1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
     Сандерс  сокрушается. – Старина. – Я стараюсь перещеголять гида. –  Колизей. – Сандерс в катакомбах. – Музей. – Тяжелая  жизнь. – Художественное чутье. – Дорогая палка. – Уна лира    

     

Рим не  на всех нас произвел одинаковое впечатление. Когда мы осмотрели его как  следует, Сандерс засунул руки в карманы и спросил:    

– Это  вот и есть Рим?    

– Да.    

– Это  такой Рим?    

– Ну,  конечно. А что?    

– Гм,  да… – протянул он, ехидно усмехаясь. – Так вот он, значит, какой Рим…    

– Да,  такой. Вам он не нравится?    

– О,  помилуйте! Что вы! Как же может Рим не нравиться? Смею ли я…    

Свесив  голову, он долго повторял:    

– Да-с,  да-с… Вот оно как! Рим… Хи-хи. А я-то думал…    

– Что  вы думали?    

– Ничего,  ничего. Городок-с… Городочек-с! Хи-хи. Мы пробовали рассеять его огорчение.    

– Он,  правда, немножко староват… Но зато…    

– Да,  да… Староват. Но зато он и скучноват. Он и грязноват. Он и жуликоват. Хи-хи!    

В этом  смысле я резко разошелся с Сандерсом. Рим покорил мое сердце. Я не мог думать  без умиления о том, что каждому встречному камню, каждому обломку колонны –  две, три тысячи лет от роду. Тысячелетние памятники стояли скромно на всех  углах, в количестве, превышающем фонарные столбы в любом губернском городе.    

А всякая  вещь, насчитывавшая пятьсот, шестьсот лет, не ставилась ни во что, как  девчонка, замешавшаяся в торжественную процессию взрослых.    

Я долго  бродил с гидом по Форуму, среди печальных обломков старины, и в ушах моих  звенели диковинные цифры:    

– Две  тысячи лет, две с половиной! Около трех тысяч лет…    

Когда мы  брели усталые по сонным от жары улицам, я остановился около мраморного,  позеленевшего от воды и лет фонтана и сказал:    

– О!  Вот тоже штучка. Я думаю, не из новых.    

Гид  пожал плечами, сплюнул в струю воды и возразил:    

– Дрянь!  Всего-то восемьсот лет.    

На углу  меня заинтересовала чья-то бронзовая статуя.    

– Господин, –  сказал гид, – если мы будем останавливаться около таких пустяков – у нас  не хватит недели.    

– Вы  это считаете пустяком?    

– О,  Господи ж! Поставлен в прошлом столетии.    

– Однако, –  сказал я. – Как же вы терпите эту ужасную новую ярко-позолоченную конную  статую Виктора-Эммануила?    

– О,  ведь это вещь временная. Этот памятник еще не готов.    

– Почему?    

– Он  будет готов через шестьсот – семьсот лет, когда позолота слезет. Тогда это  будет благороднейшее старинное произведение искусства.    

– Странный  обычай. У нас, в России, таким способом заготовляют только огурцы впрок. Раз он  не готов – не нужно было его открывать…    

– Закрытыми  такие вещи нельзя держать, – возразил гид. – Тогда позолота и в  тысячу лет не слезет.    

Я  проникся культом старины даже гораздо раньше, чем этого мог ожидать гид.    

В  сумерки он зашел ко мне в гостиницу и предложил, лукаво ухмыляясь:    

– Не  желает ли господин посмотреть тут один шантанчик?    

– Старый? –  спросил я.    

– О,  нет, совершенно новый, недавно отремонтированный.    

– Так  что ж вы мне его предлагаете! Еще если лет восемьсот, девятьсот…    

– О,  тогда господину нужно пойти в кафе Греко.    

– Старое?    

– О,  да. Еще в восемнадцатом веке…    

– Только-то?  Нет, мой дорогой. Я полагаю – его можно будет посещать лет через триста… и то с  большой натяжкой…    

Я имею  основание думать, что гид почувствовал ко мне тайное почтение. Он поклонился и  сказал:    

– В  таком случае, не посмотрите ли вы завтра собор святого Петра?    

– О, –  равнодушно пожимая плечами, промямлил я. – Вы говорите – святого? Это,  вероятно, что-нибудь уже после Рождества Христова?    

– Да,  но…    

– Знаете  что? Отложим это до будущего приезда. Всетаки будет годиком больше, а?    

– Ну,  я знаю, что господину нужно… Он завтра утром посмотрит Колизей и термы  Каракаллы.    

– Ну  что ж, – сказал я. – Я полагаю, что это меня позабавит.    

На  другой день утром автомобиль в двадцать минут доставил нас прямо к Колизею. Был  прекрасный жаркий день.    

Лицо  гида сияло гордостью и торжеством.    

– Вот-с!  Извольте видеть.    

– А  где же Колизей? Гид побледнел:    

– Как…  где?.. Вот он, перед вами!    

– Такой  маленький? Тут повернуться негде.    

– Что  вы, господин! – жалобно вскричал гид. – Он громаден! Это одно из  величайших зданий мира. Пожалуйте, я вам сейчас покажу ямы, где содержались  звери до представления и откуда их выпускали на христиан.    

– Там  сейчас никого нет? – осторожно спросил положительный Мифасов.    

– О,  синьор, конечно. Вам со мной нечего бояться. Вот видите, остатки этих громадных  стен; все они были облицованы белым мрамором – такую работу могли сделать  только рабы.    

– А  где же мрамор?    

– Монахи  утащили в Ватикан. Весь Ватикан построен из награбленного отсюда мрамора.    

– Ага! –  сказал Сандерс, – око за око… Сначала звери в Колизее драли христиан,  потом христиане ободрали Колизей.    

– О, –  сказал гид, – христианство погубило красоту Рима. Это была месть  язычеству. Лучшие памятники разграблены и уничтожены Ватиканом. Вам еще нужно  взглянуть на бани Каракаллы и на катакомбы.    

Добросовестный  гид потащил нас куда-то в сторону, и мы наткнулись на грандиозные развалины, на  стенах которых еще кое-где сохранилась живопись, а на полу – чудесная мозаика.    

Мы,  притихшие, очарованные, долго стояли перед этим потрясающим памятником рабства  и изнеженности, над которым несколько тысячелетий пронеслись, как  опустошительный ураган, пощадив только то немногое, что могло дать  представление нам, узкогрудым потомкам, о мощном размахе предков.    

И мне  захотелось остаться тут одному, опуститься на обломок колонны и погрузиться в  сладкие мечты о безвозвратно минувшем прошлом. Так хотелось, чтобы никого около  меня не было, ни гида, ни Сандерса, с его сонным видом и вечным стремлением  завязать спор по всякому ничтожному поводу, ни размашистого громогласного  Крысакова, ни самоуверенного кокетливого Мифасова, которому до седой старины  такое же дело, как и ей до него.    

В это  время ко мне приблизился Мифасов и сказал тихонько:    

– Вот  она, старина-то!.. Так хочется побыть одному, без этого хохотуна Крысакова, без  вялого дремлющего Сандерса, которому, в сущности, наплевать на всякую старину…  Так хочется посидеть часик совсем одному.    

За моей  спиной послышался шепот Сандерса:    

– Вас  не смешат, Крысаков, эти два дурака, которые, вместо того чтобы замереть от  восторга, шепчутся о чемто? Как бы мне хотелось, чтобы никого из них не было!..  Сесть бы в уголочке да помечтать.    

– Да,  да, – сказал Крысаков. – Мне тоже. Чтобы никого не было!.. Ну, разве  только вы, – деликатно добавил он.    

Были мы  в катакомбах. Сырой, холодный воздух, зловещий шорох наших ног, огонек свечи,  освещающий пространство в ладонь величиной, и тяжелое смутное настроение,  которое еще больше усиливали вопросы Сандерса, неожиданно вступившего в полосу  разговорчивости в этом неподходящем месте.    

– Почему  тут так темно? – осведомился он у монаха.    

– Катакомбы.    

– Ну,  я понимаю – катакомбы! А все-таки могло быть светлее. Тут никто не живет?    

– Конечно,  нет. Здесь хоронили мучеников, а в последнее время – пап.    

– Чьих? –  бессмысленно спросил Сандерс, отколупывая пальцем кусок воска от свечки.    

– Римских.    

– Ага!  Теперь уже, вероятно, нет древних христиан? Времени-то, слава Богу, прошло  немало.    

– Ради  Бога, довольно! – сурово перебил Крысаков. – Теперь я понимаю, почему  Сандерс так редко разговаривает… У него есть солидные основания.    

Большую  часть времени, проведенного в Риме, мы тратили на хождение по музеям и  картинным галереям.    

Я  подозреваю, что с музеями у нас с самого начала вышло недоразумение: художники  боялись показаться мне и Сандерсу людьми некультурными, не интересующимися  искусством и потому, едва успев приехать в город, уже неслись с искаженными  тоской лицами во все картинные галереи города; мы, не желая показать себя перед  художниками людьми отсталыми, равнодушными к их профессии, носились за ними.    

Сколько  мы видели картинных галерей? Сколько музеев обежали мы за все время наших  скитаний по Европе? Какое количество картин больших и маленьких промелькнуло  перед нашими утомленными глазами? Берлин, Дрезден, Мюнхен, Нюрнберг, Венеция,  Флоренция, Рим, Неаполь, Генуя, Париж… Всюду целое море полотна – зеленого,  красного, розового, старинного и нового…    

В  Ватикане Сандерс заснул в музее за дверью, а в другом музее – забыл его  название – мы так разошлись, что, поднимаясь все выше и выше, попали в большую  комнату, уставленную столами, за которыми сидели несколько живых стариков. Мы  тупо осмотрели их, постояли добросовестно около портрета Виктора-Эммануила и  потом потащились обратно, шатаясь от усталости.    

– Вот  столб какой-то, – указал Мифасов, когда мы спускались по темной лестнице.    

– Старинный?    

– Бог  его знает! Спокойнее будет, если осмотрим. Осмотрели столб. Как говорится,  ничего особенного.    

Начиная  с Мюнхена, мы, по приезде в каждый город, усвоили привычку робко спрашивать у  обывателей:    

– Нет  ли тут каких-нибудь музеев или картинных галерей?    

И если  музеи были, Крысаков решительно надевал шляпу и с суровой складкой у углов рта  с видом подвижника говорил:    

– Ну,  ничего не поделаешь… Надо идти. Остальные трое безропотно надевали шляпы и  шагали за ним, угрюмо опустив головы.    

– Может  быть, он закрыт? – шептал Сандерс, с надеждой поглядывая на Крысакова.    

– Глупости!  Почему бы ему быть закрытым?    

– Ремонт…  Или по случаю пожара.    

– Вздор!  Пойдем. Я вам покажу тут такого Луку Кранаха, что даже ахнете.    

Как люди  деликатные, мы с Сандерсом ахали.    

– Смотри,  Сандерс – Кранах!    

– Да,  да! Лука. Изумительно.    

Крысаков  и Мифасов распознавали художников и их картины по общепринятой системе; у  Сандерса же была своя система – очень дикая, но, к общему изумлению, довольно  верная. Например, Рубенса он узнавал по цвету женских колен, а какого-то  французского художника единственно по тому признаку, что на всякой его картине  в центре была нарисована белая лошадь. И действительно – в десятке разбросанных  картин было заключено десять лошадей, и все белые, и каждая в центре.    

Я с  завистью смотрел на трех друзей, которые издали безошибочно, по одним им  известным признакам, узнавали среди десятков – какого-нибудь Гверчино,  Зурбарана или Луку Кранаха.    

В конце  концов, я придумал следующий практичный и простой способ конкурировать с ними:  когда они застывали в изумлении перед какой-нибудь картиной, я потихоньку  прокрадывался в следующую комнату, прочитывал подписи под картинами,  возвращался и потом, шествуя в хвосте в эту следующую комнату, говорил,  выглядывая из-за спин товарищей:    

– А!  Что это? Если не ошибаюсь, эта старина Лауренс? Похоже на его письмо…    

– Да,  это Лауренс, – неохотно соглашался Крысаков.    

– Еще  бы! Я думаю. А этот, вот в углу висит – убейте меня, если это не Берн-Джонс.  Сразу можно узнать этого дьявольского виртуоза! Ну конечно. Да тут, если я не  ошибаюсь, и Гэнсборо, и Рейнольдс!    

Сандерс,  Мифасов и Крысаков изредка ошибались. Я никогда не ошибался.    

– Смотрите! –  говорил Крысаков. – Ведь это Коро! Его сразу можно узнать.    

Я читал  на дощечке: «Ван-Хиггинс, Голландская школа».    

– Неужели?  А ведь совсем Коро!.. Не правда ли, Мифасов?    

– Да! –  подтверждал Мифасов, очень ревниво относившийся к поддержанию их  профессионального престижа. – Ну, Добиньи, конечно, вы сразу узнали?    

– Это  не Добиньи, – поправлял я. – Это Курбе.    

– Ну,  Курбе! Их часто смешивают.    

– У  Курбе всегда толстое дерево сбоку, – авторитетно замечал дремавший  Сандерс.    

И мы шли  дальше, пробегая одним взглядом десятки картин, лениво волоча усталые ноги и  судорожным движением выпрямляя изредка натруженные спины и затылки.    

Когда  уже все было осмотрено, несносный проныра Крысаков неожиданно говорил:    

– А  вот тут есть еще один закоулочек – мы в нем не были.    

– Ну,  какой там закоулочек… Стоит ли? Я уверен, там ничего путного нет.    

– Нет,  Сандерс, – так нельзя. Нужно все осматривать…    

– Милые  мои! Отпустите вы меня…    

– Что  вы! Там целых два Фрагонара.    

– Два?..  Эх! Ну, идем!!    

Всюду  нам сопутствовала компания англичанок. Англичанки все, как на подбор, были  старые – ни одной молоденькой, ни одной красивой.    

За все  время мы видели несколько сот англичанок – все они были старые, отвратительные.  Я уверен, что в Англии есть много и молодых, но они на континенте не  показываются. Их, вероятно, держат где-нибудь взаперти, выдерживают в каком-то  погребе, дожидаясь, пока они постареют. А когда они готовы – их выпускают на  континент большими партиями. Ездят они всюду по Куковскому маршруту,  сопровождаемые длинными, иссохшими от времени англичанами; забавно видеть, как  Куковский проводник набивает чудовищно-громадный автомобиль этим старым мясом,  хватая леди и джентльменов за шиворот и пропихивая их ногой в затруднительных  местах. Ничего, довольны.    

И бродят  они, несчастные, подобно нам, застывая с видом загипнотизированных кроликов  перед какойнибудь «головой старика» или «туманным вечером в Нидерландах».    

Это  позор и несчастье – изучать сокровища искусства таким образом. Что у меня  осталось в памяти? Несколько Рубенсов, два-три Рембрандта, полдюжины Бёклинов,  и кое-что испанское: поразительные Хулоага, Англада и Саролла-Бастила. А  сколько я видел? Зеленые, желтые пейзажи, розовые тела, разные девушки с  кошкой, девушки без кошек и кошки без девушек; цветы, сырая рыба рядом с  персиками и вечный святой Себастьян, которого не изображал только тот, кто  вместо живописи занимался другими делами. Потом было много каких-то уродливых  облупленных картин с детской перспективой и кривыми телами.    

Корректный  Мифасов считал необходимым восхищаться и этими облупленными обрывками старины;  а хронический протестант Сандерс в таких случаях ввязывался в ожесточенный  спор:    

– Замечательно!  Ах, как это замечательно! Крысаков! Посмотрите, какой это чудесный тон! И как  проштудировано!    

– Да,  действительно… тон, – деликатно подтверждал Крысаков.    

– Послушайте, –  начинал Сандерс, как бык, потупив голову и озираясь. – Неужели эта ерунда  вам нравится?    

– Милый  мой, это не ерунда!    

– Это  не ерунда? Вы посмотрите, как нарисовано! Теперь гимназист пятнадцати лет  нарисует лучше.    

– Вы  забываете исторические перспективы.    

– Тогда  при чем здесь «тон», «проштудировано»? Изумляйтесь исторически – и этого будет  довольно.    

– Вы  варвар!    

– А  вы сноб!    

– Ах,  так? Надеюсь, наши отношения…    

– Ну,  поехала! – кривился Крысаков. – «Не осенний мелкий дождичек»…    

И  Крысаков, и Мифасов, как авгуры, упорно охраняли своих богов, а мы, честные,  откровенные люди без традиций – не церемонились. Впрочем, однажды, изловив  Крысакова в темном уголку, я путем вопросов довел до его сознания, что  Боттичелли не так уж хорош, чтобы захлебываться перед ним. На сцену, правда,  выступила историческая перспектива, но я налег – и Крысаков сдался. Это меня  тронуло, и я, помню, очень расхвалил какую-то незначительную картинку, которая  ему понравилась.    

Он очень  любил живопись, но под конец нашего путешествия, если по приезде в новый город  в нем не оказывалось музея, Крысаков оживлялся, шутил и вообще начинал  чувствовать себя превосходно.    

К концу  нашего путешествия мы с Крысаковым оказались обладателями очень драгоценных  предметов: я – палки, он – фотографического аппарата. Эти две вещи мы вывезли  из России, и на месте они стоили: палка – рубль, аппарат – двенадцать рублей.    

Мы с  ними нигде не расставались, и поэтому при входе во всякий музей или галерею у  нас их отбирали, а потом взыскивали за хранение.    

В Риме я  решил бросить эту дрянную рублевую палку, но она уже стоила около пятидесяти  лир, – было жаль. В Неаполе цена ее возросла до семидесяти лир, начиная от  Генуи – до ста, а после Парижа – потеря ее совершенно бы меня разорила. Эта  палка и сейчас находится у меня. Любопытные долго ее осматривают и очень  удивляются, что такая неказистая на вид вещь обошлась мне около двухсот франков.  А крысаковский аппарат к концу путешествия разорил своего хозяина, потому что,  как верная собака, таскался за ним в самые неподходящие места.    

Рим в  отношении поборов – самый корыстолюбивый город. Там за все берут лиру: пойдете  ли вы в Колизей, захотите ли взглянуть на картинную галерею, на памятник или  даже на собственные часы.    

В  Ватикане с нас брали просто за Ватикан (лира!), за картинную галерею Ватикана  (лира!), за левую сторону галереи (лира!), за правую (тоже!), за Сикстинскую  капеллу (лира!) и еще за какой-то закоулочек, где стоит подсвечник – ту же  лиру.    

Немудрено,  что самый захудалый папский кардинал имеет возможность носить бархатную шапку.    

Все это  сделано на наши лиры.    

Извиняюсь  за это лирическое отступление, но оно необходимо для того, чтобы пристыдить  некоторых итальянцев, если они прочтут эту книгу.    

     Неаполь    

     

     1    Неаполитанцы. –  Случай с монетой. – Город нищих. – Неаполитанский купец. –  Первое появление Габриэля. – Аквариум. – Позилиппо. –  Тарантелла. – Мы разрываем с Габриэлем. – Кафеконцерт. –  Ресторанная тактика. – Помпея. – Гривуазность Габриэля. – Самая  богатая страна    

     

В  путеводителе сказано, что Неаполь один из самых больших городов Италии – в нем  свыше полумиллиона жителей.    

Я думаю,  путеводитель сказал на этот раз правду, потому что уже на вокзале я насчитал  очень много народу.    

Неаполитанцы  у нас, в России, известны своими оркестрами. Мифасов сообщил нам некоторые  сведения об оригинальном подразделении этого народа на группы: весь Неаполь  делится на так называемые оркестры, а оркестры делятся на отдельных жителей,  мужчин (игра на гитаре и пение) и женщин (пение и танцы).    

Конечно,  Сандерс не преминул вступить с ним в бесконечный спор, оспаривая правильность  этого простого и ясного подразделения. Мне оно понравилось.    

Стремление  неаполитанца надуть туриста возведено в культ. В Венеции и Риме это делается  спешно, по-любительски, без установленных приемов и твердой организации.  Неаполь же может похвастаться серьезным и добросовестным отношением к своему  делу.    

Один мой  знакомый рассказывал следующий случай из неаполитанской жизни…    

Сидел он  однажды в кафе и пил кофе. Народу было мало – несколько итальянцев за мороженым  и одинокий турист-англичанин, мирно пивший в углу кофе. Выпив его, англичанин  вынул портмонэ, стал рыться в нем и при этом нечаянно выронил золотую монету.  Никто не трогался с места. Только один слуга прошел в этот момент мимо,  обремененный подносом с новыми порциями мороженого.    

Англичанин  позвал других слуг, попросил поднять монету, но – монета как в воду канула. Все  слуги искали ее на глазах у англичанина – утаить было невозможно, монета не  могла куда-нибудь закатиться, потому что щелей в полу не было.    

И тем не  менее монета исчезла.    

Выругавшись,  англичанин расплатился и ушел.    

Тогда  мой знакомый подозвал к себе человека, несшего в момент потери громадный  поднос, и потихоньку сказал:    

– Послушайте,  камерьере… Я не буду поднимать истории – расскажите мне, как вы это сделали?    

– Что  я сделал?    

– Ну,  вот… Укр… присвоили себе монету. Каким это образом?    

– Господин  ошибается. Я никакой монеты и не видел, – возразил итальянец, скаля зубы.    

– Послушайте…  я же прекрасно видел, как она упала, как вы, проходя, наступили на нее ногой и  как она сейчас же исчезла…    

– Не  знаю, о чем синьор говорит.    

– О,  черт возьми! Я ведь не полицейский, и мне все равно, но, если вы не расскажете,  я заявлю обо всем хозяину кафе.    

– В  таком случае, – усмехнулся слуга, – дело это очень простое. Средина  моей подметки была смазана клеем. Я увидел, как монета упала, и сию же секунду  наступил на нее. Вот и все.    

– Послушайте…  Но ведь не могли же вы сегодня, когда смазывали подметку сапога, предвидеть,  что ктонибудь уронит золотую монету?    

– О,  сударь, золотая, серебряная – это все равно, – возразил добрый  слуга, – и падают они, конечно, не так часто, но подметки – все мы  смазываем с утра на всякий случай.    

Это ли  не организация?    

И,  вместе с тем, нет итальянца ленивее, чем неаполитанец. Целыми днями валяются  они на набережной, в узких кривых переулках и между мраморных колонн домов.  Вероятно, лежат и мечтают: как бы почуднее надуть туриста?    

Но  трудно собраться с мыслями, когда солнце так приятно поджаривает оборванца, а  море дышит в самое лицо вкусным соленым запахом.    

Много ли  ему нужно? На целый день оборванцу заработать, найти или украсть пару сольди.  На эту пышную сумму он по заходе солнца купит в грязной, шумной обжорной улице,  сплошь заставленной громадными чанами с кипящей снедью – какую-нибудь жареную  рыбку или тарелочку макарон, и тут же съест все это бок о бок с таким же  оборванным любителем dolce far niente. Жаркий климат много еды не требует, и в  пище все очень умеренны.    

Все  жизненные потребности до смешного невелики.    

Проезжая  по рынку – одно из самых интересных живописных зрелищ Неаполя, – я видел  такого рода купцов: около корзиночки, сооруженной из щепочек и наполненной двумя  крохотными жалкими полудохлыми рыбками, сидит продавец и пронзительным голосом  выкликает свой товар. Сколько могут стоить эти рыбки величиной с ладонь – в  Неаполе, в этом рыбном царстве? Нужно добавить, что грязная простоволосая  женщина, которая закупит оптом весь запас этого товара, будет торговаться до  седьмого пота, хватая несчастных рыбок, подбрасывая их, перевертывая, нюхая и,  вообще, стараясь выжать из флегматичного купца все, что можно.    

Большинство  неаполитанских промышленников – это «купец, продающий пару рыбок».    

Часто мы  встречали целую длинную процессию: два дюжих итальянца везут крохотную тележку,  на которой стоит обыкновенная шарманка. Третий, мускулистый мужчина, гордо идет  сбоку, положив одну руку на шарманку (очевидно, это настоящий владелец ее), а  еще два здоровяка подталкивают тележку сзади.    

В  сущности, эту тележку могла бы повезти вскачь обыкновенная кошка; но пять  верзил присосались к шарманке, как пиявки, и каждый всеми силами старается  доказать, что он честным трудом зарабатывает свой хлеб.    

Шарманка  останавливается… Двое начинают вертеть ручку, меняясь с видом полного  изнеможения каждые две минуты; один горланит какое-нибудь «sole mio», а  остальные двое энергично собирают у слушателей деньги.    

Соберут  копеек десять, покроют чехлом шарманочку и поплетутся дальше, придерживая,  подпихивая и таща тележку, точно русские многострадальные бурлаки по берегу  Волги баржу тянут.    

Ленивые…  Если у итальянца чешется затылок, он не почешет его до того случая, когда  встретится со знакомым и снимет шляпу; тогда заодно и почешется.    

Вся  нечеловеческая энергия целиком, как в громадных коллекторах, собралась в  продавцах открыток и разносчиках газет.    

Только в  Неаполе возможен такой прямо-таки невероятный способ распространения газет.    

Газетчик,  опережая вас, вдруг ловко подбрасывает вам под ноги какую-нибудь «Миланскую  газету» или «Popolo Romano» с таким расчетом, чтобы вы с разгону наступили  ногой на газету… Тогда газетчик поднимает крик и взыскивает деньги за якобы  испорченную вашей ногой газету.    

Добродушные  туземцы, зная этот способ, остерегаются и ставят ногу с разбором, а форестьеры  всегда попадаются.    

Никаким  промыслом не брезгуют оборванные юнцы, если можно получить несколько  чентезимов.    

Один  итальянский мальчишка, пробегая мимо меня, вдруг остановился и указал мне на  проходившего жирного патера.    

– Ну?  Что?    

– Патер.    

– Прекрасно.  Что же дальше?    

– Это  патер. Господин мне даст что-нибудь?    

– За  что?!    

– За  то, что я указал господину патера.    

Таких  указателей патеров в Неаполе несметное количество.    

Едва мы  приехали и, оставив вещи в гостинице, отправились купаться, как перед нами  выросла фигура молодца самого подозрительного вида, с грязными руками и  бегающими вороватыми глазами.    

Этот  человек на все время нашего пребывания в Неаполе сделался нашей тенью, нашим  эхом, нашим вторым я.    

Увидев,  что он отделился от группы людей не менее подозрительных, мы инстинктивно  сдвинулись ближе и вынули руки из карманов, но грязный парень сказал:    

– Господа  путешественники! Я могу предложить себя в качестве гида. Хорошо знаю город, могу  показать самое интересное.    

– Не  надо! – хором ответили мы.    

– Могу  показать вам Везувий, повезти вас на Позилиппо и порекомендовать самый лучший  кафешантан в городе.    

– Не  надо!    

– В  таком случае, я знаю, что заинтересует молодых путешественников (он засмеялся с  самым развратным видом) – тарантелла!    

– А-а,  тарантелла, – заинтересовались мы. – Это любопытно. Посмотрим…    

– Где  господа остановились? «Эксцельсиор»? Тут за углом! Знаю. Я сегодня вечером  зайду. Сейчас купаться? Знаю! Пойдемте, я вас провожу.    

– Да  не надо, – сказали мы. – Зачем же? Купальня ведь в двух шагах.    

– Нет,  что вы! Я вам помогу. Разве можно? Вот тут купальня. Видите – вот она. А это  вот будка, где продают билеты! Здравствуйте, мамарелла! Вам, конечно, нужны  билеты? Вот этим господам нужны билеты! Дайте им билеты! Они очень нуждаются в  билетах! Пожалуйста, три билета. Вот они платят вам деньги. Позвольте, я  заплачу. Нет, нет, не беспокойтесь. Вот их деньги, мамарелла. Сдачи! А, вот  сдача. Получите сдачу, синьоры. Это сдача. Позвольте, я проведу вас в купальню.  Это вот называется купальня. Это тут раздеваются, а там вот купаются, видите,  где вода. Прислужник! Вот эти господа хотят выкупаться. Это прислужник,  господа. Не бойтесь, господа – он славный малый. А то вон пароход идет. Здесь  вот раздевайтесь. Позвольте, я вам расстегну жилет – вам неудобно. Я вам  расшнурую ботинки. Сядьте на стул, а ножку свою поставьте мне на колено.  Прислужник! Эти господа будут купаться. Они добрые, хорошие господа. Надо,  чтобы им было хорошо купаться. Позвольте, я галстук развяжу.    

– Ради  Бога, нам ничего не нужно! Мы все сами сделаем.    

– Позвольте,  я разверну вам простыню.    

– Ничего,  ничего не надо. Мы сами все сделаем – вернитесь к своим повседневным делам.    

– Так  я вас тут около купальни подожду…    

Он ушел  с глубоким сожалением. «Вернулся к своим повседневным делам», по выражению  Мифасова.    

Но,  очевидно, кроме нас – у него никаких повседневных дел не было. Вообще, этот  человек произвел, в конце концов, на нас такое впечатление, что до нашего  приезда у него никаких дел не было, что все его существование на этой планете  приспособлено исключительно к нашему появлению в Неаполе и что после нашего  отъезда он, исполнив свое земное предназначение, вернется к небытию.    

Когда мы  вышли, он ждал нас у входа, задремав на закатном солнышке.    

Мы  хотели потихоньку пройти мимо, но он очнулся, вскочил, рассыпался в извинениях  и завертелся, как мельница.    

– Господа  искупались и идут в гостиницу? Я провожу их в гостиницу.    

– Не  надо! Нам тут два шага. Мы знаем, где гостиница.    

Он  замотал головой и, отстраняя попавшегося нам навстречу прохожего, понесся на  всех парах.    

– Я  вас провожу! Пустите, прохожий, этих господ. Они идут к себе в гостиницу, не  преграждайте им пути. Они в гостинице, вероятно, освежившись купаньем, будут  пить чай или вино, не так ли?    

– Прованское  масло! – отвечал Сандерс. – Пустите нас, или я задушу вас, как  котенка.    

– Ха-ха-ха!  Господин очень веселый, он шутит. Итальянцы тоже веселые. Эввива, руссо!  Швейцар! Вот эти господа пришли в вашу гостиницу, они тут остановились. Это  хорошие господа, и ты, швейцар, относись к ним внимательно. Не нужно ли вам  разложить ваши чемоданы, ваши вещи? Что? К черту? О, господин большой  весельчак. Имею честь кланяться. До вечера!    

Стоя  внизу, в пролете лестницы, он долго посылал нам приветственные знаки и махал  грязным платком.    

Через  час я вышел на улицу с целью побриться. Первое лицо, которое я увидел около  гостиницы, был Габриэль, наш знакомец.    

– Что  вы тут делаете? – изумленно спросил я.    

– Ожидаю.  Может быть, синьорам что-нибудь понадобится.    

– Ничего  не надо. Как дойти до парикмахерской: налево или направо?    

– О,  я, конечно, провожу вас! Пойдемте, я знаю, где парикмахерская. О,  действительно, хорошо было бы, если бы Габриэль не знал, где парикмахерская.    

– Не  надо провожать меня. Я просто возьму извозчика.    

– Извозчика?  Сейчас!    

Он  исчез, и через полминуты ко мне подкатил экипаж. Я взглянул на извозчика… Это  был Габриэль.    

– Как?!  Разве вы и извозчик?!    

– Я  все, господин. Все, что вам понадобится.    

– Я  хочу акробата, – пошутил я.    

Габриэль  камнем скатился на мостовую, положил бич и, хлопнув в ладоши, стал на голову.  Еле уговорил я его усесться на козлы.    

В тот же  день мы с Сандерсом отправились в знаменитый неаполитанский аквариум.    

Человек,  продававший билеты, попросил на чай, человек, отбиравший билеты, попросил на  чай же, и сторож при рыбах попросил тоже на чай за то, что он палочкой  пошевелил какого-то гада.    

Аквариум  действительно был чудесный. Громадные омары и крабы медленно шевелились за  стеклом, беззвучно перебирая чудовищными клещами… Отвратительные осьминоги  такого вида, который только и может пригрезиться в ночных кошмарах, смотрели на  нас страшным неподвижным взглядом, присосавшись к стеклу и медленно втягивая и  вытягивая тошнотворные лапы, покрытые, как маленькими белыми блюдцами,  присосками.    

Какие-то  толстые рыбы с презрительно отвисшей нижней губой, точно сытые бюрократы, еле  шевелили плавниками в тупой дремоте… Стаи юрких рыбок стрелой неслись по воде,  моментально, как по команде, поворачивались и так же стройно неслись в другую  сторону. Одна суетливая рыба чрезвычайно напомнила нам провинциальную  сплетницу: она бестолку шныряла от одной группы к другой, подсматривала, что  делают омары, и, взмахнув возмущенно плавниками, неслась сейчас же к угрям,  рассказывала о виденном, и, махнув хвостом, летела уже к сонному крабу, донося  на поведение угрей. Всюду она вынюхивала, шпионила и подслушивала. И еще потому  была она похожа на человеческую сплетницу, что имела рот узенький, собранный в  ниточку, глазки остренькие, а на голове нечто вроде природного капора.    

В то  время, как я за ней наблюдал, Сандерс задумчиво стоял около другого стеклянного  ящика, изредка вертя головой во все стороны.    

– Вот  чудаки! – сказал он. – Насыпали песку и поставили пустой ящик.    

Сторож,  услышав это, по выражению лиц заметил наше недоумение и, хлопнув Сандерса  ободряюще по плечу, исчез.    

Через  минуту он явился с длинной палкой. Сунул ее в пустую вазу и – вдруг песок  зашевелился, разорвался на десяток кусков, и каждый кусок песку оказался  плоской рыбой, – до смешного точно – сотворенной мудрой природой под цвет  и вид настоящего песка.    

– Мимикрия!  Защитный цвет. До сих пор я видел это только у бабочек.    

Так как  мы не были одарены свойством мимикрии и не могли слиться с окружающей нас  обстановкой, то сторож, вернувшись, без труда отыскал нас и потребовал на чай  за то, что пошевелил палкой.    

Осьминог,  присосавшись к стене, смотрел, как мы расплачивались, и в его страшных  выпученных глазах тоже ясно читалось всеобщее, как эпидемия, желание получить с  форестьера на чай.    

– А  вот, – сказал я Сандерсу, – посмотрите-ка, какие хорошие раковины.  Если бы на каждой из них было еще написано: «Привет из Ялты» – совсем они были  бы настоящими раковинами.    

– А  вот это так называемая чернильная рыба, – сказал Сандерс, – кстати,  надо будет нынче вечером написать домой письмо.    

Сандерс  никогда ни в чем не хотел от меня отставать. Стоило только сострить мне, как  острил и он.    

– Однако, –  ледяным тоном сказал я. – Атмосфера начинает сгущаться. Пожмите осьминогам  лапы и пойдем отсюда.    

Конечно,  Габриэль уже дожидался при выходе. И, конечно, он уговорил нас ехать на  Позилиппо.    

Мы не  жалели, что поехали. Чудесная живописная дорога… С одной стороны обрывистый  берег моря, с другой – непрерывный многоверстный ряд домишек, населенный  ужасающей беднотой. Но все это так красиво, грязные растрепанные дети, ленивые  прохожие, тяжелые простоволосые простолюдинки, перебрасывающиеся из окна с  соседкой тихими односложными словами, или перебегающие дорогу с фьяской вина  под мышкой, живописное тряпье, развешанное на стенах и окнах домишек, обрывок  песни, донесшейся слева, запах свежей рыбы, донесшийся справа, клуб золотой от  заходящего солнца пыли впереди и крики мальчишек, бегущих сзади за экипажем в  чаянии получить что-нибудь с ошалелого иностранца…    

Позилиппо…  Ресторан с верандой на громадной высоте, над морем. Вдали выгнулась из воды  мощная спина Капри – место невольного заточения Максима Горького.[28]    

Чисто  физическое, животное чувство довольства охватило нас, когда мы, потребовав вина  и музыки, погрузились в созерцание тихого синего моря, теплого неба и осколка  бледно-розовой луны в чистой прозрачной высоте.    

Нежная,  сладкая итальянская песня, тихий рокот двух гитар, теплота наступающего вече…    

– Cartolina  postale!!    

– О,  чтоб тебя черти забрали! Что такое?    

– Cartolina  postale…    

– Провались  ты с ними вместе! Даже сюда забрался, каналья.    

– Возьмите.  Хорошие карточки.    

– Отстань,  тебе говорят.    

– Тогда,  знаете что? Я вас познакомлю с барышней… Синьоритта беллиссима! Рариссима!  Чрезвычайно честная девушка, но вы сами понимаете… Отец бедный…    

– Не  надо.    

– Уверяю  вас – красавица…    

Сандерс  сделал вид, что заинтересовался. Стал участливо расспрашивать:    

– Неужели  красавица?    

– О,  mio Dio!..    

– И  вы говорите – честная девушка?    

– Чрезвычайно  честная.    

– Ну  что вы говорите?! Это неслыханно! А отец бедный?    

– О,  очень бедный!    

– Неужели?  Что же это он так… Работы нет?    

– Нет.  Так хотите – поедем?    

– Вы  говорите – красавица?    

– Да,  очень. Но бедность – сами понимаете…    

– Ничего,  ничего. И очень красивая, вы говорите?    

– О,  да.    

– Она,  может быть, просто хорошенькая… Или действительно – красавица?    

– Настоящая!    

– Так,  так… Ну, ступайте! Нам ничего не надо.    

– Синьоры!  Это вас ни к чему не обязывает, – отчаянно возопил продавец открыток,  видя, что добыча ускользает. – Вы только можете посмотреть! Право, поедем.    

Но в это  время Габриэль, подойдя к веранде, услышал его слова и налетел на него, как  коршун, – изгнав беднягу в одну минуту.    

Смысл  его протеста был такой, что, дескать, эти хорошие господа принадлежат ему, он  их нашел, честно около них кормится и никому другому не позволит переходить  себе дорогу.    

Они  спорили, будто два гуртовщика о стаде баранов.    

Впрочем,  мы их умиротворили, выслав остатки вина и мартаделлы; вся компания продавцов  открыток и просто ротозеев, под предводительством Габриэля, уселась на  ступеньках и стала пировать, издавая в нашу честь восторженные крики и  произнося заздравные тосты.    

Я  заметил, что Сандерс был на верху блаженства: около нас гремела специально  нанятая нами музыка, пели для нас певцы, внизу пировала восторженная чернь под  командой нашего первого министра… Я подозреваю: не чувствовал ли Сандерс себя в  этот момент королем среди своего доброго народа?    

Вечером  каналья Габриэль действительно повез нас «смотреть тарантеллу».    

В этот  вечер изучение неаполитанского быта ни на шаг не подвинулось вперед.    

Мы были  бессовестно обмануты.    

Вас, –  путешественников, которые когда-нибудь попадут в Неаполь, – хочу я  предупредить, что такое «тарантелла», которую так усиленно рекомендуют  нечестные гиды…    

Нас  (меня и Сандерса) ввели в большую круглую комнату, стены и потолок которой были  покрыты зеркалами. Вокруг стен диваны, посредине комнаты круглое бархатное  возвышение – все это аляповатое, ужасающе грубое.    

– Садитесь,  господа, – загадочно ухмыляясь, сказал Габриэль, и сейчас же засуетился,  обращаясь к тучной женщине, на лице которой была написана целая книга былых  преступлений и порока. – Вот эти господа, мамарелла, очень желают видеть  тарантеллу, им нужно показать тарантеллу… Ах, да покажите же этим добрым  господам вашу тарантеллу. Это прекрасные и хорошие господа, и им надлежит  посмотреть тарантеллу.    

«Мамарелла»  хлопнула в жирные ладони, и тотчас же шесть женщин выбежали из боковых дверей.    

Были они  в том, «в чем», по русской поговорке, «мать родила», и даже еще меньше,  принимая во внимание, что какая-нибудь из них в свое время родилась в сорочке.  Одним словом, были они абсолютно, безусловно и радикально голы.    

С  заученными жестами дефилировала эта армия перед нами, а мы сидели с Сандерсом,  опечаленные этим обманом, оскорбленные в нашей скромности.    

– Нравится? –  спросила торжествующим тоном бесхитростная мамарелла.    

Бедняге  и в голову не могло прийти, что ее «тарантелла» могла в ком-нибудь не вызвать  одушевления.    

– Гм,  да… – смущенно сказал Сандерс. – Вещь забавноватая. Недурно, как  говорится, задумано. Женщины?    

– Конечно.  Вы же видите.    

– Так,  так… Гм… Не холодно?    

Пансион  мамареллы, привыкший к скотской разнузданности немцев и к шумному поведению  галантных французов – был изумлен нашей сдержанностью; все поглядывали на нас с  недоумением.    

– Протанцуйте  им, деточки, – скомандовала мамарелла. – Пусть посмотрят вашу  тарантеллу.    

Она  взяла в руки бубен, и шесть женщин закружились, заплясали; откормленные торсы  сотрясались от движений, и вообще, все это было крайне предосудительно.    

– Помпейские  позы! – скомандовала мамарелла, уловив на нашем лице определенное  выражение холодности и осуждения.    

Но и  помпейские позы не развеселили нас. Женщины становились в неприличные  сладострастные позы с таким деловым, небрежным от частых повторений видом, как  утомленный приказчик мануфактурного магазина к концу вечера показывает  надоевшим покупательницам куски товара.    

На сцену  вдруг появился дожидавшийся где-то неподалеку Габриэль.    

– О!..  А почему господа так скромно сидят? Почему они не приласкают этих красавиц?  Смотрите, какие красоточки. Вот эта или эта… Или вот эта! Настоящая богиня. А  эта! Красавица, а? Не нравится? Пошла вон. Тогда, может, эта? Украшение  Неаполя, знаменитая красав… Не надо? Ну ты, лошадь, отойди, не мешайся тут. А  вот эта… Что вы о ней скажете, синьоры?..    

Он с  деланным восторгом хлопал женщину по плечам, трепал по щекам, отгонял  равнодушно «первых красавиц» и «богинь», а красавицы и богини с таким же  холодным видом шептались около нас, ожидая нашего одобрения и благосклонности.    

– Пойдем! –  сказал Сандерс.    

– Что  вы, синьоры! Куда? Неужели вам не нравится?!    

– Не  нравится? Мы в восторге! Это прямо что-то феерическое… Когда-нибудь после… гм…  на днях… Мы уж, так сказать, к вам денька на три. А теперь – прощайте.    

Мы,  угрюмые, замкнутые, спускались по лестнице, а Габриэль вертелся около нас, юлил  и заглядывал в наши лица, стараясь отгадать впечатление.    

– Видишь  вот эту улицу? – обратился к нему Сандерс. – И вот эту улицу?.. Ты  иди по этой, а мы по этой… И если ты еще к нам пристанешь – мы дадим тебе по  хорошей зуботычине.    

Он  захныкал, завертелся, заскакал, но мы были непреклонны. Отношения были прерваны  навсегда.    

Я  уверен, что настоящим неаполитанцам никогда бы в голову не пришло пойти на  тарантеллу и «помпейские позы». Все это создано для туристов и ими же  поддерживается. Для них же весь Неаполь принял облик какого-то громадного дома  разврата.    

Пусть  иностранец попробует пройтись в сумерки по Неаполю. Из-за каждого угла, из  каждой подворотни, буквально на каждом шагу к нему подойдет гнусного вида  незнакомец и тихо, но назойливо предложит «красивую синьору», «обольстительную  синьору» или даже рогаццину (девочку).    

Эти  поставщики осаждали нас, как мухи варенье.    

– Что  такое?    

– Синьоры…  берусь показать вам одну прекрасную даму. Познакомлю даже… тут сейчас за углом.  Пойдем…    

– К  ней? К даме? Явиться одетому по-дорожному – что вы! Это неудобно.    

– Ничего!  Я ручаюсь вам – можно.    

– Ну,  что вы… И потом неловко же являться в чужой дом, не будучи знакомыми.    

– Пустяки!  С ней нечего – хи-хи – церемониться.    

– Ну,  вам-то нечего – вы, конечно, хорошо знакомы… По праву старой дружбы можете и  без смокинга. А нам неудобно.    

– Но  я вам ручаюсь…    

– Милостивый  государь! Мы знаем правила хорошего тона и не хотим делать бестактности. Мы  уверены, что дама будет шокирована нашим бесцеремонным вторжением. Она примет  нас за сумасшедших.    

…Итальянский  кафе-концерт – зрелище, полное интереса и разных неожиданностей.    

Действие  происходит больше в публике, чем на сцене. Весь зал подпевает, притоптывает,  вступает с певицей в разговоры, бешено аплодирует или бешено свищет.    

Если  певица не нравится – петь ей не дадут. Понравится – измучают повторениями.    

У всех  душа нараспашку. Подстерегают всякого удобного случая, чтобы выкинуть коленце,  посмеяться или посмешить публику. Зал набит порохом, взрывающимся от малейшей  искры.    

Всякого  вновь входящего зрителя сидящая публика приветствует единогласным  доброжелательным:    

– А-а-а!..    

Приветствуемый,  гордый всеобщим вниманием, пробирается на свое место и через минуту  присоединяет уже свой голос к новому приветствию:    

– А-а-а!    

Выходит  на сцену толстая немка… берет несколько хриплых нот.    

Музыкальная  публика этого не переносит:    

– Баста.  Баста!!    

– Баста!!!    

Немка,  не смущаясь, тянет дальше.    

И тогда  гром невероятных по шуму и длительности аплодисментов обрушивается сверху,  перекатывается и растет, как весенний гром.    

Петь  невозможно. Виден только раскрытый рот, растерянные глаза. Забракованная певица  исчезает под гомерический свист.    

Когда мы  покупали билеты, перед нами вынырнул Габриэль.    

– А-а,  синьоры идут сюда! Сейчас, сейчас! Кассир! Выдайте этим хорошим господам  билеты… Они желают иметь билеты. Это мои знакомые господа – дайте им лучшие  билеты. Вот сдача. Вот билеты. Красивые красные билетики. Я вас тут подожду.  Когда выйдете – поедем в одно местечко.    

– Отстаньте, –  сурово сказали мы. – Не смейте нас дожидаться – мы все равно не поедем с  вами. Напрасно только потеряете время. И ни чентезима не получите и потеряете  время.    

– О,  добрые господа! Зачем вы обижаете Габриэля? Он бедный человек и подождет вас.    

Конечно,  когда мы через три часа вышли – бедный человек ждал нас.    

– Пройдемся,  господа, – сказал Крысаков. – Прелестная ночь.    

– Пожалуйте! –  подкатил Габриэль. – Тут как раз четыре места. Я вас ждал.    

– Убирайся  к дьяволу! Мы тебе сказали, что ты не нужен? Отъезжай! Мы хотим идти пешком…    

Мы  зашагали по озаренному луной тротуару, а Габриэль шагом потянулся за нами.    

Узкие  улицы, еще сохранившие в каменных стенах и мостовой теплоту солнца, накалившего  их днем, – нежились и дремали под луной… И везде нам приходилось шагать  через груды беспорядочно разметавшихся тел. Весь голодный, нищенский Неаполь  спит на улицах… это красиво и жутко. Будто весь город, все дома вывернуты  наизнанку.    

Аршина  два макарон днем и аршина два тротуарной плиты ночью – весь обиход оборванного  гражданина прекрасной Италии. Господь Бог хорошо обеспечил этих бездельников…    

Странные  жуткие улицы.    

Какой-нибудь  англичанин верхом на осле медленно пробирается среди этой беспорядочной  гекатомбы спящих и пожирающих макароны тел, медленно пробирается, напоминая  смешную пародию на Штуковскую картину «Бог войны».    

– Зайдем  в ресторан, господа. Закусим.    

Когда мы  взбирались по лестнице ресторана, Габриэль крикнул:    

– Я  подожду вас, синьоры!    

– Убирайся  к черту!    

– Синьоры  только крикнут – и я уже тут как тут.    

В  итальянских ресторанах средней руки у нас своя линия поведения, выработанная  общими усилиями хитроумного Сандерса и изобретательного Крысакова.    

Дело в  том, что рестораторы и слуги – невероятные бестии, жадные, трусливые,  нахальные, только и помышляющие о том, как бы надуть бедного путешественника,  подсунув ему вместо асти – помои, заменив заказанное кушанье отвратительным  месивом и приписав к счету процентов пятьдесят.    

Поэтому  мы, являясь в ресторан, с места в карьер подчеркиваем – с кем им придется иметь  дело.    

– Почему  на скатерти пятно? – яростно кричит Крысаков, свирепо вращая  глазами. – Что? Где? Вот оно! Если вы вытираете сапоги скатертью, так  можете сунуть ее в карман, а не подсовывать нам!! Это что?? Это что?! Вода? А  графин? Его когда мыли? Такие графины на стол ставят?! Позвать метрдотеля!  Хозяина сюда! Как же вы нас накормите, если у вас так обращаются с гостями!! На  ножах ржавчина! Ложки погнуты! Одна ножка стола короче других!! А? Позовите  сюда полицию… Мы консулу пожалуемся!!! Все ваше гнусное заведение по косточкам  разнесем!!!    

Все  обитатели ресторана мечутся около нас в паническом ужасе.    

– Будет, –  деловито говорит Мифасов. – Довольно. Теперь они подготовлены…    

Мы сразу  успокаивались.    

И,  действительно – после этого за нами ухаживали, как за принцами. Подавали лучшее  вино, прекрасное кушанье, и счет предъявлялся потом такой честный и скромный,  что всякий не отказался бы выдать за него собственную дочь.    

– Хорошо  ли поужинали, синьоры? Габриэль ждет вас – и лошадка его тоже ждет добрых  великодушных синьоров… Какие-то господа сейчас нанимали нас, но мы с лошадкой  отказались.    

– Вы  знаете, что? – дрожа от негодования, вскричал Мифасов. – Я думаю, что  нам придется из-за этого проклятого человека уехать из Неаполя раньше времени.  Вы подумайте, если он умрет с голоду, мы будем виновниками его смерти… Потому  что он не пьет, не ест и ездит за нами с утра до ночи. Он ничего не  зарабатывает, не получает ни от нас, ни от других пассажиров, которым он из-за  нас отказывает! Что привязало его к нам? Какую несбыточную мечту лелеет он,  привязавшись к нам, как пиявка к бескровному железу. Постойте! Я ему сейчас  скажу все как следует!    

– Не  надо! Самое лучшее не обращать на него внимания… Представим себе, что его нет.    

Мы пошли  дальше, весело беседуя, а Габриэль плелся за нами на своей лошаденке, изредка  окликая нас, льстя и заискивая.    

С этого  вечера мы стали прикидываться, что совершенно не замечаем его, не слышим его  голоса и не видим тела. Он вертелся около нас, предлагал, клянчил, а мы  продолжали начатую беседу и смотрели сквозь него, как сквозь оконное стекло,  равнодушным, неостанавливающимся взглядом.    

Утром  возник спор, ехать ли в Помпею и на Везувий или только в одну Помпею.    

– На  что нам Везувий? – говорил Сандерс. – Обыкновенная гора с дырой  посредине. Ни красоты, ни смысла. Тем более что она ведь и не дымится.    

– Тогда,  значит, и Траянову арку не нужно было смотреть: обыкновенная арка, с дырой  посредине и тоже не дымится.    

– Это  не то. Не можем же мы рассматривать все интересные предметы только с двух  сторон: дымятся они или не дымятся. А вулкан должен дымиться. Это его профессия.  Если же он этого не делает – не стоит и смотреть на лодыря.    

– Господа!  Кто за Везувий, – сказал Крысаков, – пусть подымет руки.    

Было так  жарко, что никто и не пошевелился. Даже сам Крысаков – поклонник вулканов –  помахал рукой, но поднять ее не имел силы.    

Везувий  провалился.    

Гид,  нанятый через контору гостиницы, повез нас в Помпею.    

Конечно,  почти всю дорогу за нами ехал Габриэль, взывая к нам, предлагая освободить нас  от гида и суля различные диковинные уголки в Помпее, о которых гид и не  слыхивал.    

Пустые  угрюмые развалины Помпеи производят тягостное, хватающее за душу впечатление.  Стоят одинокие пустые, как глазницы черепа, примолкшие дома, облитые жестоким,  палящим глаза солнцем… В каждом закоулке, в каждом крошечном мозаичном дворике  притаились тысячелетия, перед которыми такими смешными, жалкими кажутся наши  «завтра», «на той неделе» и «в позапрошлом году».    

Останавливает  внимание и углубляет мысль не главное, не вся улица или дом, а какой-нибудь  трогательный по жизненности пустяк: камень, лежащий посреди узкой улицы на  повороте и служивший помпейским гражданам для перехода в грязную погоду с одной  стороны улицы на другую; какой-нибудь каменный прилавок с углублением посредине  для вина – в том домишке, который когда-то был винной лавкой.    

Это дает  такое до жгучести яркое представление о прошлой повседневной жизни! Так хочется  закрыть глаза, задуматься и представить толстого, обрюзгшего продавца вина,  разгульных покупателей, толпящихся в лавчонке, стук сандалий промелькнувшей  мимо женщины; стан ее лениво изгибается от тяжести кувшина с водой, и черные  глаза щурятся от солнца, разбивающего золотые лучи о белый мрамор стен…    

Спит  мертвая теперь, высохшая, изглоданная временем, как мумия, Помпея – скелет,  открытый через две тысячи лет.    

Только  проворные изумрудные ящерицы быстро и бесшумно скользят среди расщелин стены,  покрытой тысячелетней пылью, да болтливый, жадный, вертлявый гид оглашает  немолчной трескотней мертвые, как раскрытый гроб, улицы.    

Вот  посреди улицы фонтан… Бронзовый фавн с раскрытым ртом, из которого когда-то  лилась вода. Гид обращает наше внимание: нижняя губа и часть щеки фавна  совершенно стерты; на мраморе водоема видна большая глубокая впадина – будто  оттиск руки в мягком тесте. Это – следы миллионов прикосновений уст жаждущих  помпеян – на лице бронзового фавна, и миллионы прикосновений рук, опиравшихся  на мраморный край водоема, в то время когда губы сливались с бронзовыми губами  фавна…    

В Риме,  в соборе св. Петра, большой палец бронзовой статуи Петра наполовину стерт  поцелуями верующих; в какой-то другой церкви мраморная статуя популярного  святого имеет странный вид – одна нога обута в бронзовый башмак. Зачем? Мрамор  очень непрочный материал для поцелуев. Надолго его не хватит.    

Этот  стертый рот фавна и большой палец св. Петра дают такое ясное представление о  времени, мере и числе, что сжимаешься, делаешься маленьким-маленьким и  чувствуешь себя песчинкой, подхваченной могучим самумом, рядом с миллионами  других песчинок, увлекаемых в общую мировую могилу…    

– Что  он вам показывает какого-то дурацкого фавна. Пойдем со мной, добрые,  великодушные синьоры!.. Я вам покажу такие пикантные фрески, что вы ахнете.  Только мужчинам их показывают, дорогие, прекрасные синьоры!    

Из-за  расщелины стены показывается орошенная обильным потом плутоватая физиономия  Габриэля.    

– Что  он вам показывает? Все какую-то чепуху… А я вам, синьоры, мог бы показать  неприличную статую фавна.    

Наш гид  настроен серьезно, академично, мошенник же Габриэль, наоборот, весь погряз в  эротике, и вне гривуазности и сала – никакого смысла жизни не видит.    

Гид  отгоняет его, но он увязывается за нами и, следуя сзади, с сардонической  улыбкой выслушивает объяснения гида.    

– Вот  тут, в этом доме, при раскопках нашли мать и ребенка, которые теперь находятся  в здешнем музее. Мать, засыпаемая лавой, не нашла в себе силы выбраться из дома  – так и застыла, прижав к груди ребенка…    

– А  неприличную собаку видели, синьоры? – вмешивается Габриэль. – Вот-то  штучка… Хи-хи…    

Никто  ему не отвечает.    

В  каком-то доме мы, наконец, к превеликому восторгу Габриэля, натыкаемся на  висящий на стене деревянный футляр, в виде шкапчика…    

Его  открывают… Если в античные времена эта фреска красовалась без всякого прикрытия  – античная публика имела о стыдливости и пристойности особое представление.    

Габриэль  корчится от циничного смеха; наш гид снисходительно подмигивает, обращая наше  внимание на некоторые детали.    

Человек,  который показывает эту непристойность, просит на чай; тот человек, который  впустил нас в дом, – тоже просит на чай; и тот человек, который пропустил  нас в какие-то ворота, – взял на чай.    

В  помпейском музее брали с нас за вход в каждую дверь; неизвестный человек указал  пальцем на иссохшее тело помпейца, лежащее под стеклом, сказал:    

– Это  тело помпейца.    

И  протянул руку за подаянием.    

Я указал  ему на Крысакова и сказал:    

– Это  тело Крысакова.    

После  чего, в свою очередь, протянул ему руку за подаянием.    

Он  ничего мне не заплатил, хотя мои сведения были ценнее его сведений: я знал, что  его помпеец – помпеец, а он не знал, что мой Крысаков – Крысаков.    

Возвращаясь  обратно на станцию, мы наткнулись на громадные штабели лавы, сложенной здесь  после раскопок; на несколько верст тянулись эти штабели.    

Вышел из  хижины человек, взял несколько кусков лавы в орех величиной и роздал нам на  память. Потом попросил уплатить ему за это.    

– Сколько? –  серьезно спросил Мифасов.    

– О,  это сколько будет вам угодно!..    

– Нет  – так нельзя. Всякая вещь должна быть оплачена ее стоимостью. Во сколько вы  цените врученные нам кусочки?    

– Если  синьоры дадут мне лиру – я буду доволен.    

– Сандерс!  Уплатите ему лиру.    

Мифасов  оглядел необозримое пространство, покрытое лавой, и завистливо сказал:    

– Какая  богатая страна – Италия!    

– Почему?    

– Четыре  кусочка лавы, общим весом в четверть фунта – стоят одну лиру. Сколько же должно  стоить все, что тут лежит? Интересно высчитать.    

Возвращались  усталые.    

– Видели  в музее сохранившиеся зерна пшеницы, кусочки почерневшего хлеба и даже остатки  какого-то кушанья… Это изумительно!    

– Понимаю, –  подмигнул Крысаков, – просто вы проголодались и потому сворачиваете все на  съестное. Вон, кстати, и ресторанчик.    

Первый  стакан кьянти приободрил нас.    

– Милое  винцо! Смотрите, господа, что это Сандерс такой задумчивый? Сандерс! Что с  вами?    

Он  рассеянно поднял опущенные глаза и сказал:    

– Приблизительно  около двенадцати с половиной миллиардов пудов на общую сумму девятьсот  миллиардов рублей.    

– Чего?!!    

– Лавы.  Тут.    

     2    Розовая  черепаха. – Максим Горький. – Итальянская толпа. –  Старик. – Тяжелое путешествие. – Последнее мошенничество. –  Опять Габриэль    

     

На Капри  пароход отходил утром.    

Так как  весь Неаполь пропитан звуками музыки и пения, то и на пароходе оказался целый  оркестр.    

Хорошо  живется бездельничающему туристу. Сидит он, развалясь под тентом, а ему играют  неаполитанские канцонетты, пляшут перед ним, охлаждают пересохшее от жары горло  какой-то лимонной дрянью со льдом – и за все это лиры, лиры, лиры…    

Тут же у  ног пресмыкается продавец черепаховых изделий и кораллов.    

Крысаков,  осажденный продавцом, пробует притвориться глухим, но когда это не помогает,  прибегает к странному способу: он берет нитку кораллов, осматривает их и  пренебрежительно говорит:    

– Ну,  милый мой, какая же это черепаха!.. Ничего общего.    

– Да  это, синьор, не черепаха. Это кораллы.    

– Что?  Не слышу. Ты можешь мне клясться хоть отцом родным – я не поверю, что это  черепаха. Разве розовые черепахи бывают?    

– Но  это не черепаха! Я и не говорю, что это черепаха. Это кораллы.    

– Что?  Не слышу. А это что? Коралл? Почему же он в форме гребенки?.. Ты, братец,  изолгался; ну разве бывает коралл прозрачный, коричневого цвета. Это что-то  среднее между янтарем и агатом. Что? Не слышу!    

Продавец  орет Крысакову в самое ухо:    

– Это  и есть, господин, черепаха! Настоящий черепаховый гребень.    

– Врешь,  врешь! Он на коралл ни капельки не похож. Как не стыдно?! Господа, разве это  коралл?    

– Конечно,  не коралл, – в один голос поддерживаем мы.    

– Ну,  вот видишь. Ты уж думаешь, если мы иностранцы, русские, – так и ничего не  понимаем. У нас, братец, за такие штуки в полицию тянут. Ступайте, чужеземец.    

Скрипки  заливаются, солнце печет, винт оставляет сзади на чудесном лазурном зеркале  воды – длинную вспаханную борозду.    

У  «голубой пещеры» пароход останавливается. Туча лодок подлетает к пароходу,  лодочники разбирают пассажиров, и мы, улегшись на дно лодки, вползаем в пещеру.    

За то,  что пещера, действительно, голубая – с нас берет по лире главный лодочник,  берут простые лодочники и потом еще взыскивают в пользу какого-то акционерного  общества, которое эксплуатирует голубую пещеру.    

Туристы  нисколько не напоминают баранов, потому что баранов стригут два раза в год, а  туристов – каждый день.    

Я не  сказал о цели нашей поездки на Капри – мы ехали к Максиму Горькому.    

Я бы мог  многое рассказать об этом чудесном, интереснейшем человеке нашего времени, об  этой кристальной душе, узнав которую, нельзя не полюбить крепко и надолго; я бы  мог рассказать о его жизни, так непохожей теперь на печение булок в пекарне, о  его мастерском увлекательном разговоре, о детском смехе и везлобии, с которым  он рассказывает о попытках компатриотов в гороховых пальто залучить его на  родину; бедные гороховые пальто потратились на дорогу, приехали, организовали  слежку, но все это было так глупо устроено, что веселые итальянцы за животы  хватались от смеху. Так ни с чем и уехали компатриоты; разве что только русский  престиж среди итальянцев подняли.    

Я бы мог  рассказать о той исключительной приветливости и радушии, с которыми мы были  встречены писателем…    

Но, щадя  его скромность, пропущу все это.    

А вот  нижеизложенное имеет некоторое отношение к этой книге…    

Мы  говорили о Неаполе.    

– О,  видите ли, – сказал Горький, – есть два Неаполя. Один Неаполь  туристов: жадный, плутоватый, испорченный и распутный; другой – просто Неаполь.  Этот чудесен. И неаполитанцы тоже бывают разные… К сожалению, иностранца  встречают только отбросы, специально живущие на счет туристов, обирающие их. Будьте  уверены, что настоящий неаполитанец с глубоким отвращением относится ко всем  этим «тарантеллам», ко всему тому, что специально создано для нездорового  спроса форестьера. Нужно пожить между итальянцами, чтобы узнать их. Они добры,  великодушны, горячи и неизменно веселы. Я вам расскажу сейчас один случай,  очень характеризующий славных неаполитанцев…    

Пришло в  Неаполь однажды какое-то русское судно. Матрос, отпросившись на берег, стал  бродить по городу, дивясь на незнакомую обстановку, пока не наткнулся на кинематограф.  Бедняге вятичу или костромичу, взятому от сохи, никогда не приходилось видеть  раньше кинематографа, и он решил посмотреть. Купил билет, сел. Просмотрел всю  программу – пришел в такой восторг, что остался снова ее смотреть… Билета с  него второй раз не спросили, но покосились… Просмотрел второй раз программу…  Восхищение его было так велико, что он остался и на третий раз. Тут уж хозяин  не выдержал – потребовал, чтобы матросик взял второй билет. Матросик заспорил  и, по незнанию ли итальянского языка или по чему другому – но дал хозяину  зуботычину. Поднялся крик – матросика схватили и потащили в полицию.    

Итальянская  толпа любопытна до истерики. Увидели, что ведут чужеземца в полицию,  заинтересовались:    

– За  что? Что сделал?    

Хозяин  кинематографа рассказал; «смотрел, дескать, человек программу два раза, да еще  хотел и в третий раз смотреть. А деньги за билет уплатить отказался, да, кроме  того, когда его стали выводить – вступил в драку».    

Посмотрели  неаполитанцы на матросика.    

– Знаете  что, – обращаются к полицейским и хозяину. – Отпустите вы его.    

– Как  так, отпустите?    

– Ну,  чего там… Бедный человек, видит кинематограф впервые, обрадовался, что  дорвался, – за что его в полицию?    

– В  самом деле, отпустите его.    

Толпа  загудела – сначала просительно, потом – не просительно.    

– Отпустите  этого человека! Отпустите его! – гудела вся улица.    

Итальянская  толпа шутить не любит. Просят, значит, надо сделать.    

– Ну,  Бог с тобой, – согласился кинематографщик. – Ступай! Отпустите его, я  ничего против него не имею.    

Торжествующая  толпа бросилась качать кинематографщика, полицейских; потом устроила овацию  матросику, подхватила его на руки и с веселым пеньем и плясками повела в  ближайший кинематограф.    

Ввалились,  просмотрели программу, подхватили опять матросика на руки и с той же  восторженностью повлекли в другой кинематограф, оттуда в третий, четвертый, и  так до самого вечера, пока несчастный матросик не взмолился:    

– Братцы,  отпустите меня! Тошнит меня от него…    

Вот и  вся история. Но сколько в ней неожиданности, добродушия и милой шутки. Ко  всякому поводу придерется неаполитанец, чтобы погорланить, повеселиться и  поплясать.    

До сих  пор не могу сказать точно, – какое впечатление произвели мы на Максима  Горького.    

Говорю  это потому, что знаю – порознь каждый из нас сносный человек, но все мы in  corpore – представляем собою потрясающее зрелище. Человек с самыми крепкими  нервами выносит пребывание в нашей компании не больше двух-трех часов. Шутки и  веселье хороши, как приправа, но если устроить человеку обед из трех блюд: на  первое соль, на второе горчица и на третье уксус – он на половине обеда взвоет  и сбежит.    

Однажды  ехали мы из Петрограда в Москву – Крысаков, Мифасов и я. В четырехместное купе  к нам сел какой-то сумрачный старик. Он начал сурово прислушиваться к нашему  разговору… Постепенно морщины на его лице стали разглаживаться, через пять  минут он стал усмехаться, а через полчаса хохотал как сумасшедший, радуясь, что  попал в такую хорошую компанию. В начале второго часа смех его заменился  легкой, немного усталой усмешкой, в середине второго часа усмешка сбежала с  лица, и весь он осунулся, со страхом поглядывая на нашу компанию, а к исходу  второго часа – схватил свои вещи и в ужасе убежал отыскивать другое купе.    

Мы же  были свежи и бодры, как втянувшиеся в алкоголь пьяницы, которых и бутылка рому  не свалит с ног.    

…………………………………………………………………………    

На  другой день мы решили сами (безо всякой просьбы со стороны Горького) покинуть  Капри и вернуться на родину – в Неаполь.    

Пароход  отходил в 4 часа дня, но был другой способ добраться до Неаполя – на лодке.    

Мы с  Крысаковым сначала колебались в выборе, но когда Мифасов и Сандерс подали  голоса за пароход – мы решили ехать на лодке.    

Минусы  были таковы: 30 верст по палящей жаре. Если не будет ветра – на веслах 6–7  часов езды (на пароходе 1 ½ часа), если же будет ветер, то будет и качка. Цена  – на пароходе 8 лир, на лодке 30.    

Облив  Сандерса и Мифасова потоком холодных, ядовитых, презрительных слов и замечаний,  мы вдвоем сели в 10 часов утра и поехали.    

Ветер  оказался таков: не настолько сильный, чтобы надуть паруса, и не настолько  слабый, чтобы не было качки.    

Поэтому  мы стояли на месте, и нас качало. Я немедленно подружился с лодочниками.  Откупорил бутылку кьянти, угостил этих добрых людей, эти добрые люди угостили  меня какой-то колбасой с хлебом, и потом я с этими добрыми людьми принялся  горланить неаполитанские песни.    

Что в  это время делалось с Крысаковым – говорить не буду; он частенько наклонялся за  борт, и не знаю, что заставляло его вести себя так – проклятая качка, которой  он не переносил, или наше энергичное, но нестройное пение.    

А сверху  палило прежестокое, обваривавшее нас, как раков, солнце, а внизу колыхалась  изумрудная вода, и вялый парус ласково трепал Крысакова по лицу.    

Бедняга  частенько наклонялся за борт, и мы из деликатности отворачивались, рассматривая  какую-нибудь чайку и заглушая его стоны визгливым пением «Bella Napoli» и «Sole  mio».    

Приехали  мы на полчаса (они выехали в 4 часа!) позднее Сандерса и Мифасова. То есть  приехал я почти один, потому что от большого могучего Крысакова осталась одна  оболочка, которую я, как плед, перекинул через руку, выходя из лодки.    

Нужно  было три дня, чтобы набить эту опустевшую оболочку пищей и чтобы эта оболочка  приняла некоторое подобие контуров прежнего Крысакова.    

Очнувшись,  он протянул мне слабую руку, и первые слова его были таковы:    

– Теперь  вы можете представить, как я вас люблю, если согласился, ради вас, на такую  штуку!    

– Спасибо, –  добродушно сказал я. – Обещаю вам, что первую попавшуюся картинную галерею  исхожу с вами вдоль и поперек…    

Прощай,  прекрасный Неаполь!.. Мы уезжаем.    

Заключительный  неаполитанский аккорд был таков: собираясь ехать на пристань, мы с Сандерсом  наняли извозчика; сели, тронулись.    

Меланхоличный  Сандерс, бродя рассеянным взором по окружающему, увидел на стекле таксометра  нашего извозчика какую-то маленькую прилипшую бумажечку, в полтинник величиной;  от скуки он стал пальцем соскабливать ее. Бумажечка сейчас же отклеилась и – о  чудо! Под ней на таксометре красовалась цифра – 2 лиры!    

Мы  только что тронулись, и поэтому с нас могло следовать не более двадцати  чентезимов…    

– Стой! –  заорали мы. – Это что такое? Откуда у тебя две лиры?    

Извозчик  сразу прикинулся не понимающим по-французски (в Италии почти все говорят  довольно внятно по-французски) и стал что-то объяснять нам, спорить, кричать.