1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
     
     Демьян Бедный
    
    
   
   
    
     
142
    
    
Теперь вся Россия была в движении, а уж Терентий Чернега двигался и шибче многих: и само несло, выносило его наверх от самых первых дней — и он от себя ещё не дремал, выценивал, куда оно идёт. За два месяца революции он и в батарее почти не живал: то по комитетам разным, то на съезде в Минске, то вот уже на съезде в Питере.
    
И ораторов он переслушал многих, и в беседах просто, и в зубоскальстве, и газеты читал, времени не жалел. И со своим метким опытным глазом, какой жилку единую различал в лошадиной ли поступи, в человечьем голосе, в базарной повадке, доглядел он, чего поди никто-никто и не видел: что переворачиваться — не кончилось, а только началось. Что ещё будет трясти, пластать и сыпаться, и не только что прежнего мы уже никогда не увидим, но и нынешнее — всё ходульное и рухнет в прах. Да по одному питерскому ералашу это было видать, до чего на каждом повороте захлюпалась столица, — а как же на России отзовётся? Да по одним министрам, хоть с трибуны их послушать, как они перед кучкой случайных солдат один за одним выстилаются, хоть вот заглянул в само военное министерство: ступал прапорщик гулко с красным клочком на груди — и перед ним генералы изгибались готовно. А и в вождях Совета — в этом Соколове, Скобелеве, Церетели — тоже становой жилы не было.
    
И приходилось признать, что за самое-то живьё людей цепляли большевики: войну — долой сейчас! и землю — давай сейчас! Здорово чешут! И хотя тут же и брехали закраине, — а твёрже их не выглядывалось релки на болоте. Лопухи звонили в газетах: „если мы свято и честно умирали на своём посту за старую смрадную Россию — то с какой радостью мы отдадим жизнь за новую!” — да мать же вашу за ногу, что вы разумеете в жизни и в солдате?.. Большевики предлагали товар куда ближе к жизни. Хватка у них была — самая забористая.
    
А Чернега — поле перекати, без семьи, без дома, да и в офицерстве случайный: звёздочка эта хоть и лестна была, но она Чернегу не переменила, и белой костью не сделала. Пока война — недурно со звёздочкой, а отпанет война — так заберите её, не жалко. Когда всё и дальше будет вот так перепластываться и меняться — так надо ноге опору потвёрже.
    
И — присматривался Чернега к этим большевикам, вот и к этому Зиновьеву — хотя и шпынь же, и студень жидкий, еле одёжкой сдержан.
    
Сегодня в Белом зале опять они с Церетелей состязались перед военными делегатами, только сиди посматривай.
    
Вопрос такой: кому должна принадлежать власть и как относиться к Временному правительству.
    
Зиновьев сегодня развязней вчерашнего, трибуну освоил, двумя ладонями опёрся, локти вывернул и квакает:
    
— Гучков и Милюков боялись революции и искали соглашения с царём, чтобы сохранить монархию. Поэтому к Временному правительству нельзя отнестись с доверием: они представляют класс капиталистов и помещиков. И всё это они жульничают, будто отказались от аннексий: раз остаются в силе тайные договора — значит продолжают политику аннексий. Нет, нельзя оставить правительство в нынешнем виде, но и коалиционное не спасёт, — а передать всю власть Советам, и мир поверит им скорей.
    
С чего это он им поверит? Не-е, Совету тоже не стоять, хлипки и они, как вот Церетели на цаплиных ногах. Вежливо, не торопится (а торопиться — надо! время в спину пружит!):
    
— Вопрос должен быть поставлен так: какова та власть, которая может закрепить революцию? Нынешние министры признавали раньше монархию? Так и большинство русского народа её признавало, а вся армия присягала царю. Но сейчас буржуазия за республику, ибо иначе гибель России. Если вы пойдёте за товарищем Зиновьевым, то вы дезорганизуете революцию. Надо говорить не о том, что желательно, а что осуществимо. Огромная часть России — не социалистична, крестьянство стоит за собственность. Временное правительство вовсе не оторвано от народа, и ещё вопрос, за кем большинство. Сейчас было бы преступно разорвать договор с буржуазией, пока она выполняет демократические требования, и раскалывать наши силы, стоящие на общедемократической платформе. Одно из двух: или Совет захватит власть и ничего не изменит, или пойдёт на разрыв с союзниками, сепаратный мир с Германией — и будет разгром страны и революции!
    
— Правильно! — кричат ему. Почти все в зале за него.
    
— Конечно, можем сделать тот прыжок, который предлагает Зиновьев, — но сломаем шею и себе, и России. Гучков и Милюков научились хоть кой-чему и сделали шаг вперёд. А Ленин и Зиновьев — ничему не научились, и сделали шаг назад, от ясного социализма к утопическому. Если мы декретируем диктатуру пролетариата, то огромная масса народа шарахнется в объятия буржуазии.
    
Не-ет, это ты чего-то не видишь. 
    
Теперь — земля. Зиновьев:
    
— Революция есть вопрос хлеба и земли. Требование не захватывать земель — это взгляд кабинетный. Сила революции заключается именно в захватах!! Нельзя доверять Временному правительству и ждать Учредительного Собрания, которое в корыстных интересах откладывается со дня на день, хотя его можно собрать в две недели. Надо, — криком, — взять землю!! И засевать её помещичьим зерном!! А если крестьяне сейчас не возьмут — то совсем не получат!
    
Ропот по залу прошёл, всякий. А что, и может быть, где мы не упускали?., где мы когда успевали? 
    
Сменились. Взошёл Церетели:
    
— Спор идёт не о том, должна ли земля принадлежать всему народу, в этом все социалисты вполне между собой согласны. Но сомнительно, чтобы переход земли к крестьянам можно было бы осуществить декретом Совета. Вопрос о земле надо решить в единении с волей всего народа. В Учредительное Собрание попадёт всё население, а буржуазия без привилегий.
    
Прапорщик из 11-й армии, по фамилии Крыленко; а здесь называют иные „товарищ Абрам”, он из большевиков:
    
— Нет! попадёт только буржуазия! А вы будете вынуждены им подчиниться.
    
— Я убеждён, что этого не будет. Но если б и так — да, мы должны подчиниться Учредительному Собранию. А чтоб оно было созвано — надо укрепить фронт: если будет прорван фронт — погибнет и земля, и революция. Боевая готовность фронта и есть готовность нашей революции.
    
А тут, откуда ни возьмись — бабёнка! светлокудрая, товарная, зашла в зал, присела сбоку:
    
— Запугивание прорывом фронта есть уловка буржуазии! Так обманывали все народы!
    
А Церетели не удивился:
    
— Вы, товарищ Коллонтай, обнаруживаете полное незнание действительности. Что германцы захватили нашу землю — это не выдумка буржуазии, а факт! А позицию большевиков совсем не понять: сначала решить все вопросы — а потом Учредительное Собрание? Тогда и зачем оно?
    
Всё же большинство шумует за Церетели. Стали Зиновьеву вопросы задавать — он струсил, пятится.
    
— Так что: на фронте сидеть неподвижно?
    
— Нет, это глупо, захватят в плен.
    
— Так что: Временное правительство надо сгонять?
    
— Мы говорим: вообще по всей стране брать власть в свои руки. Но кто бы сейчас стал тащить за шиворот министров — тот авантюрист и шантажист.
    
Не-е, струны в тебе не хватает.
    
— А заём нужен али нет? 
    
Зиновьев:
    
— Деньги нужно взять из сундуков буржуазии. 
    
Церетели:
    
— А спрашиваешь большевиков: а как взять? Отвечают: у нас способов нет, мы предлагаем только принципы, а способы придумайте вы!.. — (Хохочут в зале.) — Вот, товарищи, мы ходим по земле, а они витают в воздухе, и за ними уследить невозможно. Спрашиваю Зиновьева: так что, сейчас нужно брать власть?
    
Тот со скамьи, снизу:
    
— Если есть большинство.
    
— Но ведь большинства у нас нет. Так что делать без большинства? Оставить фронт без хлеба, без оружия? Мы считаем такой путь преступным. И призываем вас, товарищи делегаты, всячески закреплять мощь фронта!
    
И хлопали ему крепко. И ушёл он как победитель.
    
А Чернега сощурился: ох, не слишком слушайте аплодировщиков, это как куры крыльями, только пыль разгонять. Ещё надо разобраться, кто это в воздухе витает, а кто по земле ходит.
    
Эсеры? Вылез и эсер, Сватиков, с пузатым портфелем под мышкой. Кто такой? Помощник начальника главного управления по делам милиции.
    
— Когда я 27 февраля подошёл к пожару Окружного суда, я обрадовался, что солдаты взбунтовались. И на меня возложили задачу разогнать всю старую полицию, которая сидела на шее русского народа. А теперь я получаю телеграммы из разных мест, и меня охватывает отчаяние: как жаль, что я не умер в первые три дня революции... 
    
Ну, и слабачок. Тут уже один жалел.
    
— Долой монархиста! — закричали подле Крыленки. 
    
А Сватиков, всё держась за портфель:
    
— Нет, я — давний эсер, а не монархист! Это не монархизм, а защита революционной демократии!.. Дом Лейхтенбергского... Вы спрашивали тут, можно ли применять вооружённую силу? — И лезет на трибуну, вот прям' через неё подскочит: — Я отвечу вам: да! А что это значит? — стрелять!
    
Крикнул закидисто, в зале замешкались. Смялся и Чернега: да неужели решатся стрелять?
    
И — захлопали Сватикову, и закричали, и засвистели, — всяко.
    
А он, всего-то в портфель уцепясь, и с надрывом: — Во имя любви к великой матери-Родине, я умоляю вас, мне плакать хочется: поддержите Временное правительство! спасите Россию! Иначе у нас будет новое самодержавие какого-нибудь Иванова 13-го... 
    
И отмахнулся Чернега: не-е-е... Коли плакать вам хочется, пехтери, так никакой вы каши не сварите.
   
   
    
     
143
    
    
Как будто мало было Церетели всех его забот в Исполкоме — втянуло ещё и в это совещание фронтовых делегатов. Его попросили председательствовать там в субботу, во время речи Гучкова, потом оказалось и — скандальной речи Керенского (которую расхваливала буржуазная печать, а социалисты были в полном недоумении). Вчера, в воскресенье, пошёл туда на Ленина — и втянулся в спор с этим нахалом Зиновьевым. И сегодня пришлось ехать третий раз, кончать спор.
    
Церетели считал, что он Зиновьева побил, находился в диспуте лучше него, хотя и не всегда. Грубый крикун, и что своё — то у него ничтожно, резкий тон демагогии с расчётом на худших слушателей, а сила его — в ленинской аргументации, неплохо отработанной.
    
Спорить спорил, а из головы нейдёт вчерашняя отставка Гучкова, и что теперь будет с сотрясённым правительством? Вчера же на Совете Церетели провёл укрепляющее воззвание к армии — и если бы Гучков повременил, лишь ещё одни сутки, то, может, и не ушёл бы?
    
А после Совета, совсем поздно, к ночи, звонил князь Львов: необходимо увидеться.
    
До сих пор контакты были с Терещенкой, с Керенским, — теперь князь хотел видеться сам. Понятно, припекло.
    
Сейчас, после Таврического, поехал ко Львову домой, в казённую квартиру, позади Александрийского театра, где князь бывал только вторую половину ночи, а всё в Мариинском. А сегодня днём — вот, даже и не в Мариинском.
    
Покатые плечи князя опали глубже обычного, и рост ниже. Гладко причёсан, волосок к волоску, крахмальный воротничок — всё на месте. А нежные глаза — больные.
    
Эта негосударственная нежность всегда трогала отзывчивое сердце Церетели: никогда не мог он увидеть в министре-председателе оппонента, капиталиста, империалиста.
    
А сегодня особенно.
    
Жаловался: Гучков нанёс удар изнутри. И без того мы расшатаны. (Не упрекнул, что — Советом.) А вот... И что делать, что делать?..
    
Церетели своё: зовите демократических деятелей.
    
Не-ет, это не поможет. Силу дадут только члены Исполнительного Комитета.
    
Ну, мы можем пересмотреть формы контроля.
    
— А вы не можете отказаться от „постольку-поскольку”? — вздыхал Львов и взирал с непотерянной надеждой: — Эта формула унизительна для правительства: постоянное недоверие, подозрение. Власть может укрепиться только при полном доверии.
    
Вздохнул и Церетели:
    
— Можно изменить слова, но не мысль. Принцип поддержки в меру осуществления программы — это ведь освящено европейской парламентской практикой.
    
— Ну, не скажите, всё-таки... Там — другое... Некоторые министры у нас сейчас готовы на коллективную отставку. Но я всё ещё надеюсь, что мы создадим коалицию?
    
Спрашивал голубыми глазами.
    
— Вот, мы и заявление приготовили. 
    
Ответ на гучковский выход. Показал.
    
Тихо сидели они вдвоём в гостиной, не похоже на шумные схватки Контактной комиссии. Тихо, ровно постукивали стенные часы.
    
Неизбежные, неотклонные минуты российской истории.
    
Вот тут, сейчас, и понял Церетели, что никакого другого выхода не осталось. Придётся вступать в правительство.
    
А сам он — совсем, совсем не хотел в министры. Он — социалист, и его область — свободное политическое творчество. 
    
Другие некоторые пойдут охотно. Особенно Чернов.
   
   
    
     
144
    
    
Генералу Брусилову шёл 64-й год. Всю жизнь лихой и неутомный наездник, знаток верхового спорта, одно время и начальник кавалерийской школы, он, при сухом сложении, и сегодня ещё сохранял лёгкий взброс на коня. Но всё меньше это надобилось ему, благодаря высокому взлёту его карьеры: вопреки тому, что не кончал Академии Генерального штаба, был неизменный фаворит Николая Николаевича, а также и взыскан милостями Его Императорского Величества, которому в порыве чувств не раз целовал руку в благодарность (что осуждали другие генералы, видевшие). Уже перед войной Брусилов был помощником Жилинского в командовании Варшавским военным округом, войну начал командующим 8 армией на Юго-Западном фронте, после взятия Львова получил генерал-адъютанта, в начале 1916 заменил Иванова в Главнокомандовании Юго-Западным фронтом, в июне прославился успешным наступлением. Одновременно он сохранял наилучшие отношения с Родзянкой, Государственной Думой, Земгором; князь Львов приветствовал его „как давно желанного руководителя Юго-Западного фронта”, а Брусилов в тяжёлую минуту поддержал Земгор, который хотели упразднить по причине бесполезности его на фронте.
    
Главкоюзом (в штабном сокращении) и застал его переворот. После 45 лет императорской службы как мог он воспринять петербургский бунт? Распорядился отправить в свои подчинённые армии телеграмму: „кучка негодяев, воспользовавшись...” Но новые известия из Петрограда так быстро накатывали — Главкоюз почти тотчас вослед распорядился начальникам связи армий уничтожить прежнюю ленту и принять совсем новый текст. Пришла вопросительная об отречении телеграмма Алексеева — и, как на родзянковские Брусилов отвечал первый, так и тут первый, с несомненностью. Так быстро накатывало — пришлось, споров императорские вензеля с погонов, разъяснять фронту, что до сих пор вензеля давили ему на плечи, что в 1905 году русский народ не созрел до революции и был придавлен, но вот она восторжествовала, и генерал-от-кавалерии, всегда сочувствовавший революционному движению, рад приложить свои усилия ныне к служению освобождённой России и революционному народу. Теперь он наколол большой красный бант близ нашейного и нагрудного Георгиев, его под марсельезу долго носили по Каменец-Подольску, как Цезаря, в носилках, обтянутых красной бязью, а он от времени до времени возглашал, как мы должны уважать новую власть и Совет рабочих депутатов, жал руки унтер-офицерам и солдатам.
    
Приехавшей киевской делегации открывался так, в простодушии сквозь суровость: „Я — монархист по своему воспитанию и симпатиям, таким вырос и был всю жизнь. Я был близок к царской семье и связан с ней прочно. Но Распутин и другие — внесли такой ужас, жить стало нельзя. И я стал — республиканцем, и всем сердцем приветствую те перемены, которые должны произойти!” А Москве отвечал на пасхальные подарки фронту: „Нынешняя Пасха — двойного воскресения: вместе с воскресшим Христом встала из рабства свободная родина. Я горжусь и счастлив стоять во главе фронта, раньше всех оказавшего нравственную поддержку восставшему народу и тем давшего опору его делу.”
    
А что ж? Внутренне было бескрайне жаль ушедшего императорского времени, и того несравненного порядка, который царил раньше в России, но и не швырять же своё 45-летнее трудное восхождение на верхи армии. Всё зашаталось как в землетрясении — падали лица, падали учреждения, и в этой подвижности может быть одно было спасение: быть ещё того подвижнее, успевать хоть на пять минут, но раньше самой революции. В Киеве менял генерала Ходоровича на революционного полковника Оберучева. И поддерживал митингового прапорщика Крыленку. Из ротных комитетов вовсе исключил офицеров, а в высших комитетах уменьшил их пропорцию вдвое. И приезжающим делегациям от дивизий всем обещал, обещал скоро отвести на отдых (не сверяясь, кем же их заменять).
    
Да и Алексеев, после Пасхи приехав на Юго-Западный фронт, выступая тут, разве говорил иное, только без живости ума и речи? — что свобода — сладкая мечта наших предков, и мы должны сохранить это наследие детям и внукам. И Брусилов кричал. „Нашему народному Верховному Главнокомандующему — ура!!”, а сам думал: отсутствие живости ума и погубит Алексеева при новом строе. (Как вообще всё алексеевское руководство он не одобрял уже за много месяцев.)
    
Однако в первые мартовские недели в голову не могло прийти, что революция, отвергнув царя, станет отвергать и саму войну с Германией. Этого — уже никак и ни за что не мог принять полувековой армейский служака: этим отвергалась уже сама Россия? В средине марта был момент — Брусилов собрал подписи командующих своими армиями и телеграфировал в Ставку и на другие фронты о необходимости обуздать же Петроград! Нет, так уже не получалось. Тогда: „Мы все сознательно перешли к новому строю, не держим камня за пазухой; никто не хочет возврата к прошлому. Мы уважаем и любим Совет рабочих депутатов, это достойные люди, но предпочтительно было бы не так наседать на правительство, которому мы присягали. А тот приказ, который проник в начале, наделал много вреда. Нужна твёрдая правительственная власть и неумолимый строгий порядок. До Учредительного Собрания не должно быть никаких партийных споров и влияний.”
    
Однако именно они и разливались, и главное влияние было: да здравствует немедленный мир. Массами невозбранно бежали с фронта. Оставалось издавать с высоты отрезвляющие приказы, уже теперь не влиявшие на солдат. Как же было убедить их, что мир невозможен без победы? Изо всех фронтов на одном Юго-Западном была хорошая фронтовая газета — „Армейский вестник”, так её повелел закрыть Совет военных депутатов: „из-за несоответствия направления газеты взглядам рабочих и солдатских депутатов”. „Правде” — всё можно, „Армейскому вестнику” нельзя! Брусилов воспринял это как личное оскорбление.
    
Но что оставалось делать? Уступать и уступать — видимо, только хуже. Стать заградительной стеной? — невозможно, не на кого опереться. На одном Юго-Западном Гучков уволил 46 генералов, все быстро менялись. А офицерский состав был весь потрясён. Да потрясён и сам Главнокомандующий: то, что творилось, не могло уместиться ни в какой военной голове.
    
А тут начались большие добавочные беспокойства в зоне фронта — в Киеве и в других городах: собирались митинги и целые съезды за автономию Украины, о которой и слыха не было раньше, и за создание отдельных украинских полков: чтобы теперь внести полную сумятицу, изо всех воинских частей в России отчислять миллион малороссов, и они будут собираться в свои отдельные полки.
    
И на всех фронтах шло только к худшему. И предложил Алексеев Главнокомандующим, без Кавказского: собраться в Ставке на совещание.
    
Сговорились на 1 мая. Но ещё по пути, не доехав до Могилёва, узнал Брусилов с великим изумлением, что Гучков — ушёл в отставку!!
    
Такой решительно-революционный министр! с таким авторитетом! Так уверенно, вот ещё на днях, выметавший генералов, генералов, — и сам в отставку??
    
О-го-го-го. Что ж это там случилось наверху?
    
Ещё мало выметал? Ещё теперь и до Брусилова доберутся?..
    
Или наоборот: был слишком рьян? Перегнул? 
    
И — кто теперь вместо него? От этого зависит всё.
    
А кто же? Или — Алексеев. Или — кто-то из Главнокомандующих, больше некого.
    
Но среди Главнокомандующих двое — новички. Так что: или — Брусилова, или Гурко. Гурко послужил в Ставке, но фронтом командует — недавно.
    
Брусилов — самый старый, самый заслуженный. Всё к тому, что подымут его. (И Родзянко поможет.)
    
Министром? Энергично справится. Но по солдатским навыкам — лучше бы Верховным. После отставки Рузского он был теперь уже несомненный первый и единственный кандидат в Главковерхи.
    
Ба! Да совпаденье ли это? Почему Алексеев собрал их именно теперь? Знал об отставке заранее?
    
Но тогда и перемещения уже все решены?
    
С большим волнением приехал Брусилов в Ставку. И пытался угадать по глазам Алексеева.
    
А у него глаза — постоянно смежены, ничего не рассмотришь.
    
Совещание состоялось в той самой комнате второго этажа, с картами, где последний раз совещались в декабре с царём и откуда вызвали его телеграммой о смерти Распутина. Брусилов взял для помощи и совета своего генерал-квартирмейстера Духонина — розовощёкого, моложавого, полного, всегда очень спокойного и разумного. Драгомиров приехал с начальником штаба Даниловым-чёрным, прежним безраздельным хозяином этой Ставки, а теперь очень окоротившимся и ещё более мрачным. Гурко и Щербачёв приехали в одиночку. От Ставки Алексеев был с Деникиным и Юзефовичем.
    
Новость о Гучкове знали уже все. Кто — поражён, кто — не поймёшь. А Алексеев добавил и больше: князь Львов приглашает их всех вместе в Петроград.
    
Вот оно! Так и есть, всё связано! Огромные будут дела.
    
Вдевятером сели вокруг стола. Все два месяца фронты обменивались такими оживлёнными аппаратными разговорами, и решали судьбу трона и России, — а вот только сейчас собрались вместе, друг друга видя в глаза.
    
Драгомиров рассказал о своих странных переговорах с немцами. И вот, от принца Баварского, германские условия мира: очистить им Армению, Молдавию, Восточную Галицию, Литву и Курляндию! Каково?!
    
Ну, хищники! — уже и подыхать будут, а лапой — всё гребут.
    
Эти переговоры с немцами на Северном фронте — кто вызвал? Не Петроградский ли Совет? Очень возможно, что огоньки оттуда. Так нагло-уверенно немцы пришли.
    
А в остальном — всё положение было настолько одинаково известно собравшимся, что не требовалось ничьего обстоятельного доклада, ни даже чётко поставленных вопросов, на какие бы ответить. Сидели — немногословно, сокрушённо, и только от избытка сокрушения то один, то другой генерал вспоминал, напоминал что-нибудь.
    
Уже возникает требование демобилизовать солдат старше 35 лет.
    
А немцы не сентиментальные, не отпускают и сорокалетних. Противник увеличивает срок службы, а мы уменьшаем.
    
Променяли пулемёт у немцев на спиртное. (Это у Драгомирова, самый „развитой” фронт.)
    
Хотя и выборное начало как будто официально не введено, но фактически кого солдаты хотят ссадить — того и ссадят. И нового назначишь — кого они хотят, идти против их воли нет смысла.
    
Зачем воевать? — „до нашей губернии немец не дойдёт”.
    
Зачем воевать? — смертная казнь отменена. Впереди — смерть, а позади — нет.
    
Да что! — не добившись себе смены на позиции, полк посылает делегацию прямо в Таврический дворец! — чтоб оттуда сменили.
    
О каждой перегруппировке хотят объяснения: не есть ли это контрреволюция?
    
Это называется теперь: навинчивают сознательность.
    
У нас в одном штабе корпуса придумали: вынести все стулья. Только стул начальника и один стул, кто пришёл на приём. Поэтому все депутации принимают стоя, и всей ватаге не на что сесть, не рассидишься.
    
И чем непонятней им объясняешь, тем они скорей удовлетворяются.
    
Некоторые делегации требуют, чтобы начальники и штабы за неудачные боевые действия несли ответственность перед судом.
    
Перед каким теперь? Перед солдатским?
    
А в 6-й армии постановили: у офицеров не может быть вопросов, отдельных от солдат, и они не должны совещаться отдельно.
    
Да в артиллерии, в инженерных частях — комитеты толковые, с ними одно спасение. Там и офицеров в комитет выбирают самых хороших.
    
Да не только, и в пехоте много здравых. И как заметно отличие их настроений от петроградских. Они — и борются с большевицкой пропагандой.
    
И даже: солдат смелей говорит, чем офицер.
    
Комитеты издают и воззвания к дезертирам. И сообщают в волость для предания дезертира позору. И пропесочивают за опоздание из отпуска как нарушение товарищества.
    
Да где прекратили братание, то только комитеты. Даже поражает здравый инстинкт солдат: сколько выбирают деловых, а не брехунов.
    
Иногда комитеты практически заменяют слабого командира.
    
А при хорошем — хорошая совещательная комиссия, придают нормальность подорванным отношениям с солдатами.
    
Но когда комитеты слишком поддерживают начальство — их грозят сместить. И смещают.
    
Да нет, господа, отрицать необходимость комитетов в сегодняшней обстановке уже невозможно.
    
Деникин: — Нет, не верю в комитеты ни на минуту. Полностью их игнорирую.
    
— Потому что, Антон Иваныч, вы не в командной должности теперь.
    
— А телеграмма Скалона про Копенгаген как утекла? Через комитет стрелковой дивизии. Мы лишаемся уже простой секретности пересылаемых бумаг, всё — на расхищение. Агентурные сведения союзников — идут прямо на базар, — с резкостью говорил Гурко.
    
Он — всё выговаривал так властно, будто он не участник и не жертва этого общего падения. Маленький, быстро-вскидчивая голова, а глаза выщупывают, выщупывают. Изо всех присутствующих он был Брусилову наиболее неприятен этой самоуверенностью. Да — всеми чертами. Да — всегда.
    
Но хуже, если пройдёт проект с комиссарами фронтов и армий. Это что-то ужасное: ни один приказ не может быть выпущен без подписи комиссара.
    
„Уполномоченные народа”.
    
Да этот проект нависает уже полтора месяца, однако до сих пор его не осуществили. Может быть и минует.
    
Разбредались мысли у Главнокомандующих. О чём ни вспомни — всё ужасно.
    
Обсуждение рассыпалось во все стороны, и все безотрадные. Алексеев напомнил, что надо дать Корнилову пост командующего армией. Брусилов никак не гнался иметь у себя слишком теперь независимого Корнилова — но получалось так, что придётся взять именно ему, на 8-ю армию, вместо Каледина: о необходимой отставке Каледина он уже докладывал Алексееву. Каледин в эти месяцы проявил полную неспособность к развитию в каком-либо соответствии с революционной обстановкой, ни в чём не шёл навстречу комитетам, депутатам, стал апатичен, как с полузакрытыми глазами. Уедет на Дон.
    
Тут сделали перерыв: Алексеева срочно вызвали. Кто же? Вернулся, рассказал: странный приём князя Львова. Ещё вчера он предупредил, что пришлёт в Ставку из минского комитета Земгора своего близкого родственника с конфиденциальным поручением (чтобы не по телеграфу? чтобы ленты не оставлять?). И вот оно (родственник тотчас лично повезёт ответ в Петроград): как смотрит Ставка на то, чтобы военным министром был назначен Керенский?
    
Ке-рен-ский?? Брусилов быстро оглядывал всех. Да, негодовали! — но не так, как он! Оскорбились? — но слишком мало.
    
Кто фыркнул. Кто плечами пожал. 
    
И Брусилов — тоже удержался выразить. 
    
Республика — тёмное дело. Надо... осмотрительно. 
    
Да и князь Львов — только запрашивал, а на деле уже тем вынуждал?
    
Кандидатура очень неожиданная. Но поговорили — стали соглашаться: а ведь кадровому военному, вот никому из нас, да и не справиться сейчас. Да и кто из нас пошёл бы в этот сумасшедший петроградский котёл? 
    
(Отчего же?)
    
Нужна фигура именно общественная и даже левая, и даже демагогическая. Керенский, хотя не зная в военном деле ни уха ни рыла, — как раз и подходит? Может, при нём-то и пойдёт лучше? 
    
(Вздор.)
    
Гурко протестовал: принять такого министра — это уже совсем не ставить себя ни во что. Предложил — Ободовского: тоже общественная фигура, тоже энергичен, но очень деловой и много работал по военно-техническому снабжению.
    
Алексеев озабоченно ушёл к родственнику Львова. 
    
Потом — снова заседали, и всё так же бесформенно и безнадёжно. Вспомнили „Декларацию Прав Солдата”, в середине марта авантюрно напечатанную в газете Совета, потом, правда, опровергнутую, что только проект (но в окопах читали и усвоили). А вот вынуждают и отзывы Главнокомандующих, лежит на подпись у военного министра на столе. И — если теперь Керенский? Ведь не отвергнет.
    
Ещё и весь сегодняшний развал мы сможем как-нибудь переболеть, если только не введут официально ещё эту декларацию. Если объявят и её — спасенья нет. Тогда уже — погибла русская армия.
    
— Тогда — нельзя дольше оставаться нам. 
    
Суровый Щербачёв, с горбатым носом, острым взглядом, лишь чуть моложе Брусилова, ровесник Алексееву, а ещё обильные густые волосы, — ответил, что как бы ни было безысходно, вожди не смеют бросать армию.
    
А Гурко:
    
— Если правительство бессильно отклонить эту декларацию — оно должно само в полном составе уйти. И пусть Совет правит. И ведёт армию.
    
— Ну вот поедем, да сами всё правительству и изложим? 
    
Гурко: ничего не даст.
    
А Брусилов горячо, с надеждой:
    
— Наш приезд произведёт большое впечатление на правительство. И на столицу. А тут, сколько бы ни сидеть — мы ничего не решим.
    
Удручённое котастое лицо Алексеева выглянуло чуть пободрей.
    
Но там, министрам, всего не выскажешь так откровенно и полно, как мы здесь. Надо подготовить: о чём говорить. И распределить — кому.
    
— Ну уж если ехать, — приговорил Гурко, — то поставить им ультиматум: объявляют „права солдата” — мы все подаём в отставку одновременно.
   
   
    
     
145
    
    
День перестал отличаться от ночи: клубится мрак непроглядный и ночью, и днём. Весь мир стал — страдание, цвет его — чёрный, это переклубливается в нём и, кажется, уже не может пробиться просвет или найтись опора.
    
Всё одни и те же мысли плыли через неё, и только их она слышала.
    
Что именно произошло — Алина и сама не могла назвать. Что именно происходит, какие выходы тут станут искаться, — охватить недоступно. Но, с её тонким ощущением вообще чувств, Алина догадалась, что внешние условия, вот и совместная жизнь, вот и все его новые заверения — никакие не могут помочь: что между ними двумя рухнуло непоправимо.
    
Алина всячески отгоняла эту мысль, не признавала её, не верила ей, но — чувство такое пришло: что жизнь её разгромлена, раздавлена навсегда. И теперь — изобретай, уступай, прощай, забывай, — а вернуть прежнего всё равно нельзя.
    
Она была — его царица. А — кто теперь?
    
Он не хочет это вернуть.
    
У Чехова прочла: „Как я буду лежать в могиле один, так и живу, по сути, один.”
    
Мо-ги-лёв.
    
Могилёв — и стал её могилой.
    
Рухнуло непоправимо, придавило беспомощную Алину, и она лежала как в параличе, а когда не лежала — так как лежала, и когда не ночь, так как ночь, всё смешалось неразличимо. И эти бесконечные часы суток оставались силы только осознавать свою безысходную трагедию. У какой женщины ещё когда была такая ужасная судьба: ведь он всю жизнь её любил, и сегодня ещё любит, — а рухнуло. Когда не любят — легче, отваливается. Но — любя??
    
Его надо бы сотрясти, чтобы он очнулся.
    
Но — как его пронзить?
    
Он даже стал избегать разговаривать. Внешне соглашается — лишь бы не слушать.
    
А вот что — все эти муки перенести на бумагу. И дать ему читать.
    
Мой Обвинительный Акт — так и написать вверху листа. И каждый упрёк, который жжёт невыносимо, записывать под следующим номером.
    
1. Ты унизил меня не только изменой — но ты растоптал... Ты перестал ценить и понимать, какая хрупкость тебе была доверена... 
    
От страданий иногда отнимается соображение. Но надо изложить ему отчётливо, он должен знать мои терзания.
    
2. Из-за тебя... И эту самую большую мою жертву... никогда не оценивая и не возмещая... 
    
Боже, как жалко свои задушенные возможности! Напишешь-напишешь — и хлынут слёзы.
    
3. А что ты вообще дал мне за всю жизнь? Ты лишил меня простора! Ты сделал меня своей послушной тенью.
    
Говорили Алине: „Ведь вы же — личность, зачем вы так растворились в нём?” Зачем?.. жена да подчинится мужу?.. Да можно сказать: она никогда не жила так, как бы ей хотелось. Всегда — не все потребности бывали удовлетворены.
    
Ты не поддерживал моих увлечений... Ты гасил мои порывы... А мои порывы — это лучшее во мне. Но если не удалась твоя жизнь — почему нужно замыкать и делать бесцветной мою?
    
4. А чем когда-нибудь ты для меня пожертвовал? Какой ты совершил для меня подвиг?..
    
Есть упрёки, уже не раз брошенные ему в лицо. А есть — не прорвавшие, как нарыв, они-то и мучат больше всего. А никому не выскажешь, неловко и Сусанне. Так пусть — ему!
    
5. Ты убил во мне все желания одно за другим — кроме одного, которое разгорается, оттого что после твоей измены оно открылось ненасыщенным. И оттого, что оно оскорблено... 
    
Ах, если бы мне больше легкомыслия в молодости и потом — мне не было бы так тяжело сейчас!
    
Как прогнать мучительные мысли? Сядешь и растравляешь себя си-минорной похоронной сонатой Шопена. Нет, жить мне, по-видимому, больше невозможно. Это — ужас, которого человек не может вместить! Безумствую от мысли, что он не томится по мне, как я по нему. Оправдать его может только полная неспособность понять женскую душу.
    
Нет! Ничто не может его оправдать! Иногда — припадки бешеной ненависти к нему! Чувствуешь в себе силу на зло, какой никогда не испытывала. Он ещё не знает, как обманутая женщина умеет мстить!
    
Да, мысль о мести, ещё пока неизвестно какой, взялась подсвечивать ей в этой тьме — ободряющим угольком. Когда вздумываешь о мести — сразу чувствуешь, что сильнеешь. На месть — ещё найдутся силы! Цепкие силы пробираются между чёрных клубов. Если он своих желаний не сдержал ради жены, — почему должна сдерживаться жена?
    
Но ревности — он не умеет ощущать, у него плоская сухая душа. Ревности — в нём не расшевелить.
    
Отравиться? — было бы легче всего. Но это не была бы настоящая месть. Он — не достоин её смерти.
    
Как и жизни её не достоин.
    
Бьёт и бьёт одна мысль: он мною пожертвовал! Он мною пожертвовал!
    
Хотя иногда облегчение: намного легче, когда видишь, что и он тоже мучается, ему тоже трудно досталось.
    
А иногда и его страдания уже не утешают, уже не кажутся доказательством любви.
    
... Да я по сути больна... Я не просто срываюсь, я больна.
    
Да! И он же бросил это слово: „клинический случай”. Так он — понимает?..
    
Он — понимает! Так тем он виновнее!
    
Да, больна! И не Обвинительный Акт, — надо спешить записывать симптомы болезни, чтобы было что показать врачам. Тут помогут записи из дневника — хорошо, что всё время записывала состояние, сон, аппетит.
    
Этот замкнутый флигель, эта бездеятельность, оторванность от людей — меня погубят. Обстановка в этом флигеле уже невыносима, всё — отвратительно, до чего ни дотронуться. Переездом в Могилёв я себя и погубила. Каждый день здесь — уносит год моей жизни. Как я извелась! В здоровом состоянии как бывает приятно проснуться и порываться к делу. А теперь — одно отвращение.
    
Нет, надо срочно советоваться с врачами: что нужно? Лекарства? массажи? разнообразные впечатления?
    
Не потерять мужества и спасти сама себя. Методически записывать разные случаи с собой, эти внезапные перемены настроения, чтобы всё это можно было бы сопоставить, и по такому развёрнутому объяснению станет ясно врачу.
    
Выздороветь! О, как хочется выздороветь! Ничего больше не хочется больной душеньке!
    
Чтоб над каждым делом не распускался чёрный лопух бессмыслицы: а зачем?
   
   
    
     
146
    
    
Сколько уже раз Фёдор и приезжал, и уезжал из своей станицы, да не меньше двух раз в году, и в эти военные тоже, — и почему-то каждый раз при отъезде натеняется страх: что-то случится в будущем, и он больше в станицу не вернётся. Ничто бы не должно помешать? — а каждый раз не знаешь. Летом на садах ляжешь вопрокидь или сидишь на лавочке, — такая тишина, лёгкость, душистость, меланхолически воркуют горлинки в вербах, по небу еле перетягиваются редкие перистые облачка, и такая вдруг охватит тоска: милые садочки, до свиданья! Убогий и милый, неотрывно-родной мой угол! сторона родимая, где пупок резан, — не вечно возвращаться мне к тебе. Смерть? Мысль о ней почему-то всё чаще тревожит. Хотя ведь не стар ещё, полусотни нет. Хотел бы молиться? — нет сил и молиться. Если приедешь в Глазуны под Пасху — сходишь, может быть, к заутрене, когда все. А в иной раз — так звон со старой колоколенки только раздражает: слишком долго звонят. Сходишь на могилки родителей — поцелуешь, погладишь кресты, а сердце — нет, не плачет, не дрожит, — зарастать стало?
    
Но и как безрадостно: все мы, все мы туда пойдём.
    
А теперь ехать в станицу — с Зинушей?! Сговорено... 
    
А — робость настигла. И опять не решиться никак.
    
Вода — спала, каждому ясно, хоть и из газет, — и Зина уже с чемоданом собранным, все юбки-блузки разглажены, ждёт вызывной телеграммы. Она уже по первой его телеграмме заподозрила: ведь он — в Новочеркасске, а сюда путь не загорожен, а там дальше поедем вместе? И — видит её Федя в тамбовском знакомом домике, будто и сам там опять, вот видит вочью перед собой её строго-пламенный взор — и трудно выдержать, Федя отводит глаза.
    
А вызвать вот — не хватает последнего душевного усилия. В Петербурге казалось — решился. А на Дон приехал... 
    
Сейчас в станице будет больше всего хлопот с садами. Любит их Федя, подкупил к своему надельному ещё и смежных. (И ещё покупал у станичного схода за 50 рублей неиспользуемый школьный участок — под опытное виноградарство и садоводство, но не разрешил окружной атаман.) Сейчас время — сады обмазывать, а после цветения — опрыскивать, а молодые посадки поливать, и вечный страх, не появился бы долгоносик, а то какие-то мотыльки налетают, прямо землю застилают. Есть обильные вишни, яблоки, есть груши, сливы, слабые абрикосы. А тут пора виноград открывать, уже пускает ростки, а там ставить колья, привязывать. И всё ж от погоды: как прошлый год в это время лили дожди что ни день, все улицы в воде, палисадник заплыл, — а то нет дождей, нет! это донское: и туча чёрная проплывёт — а нет ни капли! сушь, ветер, с утра уже печёт, корма выгорают, мотыки об землю звенят как косы, да не было бы пожара. А свежеет к вечеру воздух — стерегись заморозка, не пришлось бы этой ночью костры из мусора разводить. А то смотри — арбузы не взошли, по старой посадке нужна новая. А ещё ж — на огороды баб искать. Да плести плетни, обгородить леваду и гумны. (Да даже одно, как не подумал раньше: что уборных в станице отроду нет, оправляются на базу, на забазье, — как это Зине вымолвить?) А у лошади одной — вдруг глазное что-то, у другой экзема, — давай зелёное мыло, да цинковую мазь. Да со всем же скотом сколько хлопот, да молочные скопы... 
    
И разве же Зина сколько-нибудь вместит все эти заботы? Ей они — что?
    
Маша одна — колотится и колотится. Не всякому работнику прямо прикажешь: ещё угодить надо, как ему хочется делать. А за садом ухаживать — верно говорит: что детей растить. И с болью торгуется Маша за каждый федин рубль: „теперь народ остервенился и в деньгах сытости не знает”. Вот — брат приедет, всё сам рассудит, верно ли делала. А по теперешнему времени ещё и запас набирает: 12 пудов сахара да 6 пятериков хорошей муки, а уже и страх: „будет реквизиция — у нас возьмут”.
    
И все эти годы — тянет Маша одна, одна всё семейное, и шлёт Фёдору грамотные точные отчёты. А сил с годами у неё не прибавляется: уже еле ноги таскает, голова болит, а при покосах, в рабочую пору так и ревёт от неуправы.
    
А ещё ж от Дуни — крест да терпение. Глупые дикие выходки — и не спросишь с придурошной, а ей уступать, только так и поладить.
    
А был момент, когда Александр потребовал выделить ему долю. Фёдор только ахнул: да кто тебя подменил? Неужели я у сестёр, курушат беззащитных, дам отнять последний кусок?
    
Александр — подчинился, ибо всем им Фёдор как отец, и этого тоже в люди вытянул. Александр и жене Шуре подчиняется: не стало где няньку нанять — он придёт домой из лесничества и при детях за няньку. Слаб он, а может и прав, когда говорит, что и все Ковынёвы духом слабы, слабеем в минуты тревоги, да и хозяйствовать не можем, не кулацкая у нас натура, а многое наше достаётся другим людям.
    
Отчасти и так. Сам Фёдор хозяйничал бы всей душой — а вот жизнь оторвала.
    
А ещё же Петьке, вот, 12 лет. Где каких детей Фёдор народил — мало знал, одного отдалённо, в нищете, его матери посылала Маша посылки, — а Петьку тут, в Глазуновской, подбросили на порог, и по расчёту — тоже федин, так и взяли его, и Маша ему — „мама”. Но и тоже недогляд: отвечает ей резко: „двойки пережила и кол переживёшь”, бьёт на самостоятельность, усть-медведицкому репетитору отвечает — лёжа на диване. Хотела бы Маша видеть в нём теплоту — но, жалуется, лишь искры малые. Но и: только прошу, от Петушка меня не отрывай, в нём одном моё утешение и моя жизнь, а что я за это получу от него — Бог ведает, но без этого не могу.
    
Отца-то — слушается. Но хозяин из него — вряд ли будет.
    
И вот в это всё — как же Зинуша войдёт? Что она поймёт? Что возьмёт себе на плечи? Фёдор всё рисовался ей с козырной стороны — педагог, писатель, думец, всероссийский человек. А на самом деле — обременён семьёй, хозяйством, да почти потерян, да почти и стар. Сестры — сироты, одна с порчей, другая никогда замуж не выйдет. И куда тогда Петушка — в Питер? А для Маши: пропал Петька при чужой матери! Ведь и не отдаст... 
    
Маша — всего лишь сестра, но по своей беззамужней преданности она уже и не могла бы видеть брата женатым. Она всегда зовёт его на июль-август сторожить яблоки в саду, и на тебе подстилки и подушки, принимай там девок ли, баб, — но федина женитьба разломала бы всю её жизнь. А иные женщины, не подумав, пишут Фёдору по станичному адресу. А в Глазуновской, сердясь, что Ковынёв прописывает своих станичных в газетах, ещё нарочно шлют анонимные письма, да прежде чем до Маши дойдут, уже и вся станица как-то знает, почтмейстер читал вслух открытку — и все ржали: „Невеста вашего брата это лето проведёт с вами. Как-то на вас отзовётся?” И заболев от этих вышучиваний, Маша пересылает в Петербург: „Чтоб не было тобой сочтено, что я скрываю письма. Что это за путешественница? Напиши, для кого я должна буду летом открыть двери так любезно? Судя по штемпелям, невеста недалеко и живёт. Не думай, что меня это злит, я смеюсь, но на старости лет попадаю в такое положение...”
    
И все эти неосторожные шутки — как перцем на рану вот именно сейчас, когда надо ехать с Зиной. Вот и получится — „путешественница”... 
    
Да с зининым язычком, подколет при Маше... 
    
Нет, не примут её сестры.
    
Да Маша — и никакой жены не примет, не то что русской — и казачки.
    
А позвать — только на пробу?
    
И видел лицо её разгневанное: „Зачем ты звал меня? Чтобы твоя сестра решала нашу судьбу? Чтоб унизить? Вы, казаки, — дикари какие-то!”
    
Нет, не поймёт она Дона. Ни — что этот клинышек есть, между Доном и Медведицей!..
    
Дона — она не поймёт. Да в такое время, когда забурлило вот. Когда и Фёдор сам, уже неделю после съезда, всё кружится в Новочеркасске: встречи, обсуждения, гуторка, гуторка к майскому Кругу. Становится на ноги Батюшка Дон!
    
А что из этого будет? Сами донцы не внемлют, и Ковынёв не объемлет, — а разве русскому понять?
    
Есть донцы — круто гнут: отделяться — и всё тут.
    
Да нельзя ж по живому отрезать, станичники!
    
Но и вольность донская — должна сильно расшириться, да.
    
Ещё вгоряче доспаривают на улицах, не вырвешься, — а вода уже схлынула, все дороги открыты — и, не откладая, в Глазуновскую спеши — чтобы выбрали же тебя на Круг.
    
В этот бурлёж — и правда же Зина никак не вмещается.
    
И чем ближе ехать, чем тесней, тем невозможнее, и самому уже невероятно: как же мог так легкомысленно обещать?
    
Потом когда-нибудь? осенью? (Отложить — оно легче.)
    
Но — страшно ей объявить!
    
Да она уж, наверно, по всей заминке предчувствует, что — не ехать.
    
Стыдно. И сам себе противен.
    
И тогда — потерять её совсем? Уже не увидеть никогда?
    
В уме ли 47-летнему — отталкивать молодую, любящую? Где он столько счастья найдёт?
    
Но и облегчение есть: опять свободен.
    
Вот сейчас — она ему дороже всех прежних встреч.
    
И сколько он горя ей наделал — кто загладит?
    
Но — как с разогнанного поезда, не может он из своей жизни выскочить.
    
Надо валить — на общий разлом: тут — разладно сейчас, а вот на обратной дороге заеду к тебе в Тамбов.
    
Ещё по улицам, до телеграфа, он мог думать и передумать, как ту телеграмму сложить.
    
Но постучал коридорный — и подал ему другую телеграмму. Из Брянска:
    
„Александр убит взбунтованными рабочими. Шура”.
    
Вот это — дубиной в лоб!!
    
Ах ты мой братец меньшенький!! Ах ты мой обречённый!
    
А ведь это в твоих глазах отмалу было... 
   
   
    
     
147
    
    
Это был искренний вопль отчаяния — позавчера, к фронтовым делегатам. Минута слабости. Обида и безнадёжность разрывали грудь, и переставал Керенский верить в восторженные крики людей и их клятвы. Всё казалось — почти потеряно, цветы революции — облетевшими до конца. (И буржуазная печать возликовала: вот, и сам Керенский подтверждает! кто теперь осмелится сказать, что тревогу вздувает „перепуганный обыватель”? А своя эсеровская была поражена и опечалена: крик переутомившегося человека, наш товарищ на миг попал под влияние мрачного гипноза, но, конечно, снова ступит на путь самоотверженной деятельности, — не дошла же нынешняя обстановка до хлыста и палки!)
    
И вдруг вчера два крупных освобождающих события — отставка Гучкова! и полупатриотическое воззвание Исполкома к солдатам фронта.
    
Отставка Гучкова — до чего же развязывала руки! сколько лишних усилий отпало. (Освобождение пришло с неожиданной стороны, всё искали, как отделаться от Милюкова.) Развязывала двояко: открывала свободным место военного и морского министра! — и травмировала Исполнительный Комитет в их затянувшихся колебаниях о коалиции.
    
И орлино увидел Керенский: теперь или никогда! Теперь или никогда будет спасена революция! Теперь или никогда будет пересоставлено неудобное правительство!
    
Текли часы — каждый алмазного веса. Был Керенский и на заседаниях кабинета — но не там, о, не там решалась судьба будущего. (Только надо было задержать возврат Милюкова, сколько можно, чтобы не мешал.) Временное правительство со всеми потрохами и так было у него в руках. Свой министерский перелёт надо было быстро готовить по линии ИК и по линии Ставки, чтоб они не оказали препятствий. Ставка не сразу давалась: тут не поможет телеграфный аппарат, а ехать некогда. (Но там служит свой шурин Барановский.) А вот как пригодился дальновидный мартовский шаг — тайная ночная встреча с младотурками из Генерального штаба: вот он, нужный мостик сейчас, и нужная помощь в дальнейшем!
    
Ещё одну такую встречу — вечером, вчера. Собрал их автомобилями под покровом воскресной ночи, к себе в министерство, опять — Якубовича и Туманова, а Половцов в отъезде. (Теперь — и без Ободовского: стоустая молва в первые же часы стала называть того кандидатом в военные министры.) И говорил с ними вполне откровенно: они будут ближайшими советниками военного министра. А от них требуется: в понедельник же утром отправиться в ИК: что военное министерство обезглавлено; по имеющимся в генштабе сведениям примеру Гучкова могут последовать и командующие фронтами — Гурко, Брусилов. И просят они Исполнительный Комитет обсудить и принять меры, чтобы кризис был разрешён наиболее безболезненно и быстро. Это будет сразу достигнуто, если место Гучкова займёт Керенский: сейчас важны не сугубо военные знания, а общерусская популярность фигуры. Военный министр и не должен быть военным лицом: он решает вопросы общей армейской политики. (А Гучкову не предложить ли стать помощником военного министра по техническому снабжению? Пригодился бы его опыт. Но не согласится ни за что.)
    
И сегодня Якубович и Туманов пошли утром, и так сработали, всё правильно. И Исполком был впечатлён.
    
Да даже лишние, может быть, предосторожности: с каждым часом Керенский видел, что нет ему реальных соперников, дорога открыта. Поливанов? Маниковский? — нет, им сегодня не пройти, их карьера отслужена.
    
Колотилось сердце от невиданной ответственности, но и предвидения невиданных побед! Вот тут и послужит воззвание ИК к солдатам — армия возродится, укрепится, и мы ещё повторим сказку французской революционной армии!
    
От одного, другого своего заместителя не скрыл и в министерстве, что скоро от них уйдёт. Пусть, слухи тоже работают.
    
Даже большая забота теперь была — не как приобрести пост, но чтоб Исполком вообще не сорвал коалиции.
    
Однако в министерстве юстиции вцепились свои дела: проклятые эти эпизоды с анархистами. Приехал Переверзев и докладывает. Из-за дома Лейхтенбергского долго спорили с коломенским комиссариатом. Комиссар милиции Харитонов не пускал внутрь представителей судебной власти, и даже герцогского управляющего, ссылаясь на слово, данное анархистам, а внутри дома, мол, всё в порядке, он знает. Наконец, после многих часов препирательств, вошли — и обнаружили всё разорение. Возвратившийся герцог оценивает убытки не меньше как в полмиллиона. Бриллиантовые кольца, коллекции табакерок, портсигаров — всё исчезло. И много буфетного серебра увезли. Уж не тащили в автомобиль тяжёлого серебряного ящика, но не упустили сорвать с него золотые монограммы. Похищены дорогие изделия мастеров 1812 года. На вскрытии несгораемых шкафов — работали профессиональные воры, и сейчас уголовная милиция уже знает личности троих, но задержать их не решается без специальных полномочий, опасаясь анархистов.
    
И — отказываются анархисты выезжать из дачи Дурново. И захватили особняк за Невской заставой у лакового завода, повсюду натыкали чёрные флаги, — и администрация бессильна их выселить.
    
О, дьявол, какая нудная, скандальная и, главное, несвоевременная история! Сейчас, когда взвешиваются судьбы государства, — только и разбирать эти базарные эпизоды и пятнать себе имя.
    
Хорошо, пусть пока, на несколько дней, всё останется так. Арестовывать — никого не надо. Мы (вы) уже и так наделали довольно ошибок с расследованием событий 21 апреля.
    
И ещё же событие в министерстве юстиции: старшему курьеру Тарасову — 25 лет службы, и министр обещал быть. Собрали всех курьеров, Керенский вышел в сопровождении своих заместителей, произнёс речь. Ещё один курьер — ответную речь.
    
И — ринулся на квартиру к князю Львову, где уже давно заседали министры. По грозности дня — оставили Мариинский дворец пустовать, отменили рядовые заседания, там покою не дадут военные делегации, текущие дела, — заседали тут приватно.
    
Но и сюда добрались: звонили князю служащие из дворца. Именно почему-то сегодня, как назло, явилась в Мариинский дворец группа ремонтных рабочих и заявила, что, по давнему распоряжению Исполнительного Комитета, во всех ведомствах, и в Мариинском дворце тоже, должны быть сняты портреты всех царей романовской династии. Князь Львов сперва расстроился, пытался по телефону остановить, он никогда не слышал о таком распоряжении, и почему именно сегодня, и при чём тут Пётр и Екатерина? Но старший рабочий настаивал — а тут явился Керенский и даже взорвался: о чём вы препираетесь, как не стыдно? Нам надо Россию спасать, а не эту рухлядь!
    
И — заседало правительство тут, а там — огромные золочёные рамы составляли пустыми в коридорах, а портреты уносили прочь.
    
Тут — второй день оспаривали и шлифовали ответное заявление правительства по поводу самовольного выхода Гучкова. Многое уже смягчили. Керенский бы не стал смягчать, но это — уже и не принципиально, всё время у всех — не тот масштаб. Правительство напоминало населению, что его Обращение 26 апреля, — государство в опасности и напрячь все живые силы страны, — было принято в полном согласии с Гучковым. Но не ожидая разрешения поставленных там вопросов, Гучков через три дня признал для себя возможным единоличный выход из правительства — и сложил с себя ответственность за судьбы России. Однако Временное правительство, по долгу совести, не считает себя вправе сложить бремя власти и остаётся на своём посту. Оно верит, что с привлечением к ответственной государственной работе новых представителей демократии — восстановится единство и полнота власти.
    
Вот именно. Министры — ничего не могли решить. (Да все — калеки, кроме Терещенки и Некрасова.) Из Москвы вернулся Мануйлов — ничем не помог. К восьми вечера ожидали Милюкова и Шингарёва из Ставки.
    
Ключ к проблеме ложился всё равно в руки Керенского. Оставил их заседать — и помчался к началу заседания ИК. Товарищ председателя Совета, два месяца Керенский игнорировал Исполком, если появлялся в Таврическом — то миновал их комнаты. А теперь вот — прямо к ним, со всем эффектом и всем весом.
    
С большим рыжим кожаным портфелем (серебряная накладка с гравированной дарственной надписью). Ни в прямом, ни в переносном смысле у членов ИК не было сравнимого портфеля. И Керенский положил его на стол как неопровержимый аргумент. И нервно щёлкал замками во время своего доклада.
    
Он — именно доклад сделал им, и обстоятельный. Что и сколько помнил (не готовился) о делах военных, морских, продовольственных, финансовых, промышленных, транспортных. Наш государственный долг — 40 миллиардов, одних процентов в год мы должны платить 2 с половиной миллиарда. Всё дальше падает наш рубль в Финляндии, и уже стал падать в Дании. Надо решаться на обложение военной прибыли, сверхприбылей, — а ИК отказал Терещенке в присылке своих сотрудников в комитет по реформам. Подписка на заём, несмотря на всю шумиху, дала очень скромные результаты. Да возможно придётся эвакуировать петроградские заводы на Юг. Сырья и топлива настолько остро не хватает — нет другого выхода как государственное вмешательство в частные торгово-промышленные отношения. Нужен государственный контроль, какого до сих пор не бывало. Уже объявили кожевенную монополию, угольную. Растут конфликты в промышленности — необходимо министерство труда. Из-за роста заработной платы — на миллиарды удорожается производство. Расстраиваются и водные пути от конфликтов о рабочем дне, о расценках. О солдатском самоуправстве на железных дорогах — вы знаете все. Железнодорожные тарифы приходится повысить на 200%. Обещанных американских паровозов мы в этом году на рельсы не поставим.
    
Да всё они знали — о недорубе лесов, о недосеве полей, непривозе деревней хлеба, пустых продовольственных складах. А — захваты земель? А какая чехарда в местной администрации — если только ещё начать о ведомстве внутренних дел? У правительственных комиссаров — самое неопределённое положение. Везде — самовольства, самосуды.
    
(Он — пугал их, но не пугался сам нисколько. Он знал, что теперь — всё преодолимо, только надо вызвать энтузиазм масс, только надо уметь обратиться к народу. А в чём-то проявить, наконец, и твёрдость.)
    
Да он знал, что убеждать-то ему надо почти только меньшевиков, потому — экономикой. А свои трудовики — давно убеждены, и эсеры всё более. А большевиков — и пустое убеждать.
    
Правительство — уже не работает, оно только обсуждает своё положение. Гучков ушёл как с гибнущего корабля. На очереди — уход других министров, может быть Милюкова и Шингарёва. Возможен уход Главнокомандующих, это паралич армии. Тогда, очевидно, придётся уйти и мне. (Кажется, уже достаточно прорисовалось, что военное министерство больше некому передавать.)
    
— В такое время, товарищи, не стоит заниматься партийными счётами и разногласиями. Сейчас не о платформах надо говорить, а спасать Россию. Единственное спасение — реорганизация правительства. Мы с вами должны добиться единства революционной власти. Эта обязанность выпадает на демократию. И демократия не вправе уклониться.
    
— А если вместо этого усилить контроль ИК над правительством?
    
Контроль, и только контроль, не даст выхода из положения. Это значит — всё останется как есть. А нужны новые формы. Призвать к власти доверенные демократические элементы.
    
И видел, что произвёл — шок, что уже выиграл: коалиция будет!
    
Гиммер и Дан спросили: а какие именно портфели и сколько могут быть переданы демократии?
    
(Тут — не связывать себе рук!)
    
— Сейчас надо решить вопрос — принципиально. А вдаваться в детали — пришлось бы мне от своего имени, не от имени правительства.
    
Но — слишком много партийных оттенков. Около десяти вечера решили: расходиться для обсуждения по фракциям.
    
Однако Керенский — уже по Церетели видел успех.
    
И покатил его автомобиль опять на Театральную. Тут — всё сидели, заседали без успеха, уже с Милюковым и Шингарёвым. Милюков был надутый и красный, вот взорвётся.
    
За отсутствие Керенского сюда приезжал объясняться и уехал Гучков.
    
Меньше прощаний — меньше слёз.
    
Внутри всё взыгрывало — так уверенно Керенский шёл к триумфу.
    
Не досиживал тут — придумал кинуться в Александрийский театр, пока там ещё не кончился концерт-митинг, обслуживаемый Волынским полком.
    
Здесь только что выступал Тома (отчаянное положение союзников, больно поражены вестями о братании), ему пели марсельезу, аплодировали.
    
Но тут — в зал вошёл Керенский. И началась овация — пятнадцать минут! Четверть часа!! — он сам в жизни не испытывал такой.
    
Как его любили!
    
Взошёл на сцену и решил объявить: кризис устранён! Правительство чувствует себя твёрдым и крепким. Близок день, когда его состав укрепится новыми силами из среды демократии! Предвидится соглашение с левыми группами о коалиционном правительстве!
    
Какой новый взрыв аплодисментов! Какое ликование!
    
— У нас и мысли никогда не было о сепаратном мире. Мы заключим мир тогда, когда этого захотим, вместе с нашими славными союзниками!
    
И — прямо тут же пошёл в дипломатическую ложу. (Надо было ещё раз удостовериться, что Бьюкенен в решающий момент поддержит кандидатуру Терещенки. Теперь ведь только и оставалось — сшибить Милюкова.)
   
   
    
     
148
    
    
До чего ясная жизнь была у Николая Семёновича, пока он сидел на социал-демократической скамье Думы! — выходил — речи говорил, и хоть не надеялся, что от них улучшится, зато и не ухудшится. Но вот — завоевали свободу, сколько её не охватить всеми нашими руками, — и за эти два месяца (как раз ровно два!) эта невидимая бестелесная свобода в воздухе давила такой телесной каменной скалой, плющила плечи, чуть хребет не ломала — всем, кто за неё отвечал, а Чхеидзе ведь — один из первых. Кто был сейчас самодержавный хозяин России? — Петроградский совет рабочих депутатов. А кто его председатель? — Чхеидзе. И ни одного дня он не настраивался так, что будет только кресло занимать, а всё пойдёт, как пойдёт. Нет, каждый день (и каждую ночь перед тем) мучился он, как вести дело, и на каждом заседании этого дня и над каждым вопросом повестки: как же именно правильно поступить? Голова его постоянно была неразборной гудящей мешаниной мнений. Едва ли Николай II столько заботился над управлением Россией, сколько досталось Николаю Чхеидзе. (И попробуй, с семью классами гимназии да одним годом ветеринарного института.)
    
Хотя успехи революции перешагнули в несколько дней и все партийные программы-минимум и чуть не все программы-максимум, — но свобода всё распирала, всё ширилась дальше, и становилась уже неудобна к употреблению. Уже надо было прямо-таки затыкать новые скважины свободы, как дырки в корабле, — но не хватало ни рук, ни пакли, ни сообразительности. Измучился Чхеидзе, всё больше раздирала его неуверенность — так ли? Измучился за один первый месяц, он честно знал, что хотя ведёт заседания ИК, но уже и им не управляет, а где там двухтысячный Совет? а где двухмиллионный Петроград? а — вся Россия? Измучился он за первый месяц так, что вконец постарел, в 53 года — старик, хоть выбрось. И если бы он имел право уйти на покой — сейчас бы и ушёл.
    
И тут-то — погиб Стасик, весь свет старика! И погиб, если понять, опять от этой же свободы. (Раньше — откуда б у гимназистов винтовка взялась?)
    
А Николаю Семёновичу — даже не осталось права и времени отдаться горю на единый день — всё разрывали заседания, вопросы, нигде покинуть нельзя. И без того он был мал ростом, а тут почувствовал, что съёжился, ещё умалился, — и вовсе бы сжаться, всё здешнее забыть, к гробу приникнуть — и доехать с ним до Грузии, на похороны. Но на это Чхеидзе тем более права не имел, вместо него поехал Рамишвили.
    
Душа у Чхеидзе — не из кремня и железа, не революционная, понял теперь.
    
Всего полгода назад, громя правительство Штюрмера, ещё столько задора и сил в себе чувствовал, на всю Россию, и уж как высмеивал думцев, что они не революционны. А теперь задумывался иногда: и что мы в эту Россию все высыпали, на что она нам? Русских дел разобрать никогда не возможно. Хватило бы с нас и одну Грузию направить. Смертельно износился.
    
Или — молодым всё передавать? Только и укрепил Николая Семёновича — Церетели, как приехал из Сибири. Сразу полюбил его Чхеидзе — как преемника, как наследника, и даже как сына, и это ещё до стасиковой смерти. А уж после... Радость поставить бы его вместо себя, радость передать всё в надёжные руки. Слушал каждое слово — и не помнил, когда бы был с ним не согласен. Какой же правильный и умный человек.
    
Три дня назад — уверен был Ираклий, что не смеем мы, социал-демократы, вступать в буржуазное правительство: в рамках буржуазной революции мы не сможем выполнить народных требований — и отшатнётся масса от Совета, как она уже ушла от правительства. Вступив в буржуазное правительство, мы рискуем потерять власть над революционной стихией, станем мишенью нападок анархиствующих демагогов, Совет потеряет свой моральный авторитет. И Чхеидзе был согласен совершенно. И переголосовали народников, хотя всего одним голосом.
    
А сегодня перед вечером приехал Ираклий от встречи со Львовым — задумчивый, грустный. И сказал, что видимо — не избежать, вступать в коалицию. Иначе правительство совсем разваливается, и беспомощно. Да вот уже все толщи демократии требуют от нас, чтоб мы вошли во власть и ругают нас за нерешительность. Да и действительно непорядочно оставаться дальше безответственными критиками и контролёрами, надо оказать и прямую поддержку. До сих пор мы не могли поддерживать их, потому что их действия были половинчаты. А теперь мы сделаем и внешнюю и внутреннюю политику правительства — решительной. Да разве Контактная комиссия — уже не зародыш коалиционной власти?
    
И верно, верно. Соглашался Чхеидзе.
    
— Только: я, Ираклий, ни в какие министры не пойду, и не просите. Я — уже никуда не гожусь.
    
Они по-грузински между собой говорили.
    
— Так я тоже, Николай, идти ни за что не хочу. Моё место — в Совете.
    
— А кого ж пошлём?
    
— Да вот — Скобелева, он хочет. И Чернов хочет.
    
Вот так, с глазу на глаз, спокойно, Чхеидзе успевал проняться через свою головную и ушную мешанину, и согласиться. Но через два часа председательствовал на Исполкоме — и от каждой минуты, от каждого выступления терял в себе уверенность, все эти доводы опять сталкивались, закручивались, зашумливались — а реальное дело всё более куда-то оттеснялось.
    
Члены ИК собрались тревожней обычного. О Гучкове не жалели, но робели перед пустым местом военного министра. Добавило тревоги и утреннее необычайное посещение генштабистов. Но они же подсказали и выход: Керенского. Да если у него отчаяния хватит взяться? — так пусть.
    
Тут и сам он явился, почтил заседание Исполкома. Прежнего думского товарищества не ощущал теперь в нём Чхеидзе, — занёсся он, его прежняя прыть разыгралась в министерстве до юмористического. Но сегодня накидал мрачного, мрачного — даже под ложечкой засосало: и мы тут тоже руку приложили.
    
После него опять стали выступать, — и за коалицию, и против. Чхеидзе председательствовал, а как во сне: голова уже не выдерживала, входить так входить. Да он как бы не заболевал, поламывало его. Зиновьев, который тоже теперь влез в Исполком, огласил от большевиков пронзительно-категорически, что Совет должен взять полную власть в свои руки. Отвечал ему страстно Либер: что это только оттолкнуло бы от революции широкие круги населения, у демократии и без того много врагов, зачем плодить лишних?
    
Потом стали кричать, что хотят обсуждать по фракциям. Ну, разошлись в разные комнаты. Народники пошли все вместе, межрайонцы и Александрович — с большевиками, Суханов и Стеклов остались как дикие, никуда не приткнутые, а главное решение, понятно, складывалось теперь во фракции меньшевиков (Дан и здесь был против) — и перевесило теперь за коалицию.
    
И уже в двенадцатом часу ночи сошлись вместе. Заслушали заявления фракций. Церетели объявил, что меньшевицкая — решительно за коалицию. А Гоц — не только присоединился, но: эсеры ультимативно требуют себе портфель министра земледелия, иначе не войдут! Ещё горячее стало, испарина пробивала лоб.
    
А Коллонтай жарко говорила и кулачком потряхивала, что надо открыто порвать с буржуазией и стать на революционный путь захвата власти. Безфракционный Стеклов поддерживал её в пессимистическом тоне: наши представители завязнут в министерствах, ничего не сделают, позиции демократии будут подорваны.
    
И что они лезли на рожон, когда голосование было уже ясно. Теперь снова отвечал им Ираклий, очень хорошо:
    
— Если наше вхождение в правительство есть начало нашей гибели, то лучше погибнуть со всей Россией, чем оставаться в стороне. Но надо надеяться, что демократия общими усилиями не даст стране погибнуть.
    
Сам Чхеидзе сказал только:
    
— Два дня назад я говорил вам, что не могу взять на себя ответственность посылать представителей в правительство. А теперь не могу взять ответственность не посылать.
    
А Скобелев ещё добавил: мы во Временное правительство пойдём, но не для прекращения классовой борьбы — а для продолжения её, пользуясь орудиями политической власти.
    
Исход голосования был ясен, но меньшинство драло горлом: не просто голосовать, но сперва открыто и поимённо, а потом закрыто, и чтоб результаты сошлись. И хоть такое нигде не видано — не было сил их подавить, и голосовали два раза. И сошлось: 44 за, 19 против (там и часть эсеров), и два воздержавшихся эсера.
    
А на часах был — час ночи, и буфета нет. И тут — приступили к обсуждению условий вступления в правительство. Потребовали ещё перерыв — для совещания фракций о платформах. Нормальные люди давно б уже свалились, но тут держало революционное горение. У Чхеидзе уже кружилось, и чёрные точки в глазах, и молотками било в голове, и зяб. Да, он заболел. Но держался.
    
Разошлись по фракциям. Через полчаса снова сошлись. И тут-то потянулось главное обсуждение: по пунктам, по каждому за и против, потом поправки, — по каждому пункту поправки, и больше всех донимал щуплый, бледно-горящий Суханов, а с ним Гольденберг и Стеклов, не щадили ни других, ни самих себя, ни кончающейся ночи, ни разумной истины. И даже видя, что поправка не имеет никакой надежды на успех — всё равно предлагали. Поправки, не раз уже отвергнутые и на Исполкоме, и на пленуме Совета, и на Совещании советов, — всё равно вносили опять! — уже кости у Чхеидзе не держали. Опять: опубликовать тайные договоры с союзниками! Поспорили, отвергли: мы же не можем опубликовать также и германо-австрийские договоры. Проголосовали. Ещё: ни в коем случае не допускать выражения „наступательные действия”, — оборонительные уж пусть, но при широкой демократизации армии. Отвергли, проголосовали. И снова Суханов: мы должны помнить уроки Лассаля, мы должны идти в правительство в большинстве, чтобы буржуазные министры стали пленниками социалистической демократии, и так им прямо это и сказать! (Гольденберг, под общий смех, устроил ему подножку: „Так — можно думать, но так нельзя говорить вслух!”)
    
Теперь светает рано, и, кажется, уже окна начали светлеть.
    
Второе мая.
    
До того доспорились, договорились, доголосовались, — предложили б ещё включить „восстановление самодержавия” — кажется, Чхеидзе продолжал бы кивать.
   
   
    
     
149'' (по социалистическим газетам, с 26 апреля)
    
    
    
За последние два года 4-я Государственная Дума сделала всё, чтобы расшатать вконец и подорвать в народном сознании устои режима... Революция не была бы столь победоносной, если б ей не предшествовала 11-летняя оппозиция Думы.
    
(„День”)
    
    
НЕУДАВШАЯСЯ ПОПЫТКА. ... 27 апреля в Белом зале появились похороненные революцией мертвецы. Зачем пришли они в Таврический Дворец? Напомнить о себе народу... Но первая же попытка показала, что возобновление думской сессии так же невозможно, как возвращение старых царских министров. Дума умерла навеки. Впредь до созыва Учредительного Собрания право говорить от лица народа принадлежит только Совету Рабочих и Солдатских Депутатов...
    
(„Известия СРСД”)
    
    
... Заседание Четырёх Дум было мобилизацией сил империалистических кругов против Совета Рабочих Депутатов.
    
(„Рабочая газета”)
    
    
Торжественное заседание членов Четырёх Дум преподнесено всем остриём против революционной демократии... Как это всё старо и изжито, налётом скуки веяло. Вспомнился почему-то „Вишнёвый сад” Чехова... Речь Шульгина изобиловала клеветническими выпадами и поражала цинизмом контрреволюционных поползновений. Злобные голоса контрреволюционеров звучали бессильным отчаянием... „Государственная Дума умерла, да здравствует Учредительное Собрание!..” — эти заключительные слова Скобелева... как солнечный луч... Нам надоели призраки.
    
(„Новая жизнь”)
    
    
Революция ведёт нас к торжеству права... Главная идея — народоправство, всякая революция делается во имя него, величественная мысль. Но так как народ не может осуществлять верховенства — то „Национальное собрание есть высшая воля народа” (Робеспьер)... Всё, что в других странах созревало постепенно... К счастью, у нас всё решается при наличии действенного социалистического движения.
    
(М. Вишняк, „Дело народа”)
    
    
Впав в погромное черносотенное усердие, сей бравый генерал Щербачёв посмел сказать в своём приказе о Раковском и его друзьях, что они — „германофилы и иностранцы провокаторы”. Может ли он теперь быть над Румынским фронтом?.. А ген. Скалой из штаба Северного фронта разослал телеграмму: „По агентурным сведениям англичан, русские евреи, проживающие в Дании, имели 9 марта секретное совещание в Копенгагене, на котором было решено вернуться в Россию и вести пропаганду в русских войсках против войны с Германией.” Подобного рода погромные провокаторские выходки генералов республиканской армии... Но и военный министр при всяком удобном и неудобном случае впадает в великое черносотенно-погромное усердие.
    
(„Известия СРСД”, 27 апр.)
    
    
Насколько прав министр Гучков в своём чрезвычайном испуге, что отечество на краю гибели? Тому „отечеству”, как его понимают господствующие классы, может быть, действительно видится конец. Что же касается до родины русского народа, то о гибели её рановато говорить. Но всё это — дело второстепенное.
    
(„Земля и воля”, петроградская)
    
    
ГОЛОС ИЗ ОКОПОВ. ... Товарищи солдаты тыловых учреждений, не кричите там в тылу, идите к нам в окопы, и мы вместе с вами сильнее закричим, а ваши места займут измученные и увечные наши товарищи. Господа буржуи, одевайте наши шинели и идите к нам в окопы, тогда мы вместе будем кричать: „Война до победного конца”. А кто будет продолжать кричать эти слова в тылу, то они — чёрные вороны, жаждущие крови... 
    
    
... Каково же солдатам, которые изо дня в день, прислушиваясь к свисту пуль, в холоде, сырости, грязи, вдали от всего, что мило и дорого? Удивительно ли, что временами нервы не выдерживают и хочется бросить к черту всё и без оглядки бежать?
    
(„Известия СРСД”, передовая)
    
    РЕВОЛЮЦИИ НУЖЕН ХЛЕБ! ПОМНИТЕ ЭТО. БРАТЬЯ КРЕСТЬЯНЕ!
    
    
РЕВОЛЮЦИЯ И ХЛЕБ. Хлебный паёк в Петрограде уменьшен до 3/4 фунта. И снова у хлебных лавок бесконечные хвосты и, бывает, уходят, не получив пайка: не всем хватает. Но не революция виновата в недостатке хлеба, не верьте шептунам. Это — свергнутое царское правительство, Штюрмеры и Протопоповы... Благодаря революции мы имеем хотя бы тот паёк, который получаем, а при Николае II теперь бы жители больших городов буквально умирали бы с голоду. С невероятным трудом удаётся революции исправлять всё испорченное царской шайкой. Быть может, придётся ещё некоторое время терпеть лишения... 
    
(„Известия СРСД”)
    
    
Мы, пулемётчики 2-го пулемётного полка, собравшись в количестве 4-х тысяч, в вопросе о продовольственном кризисе надеемся только на наш Совет и что он успокоит алчные аппетиты промышленной буржуазии... Сознавая важность переживаемого момента, мы отказываемся от покупки хлеба из хлебных лавок города Петрограда.
    
    
... каждый солдат должен сам написать в деревню везти хлеб, и следить, чтоб соседи по службе тоже все написали.
    
(„Известия СРСД”)
    
    
Крестьяне Рязанского уезда приступили к посеву. Помещичьи земли в принудительном порядке берутся в аренду за пониженную плату.
    
    
Рогачевский уезд. Крестьяне пассивно противодействуют засеву крупных помещичьих хозяйств, не давая рабочих и запугивая ставших на работу. Они имеют цель получить таким образом землю, инвентарь и семена по малой арендной цене.
    
    
Бежецкий уезд. В селе Богоявленском крестьяне отобрали землю у хуторянина по назначенной ими оценке. В имении Волкова забрали весь скот, землю, рожь, овёс и муку.
    
    
Аграрное движение в Бессарабии... принимает угрожающие размеры. Крестьяне пасут скот на чужой земле, выкашивают траву на не принадлежащих им покосах, уничтожают уже сделанные подготовительные работы для посевов. Нередко соседние деревни устремляются захватить одни и те же участки — происходят свалки, до рукопашных боёв. В большинстве случаев крестьянами руководят дезертиры.
    
(„Дело народа”)
    
    
Житомирская губ. Во многих уездах из-за отсутствия семян и рабочих приостановился посев свекловицы. Крестьяне начали захватывать свекловичные плантации.
    
    
ЛЕСА И КРЕСТЬЯНСТВО. Нас пугают призраками аграрной неурядицы и чуть ли не пугачёвщиной... А крестьянство не верит лесоводам, лесопромышленникам и берёт в свои руки охрану лесов.
    
(„Дело народа”)
    
    
Самара. В трёх уездах лесные пожары, но крестьяне удаляют лесную стражу, не давая тушить.
    
    
Москва, 26. Опечатаны склады Русско-Французского банка: в них найдены большие запасы мыла, парафина, керосина и сахара.
    
    
В петроградской городской думе. ... Из рядов социалистической группы напомнили, что новые люди из народа пришли в муниципалитет, чтобы коренным образом очистить эту клоаку отжившего строя. „Мы не допустим нищенского существования рабочих. А как мы этого достигнем? Очень просто: мы к красиво декорированным призывам буржуазии — „солдаты в окопы”, „рабочие к станкам”, мощно заявим: „капиталисты — к своим сундукам. Облегчите накопленную тяжесть ваших касс в пользу трудящихся!”
    
    
Правда о событиях в Шлиссельбурге. Выяснилось, что все сообщения губернского комиссара и буржуазных газет не соответствуют действительности. Частной собственности в Шлиссельбурге никто не отменял. В городе и уезде полный порядок. Слухи о насилии каторжан оказались вздором. 
    
(„Известия СРСД”, 28 апр.)
    
    
Нижний Новгород. В связи со случаями обысков квартир обывателей толпой, губернский исполнительный комитет обратился с воззванием, что самовольное производство обысков нарушает неприкосновенность жилищ...
    
    
Нижегородская губ. Многие интеллигенты выехали из Павлова, опасаясь погромов от продовольственных осложнений в Горбатовском уезде.
    
    
Продовольственные беспорядки в Астрахани. В связи с недостаточной выпечкой хлеба и слухами о вывозе муки из города... беспорядочные летучие митинги... При несомненном подстрекательстве тёмных элементов раздались требования арестовать исполнительный комитет, губернского комиссара и продовольственный комитет. Всё продовольственное дело передано совету рабочих и солдатских депутатов... Несколько летучих контрольных комиссий произвели обыски для обнаружения скрываемых запасов. Во время обысков арестованы... 
    
    
Киев, 28 апр. Приказчик еврейской лавки на Бессарабском базаре догнал девочку, укравшую кусок ленты, и ударил её. Милиция с трудом спасла от самосуда толпы приказчика и хозяйку лавки.
    
    
УВЕЛИЧЕНИЕ ЧИСЛА КРАЖ. Воронеж, 28. За последнее время в городе почти ежедневно совершаются кражи товаров и денег из касс в торговых помещениях и вещей из частных квартир. Сегодня ночью в центре города близ театра совершена особенно дерзкая кража: из ювелирной мастерской через окно похищен несгораемый 8-пудовый шкаф с золотыми и бриллиантовыми... Во многих случаях громилами оказываются или солдаты или одетые в солдатскую форму... 
    
    
Одесса. По сведению одесских делегатов Кишинёв представляет антиреволюционный городок. Туда выезжают члены одесского ИК СРД, у начальника штаба Военного округа испрашиваются им особые полномочия вплоть до арестов и реквизиции.
    
    
Одесса, 29 апр. На проволочном заводе братьев Позин обнаружен ряд систематических крупных злоупотреблений, нарушающих интересы обороны. Один из братьев в своё время был арестован, но выпущен, и цены на гвозди ещё повысились. По требованию рабочих заводское совещание теперь устранило братьев Позин. Завод секвеструется.
    
    
Богородский уезд. Забастовали рабочие на торфяных промыслах: требуют уменьшения рабочего дня вчетверо и увеличения платы до 1000 р. в месяц каждому.
    
    
НА ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГАХ. Министр путей сообщения Некрасов продолжает получать от ж-д комитетов телеграммы с жалобами на продолжающиеся насилия воинских чинов над ж-д служащими, жизнь которых находится в опасности.
    
    
... Министр, стоящий во главе армии, заявил, что государственный корабль идёт ко дну. И пассажиры всех классов видят, что корабль начинает безумно бросать во все стороны, что анархия угрожает полным развалом России. Грозные слова заставляют вспомнить, что когда гибнет корабль, идут ко дну — все.
    
(„День”)
    
    
За последние дни модное слово — „Россия гибнет”, „на краю гибели”, — пригоршнями швыряют его, с приличествующей серьёзностью произносится оно министрами, с томной грустью щебечут его дамы из общества, и на мотивы модной шансонетки распевает его Невский проспект. И заражают весь воздух, уйти некуда.
    
(М. Левидов, „Новая жизнь”)
    
    
... Самая „свобода” понимается многими только свободой для себя, но никак не для других. Переменился только „капрал”, а „палка” работает по-прежнему. Во многих местах обыватель остаётся стадом, которое готово пойти за всяким проходимцем.
    
(„День”)
    
    
Как писал Ф. Сологуб в 1914 г.:
    
     
      
И возникнет в дни отмщенья, 
      
В окровавленные дни, 
      
Злая радость разрушенья,
      
Облечённая в огни.
     
    
    
(„Дело народа”)
    
    
... Буржуа не поймут, что можно ужиться и с Лениным.
    
(Александр Бенуа, „Новая жизнь”)
    
    
... Коммунисты спешат к власти именно потому, что они — политические заговорщики. Им важно пришпорить революцию, для этого им надо сделать СРД органом коммунистического переворота. Надо притупить демагогическое жало правдизма.
    
(„День”)
    
    
... В статье т. Сталина неверно изложены и речи министров... 
    
    
О ВЫДАЧЕ ЭМИГРАНТОВ. На имя министра Керенского телеграмма от российских социалистических групп в Лондоне... Так же и после революции институт насильственной выдачи военнообязанных для отбытия военной службы должен быть осуждён. Неужели русское правительство совершит эту измену демократии?
    
    
Нью-Йорк, 29 апр. Здесь состоялся большой банкет (около 1000 чел.) американских евреев, друзей свободной России. На банкете присутствовал Якоб Шифф. Щацкий в речи заявил: „Русская свобода в значительной степени построена на еврейской крови.”
    
(„День” , 30 апр.)
    
    
Петиция киевского прогрессивного духовенства... Обер-прокурору надлежит использовать всю полноту власти, чтобы Синод занимался служением церкви, а не реставрацией старого строя... 
    
    
При чём тут Бог? Речь идёт не о Боге, а об отношении церкви и государства. Наша демократия сделает жестокую ошибку, если будет сохранять нейтралитет относительно церкви... Во имя разрушения опорных пунктов старого строя... 
    
(„Новая жизнь”)
    
    
Киевская губ. Усиливается преследование священников крестьянами. Удалено больше 60 священников.
    
    
Безобразовский волостной сход Юхновского уезда постановил: „Церковный дом должен быть очищен от священника и поступить в народное пользование.” Языковское общество Арзамасского уезда приступило к разделу земли священника.
    
    
Резолюция 436 Новоладожского полка. ... выражаем своё негодование Временному Правительству и считаем себя свободными от присяги ему. Товарищам членам Петроградского СРСД предлагаем не идти ни на какие уступки Временному Правительству, защищающему кровожадные интересы буржуазии. Наши штыки всегда готовы поддержать вас и наше общее дело... 
    
    
Собрание шофёров 19 автомобильной роты... Временное Правительство должно явиться только исполнительным органом Совета рабочих и солдатских депутатов.
    
    
К ПОКУШЕНИЮ НА КЕРЕНСКОГО? 27 апреля во время торжественного заседания ГД неизвестное лицо добивалось видеть министра Керенского. Он проявлял явные признаки ненормальности и отправлен в военный госпиталь. При нём оказалось какое-то вещество, его отправили в химическую лабораторию. Керенский в беседе с журналистами сказал:
    
„Я смерти не боюсь, всегда готов к ней, отношусь равнодушно. От судьбы не уйдёшь. Я сам поеду к арестованному и расспрошу его, может быть, ему действительно что-нибудь от меня нужно. А может быть, он фанатик старого строя. Лично я не признаю насилия, но события имеют свою логику. А я — всегда в министерстве, нет надобности искать. Подобного рода опасности, очевидно, свойство моего нынешнего ремесла, — улыбаясь, заметил министр. — Вот и сегодня у меня на приёме были трое явно душевнобольных: один буйный, а два в тихой форме. А от анархистов мне приходится выслушивать самые угрожающие ответы.”
    
    
... о необходимости предъявления всеми политическими амнистированными иска к бывшему царю Николаю Романову за потерю в тюрьмах и на каторге трудоспособности... Место амнистированных ссыльных — в деревнях, в качестве руководителей. Акт Временного правительства о призыве политических в армию считать контрреволюционным... 
    
(„Дело народа”)
    
    
Товарищи солдаты и рабочие! 2 марта, в дни установления свобод, в Заячьем пер. против Военной Академии был арестован солдатами разных воинских частей шт.-кап. Екатеринославского полка Матвеев-Рогис... С того времени, несмотря на розыски по приказу военного министра, он не найден ни в больницах, ни в тюрьмах, ни среди мёртвых. Револьвера у него не нашли, и окна были замазаны, доказано, что не стрелял. Обыскивающий солдат надел его боевую шашку, а оставил свой пояс с бляхой сапёрной части... 
    
    
Письмо в редакцию. В газете „Правда” от 21 напечатана „резолюция, принятая на собрании служащих Петроградского почтамта”. В интересах истины профессиональный союз почтово-телеграфных чиновников Петроградского почтамта доводит до всеобщего сведения, что никакого отношения к этой резолюции не имеет.
    
    
... объединить всю домашнюю прислугу в единый мощный союз, который мог бы улучшить ваше положение. Общее собрание в цирке „Модерн”... 
    
    
ОТСТАВКА ГУЧКОВА. ... Гучков спешит покинуть тонущий корабль... Ушедший министр не пользовался популярностью и доверием широких слоев демократии. Слёз над его отставкой пролито не будет... Правительство работает в безвоздушном пространстве, и вся его деятельность — под знаком случайностей. 
    
(„День”)
    
    
... Гучков, министр-дезертир, бросивший ружьё в момент опасности, махнул дирижёрской палочкой — и по его сигналу раздался хор причитаний, жалоб, воплей: „Вот до чего довела Россию революция!” ... Господа вчерашние монархисты, сегодняшние республиканцы! Ваши слёзы о гибели свободы — притворство и ложь! 
    
(„Известия СРСД”)
    
    
... При военном министре Гучкове обновление командного состава шло не всюду достаточно быстро. Отныне во главе военного министерства станет министр-революционер, которому армия может слепо и без оговорок вверить свою судьбу... Он очистит командный состав от недостойных элементов. 
    
(„Известия СРСД”, 5 мая)
    
    
... Мы питаем глубокую веру, что русская трудовая демократия найдёт в себе достаточно энтузиазма, чтобы зажечь своим очищающим огнём империалистическую Европу и Америку. 
    
(„Дело народа”)
    
    
КРОНШТАДТ. Он более целен сейчас, чем Петроград. Власть Временного Правительства в нём совершенно отсутствует, Кронштадт признаёт только власть СРСД. С точки зрения охраны революционных завоеваний — это надёжнейшая база революции. Кронштадт соответствует требованиям революционного социализма. Матросы оправдывают репутацию наиболее интеллигентных элементов революционной армии. В Кронштадте без остатка искоренено кастовое офицерское начало.
    
(„Дело народа”)
    
    
КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ АГИТАЦИЯ В АРМИИ. Тёмные силы не дремлют. На фронте распространяется письмо Пуришкевича „Без забрала”, содержащее 11 клевет: будто Петроградский Совет, рабочие и солдаты, подрывают престиж власти Временного правительства; позволяют себе говорить от имени всей России; развращают русскую армию и ответственны за неудачи русского оружия; что они, „преступно пользуясь свободой слова”, искажают смысл и цели мировой войны; что они ввели в России „цензуру мысли, слов и дела”, приставив к каждому печатному станку „своего шпика и филёра”; что они выставляют лозунги, „дразнящие низменные инстинкты толпы и сулящие ей неосуществимые блага”; что они держат в Петрограде громадное количество войск, необходимых на фронте... 
    
    КРЕСТЬЯНЕ! ВАШИ БРАТЬЯ В ГОРОДАХ И НА ФРОНТЕ 
    ЖДУТ ОТ ВАС ХЛЕБА!!!
    
    
КРЕСТЬЯНЕ И КРЕСТЬЯНКИ! Над нашей страной взошла заря новой жизни... Прежнее правительство погноило без толку много всякого провианта, и стало мало хлеба в России. В больших городах народ по много часов стоит в очереди у лавок... А у крестьян ещё есть непроданный хлеб. Грех тому, кто в такое время держит у себя хлеб по жадности или нерадению. Такие люди не имеют ни сердца, ни разума, не понимают они своей вины перед родиной. С голодом начнётся смута, и пропадёт свобода и надежда на землю: некому будет позаботиться о бедных людях... Торопитесь везти хлеб к станциям и пристаням, не жалейте ни сил своих, ни лошадей... Вы знаете Трудовую группу, которая защищала ваши права в Государственной Думе... 
    
ЦК Трудовой группы
    
    
... Под давлением левых экономистов Шингарёву пришлось подписать закон о монополии, но он ничего не предпринял, чтобы провести его в жизнь... Гражданин Шингарёв со своими властными антидемократическими замашками, своим явным нежеланием поставить продовольственный вопрос в плоскости социальных проблем...
    
(„Новая жизнь”)
    
    
К ПРОДОВОЛЬСТВЕННОМУ ВОПРОСУ. ... Преступное царское правительство как будто нарочно делало всё возможное, чтобы только затруднить снабжение населения хлебом. Немудрено, что за два месяца нельзя было наладить того, что почти три года приводилось в расстройство. Только при самом энергичном содействии Советов... Необходима и помощь самих крестьян... Они могут оказать содействие и тем, что укажут, где и у кого остались ещё запасы хлеба. Крестьянство политически невоспитанно и само не может организовать таких комитетов, по реквизиции, в которых не было бы засилия кулаков. Единственный способ решения продовольственного кризиса — посылка на места людей, которые станут организаторами... 
    
(„Известия СРСД”)
    
    
Самара. В заседании губернского продовольственного комитета было заявлено, что крестьяне губернии категорически отказываются давать хлеб городам, пока не будет удовлетворена их крайняя нужда в изделиях из железа и в мануфактуре. Представители СРД просили не ставить такого ультиматума.