1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
       

Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько  минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была  спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее  лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости,  которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором.  Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках - совестно, а  молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто  притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули  стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание,  взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то  же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме  горя, есть и радости.      

- Вы пьете водку, граф? - сказала княжна Марья, и  эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.      

- Расскажите же про себя, - сказала княжна  Марья. - Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.      

- Да, - с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой  насмешки отвечал Пьер. - Мне самому даже рассказывают про такие чудеса,  каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все  рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан  Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что  быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут  и мне рассказывают.      

Наташа улыбнулась и хотела что‑то сказать.      

- Нам рассказывали, - перебила ее княжна  Марья, - что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?      

- А я стал втрое богаче, - сказал Пьер. Пьер,  несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела,  продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.      

- Что я выиграл несомненно, - сказал он, -  так это свободу: - начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что  это был слишком эгоистический предмет разговора.      

- А вы строитесь?      

- Да, Савельич велит.      

- Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда  остались в Москве? - сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив,  что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она  приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.      

- Нет, - отвечал Пьер, не найдя, очевидно,  неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей  свободе. - Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня  это поразило. Мы не были примерные супруги, - сказал он быстро, взглянув  на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей  жене. - Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся -  всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком,  которого уже нет больше. И потом такая смерть: без друзей, без утешения. Мне  очень, очень жаль еe, - кончил он и с удовольствием заметил радостное  одобрение на лице Наташи.      

- Да, вот вы опять холостяк и жених, - сказала княжна  Марья.      

Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на  Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже  презрительно, как ему показалось.      

- Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам  рассказывали? - сказала княжна Марья.      

Пьер засмеялся.      

- Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в  плену - значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не  слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.      

Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о  своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.      

- Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить  Наполеона? - спросила его Наташа, слегка улыбаясь. - Я тогда  догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?      

Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса,  понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в  подробный рассказ о своих похождениях.      

Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом,  который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда  он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не  замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в  воспоминании переживающего сильные впечатления.      

Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на  Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа,  облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением  лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним  вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие  вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал,  она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не  только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить  словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят,  Пьер рассказал таким образом:      

- Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в  огне: При мне вытащили ребенка: женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали  серьги:      

Пьер покраснел и замялся.      

- Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили,  всех мужчин забрали. И меня.      

- Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали  что‑нибудь: - сказала Наташа и помолчала, - хорошее.      

Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про  казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он  ничего не пропускал.      

Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из‑за  стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.      

- Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого  безграмотного человека - дурачка.      

- Нет, нет, говорите, - сказала Наташа. - Он  где же?      

- Его убили почти при мне. - И Пьер стал  рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его  дрожал беспрестанно) и его смерть.      

Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще  не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел  теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он  рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают  женщины, слушая мужчину, - не умные  женщины, которые, слушая,  стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при  случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить  поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве;  а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью  выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях  мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни  слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста  Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое  раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.      

Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она  теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность  любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль  наполняла ее душу радостию.      

Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами  приходили переменять свечи, но никто не замечал их.      

Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными  глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая  понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и  счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать  теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала.  Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.      

- Говорят: несчастия, страдания, - сказал  Пьер. - Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем  ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и  лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все  пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и  счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, - сказал он, обращаясь к  Наташе.      

- Да, да, - сказала она, отвечая на совсем  другое, - и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.      

Пьер внимательно посмотрел на нее.      

- Да, и больше ничего, - подтвердила Наташа.      

- Неправда, неправда, - закричал Пьер. - Я не  виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.      

Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.      

- Что ты, Наташа? - сказала княжна Марья.      

- Ничего, ничего. - Она улыбнулась сквозь слезы  Пьеру. - Прощайте, пора спать.      

Пьер встал и простился.      

       

       

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они  поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения  о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.      

- Ну, прощай, Мари, - сказала Наташа. -  Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем  (князе Андрее), как будто  мы боимся унизить наше чувство, и забываем.      

Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала  справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.      

- Разве можно забыть? - сказала она.      

- Мне так хорошо было нынче рассказать все;  и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, - сказала Наташа, -  я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему: ничего, что я  рассказала ему? - вдруг покраснев, спросила она.      

- Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, - сказала  княжна Марья.      

- Знаешь, Мари, - вдруг сказала Наташа с  шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. - Он  сделался какой‑то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты  понимаешь? - морально из бани. Правда?      

- Да, - сказала княжна Марья, - он много  выиграл.      

- И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну  точно из бани: папа, бывало:      

- Я понимаю, что он  (князь Андрей) никого так  не любил, как его, - сказала княжна Марья.      

- Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны  мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на  него не похож ничем?      

- Да, и чудесный.      

- Ну, прощай, - отвечала Наташа. И та же  шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.XVIII      

       

Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил  по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что‑то трудное, вдруг пожимая  плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.      

Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то  ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов  утра, а он все ходил по комнате.      

«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать!  Значит, так надо», - сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель,  счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.      

«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, -  надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», - сказал он  себе.      

Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу  день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел  к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.      

«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в  Петербурге? - невольно, хотя и про себя, спросил он. - Да, что‑то  такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем‑то собирался  ехать в Петербург, - вспомнил он. - Отчего же? я и поеду, может  быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! - подумал он, глядя  на старое лицо Савельича. - И какая улыбка приятная!» - подумал он.      

- Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? -  спросил Пьер.      

- Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном  графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.      

- Ну, а дети?      

- И дети проживут, ваше сиятельство: за такими  господами жить можно.      

- Ну, а наследники мои? - сказал Пьер. -  Вдруг я женюсь: Ведь может случиться, - прибавил он с невольной улыбкой.      

- И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше  сиятельство.      

«Как он думает это легко, - подумал Пьер. - Он не  знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно: Страшно!»      

- Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? -  спросил Савельич.      

- Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня  извини за хлопоты, - сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал:  «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что  прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только  притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? - подумал Пьер. - Нет,  после когда‑нибудь».      

За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны  Марьи и застал там, - можете себе представить кого? - Натали Ростову.      

Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего  более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.      

- Вы ее знаете? - спросил Пьер.      

- Я видела княжну, - отвечала она. - Я  слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для  Ростовых; говорят, они совсем разорились.      

- Нет, Ростову вы знаете?      

- Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.      

«Нет, она не понимает или притворяется, - подумал  Пьер. - Лучше тоже не говорить ей».      

Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.      

«Как они добры все, - думал Пьер, - что они  теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем  этим. И все для меня; вот что удивительно».      

В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением  прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче  владельцам.      

«Вот и этот тоже, - думал Пьер, глядя в лицо  полицеймейстера, - какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь   занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется.  Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И  все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».      

Пьер поехал обедать к княжне Марье.      

Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся  красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно  напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам.  Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и  лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как  будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».      

При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в  справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней.  «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел  он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению  своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье  с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая.  Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на  мгновение не узнать ее.      

Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом  невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на  лице было ласковое и странно‑шаловливое выражение.      

Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала  ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.      

На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь  вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю;  несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом  доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного  ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер  так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно  ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось  тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог  подняться и уйти.      

Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и,  жалуясь на мигрень, стала прощаться.      

- Так вы завтра едете в Петербург? - сказала ока.      

- Нет, я не еду, - с удивлением и как будто  обидясь, поспешно сказал Пьер. - Да нет, в Петербург? Завтра; только я не  прощаюсь. Я заеду за комиссиями, - сказал он, стоя перед княжной Марьей,  краснея и не уходя.      

Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив,  вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом  строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно  выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно  вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.      

Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи,  мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул  кресло совсем близко к княжне Марье.      

- Да, я и хотел сказать вам, - сказал он, отвечая,  как на слова, на ее взгляд. - Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я  надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою  ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом  ей. Нет, я не хочу.. я не могу:      

Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.      

- Ну, вот, - продолжал он, видимо сделав усилие  над собой, чтобы говорить связно. - Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но  я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу  себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том,  что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность:  возможность: ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая  княжна, - сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не  отвечала.      

- Я думаю о том, что вы мне сказали, - отвечала  княжна Марья. - Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об  любви: - Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь  невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг  переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер  высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.      

- Говорить ей теперь: нельзя, - все‑таки  сказала княжна Марья.      

- Но что же мне делать?      

- Поручите это мне, - сказала княжна Марья. -  Я знаю:      

Пьер смотрел в глаза княжне Марье.      

- Ну, ну: - говорил он.      

- Я знаю, что она любит: полюбит вас, -  поправилась княжна Марья.      

Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с  испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.      

- Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться?  Вы думаете?!      

- Да, думаю, - улыбаясь, сказала княжна  Марья. - Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет  можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.      

- Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может  быть: Как я счастлив! Нет, не может быть! - говорил Пьер, целуя руки  княжны Марьи.      

- Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу  вам, - сказала она.      

- В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я  могу приехать к вам?      

На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее  оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер  чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство  счастья. «Неужели? Нет, не может быть», - говорил он себе при каждом ее  взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.      

Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он  невольно несколько дольше удержал ее в своей.      

«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне  сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое  же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»      

- Прощайте, граф, - сказала она ему громко. -  Я очень буду ждать вас, - прибавила она шепотом.      

И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие  их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний,  объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас: Да, да, как  она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое,  как я счастлив!» - говорил себе Пьер.XIX      

       

В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому,  что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с  Элен.      

Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов,  сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я  сказал тогда "je vous aime"?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее,  свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и  ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в  том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, - теперь не было и тени.  Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все  это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю;  а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и  ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек,  просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».      

Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не  делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что  стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.      

Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал  себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для  всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее  любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним - его будущим  счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и  только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В  каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял  людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие,  счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать  про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как‑нибудь  объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не  стоящие внимания.      

Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие‑нибудь  общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого  исхода такого‑то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой  соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными  замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл  жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали  этого, - все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком  свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с  каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного  любви.      

Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее  памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала  того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь  получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и  жалким стариком.      

Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия.  Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период  времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался  впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних  сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время  безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.      

«Может быть, - думал он, - я и казался тогда  странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был  тогда умнее и проницательнее, чем когда‑либо, и понимал все, что стоит  понимать в жизни, потому что: я был счастлив».      

Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как  прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы  любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей,  находил несомненные причины, за которые стоило любить их.XX      

       

С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с  радостно‑насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно  из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что‑то скрытое и самой ей  неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.      

Все: лицо, походка, взгляд, голос - все вдруг изменилось в  ней. Неожиданные для нее самой - сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу  и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то,  что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни  одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на  будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем,  давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.      

Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну  Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели  она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», - думала  княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была  с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни,  охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее  самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела  права упрекать ее даже в душе своей.      

Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому  чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно  и весело.      

Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья  вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.      

- Он сказал? Да? Он сказал? - повторила она. И  радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение  остановилось на лице Наташи.      

- Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь  мне.      

Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот  взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее  волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила  о брате, о его любви.      

«Но что же делать! она не может иначе», - подумала  княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе  все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.      

- В Петербург? - повторила она, как бы не понимая.  Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о  причине ее грусти и вдруг заплакала. - Мари, - сказала она, -  научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать;  научи меня:      

- Ты любишь его?      

- Да, - прошептала Наташа.      

- О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, -  сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.      

- Это будет не скоро, когда‑нибудь. Ты подумай,  какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.      

- Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем  говорить о тебе.      

Они помолчали.      

- Только для чего же в Петербург! - вдруг сказала  Наташа, и сама же поспешно ответила себе: - Нет, нет, это так надо: Да, Мари?  Так надо:ЭПИЛОГ      

       Часть первая      

       

       I      

       

Прошло семь лет после 12‑го года. Взволнованное  историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но  таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы,  определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.      

Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась  неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество.  Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись  причины образования и разложения государств, перемещений народов.      

Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от  одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как  прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось,  кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие  приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее  движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами:      

Эту деятельность исторических лиц историки называют  реакцией.      

Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их  мнению, причиною того, что они называют реакцией,  историки строго  осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m‑me  Staël, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их  строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли  они прогрессу  или реакции.      

В России, по их описанию, в этот период времени тоже  происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I - тот  самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником  либеральных начинаний своего царствования и спасения России.      

В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка,  нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за  неправильные поступки его в этот период царствования.      

«Он должен был поступить так‑то и так‑то. В  таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале  царствования и во время 12‑го года; но он поступил дурно, дав конституцию  Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и  мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой  частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».      

Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить  все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага  человечества, которым они обладают.      

Что значат эти упреки?      

Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра  I, - как‑то: либеральные начинания царствования, борьба с  Наполеоном, твердость, выказанная им в 12‑м году, и поход 13‑го  года, не вытекают ли из одних и тех же источников - условий крови, воспитания,  жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, - из которых  вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как‑то:  Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20‑х годов?      

В чем же состоит сущность этих упреков?      

В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо,  стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе  ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо,  подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести,  самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе,  всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и  лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками,  страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, - что это лицо,  пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не  упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь  профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием  этих книжек и лекций в одну тетрадку.      

Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет  тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно  должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии  некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть  благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что,  следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым  писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то,  что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот.  Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды  на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и  Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.      

Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать,  чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она  полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому‑нибудь не нравится,  то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным  пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в  12‑м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание  Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество  России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение -  прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела,  кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.      

Но положим, что так называемая наука имеет возможность  примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное  мерило хорошего и дурного.      

Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что  он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют  знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе  народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы  ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и  составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с  деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению  правительства, - с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и  полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.      

Если допустить, что жизнь человеческая может управляться  разумом, - то уничтожится возможность жизни.II      

       

Если допустить, как то делают историки, что великие люди  ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России  или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в  общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории  без понятий о случае  и о гении.      

Если цель европейских войн начала нынешнего столетия  состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех  предшествовавших войн и без нашествия. Если цель - величие Франции, то эта цель  могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель -  распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем  солдаты. Если цель - прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что,  кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути  для распространения цивилизации.      

Почему же это случилось так, а не иначе?      

Потому что это так случилось. «Случай  сделал  положение; гений  воспользовался им», - говорит история.      

Но что такое случай?  Что такое гений?      

Слова случай  и гений  не обозначают ничего  действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только  обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит  такое‑то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю:  случай. Я  вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими  свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.      

Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется  овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен  казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран  попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот  самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным  соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.      

Но баранам стоит только перестать думать, что все, что  делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит  допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них  цели, - и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что  происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели  он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с  бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае,   ни о гении.      

Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и  признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и  целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того  несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят,  и не нужны будут нам слова случай  и гений.      

Стоит только признать, что цель волнений европейских народов  нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во  Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и  что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель  этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность   в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица  иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно  будет объяснять случайностию  тех мелких событий, которые сделали этих  людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были  необходимы.      

Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что  точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более  соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так  же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое  соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому  назначению, которое им предлежало исполнить.III      

       

Основной, существенный смысл европейских событий начала  нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада  на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было  движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное  движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они  сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии  вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от  всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное  движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог  бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые  сопутствовали этому движению.      

И начиная с французской революции разрушается старая,  недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания;  вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания,  и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения  и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.      

Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без  имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается  между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них,  выносится на заметное место.      

Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников,  искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека  выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии,  нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность  приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых  случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у  правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный  ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему  определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю  гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые,  которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не  вступают в Европу до тех пор, пока он там.      

По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в  том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство,  неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из  этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в  Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная  Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются  успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки,  пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается  целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их  руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на  Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.      

Тот идеал славы  и величия,  состоящий в том,  чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим  преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, -  этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми,  на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума  не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину.  Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от  товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза  упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им  счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в  Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его  год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от  партий человека, теперь только может возвысить его.      

Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии  ухватываются за него и требуют его участия.      

Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом  славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений,  с своею искренностью лжи, - он один может оправдать то, что имеет  совершиться.      

Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому,  почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие  плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий  целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.      

Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет  бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит  бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции,  прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще  более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того  чтоб удержать власть и погубить его.      

Случайность,  миллионы случайностей  дают ему  власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности   делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности   делают характер Павла I, признающего его власть; случайность  делает  против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность   посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым,  сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он  имеет силу. Случайность  делает то, что он напрягает все силы на  экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет  этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без  сражения. Случайность  и гениальность  дают ему победу под  Аустерлицем, и случайно  все люди, не только французы, но и вся Европа,  за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться  событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям,  теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал  величия и славы, который кажется всем чем‑то прекрасным и разумным.      

Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению,  силы запада несколько раз в 1805‑м, 6‑м, 7‑м, 9‑м году  стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811‑м году группа людей,  сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными  народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила  оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний  приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот  сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не  могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы  и величия,   не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся  показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать  милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек  этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов,  служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон  приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его  к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет  совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он  совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме  великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него  германцы, - это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но  велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того,  чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И  когда он готов, готовы и силы.      

Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели -  Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда‑нибудь  были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до  Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей  и гениальности,   которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к  предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей,   от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности   являются глупость и подлость, не имеющие примеров.      

Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все  случайности постоянно теперь уже не за, а против него.      

Совершается противодвижение с востока на запад с  замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же  попытки движения с востока на запад в 1805 - 1807 - 1809 годах предшествуют  большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же  приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та  же быстрота по мере приближения к цели.      

Париж - крайняя цель достигнута. Наполеоновское  правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все  действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая  случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих  бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он  бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет  тому назад и год после, - разбойником вне закона. Но по какой‑то  странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека,  которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона,  посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с  гвардией и миллионами, которые платят ему за что‑то.IV      

       

Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны  большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым  носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.      

Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что  они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между  своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой  они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна,  с той же исходной точки движения - Парижа. Совершается последний отплеск  движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми  дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого  периода.      

Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без  солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной  случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека,  которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.      

Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного  действия.      

Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено  раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.      

И проходят несколько лет в том, что этот человек, в  одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно  интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и  показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда  невидимая рука водила им.      

Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его  нам.      

- Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы  теперь, что не он, а Я двигал вас?      

Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали  этого.      

Еще большую последовательность и необходимость представляет  жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с  востока на запад.      

Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других,  стоял во главе этого движения с востока на запад?      

Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но  отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты  нравственной над сотоварищами - государями того времени; нужна кроткая и  привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это  есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями   всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и  окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.      

Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно  не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это  в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их  к цели.      

Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр  находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?      

Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет  стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений  в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и  потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в  изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил  человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и  почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти,  отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и  говорит только:      

- «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как  и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.      

       

       

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом  себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности  целого, - так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем  носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.      

Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится  пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется  пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании  в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к  приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой  пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для  выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении  рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик,  пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая  переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот  новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная  цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в  состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в  открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.      

Человеку доступно только наблюдение над соответственностью  жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и  народов.V      

       

Свадьба Наташи, вышедшей в 13‑м году за Безухова, было  последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья  Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая  семья.      

События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее,  смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини - все это, как  удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и  чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно  согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы  его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно  оживленным и предприимчивым.      

Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной.  Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не  сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и  любивших его.      

После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на  тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его  болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня,  не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она  давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день  он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья - главную  вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо  умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику,  наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и  танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым  чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем‑то,  говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей  нынче уж не встретишь: А у кого ж нет своих слабостей?..»      

Именно в то время, когда дела графа так запутались, что  нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год,  он неожиданно умер.      

Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему  пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь  ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после  смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных  мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое  больше, чем имения.      

Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства.  Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него  памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с  обязательством уплаты долгов.      

Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни  графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная  доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает,  соревнование - кто прежде получит, - и те самые люди, которые, как  Митенька и другие, имели безденежные векселя - подарки, явились теперь самыми  требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те,  которые, по‑видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если  были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними  молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.      

Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался;  имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все‑таки  не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для  уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А  чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы,  он снова поступил на службу.      

Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового  командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за  последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в  Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к  статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им  мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.      

Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного  понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от  него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому,  что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был  содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не  замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без  привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это  трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы  послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег,  чтобы сделать подарок‑сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.      

Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей  вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю  скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились.  Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все,  что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но  старался отдаляться от нее.      

Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была  слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за  что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он  чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на  слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею  так, как будто все то, что было между ними, уже давным‑давно забыто и ни  в каком случае не может повториться.      

Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том,  чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не  откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из  его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой  наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой  выход из его положения - смерть матери - никогда не приходила ему в голову. Он  ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал  мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он  старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями  оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем  не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками  по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в  себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии  переносить свое положение.VI      

       

В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских  слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для  матери», - так говорили в городе.      

«Я и не ожидала от него другого», - говорила себе  княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая  свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала  своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в  Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако,  через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.      

Николай первый встретил ее, так как к графине можно было  проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая  вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло  невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай  спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из  комнаты.      

Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее  и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на  ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в  покое», - говорил его взгляд.      

- И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих  барынь и все эти любезности! - сказал он вслух при Соне, видимо не в силах  удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.      

- Ах, как можно так говорить, Nicolas! - сказала  Соня, едва скрывая свою радость. - Она такая добрая, и maman так любит ее.      

Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить  больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по  нескольку раз заговаривала о ней.      

Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней,  выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в  духе, когда она о ней говорила.      

Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но  молчание его раздражало графиню.      

- Она очень достойная и прекрасная девушка, -  говорила она, - и тебе надо к ней съездить. Все‑таки ты увидишь кого‑нибудь;  а то тебе скука, я думаю, с нами.      

- Да я нисколько не желаю, маменька.      

- То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой  милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.      

- Да я не говорил, что мне скучно.      

- Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь.  Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие‑то  резоны. Всё от меня скрывают.      

- Да нисколько, маменька.      

- Если б я тебя просила сделать что‑нибудь  неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость  требует: Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от  матери.      

- Да я поеду, если вы хотите.      

- Мне все равно; я для тебя желаю.      

Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь  отвлечь внимание матери на другой предмет.      

На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и  тот же разговор.      

После своего посещения Ростовых и того неожиданного,  холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она  была права, не желая ехать первая к Ростовым.      

«Я ничего и не ожидала другого, - говорила она себе,  призывая на помощь свою гордость. - Мне нет никакого дела до него, и я  только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я  многим обязана».      

Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство,  похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря  на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это,  она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она  спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была  признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не  вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что‑то.  Это что‑то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала,  что не могла быть покойна.      

В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками  племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не  выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m‑lle  Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.      

При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он  приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо  держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.      

Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о  последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут,  после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.      

Княжна с помощью m‑lle Bourienne выдержала разговор  очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так  устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной  так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности,  устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он  поднялся.      

Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не  замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m‑lle Bourienne и опять  взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее  выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что,  может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему  захотелось помочь ей, сказать ей что‑нибудь приятное; но он не мог  придумать, что бы сказать ей.      

- Прощайте, княжна, - сказал он. Она опомнилась,  вспыхнула и тяжело вздохнула.      

- Ах, виновата, - сказала она, как бы  проснувшись. - Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?      

- Постойте, я сейчас принесу ее, - сказала m‑lle  Bourienne и вышла из комнаты.      

Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.      

- Да, княжна, - сказал, наконец, Николай, грустно  улыбаясь, - недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с  вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в  несчастии, - а я бы дорого дал, чтобы воротить это время: да не воротишь.      

Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым  взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл  его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.      

- Да, да, - сказала она, - но вам нечего  жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с  наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете  теперь:      

- Я не принимаю ваших похвал, - перебил он ее  поспешно, - напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем  неинтересный и невеселый разговор.      

И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное  выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она  знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.      

- Я думала, что вы позволите мне сказать вам  это, - сказала она. - Мы так сблизились с вами: и с вашим семейством,  и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, -  сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. - Я не знаю почему, - продолжала  она, оправившись, - вы прежде были другой и:      

- Есть тысячи причин почему  (он сделал особое  ударение на слово почему).  Благодарю вас, княжна, - сказал он  тихо. - Иногда тяжело.      

«Так вот отчего! Вот отчего! - говорил внутренний голос  в душе княжны Марьи. - Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый  взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его  благородную, твердую, самоотверженную душу, - говорила она себе. -  Да, он теперь беден, а я богата: Да, только от этого: Да, если б этого не  было:» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и  грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.      

- Почему же, граф, почему? - вдруг почти  вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. - Почему, скажите мне? Вы  должны сказать. - Он молчал. - Я не знаю, граф, вашего почему, -   продолжала она. - Но мне тяжело, мне: Я признаюсь вам в этом. Вы за что‑то  хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. - У нее слезы были в  глазах и в голосе. - У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела  всякая потеря: Извините меня, прощайте. - Она вдруг заплакала и пошла из  комнаты.      

- Княжна! постойте, ради бога, - вскрикнул он,  стараясь остановить ее. - Княжна!      

Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза  друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.      

::VII      

       

Осенью 1814‑го года Николай женился на княжне Марье и  с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.      

В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся  долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг  Пьеру.      

Еще через три года, к 1820‑му году, Николай так  устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел  переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.      

Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так  пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти  исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в  особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над  теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств,  посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью  хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье,  а не  какая‑нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не  азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а  то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и  назем, и плуг - то есть работник‑мужик. Когда Николай взялся за хозяйство  и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его  внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он  сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает  дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в  сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что  хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика,  научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда  почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им,  то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой  от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.      

Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по  какому‑то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех  самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли  выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать  химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет  и кредит   (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и  увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он  поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных  и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.      

При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково  следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо  посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.      

С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами   и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое‑нибудь  распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он  бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно  было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего  колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не  испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его - он это знал - будет  одобрено всеми против одного или нескольких.      

Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека  потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать  человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать,  в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в  его душе было твердо и непоколебимо.      

Он часто говаривал с досадой о какой‑нибудь неудаче  или беспорядке: «С нашим русским народом», -  и воображал себе, что он  терпеть не может мужика.      

Но он всеми силами души любил этот наш русский народ   и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием  хозяйства, которые приносили хорошие результаты.      

Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и  жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и  огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла  понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на  заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева,  покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом  про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей  возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья.  Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался  под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый  дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром,  он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя  с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское  все будет в гумне».      

Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем,  с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в  отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких‑нибудь баб или мужиков,  обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas,  упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она  чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими‑то  законами, которых она не понимала.      

Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его  заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и  отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их  блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, - все это благо  ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше  состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость: Вот  что!» - говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость,  разумеется, - прибавлял он, - потому что если крестьянин гол и  голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».      

И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о  том, что он делает что‑нибудь для других, для добродетели, - все,  что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние  мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в  народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был: Наперед  мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово - хозяин!»VIII      

       

Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию,  это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать  волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на  второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.      

Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший  умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай  вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики  и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко  опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то,  что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту.  Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив  голову, и ничего не отвечала на слова мужа.      

- Эдакой наглый мерзавец, - говорил он, горячась  при одном воспоминании. - Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал: Да  что с тобой, Мари? - вдруг спросил он.      

Графиня Марья подняла голову, хотела что‑то сказать,  но опять поспешно потупилась и собрала губы.      

- Что ты? что с тобой, дружок мой?..      

Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она  никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда  она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.      

Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была  удержаться и заплакала.      

- Nicolas, я видела: он виноват, но ты, зачем ты!  Nicolas!.. - И она закрыла лицо руками.      

Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча  стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе  своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым  обыкновенным, - было дурно.      

«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» - спрашивал  он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее  страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже  виноват сам перед собою.      

- Мари, - сказал он тихо, подойдя к ней, -  этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, - повторил он  дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.      

Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа  и поцеловала ее.      

- Nicolas, когда ты разбил камэ? - чтобы  переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень  с головой Лаокоона.      

- Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об  этом. - Он опять вспыхнул. - Даю тебе честное слово, что этого больше  не будет. И пусть это будет мне память навсегда, - сказал он, указывая на  разбитый перстень.      

С тех пор, как только при объяснениях со старостами и  приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки,  Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком,  рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене,  признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.      

- Мари, ты, верно, меня презираешь? - говорил он  ей. - Я стою этого.      

- Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в  силах удержаться, - с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.      

В дворянском обществе губернии Николай был уважаем, но не  любим. Дворянские интересы не занимали его. И за это‑то одни считали его  гордым, другие - глупым человеком. Все время его летом, с весеннего посева и до  уборки, проходило в занятиях по хозяйству. Осенью он с тою же деловою  серьезностию, с которою занимался хозяйством, предавался охоте, уходя на месяц  и на два в отъезд с своей охотой. Зимой он ездил по другим деревням и занимался  чтением. Чтение его составляли книги преимущественно исторические,  выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму. Он составлял себе, как говорил,  серьезную библиотеку и за правило поставлял прочитывать все те книги, которые  он покупал. Он с значительным видом сиживал в кабинете за этим чтением, сперва  возложенным на себя как обязанность, а потом сделавшимся привычным занятием,  доставлявшим ему особого рода удовольствие и сознание того, что он занят  серьезным делом. За исключением поездок по делам, бо  льшую часть  времени зимой он проводил дома, сживаясь с семьей и входя в мелкие отношения  между матерью и детьми. С женой он сходился все ближе и ближе, с каждым днем  открывая в ней новые душевные сокровища.      

Соня со времени женитьбы Николая жила в его доме. Еще перед  своей женитьбой Николай, обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей невесте все,  что было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковой и доброй с его  кузиной. Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и свою  вину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла  ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто  находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.      

Однажды она разговорилась с другом своим Наташей о Соне и о  своей к ней несправедливости.      

- Знаешь что, - сказала Наташа, - вот ты  много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.      

- Что? - с удивлением спросила графиня Марья.      

- «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь?  Она - неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, - я  не знаю, но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда;  я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы  предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет,  знаешь, как на  клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого,  как чувствовали бы мы.      

И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что  эти слова Евангелия надо понимать иначе, - глядя на Соню, она соглашалась  с объяснением, данным Наташей. Действительно, казалось, что Соня не тяготится  своим положением и совершенно примирилась с своим назначением пустоцвета.   Она дорожила, казалось, не столько людьми, сколько всей семьей. Она, как кошка,  прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и  баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она  была способна; но все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию:      

Усадьба Лысых Гор была вновь отстроена, но уже не на ту  ногу, на которой она была при покойном князе.      

Постройки, начатые во времена нужды, были более чем просты.  Огромный дом, на старом каменном фундаменте, был деревянный, оштукатуренный  только снутри. Большой поместительный дом с некрашеным дощатым полом был  меблирован самыми простыми жесткими диванами и креслами, столами и стульями из  своих берез и работы своих столяров. Дом был поместителен, с комнатами для  дворни и отделениями для приезжих. Родные Ростовых и Болконских иногда  съезжались гостить в Лысые Горы семьями, на своих шестнадцати лошадях, с  десятками слуг, и жили месяцами. Кроме того, четыре раза в год, в именины и  рожденья хозяев, съезжалось до ста человек гостей на один‑два дня.  Остальное время года шла ненарушимо правильная жизнь с обычными занятиями,  чаями, завтраками, обедами, ужинами из домашней провизии.IX      

       

Выл канун зимнего Николина дня, 5‑е декабря 1820 года.  В этот год Наташа с детьми и мужем с начала осени гостила у брата. Пьер был в  Петербурге, куда он поехал по своим особенным делам, как он говорил, на три  недели, и где он теперь проживал уже седьмую. Его ждали каждую минуту.      

5‑го декабря, кроме семейства Безуховых, у Ростовых  гостил еще старый друг Николая, отставной генерал Василий Федорович Денисов.      

6‑го числа, в день торжества, в который съедутся  гости, Николай знал, что ему придется снять бешмет, надеть сюртук и с узкими  носками узкие сапоги и ехать в новую построенную им церковь, а потом принимать  поздравления и предлагать закуски и говорить о дворянских выборах и урожае; но  канун дня он еще считал себя вправе провести обычно. До обеда Николай поверил  счеты бурмистра из рязанской деревни, по именью племянника жены, написал два  письма по делам и прошелся на гумно, скотный и конный дворы. Приняв меры против  ожидаемого на завтра общего пьянства по случаю престольного праздника, он  пришел к обеду и, не успев с глазу на глаз переговорить с женою, сел за длинный  стол в двадцать приборов, за который собрались все домашние. За столом были  мать, жившая при ней старушка Белова, жена, трое детей, гувернантка, гувернер,  племянник с своим гувернером, Соня, Денисов, Наташа, ее трое детей, их  гувернантка и старичок Михаил Иваныч, архитектор князя, живший в Лысых Горах на  покое.      

Графиня Марья сидела на противоположном конце стола. Как  только муж сел на свое место, по тому жесту, с которым он, сняв салфетку, быстро  передвинул стоявшие перед ним стакан и рюмку, графиня Марья решила, что он не в  духе, как это иногда с ним бывает, в особенности перед супом и когда он прямо с  хозяйства придет к обеду. Графиня Марья знала очень хорошо это его настроение,  и, когда она сама была в хорошем расположении, она спокойно ожидала, пока он  поест супу, и тогда уже начинала говорить с ним и заставляла его признаваться,  что он без причины был не в духе; но нынче она совершенно забыла это свое  наблюдение; ей стало больно, что он без причины на нее сердится, и она  почувствовала себя несчастной. Она спросила его, где он был. Он отвечал. Она  еще спросила, все ли в порядке по хозяйству. Он неприятно поморщился от ее  ненатурального тона и поспешно ответил.      

«Так я не ошибалась, - подумала графиня Марья, - и  за что он на меня сердится?» В тоне, которым он отвечал ей, графиня Марья  слышала недоброжелательство к себе и желание прекратить разговор. Она  чувствовала, что ее слова были неестественны; но она не могла удержаться, чтобы  не сделать еще несколько вопросов.      

Разговор за обедом благодаря Денисову скоро сделался общим и  оживленным, и графиня Марья не говорила с мужем. Когда вышли из‑за стола  и пришли благодарить старую графиню, графиня Марья поцеловала, подставляя свою  руку, мужа и спросила, за что он на нее сердится.      

- У тебя всегда странные мысли; и не думал  сердиться, - сказал он.      

Но слово всегда  отвечало графине Марье: да, сержусь  и не хочу сказать.      

Николай жил с своей женой так хорошо, что даже Соня и старая  графиня, желавшие из ревности несогласия между ними, не могли найти предлога  для упрека; но и между ними бывали минуты враждебности. Иногда, именно после  самых счастливых периодов, на них находило вдруг чувство отчужденности и  враждебности; это чувство являлось чаще всего во времена беременности графини  Марьи. Теперь она находилась в этом периоде.      

- Ну, messieurs et mesdames, - сказал Николай  громко и как бы весело (графине Марье казалось, что это нарочно, чтобы ее  оскорбить), - я с шести часов на ногах. Завтра уж надо страдать, а нынче  пойти отдохнуть. - И, не сказав больше ничего графине Марье, он ушел в  маленькую диванную и лег на диван.      

«Вот это всегда  так, - думала графиня  Марья. - Со всеми говорит, только не со мною. Вижу, вижу, что я ему  противна. Особенно в этом положении». Она посмотрела на свой высокий живот и в  зеркало на свое желто‑бледное, исхудавшее лицо с более, чем когда‑нибудь,  большими глазами.      

И все ей стало неприятно: и крик и хохот Денисова, и  разговор Наташи, и в особенности тот взгляд, который на нее поспешно бросила  Соня.      

Соня всегда была первым предлогом, который избирала графиня  Марья для своего раздражения.      

Посидев с гостями и не понимая ничего из того, что они  говорили, она потихоньку вышла и пошла в детскую.      

Дети на стульях ехали в Москву и пригласили ее с собою. Она  села, поиграла с ними, но мысль о муже и о беспричинной досаде его не  переставая мучила ее. Она встала и пошла, с трудом ступая на цыпочки, в  маленькую диванную.      

«Может, он не спит; я объяснюсь с ним», - сказала  она себе. Андрюша, старший мальчик, подражая ей, пошел за ней на цыпочках.  Графиня Марья не заметила его.      

- Chère Marie, il dort, je crois; il est si  fatigué, [Мари, он спит, кажется; он устал.] - сказала (как казалось  графине Марье везде ей встречавшаяся) Соня в большой диванной. - Андрюша  не разбудил бы его.      

Графиня Марья оглянулась, увидала за собой Андрюшу,  почувствовала, что Соня права, и именно от этого вспыхнула и, видимо, с трудом  удержалась от жесткого слова. Она ничего не сказала и, чтобы не послушаться ее,  сделала знак рукой, чтобы Андрюша не шумел, а все‑таки шел за ней, и  подошла к двери. Соня прошла в другую дверь. Из комнаты, в которой спал  Николай, слышалось его ровное, знакомое жене до малейших оттенков дыхание. Она,  слыша это дыхание, видела перед собой его гладкий красивый лоб, усы, все лицо,  на которое она так часто подолгу глядела, когда он спал, в тишине ночи. Николай  вдруг пошевелился и крякнул. И в то же мгновение Андрюша из‑за двери  закричал:      

- Папенька, маменька тут стоит.      

Графиня Марья побледнела от испуга и стала делать знаки  сыну. Он замолк, и с минуту продолжалось страшное для графини Марьи молчание.  Она знала, как не любил Николай, чтобы его будили. Вдруг за дверью послышалось  новое кряхтение, движение, и недовольный голос Николая сказал:      

- Ни минуты не дадут покоя. Мари, ты? Зачем ты привела  его сюда?      

- Я подошла только посмотреть, я не видала: извини:      

Николай прокашлялся и замолк. Графиня Марья отошла от двери  и проводила сына в детскую. Через пять минут маленькая черноглазая трехлетняя  Наташа, любимица отца, узнав от брата, что папенька спит в маленькой диванной,  не замеченная матерью, побежала к отцу. Черноглазая девочка смело скрыпнула  дверью, подошла энергическими шажками тупых ножек к дивану и, рассмотрев  положение отца, спавшего к ней спиною, поднялась на цыпочки и поцеловала  лежавшую под головой руку отца. Николай обернулся с умиленной улыбкой на лице.      

- Наташа, Наташа! - слышался из двери испуганный  шепот графини Марьи, - папенька спать хочет.      

- Нет, мама, он не хочет спать, - с  убедительностью отвечала маленькая Наташа, - он смеется.      

Николай спустил ноги, поднялся и взял на руки дочь.      

- Взойди, Маша, - сказал он жене. Графиня Марья  вошла в комнату и села подле мужа.      

- Я и не видала, как он за мной прибежал, - робко  сказала она. - Я так:      

Николай, держа одной рукой дочь, поглядел на жену и, заметив  виноватое выражение ее лица, другой рукой обнял ее и поцеловал в волоса.      

- Можно целовать мама ? - спросил он у  Наташи.      

Наташа застенчиво улыбнулась.      

- Опять, - сказала она, с повелительным жестом  указывая на то место, куда Николай поцеловал жену.      

- Я не знаю, отчего ты думаешь, что я не в духе, -  сказал Николай, отвечая на вопрос, который, он знал, был в душе его жены.      

- Ты не можешь себе представить, как я бываю несчастна,  одинока, когда ты такой. Мне все кажется:      

- Мари, полно, глупости. Как тебе не совестно, -  сказал он весело.      

- Мне кажется, что ты не можешь любить меня, что я так  дурна: и всегда: а теперь: в этом по:      

- Ах, какая ты смешная! Не по хорошу мил, а по милу  хорош. Это только Malvina и других любят за то, что они красивы; а жену  разве я люблю? Я не люблю, а так, не знаю, как тебе сказать. Без тебя и когда  вот так у нас какая‑то кошка пробежит, я как будто пропал и ничего не  могу. Ну, что я люблю палец свой? Я не люблю, а попробуй, отрежь его:      

- Нет, я не так, но я понимаю. Так ты на меня не  сердишься?      

- Ужасно сержусь, - сказал он, улыбаясь, и, встав  и оправив волосы, стал ходить по комнате.      

- Ты знаешь, Мари, о чем я думал? - начал он,  теперь, когда примирение было сделано, тотчас же начиная думать вслух при жене.  Он не спрашивал о том, готова ли она слушать его; ему все равно было. Мысль  пришла ему, стало быть, и ей. И он рассказал ей свое намерении уговорить Пьера  остаться с ними до весны.      

Графиня Марья выслушала его, сделала замечания и начала в свою  очередь думать вслух свои мысли. Ее мысли были о детях.      

- Как женщина видна уже теперь, - сказала она по‑французски,  указывая на Наташу. - Вы нас, женщин, упрекаете в нелогичности. Вот она -  наша логика. Я говорю: папа хочет спать, а она говорит: нет, он смеется. И она  права, - сказала графиня Марья, счастливо улыбаясь.      

- Да, да! - И Николай, взяв на свою сильную руку  дочь, высоко поднял ее, посадил на плечо, перехватив за ножки, и стал с ней  ходить по комнате. У отца и у дочери были одинаково бессмысленно‑счастливые  лица.      

- А знаешь, ты, может быть, несправедлив. Ты слишком  любишь эту, - шепотом по‑французски сказала графиня Марья.      

- Да, но что ж делать?.. Я стараюсь не показать:      

В это время в сенях и передней послышались звуки блока и  шагов, похожих на звуки приезда.      

- Кто‑то приехал.      

- Я уверена, что Пьер. Я пойду узнаю, - сказала  графиня Марья и вышла из комнаты.      

В ее отсутствие Николай позволил себе галопом прокатить дочь  вокруг комнаты. Запыхавшись, он быстро скинул смеющуюся девочку и прижал ее к груди.  Его прыжки напомнили ему танцы, и он, глядя на детское круглое счастливое  личико, думал о том, какою она будет, когда он начнет вывозить ее старичком и,  как, бывало, покойник отец танцовывал с дочерью Данилу Купора, пройдется с нею  мазурку.      

- Он, он, Nicolas, - сказала через несколько минут  графиня Марья, возвращаясь в комнату. - Теперь ожила наша Наташа. Надо  было видеть ее восторг и как ему досталось сейчас же за то, что он  просрочил. - Ну, пойдем скорее, пойдем! Расстаньтесь же наконец, -  сказала она, улыбаясь, глядя на девочку, жавшуюся к отцу. Николай вышел, держа  дочь за руку.      

Графиня Марья осталась в диванной.      

- Никогда, никогда не поверила бы, - прошептала  она сама с собой, - что можно быть так счастливой. - Лицо ее просияло  улыбкой; но в то же самое время она вздохнула, и тихая грусть выразилась в ее  глубоком взгляде. Как будто, кроме того счастья, которое она испытывала, было  другое, недостижимое в этой жизни счастье, о котором она невольно вспомнила в  эту минуту.Х      

       

Наташа вышла замуж ранней весной 1813 года, и у ней в 1820  году было уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и теперь сама  кормила. Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной  матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели  выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого  непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто  видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна  сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь  прежний огонь. Это бывало только тогда, когда, как теперь, возвращался муж,  когда выздоравливал ребенок или когда она с графиней Марьей вспоминала о князе  Андрее (с мужем она, предполагая, что он ревнует ее к памяти князя Андрея,  никогда не говорила о нем), и очень редко, когда что‑нибудь случайно  вовлекало ее в пение, которое она совершенно оставила после замужества. И в те  редкие минуты, когда прежний огонь зажигался в ее развившемся красивом теле,  она бывала еще более привлекательна, чем прежде.      

Со времени своего замужества Наташа жила с мужем в Москве, в  Петербурге, и в подмосковной деревне, и у матери, то есть у Николая. В обществе  молодую графиню Безухову видели мало, и те, которые видели, остались ею  недовольны. Она не была ни мила, ни любезна. Наташа не то что любила уединение  (она не знала, любила ли она или нет; ей даже казалось, что нет), но она, нося,  рожая, кормя детей и принимая участие в каждой минуте жизни‑мужа, не  могла удовлетворить этим потребностям иначе, как отказавшись от света. Все,  знавшие Наташу до замужества, удивлялись происшедшей в ней перемене, как чему‑то  необыкновенному. Одна старая графиня, материнским чутьем понявшая, что все  порывы Наташи имели началом только потребность иметь семью, иметь мужа, как  она, не столько шутя, сколько взаправду, кричала в Отрадном, мать удивлялась  удивлению людей, не понимавших Наташи, и повторяла, что она всегда знала, что  Наташа будет примерной женой и матерью.      

- Она только до крайности доводит свою любовь к мужу и  детям, - говорила графиня, - так что это даже глупо.      

Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому  умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка,  выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще  более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так  же, как она прежде прельщала не мужа. Наташа, напротив, бросила сразу все свои  очарованья, из которых у ней было одно необычайно сильное - пение. Она оттого и  бросила его, что это было сильное очарованье. Она, то что называют, опустилась.  Наташа не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том,  чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете, ни о том, чтобы  не стеснять мужа своей требовательностью. Она делала все противное этим  правилам. Она чувствовала, что те очарования, которые инстинкт ее научал  употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она  с первой минуты отдалась вся - то есть всей душой, не оставив ни одного уголка  не открытым для него. Она чувствовала, что связь ее с мужем держалась не теми  поэтическими чувствами, которые привлекли его к ней, а держалась чем‑то  другим, неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с ее телом.      

Взбивать локоны, надевать роброны и петь романсы, для того  чтобы привлечь к себе своего мужа, показалось бы ей так же странным, как  украшать себя для того, чтобы быть самой собою довольной. Украшать же себя для  того, чтобы нравиться другим, - может быть, теперь это и было бы приятно  ей, - она не знала, - но было совершенно некогда. Главная же причина,  по которой она не занималась ни пением, ни туалетом, ни обдумыванием своих  слов, состояла в том, что ей было совершенно некогда заниматься этим.      

Известно, что человек имеет способность погрузиться весь в  один предмет, какой бы он ни казался ничтожный. И известно, что нет такого  ничтожного предмета, который бы при сосредоточенном внимании, обращенном на  него, не разросся до бесконечности.      

Предмет, в который погрузилась вполне Наташа, - была  семья, то есть муж, которого надо было держать так, чтобы он нераздельно  принадлежал ей, дому, - и дети, которых надо было носить, рожать, кормить,  воспитывать.      

И чем больше она вникала, не умом, а всей душой, всем  существом своим, в занимавший ее предмет, тем более предмет этот разрастался  под ее вниманием, и тем слабее и ничтожнее казались ей ее силы, так что она их  все сосредоточивала на одно и то же, и все‑таки не успевала сделать всего  того, что ей казалось нужно.      

Толки и рассуждения о правах женщин, об отношениях супругов,  о свободе и правах их, хотя и не назывались еще, как теперь, вопросами,   были тогда точно такие же, как и теперь; но эти вопросы не только не  интересовали Наташу, но она решительно не понимала их.      

Вопросы эти и тогда, как и теперь, существовали только для  тех людей, которые в браке видят одно удовольствие, получаемое супругами друг  от друга, то есть одно начало брака, а не все его значение, состоящее в семье.      

Рассуждения эти и теперешние вопросы, подобные вопросам о  том, каким образом получить как можно более удовольствия от обеда, тогда, как и  теперь, не существуют для людей, для которых цель обеда есть питание и цель  супружества - семья.      

Если цель обеда - питание тела, то тот, кто съест вдруг два  обеда, достигнет, может быть, большего удовольствия, но не достигнет цели, ибо  оба обеда не переварятся желудком.      

Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много  жен и мужей, может быть, получит много удовольствия, но ни в каком случае не  будет иметь семьи.      

Весь вопрос, ежели цель обеда есть питание, а цель брака -  семья, разрешается только тем, чтобы не есть больше того, что может переварить  желудок, и не иметь больше жен и мужей, чем столько, сколько нужно для семьи,  то есть одной и одного. Наташе нужен был муж. Муж был дан ей. И муж дал ей  семью. И в другом, лучшем муже она не только не видела надобности, но, так как  все силы душевные ее были устремлены на то, чтобы служить этому мужу и семье,  она и не могла себе представить и не видела никакого интереса в представлении о  том, что бы было, если б было другое.      

Наташа не любила общества вообще, но она тем более дорожила  обществом родных - графини Марьи, брата, матери и Сони. Она дорожила обществом  тех людей, к которым она, растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами  из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна,  и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше.      

Наташа до такой степени опустилась, что ее костюмы, ее  прическа, ее невпопад сказанные слова, ее ревность - она ревновала к Соне, к  гувернантке, ко всякой красивой и некрасивой женщине - были обычным предметом  шуток всех ее близких. Общее мнение было то, что Пьер был под башмаком своей  жены, и действительно это было так. С самых первых дней их супружества Наташа  заявила свои требования. Пьер удивился очень этому совершенно новому для него  воззрению жены, состоящему в том, что каждая минута его жизни принадлежит ей и  семье; Пьер удивился требованиям своей жены, но был польщен ими и подчинился  им.      

Подвластность Пьера заключалась в том, что он не смел не  только ухаживать, но не смел с улыбкой говорить с другой женщиной, не смел  ездить в клубы, на обеды так,  для того чтобы провести время, не смел  расходовать денег для прихоти, не смел уезжать на долгие сроки, исключая как по  делам, в число которых жена включала и его занятия науками, в которых она  ничего не понимала, но которым она приписывала большую важность. Взамен этого  Пьер имел полное право у себя в доме располагать не только самим собой, как он  хотел, но и всей семьею. Наташа у себя в доме ставила себя на ногу рабы мужа;  и весь дом ходил на цыпочках, когда Пьер занимался - читал или писал в  своем кабинете. Стоило Пьеру показать какое‑нибудь пристрастие, чтобы то,  что он любил, постоянно исполнялось. Стоило ему выразить желание, чтобы Наташа  вскакивала и бежала исполнять его.      

Весь дом руководился только мнимыми повелениями мужа, то  есть желаниями Пьера, которые Наташа старалась угадывать. Образ, место жизни,  знакомства, связи, занятия Наташи, воспитание детей - не только все делалось по  выраженной воле Пьера, но Наташа стремилась угадать то, что могло вытекать из  высказанных в разговорах мыслей Пьера. И она верно угадывала то, в чем состояла  сущность желаний Пьера, и, раз угадав ее, она уже твердо держалась раз  избранного. Когда Пьер сам уже хотел изменить своему желанию, она боролась  против него его же оружием.      

Так, в тяжелое время, навсегда памятное Пьеру, Наташе, после  родов первого слабого ребенка, когда им пришлось переменить трех кормилиц и  Наташа заболела от отчаяния, Пьер однажды сообщил ей мысли Руссо, с которыми он  был совершенно согласен, о неестественности и вреде кормилиц. С следующим  ребенком, несмотря на противудействие матери, докторов и самого мужа, восстававших  против ее кормления, как против вещи тогда неслыханной и вредной, она настояла  на своем и с тех пор всех детей кормила сама.      

Весьма часто, в минуты раздражения, случалось, что муж с  женой спорили подолгу, потом после спора Пьер, к радости и удивлению своему,  находил не только в словах, но и в действиях жены свою ту самую мысль, против  которой она спорила. И не только он находил ту же мысль, но он находил ее  очищенною от всего того, что было лишнего, вызванного увлечением и спором, в  выражении мысли Пьера.      

После семи лет супружества Пьер чувствовал радостное,  твердое сознание того, что он не дурной человек, и чувствовал он это потому,  что он видел себя отраженным в своей жене. В себе он чувствовал все хорошее и  дурное смешанным и затемнявшим одно другое. Но на жене его отражалось только  то, что было истинно хорошо: все не совсем хорошее было откинуто. И отражение  это произошло не путем логической мысли, а другим - таинственным,  непосредственным отражением.XI      

       

Два месяца тому назад Пьер, уже гостя у Ростовых, получил  письмо от князя Федора, призывавшего его в Петербург для обсуждения важных  вопросов, занимавших в Петербурге членов одного общества, которого Пьер был  одним из главных основателей.      

Прочтя это письмо, Наташа, как она читала все письма мужа,  несмотря на всю тяжесть для нее отсутствия мужа, сама предложила ему ехать в  Петербург. Всему, что было умственным, отвлеченным делом мужа, она приписывала,  не понимая его, огромную важность и постоянно находилась в страхе быть помехой  в этой деятельности ее мужа. На робкий, вопросительный взгляд Пьера после  прочтения письма она отвечала просьбой, чтобы он ехал, но только определил бы  ей верно время возвращения. И отпуск был дан на четыре недели.      

С того времени, как вышел срок отпуска Пьера, две недели  тому назад, Наташа находилась в неперестававшем состоянии страха, грусти и  раздражения.      

Денисов, отставной, недовольный настоящим положением дел  генерал, приехавший в эти последние две недели, с удивлением и грустью, как на  непохожий портрет когда‑то любимого человека, смотрел на Наташу. Унылый,  скучающий взгляд, невпопад ответы и разговоры о детской, было все, что он видел  и слышал от прежней волшебницы.      

Наташа была все это время грустна и раздражена, в  особенности тогда, когда, утешая ее, мать, брат или графиня Марья старались  извинить Пьера и придумать причины его замедления.      

- Все глупости, все пустяки, - говорила  Наташа, - все его размышления, которые ни к чему не ведут, и все эти  дурацкие общества, - говорила она о тех самых делах, в великую важность  которых она твердо верила. И она уходила в детскую кормить своего единственного  мальчика Петю.      

Никто ничего не мог ей сказать столько успокоивающего,  разумного, сколько это маленькое трехмесячное существо, когда оно лежало у ее  груди и она чувствовала его движение рта и сопенье носиком. Существо это  говорило: «Ты сердишься, ты ревнуешь, ты хотела бы ему отмстить, ты боишься, а  я вот он. А я вот он:» И отвечать нечего было. Это было больше, чем правда.      

Наташа в эти две недели беспокойства так часто прибегала к  ребенку за успокоением, так возилась над ним, что она перекормила его и он  заболел. Она ужасалась его болезни, а вместе с тем этого‑то ей и нужно  было. Ухаживая за ним, она легче переносила беспокойство о муже.      

Она кормила, когда зашумел у подъезда возок Пьера, и няня,  знавшая, чем обрадовать барыню, неслышно, но быстро, с сияющим лицом, вошла в  дверь.      

- Приехал? - быстрым шепотом спросила Наташа,  боясь пошевелиться, чтобы не разбудить засыпавшего ребенка.      

- Приехали, матушка, - прошептала няня.      

Кровь бросилась в лицо Наташи, и ноги невольно сделали  движение; но вскочить и бежать было нельзя. Ребенок опять открыл глазки,  взглянул. «Ты тут», - как будто сказал он и опять лениво зачмокал губами.      

Потихоньку отняв грудь, Наташа покачала его, передала няне и  пошла быстрыми шагами в дверь. Но у двери она остановилась, как бы почувствовав  упрек совести за то, что, обрадовавшись, слишком скоро оставила ребенка, и  оглянулась. Няня, подняв локти, переносила ребенка за перильца кроватки.      

- Да уж идите, идите, матушка, будьте покойны,  идите, - улыбаясь, прошептала няня, с фамильярностью, устанавливающейся  между няней и барыней.      

И Наташа легкими шагами побежала в переднюю. Денисов, с  трубкой, вышедший в залу из кабинета, тут в первый раз узнал Наташу. Яркий,  блестящий, радостный свет лился потоками из ее преобразившегося лица.      

- Приехал! - проговорила она ему на бегу, и  Денисов почувствовал, что он был в восторге от того, что приехал Пьер, которого  он очень мало любил. Вбежав в переднюю, Наташа увидала высокую фигуру в шубе,  разматывающую шарф.      

«Он! он! Правда! Вот он! - проговорила она сама с собой  и, налетев на него, обняла, прижала к себе, головой к груди, и потом,  отстранив, взглянула на заиндевевшее, румяное и счастливое лицо Пьера. -  Да, это он; счастливый, довольный:»      

И вдруг она вспомнила все те муки ожидания, которые она  перечувствовала в последние две недели: сияющая на ее лице радость скрылась;  она нахмурилась, и поток упреков и злых слов излился на Пьера.      

- Да, тебе хорошо! Ты очень рад, ты веселился: А каково  мне? Хоть бы ты детей пожалел. Я кормлю, у меня молоко испортилось. Петя был  при смерти. А тебе очень весело. Да, тебе весело.      

Пьер знал, что он не виноват, потому что ему нельзя было  приехать раньше; знал, что этот взрыв с ее стороны неприличен, и знал, что  через две минуты это пройдет; он знал, главное, что ему самому было весело и  радостно. Он бы хотел улыбнуться, но и не посмел подумать об этом. Он сделал  жалкое, испуганное лицо и согнулся.      

- Я не мог, ей‑богу! Но что Петя?      

- Теперь ничего, пойдем. Как тебе не совестно! Кабы ты  мог видеть, какая я без тебя, как я мучилась:      

- Ты здорова?      

- Пойдем, пойдем, - говорила она, не выпуская его  руки. И они пошли в свои комнаты.      

Когда Николай с женою пришли отыскивать Пьера, он был в  детской и держал на своей огромной правой ладони проснувшегося грудного сына и  тетёшкал его. На широком лице его с раскрытым беззубым ртом остановилась  веселая улыбка. Буря уже давно вылилась, и яркое, радостное солнце сияло на  лице Наташи, умиленно смотревшей на мужа и сына.      

- И хорошо всё переговорили с князем Федором? -  говорила Наташа.      

- Да, отлично.      

- Видишь, держит (голову, разумела Наташа). Ну, как он  меня напугал!      

- А княгиню видел? правда, что она влюблена в этого?..      

- Да, можешь себе представить:      

В это время вошли Николай с графиней Марьей. Пьер, не  спуская с рук сына, нагнувшись, поцеловался с ними и отвечал на расспросы. Но,  очевидно, несмотря на многое интересное, что нужно было переговорить, ребенок в  колпачке, с качающейся головой, поглощал все внимание Пьера.      

- Как мил! - сказала графиня Марья, глядя на  ребенка и играя с ним. - Вот этого я не понимаю, Nicolas, -  обратилась она к мужу, - как ты не понимаешь прелесть этих чудо прелестей.      

- Не понимаю, не могу, - сказал Николай, холодным  взглядом глядя на ребенка. - Кусок мяса. Пойдем, Пьер.      

- Ведь главное, он такой нежный отец, - сказала  графиня Марья, оправдывая своего мужа, - но только, когда уже год или  этак:      

- Нет, Пьер отлично их нянчит, - сказала  Наташа, - он говорит, что у него рука как раз сделана по задку ребенка.  Посмотрите.      

- Ну, только не для этого, - вдруг, смеясь, сказал  Пьер, перехватывая ребенка и передавая его няне.XII      

       

Как в каждой настоящей семье, в лысогорском доме жило вместе  несколько совершенно различных миров, которые, каждый удерживая свою  особенность и делая уступки один другому, сливались в одно гармоническое целое.  Каждое событие, случавшееся в доме, было одинаково - радостно или печально -  важно для всех этих миров; но каждый мир имел совершенно свои, независимые от  других, причины радоваться или печалиться какому‑либо событию.      

Так приезд Пьера было радостное, важное событие, и таким оно  отразилось на всех.      

Слуги, вернейшие судьи господ, потому что они судят не по  разговорам и выраженным чувствам, а по действиям и образу жизни, - были  рады приезду Пьера, потому что при нем, они знали, граф перестанет ходить  ежедневно по хозяйству и будет веселее и добрее, и еще потому, что всем будут  богатые подарки к празднику.      

Дети и гувернантки радовались приезду Безухова, потому что  никто так не вовлекал их в общую жизнь, как Пьер. Он один умел на клавикордах  играть тот экосез (единственная его пьеса), под который можно танцевать, как он  говорил, всевозможные танцы, и он привез, наверное, всем подарки.      

Николенька, который был теперь пятнадцатилетний худой, с  вьющимися русыми волосами и прекрасными глазами, болезненный, умный мальчик,  радовался потому, что дядя Пьер, как он называл его, был предметом его  восхищения и страстной любви. Никто не внушал Николеньке особенной любви к  Пьеру, и он только изредка видал его. Воспитательница его, графиня Марья, все  силы употребляла, чтобы заставить Николеньку любить ее мужа так же, как она его  любила, и Николенька любил дядю; но любил с чуть заметным оттенком презрения.  Пьера же он обожал. Он не хотел быть ни гусаром, ни георгиевским кавалером, как  дядя Николай, он хотел быть ученым, умным и добрым, как Пьер. В присутствии  Пьера на его лице было всегда радостное сияние, и он краснел и задыхался, когда  Пьер обращался к нему. Он не проранивал ни одного слова из того, что говорил  Пьер, и потом с Десалем и сам с собою вспоминал и соображал значение каждого  слова Пьера. Прошедшая жизнь Пьера, его несчастия до 12‑го года (о  которых он из слышанных слов составил себе смутное поэтическое представление),  его приключения в Москве, плен, Платон Каратаев (о котором он слыхал от Пьера),  его любовь к Наташе (которую тоже особенною любовью любил мальчик) и, главное,  его дружба к отцу, которого не помнил Николенька, - все это делало для  него из Пьера героя и святыню.      

Из прорывавшихся речей об его отце и Наташе, из того  волнения, с которым говорил Пьер о покойном, из той осторожной, благоговейной  нежности, с которой Наташа говорила о нем же, мальчик, только что начинавший  догадываться о любви, составил себе понятие о том, что отец его любил Наташу и  завещал ее, умирая, своему другу. Отец же этот, которого не помнил мальчик,  представлялся ему божеством, которого нельзя было себе вообразить и о котором  он иначе не думал, как с замиранием сердца и слезами грусти и восторга. И  мальчик был счастлив вследствие приезда Пьера.      

Гости были рады Пьеру, как человеку, всегда оживлявшему и  сплочавшему всякое общество.      

Взрослые домашние, не говоря о жене, были рады другу, при  котором жилось легче и спокойнее.      

Старушки были рады и подаркам, которые он привезет, и,  главное, тому, что опять оживет Наташа.      

Пьер чувствовал эти различные на себя воззрения различных  миров и спешил каждому дать ожидаемое.      

Пьер, самый рассеянный, забывчивый человек, теперь, по  списку, составленному женой, купил все, не забыв ни комиссий матери и брата, ни  подарков на платье Беловой, ни игрушек племянникам. Ему странно показалось в  первое время своей женитьбы это требование жены - исполнить и не забыть всего  того, что он взялся купить, и поразило серьезное огорчение ее, когда он в  первую свою поездку все перезабыл. Но впоследствии он привык к этому. Зная, что  Наташа для себя ничего не поручала, а для других поручала только тогда, когда  он сам вызывался, он теперь находил неожиданное для самого себя детское  удовольствие в этих покупках подарков для всего дома и ничего никогда не  забывал. Ежели он заслуживал упреки от Наташи, то только за то, что покупал  лишнее и слишком дорого. Ко всем своим недостаткам, по мнению большинства:  неряшливости, опущенности, или качествам, по мнению Пьера, Наташа присоединяла  еще и скупость.      

С того самого времени, как Пьер стал жить большим домом,  семьей, требующей больших расходов, он, к удивлению своему, заметил, что он  проживал вдвое меньше, чем прежде, и что его расстроенные последнее время, в  особенности долгами первой жены, дела стали поправляться.      

Жить было дешевле потому, что жизнь была связана: той самой  дорогой роскоши, состоящей в таком роде жизни, что всякую минуту можно изменить  его, Пьер не имел уже, да и не желал иметь более. Он чувствовал, что образ  жизни его определен теперь раз навсегда, до смерти, что изменить его не в его  власти, и потому этот образ жизни был дешев.      

Пьер с веселым, улыбающимся лицом разбирал свои покупки.      

- Каково! - говорил он, развертывая, как лавочник,  кусок ситца. Наташа, держа на коленях старшую дочь и быстро переводя сияющие  глаза с мужа на то, что он показывал, сидела против него.      

- Это для Беловой? Отлично. - Она пощупала добро   ту.      

- Это по рублю, верно?      

Пьер сказал цену.      

- Дорого, - сказала Наташа. - Ну, как дети  рады будут и maman. Только напрасно ты мне это купил, - прибавила она, не  в силах удержать улыбку, любуясь на золотой с жемчугами гребень, которые тогда  только стали входить в моду.      

- Меня Адель сбила: купить да купить, - сказал  Пьер.      

- Когда же я надену? - Наташа вложила его в  косу. - Это Машеньку вывозить; может, тогда опять будут носить. Ну,  пойдем.      

И, забрав подарки, они пошли сначала в детскую, потом к  графине.      

Графиня, по обычаю, сидела с Беловой за гранпасьянсом, когда  Пьер и Наташа с свертками под мышками вошли в гостиную.      

Графине было уже за шестьдесят лет. Она была совсем седа и  носила чепчик, обхватывавший все лицо рюшем. Лицо ее было сморщено, верхняя  губа ушла, и глаза были тусклы.      

После так быстро последовавших одна за другой смертей сына и  мужа она чувствовала себя нечаянно забытым на этом свете существом, не имеющим  никакой цели и смысла. Она ела, пила, спала, бодрствовала, но она не жила.  Жизнь не давала ей никаких впечатлений. Ей ничего не нужно было от жизни, кроме  спокойствия, и спокойствие это она могла найти только в смерти. Но пока смерть  еще не приходила, ей надо было жить, то есть употреблять свое время, свои силы  жизни. В ней в высшей степени было заметно то, что заметно в очень маленьких  детях и очень старых людях. В ее жизни не видно было никакой внешней цели, а  очевидна была только потребность упражнять свои различные склонности и  способности. Ей надо было покушать, поспать, подумать, поговорить, поплакать,  поработать, посердиться и т. д. только потому, что у ней был желудок, был мозг,  были мускулы, нервы и печень. Все это она делала, не вызываемая чем‑нибудь  внешним, не так, как делают это люди во всей силе жизни, когда из‑за  цели, к которой они стремятся, не заметна другая цель - приложения своих сил.  Она говорила только потому, что ей физически надо было поработать легкими и  языком. Она плакала, как ребенок, потому что ей надо было просморкаться и т. д.  То, что для людей в полной силе представляется целью, для нее был, очевидно,  предлог.      

Так поутру, в особенности ежели накануне она покушала чего‑нибудь  жирного, у ней являлась потребность посердиться, и тогда она выбирала ближайший  предлог - глухоту Беловой.      

Она с другого конца комнаты начинала говорить ей что‑нибудь  тихо.      

- Нынче, кажется, теплее, моя милая, - говорила  она шепотом. И когда Белова отвечала: «Как же, приехали», она сердито ворчала:  - Боже мой, как глуха и глупа!      

Другой предлог был нюхательный табак, который ей казался то  сух, то сыр, то дурно растерт. После этих раздражений желчь разливалась у нее в  лице, и горничные ее знали по верным признакам, когда будет опять глуха Белова,  и опять табак сделается сыр, и когда будет желтое лицо. Так, как ей нужно было  поработать желчью, так ей нужно было иногда поработать остававшимися  способностями мыслить, и для этого предлогом был пасьянс. Когда нужно было  поплакать, тогда предметом был покойный граф. Когда нужно было тревожиться,  предлогом был Николай и его здоровье; когда нужно было язвительно поговорить,  тогда предлогом была графиня Марья. Когда нужно было дать упражнение органу  голоса, - это бывало большей частью в седьмом часу, после пищеварительного  отдыха в темной комнате, - тогда предлогом были рассказы все одних и тех  же историй и все одним и тем же слушателям.      

Это состояние старушки понималось всеми домашними, хотя  никто никогда не говорил об этом и всеми употреблялись всевозможные усилия для  удовлетворения этих ее потребностей. Только в редком взгляде и грустной  полуулыбке, обращенной друг к другу между Николаем, Пьером, Наташей и Марьей,  бывало выражаемо это взаимное понимание ее положения.      

Но взгляды эти, кроме того, говорили еще другое; они  говорили о том, что она сделала уже свое дело в жизни, о том, что она не вся в  том, что теперь видно в ней, о том, что и все мы будем такие же и что радостно  покоряться ей, сдерживать себя для этого когда‑то дорогого, когда‑то  такого же полного, как и мы, жизни, теперь жалкого существа. Mémento  mori [Помни о смерти (лат.) ] - говорили эти взгляды.      

Только совсем дурные и глупые люди да маленькие дети из всех  домашних не понимали этого и чуждались ее.XIII      

       

Когда Пьер с женою пришли в гостиную, графиня находилась в  привычном состоянии потребности занять себя умственной работой гранпасьянса и  потому, несмотря на то, что она по привычке сказала слова, всегда говоримые ею  при возвращении Пьера или сына: «Пора, пора, мои милый; заждались. Ну, слава  богу». И при передаче ей подарков - сказала другие привычные слова: «Не дорог  подарок, дружок, - спасибо, что меня, старуху, даришь:» - видимо было, что  приход Пьера был ей неприятен в эту минуту, потому что отвлекал ее от  недоложенного гранпасьянса. Она окончила пасьянс и тогда только принялась за  подарки. Подарки состояли из прекрасной работы футляра для карт, севрской ярко‑синей  чашки с крышкой и с изображениями пастушек и из золотой табакерки с портретом  покойного графа, который Пьер заказывал в Петербурге миниатюристу. (Графиня  давно желала этого.) Ей не хотелось теперь плакать, и потому она равнодушно  посмотрела на портрет и занялась больше футляром.      

- Благодарствуй, мой друг, ты утешил меня, -  сказала она, как всегда говорила. - Но лучше всего, что сам себя привез. А  то это ни на что не похоже; хоть бы ты побранил свою жену. Что это? Как  сумасшедшая без тебя. Ничего не видит, не помнит, - говорила она привычные  слова. - Посмотри, Анна Тимофеевна, - прибавила она, - какой  сынок футляр нам привез.      

Белова хвалила подарки и восхищалась своим ситцем.      

Хотя Пьеру, Наташе, Николаю, Марье и Денисову многое нужно  было поговорить такого, что не говорилось при графине, не потому, чтобы что‑нибудь  скрывалось от нее, но потому, что она так отстала от многого, что, начав  говорить про что‑нибудь при ней, надо бы было отвечать на ее вопросы,  некстати вставляемые, и повторять вновь уже несколько раз повторенное ей:  рассказывать, что тот умер, тот женился, чего она не могла вновь запомнить; но  они, по обычаю, сидели за чаем в гостиной у самовара, и Пьер отвечал на вопросы  графини, ей самой ненужные и никого не интересующие, о том, что князь Василий  постарел и что графиня Марья Алексеевна велела кланяться и помнит и т. д. :      

Такой разговор, никому не интересный, но необходимый, велся  во все время чая. За чай вокруг круглого стола и самовара, у которого сидела  Соня, собирались все взрослые члены семейства. Дети, гувернеры и гувернантки  уже отпили чай, и голоса их слышались в соседней диванной. За чаем все сидели  на обычных местах; Николай сидел у печки за маленьким столиком, к которому ому  подавали чай. Старая, с совершенно седым лицом, из которого еще резче  выкатывались большие черные глаза, борзая Милка, дочь первой Милки, лежала подле  него на кресле. Денисов, с поседевшими наполовину курчавыми волосами, усами и  бакенбардами, в расстегнутом генеральском сюртуке, сидел подле графини Марьи.  Пьер сидел между женою и старою графиней. Он рассказывал то, что - он знал -  могло интересовать старушку и быть понято ею. Он говорил о внешних,  общественных событиях и о тех людях, которые когда‑то составляли кружок  сверстников старой графини, которые когда‑то были действительным, живым  отдельным кружком, но которые теперь, большей частью разбросанные по миру, так  же как она, доживали свой век, собирая остальные колосья того, что они посеяли  в жизни. Но они‑то, эти сверстники, казались старой графине исключительно  серьезным и настоящим миром. По оживлению Пьера Наташа видела, что поездка его  была интересна, что ему многое хотелось рассказать, но он не смел говорить при  графине. Денисов, не будучи членом семьи, поэтому не понимая осторожности  Пьера, кроме того, как недовольный, весьма интересовался тем, что делалось в  Петербурге, и беспрестанно вызывал Пьера на рассказы то о только что  случившейся истории в Семеновском полку, то об Аракчееве, то о Библейском  обществе. Пьер иногда увлекался и начинал рассказывать, но Николай и Наташа  всякий раз возвращали его к здоровью князя Ивана и графини Марьи Антоновны.      

- Ну что же, все это безумие, и Госнер и  Татаринова, - спросил Денисов, - неужели все продолжается?      

- Как продолжается? - вскрикнул Пьер. -  Сильнее чем когда‑нибудь. Библейское общество - это теперь все  правительство.      

- Это что же, mon cher ami? - спросила графиня,  отпившая свой чай и, видимо, желая найти предлог для того, чтобы посердиться  после пищи. - Как же это ты говоришь: правительство; я это не пойму.      

- Да, знаете, maman, - вмешался Николай, знавший,  как надо было переводить на язык матери, - это князь Александр Николаевич  Голицын устроил общество, так он в большой силе, говорят.      

- Аракчеев и Голицын, - неосторожно сказал  Пьер, - это теперь все правительство. И какое! Во всем видят заговоры,  всего боятся.      

- Что ж, князь Александр Николаевич‑то чем же  виноват? Он очень почтенный человек. Я встречала его тогда у Марьи  Антоновны, - обиженно сказала графиня и, еще больше обиженная тем, что все  замолчали, продолжала: - Нынче всех судить стали. Евангельское общество - ну  что ж дурного? - И она встала (все встали тоже) и с строгим видом поплыла  к своему столу в диванную.      

Среди установившегося грустного молчания из соседней комнаты  послышались детские смех и голоса. Очевидно, между детьми происходило какое‑то  радостное волнение.      

- Готово, готово! - послышался из‑за всех  радостный вопль маленькой Наташи. Пьер переглянулся с графиней Марьей и  Николаем (Наташу он всегда видел) и счастливо улыбнулся.      

- Вот музыка‑то чудная! - сказал он.      

- Это Анна Макаровна чулок кончила, - сказала  графиня Марья.      

- О, пойду смотреть, - вскакивая, сказал  Пьер. - Ты знаешь, - сказал он, останавливаясь у двери, - отчего  я особенно люблю эту музыку? - они мне первые дают знать, что все хорошо.  Нынче еду: чем ближе к дому, тем больше страх. Как вошел в переднюю, слышу,  заливается Андрюша о чем‑то, - ну, значит, все хорошо:      

- Знаю, знаю я это чувство, - подтвердил  Николай. - Мне идти нельзя, ведь чулки - сюрприз мне.      

Пьер вошел к детям, и хохот и крики еще более  усилились. - Ну, Анна Макаровна, - слышался голос Пьера, - вот  сюда, на середину, и по команде - раз, два, и когда я скажу три, ты сюда  становись. Тебя на руки. Ну, раз, два: - проговорил голос Пьера; сделалось  молчание. - Три! - и восторженный стон детских голосов поднялся в  комнате.      

- Два, два! - кричали дети.      

Это были два чулка, которые по одному ей известному секрету  Анна Макаровна сразу вязала на спицах и которые она всегда торжественно при  детях вынимала один из другого, когда чулок был довязан.XIV      

       

Вскоре после этого дети пришли прощаться. Дети  перецеловались со всеми, гувернеры и гувернантки раскланялись и вышли.  Оставался один Десаль с своим воспитанником. Гувернер шепотом приглашал своего  воспитанника идти вниз.      

- Non, monsieur Dessales, je demanderai à ma  tante de rester, [Нет, мосье Десаль, я попрошусь у тетеньки остаться.] -  отвечал также шепотом Николенька Болконский.      

- Ma tante, позвольте мне остаться, - сказал  Николенька, подходя к тетке. Лицо его выражало мольбу, волнение и восторг.  Графиня Марья поглядела на него и обратилась к Пьеру.      

- Когда вы тут, он оторваться не может: - сказала она  ему.      

- Je vous le ramènerai tout‑à‑l'heure,  monsieur Dessales; bonsoir, [Я сейчас приведу вам его, мосье Десаль; покойной  ночи.] - сказал Пьер, подавая швейцарцу руку, и, улыбаясь, обратился к  Николеньке. - Мы совсем не видались с тобой. Мари, как он похож  становится, - прибавил он, обращаясь к графине Марье.      

- На отца? - сказал мальчик, багрово вспыхнув и  снизу вверх глядя на Пьера восхищенными, блестящими глазами. Пьер кивнул ему  головой и продолжал прерванный детьми рассказ. Графиня Марья работала на руках  по канве; Наташа, не спуская глаз, смотрела на мужа. Николай и Денисов  вставали, спрашивали трубки, курили, брали чай у Сони, сидевшей уныло и упорно  за самоваром, и расспрашивали Пьера. Кудрявый болезненный мальчик, с своими  блестящими глазами, сидел никем не замечаемый в уголку, и, только поворачивая  кудрявую голову на тонкой шее, выходившей из отложных воротничков, в ту  сторону, где был Пьер, он изредка вздрагивал и что‑то шептал сам с собою,  видимо испытывая какое‑то новое и сильное чувство.      

Разговор вертелся на той современной сплетне из высшего  управления, в которой большинство людей видит обыкновенно самый важный интерес  внутренней политики. Денисов, недовольный правительством за свои неудачи по  службе, с радостью узнавал все глупости, которые, по его мнению, делались  теперь в Петербурге, и в сильных и резких выражениях делал свои замечания на  слова Пьера.      

- Пг'ежде немцем надо было быть, тепег'ь надо плясать с  Татаг'иновой и madame Кг'юднег', читать: Экаг'стгаузена и бг'атию. Ох! спустил  бы опять молодца нашего Бонапарта! Он бы всю дуг'ь повыбил. Ну на что похоже -  солдату Шваг'цу дать Семеновский полк? - кричал он.      

Николай, хотя без того желания находить все дурным, которое  было у Денисова, считал также весьма достойным и важным делом посудить о  правительстве и считал, что то, что А. назначен министром того‑то, а что  Б. генерал‑губернатором туда‑то и что государь сказал то‑то,  а министр то‑то, что все это дела очень значительные. И он считал нужным  интересоваться этим и расспрашивал Пьера. За расспросами этих двух собеседников  разговор не выходил из этого обычного характера сплетни высших  правительственных сфер.      

Но Наташа, знавшая все приемы и мысли своего мужа, видела,  что Пьер давно хотел и не мог вывести разговор на другую дорогу и высказать  свою задушевную мысль, ту самую, для которой он и ездил в Петербург -  советоваться с новым другом своим, князем Федором; и она помогла ему  вопросом: что же его дело с князем Федором?      

- О чем это? - спросил Николай.