1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 
    
— Да, но его начали вы, власти наложили запрет на мой корабль, и вы все под домашним арестом. Вы тоже! — Родригес переставил ногу, чтобы облегчить боль. — Потерпи, Песаро. Как только отец уедет, мы уйдем отсюда.
    
— С приливом? На рассвете? Это приказ?
    
— Нет. Пока нет. Пока только приготовь баркас. Со мной поедет Гомес.
    
— Возьмите меня тоже, а? Пожалуйста, кормчий. Я загнусь от того, что меня засунули на эту проклятую посудину.
    
— Нет. И вам лучше не сходить на берег сегодня вечером, вам или еще кому-нибудь из наших.
    
— А если вы не вернетесь на рассвете?
    
— Вы будете гноить здесь якорь, пока я не вернусь. Ясно?
    
Недовольство боцмана усилилось. Он поколебался, потом ответил:
    
— Да, ясно, клянусь Богом.
    
— Хорошо, — Родригес спустился вниз. Алвито спал, но проснулся сразу же, как только кормчий открыл дверь каюты.
    
— Ну, все нормально? — спросил он.
    
— Да. Просто прилив сменяется отливом, — Родригес проглотил немного вина, чтобы отбить противный вкус во рту. Так было всегда после попытки мятежа. Если бы Песаро не повиновался сразу же, Родригес должен был прострелить ему лицо, заковать в кандалы или приказать дать ему пятьдесят линьков, протащить под килем или применить еще одно из ста наказаний, предусмотренных морскими законами для поддержания дисциплины. Без дисциплины любой корабль погибает. — Какой план дальше, отец? Мы выходим на рассвете?
    
— А как с почтовыми голубями?
    
— Они в хорошей форме. У нас их шесть штук — четыре из Нагасаки, два из Осаки.
    
Священник посмотрел на солнце. До захода еще четыре или пять часов. Времени для отправки птиц с первым зашифрованным сообщением достаточно, он его так долго обдумывал: «Торанага выполняет приказ Совета регентов. Я собираюсь в Эдо, потом в Осаку. Буду сопровождать Торанагу в Осаку. Он разрешил строить собор в Эдо. Детальное сообщение перешлю с Родригесом».
    
— Вы не попросили бы немедленно подготовить двух птиц для Нагасаки и одну для Осаки? — сказал Алвито. — Потом мы поговорим. Я не поплыву с вами обратно. Я думаю попасть в Эдо сушей. Это потребует от меня всю ночь и завтрашний день. А сейчас я сажусь писать подробное сообщение, которое вы отвезете отцу-инспектору, только лично ему в руки. Вы сможете отплыть сразу же, как только я кончу письма?
    
— Хорошо. Если будет слишком поздно, я подожду до рассвета. Здесь на десять лиг кругом полно отмелей и перемещающихся песков.
    
Алвито согласился. Еще двенадцать часов ничего не решат. Он знал, что было бы намного лучше, если бы он мог сообщить эти новости прямо из Ёкосе, покарай Боже того дьявола, который повредил там его птиц! «Потерпи, — сказал он себе. — К чему такая спешка? Разве это не главное правило нашего Ордена? Терпение. Все приходит к тому, кто ждет — и работает. Что значат двенадцать часов или даже восемь дней? Они не могут изменить ход истории. Смерть была предопределена еще в Ёкосе».
    
— Вы поедете вместе с англичанином? — спросил Родригес. — Как раньше?
    
— Да. Из Эдо я отправлюсь в Осаку. Буду сопровождать Торанагу. Мне хотелось, чтобы вы заехали в Осаку с моим письмом, если вдруг отец-инспектор окажется там, или он отправится туда, покинув Нагасаки до вашего приезда, или если он сейчас едет туда. Письмо вы можете отдать отцу Солди, его секретарю — только ему.
    
— Хорошо. Я буду рад уехать. Мне здесь не нравится.
    
— С божьей милостью мы можем все здесь изменить, Родригес. Если нам поможет Бог, мы обратим здесь в нашу веру всех язычников.
    
— Аминь. — Родригес переменил положение ноги, уменьшив нагрузку, и пульсирующая боль в ней сразу прекратилась. Он выглянул в окно, потом нетерпеливо встал:
    
— Я схожу за голубями сам. Пишите свое письмо, потом мы поговорим. Об англичанине.
    
Родригес вышел на палубу и выбрал голубей в корзинах. Когда он вернулся, священник уже достал ручку с острым пером, чернила и записывал свое закодированное послание на тонких листочках бумаги. Алвито положил их в маленькие патрончики, запечатал и выпустил птиц. Все три птицы сделали круг над кораблем, потом цепочкой направились на запад, отблескивая под полуденным солнцем.
    
— Мы поговорим здесь или спустимся ниже?
    
— Здесь. Здесь прохладнее, — Родригес показал на ют, где нельзя было подслушать. Алвито сел.
    
— Сначала о Торанаге.
    
Он коротко рассказал кормчему о том, что случилось в Ёкосе, опустив инцидент с братом Джозефом и свои подозрения о Марико и Блэксорне. Родригес был не менее его ошеломлен известием о том, что Торанага собрался явиться на встречу с Советом регентов.
    
— Без сопротивления? Это невозможно! Теперь мы полностью вне опасности, наш Черный Корабль в безопасности, церковь станет богаче, мы разбогатеем… Слава Богу, всем святым и Мадонне! Это самая лучшая новость, какую вы только могли принести, отец. Мы в безопасности!
    
— Если так захочет Бог. Торанага меня обеспокоил только одним своим заявлением. Он сказал следующее: «Я могу приказать освободить моего христианина — Анджин-сана. С его кораблем и с его пушками».
    
Хорошее настроение Родригеса сразу испарилось. Он просил:
    
— «Эразмус» все еще в Эдо? Он в распоряжении Торанаги?
    
— Это очень опасно, если освободят англичанина?
    
— Серьезно? Этот корабль вдребезги разнесет нас, если застигнет посреди пути между Японией и Макао, имея на борту Блэксорна и мало-мальски приличную команду. Мы же только маленький фрегат и не можем противостоять «Эразмусу»! Он сможет танцевать вокруг нас, и мы должны будем спустить свои флаги.
    
— Вы уверены?
    
— Да. Перед Богом клянусь — это будет убийство, — Родригес сердито стукнул кулаком, — но подождите секунду — англичанин сказал, что он прибыл сюда не более чем с двенадцатью людьми, не все из них моряки, многие были купцами и большинство их болело. Так мало народу не смогут управлять кораблем. Единственное место, где он может набрать команду — Нагасаки или Макао. В Нагасаки он сможет набрать сколько угодно народу! Там есть такие, что ему лучше держаться подальше оттуда и от Макао!
    
— Ну, а скажем, он получит команду из местных жителей?
    
— Вы имеете в виду кого-нибудь из головорезов Торанага? Или «вако»? Вы думаете, что Торанага явится перед Советом регентов и все его люди станут ронинами? Да? Если у этого англичанина будет достаточно времени, он сможет обучить их. С легкостью. Боже мой… прошу меня извинить, отец, но если англичанин получит самураев или «вако»… Нельзя так рисковать — он слишком опасен. Мы все видели это в Осаке! Освободить его на этой помойке в Азии с самурайской командой…
    
Алвито следил за Родригесом, еще более озабоченный.
    
— Я думаю, лучше послать еще одно сообщение отцу-инспектору. Ему надо сообщить, вдруг это окажется очень серьезно. Он будет знать, что делать.
    
— Я знаю, что делать! — Родригес с размаху стукнул кулаком по планширу. Он встал и повернулся к нему спиной. — Слушайте, отец, слушайте мою исповедь: в первую ночь — самую первую ночь, он стоял сбоку меня на галере в море, когда мы уходили из Анджиро, сердце подсказывало мне, что его нужно убить, потом еще раз во время шторма. Господь Бог помог, это было в тот раз, когда я послал его вперед и умышленно отклонился по ветру без предупреждения, он был без страховки, я сделал это, чтобы убить его, но англичанин не упал за борт, как случилось бы с любым другим. Я думаю, это была рука Бога, и понял это до конца, когда позже он оказался умелым рулевым и спас мой корабль, и потом, когда мой корабль оказался в безопасности, а меня смыло волной и я тонул, моей последней мыслью было также, что мне наказание божье за то, что я пытался его убить. «Ты не должен был так поступать с кормчим — он никогда бы так не поступил!» Я заслужил это в тот раз и потом, когда я остался жив, а он склонился надо мной, помогая мне напиться, я был так пристыжен и снова просил прощения у Бога и клялся, дал святой обет помочь ему. Мадонна! — он запнулся, испытывая сильнейшие душевные муки. — Этот человек спас меня, несмотря на то, что я пытался неоднократно убить его. Я видел это по его глазам. Он спас меня и помог мне выжить, а сейчас я собираюсь убить его.
    
— Почему?
    
— Адмирал был прав: нам может помочь только Бог, если англичанин выйдет в море на «Эразмусе», вооруженный, с мало-мальски приличной командой.
    * * *
    
Блэксорн и Марико спали спокойно в своем маленьком домике, одном из многих, которые составляли гостиницу «Камелии» на Девятой Южной улице. В каждом таком домике было по три комнаты. Марико занимала одну комнату с Дзиммоко, Блэксорн — следующую, третья, которая имела выходы на веранду и на улицу, пустовала и была предназначена под гостиную.
    
— Вы думаете, это безопасно? — спросил Блэксорн озабоченно. — Не надо, чтобы здесь спали еще Ёсинака, служанки или охрана?
    
— Нет, Анджин-сан. На самом деле нет никакой опасности. Будет приятно побыть одним. Эта гостиница считается самой красивой в Идзу. Здесь чудесно, не так ли?
    
Это было правдой. Каждый маленький домик был поставлен на красивых сваях, окружен верандами с четырьмя ступеньками, все сделано из прекрасного дерева, отполировано и блестело. Каждый из них стоял отдельно, в пятидесяти шагах друг от друга, был окружен собственным подстриженным садиком в пределах большого сада, обнесенного высокой бамбуковой стеной. В нем были устроены ручейки, маленькие прудики с лилиями и водопады, было много цветущих деревьев с ночными и дневными цветами, приятно пахнущими и очень красивыми. Чистые каменные дорожки, заботливо снабженные навесами, вели к ваннам, холодным, горячим и очень горячим, питаемым природными источниками. Разноцветные фонари, вышколенные слуги и служанки, никогда громко не разговаривающие, чтобы не заглушать шум деревьев, журчание воды и пение птиц.
    
— Конечно, я попросила два домика, Анджин-сан, — один для вас и один для меня. К сожалению, свободен был только один. Ёсинака даже был доволен, так как ему не придется распылять своих людей. Он поставил часовых на каждой тропинке, так что мы совершенно в безопасности и нас никто не побеспокоит, как бывало в других местах. Что плохого в том, что у нас одна комната здесь, одна там, а Дзиммоко делит со мной спальню?
    
— Действительно, ничего. Я никогда не видел такого красивого места. Как вы умны и как красивы!
    
— А вы так добры ко мне, Анджин-сан. Примем ванну, потом поужинаем — можно будет выпить саке сколько угодно.
    
— Прекрасная перспектива на вечер.
    
— Отложите свой словарь, Анджин-сан, пожалуйста.
    
— Но вы всегда заставляете меня заниматься.
    
— Если вы отложите вашу книгу, я… я открою вам одну тайну.
    
— Какую?
    
— Я пригласила Ёсинаку-сана поужинать с нами. И нескольких дам. Чтобы немного развлечься.
    
— Ох!
    
— Да. После этого, когда я уйду, вы выберете себе одну из них, ладно?
    
— Но это может помешать вам спать.
    
— Обещаю, что я буду крепко спать, моя любовь. Серьезно говоря, перемена будет только к лучшему.
    
— Да, но на следующий год, не сейчас.
    
— Будь серьезным.
    
— Я и так серьезен.
    
— Ах, тогда в таком случае, если вы случайно вдруг передумаете и вежливо отошлете ее — после того как Ёсинака уйдет со своей партнершей, — ах, кто знает, какой ночной ками может разыскать тебя тогда?
    
— Что?
    
— Я сегодня ходила по магазинам.
    
— Да? И что вы купили?
    
— Очень интересные вещицы.
    
Она купила набор сексуальных приспособлений, которые им показала Кику, и, много позже, когда Ёсинака ушел, а Дзиммоко караулила на веранде, она преподнесла его Блэксорну с глубоким поклоном. Полушутя, он принял его с такой же официальностью, и они вдвоем подобрали кольцо удовольствия.
    
— Это выглядит не очень острым, Анджин-сан, да? Вы уверены, оно подойдет?
    
— Да, если вы не против, но перестаньте смеяться или все испортите. Уберите свечи.
    
— Ох, нет, пожалуйста, я хочу посмотреть.
    
— Ради Бога, перестань смеяться, Марико!
    
— Но вы тоже смеетесь.
    
— Неважно, убери свет или… Ну, теперь гляди, что ты наделала…
    
— Ох!
    
— Перестань смеяться! Нехорошо прятать голову в футоны… — Потом, позднее, тревожно: — Марико…
    
— Да, мой любимый?
    
— Я не могу найти его.
    
— Ох! Дай я помогу тебе.
    
— А, все нормально, нашел, я лежал на нем.
    
— Ох, так вы не против?
    
— Нет, если только чуть-чуть, ну, не встает, все из-за этих разговоров, придется подождать. Ладно?
    
— О, я не против. Это я виновата, что смеялась. Анджин-сан, я люблю тебя, пожалуйста, извини.
    
— Я тебя прощаю.
    
— Мне нравится трогать тебя.
    
— Я никогда не знал ничего подобного твоим прикосновениям.
    
— Что ты делаешь, Анджин-сан?
    
— Надеваю его.
    
— Это трудно?
    
— Да, перестань смеяться!
    
— Ой, прости меня, пожалуйста, может быть, я…
    
— Перестань смеяться!
    
— Пожалуйста, прости меня…
    
Потом она мгновенно уснула, полностью вымотавшись. А он нет. Это было прекрасно, но не совершенно. Он слишком заботился о ней, и на этот раз это было для ее удовольствия, а не для его.
    
«Да, это было для нее, — подумал он, любя ее. — Но одно абсолютно точно: я знаю, что полностью удовлетворил ее. В этот раз я совершенно уверен».
    
Он заснул. Позднее сквозь сон до него стали доноситься голоса, перебранка и слова на португальском языке. Сначала он подумал, что это ему снится, потом узнал голос: — Родригес!
    
Марико что-то пробормотала, полностью погруженная в сон.
    
Заслыша звук шагов на тропинке, он, шатаясь, встал на колени, борясь с охватившей его паникой, поднял ее, словно куклу, и подошел к седзи, остановившись на миг, так как дверь открылась снаружи. Голова служанки была опущена, глаза закрыты. Он бросился за ней с Марико на руках и аккуратно положил ее на одеяла, все еще полусонную, и тихо пробрался обратно в свою комнату. Его бил озноб, хотя ночь была теплой. Блэксорн ощупью нашел свое кимоно и заторопился опять на веранду. Ёсинака поднялся уже на вторую ступеньку.
    
— Нан деска, Ёсинака-сан?
    
— Гомен насаи, Анджин-сан, — сказал Ёсинака, он указал на фонари в дальнем проходе к гостинице и добавил много слов, которых Блэксорн не понимал. Но смысл был в том, что там у ворот стоял человек, чужеземец, который хотел повидать его, а когда ему велели подождать, он повел себя как дайме, хотя и не был им, сказал, что не может ждать, и пытался пройти силой, но его остановили. Он сказал, что он его друг.
    
— Эй, англичанин, это я, Васко Родригес!
    
— Эй, Родригес, — радостно закричал Блэксорн. — Все нормально. Хай, Ёсинака-сан. Каре ва ватаси но ичи юдзин дес. Он мой друг.
    
— Ах, со дес!
    
— Хай. Домо.
    
Блэксорн бегом спустился по ступеням и пошел к воротам. Сзади себя он услышал голос Марико: «Нан дза, Дзиммоко?» и ответный шепот, после чего она властно позвала: «Ёсинака-сан!»
    
— Хай, Тода-сама!
    
Блэксорн оглянулся. Самурай подошел к лестнице и направился в комнату Марико. Ее дверь была закрыта. Снаружи стояла Дзиммоко. Ее скомканная постель была сейчас около двери, так как она там и должна была спать, потому что ее хозяйка, конечно, не желала ночевать с ней в одной комнате. Ёсинака поклонился двери и начал рапортовать. Блэксорн шел по дорожке со все возрастающим ощущением радости, босиком, глядя на Родригеса с приветственной улыбкой, свет факелов отражался на серьгах португальца и в изгибах его богатой шляпы.
    
— О, Родригес! Как хорошо снова повидать тебя. Как нога? Как ты меня отыскал?
    
— Мадонна, ты вытянулся, англичанин, похудел! Да, сильный и здоровый и ведешь себя как этот чертов дайме! — Родригес обнял его по-медвежьи, Блэксорн ответил ему тем же.
    
— Как твоя нога?
    
— Болит, дерьмо проклятое, но работает, а нашел я тебя, потому что везде спрашивал, где этот знаменитый Анджин-сан — большой чужестранец, бандит и негодяй с голубыми глазами!
    
Они дружно хохотали, обменивались похабными шуточками, не обращая внимания на самураев и слуг, окруживших их. Блэксорн тут же послал за саке и повел его с собой. Они шли своей моряцкой походкой, правая рука Родригеса по привычке была на рукоятке рапиры, большой палец другой засунут за широкий пояс, около пистолета. Блэксорн был выше на несколько дюймов, но португалец был даже шире его в плечах и имел более мощную грудную клетку.
    
Ёсинака ждал на веранде.
    
— Домо аригато, Ёсинака-сан, — сказал Блэксорн, снова благодаря самурая, и показал Родригесу на одну из подушек. — Давай поговорим здесь.
    
Родригес уже занес ногу на ступеньку, но остановился, так как Ёсинака встал перед ним, указал на рапиру и пистолет и вытянул вперед левую руку ладонью вверх:
    
— Дозо!
    
Родригес нахмурился:
    
— Ие, самурай-сама, домо ари…
    
— Дозо!
    
— Ие, самурай-сама, ие! — повторил Родригес более резко, — ватаси юдзин Анджин-сан, нех?
    
Блэксорн выступил вперед, все еще забавляясь неожиданной стычкой.
    
— Ёсинака-сан, сигата га наи, нех? — сказал он с улыбкой. — Родригес ватаси юдзин, вата…
    
— Гомен насаи, Анджин-сан. Киндзиру! — Ёсинака крикнул что-то повелительное, самураи мгновенно сделали выпад вперед, угрожающе обступили Родригеса, он опять протянул руку:
    
— Дозо!
    
— Эти дерьмом набитые проститутки очень обидчивы, англичанин, — сказал Родригес, широко улыбаясь. — Отошли их, а? Я еще никогда не отдавал своего оружия.
    
— Подожди, Родригес! — торопливо сказал Блэксорн, чувствуя, что он что-то задумал, потом обратился к Ёсинаке: — Домо, гомен насаи, Родригес юдзин, вата…
    
— Гомен насаи, Анджин-сан. Киндзиру, — потом грубо к Родригесу: — Има!
    
Родригес рявкнул в ответ:
    
— Ие! Вакаримас ка?
    
Блэксорн поспешно встал между ними:
    
— Ну, Родригес, что тут такого, правда? Пусть Ёсинака возьмет их. Мы тут ничего не можем поделать. Это из-за госпожи Тода Марико-самы. Она здесь. Вы знаете, как они чувствительны в отношении оружия, когда дело касается дайме и их жен. Мы проспорим всю ночь, вы же их знаете? Какая разница?
    
Португалец с трудом заставил себя улыбнуться:
    
— Конечно, почему бы и нет? Хай. Сигата го най, самурай-сама. Со дес!
    
Он поклонился, словно придворный, но без всякой искренности, вытащил рапиру в ножнах и пистолет, протянул их охране. Ёсинака сделал знак самураю, который взял оружие и побежал к воротам, где и положил их, встав рядом, как часовой. Родригес начал подниматься по лестнице, но Ёсинака снова вежливо и твердо попросил его подождать. Другой самурай вышел вперед с намерением обыскать его. Взбешенный Родригес отскочил назад:
    
— Ие! Киндзиру, клянусь Богом! Что за…
    
Самураи налетели на него, крепко схватили за руки и тщательно обыскали. Они нашли два ножа в голенищах сапог, еще один был привязан к его левой кисти, два маленьких пистолета — один был спрятан в складках плаща, другой под рубашкой, и маленькую оловянную фляжку на поясе.
    
Блэксорн осмотрел его пистолеты. Оба были заряжены.
    
— А тот пистолет тоже был заряжен?
    
— Да, конечно. Это ведь враждебная нам страна, разве ты не заметил, англичанин? Прикажи им отпустить меня!
    
— Это необычный способ посещать друзей ночью, правда?
    
— Я уже сказал тебе, что это враждебная нам страна. Я всегда так вооружаюсь. Что тут необычного? Мадонна, вели этим негодяям отпустить меня.
    
— Это последний? Все?
    
— Конечно, пусть они отпустят меня, англичанин!
    
Блэксорн отдал пистолеты самураям и подошел к Родригесу. Его пальцы тщательно прощупали внутреннюю часть широкого кожаного пояса португальца. Из потайного чехла он вытащил стилет, очень тонкий, очень упругий, сделанный из лучшей дамаскской стали. Ёсинаки обругал самурая, который проводил обыск. Они извинились, но Блэксорн только посмотрел на Родригеса.
    
— А еще? — спросил он, держа стилет в руке.
    
Родригес смотрел на него с каменным выражением на лице.
    
— Я скажу им, где смотреть — и как смотреть, Родригес. Как это делают испанцы — некоторые из них. А?
    
— Ми каго ен ла лече, че каброн!
    
— Куева, лече! Поторопись! — Все еще без ответа. Блэксорн выступил вперед с ножом в руке. — Дозо, Ёсинака-сан. Ватас…
    
Родригес хрипло сказал:
    
— У меня в шляпе, — и он остановился.
    
— Хорошо, — сказал Блэксорн и взял его широкополую шляпу.
    
— Ты не будешь… не будешь учить их этому делу?
    
— Почему бы и нет?
    
— Будь осторожней с кожей, англичанин, я ею дорожу.
    
Лента была широкая и жесткая, кожа высокого качества, как и сама шляпа. В ленте был спрятан тонкий стилет, маленький, специально сделанный, высококачественная сталь легко принимала форму любой кривой. Ёсинака еще раз зло обругал своих самураев.
    
— Перед Богом спрашиваю, это все, Родригес?
    
— О, Мадонна, я же сказал тебе.
    
— Поклянись.
    
Родригес повиновался.
    
— Ёсинака-сан, има иси-бан. Домо, — сказал Блэксорн. — С ним теперь все нормально. Благодарю вас.
    
Ёсинака отдал приказ. Его люди освободили Родригеса, тот потер руки, стараясь облегчить боль.
    
— Теперь можно сесть, англичанин?
    
— Да.
    
Родригес вытер пот красным платком, потом поднял свою оловянную фляжку и сел, скрестив ноги, на подушки. Ёсинака остался неподалеку на веранде. Все самураи, кроме четверых, вернулись на свои посты.
    
— Почему вы такие грубые — и они, и ты, англичанин? Я никогда не сдавал своего оружия раньше. Разве я убийца?
    
— Я спросил вас, сдали ли вы все оружие, и вы солгали.
    
— Я не слышал. Мадонна! Вы что, обращались со мной как с обычным преступником? — Родригес был вне себя. — Да в чем дело, англичанин, что тут такого? Вечер испортили… Но подожди. Я их прощаю. И я прощаю тебя, англичанин. Ты был прав, а я нет. Извини. Я рад видеть тебя, — он отвинтил крышку и предложил ему фляжку. — Вот — здесь прекрасный бренди.
    
— Вы пейте первым.
    
Лицо Родригеса мертвенно побледнело:
    
— Мадонна, ты думаешь, я принес тебе яду?
    
— Нет. Но вы пейте первым.
    
Родригес выпил.
    
— Еще!
    
Португалец повиновался, потом вытер рот тыльной стороной руки. Блэксорн взял фляжку.
    
— Салют! — Он наклонил ее и сделал вид, что глотает, украдкой заткнув горлышко фляжки языком, чтобы не дать жидкости попасть в рот, как ни хотелось ему выпить.
    
— Ах! — сказал он. — Это было прекрасно.
    
— Возьми ее себе, англичанин, это подарок.
    
— От доброго святого отца? Или от тебя?
    
— От меня.
    
— Ей-богу?
    
— Клянусь Богом, святой Девой, тобой и ими! — сказал Родригес. — Это подарок от меня и от отца! Он владеет всеми запасами спиртного на «Санта-Филиппе», но его святейшество сказал, что я могу распоряжаться ими наравне с ним, на борту еще дюжина таких фляжек. Это подарок. Где твои хорошие манеры?
    
Блэксорн притворился, что пьет, и вернул ее обратно:
    
— Вот, давай еще.
    
Родригес чувствовал, как спиртное растекается по жилам, и порадовался, что после того, как взял у Алвито полную фляжку, он вылил содержимое, промыл как можно лучше и наполнил ее бренди из своей бутылки.
    
— Мадонна, прости меня, — взмолился он, — прости меня за то, что я усомнился в святом отце. О, Мадонна, Бог и Иисус, ради любви к Богу, приди снова на землю и измени ее, эту планету, где мы иногда еще осмеливаемся не доверять священникам.
    
— В чем дело?
    
— Ничего, англичанин. Я только подумал, что мир — это грязная помойная яма, если не можешь доверять никому. Я пришел к тебе по-дружески, пообщаться, а теперь мир для меня раскололся.
    
— Ты пришел с миром?
    
— Да.
    
— С таким вооружением?
    
— Я всегда так вооружен. Поэтому еще и жив. Салют! — Здоровяк мрачно поднял свою фляжку и снова отпил бренди. — Черт бы побрал этот мир, черт бы забрал все это.
    
— Ты говоришь, черт со мной?
    
— Англичанин, это я, Васко Родригес, кормчий португальского военного флота, не какой-то зачуханный самурай. Я обменялся с тобой многими оскорблениями, но все по-дружески, пойми. Сегодня вечером я пришел повидаться с другом, и вот теперь у меня его нет. Это чертовски печально.
    
— Да.
    
— Мне не следует горевать, но я горюю. Дружба с тобой очень осложняет мне жизнь. — Родригес встал, пытаясь унять боль в спине, потом снова сел. — Ненавижу сидеть на этих проклятых подушках! Мне нужны стулья. На корабле. Ну, салют, англичанин.
    
— Когда вы повернули по ветру, а я был на миделе, ты сделал это, чтобы сбросить меня за борт. Так?
    
— Да, — сразу же ответил Родригес. Он встал на ноги. — Да, я рад, что ты спросил меня об этом, так как это ужасно гложет мою совесть. Я рад извиниться перед тобой, так как мне самому было трудно в этом признаться. Да, англичанин. Я не прошу прощения, понимания или чего-то еще. Но я рад признаться в этом позоре прямо перед тобой.
    
— Вы думаете, я бы поступил так же?
    
— Нет. Но потом, когда наступит такой момент… Никогда не знаешь, как поведешь себя в момент испытаний.
    
— Вы пришли сюда, чтобы убить меня?
    
— Нет. Не думаю. Это не было у меня самой главной мыслью, хотя для моего народа и для моей страны, как мы оба знаем, было бы лучше, если бы тебя не было в живых. Жаль, но это так. Как глупа жизнь, да, англичанин?
    
— Я не хочу, чтобы ты умер, кормчий, мне нужен только твой Черный Корабль.
    
— Слушай, англичанин, — сказал Родригес без всякой злобы. — Если мы встретимся в море, ты на своем корабле, вооруженный, я на своем, сам заботься о своей жизни. Я пришел сказать тебе об этом — только об этом. Я думаю, можно сказать тебе это как другу, мне все-таки хочется остаться твоим другом. Кроме встречи на море, я навеки у тебя в долгу. Салют!
    
— Надеюсь, что я захвачу твой Черный Корабль в море. Салют, кормчий.
    
Родригес гордо удалился. Ёсинака и самураи проводили его. У ворот Родригес получил свое оружие и вскоре исчез в ночной темноте…
    
Ёсинака подождал, пока часовые не встали на свои места. Убедившись, что все в безопасности, он пошел к себе. Блэксорн сидел на одной из подушек, через несколько минут служанка, которую он послал за саке, улыбаясь, прибежала с подносом. Она налила ему чашку и осталась ждать, чтобы и дальше обслуживать его, но Блэксорн ее отпустил. Теперь он был один. Ночные звуки снова окружили его, шорохи, звуки водопада, копошенье ночных птиц. Все было как раньше, но все необратимо изменилось.
    
Опечаленный, Блэксорн потянулся налить себе чашку саке, но послышалось шуршание шелка, бутылочку взяла рука Марико. Она налила ему, еще одну чашку налила себе.
    
— Домо, Марико-сан.
    
— До итасимасите, Анджин-сан, — она устроилась на другой подушке. Они выпили горячего вина.
    
— Он хотел убить вас, не так ли?
    
— Не знаю, я не уверен в этом.
    
— А что значит — обыскивать по-испански?
    
— Некоторые из них раздевают своих пленных, потом ищут в укромных местах. И не очень осторожно. Они называют это «обыскивать кон сигнифика», со значением. Иногда для этого используют ножи.
    
— Ох, — она пила и слушала, как вода плещется среди камней. — Здесь то же самое, Анджин-сан. Иногда. Вот почему глупо допускать, чтобы тебя поймали. Если ты схвачен, ты так сильно обесчестишь себя, что чтобы ни сделали поймавшие… Лучше не давать себя схватить. Правда?
    
Он посмотрел на нее при свете фонарей, раскачивающихся под легким прохладным ветерком.
    
— Ёсинака был прав. Обыск был необходим. Это была ваша идея, да? Вы приказали Ёсинаке обыскать его?
    
— Пожалуйста, простите меня, Анджин-сан, я надеюсь, это не создало для вас никаких затруднений. Я просто боялась за вас.
    
— Спасибо тебе, — сказал он, снова перейдя на латынь, хотя он и жалел, что обыск был сделан. Без него он все еще имел бы друга. «Может быть», — предупредил он себя.
    
— Ты вежливый, — сказала она, — но это был мой долг.
    
На Марико было надето ночное кимоно и верхнее кимоно голубого цвета, волосы небрежно заплетены в косы, спадающие до пояса. Она оглянулась на ворота вдалеке, их было видно сквозь деревья.
    
— Вы очень умно поступили с этим спиртным, Анджин-сан. Я чуть не ущипнула себя от злости, забыв предупредить об этом Ёсинаку. Очень умно, что вы заставили его выпить дважды. У вас там часто пользуются ядами?
    
— Иногда. Кое-кто применяет яды. Это грязный прием.
    
— Да, но очень эффективный. У нас так тоже бывает.
    
— Ужасно, правда, не доверять никому.
    
— О, нет, Анджин-сан, извините, — ответила она. — Это только одно из самых важных жизненных правил — ни больше, ни меньше.
   
  
  
   
    
Часть четвертая
   
   
    
     
Глава сорок седьмая
    
    
«Эразмус» стоял у пристани в Эдо, сверкая под высоким полуденным солнцем, в полном своем великолепии.
    
— Боже мой, Марико, вы только посмотрите на него! Видели вы что-нибудь подобное? Взгляните на обводы!
    
Корабль его был закрыт, окружен на расстоянии ста шагов барьерами, прикреплен к пристани новыми канатами, — весь этот участок усиленно охранялся: на палубе множество самураев, повсюду висят плакаты, предупреждающие: вход — только по личным пропускам Торанаги! «Эразмус» свежепокрашен и осмолен, палубы без единого пятнышка, корпус проконопачен, такелаж починен. Даже фок-мачта, потерянная в последний шторм, заменена — нашли-таки в трюме последнюю из запасных — и стоит под правильным углом. Концы канатов аккуратно заделаны, пушки блестят защитным слоем смазки. Над всем этим гордо возвышается разъяренный английский лев…
    
— Эгей! — радостно закричал он, дойдя до ограждения, но никто ему не ответил. Только часовой из охраны объяснил, что чужеземцев сегодня на борту нет.
    
— Сигата га наи, — откликнулся Блэксорн. — Домо. — Он унял охватившее его желание сразу же подняться на борт и сияя обращался к Марико, но видел только корабль. — Да он словно только что из ремонта в доке Портсмута, Марико-сан. А пушка-то — парни, должно быть, работали как собаки. Красивое судно, правда? Не дождусь, когда снова увижу Баккуса и Винка, да и остальных… Вот уж не ожидал увидеть корабль таким… Боже мой, судно прекрасно смотрится, правда?
    
Марико смотрела на него, а не на корабль: она поняла, что о ней забыли, на ее место пришло другое. «Не переживай, — сказала она себе. — Наше путешествие окончено».
    
Утром этого дня они наконец прибыли на заставу в окрестностях Эдо. Еще раз у них проверили проездные документы. Их снова принимали очень вежливо, но на этот раз дали почетный караул, ожидавший их.
    
— Они проводят нас в замок, Анджин-сан. Вы останетесь там, а сегодня вечером мы встретимся с Торанагой.
    
— Ну, тогда еще масса времени. Смотрите, Марико-сан, доки отсюда не далее чем в миле, да? Там где-то и мой корабль. Вы не попросите капитана Ёсинаки, нельзя ли нам съездить туда?
    
— Он говорит, к сожалению, у него нет инструкций на этот случай, Анджин-сан. Он должен доставить нас в замок.
    
— Пожалуйста, скажите ему… нет, может быть, лучше мне самому попытаться… Тайчо-сан! Окасира, сукочи но айда вата-куси ва ихитай но дес. Ватахучи но фунега асоко ни аримасу. Капитан, я хочу сходить туда на некоторое время. Там мой корабль.
    
— Ие, Анджин-сан, гомен насаи. Има…
    
Марико с удовлетворением и усмешкой слушала, как Блэксорн вежливо, но твердо спорил, настаивал, пока наконец недовольный Ёсинака не позволил им сделать крюк («Только на один момент, да? И только потому, что Анджин-сан имеет положение хатамото, которое дает определенные неотъемлемые права, и указал на то, что такое быстрое ознакомление с объектом важно для господина Торанаги, что это сэкономит много времени, столь ценного для нашего господина, и важно для встречи сегодня вечером. Да, Анджин-сан может взглянуть на него, но пусть он простит, конечно, на корабль подняться без пропуска, подписанного лично господином Торанагой, никак нельзя, и вообще это можно только в течение одной минуты, так как нас ожидают, прошу прощения»).
    
— Домо, Тайчо-сан, — с жаром ответил на это Блэксорн, более чем удивленный, что он все лучше понимает язык и те способы убеждать, которые считаются здесь правильными.
    
Прошлую ночь и большую часть вчерашнего дня они провели в гостинице не более чем в двух ри к югу вниз по дороге, — Ёсинака, как и прежде, дал им побездельничать. «О, это была прекрасная ночь», — подумала Марико.
    
Таких прекрасных дней и ночей она могла вспомнить много. Все было хорошо кроме первого дня после выезда из Мисимы, когда отец Тсукку-сан опять встретился с ними и непрочное перемирие между мужчинами кончилось. Их ссора началась внезапно, яростно, и виной тому — инцидент с Родригесом, к тому же они слишком много выпили. Обмен угрозами, проклятия… А потом отец Алвито кинулся в Эдо… Смутное чувство недовольства осталось после этого эпизода и омрачило их дальнейшее путешествие.
    
— Мы не должны были допустить этого, Анджин-сан.
    
— Но этот человек не имел права…
    
— О да, я согласна. И конечно, вы правы. Но пожалуйста… если вы позволите тому, что произошло, разрушить вашу гармонию — вы пропадете и я тоже. Пожалуйста, я умоляю вас, будьте японцем! Отбросьте этот инцидент — вот и все, один инцидент из десяти тысяч! Вы не должны позволять нарушать вашу гармонию. Отбросьте его в самый дальний уголок сознания.
    
— Как? Как мне это сделать? Взгляните на мои руки! Я так чертовски зол, что не могу унять дрожь!
    
— Посмотрите на этот камень, Анджин-сан! Послушайте, как он растет.
    
— Что?
    
— Прислушайтесь к росту камня, Анджин-сан. Сосредоточьте свое внимание на этом — на гармонии камня. Прислушайтесь к ками этого камня. Слушайте мою любовь — ради жизни! И ради меня…
    
Так она старалась и понемногу преуспела в этом, и на следующий день они опять были друзьями, опять любовниками, опять в мире, она продолжала учить его, пытаясь подготовить помимо его воли к созданию внутреннего «восьмирядного заслона», помогая строить внутренние стены и бастионы, которые были для него единственным путем к гармонии и выживанию.
    
— Я так рада, что священник ушел и не возвращается, Анджин-сан.
    
— Да.
    
— Лучше, чтобы не было ссор. Я боюсь за вас.
    
— Ничего не меняется — он всегда был моим врагом, всегда и будет. Карма есть карма. Но не забывайте — никто и ничто не существует вне нас. Пока не существует. Ни он, ни кто-нибудь еще. И ничего другого. До приезда в Эдо. Да?
    
— Да. Вы так мудры. И опять правы. Я так счастлива быть с вами…
    
Дорога из Мисимы быстро вышла из плоских равнин и запетляла по горам к перевалу Хаконе. Два дня они отдыхали на вершине горы, радостные и довольные; гора Фудзи блистала перед ними на восходе и закате солнца, вершина скрывалась в кольце облаков.
    
— Горы всегда такие?
    
— Да, Анджин-сан, большую часть времени они закрыты. Но это делает вид ясной и чистой Фудзи-сан еще прекраснее, правда? Вы можете подняться до вершины, если хотите.
    
— Давай сделаем это сейчас!
    
— Не сейчас, Анджин-сан. Но однажды мы это сделаем, — мы ведь должны оставить что-нибудь на будущее, да? Мы заберемся на Фудзи-сан осенью…
    
Им всегда доставались красивые уединенные гостиницы, на всем пути по равнинам Кванто. И всегда приходилось пересекать реки, ручьи, речушки, стремящиеся к морю, которое сейчас было справа от них. Их процессия двигалась на север по извилистой, оживленной, суетливой Токайдо, через самую большую рисовую житницу империи. Плоские аллювиальные равнины изобиловали водой, каждый дюйм земли здесь возделывался. Воздух теперь был горячий и влажный, тяжелый от зловония человеческих испражнений, которые крестьяне разводили водой, заботливо поливая посадки.
    
— Рис дает нам пищу, Анджин-сан, татами для сна, сандалии для ходьбы, одежду, чтобы укрываться от дождя и холода, солому, чтобы утеплять наши дома, бумагу для письма. Без риса мы не могли бы существовать.
    
— Но такая вонь, Марико-сан!
    
— Это небольшая цена за такую щедрость, да? Просто делайте как мы — открывайте свои уши, глаза и голову. Слушайте ветер и дождь, насекомых и птиц, слушайте рост насекомых и мысленно представляйте ваших потомков, приближающихся к концу жизни. Если вы это сделаете, Анджин-сан, вы скоро начнете чувствовать красоту жизни. Это требует практики… но вы станете совсем японцем, не так ли?
    
— Ах, благодарю вас, госпожа моя! Но должен признаться, что я уже начинаю любить рис, — да-да, я, пожалуй, предпочитаю его картофелю… И вы знаете еще, что я не так скучаю без мяса, как раньше. Разве это не странно? И я не так голоден, как был.
    
— А я голодна, как никогда в жизни.
    
— Да я говорю о пище.
    
— Ах, я тоже…
    
За три дня до перехода через перевал Хаконе у нее начались месячные и она попросила его взять себе на ночь одну из служанок в гостинице («Это будет разумно, Анджин-сан»).
    
— Предпочитаю обойтись без них, извини меня.
    
— Пожалуйста, прошу тебя. Это для безопасности. Так благоразумней.
    
— Если вы так хотите — тогда да. Но завтра ночью, не сегодня. Сегодня вечером давайте просто ляжем спать в мире и спокойствии, вместе.
    
«Да, — подумала Марико, — эту ночь мы проспали спокойно, а рассвет назавтра был так прекрасен, что я покинула его теплую постель, села на веранде с Дзиммоко и следила, как рождается новый день».
    
— Ах, доброе утро, госпожа Тода, — у входа в сад стояла Дзеко, кланяясь ей, — какой чудесный рассвет.
    
— Да, красивый.
    
— Простите, можно я вам помешаю? Могу я поговорить с вами наедине — о делах?
    
— Конечно. — Марико сошла с веранды, не желая прерывать сон Анджин-сана. Она отправила Дзиммоко за зеленым чаем и приказала постелить одеяла на траве, поближе к водопаду.
    
Когда они остались одни и пришло время начинать разговор, Дзеко сказала:
    
— Я думаю, как бы мне лучше помочь Торанаге-сама.
    
— Тысяча коку — более чем великодушно с вашей стороны.
    
— Еще ценнее могут быть три секрета.
    
— Даже один, Дзеко-сан, если он настоящий.
    
— Анджин-сан — хороший человек, да? О его будущем тоже надо позаботиться, правда?
    
— У Анджин-сана своя карма, — ответила она, зная, что придется пойти на сделку: что же ей уступить — если она вообще что-нибудь уступит? — Мы говорим о господине Торанаге, да? Или один из ваших секретов касается Анджин-сана?
    
— О, нет, госпожа. Как вы сказали, у Анджин-сана своя карма, так что, я думаю, у него есть и свои секреты. Мне только кажется, что Анджин-сан — один из любимых вассалов господина Торанаги и любая защита нашего господина — это и способ помочь его вассалам, правда?
    
— Согласна. Конечно, долг вассалов — передавать любую информацию, которая может помочь их господину.
    
— Верно, госпожа, очень верно. Ах, это такая честь для меня — служить вам. Хонто. Могу я выразить вам, как я польщена тем, что мне позволено путешествовать вместе с вами, разговаривать с вами, есть и смеяться с вами, случайно действовать как скромный советник, как бы плохо я ни была подготовлена — за это я прошу у вас прощения. Ваша мудрость так же велика, как ваша красота, и ваше мужество так же безмерно, как ваши титулы.
    
— Ах, Дзеко-сан, пожалуйста, извините меня, вы так добры, так заботливы. Я просто жена одного из генералов моего господина. Так что вы говорили? Четыре секрета?
    
— Три, госпожа. Я подумала, не походатайствуете ли вы за меня перед господином Торанагой? Неразумно мне самой шептать прямо ему о том, что я считаю правдой. Это было бы очень дурным тоном — я не смогу выбрать правильных слов, найти способ изложить перед ним информацию. Ведь в любом случае, в деле любой важности наш обычай использовать посредников намного лучше, правда?
    
— Кику-сан, конечно, больше подошла бы для этого дела. Я не знаю, когда за мной пришлют, или через сколько времени у меня будет аудиенция, или даже найдет ли он нужным выслушать то, что я захочу ему сказать.
    
— Пожалуйста, извините меня, госпожа, но намного больше подошли бы вы. Вы можете судить о ценности информации, она — нет. Вас он слушает, с ней занимается другими вещами.
    
— Я не советник, Дзеко-сан, и не могу оценить вашу информацию.
    
— Я говорю — эти новости стоят тысячу коку.
    
— Со дес ка?
    
Дзеко еще раз проверила, не подслушивают ли их, потом стала рассказывать: отлученный христианский священник пробормотал вслух то, что прошептал ему в исповедальне господин Оноши, — он связан со своим дядей, господином Харимой; второй повар Оми подслушал о заговоре Оми и его матери против Ябу; наконец, она узнала о Затаки, о его явной страсти к госпоже Ошибе, и об Ишидо и госпоже Ошибе.
    
Марико внимательно слушала, не высказывая своего мнения — хотя ее и неприятно поразило нарушение тайны исповеди, — ум ее метался, перебирая массу возможностей, открывшихся вместе с тем, что она только что узнала. Потом она устроила Дзеко перекрестный допрос, желая удостовериться, все ли правильно поняла и отложила в памяти. А когда убедилась: да, она запомнила все, что Дзеко приготовилась открыть ей в этот момент (она, конечно, понимала: если человек торгует — у него всегда много чего есть в запасе), — то послала за свежим чаем. Марико сама наполнила Дзеко чашку, и они спокойно пили чай — обе осторожные, уверенные в себе.
    
— Не знаю, как определить, насколько ценна эта информация, Дзеко-сан.
    
— Конечно, Марико-сан.
    
— Думаю, что эти сведения — и тысяча коку — очень обрадуют господина Торанагу.
    
Дзеко удержала ругательство, готовое сорваться с губ. Она ожидала значительного снижения первоначально запрошенной суммы.
    
— Простите, но деньги не имеют значения для такого дайме, хотя это целое состояние для такой крестьянки, как я, — тысяча коку делают меня основоположницей состояния целого рода, правда? Каждый должен знать свое место, госпожа Тода, не так ли? Ее тон был очень язвителен.
    
— Да. Хорошо знать, кто вы и что вы, Дзеко-сан. Это одно из редких преимуществ, которые мужчина уступил женщине. К счастью, я знаю, кто я. О, конечно, знаю. Пожалуйста, переходите к тому, чего вы хотите.
    
Дзеко не дрогнула от такой угрозы, но бросилась в атаку с соответствующей грубой прямотой:
    
— А суть моего разговора в том, что обе мы знаем жизнь и понимаем смерть — обе считаем, что везде и все зависит от денег — даже в аду.
    
— Вы так думаете?
    
— Да. Но, простите, я считаю, что тысяча коку — слишком много.
    
— Смерть предпочтительнее?
    
— Я уже написала свои предсмертные стихи, госпожа:
    
     
      
«Когда я умру,
      
Не сжигайте меня,
      
Не хороните никак.
      
Просто бросьте на поле тело мое —
      
Накормить пустобрюхих собак».
     
    
    
— Это можно устроить. Очень просто.
    
— Да. Но у меня длинные уши и надежный язык, а это может быть очень важно.
    
Марико налила еще чаю — себе.
    
— Извините, что вы сказали?
    
— О да, конечно. Пожалуйста, извините меня, но это не хвастовство, что я хорошо подготовлена, госпожа, — в этом и во многом другом. Смерти я не боюсь. Написала завещание, дала сыну подробные инструкции на случай моей неожиданной смерти. Заключила мир с богами задолго до этой минуты и на сорок дней после смерти… Я уверена — мне удастся возродиться. А если и нет, — она пожала плечами, — тогда я стану ками… — Веер ее замер. — Так я могу надеяться, что возможность передать это господину Торанаге представится в течение месяца, да? Пожалуйста, простите, что я вам напоминаю, но я как вы: я ничего не боюсь. Но в отличие от вас мне в этой жизни нечего терять.
    
— Так много разговоров об ужасных вещах, Дзеко-сан, в такое приятное утро. Ведь так приятно, правда? — Марико собралась спрятать коготки. — Я предпочитаю видеть вас живой, процветающей почтенной дамой, одним из столпов вашей новой гильдии. Ах, это была очень тонкая мысль. Хорошая идея, Дзеко-сан.
    
— Благодарю вас, госпожа. Я бы также хотела, чтобы вы были счастливы и невредимы и процветали во всем, что вам захочется. Со всеми забавами и почестями, которые вам потребуются.
    
— «Забавами»? — повторила Марико, снова почувствовав опасность.
    
Дзеко была похожа на хорошо натасканную собаку, идущую по следу за зверем.
    
— Я только крестьянка, госпожа, так что не знаю, какие почести требуются вам, какие забавы доставляют удовольствие вам. Или вашему сыну.
    
Ни та ни другая не заметили, как между пальцами Марико сломалась тонкая деревянная планка веера. Бриз прекратился. Теперь в саду, выходящем к морю, на котором не было ни малейшего волнения, висел влажный, горячий воздух. Стаями летали мухи, усаживались, снова взлетали.
    
— Ну а каких «забав и почестей» хотели бы вы для себя? — Марико с недоброй улыбкой рассматривала эту пожилую женщину, ясно поняв теперь, что она должна ее убрать, иначе погибнет ее сын.
    
— Для себя — ничего. Господин Торанага оказал мне почести и одарил богатствами, о которых я и не мечтала. Но для своего сына? О да, он мог бы помочь ему.
    
— Чем помочь?
    
— Двумя мечами.
    
— Это невозможно.
    
— Знаю, госпожа. Простите. Так легко это предоставить, и все-таки нельзя. Но идет война. Для боев потребуется много воинов.
    
— Сейчас войны не будет. Господин Торанага едет в Осаку.
    
— Два меча. Это не такая большая просьба.
    
— Это невозможно. Извините, это присуждаю не я.
    
— Простите, но я не прошу вас о чем-нибудь таком… Это единственное, что в силах меня обрадовать. Да. Ничего другого. — Капля пота упала с лица Дзеко на колено. — Я хотела бы предложить господину Торанаге пятьсот коку с цены контракта как знак моего уважения в эти трудные времена. Другие пятьсот коку пойдут моему сыну. Самурай нуждается в наследственном состоянии, правда?
    
— Вы обрекаете своего сына на смерть. Все самураи Торанаги очень скоро погибнут или станут ронинами.
    
— Карма. У моего сына уже есть сыновья, госпожа. Они расскажут своим сыновьям, что когда-то мы были самураями. В этом все дело.
    
— Не я даю звание самурая.
    
— Конечно. Простите меня. Но именно это могло бы меня удовлетворить.
    * * *
    
Торанага раздраженно покачал головой:
    
— Ее информация, вероятно, интересна, но не стоит того, чтобы сделать ее сына самураем.
    
Марико возразила:
    
— Она кажется преданным вассалом, господин. Она сказала, что будет польщена, если вы еще на пятьсот коку снизите цену контракта, отдав эти деньги нуждающимся самураям.
    
— Это не благородство. Нет, совсем нет. Это только признание вины за то, что сначала она запросила такую грабительскую цену.
    
— Возможно, это стоит рассмотреть, господин. Ее идея о гильдии, о гейшах и новых классах куртизанок будет иметь далеко идущие последствия, правда?
    
— Не согласен. Нет. И почему ее следует вознаградить? Нет оснований предоставлять ей такие почести. Бессмысленно! Она, конечно, не просила вас об этом, не так ли?
    
— Для нее это было бы чересчур дерзко, господин. Я просто предложила это, считая, что она может быть вам очень полезна.
    
— Лучше бы она уже это доказала. Не исключено, что ее секреты тоже вранье. В эти дни я не получал ничего, кроме вранья. — Торанага позвонил в колокольчик — у дальней двери тут же появился его конюший.
    
— Господин?
    
— Где куртизанка Кику?
    
— В ваших покоях, господин.
    
— А эта женщина — Дзеко — с ней?
    
— Да, господин.
    
— Отправьте их обеих из замка. Немедленно! Отправьте их обратно в… Нет, поместите их в гостинице — третьеразрядной гостинице — и скажите, чтобы ждали, пока я пришлю за ними. — Когда самурай исчез, Торанага раздраженно сказал: — Отвратительно! Сводня, желающая стать самураем! Грязные крестьяне не знают больше, где их место!
    
Марико смотрела, как он сидит на подушке, машинально помахивая веером. Она была ошеломлена тем, как он изменился: мрачность, раздражение, капризы… А ведь раньше всегда была только жизнерадостная уверенность. Он с интересом выслушал все тайны Дзеко, но не с тем возбуждением, которого она от него ожидала. «Бедняга, — подумала она с сожалением, — он сдался. Что толку для него в этой информации? Может быть, он достаточно мудр, чтобы отбросить в сторону все мирское и готовиться к неизвестному? Лучше бы ты и сама так сделала, — думала она, умирая понемногу в глубине души. — Да, но ты не можешь, не сейчас, — ты должна защитить своего сына!»
    
Они находились на шестом этаже высокой крепостной башни, чьи окна смотрели на весь город в три стороны света. Заход солнца был мрачен, кусочек луны висел низко над горизонтом, сухой воздух был душен, хотя здесь, почти в ста футах от основания крепостных стен, улавливалось каждое дуновение ветра. Помещение низкое, сильно укрепленное, занимало половину всего этажа; остальные комнаты выходили на другую сторону башни.
    
Торанага поднял письмо, присланное с Марико Хиро-Мацу, и еще раз прочитал. Она заметила, что у него дрожит рука.
    
— Зачем он хочет приехать в Эдо? — Торанага нетерпеливо отбросил свиток в сторону.
    
— Простите, господин, но я не знаю. Он только просил меня передать вам это письмо.
    
— Вы разговаривали с этим христианином-отступником?
    
— Нет, господин. Ёсинака сказал, что вы приказали никому не разрешать этого.
    
— Как вел себя в пути Ёсинака?
    
— Очень энергичен, господин. — Она терпеливо ответила на вопрос во второй раз. — Очень деловой. Он прекрасно нас охранял и доставил точно вовремя.
    
— Почему священник Тсукку-сан не вернулся вместе с вами этим путем?
    
— По дороге из Мисимы, господин, он и Анджин-сан поссорились, — пояснила Марико, не зная, что наговорил Торанаге отец Алвито, если Торанага уже вызывал его. — Отец решил ехать отдельно.
    
— Из-за чего произошла ссора?
    
— Частично из-за меня, из-за моей души, господин. В основном из-за вражды их религий и потому, что между их правителями идет война.
    
— Кто начал ссору?
    
— Они одинаково виноваты. Ссора началась из-за фляжки спиртного, — Марико рассказала, что произошло с Родригесом, потом продолжала: — Тсукку-сан принес вторую фляжку в подарок, желая, как он выразился, извиниться за Родригеса-сана, но Анджин-сан сказал — поразительно откровенно, — что не хочет никакого «папистского спиртного», предпочитает саке и не доверяет священникам. Святой отец вспыхнул и тоже говорил удивительно откровенно, — он никогда не имел дела с ядом, впредь не собирается и в жизни этого не забудет.
    
— Ах, яд? Они используют яд как оружие?
    
— Анджин-сан говорил мне, что некоторые у них применяют яд, господин. Это привело их к еще более грубым выражениям, и они начали колотить друг друга из-за того, что одни католики, а другие — протестанты… Я ушла, чтобы как можно скорее привести Ёсинаку-сава, и он прекратил эту ссору.
    
— Чужеземцы не приносят вам ничего, кроме беспокойства. Христиане не дают ничего, кроме обид. Правда?
    
Она не ответила — ее расстроила его раздражительность. Это было так непохоже на него, — казалось, не было причины, для того чтобы он настолько потерял свой легендарный самоконтроль. «Может быть, поражение так на него подействовало, — подумала она. — Без него мы все погибнем — мой сын погибнет, и Кванто скоро будет в других руках». Его мрачность заразила и ее. Она заметила на улицах и в замке как бы завесу, которая, казалось, висела над всем городом — городом, который славился своим весельем, дерзким юмором и умением наслаждаться жизнью.
    
— Я родился в тот год, когда у нас появились первые христиане. С тех пор они околдовали всю страну, — произнес Торанага. — Все пятьдесят восемь лет ничего, кроме беспокойства…
    
— Сожалею, что они оскорбили вас, господин. Что-нибудь еще? С вашего разреше…
    
— Садитесь. Я еще не кончил. — Торанага опять позвонил в колокольчик — дверь открылась. — Пошлите за Бунтаро-саном.
    
Вошел Бунтаро. Сохраняя на лице свирепое выражение, он встал на колени и поклонился. Марико поклонилась ему, не вымолвив ни слова, но он, казалось, ее не заметил.
    
Незадолго перед этим Бунтаро встретил их кортеж у ворот крепости. После краткого приветствия он сказал, чтобы она сразу же шла к господину Торанаге. За Анджин-саном пошлют потом.
    
— Бунтаро-сан, вы просили у меня встречи в присутствии вашей жены, и как можно быстрее.
    
— Да, господин.
    
— Что вы хотели?
    
— Я смиренно прошу разрешения на голову Анджин-сана, — сказал Бунтаро.
    
— Почему?
    
— Пожалуйста, простите меня, но я… мне не нравится, как он смотрит на мою жену, я хотел… Я хотел сказать это ей первый раз в вашем присутствии. Кроме того, он оскорбил меня в Анджиро и я не могу жить с таким позором.
    
Торанага посмотрел на Марико, — та, казалось, окаменела.
    
— Вы обвиняете ее в том, что она дала ему для этого повод?
    
— Я… Я прошу разрешения на его голову.
    
— Вы обвиняете ее в том, что она его поощряла? Отвечайте на вопрос!
    
— Прошу извинить меня, господин, но если бы я так думал, то был бы обязан тут же отрубить ей голову, — ответил Бунтаро с холодным безразличием, опустив глаза на татами. — Этот чужеземец постоянно нарушает мой покой. Считаю, что он отрицательно влияет и на вас. Разрешите мне отрубить ему голову, прошу вас. — Он поднял глаза, — его толстые щеки были не бриты, глаза ввалились. — Или позвольте мне забрать жену и сегодня вечером мы уйдем перед вами — готовить путь.
    
— Что вы скажете на это, Марию-сан?
    
— Он мой муж. Все, что он решит, я сделаю, — если вы не откажете ему в этом, господин. Это мой долг.
    
Торанага переводил глаза с мужчины на женщину. Потом его голос стал тверже — на мгновение он стал прежним Торанагой:
    
— Марико-сан, через три дня вы уедете в Осаку. Вы будете готовить для меня этот путь и дождетесь меня там. Бунтаро-сан, вы будете сопровождать меня как командир моего эскорта, когда отправлюсь туда я. После того как вы выполните свой долг как мой помощник, вы или один из ваших людей можете сделать то же самое с Анджин-саном — с его согласия или без него.
    
Бунтаро прочистил горло:
    
— Господин, пожалуйста, объявите «Малиновое…»
    
— Придержите язык! Вы забываетесь! Я три раза сказал вам: «Нет!» В следующий раз, если у вас хватит дерзости предложить нежеланный совет, вы вскроете свой живот над помойкой в Эдо!
    
Голова Бунтаро снова коснулась татами.
    
— Прошу меня извинить, господин. Прошу прощения за дерзость.
    
Марико была не меньше, чем дерзостью Бунтаро, смущена грубым, постыдным срывом Торанаги и тоже низко поклонилась, чтобы спрятать смятение. Торанага тут же опомнился:
    
— Пожалуйста, извините мою несдержанность. Ваша просьба будет удовлетворена, Бунтаро-сан, но только после того, как вы выполните роль моего помощника при сеппуку.
    
— Благодарю вас, господин. Пожалуйста, извините меня, если я вас оскорбил.
    
— Приказываю вам обоим помириться друг с другом. Вы это сделаете?
    
Бунтаро коротко кивнул. Марико тоже.
    
— Хорошо. Марико-сан, вы вернетесь сегодня вечером вместе с Анджин-саном, в час собаки. Теперь вы можете идти.
    
Она поклонилась и оставила их. Торанага посмотрел на Бунтаро.
    
— Ну? Вы обвиняете ее?
    
— Это… это немыслимо, чтобы она предала меня, господин, — уныло ответил Бунтаро.
    
— Я согласен. — Торанага взмахнул веером, отгоняя муху; у него был очень усталый вид. — Ну, скоро вы сможете получить голову Анджин-сана. Еще некоторое время она будет нужна мне у него на плечах.
    
— Благодарю вас, господин. Еще раз прошу простить, что расстроил вас.
    
— Сейчас такие времена. Грязные времена. — Торанага наклонился вперед. — Послушайте, я хочу, чтобы вы сразу же выехали на несколько дней в Мисиму — сменить там вашего отца. Он просит разрешения приехать сюда и проконсультироваться со мной. Я не знаю, что… В любом случае я должен иметь в Мисиме кого-нибудь, кому могу доверять. Не могли бы вы выехать на рассвете, но по дороге через Такато?
    
— Господин? — Бунтаро видел, что Торанага сохранял спокойствие огромным усилием воли и все же голос его дрожал.
    
— У меня личное письмо к моей матери в Такато. Не говорите никому, что вы туда собираетесь. Но сразу же, как только выедете из города, срезайте путь и берите на север.
    
— Я понимаю.
    
— Господин Затаки, возможно, попытается помешать вам передать письмо. Вы должны отдать его только ей лично, в руки. Вы понимаете? Ей одной. Возьмите двадцать человек и скачите туда. Я пошлю почтового голубя и позабочусь о его пути.
    
— Ваше послание будет на словах или письменное?
    
— Письмо.
    
— А если я не смогу передать его?
    
— Вы должны передать его, — конечно, вы должны… Почему я выбрал вас? Но… если вы будете преданы, как я… уничтожьте его, перед тем как сделать сеппуку. В тот момент, как я услышу эти ужасные новости, голова Анджин-сана покинет плечи. И если… что с Марико-сан? Что делать с вашей женой, если дело пойдет плохо?
    
— Пожалуйста, отправьте ее в Великую Пустоту, господин, прежде чем умрете. Я буду польщен, если… Она заслуживает достойного помощника.
    
— Она не умрет в бесчестье, я вам это обещаю. Я прослежу за этим, лично. Теперь еще. На рассвете возвращайтесь за моим письмом. Не подведите меня — только в руки моей матери!
    
Бунтаро поблагодарил еще раз, — ему было стыдно, что Торанага выказал свой страх. Оставшись один, Торанага вынул платок и вытер пот с лица. Пальцы у него дрожали. Он пытался удержать их, но не мог. У него отняла все силы необходимость вести себя как последний тупица, прятать свое безграничное возбуждение, после того как он узнал эти тайны, которые, как это ни невероятно, обещали долгожданные перемены.
    
— Возможные перемены, только возможные — если они верны… — произнес он вслух, с трудом соображая; эта поразительная, такая благоприятная для него и нужная информация, которую принесла Марико от этой женщины, Дзеко, все еще звучала у него в мозгу.
    
«Ошиба, — злорадно подумал он, — так эта гарпия — та самая приманка, на которую мой брат выскочит из своего горного убежища… Мой брат хочет Ошибу. Но теперь очевидно и то, чего он хочет больше, чем ее, и больше, чем только Кванто, — он хочет все государство. Он ненавидит Ишидо, не любит христиан и теперь страдает от ревности к Ишидо из-за его хорошо известной страсти к Ошибе. Так что он разошелся с Ишидо, Кийямой и Оноши… Потому что мой неверный брат действительно хочет стать сегуном. Он Миновара, со всеми необходимыми родственными связями, всей амбицией, но без мандата или Кванто. Сначала он должен получить Кванто, чтобы потом получить все остальное». Торанага радостно потер руки, соображая, какие прекрасные новые возможности воздействовать на брата открываются перед ним благодаря этим новостям.
    
И Оноши замешан! «Капля меда в уши Кийяме в подходящий момент, — подумал он. — Плюс основные события, изложенные этим отступником, слегка искаженные, немного подправленные, — и Кийяма может собрать свои войска и сразу кинуться на Оноши с мечом и огнем. „Дзеко совершенно уверена, господин. Новообращенный брат Джозеф сказал: господин Оноши признался на исповеди, что заключил тайный договор с Ишидо против дайме-христианина, и просил прощения. В договоре определенно говорилось о том, что за поддержку теперь Ишидо обещал, что в день вашей смерти этому христианину будет предъявлено обвинение в измене и предложено сейчас же отправиться в Пустоту, — если надо, то и в принудительном порядке, — а сын Оноши будет наследником всех его земель. Имя христианина не называлось, господин“».
    
«Кийяма или Харима из Нагасаки? — спрашивал себя Торанага. — Неважно. Для меня это должен быть Кийяма».
    
Он встал шатаясь, несмотря на свое ликование, ощупью подошел к окну, тяжело наклонился, опершись на деревянный подоконник, и посмотрел на небо: звезды казались тусклыми в лунном свете, собирались дождевые облака.
    
— Будда, все боги, любые из богов! Пусть мой брат клюнет на эту приманку — и пусть слова этой женщины окажутся правдой!
    
Но на небе не появилось ни одной падающей звезды, что подтвердило бы ему: его послание принято богами. Не подул ветер, внезапные облака не закрыли полумесяца… А если бы и был какой-нибудь небесный знак, он принял бы его за простое совпадение.
    
«Будь терпелив, считайся только с фактами. Сядь и подумай», — сказал он себе.
    
Он знал — начинает сказываться напряжение, но самое главное, что ни один из его близких или подчиненных — а значит, ни один из целой армии болтливых глупцов или шпионов в Эдо — ни на миг не заподозрил, что он только прикидывается проигравшим и играет роль потерпевшего поражение. В Ёкосе он сразу понял, что, если получит из рук брата второе послание, — это для него похоронный звон. И тогда решил, что его единственный, слабый шанс выжить — убедить всех, даже самого себя, что он абсолютно смирился с поражением. На самом деле это только маскировка, чтобы выиграть время, — он продолжает пользоваться своей всегдашней манерой: торговаться, откладывать, как будто отступать, терпеливо ждать, а когда над шеей противника будет занесен меч — спокойно, без колебаний наносить решающий удар.
    
С тех пор он ждал — часами, один, ночью и днем, — и каждый час терпеть было труднее… Ни охоты, ни шуток, никаких замыслов и планов, ни плавания, ни танцев и пения в театральных пьесах — ничего, что так восхищало его всю жизнь. Только одна и та же скучная роль, самая трудная в его жизни: унылый, сдавшийся, нерешительный, явно беспомощный, сам установивший для себя этот аскетичный, «полуголодный» образ жизни. А чтобы время шло побыстрее, он продолжал доделывать завещание. Это был тайный частный свод правил для его потомков, который он готовил целый год, — порядок и способ управления после него. Судару уже поклялся соблюдать завещание, как надлежит каждому наследнику. «При таком подходе будущее клана гарантировано (может быть гарантировано, напомнил себе Торанага, — он часто поправлял себя: менял или добавлял, убирал слово, предложение, опускал параграф, формулировал новый) при условии, что я выберусь из ловушки, в которую попал».
    
Завещание начиналось словами: «Долг правителя провинции — обеспечивать мир и безопасность населения, а не прославлять своих предков или обеспечивать потомков». Одна из максим гласила: «Помните, что везение и невезение должны быть оставлены на волю небес и зависят от законов природы. Они не покупаются молитвами или хитроумными интригами, придуманными людьми или мнимым святым». Торанага подумал и вместо «людьми или мнимым святым» написал «людьми, какими бы они ни были».
    
Обычно он радовался, заставляя себя писать ясно и коротко, но в последние дни и ночи все его самообладание уходило на то, чтобы играть столь несвойственную ему роль. То, что это ему так удавалось, обрадовало, но и напугало: как люди могут быть столь доверчивы? «Слава богам, что это так, — ответил он сам себе в миллионный раз. — Приняв „поражение“, ты дважды избежал войны. Ты все еще в ловушке, но теперь твое терпение принесло плоды и у тебя есть новый шанс… Нет, возможно, будет еще один шанс, — поправил он себя. — Если только все это правда, если эти секреты не подсунул враг, чтобы совсем тебя запутать».
    
Боль в груди, слабость и головокружение обрушились на него неожиданно — пришлось сесть и глубоко дышать, как много лет назад обучили его монахи, исповедовавшие религию дзен: «Десять глубоких, десять медленных мелких, погрузите свой разум в пустоту… Там нет прошлого и будущего, тепла и холода, боли и радости — из ничего в ничто…» Скоро ясность мысли вернулась к нему. Тогда он встал, подошел к столу и начал писать. Он просил мать быть посредницей между ним и сводным братом и представить ему предложения о будущем клана. Первая просьба, с которой он обращался к брату, — подумать о женитьбе на госпоже Ошибе:
    
«… Конечно, с моей стороны это неразумно, брат. Многих дайме разъярит моя „поразительная амбиция“. Но такая связь с Вами упрочит мир в государстве и подтвердит наследование Яэмона — в Вашей лояльности никто не сомневается, хотя некоторые ошибочно сомневаются в моей. Вы, несомненно, можете взять и более подходящую жену, но госпоже Ошибе вряд ли удастся найти лучшего мужа. После того как будут убраны все изменившие Его Императорскому Величеству, я снова займу свое законное место президента Совета регентов. Тогда я приглашу Сына Неба и попрошу его потребовать этого брака, если Вы согласитесь нести такую ношу. Я всей душой чувствую, что такая жертва — единственный путь, которым мы можем обеспечить продолжение нашей династии и выполнить наш долг перед Тайко. Это первое. Во-вторых, Вам предлагаются все земли христиан-изменников Кийямы и Оноши. В настоящее время они вместе с иностранными священниками замышляют предательскую войну против всех нехристиан-дайме; война будет поддержана вторжением вооруженных мушкетами чужеземцев — все так, как они когда-то уже делали против нашего сюзерена Тайко. Далее, Вам предлагаются все земли других христиан острова Кюсю, которые встанут на сторону изменника Ишидо в последней битве со мной. (Известно ли Вам, что этот крестьянин, этот выскочка, был столь дерзок — и это перестало быть секретом, — что планировал роспуск Совета регентов и женитьбу на матери наследника?)
    
И взамен всего этого, брат, мне нужны тайный договор о союзничестве сейчас, гарантирующий безопасный проход моих армий через горы Синано, и совместная атака под моим руководством против Ишидо — выбор времени и способа остается за мной.
    
Как знак моего доверия я сразу же посылаю моего сына Судару, его жену, госпожу Дзендзико, и их детей, включая моего единственного внука, к Вам в Такато…»
    
«Это не действия побежденного, — сказал себе Торанага, запечатывая свиток. — Затаки сразу же поймет это. Да, но теперь капкан поставлен. Дорога через Синано — мой единственный путь, и брат — мой первый шаг на пути к равнинам Осаки. Но верно ли, что Затаки нужна Ошиба? Не слишком ли многим я рискую, полагаясь только на глупую болтовню слуг, которые вечно где-то слоняются и что-то подслушивают, на шепот в исповедальне и бормотание отлученного священника? А если Дзеко, эта пиявка, просто солгала ради каких-то своих выгод… Два меча — вот настоящий ключ, чтобы открыть все ее секреты. У нее наверняка есть улики против Марико и Анджин-сана. Почему бы еще Марико пришла ко мне с этой просьбой? Тогда — Марико и чужеземец! Чужеземец и Бунтаро! Э-э-э, жизнь такая странная вещь…»
    
Знакомая боль опять подступила к груди. Через несколько минут он написал письмо для почтового голубя и с трудом потащился вверх по лестнице на голубятню. В одной из клеток он тщательно выбрал голубя на Такато и прикрепил ему на ногу маленький цилиндрик с письмом. Голубя он посадил в открытой клетке наверху — улетит сразу же, как рассветет.
    
В послании к матери он просил разрешить безопасный проезд Бунтаро, который везет важное послание ей и его брату. И подписано оно было, как и само письмо: Ёси-Торанага-нох-Миновара. Этот титул он использовал впервые в жизни.
    
— Лети спокойно и уверенно, маленькая птичка, — напутствовал он голубя, погладив его оброненным пером. — Ты несешь наследство династии на десять тысяч лет…
    
Глаза Торанага еще раз опустились на расстилающийся внизу под ним город. Узенькая полоска света видна была на горизонте с западной стороны. Внизу, около домов, он мог разобрать крошечные, с булавочный укол факелы, что окружали корабль чужеземцев.
    
«Вот еще один ключ», — подумал он и стал снова и снова обдумывать эти три секрета. Он знал, что ему чего-то не хватает…
    
— Хотел бы я, чтобы Кири была здесь, — сказал он ночи.
    * * *
    
Марико стояла на коленях перед зеркалом из полированного металла. Наконец она отвела взгляд и посмотрела на нож, который держала в руках. Лезвие отражало свет масляной лампы.
    
— Мне бы надо воспользоваться тобой, — сказала она, охваченная горем. Ее глаза обратились к Мадонне с младенцем в нише, украшенной изумительно красивой веточкой цветов, и наполнились слезами: «Я знаю, что самоубийство смертный грех, но что я могу сделать? Как мне жить с таким позором? Лучше сделать это, пока я еще не предана».
    
Комната была очень тихая, как и весь их семейный дом, построенный внутри кольца укреплений и широкого рва с водой вокруг всего замка; здесь имели право жить только самые любимые и надежные хатамото. Через разбитый у дома сад с бамбуковым забором бежал маленький ручей, отведенный от одной из многих окружающих замок речек.
    
Услышав, что заскрипели, открываясь, передние ворота и слуги сходятся, приветствуя хозяина, Марико быстро спрятала нож и вытерла слезы. Вот раздались шаги… она открыла дверь и вежливо поклонилась Бунтаро. Он явно был в мрачном расположении духа. Торанага, сообщил он ей, опять передумал и приказал ему выехать немедленно.
    
— Я еду на рассвете. Хотел пожелать вам спокойного путешествия… — Он запнулся и взглянул на нее. — Почему вы плачете?
    
— Прошу извинить меня, господин. Только потому, что я женщина и жизнь кажется мне такой трудной. И из-за Торанаги-сама.
    
— Он ненадежный человек. Мне стыдно это говорить. Ужасно, но вот чем он стал. Мы должны вести воину. Намного лучше начать войну, чем знать, что единственное, что ждет тебя в будущем, — это увидеть перед собой грязное лицо Ишидо, смеющегося над моей кармой!
    
— Да, простите. Я желала бы чем-нибудь помочь. Не хотите ли чаю или саке?
    
Бунтаро повернулся и рявкнул на служанку, которая смотрела на них стоя в дверях:
    
— Приноси саке! Быстро!
    
Бунтаро вошел в ее комнату. Марико закрыла дверь. Теперь он стоял у окна, откуда видны были стопы замка и главная башня за ними.
    
— Пожалуйста, не беспокойтесь, господин, — сказала она успокаивающе. — Ванна готова, и я пошлю за вашей любимой наложницей.
    
Он все смотрел на главную башню замка, стараясь сдержать закипающее раздражение.
    
— Торанаге следовало бы отказаться в пользу господина Судару, если он хочет остаться в живых, — ведь будет драка за положение главы рода. Господин Судару — его сын и законный наследник, не так ли?
    
— Да, господин.
    
— Или он мог бы сделать лучше, так, как предлагал Затаки, — совершить сеппуку. Тогда вместе с нами сражался бы Затаки со всеми его армиями. С ними и с мушкетами мы прорвались бы до Киото, — я знаю, что это нам бы удалось. А если мы и проиграли — все же это лучше, чем сдаваться, как грязные, трусливые любители чеснока! Наш хозяин потерял все права! Правда ведь? — налетел он на Марико.
    
— Пожалуйста, извините меня — я не могу так говорить. Он наш сюзерен.
    
Бунтаро стоял задумавшись, не в силах отвести взора от главной башни, словно она излучала гипнотическую силу. На всех этажах светились огни, ярче всего — на шестом.
    
— Мой совет его Совету — предложить ему покончить с собой, если он не захочет — помочь ему. Таких прецедентов достаточно! Многие разделяют мое мнение, господин Судару — пока еще нет. Может быть, он действует тайно, — кто его знает, что он на самом деле думает? Когда встретите его жену, когда вы встретите госпожу Дзендзико, — поговорите с ней, убедите ее. А она убедит его, — она водит его за нос, правда? Вы ведь подруги, она вас послушается. Убедите ее.
    
— По-моему, очень плохо так поступать, господин. Это предательство.
    
— Я приказываю вам поговорить с ней!
    
— Я выполню вашу просьбу.
    
— Да, вы выполните приказ, не так ли? — прорычал он. — Подчинитесь? Почему вы всегда такая холодная и печальная? А? — Он поднял зеркало и протянул его Марико. — Посмотрите на себя!
    
— Пожалуйста, извините меня, если я огорчила вас, господин, — она говорила ровным голосом, глядя мимо зеркала ему в лицо. — Я не хотела рассердить вас.
    
Он какое-то время угрюмо наблюдал за ней, потом положил зеркало на лакированный столик.
    
— Я не обвиняю вас. Если бы я думал, что я… я бы не колебался.
    
Марико как бы со стороны услышала, как она непримиримо бросила ему в ответ: «Не колебались бы сделать это? Убить меня, господин? Или оставить меня жить с еще большим позором?»
    
— Я не обвиняю вас, только его! — проревел Бунтаро.
    
— Но я обвиняю вас! — крикнула она в ответ. — И вы обвинили меня!
    
— Придержите язык!
    
— Вы опозорили меня перед нашим господином! Вы обвинили меня и не выполнили ваш долг. Вы испугались! Вы трус! Грязный, пропахший чесноком трус!
    
Его меч выскользнул из ножен, — она обрадовалась, что наконец-то осмелилась вывести его из себя. Но меч остался в воздухе.
    
— Я… Я имею ваше… Вы обещали, клялись своим Богом, в Осаке. Прежде чем мы… пойдем на смерть… Вы мне обещали, и я… Я настаиваю!
    
Раздался ее издевательский смех, пронзительный и злобный.
    
— О да, могущественный господин! Вашей подушкой я стану лишь однажды, но торжество ваше сухое, горькое — подпорченное!
    
Обеими руками Бунтаро изо всех сил рубанул мечом по угловому столбу — лезвие почти перерубило выдержанный брус толщиной в фут. Он потянул меч на себя, но тот крепко сидел в дереве. В неистовстве Бунтаро что есть мочи тянул и расшатывал меч… пока не сломал клинок… Выругался в последний раз, кинул рукоятку через бумажную стенку и как пьяный зашагал к двери. Там стоял дрожащий от страха слуга, держа поднос с саке. Бунтаро ударом кулака вышиб поднос из рук слуги — тот мгновенно упал на колени, уперся головой в пол и замер…
    
Бунтаро кинулся в разбитую вдребезги дверную раму.
    
— Подождите!.. Подождите до Осаки! — Слышно было, как он выбежал из дома.
    
Некоторое время Марико оставалась неподвижной, как бы в трансе… Постепенно смертельная бледность исчезла с ее лица, глаза снова обрели способность ясно видеть все вокруг. Она молча вернулась к зеркалу, минуту изучала в нем свое отражение — и совершенно спокойно занялась макияжем.
    * * *
    
Блэксорн бежал по главной лестнице башни, перескакивая через две ступеньки, за ним торопились охранники. Он был рад, что у него отобрали мечи, — послушно отдал их во дворе первым часовым, которые к тому же и обыскали его, вежливо, но тщательно. Лестница и площадки на ней освещались факелами. На четвертой площадке он остановился, чуть ли не разрываясь от сдерживаемого возбуждения, и позвал, обернувшись:
    
— Марико-сан, как вы, нормально?
    
— Да, да. Я прекрасно, спасибо, Анджин-сан.
    
Блэксорн начал взбираться дальше, чувствуя себя легким и сильным, пока не достиг последней площадки на шестом этаже. Этот этаж, как и все другие, тщательно охранялся. Сопровождавшие его самураи подошли к тем, что стояли у последней, обитой железом двери, и поклонились. Им ответили и сделали Блэксорну знак подождать.
    
Все в замке, что было сделано из дерева и железа, казалось, нельзя выполнить лучше. Большие, с тонкими переплетами окна башни могли все же служить бойницами для лучников, а тяжелые, окованные железом ставни, снабженные приспособлениями для быстрой установки, — отличной защитой.
    
Марико обогнула последний поворот на этой лестнице, так хорошо оборудованной для обороны, и подошла к Блэксорну.