1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Умчались пестрой чередой?    

     

Вооруженное выступление караула оказалось небезрезультатным.  Тележка была захвачена, пьяница взят в плен. Тележка была отправлена под арест,  а пьяница впоследствии слегка наказан военным судом, как соучастник. Этот  случай свидетельствует о неутомимом рвении прокуратуры тех времен в деле охраны  общественного порядка.    

Приключение Гавроша, сохранившееся в преданиях квартала  Тампль, это одно из самых страшных воспоминаний старых буржуа Маре, и  запечатлелось оно в их памяти следующим образом: «Ночная атака на караульное  помещение Королевской типографии».    

     

     

 Том III    

Перевод: М. В. Вахтерова     

     

Часть V    

«Жан Вальжан»    

     

Книга первая    

Война в четырех стенах    

     Глава первая.    Харибда предместья Сент-Антуан и Сцилла предместья Тампль    

     

Две наиболее замечательные баррикады, которые может отметить  исследователь социальных бурь, не принадлежат к тому времени, когда происходят  события этой книги. Обе эти баррикады, бывшие каждая в своем роде символом  грозной эпохи, выросли из земли во время рокового июньского восстания 1848 года  – величайшей из всех уличных войн, какие только видела история.    

Случается иногда, что чернь, великая бунтовщица, восстает  даже против высоких принципов, против свободы, равенства и братства, против  избирательного права, против верховной власти народа, восстает из бездны своего  отчаяния, своих бедствий, разочарований, тревог, лишений, смрада, невежества,  темноты; случается, что толпа объявляет войну народу.    

Оборванцы нападают на общественное право, охлократия  ополчается против демоса.    

Это мрачные дни, ибо даже в таком безумии всегда есть  известная доля справедливости, такая дуэль похожа на самоубийство, а слова  якобы оскорбительные – оборванцы, чернь, охлократия, простонародье –  доказывают, увы, скорее вину тех, кто господствует, чем тех, кто страдает:  скорее вину привилегированных, чем вину обездоленных.    

Что до меня, я произношу эти слова с болью и уважением, ибо  если философия углубится в события, которым эти слова соответствуют, она  нередко найдет там великое наряду с ничтожным. В Афинах была охлократия, гезы  создали Голландию, плебеи много раз спасали Рим, а чернь следовала за Иисусом.    

Кто из мыслителей порою не задумывался над величием  социального дна!    

Именно об этой черни, о всех этих бедняках, бродягах,  отверженных, из которых вышли апостолы и мученики, думал, вероятно, блаженный  Иероним, когда произнес свое загадочное изречение: Fex urbis, lex orbis[133]    

Возмущение толпы, страдающей и обливающейся кровью, ее  бессмысленный бунт против жизненно необходимых для нее же принципов, ее  беззакония ведут к государственному перевороту и должны быть подавлены. Честный  человек идет на это и, именно из любви к толпе, вступает с ней в борьбу. Но как  он сочувствует ей, хотя и выступает против! Как уважает ее, хотя и дает ей  отпор! Это один из редких случаев, когда, поступая справедливо, мы испытываем  смущение и словно не решаемся довести дело до конца; мы упорствуем – это  необходимо, но удовлетворенная совесть печальна; мы выполняем свой долг, а  сердце щемит в груди.    

Поспешим оговориться, – июнь 1848 года был событием  исключительным, почти не поддающимся классификации в философии истории. Все  слова, сказанные выше, надо взять обратно, когда речь идет об этом неслыханном  мятеже, в котором сказалась священная ярость тружеников, взывающих о своих  правах. Пришлось подавить мятеж, того требовал долг, так как мятеж угрожал  Республике. Но что же в сущности представлял собою июнь 1848 года? Восстание  народа против самого себя.    

То, что относится к основному сюжету, нельзя считать  отступлением; поэтому да будет нам дозволено ненадолго остановить внимание  читателя на двух единственных в своем роде баррикадах, только что упомянутых  нами и особенно характерных для восстания.    

Одна заграждала заставу предместья Сент-Антуан, другая  защищала подступы к предместью Тампль; те, кому довелось увидеть эти выросшие  под ясным голубым июньским небом грозные творения гражданской войны, никогда их  не забудут.    

Сент-Антуанская баррикада была чудовищных размеров – высотой  с трехэтажный дом и шириной в семьсот футов. Она загораживала от угла до угла  широкое устье предместья, то есть сразу три улицы; изрытая, иссеченная,  зубчатая, изрубленная, с громадным проломом, как бы образующим бойницу,  подпираемая грудами камней, превращенными в бастионы, там и сям выдаваясь  вперед неровными выступами, надежно прикрывая свой тыл двумя высокими мысами  домов предместья, она вздымалась, как гигантская плотина, в глубине грозной  площади, некогда видевшей 14 июля. Девятнадцать баррикад громоздились уступами,  уходя в глубь улиц, позади этой баррикады-прародительницы. Достаточно было  увидеть ее издали, чтобы почувствовать мучительные страдания городских окраин,  достигшие того предела, когда отчаянье превращается в катастрофу. Из чего была  построена баррикада? Как говорили одни, из развалин трех шестиэтажных домов,  нарочно для этого разрушенных. По словам других, ее сотворило чудо народного  гнева. Эти развалины наводили уныние, как все порожденное ненавистью. Можно  было спросить: кто это построил? Можно было спросить также: кто это разрушил?  То было создано вдохновенным порывом клокочущей ярости. Стой! вот дверь! вот  решетка! вот навес! вот рама! сломанная жаровня! треснувший горшок! Давай все,  швыряй все! Толкай, тащи, выворачивай, выламывай, сшибай, разрушай все! В одну  кучу дружно валили булыжники, щебень, бревна, железные брусья, тряпье, битое  стекло, ободранные стулья, капустные кочерыжки, лохмотья, мусор, проклятья. Это  было величественно и ничтожно. Пародия на первозданный хаос, созданная в спешке  и суматохе. Громады и атомы вперемешку; кусок стены рядом с дырявой миской –  грозное братство всевозможных обломков; Сизиф бросил сюда свою каменную глыбу,  а Иов – свою черепицу. Все в целом внушало ужас. Это был Акрополь голытьбы. По  всему скату торчали опрокинутые тележки; огромная повозка, перевернутая  колесами вверх, казалась шрамом на этом мятежном лике; распряженный омнибус,  который со смехом втащили на руках на самую верхушку, как будто строители  варварского сооружения хотели соединить трагическое с забавным, вытягивал свое  дышло навстречу неведомым небесным коням. Эта гигантская насыпь, намытая  волнами мятежа, вызывала в памяти нагромождение Оссы на Пелион во всех  революциях: 93-й год на 89-й, 9 термидора на 10 августа, 18 брюмера на 21  января, вандемьер на прериаль, 1848-й год на 1830-й. Площадь того стоила, и  баррикада имела право возникнуть на том самом месте, где исчезла Бастилия. Если  бы океан строил плотины, он воздвиг бы именно такую. Ярость прилива наложила  печать на эту бесформенную запруду. Какого прилива? Толпы. Казалось, вы видите  окаменелый вопль. Казалось, вы слышите, как жужжат над баррикадой, словно над  ульем, огромные невиданные пчелы бурного прогресса. Не то непроходимая чаща. Не  то пьяная оргия. Не то крепость. Чудилось, будто безумие создало это взмахом  крыла. Было что-то омерзительное в этом укреплении и нечто олимпийское в этом  хаосе. Там и сям в невероятном сумбуре торчали стропила крыш, оклеенные обоями  углы мансард, оконные рамы с целыми стеклами, стоящие среди щебня в ожидании пушечного  выстрела, сорванные с кровель трубы, шкафы, столы, скамейки, в бессмысленном, вопиющем  беспорядке, всевозможный убогий скарб, отвергнутый даже нищим и носящий  отпечаток ярости и разрушения. Можно было бы сказать, что это лохмотья народа:  лохмотья из дерева, из железа, меди, камня, и что предместье Сент-Антуан  вышвырнуло все это за дверь могучим взмахом метлы, создав баррикаду из своей  нищеты. Обрубки, напоминавшие плаху, разорванные цепи, брусья с перекладиной в  виде виселиц, колеса, валяющиеся среди щебня, населяли это жилище анархии  мрачными видениями всех древних пыток, каким некогда подвергался народ.  Сент-Антуанская баррикада обращала в оружие все; все, чем гражданская война  может запустить в голову обществу, вылетало оттуда; то было не сражение, а  припадок бешенства. Карабины, которые защищали этот редут, и несколько  мушкетонов палили осколками, костяшками, пуговицами, даже колесиками из-под  ночных столиков – весьма опасными снарядами, так как они были из меди.  Баррикада бесновалась. Она оглашала небо неистовыми воплями; время от времени,  как бы дразня осаждавших, она покрывалась бушующей толпой, морем горячих голов;  она вся кишела людьми, щетинилась колючим гребнем ружей, сабель, палок,  топоров, пик и штыков; огромное красное знамя плескалось по ветру. С баррикады  доносились команда, боевые песни, дробь барабанов, женский плач и хриплый смех  умиравших с голоду. Она была чудовищна и полна жизни, она вспыхивала искрами,  как спина электрического ската. Дух революции клубился облаком над этой  вершиной, откуда гремел глас народа, подобный гласу божию; от этой гигантской  груды мусора исходило странное величие. То была куча отбросов, и то был Синай.    

Как мы говорили выше, баррикада сражалась во имя Революции.  С кем? С самой Революцией. Эта баррикада, порождение беспорядка, смятения,  случайности, недоразумения, неведения, восстала против Учредительного собрания,  верховной власти народа, всеобщего избирательного права, против нации, против  Республики Карманьола вызвала на бой Марсельезу.    

Вызов безрассудный, но героический, ибо этот старый пригород  сам был героем.    

Предместье и его редут защищали друг друга. Предместье  опиралось на редут, редут прислонялся к предместью. Громадная баррикада  высилась, как скала, о которую разбивалась стратегия генералов, прославленных в  африканских походах. Все ее впадины, наросты, шишки, горбы казались в клубах  дыма ее гримасами, озорной усмешкой. Картечь застревала в ее бесформенной  массе, снаряды вязли, поглощались, исчезали, ядра только дырявили дыры; какой  смысл бомбардировать хаос? И войска, привыкшие к самым страшным картинам войны,  с тревогой глядели на этот редут-чудовище, щетинистый, как вепрь, и огромный,  как гора.    

Если бы кто отважился заглянуть в четверти мили оттуда за  острый выступ, образуемый витриной магазина Далемань, на углу улицы Тампль,  выходившей на бульвар близ Шато-д'О, то увидел бы вдалеке, по ту сторону  канала, на верхнем конце улицы, поднимающейся лесенкой по предместью Бельвиль,  какую-то странную стену в два этажа высотой. Она соединяла прямой чертой дома  правой стороны с левой, как будто улица сама отвела назад свою самую высокую  стену, чтобы выставить надежный заслон. Это была стена из тесаного камня.  Прямая, гладкая, холодная, крутая, она была выверена наугольником, выложена по  шнурку, проверена по отвесу. Разумеется, ее не цементировали, но, как в иных  римских стенах, это не нарушало строгой ее архитектуры. По высоте можно было  догадаться о ее прочности. Карниз был математически точно параллелен основанию.  На серой поверхности, через известные промежутки, виднелись едва заметные  отверстия бойниц, подобные черным линиям. Бойницы были расположены на равных  расстояниях друг от друга. Улица была пустынна; все окна и двери заперты, а в  глубине возвышалась застава – неподвижная и безмолвная стена, превращавшая  улицу в тупик. На стене никого не было видно, ничего не было слышно: ни крика,  ни шума, ни дыхания. Она казалась гробницей.    

Ослепительное июньское солнце заливало светом это грозное  сооружение.    

То была баррикада предместья Тампль.    

Подойдя и увидев ее, даже самые смелые призадумывались,  пораженные загадочным видением. Все здесь было строго, прямолинейно, тщательно  прилажено, плотно пригнано, симметрично и зловеще. Здесь наука сочеталась с  магией. Казалось, создателем такой баррикады мог быть геометр или призрак.  Глядя на нее, невольно понижали голос.    

Время от времени, лишь только солдат, офицер или  представитель власти решался пересечь пустынную улицу, раздавался тонкий  свистящий звук, и прохожий падал раненный или убитый. Если же ему удавалось  перебежать, пуля вонзалась в закрытую ставню, застревала между кирпичами или в  стенной штукатурке. А иногда вылетала и картечь. Бойцы баррикады соорудили из  двух обломков чугунных газовых труб, заткнутых с одного конца паклей и глиной,  две небольшие пушки. Пороха не тратили зря: почти каждый выстрел попадал в  цель. Здесь и там валялись трупы, лужи крови стояли на мостовой. Мне запомнился  белый мотылек, порхавший посреди улицы. Лето остается летом.    

Все подворотни окрестных домов были забиты ранеными.    

Каждый чувствовал себя под прицелом невидимого врага и  понимал, что улица пристреляна во всю длину.    

Солдаты, построенные для атаки у Тампльской заставы, за  горбатым мостом канала, хмуро и сосредоточенно разглядывали этот мрачный редут,  неподвижный, бесстрастный, рассылающий смерть. Некоторые добирались ползком до  середины выгнутого дугой моста, стараясь не выставлять кивера.    

Бравый полковник Монтейнар любовался баррикадой не без  внутреннего трепета.    

– А как построено! – сказал он, обращаясь к одному  из депутатов. – Ни один камень не выдается. Точно из фарфора!    

В этот миг пуля пробила орден на его груди, и он упал.    

– Трусы! – кричали солдаты. – Да покажитесь  же! Дайте на вас посмотреть! Они не смеют! Они прячутся!    

Баррикада предместья Тампль, которую защищали восемьдесят  человек против десяти тысяч, продержались три дня. На четвертый, как в битве  при Зааче и при Константине, атакующие ворвались в дома, прошли по крышам, и  баррикада была взята. Ни один из восьмидесяти «трусов» и не подумал бежать, все  были убиты, кроме начальника Бартелеми, о котором мы скажем позже.    

Баррикада Сент-Антуан поражала раскатами громов, баррикада  Тампль – молчанием. Между двумя редутами была та же разница, как между страшным  и зловещим. Одна казалась мордой зверя, другая – маской.    

Если в грандиозном и мрачном июньском восстании сочетались  гнев и загадка, то за первой баррикадой чудился дракон, за второй – сфинкс.    

Две эти крепости были созданы двумя людьми. по имени Курне и  Бартелеми. Курне воздвиг баррикаду Сент-Антуан, Бертелеми – баррикаду Тампль.  Каждая отражала черты того, кто ее построил.    

Курне был человек высокого роста, широкоплечий,  полнокровный, с могучими кулаками, смелым сердцем, чистой душой, с открытым и  грозным взглядом. Отважный, решительный, вспыльчивый, буйный, он был самым  добродушным из людей и самым опасным из бойцов. Война, борьба, схватка были его  родной стихией и радовали его. Он служил когда-то офицером флота; по его  движениям и голосу можно было угадать, что он сын океана, порождение бури; он  врывался в битву, как ураган. У Курне было нечто общее с Дантоном, кроме  гениальности, как у Дантона было нечто общее с Геркулесом, кроме божественного  происхождения.    

Худенький, невзрачный, бледный, молчаливый Бартелеми  напоминал гамена, но с трагической судьбой; получив как-то пощечину от  полицейского, он его выследил, подстерег, убил и, семнадцати лет от роду, был  сослан на каторгу. Выйдя оттуда, он построил баррикаду.    

Волею рока, в Лондоне, где позже оба они жили в изгнании,  Бартелеми убил Курне. Злосчастная дуэль! Некоторое время спустя, впутанный в  одну из тех загадочных историй, где замешана страсть, в одну из тех катастроф,  где французское правосудие видит смягчающие обстоятельства, а английское  правосудие – только убийство, Бартелеми был повешен. Наш общественный строй так  мрачен, что этот несчастный, который несомненно был одарен незаурядным, а может  быть, и выдающимся умом, в силу материальных лишений и низкого морального  уровня, начал каторгой во Франции и кончил виселицей в Англии. Во всех случаях  Бартелеми водружал одно только знамя – черное.    

 Глава вторая.    Что делать в бездне, если не беседовать?    

     

Шестнадцать лет – немалый срок для тайной подготовки к  восстанию, и июнь 1848 года научился многому в сравнении с июнем 1832 года.  Поэтому баррикада на улице Шанврери была только наброском, только зародышем по  сравнению с двумя гигантскими баррикадами, описанными выше; но для своего  времени она была страшна.    

Под наблюдением Анжольраса повстанцы работали всю ночь.  Мариус ни в чем не принимал участия. Баррикада не только была восстановлена, но  и достроена. Ее подняли на два фута выше. Железные брусья, воткнутые в  мостовую, напоминали пики, взятые наперевес. Всевозможный хлам, собранный  отовсюду и наваленный с внешней стороны баррикады, довершал ее хаотический вид.  Искусно построенный редут представлял собой изнутри гладкую стену, а снаружи  непроходимую чащу.    

Лестницу из булыжников починили, так что на баррикаду можно  было всходить, как на крепостную cтену.    

Всюду навели порядок: очистили от мусора нижнюю залу,  обратили кухню в перевязочную, перебинтовали раненых, собрали рассыпанный на  полу и по столам порох, отлили пули, набили патроны, нащипали корпии, раздали  валявшееся на земле оружие, прибрали редут внутри, вытащили обломки, вынесли  трупы.    

Убитых сложили грудой на улице Мондетур, которая все еще  была в руках повстанцев. Мостовая на этом месте долго оставалась красной от  крови. В числе мертвых были четыре национальных гвардейца пригородных войск. Их  мундиры Анжольрас велел сохранить.    

Анжольрас посоветовал всем заснуть часа на два. Совет  Анжольраса был равносилен приказу. Однако ему последовали лишь трое или  четверо. Фейи употребил эти два часа, чтобы изобразить на стене против кабачка  надпись:    

     

ДА ЗДРАВСТВУЮТ НАРОДЫ!    

     

Эти три слова, вырезанные на камне гвоздем, еще можно было  прочесть в 1848 году.    

Три женщины воспользовались ночной передышкой и куда-то  исчезли: вероятно, им удалось скрыться где-нибудь в соседнем доме. Повстанцы  облегченно вздохнули.    

Большинство раненых еще могли и хотели участвовать в бою. В  кухне, которая стала перевязочной, на тюфяках и соломенных подстилках лежало  пятеро тяжело раненных, в том числе два солдата муниципальной гвардии. Солдат  перевязали в первую очередь.    

В нижней зале остался только Мабеф, накрытый черным  покрывалом, и Жавер, привязанный к столбу.    

– Здесь будет мертвецкая, – сказал Анжольрас.    

В комнате, едва освещенной свечой, в самой глубине, где за  столом, наподобие перекладины, виднелся стол с покойником, смутно  вырисовывались очертания громадного креста, образуемого стоящим во весь рост  Жавером и лежащим Мабефом.    

Дышло омнибуса, хотя и обломанное при обстреле, еще  достаточно хорошо держалось, и на нем укрепили знамя.    

Анжольрас, отличавшийся свойством настоящего командира –  всегда претворять слово в дело – привязал к этому древку пробитую пулями и  залитую кровью одежду убитого старика.    

Накормить людей было уже нечем. Не осталось ни хлеба, ни  мяса. За шестнадцать часов, проведенных на баррикаде, пятьдесят человек  уничтожили скудные запасы кабачка. Рано или поздно любая сражающаяся баррикада  неизбежно становится плотом «Медузы». Пришлось примириться с голодом. Наступили  первые часы того спартански сурового дня 6 июня, когда Жанн, которого обступили  повстанцы на баррикаде Сен-Мерри, с криками: «Хлеба! Дайте есть!» – отвечал! «К  чему? Теперь три часа. В четыре мы будем убиты».    

Так как есть было нечего, Анжольрас не разрешил и пить. Он  запретил вино и разделил водку на порции.    

В погребе было обнаружено пятнадцать полных, плотно  закупоренных бутылок Анжольрас и Комбефер обследовали их. Поднявшись наверх,  Комбефер заявил:    

– Это из старых запасов дядюшки Гюшлу, он начал с  бакалейной торговли.    

– Вино, должно быть, отменное, – заметил  Боссюэ, – хорошо, что Грантер спит. Будь он на ногах, попробуй-ка уберечь  от него бутылки.    

Несмотря на ропот, Анжольрас наложил запрет на эти  пятнадцать бутылок и, чтобы никто не посягнул на них, велел положить их под  стол, на котором покоился старый Мабеф.    

Около двух часов ночи сделали перекличку. На баррикаде еще  оставалось тридцать семь человек.    

Светало. Только что потушили факел, воткнутый на старое  место, в щель между булыжниками. Баррикада, походившая внутри на небольшой  огороженный дворик посреди улицы, была погружена в темноту, а сверху, в  неверных предрассветных сумерках, напоминала палубу разбитого корабля. Бойцы  баррикады, бродившие взад и вперед, казались зыбкими тенями. Над этим зловещим  гнездом мрака вырастали сизые очертания молчаливых домов, в вышине смутно  белели трубы. Небо приняло нежный неопределенный оттенок, не то белый, не то  голубой. В вышине с радостным щебетаньем носились птицы. На крыше высокого  дома, обращенного на восток и служившего опорой баррикаде, появился розовый  отблеск. В слуховом оконце третьего этажа утренний ветер шевелил седые волосы  на голове убитого человека.    

– Я рад, что потушили факел, – сказал Курфейрак,  обращаясь к Фейи, – меня раздражал этот огонь, трепещущий на ветру, будто  от страха. Пламя факела подобно мудрости трусов: оно плохо освещает, потому что  дрожит.    

Заря пробуждает умы, как пробуждает птиц: все заговорили.    

Увидев кошку, пробиравшуюся по желобу на крыше, Жоли нашел  повод для философских размышлений.    

– Что такое кошка? – воскликнул он. – Это  поправка. Господь бог, сотворив мышь, сказал: «Стойка, я сделал глупость». И  сотворил кошку. Кошка – это исправленная опечатка мыши. Мышь, потом кошка-это  проверенный и исправленный пробный оттиск творения.    

Комбефер, окруженный студентами и рабочими, говорил о  погибших, о Жане Прувере, о Баореле, о Мабефе, даже о Кабюке и о суровой печали  Анжольраса. Он сказал:    

– Гармодий и Аристогитон, Брут, Хереас, Стефанус,  Кромвель, Шарлотта Корде, Занд – все они, нанеся удар, испытали сердечную муку.  Сердце наше столь чувствительно, а жизнь человеческая столь загадочна, что даже  при политическом убийстве, при убийстве освободительном, когда оно совершено,  раскаянье в убийстве человека сильнее, чем радость служения человечеству.    

И минуту спустя – так причудливы повороты мысли в беседе –  от стихов Жана Прувера Комбефер уже перешел к сравнению переводчиков «Георгик»:  Ро – с Курнаном, Курнана – с Делилем, отмечая отдельные отрывки, переведенные  Мальфилатром, в особенности чудесные строки о смерти Цезаря; при упоминании о  Цезаре разговор снова вернулся к Бруту.    

– Убийство Цезаря справедливо, – сказал  Комбефер. – Цицерон был суров к Цезарю, и был прав. Такая суровость – не  злостная хула. Когда Зоил оскорбляет Гомера, Мевий оскорбляет Вергилия, Визе –  Мольера, Поп – Шекспира, Фрерон – Вольтера, тут действует древний закон зависти  и ненависти: гении всегда подвергаются преследованию, великих людей всегда так  или иначе травят. Но Зоил одно, а Цицерон другое. Цицерон карает мыслью так же,  как Брут карает мечом. Лично я порицаю этот вид правосудия, но в древности его  допускали. Цезарь, который переступил Рубикон, раздавал от своего имени высшие  должности, на что имел право лишь народ, и не вставал с места при появлении  сената, поступал, по словам Евтропия, как царь, даже больше – как тиран: regia  ас раеnе tyrannica[134].  Он был великий человек; тем хуже, или, вернее, лучше: тем убедительнее пример.  Его двадцать три раны трогают меня куда меньше, чем плевок на челе Иисуса  Христа. Цезаря закололи сенаторы, Христа били по щекам рабы. По степени  оскорбления узнают бога.    

Боссюэ, стоя на груде камней с карабином в руках и  возвышаясь над всеми, восклицал:    

– О Кидатеней, о Миррин, о Пробалинф, о прекрасный  Эантид! Кто дарует мне счастье произносить стихи Гомера, подобно греку из  Лаврия или из Эдаптеона!    

 Глава третья.    Чем светлее, тем мрачнее    

     

Анжольрас отправился на разведку. Он вышел незаметно через  переулок Мондетур, проскользнув вдоль стен.    

Повстанцы, надо сказать, были полны надежд. Удачно отразив  ночную атаку, они заранее относились с пренебрежением к новой атаке на  рассвете. Они ждали ее посмеиваясь. Все так же верили в успех, как и в правоту  своего дела. Кроме того, к ним, бесспорно, должны прийти подкрепления. На это  они твердо рассчитывали. С тою легкой уверенностью в победе, которая составляет  одно из преимуществ французского воина, они разделяли наступающий день на три фазы:  в шесть утра «соответствующим образом подготовленный» полк перейдет на их  сторону, в полдень – восстание всего Парижа, на закате – революция.    

Они слышали набатный колокол Сен-Мерри, не замолкавший ни на  минуту со вчерашнего дня; это доказывало, что вторая баррикада, большая  баррикада Жанна, все еще держалась.    

Все эти чаянья и слухи передавались от группы к группе  веселым и грозным шепотом, напоминавшим воинственное жужжанье пчелиного улья.    

Появился Анжольрас. Он возвратился из своей отважной  разведки в угрюмой окрестной тьме. С минуту он молча прислушивался к  оживленному говору, скрестив руки на груди. Потом, свежий и румяный в лучах  разгоравшегося рассвета, он сказал:    

– Вся армия Парижа в боевой готовности. Треть этой  армии угрожает нашей баррикаде. Кроме того, там национальная гвардия. Я  разглядел кивера пятого линейного и значки шестого легиона. Через час нас  атакуют. Что касается народа, он бунтовал вчера, а нынче утром не тронется с  места. Ждать нам нечего, надеяться не на что. Ни на одно предместье, ни на один  полк. Нас покинули все.    

Эти слова прервали гул голосов и произвели такое же  впечатление, как первые капли дождя на пчелиный рой перед началом грозы. Все  онемели. На миг наступила невыразимая тишина; казалось, слышался полет смерти.    

Но этот миг был краток.    

Из дальней группы, стоявшей в самом темном углу, чей-то  голос крикнул Анжольрасу:    

– Будь что будет! Подымем баррикаду на двадцать футов  выше и останемся здесь все до одного. Граждане, поклянемся клятвой мертвецов!  Докажем, что если народ предает республиканцев, то республиканцы не предают  народ!    

Слова эти рассеяли гнетущий туман личных тревог и страхов и  были встречены восторженными криками.    

Никто так и не узнал имени человека, произнесшего эти слова.  То был безвестный рабочий, никому неведомый, забытый, незаметный герой, тот  великий незнакомец, который всегда появляется при исторических кризисах, при  зарождении нового общественного строя, чтобы в нужную минуту властным голосом  произнести решающее слово и вновь кануть во мрак, воплотив в себе на краткий миг,  при блеске молнии, дух народа и божества.    

Это непреклонное решение было настолько в духе 6 июня 1832  года, что почти одновременно на баррикаде Сен-Мерри прозвучал возглас, который  вошел в историю и упоминался на судебном процессе: «Придут к нам на помощь или  не придут, не все ли равно! Погибнем здесь все до последнего!»    

Очевидно, обе баррикады, хотя и разобщенные внешне, были  объединены духовно.    

 Глава четвертая.    Пятью меньше, одним больше    

     

После того как выступил незнакомец, провозгласивший «клятву  мертвецов», и выразил в этой формуле общее душевное состояние, из всех уст  вырвался радостный и грозный крик, зловещий по смыслу, но звучавший торжеством.    

– Да здравствует смерть! Останемся здесь все до одного!    

– Почему же все? – спросил Анжольрас.    

– Все! Все!    

Анжольрас возразил:    

– Позиция у нас выгодная, баррикада превосходная.  Вполне достаточно тридцати человек. Зачем же приносить в жертву сорок?    

– Потому что никто не захочет уйти, – отвечали  ему.    

– Граждане! – крикнул Анжольрас, и голос его  задрожал от гнева. – Республика не настолько богата людьми, чтобы губить  их понапрасну. Такое тщеславие – просто мотовство. Если некоторым из вас долг  повелевает уйти, они обязаны исполнить его, как всякий другой долг.    

Анжольрас, воплощенный принцип, признанный вождь, пользовался  среди своих единомышленников безграничной властью. Но как ни велика была сила  его влияния, поднялся ропот.    

Командир до мозга костей, Анжольрас, услышав ропот, стал  настаивать. Он заявил властным тоном:    

– Пусть те, кого пугает, что нас останется только  тридцать, скажут об этом.    

Ропот усилился.    

– Легко сказать: «Уйдите»! – послышался голос из  рядов. – Ведь баррикада оцеплена.    

– Только не со стороны рынка, – возразил  Анжольрас. – Улица Мондетур свободна, и улицей Проповедников можно  добраться до рынка Инносан.    

– Вот там-то и схватят, – раздался другой  голос. – Как раз напорешься на караульный отряд национальных гвардейцев  или гвардейцев предместья. Они-то уж заметят человека в блузе и фуражке. «Эй,  откуда ты? Уж не с баррикады ли? – и поглядят на руки. – Ага, от тебя  пахнет порохом. К расстрелу!»    

Вместо ответа Анжольрас тронул за плечо Комбефера, и оба  вошли в нижнюю залу.    

Минуту спустя они вернулись. Анжольрас держал на вытянутых  руках четыре мундира, сохраненных по его приказанию. Комбефер шел за ним, неся  амуницию и кивера.    

– В таком мундире, – сказал Анжольрас, –  легко затеряться в рядах и скрыться. Во всяком случае, на четверых здесь  хватит.    

Он бросил мундиры на землю.    

Это не поколебало стоической решимости его слушателей. Тогда  заговорил Комбефер.    

– Полноте! – сказал он. – Будьте  сострадательны. Знаете, о чем идет речь? О женщинах. Скажите, есть у вас жены?  Да или нет? Есть дети? Да или нет? Есть матери, качающие колыбель и окруженные  кучей малышей? Кто никогда не видел грудь кормилицы, подымите руку. Ах, вы хотите  быть убитыми! Поверьте, я сам хочу того же, но не желаю видеть вокруг себя тени  женщин, ломающих руки. Умирайте, если хотите, но не губите других.  Самоубийство, которое здесь произойдет, возвышенно, но ведь самоубийство –  действие, строго ограниченное, не выходящее за известные пределы. Как только  оно коснется ваших ближних, это уже убийство. Вспомните о белокурых детских  головках, вспомните о седых стариках. Слушайте: Анжольрас рассказал мне сейчас,  что видел на углу Лебяжьей улицы освещенное свечой узкое оконце пятого этажа и  на стекле дрожащую тень старушки, которая, верно, всю ночь не смыкала глаз и  кого-то ждала. Быть может, это мать одного из вас. Так вот, пусть он уйдет,  пусть поспешит сказать матери: «Матушка, вот и я!» Ему нечего беспокоиться, мы  завершим дело и без него. Тот, кто содержит близких своим трудом, не имеет  права жертвовать собой. Это значит бросить семью на произвол судьбы. А те, у  кого остались дочери, у кого остались сестры? О них вы подумали? Вы идете на  смерть, вас убьют – прекрасно! А завтра? Ужасно, когда девушке нечего есть!  Мужчина просит милостыню, женщина продает себя. Прелестные создания, ласковые и  нежные с цветком в волосах! Они поют, болтают, озаряют ваш дом невинностью и  свежим благоуханием, они доказывают своей девственной чистотой на земле  существование ангелов на небесах! Подумайте о Жанне, о Лизе, о Мими: эти  пленительные благородные существа, гордость и благословение вашей семьи, ведь  они – о боже! – они будут голодать! Что тут скрывать? Есть рынок, где  торгуют человеческим телом; и если они сойдут туда, разве ваши тени, витающие  вокруг, удержат их своими бесплотными руками? Вспомните об улице, о тротуарах,  заполненных прохожими, о магазинах, перед которыми слоняются по грязи  полураздетые женщины. Эти женщины тоже были когда-то невинными. Вспомните о  ваших сестрах, у многих из вас они есть. Нищета, проституция, полиция, больница  Сен-Лазар – вот что суждено этим нежным красавицам, хрупким чудесным созданиям,  стыдливым, грациозным и прелестным, свежим, как майская сирень. Ах вот как, вы  пошли на смерть? Вас уже нет на свете! Отлично, нечего сказать! Вы стремитесь  спасти народ от королевской власти, а дочерей своих бросаете в полицейский  участок. Полноте, друзья, будьте милосердны. Бедные, бедные женщины, мы так  мало о них думаем! Мы полагаемся на то, что женщины не так образованы, как мы,  им мешают читать, мешают мыслить, запрещают заниматься политикой; но разве  можно запретить им пойти нынче вечером в морг и опознать ваши трупы? Слушайте,  вы, у кого осталась семья: не упрямьтесь, пожмите нам руки и уходите, мы и одни  здесь справимся. Я прекрасно понимаю: чтобы уйти, нужно мужество; это трудно.  Но чем труднее, тем больше заслуга. Вы говорите: у меня ружье, я на баррикаде,  будь что будет, я остаюсь. Будь что будет – не слишком ли сгоряча это сказано?  Друзья мои, наступит завтрашний день; вы не доживете до завтра, но семьи ваши  доживут, и сколько страданий их ожидает! Представьте себе славного здорового  ребенка с румяными, как яблоко, щеками; он болтает, щебечет, тараторит,  смеется, он так вкусно пахнет, когда его целуешь. Знаете ли вы, что с ним  станет, когда его покинут? Я видел одного, совсем крошечного, вот такого роста.  Его отец умер. Бедные люди приютили его из милости, но им самим не хватало  хлеба. Ребенок всегда был голоден. Стояла зима. Он не плакал. Он все бродил  около печки, в которой никогда не было огня, а труба у нее была обмазана желтой  глиной. Он отковыривал пальчиками куски глины и ел ее. У него было хриплое  дыхание, бледное личико, слабые ножки, вздутый живот. Он ничего не говорил и не  отвечал на вопросы. Он умер. А умирать его принесли в больницу Некер, где я его  и видел. Я проходил там как интерн врачебную практику. Так вот, если есть среди  вас отцы, которые любят гулять по воскресеньям, держа ручку ребенка в своей  большой сильной руке, пусть каждый отец представит себе, что это его ребенок. Я  помню этого несчастного малыша, я как сейчас вижу его голое тельце на  анатомическом столе; ребра выступали под кожей, словно могилки под  кладбищенской травой. В желудке у него нашли какую-то грязь, в зубах застряла  зола. Давайте же заглянем к себе в сердце, спросим совета у совести. Как  установлено статистикой, смертность среди осиротевших детей достигает  пятидесяти пяти процентов. Повторяю: речь идет о женщинах, о матерях, о  девушках, речь идет о малышах. Кто говорит о вас самих? Мы знаем, кто вы такие,  знаем, что все вы храбрецы, черт возьми! Прекрасно знаем, что вы с радостью, с  гордостью готовы отдать жизнь за великое дело, что вы чувствуете себя призванными  умереть с пользой и славой, что всякий из вас дорожит своей долей в общем  торжестве. В добрый час! Но вы же не одни на свете. Есть другие существа, о  которых вы должны подумать. Не будьте эгоистами!    

Все насупились.    

Какие удивительные противоречия вскрываются в человеческом  сердце в такие мгновения! Комбефер, произносивший эти слова, вовсе не был  сиротой. Он помнил о чужих матерях и забыл о своей. Он шел на смерть. Он-то и  был «эгоистом».    

Изнуренный голодом и лихорадкой, Мариус, потеряв одну за  другой все свои надежды, пережив самое страшное из крушений – упадок духа,  истерзанный бурными волнениями и чувствуя близость конца, все больше впадал в  странное оцепенение, которое предшествует роковому часу добровольной смерти.    

Физиолог мог бы изучать на нем нарастающие симптомы того  болезненного самоуглубления, изученного и классифицированного наукой, которое  так же относится к страданию, как страсть – к наслаждению. У отчаянья также  есть свои минуты экстаза. Мариус переживал такую минуту. Ему казалось, что он  вне всякого происходящего; как мы уже говорили, он видел все как бы издалека,  воспринимал целое, но не различал подробностей. Люди двигались словно за огненной  завесой, голоса доносились откуда-то из бездны.    

Однако речь Комбефера растрогала всех. Было в этой сцене  что-то острое и мучительное, что пронзило его и пробудило из забытья. Им  владела одна мысль – умереть, и он не желал ничем отвлекаться, однако в своем  зловещем полусне подумал, что, губя себя, не запрещается спасать других.    

Он возвысил голос.    

– Анжольрас и Комбефер правы, – сказал он, –  не нужно бесцельных жертв. Я согласен с ними; но надо спешить. То что сказал  Комбефер, неопровержимо. У кого из вас есть семьи, матери, сестры, жены, дети,  пусть выйдут вперед.    

Никто не тронулся с места.    

– Кто женат, кто опора семьи, выходите вперед! –  повторил Мариус.    

Его влияние было велико. Вождем баррикады, правда, считался  Анжольрас, но Мариус был ее спасителем.    

– Я приказываю! – крикнул Анжольрас.    

– Я вас прошу, – сказал Мариус.    

Тогда храбрецы, потрясенные речью Комбефера, поколебленные  приказом Анжольраса, тронутые просьбой Мариуса, начали указывать друг на друга.    

– Это верно, – говорил молодой пожилому, – ты  отец семейства, уходи.    

– Уж лучше ты, – отвечал тот, – у тебя две  сестры на руках.    

Разгорелся неслыханный спор. Каждый противился тому, чтобы  его вытащили из могилы.    

– Торопитесь, – сказал Комбефер, – через  четверть часа будет поздно.    

– Граждане! – настаивал Анжольрас. – У нас  здесь республика, все решается голосованием. Выбирайте сами, кто должен уйти.    

Ему повиновались. Несколько минут спустя пять человек были  выбраны единогласно и вышли из рядов.    

– Их пятеро! – воскликнул Мариус.    

Мундиров было только четыре.    

– Ну что же, одному придется остаться, – ответили  пятеро.    

И снова каждый стремился остаться и убеждал других уйти.  Борьба великодушия возобновилась.    

– У тебя любящая жена.    

– У тебя старая мать.    

– А у тебя ни отца, ни матери. Что станется с твоими  тремя братишками?    

– У тебя пятеро детей.    

– Ты должен жить, в семнадцать лет слишком рано  умирать.    

На великих революционных баррикадах соревновались в  героизме. Невероятное здесь становилось обычным. Никто из этих людей не  удивлялся друг другу.    

– Скорее, скорее! – твердил Курфейрак.    

Из толпы закричали Мариусу:    

– Назначьте вы, кому остаться!    

– Верно, – сказали все пятеро, – выбирайте.  Мы подчинимся.    

Мариус не думал, что еще способен испытать подобное  волнение. Однако при мысли, что он должен выбрать и послать человека на смерть,  вся кровь прилила ему к сердцу. Он бы побледнел еще больше, если бы это было  возможно.    

Он подошел к пятерым; они улыбались ему, глаза их горели тем  же священным пламенем, каким светились в глубокой древности глаза защитников  Фермопил, и каждый кричал:    

– Меня, меня, меня!    

Мариус растерянно пересчитал их; по-прежнему их было пятеро.  Затем перевел глаза на четыре мундира.    

В этот миг на четыре мундира, как будто с неба, упал пятый.    

Пятый человек был спасен.    

Мариус поднял глаза и узнал Фошлевана.    

Жан Вальжан только что появился на баррикаде.    

Не то разведав об этом пути, не то по внутреннему чутью, не  то просто случайно, но он проник туда со стороны улицы Мондетур. Благодаря  форме национальной гвардии он прошел благополучно.    

Дозор, выставленный мятежниками на улице Мондетур, не стал  поднимать тревогу из-за одного национального гвардейца. Решив, что это,  вероятно, кто-нибудь из пополнения или, в худшем случае, пленный, его  пропустили. Момент был слишком опасен, караульные не могли отвлечься от своих  обязанностей и покинуть наблюдательный пост.    

Появления Жана Вальжана на редуте никто не заметил, так как все  глаза были устремлены на пятерых избранников и на четыре мундира. Но Жан  Вальжан видел и слышал все: он молча снял с себя мундир н бросил его поверх  прочих.    

Трудно описать всеобщее волнение.    

– Кто этот человек? – спросил Боссюэ.    

– Тот, кто спасает других, – ответил Комбефер.    

– Я знаю его, – многозначительно прибавил Мариус.    

Его поручительства было достаточно.    

Анжольрас обратился к Жану Вальжану:    

– Добро пожаловать, гражданин!    

И добавил:    

– Вы знаете, что нам придется умереть?    

Вместо ответа Жан Вальжан стал помогать спасенному им  повстанцу надеть мундир.    

 Глава пятая.    Какой горизонт открывается с высоты баррикады    

     

Душевное состояние всех в роковой этот час, в этом месте,  откуда не было исхода, нашло свое высшее выражение в глубокой печали  Анжольраса.    

Анжольрас казался воплощением революции, но была в нем  некоторая узость, насколько это возможно для абсолютного, он слишком походил на  Сен-Жюста и недостаточно на Анахарсиса Клотца. Однако в обществе Друзей азбуки  его ум в конце концов воспринял идеи Комбефера, с некоторых пор, высвобождаясь  мало-помалу из тесных рамок догматичности и поддаваясь расширяющему кругозор  влиянию прогресса, он пришел к мысли, что великолепным завершением эволюции  явится преобразование Великой французской республики в огромную всемирную республику.  Если же говорить о методах действия, то в данных обстоятельствах он стоял за  насилие против насилия. В этом он не изменился и остался верен той грозной  эпической школе, которая определяется словами: Девяносто третий год.    

Анжольрас стоял на каменных ступенях, опершись на ствол  своего карабина. Он был погружен в раздумье, он вздрагивал, словно на него  налетали порывы ветра; там, где веет смерть, порою веет и пророческий дух.  Глаза его, выражавшие глубокую сосредоточенность, излучали мерцающий свет.  Вдруг он поднял голову, и его светлые кудри откинулись назад, окружая ее  сияющим ореолом, словно волосы ангела, летящего на звездной колеснице ночи,  словно разметавшаяся львиная грива.    

– Граждане, вы представляете себе будущее? –  воскликнул Анжольрас – Улицы городов, затопленные светом, зеленые ветви у  порога домов, братство народов! Люди справедливы, старики благословляют детей,  прошедшее в согласии с настоящим; мыслителям – полная свобода, верующим –  полное равенство, вместо религии – небеса. Первосвященник – сам бог, вместо  алтаря – совесть человека; нет больше ненависти на свете, в школах и мастерских  – братство, наградой и наказанием служит гласность; труд для всех, право для  всех, мир надо всеми; нет больше кровопролития, нет больше войн, матери счастливы!  Покорить материю – первый шаг; осуществить идеал – шаг второй. Подумайте, сколь  многого уже достиг прогресс! Некогда первобытные племена взирали в ужасе на  гидру, вздымающую океанские воды, на дракона, изрыгающего огонь, на страшного  владыку воздуха грифона с крыльями орла и когтями тигра, – на чудовищных  тварей, которые превосходили человека могуществом. Однако человек расставил  западни, священные западни мысли, и в конце концов изловил чудовищ. Мы укротили  гидру, и она зовется пароходом; мы приручили дракона, и он зовется локомотивом;  мы вот-вот укротим грифона, мы уже поймали его, и он называется воздушным  шаром. В тот день, когда завершится этот Прометеев подвиг, когда воля человека  окончательно обуздает трехликую Химеру древности – гидру, дракона и грифона,  человек станет властелином воды, огня и воздуха, он будет тем же для остальных  одушевленных существ, чем древние боги были некогда для него. Итак, смелее  вперед! Граждане, куда мы идем? К государству, которым руководит наука, к силе  реальности, которая станет единственной общественной силой, к естественному  закону, содержащему в себе самом право признания и осуждения и утверждающему  себя своей очевидностью, к восходу истины, подобному восходу зари. Мы идем к  единению народов, мы идем к единению человечества. Не будет ложных истин, не  останется паразитов. Реальность, управляемая истиной, – вот наша цель.  Цивилизация будет заседать в сердце Европы, а позднее – в центре материка, в  великом парламенте разума. Нечто подобное бывало и прежде. Собрания амфиктионов  происходили дважды в год: первый раз в Дельфах, обиталище богов, другой раз в  Фермопилах, усыпальнице героев. Будут амфиктионы Европы, будут амфиктионы  земного шара. Франция носит в своем чреве это величественное будущее. Вот чем  беременно девятнадцатое столетие; Франция достойна завершить то, что зачато  Грецией. Слушай меня, Фейи, честный рабочий, сын народа, сын народов. Я уважаю  тебя! Ты прозреваешь грядущее, ты прав. У тебя нет ни отца, ни матери, Фейи, и  ты избрал вместо матери человечество, вместо отца – право. Тебе суждено здесь  умереть, то есть восторжествовать. Граждане, что бы с нами ни случилось, ждет  ли нас поражение или победа, – все равно, мы творим революцию. Подобно  тому как пожары озаряют весь город, революции озаряют все человечество. Во имя  чего мы творим революцию, спросите вы? Я только что сказал: во имя Истины. С  точки зрения политической, существует один лишь принцип: верховная власть  человека над самим собой. Моя власть над моим «я» называется Свободой. Там, где  объединяются две такие верховные власти или более, возникает государство.  Однако в этом союзе нет самоотречения Тут верховная» власть, добровольно  уступает известную долю самой себя, чтобы образовать общественное право. Доля  эта одинакова для всех. Равноценность уступок, которые каждый делает обществу,  называется Равенством. Общественное право – не что иное, как защита всеми прав  каждого в отдельности. Такая защита всеми прав каждого называется Братством.  Точка пересечения всех этих видов верховной власти, собранных вместе,  называется Обществом. Так как пересечение есть соединение, то такая точка есть  узел. Отсюда возникает то, что называют социальными связями. Иные именуют это  общественным договором, что, собственно, то же самое: этимологически слово «договор».  Контракт, восходит к понятию contrato – связывать. Условимся, как понимать  равенство. Если свобода – вершина, то равенство-основание. Но равенство,  граждане, вовсе не стрижка под одну гребенку всего, что способно расти и  развиваться, не сборище высоких трав и низкорослых дубов, не соседство зависти  и недоброжелательства, которые взаимно обеспложивают друг друга; в социальном  отношении – это открытая дорога для всех способностей, в политическом – равноправие  всех голосов при голосовании, в религиозном – свобода совести для каждого. У  равенства есть могучее орудие – бесплатное обязательное обучение. Право на  грамоту – вот с чего надо начать. Начальная школа обязательна для всех, средняя  школа доступна всем – вот основной закон. Следствием одинакового образования будет  общественное равенство. Да, просвещение! Свет! Свет! Все исходит из света и к  нему возвращается. Граждане! Девятнадцатый век велик, но двадцатый будет  счастливым веком. Не будет ничего общего с прошлым. Не придется опасаться, как  теперь, завоеваний, захватов, вторжений, соперничества вооруженных наций,  перерыва в развитии цивилизации, зависящего от брака в королевской семье, от  рождения наследника в династии тиранов; не будет раздела народов конгрессом,  расчленения, вызванного крушением династии, борьбы двух религий, столкнувшихся  лбами, будто два адских козла на мостике бесконечности. Не будет больше голода,  угнетения, проституции от нужды, нищеты от безработицы, ни эшафота, ни кинжала,  ни войн, ни случайного разбоя в чаще происшествий. Я мог бы сказать, пожалуй:  не будет и самих происшествий. Настанет всеобщее счастье. Человечество выполнит  свое назначение, как земной шар выполняет свое; между душой и небесными  светилами установится гармония; дух будет тяготеть к истине, как планеты,  вращаясь, тяготеют к солнцу. Друзья! Мы живем в мрачную годину, и я говорю с  вами в мрачный час, но этой страшной ценой мы платим за будущее. Революция-это  наш выкуп. Человечество будет освобождено, возвеличено и утешено! Мы заверяем  его в том с нашей баррикады. Откуда может раздаться голос любви, если не с  высот самопожертвования? Братья! Вот здесь, на этом месте, объединяются те, кто  мыслит, с теми, кто страдает. Не из камней, не из балок, не из железного лома  построена наша баррикада; она воздвигнута из великих иней и великих страданий.  Здесь несчастье соединяется с идеалом. День сливается с ночью и говорит ей: «Я  умру с тобой, а ты возродишься со мною». Из слияния всех скорбей рождается  вера. Страдания несут сюда свои предсмертные муки, а идеи – свое бессмертие.  Эта агония и это бессмертие, соединившись, станут нашей смертью. Братья! Кто  умрет здесь, умрет в сиянии будущего, и мы сойдем в могилу, всю пронизанную  лучами зари.    

Анжольрас закончил свою речь – вернее, прервал ее; его губы  беззвучно шевелились, как будто он продолжал говорить сам с собой. Все смотрели  на него, затаив дыхание, словно стараясь расслышать его слова. Рукоплесканий не  было, но долго еще переговаривались шепотом. Слово подобно дуновению ветра;  вызываемое им волнение умов похоже на волнение листвы под ветром.    

 Глава шестая.    Мариус угрюм, Жавер лаконичен    

     

Поговорим о том, что происходило в душе Мариуса.    

Припомним его состояние. Как мы недавно отметили, все  представлялось ему неясным видением. Он смутно воспринимал окружающее. Над  Мариусом словно нависла тень громадных зловещих крыльев, распростертых над  умирающими. Ему чудилось, будто он сошел в могилу, он чувствовал себя как бы по  ту сторону бытия и видел лица живых глазами мертвеца.    

Как очутился здесь Фошлеван? Зачем он пришел? Что ему здесь  делать? Мариус не задавался такими вопросами. К тому же отчаянию свойственно  вселять в нас уверенность, что другие также им охвачены, поэтому Мариусу  казалось естественным, что все идут на смерть.    

Сердце его сжималось только при мысли о Козетте.    

Впрочем, Фошлеван не говорил с ним, не смотрел па него и  даже как будто не слышал слов Мариуса: «Я знаю его».    

Такое поведение Фошлевана успокаивало Мариуса, мы сказали бы  даже – радовало, если бы это слово подходило к его состоянию. Ему всегда  представлялось немыслимым заговорить с этим загадочным человеком,  подозрительным и вместе с тем внушающим уважение. Кроме того, он очень давно не  встречался с ним, что еще больше осложняло дело для такой робкой и скрытной  натуры, как Мариус.    

Пятеро избранных ушли с баррикады и направились по переулку  Мондетур; с виду они ничем не отличались от национальных гвардейцев. Один из  них плакал, уходя. На прощание они обнялись с теми, кто оставался.    

Когда ушли пятеро возвращенных к жизни, Анжольрас вспомнил о  приговоренном к смерти. Он вошел в нижнюю залу. Жавер, привязанный к столбу,  стоял задумавшись.    

– Тебе ничего не нужно? – спросил Анжольрас.    

– Когда вы убьете меня? – спросил Жавер.    

– Подождешь. Теперь у нас все патроны на счету.    

– Тогда дайте мне пить, – сказал Жавер.    

Анжольрас подал ему стакан и, так как Жавер был связан,  помог напиться.    

– Это все? – снова спросил Анжольрас.    

– Я устал стоять у столба, – отвечал Жавер. –  Не очень-то вежливо с вашей стороны оставить меня так на всю ночь. Связывайте  меня как угодно, но почему не положить меня на стол, как вот этого?    

Кивком головы он указал на труп Мабефа.    

Припомним, что в глубине залы стоял большой длинный стол, на  котором отливали пули и готовили патроны. Теперь, когда патроны были набиты и  весь порох истрачен, стол освободился.    

По приказу Анжольраса четыре повстанца отвязали Жавера от  столба. Пока его развязывали, пятый держал штык у его груди. Руки его оставили  скрученными за спиной, а ноги спутали тонким, но прочным ремнем, позволившим  делать шаги в пятнадцать дюймов, – так поступают с теми, кого отправляют  на эшафот; затем Жавера подвели к столу в глубине залы и уложили на нем, крепко  перехватив веревкой поперек тела.    

Хотя такая система пут исключала всякую возможность бегства,  но для пущей безопасности его связали еще способом, называемым в тюрьмах  «мартингалом», то есть укрепили на шее веревку, которая, спускаясь от затылка,  раздваивается у пояса и, пройдя между ног, скручивает кисти рук.    

Пока Жавера связывали, какой-то человек, стоя в дверях,  смотрел на него с необыкновенным вниманием. Тень, падавшая от него, заставила  Жавера повернуть голову. Он поднял глаза и узнал Жана Вальжана. Он даже не  вздрогнул, – он закрыл глаза с высокомерным видом и промолвил:    

– Этого следовало ожидать.    

 Глава седьмая.    Положение осложняется    

     

Становилось все светлее. Но ни одно окно не отворялось, ни  одна дверь не приоткрывалась, это была заря, но не пробуждение. Солдат,  занимавших конец улицы Шанврери, против баррикады, отвели назад; мостовая  казалась безлюдной – она простиралась перед прохожими в зловещем покое. Улица  Сен-Дени была безмолвна, словно аллея сфинксов в Фивах. На перекрестках, белевших  в лучах зари, не было ни души. Нет ничего мрачнее пустынных улиц при утреннем  свете.    

Ничего не было видно, но что-то доносилось до слуха. Где-то  неподалеку происходило таинственное движение. Все говорило о том, что близилась  решительная минута. Как и накануне вечером, дозорных отозвали, на этот раз всех  до одного.    

Баррикада была укреплена сильнее, чем при первой атаке.  После ухода пяти повстанцев ее надстроили еще выше.    

Опасаясь неожиданного нападения с тыла, Анжольрас, по совету  дозорных, обследовавших район рынка, принял важное решение он велел загородить  узкий проход переулка Мондетур, который до сих пор оставался свободным. Для  этого разобрали мостовую еще вдоль нескольких домов. Таким образом, баррикада,  перегородившая три улицы каменной стеной – спереди улицу Шанврери, слева  Лебяжью и Малую Бродяжную, справа улицу Мондетур, – стала почти неприступной;  правда, защитники ее оказались наглухо запертыми. У нее было три фронта, но не  осталось ни одного выхода.    

– Не то крепость, не то мышеловка, – сказал,  смеясь, Курфейрак.    

У входа в кабачок Анжольрас велел сложить в кучу штук  тридцать оставшихся булыжников, «вывороченных зря», как выразился Боссюэ.    

В той стороне, откуда ждали нападения, стояла такая глубокая  тишина, что Анжольрас приказал всем занять боевые посты.    

Каждому выдали порцию водки.    

Нет ничего необычайнее баррикады, которая готовится  выдержать атаку. Каждый устраивается поудобнее, точно на спектакле. Кто  прислонится к стене, кто облокотится, кто обопрется плечом. Некоторые сооружают  себе скамью из булыжников. Здесь мешает угол стены – от него отходят подальше;  там выступ – надо укрыться под его защиту. Левши в большой цене: они занимают  места, неудобные для других. Многие устраиваются так, чтобы вести бой сидя.  Всем хочется найти положение, в котором удобно убивать и покойно умирать. Во  время роковой июньской битвы 1848 года один повстанец, одаренный необычайной  меткостью и стрелявший с площадки на крыше, велел принести себе туда  вольтеровское кресло; там его и поразил залп картечи.    

Как только командир приказал готовиться к бою, беспорядочная  суета на баррикаде тотчас прекратилась: перестали перекидываться словами,  собираться в кружки, перешептываться по углам, разбиваться на группы. Все, что  бродило в мыслях, сосредоточилось на одном и превратилось в ожидание атаки.  Баррикада перед нападением – воплощенный хаос; в грозный час – воплощенная  дисциплина. Опасность порождает порядок.    

Лишь только Анжольрас взял свой двуствольный карабин и занял  выбранный им пост перед отверстием в виде бойницы, все замолчали. Вдоль стены,  сложенной из булыжников, раздалось легкое сухое потрескивание. Это заряжали  ружья.    

Несмотря ни на что, все держались более гордо и более  уверенно, чем когда-либо: предельное самоотвержение есть самоутверждение;  надежды ни у кого не оставалось, но оставалось отчаяние. Отчаяние – последнее  оружие, иногда приводящее к победе, как сказал Вергилий. Крайняя решимость идет  на крайние средства. Порою броситься в пучину смерти – это способ избежать  гибели, и крышка гроба становится тогда якорем спасения.    

Как и накануне вечером, внимание всех было обращено, вернее  – приковано, к перекрестку улицы, уже освещенной зарей и ясно различимой.    

Ждать пришлось недолго. Со стороны Сен-Ле явственно  послышалось какое-то движение, непохожее на шум вчерашней атаки. Лязг цепей,  беспокойная тряска движущейся громады, звяканье меди, какой-то торжественный  грохот – все возвещало приближение грозной железной машины. Сотрясалось самое  нутро старых тихих улиц, проложенных и застроенных для мирного плодотворного  общения людских интересов и идей, – улиц, не приспособленных для  чудовищных перекатов военной колесницы.    

Бойцы напряженно вглядывались вдаль.    

И вот показалась пушка.    

Артиллеристы катили орудие, приготовленное для стрельбы и  снятое с передка; двое поддерживали лафет, четверо толкали колеса, другие везли  позади зарядный ящик. Видно было, как дымится зажженный фитиль.    

– Огонь! – скомандовал Анжольрас.    

С баррикады дали залп, раздался ужасающий грохот; туча дыма  скрыла и заволокла людей и орудие; через несколько секунд облако рассеялось, и  пушка с людьми показалась снова. Канониры устанавливали орудие против  баррикады, медленно, аккуратно, не торопясь. Ни один из них не был ранен. Затем  наводчик налег на казенную часть, чтобы поднять прицел, и начал наводить пушку  с серьезностью астронома, направляющего подзорную трубу.    

– Браво, артиллеристы! – вскричал Боссюэ.    

Баррикада разразилась рукоплесканиями.    

Минуту спустя, прочно утвердившись на самой середине улицы,  оседлав канаву, орудие приготовилось к бою. Оно разевало на баррикаду свою  страшную пасть.    

– А ну, валяй! – проговорил Курфейрак. – Вот  так зверюга! Сперва в щелчки, а потом в кулаки. Армия протягивает к нам свою  лапищу. Баррикаду здорово тряхнет. Ружьем нащупывают, пушкой бьют.    

– Это восьмидюймовое орудие нового образца, из  бронзы, – добавил Комбефер. – Такие орудия при малейшем нарушении  пропорции – на сто частей меди десять частей олова – могут взорваться. Излишек  олова делает их ломкими. В стволе могут образоваться пустоты и раковины. Чтобы  избежать этой опасности и увеличить заряд, пожалуй, следовало бы вернуться к  набивке обручей, как в четырнадцатом веке, и насадить на дуло, от казенной  части до цапфы, ряд стальных колец. А до тех пор стараются чем могут помочь  горю: с помощью трещотки удается определить, где появились трещины и раковины в  стволе орудия. Но есть лучший способ: это движущаяся искра Грибоваля.    

– В шестнадцатом веке пушки были нарезные, –  заметил Боссюэ.    

– Да, – подтвердил Комбефер, – это  увеличивает силу удара, но уменьшает его точность. Кроме того, при стрельбе на  короткую дистанцию траектория не имеет нужного угла, парабола ее чрезмерно  увеличивается, снаряд летит недостаточно прямо и не в состоянии поразить то, что  встретит на своем пути. А в сражении это тем важнее, чем ближе неприятель и чем  чаще должна стрелять пушка. Этот недостаток натяжения кривой снаряда в нарезных  пушках шестнадцатого века зависел от слабости заряда, а слабые заряды в  подобных орудиях отвечали требованиям баллистики и способствовали сохранности  лафетов. В общем такой деспот, как пушка, не волен делать все, что захочет; ее  сила, в сущности, большая слабость. Скорость пушечного ядра только шестьсот  миль в час, тогда как скорость света – семьдесят тысяч миль в секунду. Таково  превосходство Иисуса Христа над Наполеоном.    

– Зарядите ружья, – приказал Анжольрас.    

Способна ли баррикада выдержать пушечное ядро? Пробьет ли ее  залпом? Вот в чем вопрос. Пока повстанцы перезаряжали ружья, артиллеристы  заряжали пушку.    

– Защитники редута застыли в тревожном ожидании.    

Грянул выстрел, раздался грохот.    

– Есть! – крикнул веселый голос.    

И в ту же секунду как ядро попало в баррикаду, внутрь ее  скатился Гаврош.    

Он пробрался с Лебяжьей улицы и легко перелез через добавочную  баррикаду, отгородившую запутанные переулки Малой Бродяжной.    

Гаврош произвел куда большее впечатление на баррикаде, чем  ядро.    

Оно застряло в груде хлама, разбив всего-навсего одно из  колес омнибуса и доконав старые сломанные роспуски Ансо. Увидев это, вся  баррикада разразилась хохотом.    

– Валяйте дальше! – крикнул артиллеристам Боссюэ.    

 Глава восьмая.    Артиллеристы дают понять, что с ними шутки плохи    

     

Гавроша обступили.    

Но он не успел ничего рассказать. Мариус, весь дрожа, отвел  его в сторону.    

– Зачем ты сюда пришел?    

– Вот те на! – воскликнул мальчик. – А вы-то  сами?    

И он смерил Мариуса спокойным, дерзким взглядом. Его глаза  сияли гордостью.    

Мариус продолжал строгим тоном:    

– Кто тебе велел возвращаться? Передал ты по крайней  мере письмо по адресу?    

По правде сказать, Гавроша немного мучила совесть. Торопясь  вернуться на баррикаду, он скорее отделался от письма, чем передал его. Он  принужден был сознаться самому себе, что несколько легкомысленно доверился  незнакомцу, даже не разглядев его лица в темноте. Что верно, то верно, человек  был без шляпы, но это не меняет дела. Словом, в душе он поругивал себя и боялся  упреков Мариуса. Чтобы выйти из положения, он избрал самый простой способ –  начал бессовестно врать.    

– Гражданин! Я передал письмо привратнику. Барышня спала.  Она получит письмо, как только проснется.    

Отправляя письмо, Мариус преследовал двойную цель –  проститься с Козеттой и спасти Гавроша. Ему пришлось удовольствоваться  половиной задуманного.    

Он вдруг усмотрел какую-то связь между посылкой письма и  присутствием Фошлевана на баррикаде. Указав Гаврошу на Фошлевана, он спросил:    

– Ты знаешь этого человека?    

– Нет, – ответил Гаврош.    

Как мы уже говорили, Гаврош и в самом деле видел Жана  Вальжана только ночью.    

Смутные болезненные подозрения, зародившиеся было в мозгу  Мариуса, рассеялись. Разве он знал убеждения Фошлевана? Может быть, Фошлеван  республиканец. Тогда его участие в этом бою вполне понятно.    

Между тем Гаврош, удрав на другой конец баррикады, кричал:    

– Где мое ружье?    

Курфейрак приказал отдать ему оружие.    

Гаврош предупредил «товарищей», как он называл повстанцев,  что баррикада оцеплена. Ему удалось добраться сюда с большим трудом. Со стороны  Лебяжьей дорогу держал под наблюдением линейный батальон, составив ружья в  козлы на Малой Бродяжной; с противоположной стороны улицу Проповедников  занимала муниципальная гвардия. Прямо против баррикады были сосредоточены  основные силы.    

Сообщив эти сведения, Гаврош прибавил:    

– А теперь всыпьте им как следует.    

Между тем Анжольрас, стоя у бойницы, с напряженным вниманием  следил за противником.    

Осаждавшие, видимо, не очень довольные результатом выстрела,  стрельбы не возобновляли.    

Подошел пехотный отряд и занял конец улицы, позади орудия.  Солдаты разобрали мостовую и соорудили из булыжников, прямо против баррикады,  небольшую низкую стену, нечто вроде защитного вала, дюймов восемнадцати  высотой. За левым углом вала виднелась головная колонна пригородного батальона,  сосредоточенного на улице Сен-Дени.    

Анжольрасу в его засаде послышался тот особенный шум, какой  бывает, когда достают из зарядных ящиков жестянки с картечью, и он увидел, как  наводчик перевел прицел и слегка наклонил влево дуло пушки. Затем канониры  принялись заряжать орудие. Наводчик сам схватил фитиль и поднес к запалу.    

– Нагните головы, прижмитесь к стене! – крикнул  Анжольрас. – Станьте на колени вдоль баррикады!    

Повстанцы, толпившиеся у кабачка или покинувшие боевой пост  при появлении Гавроша, стремглав бросились к баррикаде, но прежде чем они  успели исполнить приказ Анжольраса, раздался выстрел и страшное шипение картечи.  Это был оглушительный залп.    

Снаряд был направлен в отсек баррикады. Отскочив от стены,  осколки рикошетом убили двоих и ранили троих.    

Было ясно, что если так будет продолжаться, баррикада не  устоит: пули пробивали ее.    

Послышались тревожные возгласы.    

– Попробуем помешать второму выстрелу! – сказал  Анжольрас.    

Опустив ниже ствол карабина, он прицелился в наводчика,  который в эту минуту, нагнувшись над орудием, проверял и окончательно  устанавливал прицел.    

Наводчик был красивый сержант артиллерии, молодой,  белокурый, с тонким лицом и умным выражением, характерным для войск этого  грозного рода оружия, которое призвано, совершенствуясь в ужасном истреблении,  убить в конце концов самую войну.    

Комбефер, стоя рядом с Анжольрасом, глядел на юношу.    

– Как жаль! – сказал он. – До чего  отвратительна эта бойня! Право, когда не будет королей, не будет и войн. Ты  целишься в сержанта, Анжольрас, и даже не глядишь на него. Подумай: быть может,  это прекрасный юноша, отважный, умный, ведь молодые артиллеристы – народ образованный;  у него отец, мать, семья, он, вероятно, влюблен, ему самое большее двадцать  пять лет, он мог бы быть твоим братом.    

– Он и есть мой брат, – произнес Анжольрас.    

– Ну да, и мой тоже, – продолжал Комбефер. –  Послушай, давай пощадим его!    

– Оставь. Так надо.    

По бледной, как мрамор, щеке Анжольраса медленно скатилась  слеза.    

В ту же минуту он спустил курок. Блеснул огонь. Вытянув руки  вперед и закинув голову, словно стараясь вдохнуть воздух, артиллерист два раза  перевернулся на месте, затем повалился боком на пушку и остался недвижим. Видно  было, что по спине его. между лопатками, течет струя крови. Пуля пробила ему  грудь навылет. Он был мертв.    

Пришлось унести его и заменить другим. На этом баррикада  выгадала несколько минут.    

 Глава девятая.    На что могут пригодиться старый талант браконьера и меткость в стрельбе,  повлиявшие на приговор 1796 года    

     

На баррикаде стали совещаться. Скоро снова начнут палить из  пушки. Под картечью им не протянуть и четверти часа. Необходимо было ослабить  силу удара.    

Анжольрас отдал приказание:    

– Вон туда надо положить тюфяк.    

– У нас нет лишних, – возразил Комбефер, – на  них лежат раненые.    

Жан Вальжан, сидевший на тумбе поодаль, на углу кабачка,  поставив ружье между колен, до этой минуты не принимал никакого участия в  происходящем. Казалось, он не слышал, как бойцы ворчали вокруг него:    

– Экая досада! Ружье пропадает зря.    

Услыхав приказ Анжольраса, он поднялся.    

Припомним, что, как только на улице Шанврери появились  повстанцы, какая-то старуха, предвидя стрельбу, загородила свое окно тюфяком.  Это было чердачное окошко на крыше шестиэтажного дома, стоявшего немного в  стороне от баррикады. Тюфяк, растянутый поперек окна, снизу подпирали два шеста  для сушки белья, а вверху его удерживали две веревки, привязанные к гвоздям,  вбитым в оконные наличники. Эти веревки, тонкие, как волоски, ясно выделялись  на фоне неба.    

– Дайте мне кто-нибудь двуствольный карабин! –  сказал Жан Вальжан.    

Анжольрас, только что перезарядивший ружье, протянул ему  свое.    

Жан Вальжан прицелился в мансарду и выстрелил.    

Одна из веревок, поддерживавших тюфяк, оборвалась.    

Тюфяк держался теперь только на одной.    

Жан Вальжан выпустил второй заряд. Вторая веревка хлестнула  по окошку мансарды. Тюфяк скользнул меж шестами и упал на мостовую.    

Баррикада зааплодировала.    

Все кричали в один голос:    

– Вот и тюфяк!    

– Так-то так, – заметил Комбефер, – но кто  пойдет за ним?    

В самом деле, тюфяк упал впереди баррикады, между  нападавшими и осажденными. Мало того, несколько минут назад солдаты, взбешенные  гибелью сержанта-наводчика, залегли за устроенным ими валом из булыжников и  открыли огонь по баррикаде, чтобы заменить пушку, поневоле молчавшую в ожидании  пополнения орудийного расчета. Повстанцы не отвечали на пальбу, чтобы не  тратить боевых припасов. Для баррикады ружья были не страшны, но улица, засыпаемая  пулями, грозила гибелью.    

Жан Вальжан пролез через оставленную в баррикаде брешь,  вышел на улицу, под градом пуль добрался до тюфяка, поднял его, взвалил на  спину и вернулся на баррикаду.    

Он загородил тюфяком опасный пролом и так приладил его к  стене, что артиллеристы не могли его видеть.    

Покончив с этим, стали ждать залпа.    

И вот он раздался.    

Пушка с ревом изрыгнула картечь. Но рикошета не получилось.  Картечь застряла в тюфяке. Задуманный эффект удался. Баррикада была надежно  защищена.    

– Гражданин! – обратился Анжольрас к Жану  Вальжану. – Республика благодарит вас.    

Боссюэ хохотал от восторга. Он восклицал:    

– Просто неприлично, что тюфяк обладает таким  могуществом. Жалкая подстилка торжествует над громовержцем! Все равно, слава  тюфяку, победившему пушку!    

 Глава десятая.    Заря    

     

В эту самую минуту Козетта проснулась.    

У нее была узкая, чистенькая, скромная комнатка с высоким  окном, выходившим на задний двор, на восток.    

Козетта ничего не знала о том, что происходило в Париже.  Накануне она нигде не была и уже ушла в свою спальню, когда Тусен сказала:    

– В городе что-то неладно.    

Козетта спала недолго, но крепко. Ей снились приятные сны,  может быть, потому, что се постелька была совсем белая. Ей пригрезился кто-то  похожий на Мариуса, весь сияющий. Солнце светило ей прямо в глаза, когда она  проснулась, и ей почудилось сначала, будто сон продолжается.    

Сон навеял ей радостные мысли. Козетта совершенно  успокоилась. Как незадолго перед тем Жан Вальжан, она отогнала все тревоги; ей  не хотелось верить в несчастье. Она надеялась всем сердцем, сама не зная  почему. Затем у нее вдруг сжалось сердце. Она не видела Мариуса уже целых три  дня. Но она убедила себя, что он наверное получил ее письмо и знает теперь, где  она; он ведь так умен, он придумает способ с ней повидаться. И непременно  придет сегодня, может быть, даже утром. Было уже совсем светло, но лучи солнца  падали отвесно; еще рано, однако пора вставать, чтобы успеть встретить Мариуса.    

Она чувствовала, что не может жить без Мариуса и что одного  этого довольно, чтобы Мариус пришел. Никаких возражений не допускалось. Ведь  это было бесспорно. И то уже нестерпимо, что ей пришлось страдать целых три  дня. Три дня не видеть Мариуса – как только господь бог допустил это! Теперь  все жестокие шутки судьбы, все испытания позади. Мариус придет и принесет  добрые вести. Такова юность: она быстро осушает слезы, она считает страдание  ненужным и не приемлет его. Юность-улыбка будущего, обращенная к неведомому, то  есть к самому себе. Быть счастливой – естественно для юности, самое дыхание ее  как будто напоено надеждой.    

К тому же Козетта никак не могла припомнить, что говорил ей  Мариус о возможном своем отсутствии – самое большее на один день – и чем он  объяснял его. Все мы замечали, как ловко прячется монета, если ее уронишь на  землю, с каким искусством превращается она в невидимку. Бывает, что и мысли  проделывают с нами такую же штуку: они забиваются куда-то в уголок мозга – и  кончено, они потеряны, припомнить их невозможно. Козетта подосадовала на  бесплодные усилия своей памяти. Она сказала себе, что очень совестно и нехорошо  с ее стороны позабыть, что ей сказал Мариус.    

Она встала с постели и совершила двойное омовение – души и  тела, молитву и умывание.    

Можно лишь в крайнем случае ввести читателя в спальню  новобрачных, но никак не в девичью спальню. Даже стихи редко на это  осмеливаются, а прозе вход туда запрещен.    

Это чашечка нераспустившегося цветка, белизна во мраке,  бутон нераскрывшейся лилии, куда не должен заглядывать человек, пока в нее не  заглянуло солнце. Женщина, еще не расцветшая, священна. Полураскрытая девичья  постель, прелестная нагота, боящаяся самой себя, белая ножка, прячущаяся в  туфле, грудь, которую прикрывают перед зеркалом, словно у зеркала есть глаза,  сорочка, которую поспешно натягивают на обнаженное плечо, если скрипнет стул  или проедет мимо коляска, завязанные ленты, застегнутые крючки, затянутые  шнурки, смущение, легкая дрожь от холода и стыдливости, изящная робость  движений, трепет испуга там, где нечего бояться, последовательные смены одежд,  очаровательных, как предрассветные облака, – рассказывать об этом не  подобает, упоминать об этом – и то уже дерзость.    

Человек должен взирать на пробуждение девушки с еще большим  благоговением, чем на восход звезды. Беззащитность должна внушать особое  уважение. Пушок персика, пепельный налет сливы, звездочки снежинок, бархатистые  крылья бабочки – все это грубо в сравнении с целомудрием, которое даже не  ведает, что оно целомудренно. Молодая девушка – это неясная греза, но еще не  воплощение любви. Ее альков скрыт в темной глубине идеала. Нескромный взор – грубое  оскорбление для этого смутного полумрака. Здесь даже созерцать – значит  осквернять.    

Поэтому мы не будем описывать милой утренней суетни Козетты.    

В одной восточной сказке говорится, что бог создал розу  белой, но Адам взглянул на нее, когда она распустилась, и она застыдилась и  заалела. Мы из тех, кто смущается перед молодыми девушками и цветами, мы  преклоняемся перед ними.    

Козетта быстро оделась, причесалась, убрала волосы, что было  очень просто в те времена, когда женщины не взбивали еще кудрей, подсовывая  снизу подушечки и валики, и не носили накладных буклей. Потом она растворила  окно и осмотрелась, в надежде разглядеть хоть часть улицы, угол дома, кусочек  мостовой, чтобы не пропустить появления Мариуса. Но из окна ничего нельзя было  увидеть. Внутренний дворик окружали довольно высокие стены, а в просветах меж  ними виднелись какие-то сады. Козетта нашла, что сады отвратительны: первый раз  в жизни цветы показались ей безобразными. Любой кусочек канавы на перекрестке  понравился бы ей гораздо больше. Она стала смотреть в небо, словно думая, что  Мариус может явиться и оттуда.    

Вдруг она расплакалась. Это было вызвано не переменчивостью  ее настроений, но упадком духа от несбывшихся надежд. Она смутно почувствовала  что-то страшное. Вести и впрямь иногда доносятся по воздуху. Она говорила себе,  что не уверена ни в чем, что потерять друг друга из виду – значит погибнуть, и  мысль, что Мариус мог бы явиться ей с неба, показалась ей уже не радостной, а  зловещей.    

Потом набежавшие тучки рассеялись, вернулись покой и  надежда, и невольная улыбка, полная веры в бога, вновь появилась на ее устах.    

В доме все еще спали. Здесь царила безмятежная тишина. Ни  одна ставня не отворялась. Каморка привратника была заперта, Тусен еще не  вставала, и Козетта решила, что и отец ее, конечно, спит. Видно много пришлось  ей выстрадать и страдать еще до сих пор, если она пришла к мысли, что отец ее  жесток; но она полагалась на Мариуса. Затмение такого светила казалось ей  совершенно невозможным. Время от времени она слышала вдалеке какие-то глухие  удары и говорила себе: «Как странно, что в такой ранний час хлопают воротами!»  То были пушечные залпы, громившие баррикаду.    

Под окном Козетты, на несколько футов ниже, на старом  почерневшем карнизе прилепилось гнездо стрижа; край гнезда слегка выдавался за  карниз, и сверху можно было заглянуть в этот маленький рай. Мать сидела в  гнезде, распустив крылья веером над птенцами, отец порхал вокруг, принося в  клюве корм и поцелуи. Восходящее солнце золотило это счастливое семейство,  здесь царил в веселье и торжестве великий закон размножения, в сиянии утра  расцветала нежная тайна. С солнцем в волосах, с мечтами в душе, освещенная  зарей и светившаяся любовью, Козетта невольно наклонилась и, едва осмеливаясь  признаться, что думает о Мариусе, залюбовалась птичьим семейством, самцом и  самочкой, матерью и птенцами, охваченная тем глубоким волнением, какое вызывает  в чистой девушке вид гнезда.    

 Глава одиннадцатая.    Ружье, которое бьет без промаха, но никого не убивает    

     

Осаждавшие продолжали вести огонь. Ружейные выстрелы  чередовались с картечью, правда, не производя особых повреждений. Пострадала  только верхняя часть фасада «Коринфа»; окна второго этажа и мансарды под  крышей, пробитые пулями и картечью, постепенно разрушались. Бойцам, занимавшим  этот пост, пришлось его покинуть. Впрочем, в том и состоит тактика штурма  баррикад: стрелять как можно дольше, чтобы истощить боевые запасы повстанцев,  если те по неосторожности вздумают отвечать. Как только по более слабому  ответному огню станет заметно, что патроны и порох на исходе, дают приказ идти  на приступ. Анжольрас не попался в эту ловушку: баррикада не отвечала.    

При каждом залпе Гаврош оттопыривал щеку языком в знак  глубочайшего презрения.    

– Ладно, – говорил он, – рвите тряпье, нам  как раз нужна корпия.    

Курфейрак громко требовал объяснений, почему картечь не  попадает в цель, и кричал пушке:    

– Эй, тетушка, ты что-то заболталась!    

В бою стараются интриговать друг друга, как на балу.  Вероятно, молчание редута начало беспокоить осаждавших и заставило их опасаться  какой-нибудь неожиданности; необходимо было заглянуть через груду булыжников и  разведать, что творится за этой бесстрастной стеной, которая стояла под огнем,  не отвечая на него. Вдруг повстанцы увидели на крыше соседнего дома блиставшую  на солнце каску. Прислонясь к высокой печной трубе, там стоял пожарный,  неподвижно, словно на часах. Взгляд его был устремлен вниз, внутрь баррикады.    

– Этот соглядатай нам вовсе ни к чему, – сказал  Анжольрас.    

Жан Вальжан вернул карабин Анжольрасу, но у него оставалось  ружье.    

Не говоря ни слова, он прицелился в пожарного, и в ту же  секунду сбитая пулей каска со звоном полетела на мостовую. Испуганный солдат  скрылся.    

На его посту появился другой наблюдатель. Это уже был  офицер. Жан Вальжан, перезарядив ружье, прицелился во вновь пришедшего и  отправил каску офицера вдогонку за солдатской каской. Офицер не стал  упорствовать и мгновенно ретировался. На этот раз намек был принят к сведению.  Больше никто не появлялся на крыше; слежка за баррикадой прекратилась.    

– Почему вы не убили его? – спросил Боссюэ у Жана  Вальжана.    

Жан Вальжан не ответил.    

 Глава двенадцатая.    Беспорядок на службе порядка    

     

– Он не ответил на мой вопрос, – шепнул Боссюэ на  ухо Комбеферу.    

– Этот человек расточает благодеяния при помощи  ружейных выстрелов, – ответил Комбефер.    

Те, кто хоть немного помнит эти давно прошедшие события,  знают, что национальная гвардия предместий храбро боролась с восстаниями.  Особенно яростной и упорной она показала себя в июньские дни 1832 года.  Какой-нибудь безобидный кабатчик из «Плясуна», «Добродетели» или «Канавки», чье  заведение бастовало по случаю мятежа, дрался, как лев, видя, что его  танцевальная зала пустует, и шел на смерть за порядок, олицетворением которого  считал свой трактир. В ту эпоху, буржуазную и вместе с тем героическую, рыцари  идеи стояли лицом к лицу с паладинами наживы. Прозаичность побуждений нисколько  не умаляла храбрости поступков. Убыль золотых запасов заставляла банкиров  распевать «Марсельезу». Буржуа мужественно проливали кровь ради прилавка и со  спартанским энтузиазмом защищали свою лавчонку – этот микрокосм родины.    

В сущности это было очень серьезно. В борьбу вступали новые  социальные силы в ожидании того дня, когда наступит равновесие.    

Другим характерным признаком того времени было сочетание анархии  с «правительственностью» (варварское наименование партии благонамеренных).  Стояли за порядок, но без дисциплины. То барабан внезапно бил сбор по прихоти  полковника национальной гвардии; то капитан шел в огонь по вдохновению, а  национальный гвардеец дрался «за идею» на свой страх и риск. В опасные минуты,  в решительные дни действовали не столько по приказам командиров, сколько по  внушению инстинкта. В армии, которая защищала правопорядок, встречались  настоящие смельчаки, разившие мечом, вроде Фаннико, или пером, как Анри  Фонфред.    

Цивилизация, к несчастью, представленная в ту эпоху скорее  объединением интересов, чем союзом принципов, была, или считала себя, в  опасности; она взывала о помощи, и каждый, воображая себя ее оплотом, охранял  ее, защищал и выручал, как умел; первый встречный брал на себя задачу спасения  общества.    

Усердие становилось иногда гибельным. Какой-нибудь взвод  национальных гвардейцев своей властью учреждал военный совет и в пять минут  выносил и приводил в исполнение приговор над пленным повстанцем. Жан Прувер пал  жертвой именно такого суда. Это был свирепый закон Линча, который ни одна  партия не имеет права ставить в упрек другой, так как он одинаково применяется  и в республиканской Америке и в монархической Европе. Но суду Линча легко было  впасть в ошибку. Как-то в дни восстания, на Королевской площади, национальные  гвардейцы погнались было со штыками наперевес за молодым поэтом Поль-Эме  Гранье, и он спасся только потому, что спрятался в подворотне дома э 6. Ему  кричали: «Вот еще один сен-симонист!», его чуть не убили. На самом же деле он  нес под мышкой томик мемуаров герцога Сен-Симона. Какой-то национальный  гвардеец прочел на обложке слово «Сен-Симон» и завопил: «Смерть ему!»    

6 июня 1832 года отряд национальных гвардейцев предместья  под командой вышеупомянутого капитана Фаннико по собственной прихоти и капризу  обрек себя на уничтожение на улице Шанврери. Этот факт, как он ни странен, был  установлен судебным следствием, назначенным после восстания 1832 года. Капитан  Фаннико, нечто вроде кондотьера порядка, нетерпеливый и дерзкий буржуа, из тех,  кого мы только что охарактеризовали, фанатичный и своенравный приверженец  «правительственности», не мог устоять перед искушением открыть огонь до назначенного  срока – он домогался чести овладеть баррикадой в одиночку, то есть силами  одного своего отряда. Взбешенный появлением на баррикаде красного флага, а  вслед за ним старого сюртука, принятого им за черный флаг, он начал громко  ругать генералов и корпусных командиров, которые изволят где-то там совещаться,  не видя, что настал час решительной атаки, и, как выразился один из них,  «предоставляют восстанию вариться в собственном соку». Сам же он находил, что  баррикада вполне созрела для атаки и, как всякий зрелый плод, должна пасть;  поэтому он отважился на штурм.    

Его люди были такие же смельчаки, как он сам, –  «бесноватые», как сказал один свидетель. Рота его, та самая, что расстреляла  поэта Жана Прувера, была головным отрядом батальона, построенного на углу  улицы. В ту минуту, когда этого меньше всего ожидали, капитан повел своих  солдат в атаку на баррикаду. Это нападение, в котором было больше пыла, чем  военного искусства, дорого обошлось отряду Фаннико. Не успели они пробежать и  половины расстояния до баррикады, как их встретили дружным залпом. Четверо  смельчаков, бежавших впереди, были убиты выстрелами в упор у самого подножия  редута, и отважная кучка национальных гвардейцев, людей храбрых, но без всякой  военной выдержки, после некоторого колебания принуждена была отступить, оставив  на мостовой пятнадцать трупов. Минута замешательства дала повстанцам время перезарядить  ружья, и нападавших настиг новый смертоносный залп прежде, чем они успели  отойти за угол улицы, служивший им прикрытием. На миг отряд оказался между двух  огней и попал под картечь своего же артиллерийского орудия, которое, не получив  приказа, продолжало стрельбу. Бесстрашный и безрассудный Фаннико стал одной из  жертв этой картечи. Он был убит пушкой, то есть самим правопорядком.    

Эта атака, скорее отчаянная, чем опасная, возмутила  Анжольраса.    

– Глупцы! – воскликнул он. – Они губят своих  людей, и мы только попусту тратим снаряды.    

Анжольрас говорил, как истый командир восстания, да он и был  таковым. Отряды повстанцев и карательные отряды сражаются неравным оружием.  Повстанцы, быстро истощая свои запасы, не могут тратить лишние снаряды и  жертвовать лишними людьми. Им нечем заменить ни пустой патронной сумки, ни  убитого человека. Каратели, напротив, располагая армией, не дорожат людьми и,  располагая Венсенским арсеналом, не жалеют патронов. У карателей столько же полков,  сколько бойцов на баррикаде, и столько же арсеналов, сколько на баррикаде  патронташей. Вот почему эта неравная борьба одного против ста всегда кончается  разгромом баррикад, если только внезапно не вспыхнет революция и не бросит на  чашу весов свой пылающий меч архангела. Бывает и так. Тогда все приходит в  движение, улицы бурлят, народные баррикады растут, как грибы. Париж содрогается  до самых глубин, ощущается присутствие guid divinum[135], веет духом 10 августа,  веет духом 29 июля, вспыхивает дивное зарево, грубая сила пятится, как зверь с  разинутой пастью, – и перед войском, разъяренным львом, спокойно, с  величием пророка, встает Франция.    

 Глава тринадцатая.    Проблески надежды гаснут    

     

В хаосе чувств и страстей, волновавших защитников баррикады,  было всего понемногу: смелость, молодость, гордость, энтузиазм, идеалы,  убежденность, горячность, азарт, – а главное, лучи надежды.    

Один из таких проблесков, одна из таких вспышек смутной  надежды внезапно озарила, в самый неожиданный миг, баррикаду Шанврери.    

– Слушайте! – крикнул вдруг Анжольрас, не  покидавший своего наблюдательного поста. – Кажется, Париж просыпается.    

И действительно: утром 6 июня, в течение часа или двух,  могло казаться, что мятеж разрастается. Упорный звон набата Сен-Мерри раздул  кое-где тлеющий огонь. На улице Пуарье, на улице Гравилье выросли баррикады. У  Сен-Мартенских ворот какой-то юноша с карабином напал в одиночку на целый  эскадрон кавалерии. Открыто, прямо посреди бульвара, он встал на одно колено,  вскинул ружье, выстрелом убил эскадронного командира и, обернувшись к толпе,  воскликнул:    

– Вот и еще одним врагом меньше!    

Его зарубили саблями. На улице Сен-Дени какая-то женщина  стреляла в муниципальных гвардейцев из окна. Видно было, как при каждом  выстреле вздрагивают планки жалюзи. На улице Виноградных лоз задержали  подростка лет четырнадцати с полными карманами патронов. На многие посты  произвели нападения. На углу улицы Бертен-Пуаре полк кирасир, во главе с генералом  Кавеньяком де Барань, неожиданно подвергся ожесточенному обстрелу. На улице  Планш-Мибре в войска швыряли с крыш битой посудой и кухонной утварью, –  это был дурной знак. Когда маршалу Сульту доложили об этом, старый  наполеоновский воин призадумался, вспомнив слова Сюше при Сарагосе: «Когда  старухи начнут выливать нам на головы ночные горшки, мы пропали».    

Эти грозные симптомы, появившиеся в то время, когда  считалось, что бунт уже подавлен, нараставший гнев толпы, искры, вспыхивавшие в  глубоких залежах горючего, которые называют предместьями Парижа, – все это  сильно встревожило военачальников. Они спешили потушить очаги пожара. До тех  пор, пока не были подавлены отдельные вспышки, отложили штурм баррикад Мобюэ,  Шанврери и Сен-Мерри, чтобы потом бросить против них все силы и покончить с  ними одним ударом. На улицы, охваченные восстанием, были направлены колонны  войск; они разгоняли толпу на широких проспектах и обыскивали переулки,  направо, налево, то осторожно и медленно, то стремительным маршем. Отряды  вышибали двери в домах, откуда стреляли; в то же время кавалерийские разъезды  рассеивали сборища на бульварах. Эти меры вызвали громкий ропот и беспорядочный  гул, обычный при столкновениях народа с войсками. Именно этот шум и слышал  Анжольрас в промежутках между канонадой и ружейной перестрелкой. Кроме того, он  видел, как на конце улицы проносили раненых на носилках, и говорил Курфейраку:    

– Эти раненые не с нашей стороны.    

Однако надежда длилась недолго, луч ее быстро померк. Меньше  чем в полчаса все, что витало в воздухе, рассеялось; сверкнула молния, но грозы  не последовало, и повстанцы вновь почувствовали, как опускается над ними  свинцовый свод, которым придавило их равнодушие народа, покинувшего смельчаков  на произвол судьбы.    

Всеобщее восстание, как будто намечавшееся, заглохло; отныне  внимание военного министра и стратегия генералов могли сосредоточиться на трех  или четырех баррикадах, которые еще держались.    

Солнце поднималось все выше.    

Один из повстанцев обратился к Анжольрасу:    

– Мы голодны. Неужто мы так и умрем, не поевши?    

Анжольрас, все еще стоя у своей бойницы и не спуская глаз с  конца улицы, утвердительно кивнул головой.    

 Глава четырнадцатая,    из которой читатель узнает имя возлюбленной Анжольраса    

     

Сидя на камне рядом с Анжольрасом, Курфейрак продолжал  издеваться над пушкой, и всякий раз, как проносилось с отвратительным шипением  темное облако пуль, именуемое картечью, он встречал его взрывом насмешек.    

– Ты совсем осипла, бедная старушенция, мне тебя жалко.  Зря ты надсаживаешься. Разве это гром? Это просто кашель.    

Все вокруг хохотали.    

Курфейрак и Боссюэ, отвага и жизнерадостность которых росли  вместе с опасностью, заменяли, по примеру г-жи Скаррон, пищу шутками, а вместо  вина угощали всех весельем.    

– Я восторгаюсь Анжольрасом, – говорил  Боссюэ. – Его невозмутимая отвага восхищает меня. Он живет одиноко и  потому, вероятно, всегда немного печален; его величие обрекает его на вдовство.  У нас, грешных, почти у всех есть любовницы; они сводят нас с ума и превращают  в храбрецов. Когда ты влюблен, как тигр, нетрудно драться, как лев. Это лучший  способ отомстить нашим милым гризеткам за все их проделки. Роланд погиб, чтобы  насолить Анжелике. Всеми героическими подвигами мы обязаны женщинам. Мужчина  без женщины – что пистолет без курка; только женщина приводит его в действие. А  вот у Анжольраса нет возлюбленной. Он ни в кого не влюблен и тем не менее  бесстрашен. Быть холодным, как лед, и пылким, как огонь, – это просто  неслыханно.    

Анжольрас, казалось, не слушал Боссюэ, но если бы кто стоял  рядом с ним, тот уловил бы, как он прошептал:    

– Patria.[136]    

Боссюэ продолжал шутить, как вдруг Курфейрак воскликнул:    

– А вот еще одна!    

И с важностью дворецкого, докладывающего о прибытии гостя,  прибавил:    

– Ее превосходительство Восьмидюймовка.    

В самом деле, на сцене появилось новое действующее лицо –  второе пушечное жерло.    

Артиллеристы, поспешно сняв с передков второе орудие,  установили его рядом с первым.    

Это приближало развязку.    

Несколько минут спустя оба орудия, быстро заряженные,  открыли стрельбу по редуту прямой наводкой; взводы пехоты и гвардейцев  предместья поддерживали огонь артиллерии ружейными выстрелами.    

Где-то неподалеку также слышалась орудийная пальба. Пока обе  пушки с остервенением били по редуту улицы Шанврери, два других огненных жерла,  нацеленных с улицы Сен-Дени и с улицы Обри-ле-Буше, решетили баррикаду  Сен-Мерри. Четыре орудия перекликались, словно зловещее эхо.    

Лай этих злобных псов войны звучал согласно.    

Одна из пушек, стрелявших по баррикаде улицы Шанврери,  палила картечью, другая ядрами.    

Пушка, стрелявшая ядрами, была приподнята, и ее прицел  наведен с тем расчетом, чтобы ядро било по самому краю острого гребня  баррикады, разрушало его и засыпало повстанцев осколками камней, точно  картечью.    

Такой способ стрельбы преследовал цель согнать бойцов со  стены и принудить их укрыться внутри; словом, это предвещало штурм.    

Как только удастся ядрами прогнать бойцов баррикады с гребня  стены и картечью – от окон кабачка, колонны осаждающих немедленно хлынут на  улицу, уже не боясь, что их увидят и обстреляют, с ходу пойдут на приступ, как  вчера вечером, и – кто знает? – быть может, захватив повстанцев врасплох,  овладеют редутом.    

– Нужно во что бы то ни стало обезвредить эти  пушки, – сказал Анжольрас и громко скомандовал: – Огонь по артиллеристам!    

Все были наготове. Баррикада, так долго молчавшая,  разразилась бешеным огнем, один за другим раздались шесть или семь залпов,  звучащих яростью и торжеством; улицу заволокло густым дымом, и вскоре сквозь  этот туман, пронизанный огнем, можно было разглядеть, что две трети  артиллеристов полегли под колесами пушек. Те, кто выстоял, продолжали заряжать  орудия с тем же суровым спокойствием, однако выстрелы стали реже.    

– Здорово! – сказал Боссюэ Анжольрасу. – Это  успех.    

Анжольрас ответил, покачав головой:    

– Еще четверть часа такого успеха, и на баррикаде не  останется даже десяти патронов.    

Должно быть, Гаврош слышал эти слова.    

 Глава пятнадцатая.    Вылазка Гавроша    

     

Вдруг Курфейрак заметил внизу баррикады, на улице, под  самыми пулями, какую-то тень.    

Захватив в кабачке корзинку из-под бутылок, Гаврош вылез  через отсек и как ни в чем не бывало принялся опустошать патронташи  национальных гвардейцев, убитых у подножия редута.    

– Что ты там делаешь? – крикнул Курфейрак.    

Гаврош задрал нос кверху.    

– Наполняю свою корзинку, гражданин.    

– Да ты не видишь картечи, что ли?    

– Эка невидаль! – отвечал Гаврош. – Дождик  идет. Ну и что ж?    

– Назад! – крикнул Курфейрак.    

– Сию минуту, – ответил Гаврош и одним прыжком  очутился посреди улицы.    

Как мы помним, отряд Фаннико, отступая, оставил множество  трупов.    

Не менее двадцати убитых лежало на мостовой вдоль всей  улицы. Это означало двадцать патронташей для Гавроша и немалый запас патронов –  для баррикады.    

Дым застилал улицу, как туман. Кто видел облако в ущелье меж  двух отвесных гор, тот может представить себе эту густую пелену дыма, как бы  уплотненную двумя темными рядами высоких домов. Она медленно вздымалась, все  постепенно заволакивалось мутью, и даже дневной свет меркнул. Сражавшиеся с  трудом различали друг друга с противоположных концов улицы, правда, довольно  короткой.    

Мгла, выгодная для осаждавших и, вероятно, предусмотренная  командирами, которые руководили штурмом баррикады, оказалась на руку и Гаврошу.    

Под покровом дымовой завесы и благодаря своему маленькому  росту он пробрался довольно далеко, оставаясь незамеченным. Без особого риска  он опустошил уже семь или восемь патронных сумок.    

Он полз на животе, бегал на четвереньках, держа корзинку в  зубах, вертелся, скользил, извивался, переползал от одного мертвеца к другому и  опорожнял патронташи с проворством мартышки, щелкающей орехи.    

С баррикады, от которой он отошел не так уж далеко, его не  решались громко окликнуть, боясь привлечь к нему внимание врагов.    

На одном из убитых, в мундире капрала, Гаврош нашел  пороховницу.    

– Пригодится вина напиться, – сказал он, пряча ее  в карман.    

Продвигаясь вперед, он достиг места, где пороховой дым стал реже,  и тут стрелки линейного полка, залегшие в засаде за бруствером из булыжников, и  стрелки национальной гвардии, выстроившиеся на углу улицы, сразу указали друг  другу на существо, которое копошилось в тумане.    

В ту минуту, как Гаврош освобождал от патронов труп  сержанта, лежащего у тумбы, в мертвеца ударила пуля.    

– Какого черта! – фыркнул Гаврош – Они убивают  моих покойников.    

Вторая пуля высекла искру на мостовой, рядом с ним. Третья  опрокинула его корзинку.    

Гаврош оглянулся и увидел, что стреляет гвардия предместья.    

Тогда он встал во весь рост и, подбоченясь, с развевающимися  на ветру волосами, глядя в упор на стрелявших в него национальных гвардейцев,  запел:    

     

Все обитатели Нантера    

Уроды по вине Вольтера.    

Все старожилы Палессо    

Болваны по вине Руссо.    

     

Затем подобрал корзинку, уложил в нее рассыпанные патроны,  не потеряв ни одного, и, двигаясь навстречу пулям, пошел опустошать следующую  патронную сумку. Мимо пролетела четвертая пуля. Гаврош распевал:    

     

Не удалась моя карьера,    

И это по вине Вольтера    

Судьбы сломалось колесо,    

И в этом виноват Руссо.    

     

Пятой пуле удалось только вдохновить его на третий куплет:    

     

Я не беру с ханжей примера,    

И это по вине Вольтера.    

А бедность мною, как в серсо,    

Играет по вине Руссо.    

     

Так продолжалось довольно долго.    

Это было страшное и трогательное зрелище. Гаврош под  обстрелом как бы поддразнивал врагов. Казалось, он веселился от души. Воробей  задирал охотников. На каждый залп он отвечал новым куплетом. В него целились  непрерывно и всякий раз давали промах. Беря его на мушку, солдаты и  национальные гвардейцы смеялись. Он то ложился, то вставал, прятался за дверным  косяком, выскакивал опять, исчезал, появлялся снова, убегал, возвращался,  дразнил картечь, показывал ей нос и в то же время не переставал искать патроны,  опустошать сумки и наполнять корзинку. Повстанцы следили за ним с замиранием  сердца. На баррикаде трепетали за него, а он – он распевал песенки. Казалось,  это не ребенок, не человек, а гном. Сказочный карлик, неуязвимый в бою. Пули  гонялись за ним, но он был проворнее их. Он как бы затеял страшную игpу в  прятки со смертью; всякий раз, как курносый призрак приближался к нему,  мальчишка встречал его щелчком по носу.    

Но одна пуля, более меткая или более предательская, чем  другие, в конце концов настигла этот блуждающий огонек. Все увидели, как Гаврош  вдруг пошатнулся и упал наземь. На баррикаде все вскрикнули в один голос; но в  этом пигмее таился Антей; коснуться мостовой для гамена значит то же, что для  великана коснуться земли; не успел Гаврош упасть, как поднялся снова. Он сидел  на земле, струйка крови стекала по его лицу; протянув обе руки кверху, он  обернулся в ту сторону, откуда раздался выстрел, и запел:    

     

Я пташка малого размера,    

И это по вине Вольтера.    

Но могут на меня лассо    

Накинуть по вине…    

     

Он не кончил песни. Вторая пуля того же стрелка оборвала ее  навеки. На этот раз он упал лицом на мостовую и больше не шевельнулся.  Маленький мальчик с великой душой умер.    

 Глава шестнадцатая.    Как брат может стать отцом    

     

В это самое время по Люксембургскому саду – ведь мы ничего  не должны упускать из виду в этой драме – шли двое детей, держась за руки.  Одному можно было дать лет семь, другому лет пять. Промокнув под дождем, они  брели по солнечной стороне аллеи, старший вел младшего; бледные, одетые в  лохмотья, они напоминали серых птичек.    

– Мне ужасно хочется есть, – говорил младший.    

Старший с покровительственным видом вел брата левой рукой, а  в правой держал прутик.    

Они были совсем одни в саду. Здесь было пусто, так как  полиция по случаю восстания распорядилась запереть садовые ворота. Отряды  войск, стоявшие здесь бивуаком, ушли сражаться.    

Как попали сюда эти ребята? Быть может, они убежали из  незапертой караульной будки, быть может, удрали из какого-нибудь уличного  балагана, который находился поблизости – у Адской заставы, или на площади перед  Обсерваторией, или на соседнем перекрестке, где возвышается фронтон с надписью  – Invenerunt parvulum pannis involutum[137],  а может быть, накануне вечером, при закрытии парка, они обманули бдительность  сторожей и спрятались на ночь в одном из павильонов для чтения газет. Как бы то  ни было, они бродили, где вздумается, и, казалось, пользовались полной  свободой. Если ребенок бродит, где вздумается, и пользуется полной  свободой, – значит, он заблудился. Бедные малыши и в самом деле  заблудились.    

Это были те самые дети, о которых, как припомнит читатель,  так заботился Гаврош: сыновья Тенардье, подброшенные Жильнорману и проживавшие  у Маньон, которые теперь, словно опавшие листья, оторвались от всех этих  сломанных веток и катились по земле, гонимые ветром.    

Их одежда, такая опрятная при заботливой Маньон, старавшейся  угодить Жильнорману, обратилась в рубище.    

Отныне эти существа переходили в рубрику «покинутых детей»,  которых статистика учитывает, а полиция подбирает, теряет и вновь находит на  парижской мостовой.    

Лишь в такой тревожный день бедняжки и могли забраться в сад  – если бы сторожа их заметили, они прогнали бы этих оборвышей. Маленьких нищих  не пускают в общественные парки; между тем следовало бы подумать, что они, как  и прочие дети, имеют право любоваться цветами.    

Эти двое проникли сюда через запертые решетки. Они нарушили  правила. Они прокрались в сад и остались там. Запертые ворота не дают сторожам  права отлучиться, надзор якобы продолжается, но ослаблен; сторожа, захваченные  общим волнением и больше заинтересованные тем, что происходило на улице, чем в  саду, уже не наблюдали за ним и проглядели двух маленьких преступников.    

Накануне шел дождь, да и утром слегка накрапывало. Но  июньские ливни не идут в счет. Спустя час после грозы едва можно заметить, что этот  ясный чудесный день был залит слезами. Летом земля высыхает от слез так же  быстро, как щечка ребенка.    

Во время летнего солнцестояния яркий полуденный свет словно  пронзает вас насквозь. Он завладевает всем. Он приникает и льнет к земле, как  будто сосет ее. Можно подумать, что солнце мучит жажда. Оно осушает ливень, как  стакан воды, и выпивает дождь одним глотком. Еще утром везде струились ручьи,  после полудня все покрыто пылью.    

Нет ничего пленительнее зелени, омытой дождем и осушенной  лучами солнца; это свежесть, пронизанная теплом. Сады и луга, где корни утопают  в воде, а цветы – в солнечных лучах, курятся, словно сосуды с благовониями, и  источают все ароматы земли. Все смеется, поет и тянется вам навстречу. Вы  испытываете сладостное опьянение. Весна – преддверие рая; солнце помогает человеку  терпеть и ждать.    

Некоторые люди и не требуют большего; есть смертные, которые  говорят, любуясь небесной лазурью: «Вот все, что нам нужно!» Есть мечтатели,  погруженные в мир чудес, в обожание природы, безразличные к добру и злу,  созерцатели вселенной, равнодушные к человеку, которые не понимают, зачем  беспокоиться о каких-то там голодных, о жаждущих, о наготе бедняка в зимнюю  стужу, об искривленном болезнью детском позвоночнике, об одре больного, о  чердаке, о тюремной камере, о лохмотьях девушки, дрожащей от холода, –  зачем расстраивать себя, когда можно мечтать, лежа под деревьями? Эти  уравновешенные бесстрастные души не знают жалости и всем довольны. Как ни  странно, им достаточно бесконечности. Великое стремление человека к конечному,  которым можно овладеть, неведомо им. Конечное, предполагающее прогресс,  благородный труд, не занимает их мыслей. Все, что возникает из сочетания  человеческого и божественного, бесконечного и конечного, ускользает от них.  Лишь бы им стоять лицом к лицу с беспредельностью – и они блаженствуют. Они не  знают радости, им ведом лишь восторг. Созерцание – вот их жизнь. История  человечества для них всего лишь одна из страниц книги мироздания. Она не вмещает  Целого; великое Целое остается вовне, – стоит ли заниматься такой мелочью,  как человек? Человек страдает, что ж из этого? А вы поглядите, как восходит  Альдебаран! У матери нет больше молока, новорожденный умирает, какое мне дело?  Полюбуйтесь лучше, какую изумительную розетку образует под микроскопом кружок  сосновой заболони! Разве может сравниться с этим самое тонкое кружево? Такие  мыслители забывают о любви. Зодиак настолько поглощает их внимание, что мешает  им видеть плачущего ребенка. Божество помрачает в них душу. Это племя отвлеченных  умов, и великих и ничтожных. Таким был Гораций, таким был Гете, может быть,  даже Лафонтен; это великолепные эгоисты, равнодушные зрители людских страданий.  Они не замечают Нерона, если погода хороша; солнце затмевает для них костер,  даже в зрелище смертной казни они ищут световых эффектов; они не слышат ни  криков, ни рыданий, ни предсмертного хрипа, ни набата, они все находят  прекрасным, если на дворе май, всем довольны, если над их головой плывут  пурпурные и золотистые облака, они твердо решили быть счастливыми, пока не  погаснет сияние звезд и не умолкнут птицы.    

Это злополучные счастливцы. Они не подозревают, что достойны  сострадания, а между тем это так. Кто не плачет, тот ничего не видит. Они  вызывают удивление и жалость, как вызвало бы жалость и удивление некое  существо, сочетающее в себе ночь и день, безглазое, но со звездою посреди лба.    

По мнению некоторых мыслителей, в бесстрастии и заключается  высшая философия. Пусть так, но в их превосходстве таится тяжкий недуг. Можно  быть бессмертным и вместе с тем хромым; тому примеру Вулкан. Можно подняться  выше человека и опуститься ниже его. Природе свойственно безграничное  несовершенство. Кто знает, не слепо ли само солнце?    

Но как же быть тогда, кому верить? Solem  quis dicere falsum audeat?[138]. Неужели гении, богочеловеки, люди – светила, могут  заблуждаться? Значит, и то, что вверху, надо всем, на предельной высоте, в  зените, то, что посылает земле столько света, может видеть плохо, видеть мало,  не видеть вовсе? Разве это не должно привести в отчаяние? Нет, не должно. Но  что же выше солнца? Божество.    

6 июня 1832 года, в одиннадцать часов утра, опустевший и  уединенный Люксембургский сад был восхитителен. Залитые ярким светом,  рассаженные в шахматном порядке деревья обменивались с цветами упоительным  благоуханием и ослепительными красками. Опьянев от полуденного солнца, тянулись  друг к другу ветки, словно искали объятий. В кленовой листве слышалось щебетанье  пеночек, ликовали воробьи, дятлы лазали по стволам каштанов, постукивая клювами  по трещинам коры. На длинных цветочных грядках царили горделивые лилии; нет  аромата божественнее, чем аромат белизны. Разносился пряный запах гвоздики.  Старые вороны времен Марии Медичи любезничали на верхушках густых деревьев.  Солнце золотило и зажигало пурпуром тюльпаны – языки пламени, обращенные в  цветы. Вокруг куртин с тюльпанами, словно искры от огненных цветов, кружились  пчелы. Все было полно отрады и веселья, даже нависшие тучки; в этой угрозе  нового дождя, столь желанного для ландышей и жимолости, не было ничего страшного;  низко летающие ласточки были милыми его предвестницами. Всякому, кто находился  в саду, дышалось привольно; жизнь благоухала; вся природа источала кротость,  участие, готовность помочь, отеческую заботу, ласку, свежесть зари. Мысли,  внушенные небом, были нежны, как детская ручка, когда ее целуешь.    

Белые нагие статуи под деревьями были одеты тенью,  пронизанной светом; солнце словно истерзало в клочья одеяния этих богинь; с их  торсов свисали лохмотья лучей. Земля вокруг большого бассейна уже высохла  настолько, что казалась выжженной. Слабый ветерок вздымал кое-где легкие клубы  пыли. Несколько желтых листьев, уцелевших с прошлой осени, весело гонялись друг  за другом, как бы играя.    

В изобилии света таилось что-то успокоительное. Все было  полно жизни, благоухания, тепла, испарений; под покровом природы вы угадывали  бездонный животворный родник; в дуновениях, напоенных любовью, в игре отблесков  и отсветов, в неслыханной щедрости лучей, в нескончаемом потоке струящегося  золота вы чувствовали расточительность неистощимого и прозревали за этим  великолепием, словно за огненной завесой, небесного миллионера, бога.    

Песок впитал всю грязь до последнего пятнышка, дождь не  оставил ни одной пылинки. Цветы только что умылись; все оттенки бархата, шелка,  лазури, золота, выходящие из земли под видом цветов, были безупречны. Эта  роскошь сияла чистотой. В саду царила великая тишина умиротворенной природы.  Небесная тишина, созвучная тысячам мелодий, воркованию птиц, жужжанию пчелиных  роев, дуновениям ветерка. Все гармонии весенней поры сливались в пленительном  хоре; голоса весны и лета стройно вступали и умолкали; когда отцветала сирень,  распускался жасмин; иные цветы запоздали, иные насекомые появились слишком  рано; авангарды красных июньских бабочек братались с арьергардами белых бабочек  мая. Платаны обновляли кору. От легкого ветра шелестели роскошные кроны  каштанов. Это было великолепное зрелище. Ветеран из соседней казармы,  любовавшийся садом через решетку, говорил: «Вот и весна встала под ружье, да  еще в полной парадной форме».    

Вся природа пировала, все живое было приглашено к столу; в  установленный час на небе была разостлана огромная голубая скатерть, а на земле  громадная зеленая скатерть; солнце светило a giorno[139]. Бог угощал всю  вселенную. Всякое создание получало свой корм, свою пищу. Дикие голуби –  конопляное семя, зяблики – просо, щеглы – курослеп, малиновки – червей, пчелы –  цветы, мухи – инфузорий, дубоносы – мух. Правда, они пожирали друг друга, в чем  и заключается великая тайна добра и зла, но ни одна тварь не оставалась  голодной.    

Двое покинутых малышей очутились возле большого бассейна н,  немного оробев от всего этого блеска, поспешили спрятаться, повинуясь инстинкту  слабого и бедного перед всяким великолепием, даже неодушевленным; они укрылись  за дощатым домиком для лебедей.    

Время от времени, когда поднимался ветер, откуда-то смутно  доносились крики, гул голосов, треск ружейной пальбы, тяжкое уханье пушечных  выстрелов. Над крышами со стороны рынка тянулся дым. Вдалеке, как будто  призывая на помощь, звонил колокол.    

Дети, казалось, не замечали этого шума. Младший то и дело  тихонько повторял: «Есть хочется».    

Почти в ту же минуту, что и дети, к бассейну приблизилась  другая пара. Какой-то толстяк лет пятидесяти вел за руку толстячка лет шести.  Вероятно, отец с сыном. Шестилетний карапуз держал в руке большую сдобную  булку.    

В те годы многие домовладельцы со смежных улиц – Принцессы и  Адской – имели ключи от Люксембургского сада, и в часы, когда ворота были  заперты, пользовались этой льготой, впоследствии отмененной. Отец с сыном, по  всей вероятности, жили в одном из таких домов.    

Двое маленьких оборвышей заметили приближение «важного  господина» и постарались получше спрятаться.