Всего  девяносто, – прошептала маркиза. – Но господин Фоше, есть еще серебро  моей матери; помните, целая гора? Я его держала только как воспоминание.    

– Ах,  сударыня, то серебро – целое состояние для людей менее обеспеченных, чем  вы. В то время все вещи делались очень массивными, не то что теперь. Но такую  посуду не принято подавать на стол: она слишком громоздка.    

– Да  это как раз то, что нужно! Сколько в ней весу?    

– По  крайней мере, тысяч на пятьдесят ливров. Я уже не говорю про огромные буфетные  вазы: они одни стоят десять тысяч ливров пара.    

– Сто  пятьдесят! – воскликнула маркиза. – Вы уверены в цифрах, господин  Фоше?    

– Уверен,  сударыня. Да ведь не трудно прикинуть на весах.    

– Теперь  перейдем к другим вещам, – продолжала г-жа де Бельер.    

И она  открыла ларчик с драгоценностями.    

– Узнаю  эти изумруды, – сказал ювелир, – я сам их оправлял; самые лучшие  изумруды при дворе, то есть, виноват: самые лучшие принадлежат госпоже де  Шатильон; они ей достались от Гизов; но ваши, сударыня, вторые.    

– Сколько  они стоят? И есть ли возможность продать их?    

– Сударыня,  ваши драгоценности купят с удовольствием: все знают, что у вас лучший подбор  камней во всем Париже. Вы не из тех дам, которые меняют купленное; вы покупаете  всегда самое лучшее и умеете это сохранить.    

– Так  сколько могут дать за эти изумруды?    

– Сто  тридцать тысяч ливров.    

Маркиза  занесла эту цифру в свою записную книжечку.    

– А  за это колье? – спросила она.    

– Отличные  рубины. Я и не знал, что они есть у вас.    

– Оцените.    

– Двести  тысяч ливров. Один средний стоит сто тысяч.    

– Да,  да, я так и думала, – подхватила маркиза. – Теперь брильянты.    

Ах, у  меня масса брильянтов: кольца, цепочки, подвески, серьги, аграфы!    

Оценивайте  поскорее, господин Фоше.    

Ювелир  вооружился лупой, вынул весы, взвешивал, осматривал и тихонько считал про себя.    

– Все  эти камни могут дать госпоже маркизе сорок тысяч ливров ежегодного дохода.    

– По-вашему,  они стоят восемьсот тысяч ливров?..    

– Около  того.    

– Я  так и думала. Не считая оправы, разумеется?    

– Да,  сударыня. И если бы мне дали эти вещи купить или продать, то я удовольствовался  бы за комиссию одним золотом, в которое оправлены эти камни, и заработал бы  добрых двадцать пять тысяч ливров.    

– Так  не угодно ли вам взяться за продажу этих вещей с тем условием, что вы заплатите  мне за все сейчас же наличными деньгами?    

– Что  вы, сударыня? – опешил ювелир. – Неужели вы собираетесь продать свои  брильянты?..    

– Тише,  господин Фоше, не беспокойтесь, пожалуйста; дайте мне только ответ. Вы человек  честный, тридцать лет состоите поставщиком нашего дома, знали и моего отца, и  мою мать, которые заказывали вещи еще у родителей ваших. Я говорю с вами как с  другом: угодно ли вам Получить золотую оправу камней за то, что вы купите все у  меня за наличный расчет?    

– Восемьсот  тысяч ливров! Да ведь это такая громадная сумма! Так трудно ее раздобыть!    

– Я  знаю.    

– Посудите,  сударыня, какие толки поднимутся в обществе, когда пойдет слух о продаже вами  драгоценностей!    

– Никто  не узнает об этом… Вы изготовите мне такие точно вещи, только с фальшивыми  камнями. Не возражайте: я так хочу. Продайте все по частям, продайте одни  камни, без оправы.    

– Одни  камни легче продать… Принц ищет драгоценности для туалетов принцессы. Уже объявлен  конкурс. Я легко могу продать принцу ваши камни на шестьсот тысяч ливров. Я  уверен, что они окажутся лучше всех прочих.    

– Когда  вы можете это устроить?    

– В  три дня.    

– Хорошо,  а остальное вы продадите частным лицам.    

– Сударыня,  умоляю вас, подумайте хорошенько… Если вы будете спешить, вы потеряете сотню  тысяч ливров.    

– Я  готова потерять хоть двести. Я хочу, чтобы все было оформлено сегодня же к  вечеру. Так вы согласны?    

– Согласен,  маркиза… Не скрываю, что на этой сделке я заработаю пять тысяч пистолей.    

– Тем  лучше. А как вы заплатите мне?    

– Золотом  или бумагами Лионского банка, которые можно реализовать у господина Кольбера.    

– С  посудой выйдет миллион, – прошептала маркиза. – Господин Фоше, вы  возьмете также золото и серебро. Скажете, что я желаю переплавить по моделям,  которые мне больше нравятся.    

– Слушаю,  маркиза.    

– Золото,  которое будет мне причитаться за посуду, сложите в сундук и прикажите одному из  ваших приказчиков ехать с этим сундуком, так, чтобы мои люди не видели его;  пусть приказчик подождет меня в карете.    

– В  карете моей жены? – спросил ювелир.    

– Если  желаете, я могу ехать в ней.    

– Хорошо,  маркиза.    

– Серебро  свезите с помощью трех моих людей.    

– Слушаю,  сударыня.    

Маркиза  позвонила.    

– Велите  подать фургон господину Фоше.    

Ювелир  раскланялся и ушел; по дороге он говорил, что маркиза велела расплавить всю  свою старинную посуду и сделать новую в более современном стиле.    

Через  три часа маркиза отправилась к г-ну Фоше и получила от него на восемьсот тысяч  ливров бумаг Лионского банка и двести пятьдесят тысяч ливров золотой монетою,  сложенной в сундук, который приказчик с трудом донес до кареты.    

Эта  карета, или, вернее, дом на колесах, составляла предмет восхищения всего  квартала; сверху донизу она была покрыта аллегорическими рисунками и облаками, усеянными  золотыми и серебряными звездами. Знатная дама села в этот неуклюжий рыдван  рядом с приказчиком, который забился в угол, боясь задеть платье маркизы.    

И  приказчик крикнул кучеру, очень гордому тем, что везет маркизу:    

– В  Сен-Манде!    

 Глава 9. ПРИДАНОЕ    

     

Лошади  г-на Фоше были могучие першероны, чьи ноги походили на тумбы.    

Как и  карета, они явились на свет еще в первой половине столетия. Естественно, что  они не могли бежать так быстро, как английские лошади г-на Фуке, и им  понадобилось два часа, чтобы одолеть расстояние до Сен-Манде.    

Маркиза  остановилась у двери, хорошо ей знакомой, хотя видела эту дверь всего только  раз.    

Она  вынула из кармана ключ, вложила его в замок, толкнула дверь, которая беззвучно  отворилась, и приказала приказчику поднять сундук на второй этаж. Но сундук  оказался таким тяжелым, что приказчик был вынужден прибегнуть к помощи кучера.    

Сундук  поставили в маленькой комнатке, не то прихожей, не то будуаре, примыкавшей к  той зале, где мы видели г-жа Фуке у ног маркизы.    

Госпожа  де Бельер дала кучеру луидор, одарила приказчика обворожительной улыбкой и отпустила  обоих. Она сама заперла за ними дверь и осталась в комнатке одна.    

Хотя  слуг не было видно, но все было приготовлено для гостьи. В камине горел огонь,  в канделябры были вставлены свечи, на этажерке стояли закуски, вина и фрукты,  на столах лежали книги, а в японских вазах красовались букеты живых цветов.    

Точно  волшебный дом.    

Маркиза  зажгла свечи в канделябрах, вдохнула аромат цветов, села и задумалась.    

Она  размышляла, как оставить г-ну Фуке эти деньги, чтобы он не мог догадаться,  откуда они. Она схватилась за первое пришедшее ей в голову средство.    

Можно  просто позвонить, вызвать г-на Фуке и убежать; отдав ему миллион, она будет  счастливее, чем если бы сама нашла миллион. Но ведь Фуке догадается и, пожалуй,  откажется принять как дар то, что он, быть может, принял бы как заем, и, таким  образом, вся ее затея пропадет даром.    

Для  полной удачи нужно было серьезно обдумать этот шаг, убедить суперинтенданта в  безвыходности его положения, пустить в ход все красноречие дружбы, а если и  этого окажется мало, пробудить в нем страсть, против которой никто не может  устоять.    

Суперинтендант  был известен как человек очень щепетильный и гордый; он ни за что не допустил  бы, чтобы женщина разорилась ради него. Нет, он стал бы всеми силами бороться,  и только любимая женщина могла сломить его упорство.    

Но любил  ли он ее?    

Способен  ли этот легкомысленный и увлекающийся человек ограничиться одной женщиной, хотя  бы эта женщина была ангелом?    

– Вот  это-то я и должна выяснить, – прошептала маркиза. – Кто знает, может  быть, это сердце, которым я так жажду овладеть, окажется на поверку пошлым и  низким… Полно, полно! – воскликнула она. – Довольно сомнений,  довольно колебаний, пора перейти к испытанию! Пора!    

Она  взглянула на часы.    

Теперь  семь часов, он должен быть дома: это его рабочий час. Смелее!    

И она с  лихорадочным нетерпением подошла к зеркалу, улыбнулась себе, повернула потайную  пружину и нажала кнопку звонка. Потом, словно уже обессилев в борьбе, бросилась  на колени перед огромным креслом и охватила руками голову.    

Через  десять минут раздался звук отворяющейся двери. Вошел Фуке. Он был бледен; тяжелые  мысли омрачали его лицо.    

Должно  быть, он был сильно озабочен, что так медленно явился на этот призыв любви,  он – человек, для которого наслаждение составляло все на свете.    

После  бессонной ночи и мучительных дум он как-то весь осунулся; свойственное ему обычно  беззаботное выражение пропало, и вокруг глаз появились темные круги.    

Но он  был по-прежнему красив, по-прежнему осанка его дышала благородством, а  печальная складка у рта, редко появлявшаяся у этого человека, придавала его  лицу какой-то новый, молодивший его оттенок.    

В черном  костюме, с белыми кружевами на груди, суперинтендант остановился в задумчивости  на пороге той комнаты, где он так часто находил желанное счастье.    

Его  мрачное спокойствие, его печальная улыбка произвели на г-жу де Бельер  невыразимое впечатление.    

Глаз  женщины умеет всегда распознать в чертах любимого человека гордость или  страдание; чтобы вознаградить женщин за их слабость, природа одарила их  исключительной чуткостью. При первом взгляде на Фуке маркиза поняла, что он  глубоко несчастлив.    

Она  угадала и то, что эту ночь он провел без сна, а день принес ему разочарования.    

И тотчас  же силы вернулись к ней, она почувствовала, что любит Фуке больше жизни.    

Она  встала и, подойдя к нему, сказала:    

– Вы  писали мне утром, что начинаете уже забывать меня и что я, не видясь с вами,  конечно, перестала думать о вас. Я приехала сюда, сударь, чтобы опровергнуть  подобные предположения, тем более что я вижу по вашим глазам…    

– Что  вы видите, маркиза? – спросил удивленный Фуке.    

– Что  вы никогда еще так сильно не любили меня, как в эту минуту; и вы также должны видеть  по моему поступку, что я вас не забыла.    

– Ах,  маркиза, – ответил Фуке, и его благородное лицо мгновенно озарилось  радостью, – вы – ангел, и мужчины не имеют права сомневаться в вас;  им остается одно: преклониться пред вами и робко ожидать вашего благоволения.    

– В  таком случае это благоволение вам будет даровано.    

Фуке  хотел опуститься перед нею на колени.    

– Нет, –  остановила она его, – сядьте со мною рядом. Ах, вот сейчас у вас на уме  нехорошая мысль!    

– Почему  вы так говорите, сударыня?    

– Вас  выдала ваша улыбка. Скажите, о чем вы задумались? Ну скажите же, будьте откровенны;  между друзьями не должно быть никаких тайн!    

– Ответьте  и вы мне, к чему такая суровость в течение целых трех или четырех месяцев?    

– Суровость?    

– Разумеется.  Разве вы не запретили мне посещать вас?    

– Увы,  мой друг, – заговорила г-жа де Бельер с глубоким вздохом, ваш приезд ко  мне принес вам большое несчастье; за моим домом следят; те же самые глаза,  которые видели вас тогда, могут увидеть вас опять. Словом, я нахожу, что  безопаснее мне приезжать сюда, чем вам ко мне; вы и так несчастны, и я не хочу,  чтобы из-за меня вы стали еще несчастнее.    

Фуке  вздрогнул.    

Эти  слова снова напомнили ему финансовые заботы, а он стал уже было погружаться в любовные  грезы.    

– Я  несчастен? – проговорил он, силясь улыбнуться. – Право, маркиза, вы  говорите таким печальным тоном, что, пожалуй, заставите меня самого поверить  вашим словам. Неужели эти чудные глаза смотрят на меня только с жалостью? А мне  так хотелось бы прочесть в них другое чувство.    

– Не  я печальна, а вы: взгляните на себя в зеркало.    

– Я  действительно немного бледен, маркиза, но это от усиленной работы; вчера король  попросил у меня денег.    

– Да,  четыре миллиона, я знаю.    

– Неужели  вам это известно? – воскликнул пораженный Фуке. – Откуда вы это  узнали? Ведь это было после того, как королевы удалились к себе, оставался  только один человек, когда король…    

– Видите,  я знаю, этого довольно, не правда ли? Итак, продолжайте, друг мой: король попросил  у вас…    

– Так  вы понимаете, маркиза, надо было добыть деньги, сосчитать их, разнести по  книгам, для всего этого требуется время. С тех пор как умер Мазарини,  финансовые дела несколько запутались и расстроились. Мои служащие завалены  работой, вот почему я не спал эту ночь.    

– Значит,  у вас есть эта сумма? – спросила с беспокойством маркиза.    

– Ну,  маркиза, – весело отвечал Фуке, – хорош был бы министр финансов, у  которого в кассе не нашлось бы жалких четырех миллионов!    

– И  уверена, что они у вас есть или будут.    

– То  есть как это будут?    

– Он  еще так недавно просил у вас два миллиона.    

– Напротив,  маркиза, мне кажется, с тех пор прошла целая вечность; но, пожалуйста, перестанем  говорить о деньгах.    

– Напротив,  будем говорить именно о деньгах, друг мой.    

– О!    

– Послушайте,  я для этого только и приехала сюда.    

– Но  что же вы хотите сказать по этому поводу? – спросил министр, и в глазах  его блеснуло тревожное любопытство.    

– Скажите,  господин Фуке, министр финансов – лицо несменяемое?    

– Вы  удивляете меня, маркиза; вы говорите со мною, как вкладчица.    

– По  очень простой причине: я желаю поместить к вам капитал и, естественно, желаю  знать, надежная ли у вас фирма.    

– Право,  маркиза, я не могу догадаться, к чему клонится ваш разговор.    

– Я  серьезно говорю вам, дорогой господин Фуке: у меня есть капитал, который  стесняет меня. Мне надоело покупать земли, и я хотела бы попросить кого-нибудь  из моих приятелей пустить этот капитал в оборот.    

– Но  я думаю, это не к спеху?    

– Наоборот,  даже очень к спеху.    

– Хорошо.  Мы потом поговорим об этом.    

– Нет,  не потом, так как я привезла деньги сюда.    

И она  указала на сундук; затем она открыла его, и глазам Фуке представились связки банковских  билетов и куча золота.    

Фуке  поднялся со стула одновременно с г-жой де Бельер; на минуту он задумался, потом  вдруг попятился назад, побледнел и упал в кресло, закрыв лицо руками.    

– Ах,  маркиза, маркиза!    

– В  чем дело?    

– Какого  вы мнения обо мне, если предлагаете мне подобные вещи?    

– Но  что же вы вообразили? Скажите.    

– Эти  деньги… ведь вы привезли, их для меня, вы привезли их потому, что услышали о  моем затруднительном положении. Ах, не отпирайтесь! Я угадал. Разве я не знаю  вашего сердца?    

– Ну  и прекрасно! Раз вы его знаете, вы видите, что я предлагаю вам его.    

– Значит,  я угадал! – воскликнул Фуке. – Право, сударыня, я никогда не давал  вам повода так оскорблять меня.    

– Оскорблять  вас! – проговорила она, побледнев. – Вот странная щепетильность у  людей! Ведь вы говорили, что любите меня. И во имя этой любви просили, чтобы я  поступилась своею честью, репутацией! А когда я предлагаю вам деньги, вы  отказываетесь от них!    

– Маркиза,  маркиза, вам предоставлялась полная свобода оберегать то, что вы называете репутацией  и честью. Предоставьте же и мне свободу защищать мое достоинство. Пусть я буду  разорен, пусть я паду под тяжестью моих собственных ошибок, даже под тяжестью  угрызений совести, но, заклинаю вас всем святым, не наносите мне этого последнего  удара!    

– Вы  говорите безрассудно, господин Фуке, – сказала маркиза.    

– Очень  может быть, маркиза.    

– И  безжалостно.    

Фуке  схватился за грудь, словно силясь подавить внутреннее волнение.    

– Осыпайте  меня упреками, маркиза, – простонал он, – я не стану отвечать вам.    

– Вы  не хотите принять от меня доказательство дружеского расположения?    

– Не  хочу.    

– Поглядите  на меня, господин Фуке.    

Глаза  маркизы загорелись.    

– Я  предлагаю вам свою любовь.    

– О,  маркиза!.. – мог только выговорить Фуке.    

– Слышите  ли? Я люблю вас, люблю давно; у женщин, как и у мужчин, бывает ложный стыд,  ложная щепетильность. Я давно люблю вас, но не хотела признаться в этом.    

– Ах! –  проговорил Фуке, всплеснув руками.    

– И  вот я вам признаюсь… Вы на коленях молили меня о любви, я отказывала вам; я  была так же слепа, как вы в данную минуту. А теперь я сама предлагаю вам свою  любовь.    

– Да,  любовь, но только одну любовь, все!    

– И  любовь, и самое себя, и жизнь мою! Все, все.    

– Я  не вынесу такого счастья!    

– А  вы будете тогда счастливы? Говорите, говорите… если я буду ваша, вся ваша?    

– Это  высшее блаженство!    

– Так  владейте же мною. Но если я ради вас поступаюсь предрассудком, то и вы обязаны  поступиться своей щепетильностью ради меня.    

– Маркиза,  маркиза, не искушайте меня!    

– Фуке,  одно слово «нет» – и я сейчас же открываю эту дверь. – И она показала  на дверь, выходившую на улицу. – И вы никогда больше меня не увидите. А  если «да» – я пойду за вами всюду, с закрытыми глазами, одна, без защиты,  без сожаления, без ропота. А это мое приданое!    

– Это  ваше разорение, – сказал Фуке, опрокидывая сундук так, что бумаги и золото  высыпались на пол, – здесь миллионное состояние.    

– Ровно  миллион… Здесь, мои драгоценности, которые не понадобятся мне больше, если вы  не любите меня; не понадобятся и в том случае, если вы меня любите так же  сильно, как я вас люблю!    

– О,  это слишком большое счастье для меня! Слишком большое! – воскликнул  Фуке. – Я уступаю, я сдаюсь, я побежден вашей любовью. Я принимаю  приданое…    

– А  вот и сама невеста! – засмеялась маркиза, бросаясь в его объятия.    

 Глава 10. БОЖЬЯ ЗЕМЛЯ    

     

А в это  время Бекингэм и де Вард ехали вместе, как добрые приятели, по дороге, ведущей  из Парижа в Кале.    

Бекингэм  так торопился, что отменил большую часть своих визитов.    

Он  сделал один общий визит принцу, принцессе, молодой королеве и вдовствующей  королеве.    

Герцог  расцеловался с де Гишем и с Раулем; уверил первого в полном уважении к нему, а  второго – в своей преданности и вечной дружбе, перед которой бессильно  время и расстояние.    

Фургоны  с поклажею двинулись вперед; сам Бекингэм выехал вечером в карете в сопровождении  всей своей свиты.    

Де Барда  обижало, что этот англичанин как будто тащит его на буксире, и он перебирал в  своем изворотливом уме всевозможные средства избежать этих цепей, но не мог  найти ни одного подходящего, и волей-неволей ему пришлось платиться за свой  скверный характер и злой язык.    

В конце  концов, взвесив все обстоятельства, де Вард уложил вещи в чемодан, нанял двух  лошадей и в сопровождении только одного лакея отправился к той заставе, где  должен был пересесть в карету Бекингэма.    

Герцог  принял своего противника как нельзя лучше. Он подвинулся, чтобы дать ему возможность  усесться поудобнее, предложил ему конфет и прикрыл его колени собольим мехом. Потом  они стали говорить о дворе, не упоминая о принцессе, о принце, не касаясь его  семьи, о короле, умалчивая о его невестке, о королеве-матери, обходя ее  невестку, об английском короле, избегая называть его сестру.    

Вот  почему это путешествие, сопровождавшееся продолжительными остановками, было  очаровательно.    

Бекингэм,  настоящий француз по уму и образованию, был в восторге от такого интересного  спутника.    

Дорогою  они то закусывали, то пробовали лошадей на прекрасных лугах, то охотились за  зайцами, так как Бекингэм вез с собою борзых. Словом, время проходило  незаметно.    

Покидая  Францию, Бекингэм тосковал больше всего о новой француженке, которую он привез  в Париж; его мысли были полны воспоминаний, а следовательно, сожалений.    

И когда  он невольно погружался в задумчивость, де Вард умолкал и старался не мешать  ему.    

Такая  чуткость, наверно, тронула бы Бекингэма и, быть может, изменила бы его  отношение к де Варду, если бы тот не смотрел на него злыми глазами, с ехидной  улыбкой.    

Инстинктивная  ненависть неистребима: ничто не может ее загасить; иногда слой пепла покрывает  ее, но под ним она раскаляется еще сильнее.    

Истощив  весь запас дорожных развлечений, они доехали наконец до Кале.    

Это было  к концу шестого дня путешествия.    

Еще  накануне люди герцога уехали вперед, чтобы нанять лодку для переезда на  маленькую яхту, которая лавировала в виду берега или останавливалась, –  когда чувствовала, что ее белые крылышки утомились, – на расстоянии  двух-трех пушечных выстрелов от берега.    

По  частям весь экипаж герцога был свезен на яхту, и Бекингэму доложили, что все  готово и он может когда угодно переправиться сам, вместе с французским  дворянином – своим спутником.    

Никому и  в голову не приходило, что французский дворянин не был приятелем герцога.    

Бекингэм  велел передать командиру яхты, чтобы он держал ее наготове; море было тихое,  все предвещало великолепный закат, и герцог решил отплыть только в ночь, а  вечером хотел прогуляться по песчаному берегу.    

Он  обратил внимание окружающих на прекрасное зрелище: небо на горизонте алело пурпуром,  и пушистые облака вздымались амфитеатром от солнечного диска до зенита, точно  горные хребты, нагроможденные друг на друга.    

Теплый  воздух, солоноватый запах моря, ласковое дуновение ветерка, а вдали –  темные очертания яхты с переплетающимися, как кружево, снастями на фоне  алевшего неба; там и сям на горизонте паруса, похожие на крылья чаек, реющих  над морем, – этой картиною действительно можно было залюбоваться. Толпа  зевак сопровождала лакеев в раззолоченных ливреях, принимая управляющего и  секретаря за хозяина и его приятеля.    

Что  касается Бекингэма, просто одетого в серый атласный жилет и лиловый бархатный  камзол, в шляпе, надвинутой на глаза, без орденов и шитья, то ни его, ни де  Варда, который был весь в черном, как стряпчий, не замечали вовсе.    

Люди  герцога получили приказание держать лодку наготове у мола, но не подъезжать к берегу  раньше, чем их позовет герцог или его друг.    

– Сохраняйте  спокойствие, что бы вы ни увидели, – сказал герцог, намеренно подчеркнув  последнюю фразу.    

Пройдя  несколько шагов по берегу, Бекингэм обратился к де Варду:    

– Мне  кажется, сударь, что нам пора… Начинается прилив; минут через десять вода так  смочит песок, по которому мы ходим, что мы не будем чувствовать под ногами  земли.    

– Милорд,  я к вашим услугам; но…    

– Но  мы находимся еще на земле короля; вы это хотели сказать?    

– Разумеется.    

– В  таком случае пойдемте дальше. Видите клочок земли, окруженный со всех сторон водою;  вода прибывает и скоро зальет островок. Этот островок, наверно, не принадлежит  никому, кроме господа бога, потому что он не нанесен на карты. Видите вы его?    

– Вижу,  мы даже не сможем добраться до него сейчас, не промочив ноги.    

– Нам  будет очень удобно на этой маленькой сцене. Как вам кажется?    

– Я  буду чувствовать себя хорошо везде, где моя шпага будет иметь честь скреститься  с вашей, милорд.