1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - Затем, что я должен сообщить вам ужасную вещь, - сказал  доктор,  давайте  сядем.    

    Вильфор не сел, а скорее упал на скамью. Доктор остался стоять  перед ним,  положив ему руку на плечо.    

    Моррель, похолодев от ужаса, прижал одну руку  ко  лбу,  а  другую  к сердцу,  боясь, что могут услышать, как оно бьется.    

    "Умерла, умерла!" - отдавался в его мозгу голос его сердца.    

    И ему казалось, что он сам умирает.    

    - Говорите, доктор, я слушаю, - сказал Вильфор, -  наносите  удар,  я готов ко  всему.    

    - Разумеется, госпожа де Сен-Меран была очень немолода, но она  отличалась  прекрасным здоровьем.    

    В первый раз за десять минут Моррель вздохнул свободно.    

    - Горе убило ее, - сказал Вильфор, - да, горе, доктор. Она прожила  с маркизом  сорок лет...    

    - Дело не в горе, дорогой друг, - отвечал доктор. -  Бывает,  хоть  и редко,  что горе убивает, но оно убивает не в день, не в час, не в десять минут.    

    Вильфор ничего не ответил; он только впервые поднял голову и испуганно взглянул  на доктора.    

    - Вы присутствовали при агонии? - спросил д'Авриньи.    

    - Конечно, - отвечал королевский прокурор, - ведь вы же мне  шепнули, чтобы я  не уходил.    

    - Заметили вы симптомы болезни,  от  которой  скончалась  госпожа  де  Сен-Меран?    

    - Разумеется; у маркизы было три припадка, один за другим через  несколько  минут, и каждый раз с меньшим промежутком и все тяжелее. Когда вы пришли, она  начала задыхаться; затем с ней сделался припадок, который  я счел просто  нервным Но по-настоящему я стал беспокоиться, когда  увидел, что она  приподнимается на постели с неестественным напряжением конечностей и шеи. Тогда  по вашему лицу я понял, что дело гораздо серьезнее, чем я думал. Когда припадок  миновал, я хотел поймать ваш взгляд,  но  вы  не смотрели на меня. Вы считали  ее пульс, и уже начался второй припадок,  а вы так и не повернулись ко мне.  Этот второй припадок был еще ужаснее; те же непроизвольные движения  повторились, губы посинели и стали дергаться. Во время третьего припадка она  скончалась. Уже после первого припадка  я подумал, что это столбняк, вы  подтвердили это.    

    - Да, при посторонних, - возразил доктор, - но теперь мы одни.    

    - Что же вы собираетесь мне сказать?    

    - Что симптомы столбняка и отравления растительными ядами  совершенно  тождественны.    

    Вильфор вскочил на ноги, но, постояв минуту неподвижно  и  молча,  он снова  упал на скамью.    

    - Господи, доктор, - сказал он, - вы понимаете, то вы говорите?    

    Моррель не знал, сон ли все это или явь.    

    - Послушайте, - сказал доктор, - я знаю, насколько серьезно мое заявление и  кому я его делаю.    

    - С кем вы сейчас говорите с должностным лицом или с другом? -  спросил  Вильфор.    

    - С другом, сейчас только с другом Симптомы столбняка настолько схожи с  симптомами отравления растительными веществами, что если бы мне предстояло  подписаться под тем, что я вам говорю, я бы поколебался. Так  что, повторяю  вам, я сейчас обращаюсь не к должностному лицу, а  к  другу.  И вот, другу я  говорю: я три четверти часа наблюдал за  агонией,  за  конвульсиями, за  Кончиной госпожи де Сен-Меран, и я не только убежден,  что она умерла от  отравления, но могу даже назвать, да, могу назвать тот яд, которым она  отравлена.    

    - Доктор, доктор!    

    - Все налицо: сонливость вперемежку с нервными припадками, чрезмерное мозговое  возбуждение, онемение центров. Госпожа де бен-Мерай  умерла  от сильной дозы  бруцина или стрихнина, которую ей дали, может  быть,  и  по ошибке.    

    Вильфор схватил доктора за руку.    

    - О, это немыслимо! - сказал он - Это сон, боже мой, это сон!  Ужасно слышать,  как такой человек, как вы, говорит такие  вещи!  Заклинаю  вас, доктор,  скажите, что вы, может быть, и ошибаетесь!    

    - Конечно, это может быть, но...    

    - Но?    

    - Но я не думаю.    

    - Доктор, пожалейте меня; за последние дни со мной  происходят  такие  неслыханные вещи, что я боюсь сойти с ума.    

    - Кто-нибудь, кроме меня, видел госпожу де СенМеран?    

    - Никто.    

    - Посылали в аптеку за каким-нибудь лекарством, не показав мне рецепта?    

    - Нет.    

    - У госпожи де Сен-Меран были враги?    

    - Я таких не знаю.    

    - Кто-нибудь был заинтересован в ее смерти?    

    - Да нет же, господи, нет. Моя дочь - ее единственная наследница; Валентина  одна... О, если бы я мог подумать такую вещь, я вонзил бы себе в сердце кинжал  за то, что оно хоть миг могло таить подобную мысль.    

    - Что вы, мой Друг! - в свою очередь воскликнул д'Авриньи. - Боже меня упаси  обвинять кого-нибудь. Поймите, я  говорю  только  о  несчастной случайности, об  ошибке. Но, случайность или нет - факт налицо, он  подсказывает моей совести, и  моя совесть требует, чтобы я вам громко  заявил об этом. Наведите справки.    

    - У кого? Каким образом? О чем?    

    - Скажем, не ошибся ли Барруа, старый лакей, и не дал ли  он  маркизе какое-нибудь  лекарство, приготовленное для его хозяина?    

    - Для моего отца?    

    - Да.    

    - Но каким образом могла  бы  госпожа  де  Сен-Меран  отравиться  лекарством,  приготовленным для господина Нуартье?    

    - Очень просто: вы же знаете,  что  при  некоторых  заболеваниях  лекарствами  служат яды; к числу таких заболеваний относится паралич. Месяца три назад,  испробовав все, чтобы вернуть  господину  Нуартье  способность двигаться и дар  речи, я решил испытать последнее средство.  И  вот уже три месяца я лечу его  бруцином.   Таким  образом,  в  последнее  лекарство, которое я ему прописал, входит шесть  центиграммов бруцина;  это количество безвредно для парализованных органов  господина Нуартье, который к тому же дошел до него последовательными дозами, но  этого достаточно, чтобы убить всякого другого человека.    

    - Да, но комнаты госпожи де Сен-Меран и господина Нуартье  совершенно между  собой не сообщаются, и Барруа ни разу не входил в комнату моей тещи. Вот что я  вам скажу, доктор. Я считаю вас самым  знающим  врачом,  а главное - самым  добросовестным человеком на свете,  и  во  всех  случаях жизни ваши слова для  меня - светоч, который, как  солнце,  освещает  мне путь. Но все-таки, доктор,  все-таки, несмотря на всю мою веру в  вас,  я хочу найти поддержку в аксиоме:  "Еrrarе humanum est" [55].    

    - Послушайте, Вильфор, - сказал доктор, - кому из моих коллег вы  доверяете так  же, как мне?    

    - Почему вы спрашиваете? Что вы имеете в виду?    

    - Позовите его, я ему передам все, что видел, все, что заметил, и  мы произведем  вскрытие.    

    - И найдете следы яда?    

    - Нет, не яда, я этого не  говорю;  но  мы  констатируем  раздражение нервной  системы, распознаем несомненное, явное удушение, и мы  вам  скажем: дорогой  господин Вильфор, если это была небрежность, следите за вашими слугами; если  ненависть - следите за вашими врагами.    

    - Подумайте,  что  вы  говорите,  д'Авриньи!  -  отвечал  подавленный Вильфор.  - Как только тайна станет известна кому-нибудь, кроме вас,  неизбежно  следствие, а следствие у меня - разве  это  мыслимо!  Однако,  продолжал  королевский прокурор, спохватываясь и с беспокойством глядя на доктора, - если  вы желаете, если вы непременно  этого  требуете,  я  это сделаю. В самом деле,  быть может, я должен дать этому ход; мое положение этого требует. Но, доктор,  вы видите, я совсем убит: навлечь на мой  дом такой скандал после такого горя!  Моя жена и дочь этого не перенесут. Что касается меня, доктор, то, знаете,  нельзя достигнуть  такого  положения, как мое, занимать двадцать пять лет  подряд должность королевского прокурора, не нажив изрядного числа врагов. У  меня их немало.  Огласка  этого дела будет для них торжеством и  ликованием,   а  меня  покроет  позором. Простите мне эти суетные мысли. Будь вы священником,  я не посмел бы  вам этого сказать; но вы человек, вы знаете людей; доктор,   доктор,  вы  мне ничего не говорили, да?    

    - Дорогой господин де Вильфор, - отвечал с волнением  доктор,  -  мой первый  долг - человеколюбие. Если здесь наука не была здесь бессильна, я спас бы  госпожу де Сен-Меран; но она умерла; я должен  думать  о  живых. Похороним эту  ужасную тайну в самой глубине сердца. Если чей-нибудь взор проникнет в нее,  пусть отнесут мое молчание за счет моего невежества,  я согласен. Но вы ищите,  ищите неустанно, деятельно, ведь  дело  может  не кончиться одним этим  случаем...  И  когда  вы  найдете  виновного,  если только найдете, я скажу  вам: вы судья, поступайте так, как  вы  считаете нужным!    

    - Благодарю вас, доктор, благодарю! - сказал  Вильфор  с  невыразимой радостью.  - У меня никогда не было лучшего друга, чем вы.    

    И, словно опасаясь, как бы доктор д'Авриньи не передумал, он встал  и увлек его  по направлению к дому.    

    Они ушли.    

    Моррель, точно ему было мало воздуха, раздвинул обеими руками  ветви, и луна  осветила его лицо, бледное, как у привидения.    

    - Небеса явно благосклонны ко мне, но как это страшно! - сказал он. Но  Валентина, бедная! Как она вынесет столько горя?    

    И, говоря это, он смотрел то на окно с красными занавесями, то на три окна с  белыми занавесями.    

    В окне с красными занавесями свет почти совсем померк. Очевидно, г-жа де  Вильфор потушила лампу, и в окне виден был лишь свет ночника.    

    Зато в другом конце дома открылось одно из окон с белыми  занавесями. В ночной  тьме мерцал тусклый свет стоящей на камине  свечи,  и  какая-то тень появилась  на балконе. Моррель вздрогнул: ему послышалось, что ктото рыдает.    

    Не удивительно, что этот сильный, мужественный человек, взволнованный и  возбужденный двумя самыми мощными человеческими страстями - любовью  и страхом,  - настолько ослабел, что поддался суеверным галлюцинациям.    

    Хоть он и находился в таком скрытом месте,  что  Валентина  никак  не могла бы  его увидеть, ему показалось, что тень у  окна  зовет  его;  это подсказывал ему  взволнованный ум и подтверждало его пылкое сердце.  Этот обман чувств обратился  для него в бесспорную  реальность,  и,  повинуясь необузданному юношескому  порыву, он выскочил из своего тайника. Не думая о том, что его могут заметить,  что Валентина может испугаться,  невольно вскрикнуть, и тогда поднимется  тревога, он в два прыжка миновал цветник, казавшийся в лунном свете белым и  широким, как озеро, добежал до кадок с померанцевыми деревьями, расставленных  перед домом,  быстро  взбежал  по ступеням крыльца и толкнул легко поддавшуюся  дверь.    

    Валентина его не видела; ее поднятые к небу глаза следили за серебряным  облаком, плывущим в лазури; своими очертаниями оно напоминало  тень,  возносящуюся на небо, и взволнованной девушке казалось, что это душа  ее  бабушки.    

    Между тем Моррель пересек прихожую и нащупал перила лестницы;  ковер,  покрывавший ступени, заглушал его шаги; впрочем,  Моррель  был  до  того  возбужден, что не испугался бы самого Вильфора. Если бы перед ним предстал  Вильфор, он знал, что делать: он подойдет к нему и во всем признается, умоляя  его понять и одобрить ту любовь, которая связывает его с  Валентиной; словом,  Моррель совершенно обезумел.    

    К счастью, он никого не встретил.    

    Вот когда ему особенно пригодились сведения, сообщенные ему  Валентиной о  внутреннем устройстве дома; он беспрепятственно добрался до  верхней площадки  лестницы, и, когда он остановился,  осматриваясь,  рыдание, которое он сразу  узнал, указало ему, куда идти. Он обернулся: из-за  полуоткрытой двери  пробивался луч света и слышался плач. Он толкнул  дверь и вошел.    

    В глубине алькова, покрытая простыней, под которой угадывались  очертания тела,  лежала покойница; она показалась Моррелю  особенно  страшной из-за тайны,  которую ему довелось узнать.    

    Около кровати, зарывшись головой в подушки широкого кресла, стояла на коленях  Валентина, сотрясаясь от рыданий и заломив над  головой  стиснутые, окаменевшие  руки.    

    Она отошла от окна и молилась вслух голосом, который тронул бы  самое  бесчувственное сердце; слова слетали с ее губ,  торопливые,  бессвязные,  невнятные, - такая жгучая боль сжимала ей горло.    

    Лунный свет, пробиваясь сквозь решетчатые ставни, заставил померкнуть пламя  свечи и обливал печальной синевой эту горестную картину.    

    Моррель не выдержал; он не отличался  особой  набожностью,  не  легко поддавался  впечатлениям, но видеть Валентину страдающей, плачущей, ломающей руки - это  было больше, чем он мог вынести молча. Он вздохнул, прошептал ее имя, и лицо,  залитое слезами, с отпечатками от бархатной обивки кресла, лицо Магдалины  Кореджо обратилось к нему.    

    Валентина не удивилась, увидев его. Для сердца, переполненного бесконечным  отчаянием, не существует более волнений.    

    Моррель протянул возлюбленной руку.    

    Валентина вместо всякого объяснения, почему она не вышла к нему,  показала ему  на труп, простертый под погребальным покровом, и снова  зарыдала.    

    Оба они не решались заговорить в этой комнате. Каждый боялся нарушить это  безмолвно, словно где-то в углу  стояла  сама  смерть,  повелительно приложив  палец к губам.    

    Валентина решилась первая.    

    - Как вы сюда вошли, мой друг? - сказала она. -  Увы!  я  бы  сказала вам:  добро пожаловать! - если бы не смерть отворила вам двери этого  дома.    

    - Валентина, - сказал Моррель дрожащим голосом, сжимая руки, - я ждал с  половины девятого; вас все не было, я встревожился, перелез через  ограду,  проник в сад; и вот разговор об этом несчастье...    

    - Какой разговор?    

    Моррель вздрогнул; он вспомнил все, о чем говорили доктор и  Вильфор, и ему  почудилось, что он видит под простыней эти сведенные руки,  окоченелую шню,  синие губы.    

    - Разговор ваших слуг, - сказал он, - объяснил мне все.    

    - Но ведь прийти сюда - значило погубить нас, мой друг, - сказала Валентина без  ужаса и без гнева.    

    - Простите меня, - сказал тем же тоном Моррель, - я сейчас уйду.    

    - Пет, - сказала Валентина, - вас могут встретить, останьтесь здесь.    

    - По если сюда придут?    

    Валентина покачала головой.    

    - Никто по придет, - сказала она, - будьте спокойны, вот паша защита.    

    И она указала на очертания тола под простыней.    

    - А что д'Эпине? Скажите, умоляю вас, - продолжал Моррель.    

    - Он явился, чтобы подписать договор, в ту самую минуту, когда бабушка  испускала последний вздох.    

    - Ужасно! - сказал Моррель с чувством эгоистической радости, так  как подумал,  что из-за этой смерти свадьба будет отложена на  неопределенное время. Но он  был тотчас же наказан за свое себялюбие.    

    - И что вдвойне тяжело, - продолжала Валентина, - моя  бедная,  милая бабушка  приказала, умирая, чтобы эта свадьба состоялась как  можно  скорее; господи,  она думала меня защитить, и она  тоже  действовала  против меня!    

    - Слышите? - вдруг проговорил Моррель.    

    Они замолчали.    

    Слышно было, как открылась дверь, и паркет коридора и ступени лестницы  заскрипели под чьими-то шагами.    

    - Это мой отец вышел из кабинета, - сказала Валентина.    

    - И провожает доктора, - прибавил Моррель.    

    - Откуда вы знаете, что это доктор? - спросила с удивлением  Валентина.    

    - Просто догадываюсь, - сказал Моррель.    

    Валентина взглянула на пего.    

    Между тем слышно было, как закрылась парадная  дверь.  Затем  Вильфор пошел  запереть на ключ дверь в сад, после чего вновь поднялся по лестнице.    

    Дойдя до передней, он на секунду остановился, по-видимому,  не  зная, идти ли к  себе или в комнату  госпожи  де  Сен-Меран.  Моррель  поспешно спрятался за  портьеру. Валентина даже не шевельнулась, словно ее великое горе вознесло ее  выше обыденных страхов.    

    Вильфор прошел к себе.    

    - Теперь, - сказала Валентина, - вам уже не выйти ни  через  парадную дверь, не  через ту, которая ведет в сад.    

    Моррель растерянно посмотрел на нее.    

    - Теперь есть только одна возможность и верный  выход,  -  продолжала она, -  через комнаты дедушки.    

    Она поднялась.    

    - Идем, - сказала она.    

    - Куда? - спросил Максимилиан.    

    - К дедушке.    

    - Мне идти к господину Нуартье?    

    - Да.    

    - Подумайте, Валентина!    

    - Я думала об этом уже давно. У меня на  всем  свете  остался  только один  друг, и мы оба нуждаемся в нем... Идем же.    

    - Будьте осторожны, Валентина, - сказал Моррель, не  решаясь  повиноваться, -  будьте осторожны; теперь я вижу, какое безумие, что  я  пришел сюда. А вы  уверены, дорогая, что вы сейчас рассуждаете здраво?    

    - Вполне, - сказала Валентина, - мне совестно только оставить  бедную бабушку,  я обещала охранять ее.    

    - Смерть для каждого священна, Валентина, - сказал Моррель.    

    - Да, - ответила молодая девушка, - к тому же это не надолго. Пойдем.    

    Валентина прошла коридор и спустилась по маленькой лестнице,  ведущей к  Нуартье, Моррель на цыпочках следовал за ней. На площадке около комнаты они  встретили старого слугу.    

    - Барруа, - сказала Валентина, - закройте за нами дверь и  никого  не  впускайте.    

    И она вошла первая.    

    Нуартье все еще сидел в кресле, прислушиваясь к  малейшему  шуму;  от Барруа он  знал обо всем, что  произошло,  и  жадным  взором  смотрел  на дверь; он увидел  Валентину, и глаза его блеснули.    

    В походке девушки и в ее манере держаться  было  что-то  серьезное  и  торжественное. Это поразило старика. В  его  глазах  появилось  вопросительное  выражение.    

    - Милый дедушка, - заговорила она отрывисто, - выслушай  меня  внимательно. Ты  знаешь, бабушка СенМеран час назад скончалась. Теперь,  кроме тебя, нет никого  на свете, кто любил бы меня.    

    Выражение бесконечной нежности мелькнуло в глазах старика.    

    - Ведь правда, тебе одному я могу доверить свое горе и свои надежды?    

    Паралитик сделал знак, что да.    

    Валентина взяла Максимилиана за руку.    

    - В таком случае, - сказала она, - посмотри хорошенько на этого человека.    

    Старик испытующе и слегка удивленно посмотрел па Морреля.    

    - Это Максимилиан Моррель, сын почтенного марсельского негоцианта,  о котором  ты, наверно, слышал.    

    - Да, - показал старик.    

    - Это незапятнанное имя, и Максимилиан украсит его славой, потому что в  тридцать лет он уже капитан спаги, кавалер Почетного легиона.    

    Старик показал, что помнит это.    

    - Так вот, дедушка, - сказала Валентина, опускаясь  на  колени  перед стариком  и указывая на Максимилиана, - я люблю его и  буду  принадлежать только ему!  Если меня заставят выйти замуж за другого, я умру  или  убью себя.    

    В глазах паралитика был целый мир взволнованных мыслей.    

    - Тебе нравится Максимилиан Моррель, правда, дедушка? - спросила  Валентина.    

    - Да, - показал неподвижный старик.    

    - И ты можешь нас защитить, нас, твоих детей, от моего отца?    

    Нуартье устремил свой вдумчивый взгляд на  Морреля,  как  бы  говоря: "Это  смотря по обстоятельствам".    

    Максимилиан понял.    

    - Мадемуазель, - сказал он, - в комнате вашей бабушки вас  ждет  священный  долг; разрешите мне побеседовать несколько минут с господином Нуартье?    

    - Да, да, именно этою я и хочу, - сказали глаза старика.    

    Потом он с беспокойством взглянул на Валентину.    

    - Ты хочешь спросить, как он поймет тебя, дедушка?    

    - Да.    

    - Не беспокойся; мы так часто говорили о тебе, что он отлично  знает, как я с  тобой разговариваю. - И, обернувшись к Максимилиану  с  очаровательной улыбкой,  хоть и подернутой глубокой печалью, она добавила: -  Он знает все, что я знаю.    

    С этими словами Валентина поднялась с колец, придвинула Моррелю  стул и велела  Барруа никого не впускать; затем нежно поцеловав деда и грустно простившись с  Моррелем, она ушла.    

    Тогда Моррель, чтобы доказать Нуартье, что он пользуется доверием Валентины и  знает все их секреты, взял словарь, перо и  бумагу  и  положил все это на стол,  подле лампы.    

    - Прежде всего, - сказал он, - разрешите мне, сударь, рассказать вам, кто я  такой, как я люблю мадемуазель Валентину и каковы мои намерения.    

    - Я слушаю, - показал Нуартье.    

    Внушительное зрелище представлял этот старик, казалось бы,  бесполезное бремя  для окружающих, ставший таинственным защитником,  единственной опорой,  единственным судьей двух влюбленных, молодых, красивых, сильных, едва  вступающих в жизнь.    

    Весь его вид, полный необычайного благородства и  суровости,  глубоко  подействовал на Морреля, и он начал говорить с дрожью в голосе.    

    Он рассказал, как познакомился с Валентиной, как полюбил ее и как Валентина,  одинокая и несчастная, согласилась принять его преданность.  Он рассказал о  своих родных, о своем положении, о  своем  состоянии;  и  не раз, когда он  вопросительно взглядывал на паралитика, тот взглядом говорил ему:    

    - Хорошо, продолжайте.    

    - Вот, сударь, - сказал Моррель, окончив первую часть своею рассказа, - я  поведал вам о своей любви и о своих надеждах. Рассказывать ли теперь о наших  планах?    

    - Да, - показал старик.    

    - Итак, вот на чем мы порешили.    

    И он рассказал Нуартье: как ждал в огороде кабриолет, как он собирался увезти  Валентину, отвезти ее к своей сестре, обвенчаться с  ной  и  в почтительном  ожидании надеяться на прощение господина де Вильфор.    

    - Нет, - показал Нуартье.    

    - Нет? - спросил Моррель. - Значит, так поступать не следует?    

    - Нот.    

    - Вы не одобряете этот план?    

    - Нот.    

    - Тогда есть другой способ, - сказал Моррель.    

    Взгляд старика спросил: какой?    

    - Я отправлюсь к Францу д'Эпине, - продолжал Максимилиан,  -  я  рад, что могу  вам это сказать в отсутствие мадемуазель де Вильфор, -  и  буду вести себя так,  что ему придется поступить, как порядочному человеку.    

    Взгляд Нуартье продолжал спрашивать.    

    - Вам угодно знать, что я сделаю?    

    - Да.    

    - Вот что. Как я уже сказал, я отправлюсь к нему и  расскажу  ему  об узах,  связывающих меня с мадемуазель Валентиной. Если он человек чуткий, он сам  откажется от руки своей невесты, и с этого часа я до самой  своей смерти буду  ему проданным и верным другом. Если же он не  согласится  на это из соображений  выгоды или из гордости, нелепой после того, как я докажу ему, что это будет  насилием над моей нареченной женой, что Валентина любит меня и никогда не  полюбит никого другого, тогда я  буду  с  ним драться, предоставив ему все  преимущества, и я убью его,  или  он  убьет меня. Если я его убью, он не сможет  жениться на Валентине; если он  меня убьет, я убежден, что Валентина за него не  выйдет.    

    Нуартье с величайшей радостью смотрел на это благородное  и  открытое лицо; оно  отражало все чувства, о которых говорил Моррель, и подкрепляло их своим  прекрасным выражением,  как  краски  усиливают  впечатление  от твердого и верного  рисунка.    

    Однако, когда Моррель кончил, Нуартье несколько раз закрыл глаза, что у пего,  как известно, означало отрицание.    

    - Нет? - сказал Моррель. - Значит, вы не одобряете этот план,  как  и первый?    

    - Да, не одобряю, - показал старик.    

    - Но что же тогда делать, сударь? -  спросил  Моррель.  -  Последними словами  госпожи де Сен-Меран было приказание не откладывать  свадьбу  ее внучки;  неужели я должен дать этому свершиться?    

    Нуартье остался недвижим.    

    - Понимаю, - сказал Моррель, - я должен ждать.    

    - Да.    

    - Но всякая отсрочка погубит пас, сударь. Валентина одна по  в  силах бороться,  и ее принудят, как ребенка. Я чудом попал сюда  и  узнал,  что здесь  происходит; я чудом оказался у вас, но могу же я все-таки  рассчитывать, что  счастливый случай  снова  поможет  мне.  Поверьте,  возможен только  какой-нибудь из двух выходов, которые я предложил, - простите мне такую  самоуверенность. Скажите мне, который  из  них  вы  предпочитаете? Разрешаете  ли вы мадемуазель Валентине довериться моей чести?    

    - Нет.    

    - Предпочитаете ли вы, чтобы я отправился к господину д'Эпине?    

    - Нет.    

    - Но, господи, кто же тогда окажет нам помощь, которой  мы  просим  у неба?    

    В глазах старика мелькнула улыбка, как бывало всякий раз,  когда  ему говорили  о небе. Старый якобинец все еще был атеистом.    

    - Счастливый случай? - продолжал Моррель.    

    - Нет.    

    - Вы?    

    - Да.    

    - Вы?    

    - Да, - повторил старик.    

    - Вы хорошо понимаете, о чем я спрашиваю, сударь? Простите  мою  настойчивость,  но от вашего ответа зависит моя жизнь: наше спасение  придет от вас?    

    - Да.    

    - Вы в этом уверены?    

    - Да.    

    - Вы ручаетесь?    

    - Да.    

    И во взгляде, утверждавшем это, было столько  твердости,  что  нельзя было  сомневаться в воле, если не во власти.    

    - О, благодарю вас, тысячу раз благодарю! Но, сударь, если только бог чудом не  вернет вам речь и движение, каким образом сможете вы, прикованный к этому  креслу, немой и неподвижный, воспротивиться этому браку?    

    Улыбка осветила лицо старика, странная улыбка глаз на этом  неподвижном лице.    

    - Так, значит, я должен ждать? - спросил Моррель.    

    - Да.    

    - А договор?    

    Глаза снова улыбнулись.    

    - Неужели вы хотите сказать, что он не будет подписан?    

    - Да, - показал Нуартье.    

    - Так, значит, договор даже не будет подписан! - воскликнул  Моррель. - О,  простите меня! Ведь можно сомневаться, когда тебе объявляют об  огромном  счастье: договор не будет подписан?    

    - Нет, - ответил паралитик.    

    Несмотря на это, Моррель все еще не верил. Это обещание  беспомощного старика  было так странно, что его можно было приписать не силе  воли,  а телесной  немощи: разве не естественно, что безумный, не ведающий  своего безумия,  уверяет, будто может выполнить то, что  превосходит  его  силы? Слабый толкует  о неимоверных тяжестях, которые он поднимает, робкий -  о великанах, которых он  побеждает, бедняк - о сокровищах, которыми он владеет, самый ничтожный  поселянин, в своей гордыне, мнит себя Юпитером.    

    Понял ли Нуартье колебания Морреля, или не совсем поверил высказанной им  покорности, по только он пристально посмотрел на него.    

    - Что вы хотите, сударь? - спросил Моррель. - Чтобы я еще раз  пообещал вам  ничего не предпринимать?    

    Взор Нуартье оставался твердым и неподвижным, как бы говоря, что этого ему  недостаточно; потом этот взгляд скользнул с лица на руку.    

    - Вы хотите, чтобы я поклялся? - спросил Максимилиан.    

    - Да, - так же торжественно показал паралитик, - я этого хочу.    

    Моррель понял, что старик придает большое значение этой клятве.    

    Он протянул руку.    

    - Клянусь честью, - сказал он, - что прежде, чем предпринять что-либо против  господина д'Эпине, я подожду вашего решения.    

    - Хорошо, - показал глазами старик.    

    - А теперь, сударь, - спросил Моррель, - вы желаете, чтобы я  удалился?    

    - Да.    

    - Не повидавшись с мадемуазель Валентиной?    

    - Да.    

    Моррель поклонился в знак послушания.    

    - А теперь, - сказал он, - разрешите вашему сыну поцеловать вас,  как вас  поцеловала дочь?    

    Нельзя было ошибиться в выражении глаз Нуартье.    

    Моррель прикоснулся губами ко лбу старика в том самом месте, которого незадолго  перед том коснулись губы Валентины.    

    Потом он еще раз поклонился старику и вышел.    

    На площадке он встретил старого слугу,  предупрежденного  Валентиной; тот ждал  Морреля и провел его по  извилистому  темному  коридору  к  маленькой двери,  выходящей в сад.    

    Очутившись в саду, Моррель добрался до ворот; хватаясь за ветви  растущего  рядом дерева, он в один миг вскарабкался на ограду и через секунду спустился по  своей лестнице в огород с люцерной, где его ждал кабриолет.    

    Он сел в него и, совсем разбитый после пережитых волнений, но с более спокойным  сердцем, вернулся около полуночи на улицу  Меле,  бросился  на постель и уснул  мертвым сном.   XVII. СКЛЕП  СЕМЬИ ВИЛЬФОР      

    Через два дня, около десяти часов утра, у дверей г-па де Вильфор теснилась   внушительная  толпа,  а  вдоль  предместья  Сент-Оноро  и  улицы де-ла-Пепиньер  тянулась длинная вереница траурных карет и частных экипажей.    

    Среди этих экипажей выделялся своей формой один, совершивший,  по-видимому, длинный  путь. Это было нечто вроде фургона, выкрашенного в  черный цвет; он прибыл к  месту сбора одним из первых.    

    Оказалось, что, по странному совпадению, в этом экипаже как раз  прибыло тело  маркиза де Снп-Меран и что все, кто  явился  проводить  одного покойника, будут  провожать двух.    

    Провожающих было немало: маркиз де Сен-Меран, один из самых  ревностных и  преданных сановников Людовика XVIII и Карла X, сохранил много друзей, и они  вместо с темп, кого общественные приличия связывали с Вильфором, составили  многолюдное сборище.    

    Немедленно сообщили властям, и было получено разрешение соединить обе процессии  в одну. Второй катафалк, отделанный с такой же похоронной пышностью, был  доставлен к дому королевского прокурора, и гроб перенесли  с почтового фургона  на траурную колесницу.    

    Оба тела должны были быть преданы земле на  кладбище  Пер-Лашез,  где Вильфор  уже давно соорудил склеп, предназначенный  для  погребения  всех членов его  семьи. В этом склепе уже лежало тело бедной Рене,  с  которой теперь, после  десятилетней разлуки, соединились ее отец и мать.    

    Париж, всегда любопытный, всегда приходящий в волнение при виде  пышных  похорон, в благоговейном молчании следил за великолепной процессией, которая  провожала к месту последнего упокоения двух представителей  старой  аристократии, прославленных своей приверженностью к традициям,  верностью  своему кругу и непоколебимой преданностью своим принципам.    

    Сидя вместе в траурной карете, Бошан, Альбер и ШатоРено обсуждали эту внезапную  смерть.    

    - Я видел госпожу де Сен-Меран еще в прошлом году в Марселе, -  говорил  Шато-Рено, - я тогда возвращался из Алжира. Этой женщине суждено было, кажется,  прожить сто лет: удивительно деятельная, с  таким  цветущим здоровьем и ясным  умом. Сколько ей было лет?    

    - Шестьдесят шесть, - отвечал Альбер, - по крайней мере так мне говорил Франц.  Но ее убила не старость, а горе, ее глубоко  потрясла  смерть маркиза; говорят,  что после его смерти ее рассудок был не совсем  в  порядке.    

    - Но отчего она в сущности умерла? - спросил Бошан.    

    - От кровоизлияния в мозг как будто или  от  апоплексического  удара. Или это  одно и то же?    

    - Приблизительно.    

    - От удара? - повторил Бошан. - Даже трудно поверить. Я раза два  видел госпожу  де Сен-Меран, она была маленькая, худощавая, нервная, но отнюдь не полнокровная  женщина. Апоплексический удар от  горя  -  редкость для людей такого сложения.    

    - Во всяком случае, - сказал Альбер, - какова бы ни была болезнь, которая се  убила, или доктор, который ее уморил, но господин  де  Вильфор, или, вернее,  мадемуазель Валентина, или, еще вернее, мой друг Франц  теперь - обладатель  великолепного наследства: восемьдесят тысяч ливров годового дохода, по-моему.    

    - Это наследство чуть ли не удвоится после смерти этого старого  якобинца  Нуартье.    

    - Вот упорный дедушка! - сказал  Бошан.  -  Тепасет  propositi  virum [56]. Он,  наверно, побился об заклад со смертью, что похоронит всех своих наследников. И,  право же, он этого добьется. Видно, что он тот  самый член Конвента девяносто  третьего года, который сказал в тысяча восемьсот четырнадцатом году Наполеону:    

    "Вы опускаетесь, потому что ваша империя - молодой стебель,  утомленный  своим ростом; обопритесь па республику, дайте хорошую конституцию  и вернитесь  на поля сражений, - и я обещаю вам пятьсот тысяч солдат,  второе Маренго и  второй Аустерлиц. Идеи не умирают,  ваше  величество,  они порою дремлют, но  они просыпаются еще более сильными, чем были до сна".    

    - По-видимому, - сказал Альбер, - для него люди то же,  что  идеи.  Я только  хотел бы знать, как Франц д'Эпине уживется со  стариком,  который не может  обойтись без его жены. Но где же Франц?    

    - Да он в первой карете, с Вильфором; тот уже смотрит на него как  на члена  семьи.    

    В каждом из экипажей, следовавших с процессией, шел примерно такой же разговор:  удивлялись этим двум смертям, таким внезапным и  последовавшим так быстро одна  за другой, но никто не подозревал ужасной тайны, которую во время ночной  прогулки д'Авриньи поведал Вильфору.    

    После часа пути достигли кладбища; день был тихий, но пасмурный,  что очень  подходило к предстоявшему печальному обряду. Среди толпы,  направлявшейся к  семейному склепу, Шато-Рено узнал  Морреля,  приехавшего  отдельно в своем  кабриолете; он шел один, бледный и молчаливый, по тропинке, обсаженной тисом.    

    - Каким образом вы здесь? - сказал Шато-Рено, беря молодого  капитана под руку.  - Разве вы знакомы с Вильфором? Как же я вас никогда не встречал у него в доме?    

    - Я знаком не с господином де Вильфор, - отвечал  Моррель,  -  я  был знаком с  госпожой де Сен-Меран.    

    В эту минуту их догнали Альбер и Франц.    

    - Не очень подходящее место для знакомства, - сказал Альбер, - но все равно, мы  люди не суеверные. Господин Моррель, разрешите представить вам господина Франца  д'Эпине, моего превосходного спутника в путешествиях, с которым я ездил по  Италии. Дорогой Франц, это господин Максимилиан  Моррель, в лице которого я за  твое отсутствие приобрел  прекрасного  друга. Его имя ты услышишь от меня  всякий раз, когда мне  придется  говорить  о благородном сердце, уме и  обходительности.    

    Секунду Моррель колебался. Он спрашивал себя, не будет ли  преступным  лицемерием почти дружески приветствовать человека,  против  которого  он тайно  борется. Но он вспомнил о своей клятве и о торжественности минуты; он постарался  ничего не выразить на своем лице и, сдержав  себя,  поклонился Францу.    

    - Мадемуазель де Вильфор очень горюет? - спросил Франца Дебрэ.    

    - Бесконечно, - отвечал Франц, - сегодня утром у нее было такое лицо, что я  едва узнал ее.    

    Эти, казалось бы, такие простые слова ударили по сердцу Морреля.  Так этот  человек видел Валентину, говорил с ней?    

    В эту минуту молодому пылкому офицеру понадобилась вся его сила воли, чтобы  сдержаться и не нарушить клятву.    

    Он взял Шато-Рено под руку и быстро увлек его к склепу, перед которым служащие  похоронного бюро уже поставили оба гроба.    

    - Чудесное жилище, - сказал Бошан, взглянув на мавзолей, - это и летний дворец  и зимний. Придет и ваша очередь  поселиться  в  нем,  дорогой Франц д'Эпине,  потому что скоро и вы станете членом семьи. Я же,  в  качестве философа,  предпочел бы скромную дачку, маленький  коттедж  -  вон там, под деревьями, и  поменьше каменных глыб над моим бедным телом. Когда я буду умирать, я скажу  окружающим  то,  что  Вольтер  писал  Пирону. Еоrus [57] и все будет копчено...  Эх,  черт  возьми,  мужайтесь,  Франц, ведь ваша жена наследует все.    

    - Право, Бошан, - сказал Франц, - вы несносны. Вы - политический деятель, и  политика приучила вас над всем смеяться и ничему не  верить.  Но все же, когда  вы имеете честь быть в обществе  обыкновенных  смертных  и имеете счастье на  минуту отрешиться от политики, постарайтесь снова  обрести душу, которую вы  всегда оставляете в  вестибюле  Палаты  депутатов или Палаты пэров.    

    - Ах, господи, - сказал Бошан, - что такое в сущности жизнь? Ожидание в  прихожей у смерти.    

    - Я начинаю ненавидеть Бошана, - сказал Альбер и отошел на  несколько шагов  вместе с Францем, предоставляя Бошану продолжать свои  философские рассуждения  с Дебрэ.    

    Семейный склеп Вильфоров представлял собою белый  каменный  четырехугольник  вышиною около двадцати футов;  внутренняя  перегородка  отделяла место  Сен-Меранов от места Вильфоров, и  у  каждой  половины  была  своя входная  дверь.    

    В отличие от других склепов, в нем не было этих отвратительных,  расположенных  ярусами ящиков, в которые, экономя место,  помещают  покойников, снабжая их  надписями, похожими на  этикетки;  за  бронзовой  дверью глазам открывалось  нечто вроде строгого и мрачного преддверья,  отделенного стеной от самой могилы.    

    В этой стене и находились те две двери, о которых мы только что говорили и  которые вели к месту упокоения Вильфоров и Сен-Меранов.    

    Тут родные могли на свободе предаваться своей скорби, и  легкомысленная  публика, избравшая Пер-Лашез местом своих пикников или любовных свиданий, не  могла потревожить песнями, криками и беготней  молчаливое  созерцание или  полную слез молитву посетителей склепа.    

    Оба гроба были внесены в правый склеп, принадлежащий семье Сен-Меран; они были  поставлены на заранее возведенный помост, который уже готов был принять свой  скорбный груз; Вильфор, Франц и ближайшие родственники одни вошли в святилище.    

    Так как все религиозные обряды были уже совершены снаружи и  не  было никаких  речей, то присутствующие сразу же разошлись: Шато-Рено, Альбер и Моррель  отправились в одну сторону, а Дебрэ и Бошан в другую.    

    Франц остался с Вильфором. У  ворот  кладбища  Моррель  под  каким-то предлогом  остановился; он видел, как они вдвоем отъехали в траурной  карете, и счел это  плохим предзнаменованием. Он вернулся в город,  и  хотя сидел в одной карсте с  Шато-Рено и Альбером, не слышал ни слова из того, что они говорили.    

    И действительно, в ту минуту, когда Франц хотел попрощаться с Вильфором, тот  сказал:    

    - Когда я опять вас увижу, барон?    

    - Когда вам будет угодно, сударь, - ответил Франц.    

    - Как можно скорее.    

    - Я к вашим услугам; хотите, поедем вместе?    

    - Если это вас не стеснит.    

    - Нисколько.    

    Вот почему будущий тесть и будущий зять сели в одну  карету,  и  Моррель, мимо  которого они проехали, не без основания встревожился.    

    Вильфор и Франц вернулись в предместье Сент-Оноре.    

    Королевский прокурор, не заходя ни к кому, не поговорив ни  с  женой, ни с  дочерью, провел гостя в свой кабинет и предложил ему сесть.    

    - Господин д'Эпипе, - сказал он, - я должен вам  нечто  напомнить,  и это, быть  может, не так уж неуместно, как могло бы показаться с  первого взгляда, ибо  исполнение воли умерших  есть  первое  приношение,  которое надлежит возложить  на их могилу. Итак, я должен вам  напомнить  желание, которое высказала  третьего дня госпожа де Сен-Меран на смертном одре,  а именно, чтобы свадьба  Валентины ни в коем случае не  откладывалась.  Вам известно, что дела покойницы  находятся в полном порядке; по ее завещанию к  Валентине  переходит  все   состояние  Сен-Меранов;   вчера   нотариус предъявил мне документы, которые   позволяют  составить  в  окончательной форме брачный договор. Вы можете поехать  к нотариусу и  от  моего  имени попросить его показать вам эти документы. Наш нотариус  - Дешан,  площадь Бове, предместье Сент-Оноре.    

    - Сударь, - отвечал д'Эпине, - мадемуазель Валентина теперь  в  таком горе, -  быть может, она не пожелает думать сейчас о замужестве? Право, я опасаюсь...    

    - Самым горячим желанием Валентины будет исполнить последнюю волю бабушки, -  прервал Вильфор, - так что с ее стороны препятствий  не  будет, смею вас  уверить.    

    - В таком случае, - отвечал Франц, - поскольку их не будет и  с  моей стороны,  поступайте, как вы найдете нужным; я дал слово и сдержу его  не только с  удовольствием, по и с глубокой радостью.    

    - Тогда не к чему и откладывать, - сказал Вильфор. -  Договор  должен был быть  подписан третьего дня, он совершенно готов; его можно подписать сегодня же.    

    - Но как же траур? - нерешительно сказал Франц.    

    - Будьте спокойны, - возразил Вильфор, - у меня в доме не будут нарушены  приличия. Мадемуазель де Вильфор удалится на установленные три  месяца в свое  поместье Сен-Меран; я говорю в свое поместье, потому что оно принадлежит ей.  Там, через неделю, если вы согласны на  это,  будет  без всякой пышности, тихо  и скромно, заключен гражданский брак.  Госпожа  де Сен-Меран хотела, чтобы  свадьба ее внучки состоялась именно в этом  имении. После свадьбы вы можете  вернуться в Париж,  а  ваша  жена  проведет время траура со своей мачехой.    

    - Как вам угодно, сударь, - сказал Франц.    

    - В таком случае, - продолжал Вильфор, - я попрошу вас подождать полчаса; к  тому времени Валентина спустится в гостиную. Я пошлю за Дешаном, мы тут же  огласим и подпишем брачный договор, и сегодня же вечером  госпожа де Вильфор  отвезет Валентину в ее имение, а мы приедем к ним  через неделю.    

    - Сударь, - сказал Франц, - у меня к вам только одна просьба.    

    - Какая?    

    - Я хотел бы, чтобы при подписании договора присутствовали Альбер  де Морсер и  Рауль де Шато-Рено; вы ведь знаете, это мои свидетели.    

    - Их можно известить в полчаса. Вы хотите сами съездить за  ними  или мы пошлем  кого-нибудь?    

    - Я предпочитаю съездить сам.    

    - Так я вас буду ждать через полчаса, барон, и к этому времени Валентина будет  готова.    

    Франц поклонился Вильфору и вышел.    

    Не успела входная дверь закрыться за ним, как Вильфор послал  предупредить  Вален гину, что она должна через полчаса сойти в гостиную, потому что явятся  нотариус и свидетели барона д'Эпине.    

    Это неожиданное известие взбудоражило весь дом. Г-жа  де  Вильфор  не хотела  ему верить, а Валентину оно сразило, как удар грома.    

    Она окинула взглядом комнату, как бы ища  защиты.  Она  хотела  спуститься к  деду, но на лестнице встретила Вильфора; он взял ее за  руку  и отвел в  гостиную.    

    В прихожей Валентина встретила Барруа и бросила на старого слугу полный  отчаяния взгляд.    

    Через минуту после Валентины в гостиную вошла г-жа де Вильфор  с  маленьким  Эдуардом. Было видно, что на молодой женщине  сильно  отразилось семейное горе;  она была очень бледна и казалась бесконечно усталой.    

    Она села, взяла Эдуарда к себе на колени и  время  от  времени  почти  конвульсивным движением прижимала к груди этого ребенка, в котором,  казалось,  сосредоточилась вся ее жизнь.    

    Вскоре послышался шум двух экипажей, въезжающих во двор. В  одном  из них  приехал нотариус, в другом Франц и его друзья.    

    Через минуту все были в сборе.    

    Валентина была так бледна, что стали заметны голубые жилки на ее висках и у  глаз.    

    Франц был сильно взволнован.    

    Шато-Рено и Альбер с недоумением переглянулись; только что окончившаяся  церемония, казалось им, была не более печальна, чем предстоявшая.    

    Госпожа де Вильфор села в тени, у бархатной драпировки,  и,  так  как она  беспрестанно наклонялась к сыну, трудно было понять по ее лицу,  что  происходило у нее на душе.    

    Вильфор был бесстрастен, как всегда.    

    Нотариус со свойственной служителям закона методичностью разложил  на столе  документы, уселся в кресло и, поправив очки, обратился к Францу:    

    - Вы и есть господин Франц де Кенель барон д'Эпине? - спросил он, хотя очень  хорошо знал его.    

    - Да, сударь, - ответил Франц.    

    Нотариус поклонился.    

    - Я должен вас предупредить, сударь, - сказал он, - и  делаю  это  от имени  господина де Вильфор, что, узнав о предстоящем браке вашем с мадемуазель де  Вильфор, господин Нуартье изменил намерение относительно своей внучки и  полностью лишил ее наследства, которое должно было к ней перейти. Спешу  добавить, - продолжал нотариус, - что завещатель имел право распорядиться  только частью своего  состояния,  а  распорядившись  всем, открыл возможность  оспаривать завещание, и оно будет признано недействительным.    

    

    - Да, - сказал Вильфор, - но я заранее предупреждаю господина  д'Эпине, что,  пока я жив, завещание моего отца не будет оспорено, потому  что мое положение  не позволяет мне идти на какой бы то ни было скандал.    

    - Сударь, - сказал Франц, - я очень огорчен, что такой вопрос  поднимается в  присутствии мадемуазель Валентины. Я никогда  но  интересовался размерами ее  состояния, которое, как бы оно ни уменьшалось, все  же  гораздо больше  моего.   Моя  семья,  желая  породниться  с  господином  де Вильфор, считалась  единственно с соображениями чести; я же искал  только счастья.    

    Валентина едва заметно кивнула в знак благодарности,  между  тем  как две  молчаливые слезы скатились по ее щекам.    

    - Впрочем, сударь, - сказал Вильфор, обращаясь к своему будущему  зятю, - если  не считать утраты некоторой доли ваших надежд, в этом  неожиданном завещании  нет ничего лично для вас оскорбительного; оно  объясняется слабостью рассудка  господина Нуартье. Мой отец  недоволен  не  тем, что мадемуазель де Вильфор  выходит замуж за вас, а тем, что  она  вообще выходит замуж; он был бы так же огорчен  браком Валентины с кем бы то  ни было. Старость эгоистична, сударь, а   мадемуазель  де  Вильфор  отдавала господину Нуартье все свое время, чего  баронесса д'Эпипе уже  не  сможет делать. Прискорбное состояние, в котором  находится мой отец, не позволяет говорить с ним о серьезных делах, которых он  по  слабоумию  не  может понять. Я глубоко убежден, что в настоящую минуту он  хоть и помнит,  что его внучка выходит замуж, но успел забыть даже, как зовут  того, кто должен стать ему внуком.    

    Едва Вильфор договорил и Франц ответил на  его  слова  поклоном,  как дверь  гостиной открылась и появился Барруа.    

    - Господа, - сказал он голосом необычно твердым  для  слуги,  который  обращается к своим хозяевам в столь торжественную минуту, - господин Нуартье де  Вильфор желает немедленно говорить с господином Францем де  Кенель бароном  д'Эпине.    

    Он так же, как и нотариус, во избежание недоразумений, называл жениха полным  титулом.    

    Вильфор вздрогнул, г-жа до Вильфор спустила сына с  колен,  Валентина встала с  места, бледная и безмолвная, как статуя.    

    Альбер и Шато-Рено обменялись еще более недоумевающим взглядом, чем в первый  раз.    

    Нотариус взглянул на Вильфора.    

    - Это невозможно, - сказал королевский прокурор, - к тому же господин д'Эпипо  сейчас не может уйти из гостиной.    

    - Господин Нуартье, мой хозяин, желает именно сейчас говорить с  господином  Францем д'Эпине по очень важному делу, -  с  той  же  твердостью возразил  Барруа.    

    - Значит, дедушка Нуартье заговорил? - спросил Эдуард со своей  обычной дерзостью.    

    Но эта выходка не вызвала улыбки даже у г-жи  де  Вильфор,  настолько все были  озабочены, настолько торжественна была минута.    

    - Передайте господину Нуартье, что его желание не может быть исполнено, -  заявил Вильфор.    

    - В таком случае господин Нуартье предупреждает, - возразил Барруа, что он  прикажет перенести себя в гостиную.    

    Изумлению по было границ.    

    На лице г-жи де Вильфор мелькнуло нечто вроде улыбки.    

    Валентина невольно подняла глаза к потолку, как бы благодаря небо.    

    - Валентина, - сказал Вильфор, - подите, пожалуйста, узнайте, что это за новая  прихоть вашего дедушки.    

    Валентина быстро направилась к двери, но Вильфор передумал.    

    - Подождите, - сказал он, - я пойду с вами.    

    - Простите, сударь, - вмешался Франц, - мне кажется, что раз господин Нуартье  посылает за мной, то мне и следует исполнить его желание;  кроме того, я буду  счастлив засвидетельствовать ему свое почтение, потому  что не имел еще случая  удостоиться этой чести.    

    - Ах, боже мой! - сказал Вильфор, видимо встревоженный. - Вам, право, незачем  беспокоиться.    

    - Извините меня, сударь, - сказал Франц тоном человека, решение которого  неизменно. - Я не хочу упустить этого случая доказать господину Нуартье,  насколько он неправ в своем предубеждении против меня, которое  я твердо решил  побороть, каково бы оно  ни  было,  моей  глубокой  преданностью.    

    И, не давая Вильфору себя удержать, Франц в свою очередь встал и последовал за  Валентиной, которая уже спускалась  по  лестнице  с  радостью утопающего, в  последнюю минуту ухватившегося рукой за утес.    

    Вильфор пошел следом за ними.    

    Шато-Рено и Морсер обменялись третьим взглядом, еще  более  недоуменным, чем  первые два.   XVIII.  ПРОТОКОЛ      

    Нуартье ждал, одетый во все черное, сидя в своем кресле.    

    Когда все трое, кого он рассчитывал увидеть, вошли,  он  взглянул  на дверь, и  камердинер тотчас же запер ее.    

    - Имейте в виду, - тихо сказал Вильфор Валентине,  которая  не  могла скрыть  своей радости, - если господин Нуартье  собирается  сообщить  вам что-нибудь такое,  что может воспрепятствовать вашему замужеству, я  запрещаю вам понимать его.    

    Валентина покраснела, по ничего не ответила.    

    Вильфор подошел к Нуартье.    

    - Вот господин Франц д'Эпино, - сказал он ему, - вы послали за ним, и он явился  по вашему зову. Разумеется, мы ужо давно желали этой  встречи, и я буду очень  счастлив, если она вам докажет, насколько было  необоснованно ваше  противодействие замужеству Валентины.    

    Нуартье ответил только взглядом, от которого по телу Вильфора  пробежала дрожь.    

   Потом  он глазами подозвал Валентину.    

    В один миг, благодаря тем способам, которыми она всегда  пользовалась при  разговоре с дедом, она нашла слово "ключ".    

    Затем она проследила за взглядом паралитика;  взгляд  остановился  на ящике  шкафчика, который стоял между окнами.    

    Она открыла этот ящик, и действительно там оказался ключ.    

    Она достала его оттуда, и глаза старика подтвердили, что он  требовал именно  этого; затем взгляд паралитика  указал  на  старинный  письменный стол, уже  давно заброшенный, где, казалось, могли храниться разве только старые ненужные  бумажки.    

    - Я должна открыть бюро? - спросила Валентина.    

    - Да, - показал старик.    

    - Открыть ящики?    

    - Да.    

    - Боковые?    

    - Нет.    

    - Средний?    

    - Да.    

    Валентина открыла его и вынула оттуда связку бумаг.    

    - Вам это нужно, дедушка? - сказала она.    

    - Нет.    

    Валентина стала вынимать все бумаги подряд; наконец, в  ящике  ничего не  осталось.    

    - Но ящик уже совсем пустой, - сказала она.    

    Глазами Нуартье показал на словарь.    

    - Да, дедушка, понимаю, - сказала Валентина.    

    И она снова начала называть одну за другой буквы алфавита; на "С"  Нуартье остановил ее.    

    Она стала перелистывать словарь, пока не дошла до слова "секрет".    

    - Так ящик с секретом? - спросила она.    

    - Да.    

    - А кто знает этот секрет?    

    Нуартье перевел взгляд на дверь, в которую вышел слуга.    

    - Барруа? - сказала она.    

    - Да, - показал Нуартье.    

    - Надо его позвать?    

    - Да.    

    Валентина подошла к двери и позвала Барруа.    

    Между тем на лбу у Вильфора от нетерпения выступил пот, а Франц  стоял,  остолбенев от изумления.    

    Старый слуга вошел в комнату.    

    - Барруа, - сказала Валентина, - дедушка велел  мне  взять  из  этого шкафчика  ключ, открыть стол и выдвинуть вот этот ящик; оказывается, ящик с секретом; вы  его, очевидно, знаете; откройте его.    

    Барруа взглянул на старика.    

    - Сделайте это, - сказал выразительный взгляд Нуартье.    

    Барруа повиновался; двойное дно открылось, и показалась пачка  бумаг,  перевязанная черной лентой.    

    - Вы это и требуете, сударь? - спросил Барруа.    

    - Да, - показал Нуартье.    

    - Кому я должен передать эти бумаги? Господину де Вильфор?    

    - Нет.    

    - Мадемуазель Валентине?    

    - Нет.    

    - Господину Францу д'Эпине?    

    - Да.    

    Удивленный Франц подошел ближе.    

    - Мне, сударь? - сказал он.    

    - Да.    

    Франц взял у Барруа бумаги и, взглянув на обертку, прочел:    

    "После моей смерти передать моему другу, генералу Дюрану, который, со  своей стороны, умирая, должен завещать этот пакет своему сыну, с наказом  хранить его, как содержащий чрезвычайно важные бумаги".    

    - Что же я должен делать с этими бумагами, сударь? - спросил Франц.    

    - Очевидно, чтобы вы хранили в таком же запечатанном виде,  -  сказал  королевский прокурор.    

    - Нет, нет, - быстро сказали глаза Нуартье.    

    - Может быть, вы хотите, чтобы господин д'Эпипо прочитал их? - сказала  Валентина.    

    - Да, - сказали глаза старика.    

    - Видите, барон, дедушка просит вас прочитать эти бумаги,  -  сказала  Валентина.    

    - В таком случае сядем, - с досадой сказал Вильфор, - что займет  некоторое  время.    

    - Садитесь, - показал глазами старик.    

    Вильфор сел, по Валентина только оперлась на кресло деда, и Франц остался  стоять перед ними.    

    Он держал таинственный пакет в руке.    

    - Читайте, - сказали глаза старика.    

    Франц развязал обертку, и в комнате наступила полная тишина. При  общем  молчании он прочел:    

    - "Выдержка из протоколов  заседания  клуба  бонапартистов  на  улице  Сен-Жак, состоявшегося пятого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого   года".    

    Франц остановился.    

    - Пятое февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года! В этот  день  был убит мой  отец!    

    Валентина и Вильфор молчали; только глаза старика ясно  сказали:  читайте  дальше.    

    - Ведь мой отец исчез как раз после того, как вышел из этого клуба, продолжал  Франц.    

    Взгляд Нуартье по-прежнему говорил: читайте.    

    Франц продолжал:    

    - "Мы, нижеподписавшиеся, Луп-Жак Борепэр,  подполковник  артиллерии,  Этьец Дюшамнн, бригадный генерал, и Клод Лешарпаль, директор  управления  земельными угодьями, заявляем, что четвертого февраля  тысяча  восемьсот  пятнадцатого года с острова Эльба было получено письмо, поручавшее  вниманию и  доверию членов бонапартистского клуба генерала Флавиена  де  Кенель,  состоявшего на императорской службе с тысяча восемьсот  четвертого года по  тысяча восемьсот пятнадцатый год и потому, несомненно, преданного  наполеоновской династии, несмотря на пожалованный ему  Людовиком  Восемнадцатым  титул барона д'Эпине, по названию его поместья.    

    Вследствие сего генералу де Кенель была послана записка с приглашением на  заседание, которое должно было состояться на следующий день пятого февраля. В  записке не было указано ни улицы, ни номера дома, где  должно было происходить  собрание; она была без подписи, по  в  пой  сообщалось, что если генерал будет  готов, то за ним явятся в девять часов вечера.    

    Заседания обычно продолжались от девяти часов вечера до полуночи.    

    В девять часов президент клуба явился к генералу; генерал был  готов; президент  заявил ему, что он может быть введен в клуб лишь с тем условием, что ему навсегда  останется неизвестным место собраний и что он  позволит завязать себе глаза и  даст клятву но пытаться приподнять повязку.    

    Генерал де Кенель принял это условие и поклялся честью, что по  будет пытаться  увидеть, куда его ведут.    

    Генерал уже заранее распорядился подать  свой  экипаж;  по  президент объяснил,  что воспользоваться им не представляется возможным, потому что нет смысла  завязывать глаза хозяину, раз у кучера они останутся  открыты и он будет знать  улицы, по которым еде г.    

    "Как же тогда быть?" - спросил генерал.    

    "Я приехал в карете", - сказал президент.    

    "Разве вы так уверены в своем кучере, что доверяете ему секрет, который  считаете неосторожным сказать моему?"    

    "Наш кучер - член клуба, - сказал президент, - нас повезет статс-секретарь".    

    "В таком случае, - сказал, смеясь, генерал, - нам  грозит  другое,  что он  нас опрокинет".    

    Мы отмечаем эту шутку, как доказательство того,  что  генерал  никоим образом  не был насильно приведен на заседание  и  присутствовал  там  по доброй воле.    

    Как только они сели в карету, президент напомнил генералу его  обещание  позволить завязать себе глаза. Генерал никак не возражал против этой  формальности; для этой цели послужил футляр,  заранее  приготовленный  в  карете.    

    Во время пути президенту показалось, что генерал  пытается  взглянуть из-под  повязки; он напомнил ему о клятве.    

    "Да, да, вы правы", - сказал генерал.    

    Карета остановилась у одной из аллей улицы Сен-Жак. Генерал вышел  из кареты,  опираясь на руку президента, звание которого оставалось ему  неизвестно и  которого он принимал за простого члена клуба;  они  пересекли аллею, поднялись  во второй этаж и вошли в комнату совещаний.    

    Заседание уже началось. Члены клуба, предупрежденные  о  том,  что  в этот  вечер состоится нечто вроде представления повою члена, были в  полном сборе.  Когда генерала довели до середины залы, ему  предложил  снять повязку. Он  немедленно воспользовался предложением и  был,  по-видимому, очень удивлен,  увидав так много знакомых лиц на  заседании  общества,  о существовании  которого он даже и по подозревал.    

    Его спросили о его взглядах, по он ограничился ответом, что они должны быть уже  известны из писем с Эльбы...    

    Франц прервал чтение.    

    - Мой отец был роялистом, - сказал он, - его незачем было  спрашивать об его  взглядах, они всем были известны.    

    - Отсюда и возникла моя связь с вашим отцом, дорогой барон, -  сказал Вильфор,  - легко сходишься с человеком, если разделяешь его взгляды.    

    - Читайте дальше, - говорили глаза старика.    

    Франц продолжал:    

    - "Тогда взял слово президент и пригласил генерала высказаться  обстоятельнее, но господин де Кенель ответил, что сначала желает узнать, чего  от него ждут.    

    Тогда генералу огласили то самое письмо с острова Эльба, которое  рекомендовало  его клубу как человека, на чье  содействие  можно  рассчитывать. Целый параграф  этого письма был посвящен возможному возвращению  с острова Эльба и обещал  новое более подробное письмо по прибытии  "Фараона" - судна,  принадлежащего марсельскому арматору Моррелю, с  капитаном, всецело преданным  императору.    

    Во время чтения этого письма генерал, на которого рассчитывали как на собрата,  выказывал, наоборот, все признаки недовольства и явного  отвращения.    

    Когда чтение было окончено, он  продолжал  безмолвствовать,  нахмурив брови.    

    "Ну что же, генерал, - спросил президент, - что вы  скажете  об  этом  письме?"    

    "Я скажу, - ответил он, - что слишком еще  недавно  приносил  присягу  королю Людовику Восемнадцатому, чтобы уже нарушать ее в пользу  экс-императора".    

    На этот раз ответ был настолько ясен, что убеждения генерала  уже  не оставляли  сомнений.    

    "Генерал, - сказал президент, - для нас не существует короля Людовика  Восемнадцатого, как но существует эксимператора. Есть только  его  величество  император и король, насилием и изменой удаленный  десять  месяцев тому назад из  Франции, своей державы".    

    

    "Извините, господа, - сказал генерал, - возможно, что для  вас  и  не  существует короля Людовика Восемнадцатого, но для меня он существует: он возвел  меня в баронское достоинство и назначил фельдмаршалом, и я никогда не забуду,  что обоими этими званиями я обязан его счастливому возвращению во  Францию".    

    "Сударь, - очень серьезно сказал, вставая, президент,  -  обдумывайте то,  что вы говорите; ваши слова ясно  показывают  нам,  что  на  острове Эльба на  ваш счет ошиблись и ввели нас в заблуждение. Сообщение, сделанное вам, вызвано  тем доверием, которое к вам питали, то  есть  чувством, для вас лестным.  Оказывается, что мы ошибались; титул и высокий чин заставили вас примкнуть к  новому правительству, которое мы намерены  свергнуть. Мы не будем принуждать  вас оказать нам содействие;  мы  никого  не зовем в свои ряды против его  совести и воли, но мы принудим  вас  поступить, как подобает благородному  человеку,  даже  если  это  и  не  соответствует вашим намерениям".    

    "Вы считаете это благородным - знать о вашем заговоре и  не  раскрыть его!  А я считаю  это  сообщничеством.  Как  видите,  я  еще  откровеннее  вас..."    

    - Отец, отец, - сказал Франц, прерывая чтение, -  теперь  я  понимаю, почему  они тебя убили!    

    Валентина невольно посмотрела на Франца: молодой человек был поистине прекрасен  в своем сыновнем порыве.    

    Вильфор ходил взад и вперед по комнате.    

    Нуартье следил глазами за выражением лица  каждого  и  сохранял  свой строгий и  полный достоинства вид.    

    Франц снова взялся за рукопись и продолжал:    

    - "Сударь, - сказал президент, - вас пригласили явиться на заседание, вас  не силой сюда притащили; вам предложили завязать глаза,  вы  на  это  согласились. Изъявляя согласие на оба эти предложения, вы отлично знали, что мы  занимаемся не укреплением трона  Людовика  Восемнадцатого,  иначе нам незачем  было бы так заботливо скрываться от полиции. Знаете, это было бы слишком просто  - надеть маску, позволяющую проникнуть в чужие тайны, а затем снять эту маску и  погубить тех, кто вам доверился. Нет, нет, вы сначала откровенно скажите нам,  за кого вы стоите: за случайного  короля, который в настоящее время царствует,  или за его величество императора".    

    "Я роялист, - отвечал генерал, - я присягал Людовику  Восемнадцатому, и я  останусь верен своей присяге".    

    Эти слова вызвали общий ропот, и по лицам  большинства  членов  клуба было  видно, что они хотели бы заставить господина д'Эпине  раскаяться  в его  необдуманном заявлении. Президент снова встал и водворил тишину.    

    "Сударь, - сказал он ему, - вы слишком серьезный и  слишком   рассудительный человек, чтобы не давать себе отчета в последствиях того  положения, в котором мы с вами очутились, и самая ваша откровенность подсказывает  нам те условия, которые мы должны  вам  поставить:  вы  поклянетесь честью  никому ничего не сообщать из того, что вы здесь слышали".    

    Генерал схватился за эфес своей шпаги и воскликнул: "Если уж говорить о  чести, то прежде всего не преступайте ее законов и ничего силой не  навязывайте!"    

    "А вы, сударь, - продолжал президент со спокойствием, едва ли не  более  грозным, чем гнев генерала, - советую вам,  оставьте  в  покое  вашу  шпагу".    

    Генерал обвел присутствующих взглядом, в котором выразилось некоторое  беспокойство. Все же он не сдавался; напротив, он собрал  все  свое  мужество.    

    "Я не дам вам такой клятвы", - сказал он.    

    "В таком случае, сударь, - спокойно ответил президент, - вам придется  умереть".    

    Господин д'Эпине сильно побледнел; он еще раз окинул взглядом окружающих;  некоторые члены клуба перешептывались и искали под своими  плащами оружие.    

    "Генерал, - сказал президент, - не беспокойтесь; вы находитесь  среди  людей чести, которые испробуют все средства убедить вас, прежде чем прибегнуть  к крайности; но с другой стороны, вы сами это сказали, вы  находитесь среди  заговорщиков; у вас в руках наша тайна, и вы должны нам  ее возвратить".    

    Многозначительное молчание последовало за этими словами; генерал  ничего не  ответил.    

    "Заприте двери", - сказал тогда президент.    

    Мертвое молчание продолжалось и после этих слов.    

    Тогда генерал выступил вперед и, делая  над  собой  страшное  усилие, сказал:    

    "У меня есть сын. Находясь среди убийц, я обязан подумать о нем".    

    "Генерал, - ответил с достоинством председатель собрания, - один  человек  всегда может безнаказанно оскорбить пятьдесят; это привилегия слабости. Но он  напрасно пользуется этим правом. Советую вам, генерал, поклянитесь и не  оскорбляйте нас".    

    Генерал, снова укрощенный превосходством председателя собрания, минуту  колебался, наконец, подойдя к столу президента, он спросил:    

    "Какова формула клятвы?"    

    "Вот она:    

    "Клянусь честью некогда но открывать кому бы то ни было то, что я видел и  слышал пятого февраля тысяча восемьсот  пятнадцатого  года,  между девятью и  десятью часами вечера, и заявляю, что заслуживаю смерти,  если нарушу эту  клятву".    

    Генерала, видимо, охватила нервная  дрожь,  которая  в  течение  нескольких  секунд мешала ему что-либо ответить; наконец, превозмогая  явное отвращение, он  произнес требуемую клятву, по так тихо, что его с  трудом можно было  расслышать; поэтому некоторые из членов потребовали, чтобы он повторил ее,  более громко и отчетливо, что и было исполнено.    

    "Теперь я хотел бы удалиться, - сказал генерал, - свободен ли я  наконец?"    

    Президент встал, выбрал трех членов собрания, которые должны были ему  сопутствовать, и сел с генералом в карету,  предварительно  завязав  ему глаза.  В числе этих трех членов находился и тот, который  исполнял  роль кучера.    

    Остальные члены клуба молча разошлись.    

    "Куда вам угодно, чтобы мы отвезли вас?" - спросил президент.    

    "Куда хотите, лишь бы я был избавлен от вашего присутствия", -   ответил господин д'Эпине.    

    "Сударь, - сказал на это президент, - берегитесь, вы больше не в собрании,  вы теперь имеете дело с отдельными людьми; не оскорбляйте их, если по желаете,  чтобы вас заставили отвечать за оскорбление".    

    Но вместо того чтобы попять эти слова, господин д'Эпине ответил:    

    "В своей карете вы так же храбры, как и у себя в клубе, по той причине,  сударь, что четверо всегда сильнее одного".    

    Президент приказал остановить карсту.    

    Они находились как раз в том месте набережной Орм, где есть лестница, ведущая  вниз к реке.    

    "Почему вы здесь остановились?" - спросил господин д'Эпине.    

    "Потому, сударь, - сказал президент, - что вы оскорбили  человека,  и этот  человек не желает сделать ни шагу дальше, не потребовав у  вас  законного  удовлетворения".    

    "Еще один способ убийства", - сказал, пожимая плечами, генерал.