1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– Откуда   мне знать? Что поджигают для развлечения знатные вельможи? Например, жилье   какого-нибудь бедняги – Да ты рехнулся, Шико. Поджечь дом в моем городе   Париже? Кто осмелился бы позволить себе что-либо подобное?      

– Ну,   знаешь, не очень-то здесь стесняются!      

– Шико!      

– Словом,   они не сделали ничего такого, о чем до тебя дошел бы слушок или от чего до тебя   долетел бы дымок?      

– Решительно   нет.      

– Тем   лучше… – молвил Шико и вздохнул с облегчением, которого явно не испытывал   в течение всего допроса, учиненного им Генриху.      

– А   знаешь ли ты одну вещь, Шико? – спросил Генрих.      

– Нет,   не знаю.      

– Ты   становишься злым.      

– Я?      

– Да,   ты.      

– Пребывание   в могиле смягчило мой нрав, но в твоем обществе меня тошнит. Omnia letho   putrescunt [29].      

– Выходит,   что я заплесневел? – сказал король, – Немного, сынок, немного.      

– Вы   становитесь несносным, Шико, и я начинаю приписывать вам интриганство и   честолюбивые замыслы, что прежде считал несвойственным вашему характеру.      

– Честолюбивые   замыслы? У меня-то? Генрике, сын мой, ты был только глуповат, а теперь   становишься безумным. Это – шаг вперед.      

– А   я вам говорю, господин Шико, что вы стремитесь отдалить от меня моих лучших   слуг, приписывая им намерения, которых у них нет, преступления, о которых они   не помышляли. Словом, вы хотите всецело завладеть мною.      

– Завладеть   тобою! Я-то? – воскликнул Шико. – Чего ради? Избави бог, с тобой   слишком много хлопот, bone Deus2[30].   Не говоря уже о том, что тебя чертовски трудно кормить. Нет, нет, ни за какие   блага!      

– Гм,   гм! – пробурчал король.      

– Ну-ка,   объясни мне, откуда у тебя взялась эта нелепая мысль?      

– Сначала   вы весьма холодно отнеслись к моим похвалам по адресу вашего старого друга,   дома Модеста, которому многим обязаны.      

– Я   многим обязан дому Модесту? Ладно, ладно, ладно! А затем?      

– Затем   вы пытались очернить братьев де Жуаезов, например, наипреданнейших моих друзей.      

– Насчет   последнего не спорю.      

– Наконец,   выпустили когти против Гизов.      

– Ах   вот как? Ты даже их полюбил? Видно, сегодня выдался денек, когда ты ко всем   благоволишь!      

– Нет,   я их не люблю. Но поскольку они в настоящее время тише воды, ниже травы,   поскольку в настоящий момент они не доставляют мне никаких неприятностей,   поскольку я ни на миг не теряю их из вида, поскольку все, что я в них   замечаю, – это неизменная холодность мрамора, а я не имею привычки бояться   статуй, какой бы у них ни был грозный вид, – постольку я уж предпочитаю те   изваяния, лица и позы которых мне знакомы. Видишь ли, Шико, призрак, к которому   привыкаешь, становится докучным завсегдатаем. Все эти Гизы с их мрачными   взглядами, длинными шпагами принадлежат к тем людям моего королевства, которые   причинили мне меньше всего зла. Хочешь, я скажу тебе, на что они похожи?      

– Скажи,   Генрике, ты мне доставишь удовольствие. Ты ведь сам знаешь, что твои сравнения   необычайно метки.      

– Так   вот, Гизы напоминают тех щук, которых пускают в пруд, чтобы они там гонялись за   крупной рыбой и тем самым не давали ей чрезмерно жиреть, но представь себе хоть   на миг, что крупная рыба их не боится.      

– А   почему?      

– Зубы   у них недостаточно остры, чтобы прокусить чешую крупных рыб.      

– Ах,   Генрике, дитя мое, как ты остроумен!      

– А   твой Беарнец мяучит, как кошка, а кусает, как тигр…      

– В   жизни бы не поверил! – воскликнул Шико. – Валуа расхваливает Гизов!   Продолжай, продолжай, сынок, ты на верном пути. Разводись немедленно и женись   на госпоже де Монпансье. Уж во всяком случае, если у нее не будет ребенка от   тебя, то ты получишь ребенка от нее. Ведь она в свое время была, кажется,   влюблена в тебя?      

Генрих   приосанился.      

– Как   же, – ответил он, – но я был занят в другом месте – вот причина   всех ее угроз. Шико, ты попал в самую точку. У нее против меня чисто женская   вражда, и временами это меня раздражает. Но, к счастью, я мужчина и могу только   посмеяться надо всем этим.      

Генрих,   договаривая эти слова, поправлял свой воротник, откинутый на итальянский манер,   когда камер-лакей Намбю выкрикнул с порога двери:      

– Гонец   от господина герцога де Гиза к его величеству!      

– Это   простой курьер или дворянин? – спросил король.      

– Это   капитан, сир.      

– Пусть   войдет, он будет желанным гостем.      

Тотчас в   комнату вошел капитан кавалерийского полка в походной форме и поклонился, как   положено, королю.      

 Глава 16.      

КУМОВЬЯ      

       

Услышав,   о ком доложили, Шико сел, по своему обыкновению бесцеремонно повернулся спиной   к двери и, полусомкнув веки, погрузился в столь свойственное ему мысленное   созерцание. Однако при первых же словах посланца Гизов он вздрогнул и сразу же   открыл глаза.      

К   счастью или к несчастью, король, занятый вновь прибывшим, не обратил внимания   на это движение Шико, хотя у того оно всегда таило в себе угрозу.      

Посланец   находился в десяти шагах от кресла, в которое забился Шико, и, так как профиль   Шико едва выдавался над украшениями кресла, глаза его видели всего посланца   целиком, а посланец мог видеть лишь один глаз Шико.      

– Вы   прибыли из Лотарингии? – спросил король у этого посланца, отличавшегося   довольно благородной осанкой и довольно воинственной внешностью.      

– Никак   нет, сир, из Суассона, где господин герцог, безвыездно находящийся там уже в   течение месяца, передал мне это письмо, каковое я имею честь положить к стопам   вашего величества.      

В глазах   Шико загорелся огонь. Они следили за малейшим движением посланца, и в то же   время уши не теряли ни единого его слова.      

Посланец   расстегнул серебряные застежки своей куртки из буйволовой кожи и вынул из   подбитого шелком кармана у самого сердца не одно письмо, а два, ибо за первым   потянулось второе, приклеившееся к нему своей сургучной печатью, так что хотя   капитан намеревался вынуть только одно, другое тем не менее тоже вывалилось на   ковер.      

Взгляд   Шико неотрывно следил за этим письмом, когда оно падало, как глаза кошки следят   за полетом птички.      

Он   заметил также, что при этой неожиданности лицо посланца покраснело, он как-то смущенно   поднял с полу письмо, в столь же явном смущении передав другое королю.      

Но что   касается Генриха, то он ничего не увидел. Генрих, образец доверчивости, ни на   что не обратил внимания. Он просто вскрыл тот конверт, который ему   соблаговолили передать, и стал читать.      

Посланец,   со своей стороны, увидев, что король весь поглощен чтением, сам углубился в   созерцание короля, – казалось, на лице его он старался прочесть все те   мысли, которые при чтении письма возникали в голове у Генриха.      

– Ах,   мэтр Борроме, мэтр Борроме! – прошептал Шико, следя, в свою очередь, за   каждым движением верного слуги герцога де Гиза. – Ты, оказывается,   капитан, и королю ты передаешь только одно письмо, а их у тебя в кармане два.   Погоди, миленький, погоди.      

– Отлично,   отлично! – заметил король, с явным удовлетворением перечитывая каждую   строчку герцогского письма. – Ступайте, капитан, ступайте и скажите   господину де Гизу, что я благодарю его за сделанное мне предложение.      

– Вашему   величеству не благоугодно будет передать мне письменный ответ? – спросил   посланец.      

– Нет,   я увижу герцога через месяц или полтора и, значит, смогу поблагодарить его   лично. Можете идти.      

Капитан   поклонился и вышел из комнаты.      

– Ты   видишь, Шико, – обратился король к своему приятелю, полагая, что он   по-прежнему сидит, забившись поглубже в кресло, – ты сам видишь, господин   де Гиз не затевает никаких козней. Этот славный герцог узнал, как обстоят дела   в Наварре, он боится, чтобы гугеноты не осмелели и не подняли голову, ибо   узнал, что немцы уже намереваются послать помощь королю Наваррскому. И что же   он делает? Ну-ка, угадай!      

Шико не   отвечал. Генрих решил, что он дожидается объяснения.      

– Так   знай же, что он предлагает мне войско, собранное им в Лотарингии, чтобы   обезопасить себя со стороны Фландрии, и предупреждает меня, что через полтора   месяца войско это будет в полном моем распоряжении вместе со своим командиром,   что ты скажешь на это, Шико?      

Но   гасконец не произносил ни слова.      

– Ну,   право же, дорогой мой Шико, – продолжал король, – есть у тебя в   характере нелепые черты, например, то, что ты упрям, словно испанский мул, и   что если кто-нибудь, на свое горе, докажет тебе твою ошибку, – а это   случается нередко, – ты начинаешь дуться. Да, ты дуешься, как оно тебе,   болвану, свойственно.      

Но Шико   даже не дохнул, чтобы опровергнуть это мнение, которое Генрих столь откровенно   выразил о своем друге.      

Одна   вещь раздражала Генриха еще больше, чем какие бы то ни было возражения, –   это молчание.      

«Кажется, –   молвил он про себя, – негодяй имел наглость заснуть».      

– Шико! –   продолжал он, приближаясь к креслу, – с тобой говорит твой король, что же   ты молчишь?      

Но Шико   и не мог ничего ответить по той причине, что его уже не было на месте, и Генрих   нашел кресло пустым.      

Глаза   его обозрели всю комнату, но гасконца не было не только в кресле – его не   оказалось нигде.      

Шлем его   исчез так же, как он, и вместе с ним.      

Короля   пробрало нечто вроде суеверной дрожи: порой ему приходило на ум, что   Шико – существо сверхъестественное, какое-то воплощение сил   демонических, – правда, не зловредных, но все же демонических.      

Он   позвал Намбю.      

У Намбю   не было с Генрихом ничего общего. Напротив – это был человек вполне   здравомыслящий, как вообще все, кому поручается охранять прихожую королей. Он   верил во внезапные явления и исчезновения, ибо много их перевидел, но в явления   и исчезновения живых существ, а отнюдь не призраков.      

Намбю   твердо заверил его величество, что сам видел, как Шико вышел минут за пять до   того, как удалился посланец монсеньера герцога де Гиза.      

Только   он выходил бесшумно и осторожно, как человек, не желающий, чтобы уход его был   замечен.      

«Дело   ясное, – подумал Генрих, зайдя в свою молельню, – Шико рассердился   из-за того, что оказался не прав. Боже мой, как мелочны люди! Это относится ко   всем, даже к самым умным».      

Мэтр   Намбю был прав. Шико в своем шлеме и с длинной шпагой прошел через приемные, не   наделав шума. Но как он ни был осторожен, шпоры его не могли не зазвенеть,   когда он спускался из королевских апартаментов к выходу из Лувра: на этот звон   люди оборачивались и отвешивали Шико поклоны, ибо всем известно, какое он   занимает при короле положение, и многие кланялись ему ниже, чем стали бы   кланяться герцогу Анжуйскому.      

Зайдя в   сторожку у ворот Лувра, Шико остановился в уголке, словно для того, чтобы   поправить шпоры.      

Капитан,   присланный герцогом де Гизом, как мы уже говорили, вышел минут через пять после   Шико, на которого он не обратил никакого внимания. Он спустился по ступенькам и   прошел через дворы, весьма гордый и довольный: гордый, ибо в конце концов он   имел вид бравого вояки и ему приятно было покрасоваться перед швейцарцами и   французскими гвардейцами его христианнейшего величества; довольный, ибо, судя   по оказанному ему приему, король не имел никаких подозрений относительно   герцога де Гиза. В то самое мгновение, когда он выходил из сторожки и вступал   на подъемный мост, его вернул к действительности звон чьих-то шпор,   показавшийся ему эхом его собственных.      

Он   обернулся, думая, что, может быть, король послал кого-нибудь за ним вдогонку, и   велико было его изумление, когда под загнутыми концами шлема он узнал   благодушное и приветливое лицо своего недоброй памяти знакомца буржуа Робера   Брике.      

Вспомним,   что первое душевное движение обоих этих людей друг к другу отнюдь не было   проявлением симпатии.      

Борроме   открыл рот на полфута в квадрате, как говорит Рабле, и, полагая, что человек,   идущий за ним следом, имеет к нему дело, он задержался, так что Шико пришлось   сделать не более двух шагов, чтобы подойти к нему вплотную.      

Впрочем,   нам уже известно, какие длинные шаги делал Шико.      

– Черт   побери! – произнес Борроме.      

– Черти   полосатые! – вскричал Шико.      

– Это   вы, мой добрый буржуа!      

– Это   вы, преподобный отец!      

– В   таком шлеме!      

– В   такой кожаной куртке!      

– Я   в восторге, что вас вижу!      

– Я   счастлив, что мы встретились!      

И оба   бравых вояки в течение нескольких секунд переглядывались, как два петуха,   которые готовы сцепиться, но все еще не могут решиться и, чтобы напугать друг   друга, вытягиваются во весь рост.      

Борроме   первый сменил гнев на ласку.      

Лицо его   расплылось в улыбке, и, изображая любезность и чистосердечие честного рубаки,   он произнес:      

– Ей-богу,   и хитрая же вы бестия, мэтр Робер Брике!      

– Я,   преподобный отче? – возразил Шико. – А по какому поводу, скажите   пожалуйста, вы меня так называете?      

– Да   по поводу нашей встречи в монастыре святого Иакова, где вы убеждали меня в том,   что являетесь простым буржуа. И то сказать – вы, уж наверно, в десять раз   изворотливее и храбрее, чем какой-нибудь судейский или капитан, вместе взятые.      

Шико   почувствовал, что похвала эта слетает только с уст Борроме и не исходит из   глубины его сердца.      

– Вот   как, – ответил он благодушно, – что же в таком случае сказать о вас,   сеньор Борроме?      

– Обо   мне?      

– Да,   о вас.      

– Но   почему же?      

– Потому   что вы заставили меня принять вас за монаха. Уж вы-то и вправду в десять раз хитрее   самого папы. И это, куманек, говорится вам в похвалу, ибо, сознайтесь, что в   наши дни папа ловко умеет расстраивать вражьи козни.      

– Вы   действительно думаете, как говорите? – спросил Борроме.      

– Черти   полосатые! Да разве я когда-нибудь вру?      

– Ну,   так по рукам!      

И он   протянул Шико руку.      

– Ах,   вы не очень-то дружелюбно обошлись со мной в монастыре, брат капитан, –   сказал Шико.      

– Я   же принял вас за буржуа, а вы сами знаете, мы, военные, всяких буржуа ни во что   не ставим.      

– Это   правда, – рассмеялся Шико, – равно как и монахов. Тем не менее я   попал к вам в западню.      

– В   западню?      

– Конечно.   Это ваше переодеванье было западней. Бравый капитан, как вы, без всякой причины   не променяет кирасу на рясу.      

– От   собрата военного, – сказал Борроме, – у меня тайн нет. Признаюсь, в   монастыре святого Иакова у меня есть кое-какие личные интересы. Но у вас-то?      

– У   меня тоже. Но – тсс!      

– Давайте   побеседуем обо всех этих делах, хотите?      

– Просто   горю желанием, честное слово!      

– Вы   любите хорошее вино?      

– Да,   но только хорошее.      

– Ну,   так вот, я знаю тут в Париже один кабачок, которому, на мой взгляд, равных нет.      

– Я   тоже знаю один такой, – сказал Шико. – Ваш как называется?      

– «Рог   изобилия».      

– А!.. –   слегка вздрогнув, сказал Шико.      

– Ну,   что с вами такое?      

– Ничего.      

– Вы   имеете что-нибудь против этого кабачка?      

– Нет,   нет, напротив.      

– Вы   его знаете?      

– Понятия   о нем не имею, и меня это крайне удивляет.      

– Ну   что ж, пошли бы вы туда сейчас, куманек?      

– Конечно,   сию же минуту.      

– Так   пойдемте.      

– А   где это?      

– Недалеко   от Бурдельских ворот. Хозяин – старый знаток вин, он хорошо понимает   разницу между небом такого человека, как вы, и глоткой любого прохожего,   которому захотелось выпить.      

– Так   что, мы сможем там побеседовать на свободе?      

– Хоть   в погребе, если пожелаем.      

– И   нам никто не помешает?      

– Запрем   все двери.      

– Ну   вот, – сказал Шико, – я вижу, что вы умеете устраиваться и в кабачках   вас так же ценят, как в монастырях.      

– Вы   думаете, что я в сговоре с хозяином?      

– Похоже   на то.      

– Нет,   нет, на этот раз вы ошиблись. Мэтр Бономе продает мне вино, когда мне нужно, а   я ему плачу, когда могу, вот и все.      

– Бономе?   [31]– переспросил Шико. –   Честное слово, имя у него многообещающее.      

– И   оно держит свое обещание. Пойдемте, куманек, пойдемте.      

«Ого! –   подумал Шико, идя следом за лжемонахом. – Тут-то тебе и надо выбрать самую   лучшую свою ужимку, друг Шико. Ибо, если Бономе тебя сразу узнает, тебе крышка,   и ты просто болван».      

 Глава 17.      

«РОГ ИЗОБИЛИЯ»      

       

Дорога,   по которой Борроме вел Шико, даже не подозревая, что Шико знает ее не хуже его,   напоминала нашему гасконцу счастливую пору его юности.      

И   правда, как часто, ни о чем не думая, легко ступая гибкими ногами, лениво   размахивая руками, как часто под лучами зимнего солнца или же летом, прячась в   густой тени деревьев, направлялся Шико к этому дому, именуемому «Рог изобилия»,   куда сейчас вел его какой-то чужой человек!      

В те дни   от нескольких золотых или даже серебряных монет, звеневших у него в кошельке,   Шико ощущал себя более счастливым, чем любой король: он беспечно отдавался   блаженному ничегонеделанию, отдавался сколько ему хотелось – ведь у него   дома не было ни хозяйки, ни голодных детей у порога, ни подозрительных и   ворчливых родителей за окном.      

Тогда   Шико беззаботно усаживался на деревянной скамье или табуретке кабачка и   поджидал Горанфло или, вернее, находил его на месте, едва только начинало   тянуть запахом готового кушанья.      

Тогда   Горанфло оживлялся на глазах, а Шико, неизменно проницательный, наблюдательный,   готовый все исследовать, изучал, как постепенно опьянение овладевает его   приятелем, глядя эту любопытную натуру сквозь легкие пары благоразумно   сдерживаемого возбуждения. И доброе вино, тепло, свобода порождали в нем   ощущение, что сама юность, великолепная, победоносная, полная надежд, кружит   ему голову.      

Теперь,   проходя мимо перекрестка Бюсси, Шико приподнялся на цыпочках, стараясь увидеть   дом, который он поручил заботам Реми, но улица была извилиста, а задерживаясь,   он мог бы навлечь на себя подозрение Борроме, поэтому Шико с легким вздохом   последовал за капитаном.      

Скоро   глазам его предстала широкая улица Сен-Жак, затем монастырь св. Бенедикта и   почти напротив монастыря гостиница «Рог изобилия», немного постаревшая,   почерневшая, облупившаяся, но по-прежнему осененная снаружи чинарами и   каштанами, а внутри заставленная лоснящимися оловянными горшками и блестящими   кастрюлями, которые, представляясь пьяницам и обжорам золотыми и серебряными,   действительно привлекают настоящее золото и серебро в карман кабатчика по   законам внутреннего притяжения, несомненно, установленным самой природой.      

Обозрев   с порога и подступы к кабачку, и внутреннее его устройство, Шико сгорбился,   снизив еще на десять пальцев свой рост, который он и без того постарался уменьшить,   едва увидел капитана. К этому он добавил гримасу настоящего сатира, ничего   общего не имевшую с его чистосердечной манерой держаться и честным взглядом, и,   таким образом, приготовился стать лицом к лицу со старым знакомцем –   хозяином его любимого кабачка мэтром Бономе.      

Впрочем,   Борроме, указывая дорогу, вошел в кабачок первым. Увидев двух людей в касках,   мэтр Бономе решил, что вполне достаточно будет, если он узнает только того, кто   шел впереди.      

Если   фасад «Рога изобилия» облупился, то и лицо достойного кабатчика также испытало   на себе тяжкое воздействие времени.      

Помимо   морщин, соответствующих на лицах людей тем бороздам, которые время прокладывает   на челе статуй, мэтр Бономе напускал на себя вид человека значительного,   благодаря чему всем, кроме военных, к нему было трудно подступиться и от чего   лицо его приняло какое-то жесткое выражение.      

Но   Бономе по-прежнему почитал людей шпаги, это была его слабость, привычка,   почерпнутая им в квартале, на который не распространялась бдительность   городских властей и который находился под влиянием мирных бенедиктинцев.      

И   действительно, если в этом славном кабачке затевалась какая-нибудь ссора, то не   успевали еще пойти за швейцарцами или стрелками ночной стражи, как в игру уже   вступали шпаги, причем так, что проткнуто оказывалось немало камзолов. Подобные   злоключения происходили с Бономе раз семь или восемь, обходясь ему по сто   ливров. Он и почитал людей шпаги по принципу: страх рождает почтение.      

Что до   прочих посетителей «Рога изобилия» – школяров, писцов, монахов и   торговцев, то с ними Бономе справлялся один. Он уже приобрел некоторую   известность за свое умение нахлобучивать оловянное ведерко на голову буянов или   нечестных потребителей. За эту решительность в обращении на его стороне всегда   оказывались некоторые кабацкие столпы, которых он выбирал среди наиболее   сильных молодцов из соседних лавок.      

В общем   же, его вино, за которым каждый посетитель имел право сам спускаться в погреб,   славилось своим качеством и крепостью, его снисходительность к некоторым   посетителям, пользовавшимся у него кредитом, была общеизвестна, и благодаря   всему этому его не совсем обычные повадки ни у кого не вызывали ропота.      

Кое-кто   из завсегдатаев приписывал эти повадки тем горестям, которые мэтр Бономе   испытал в своей супружеской жизни.      

Во   всяком случае, именно такие объяснения Борроме счел нужным дать Шико насчет   кабатчика, чьим гостеприимством оба они намеревались воспользоваться.      

Мизантропия   Бономе имела самые печальные последствия для внутреннего убранства и удобств   гостиницы. Так как кабатчик, по своему собственному убеждению, был бесконечно   выше своих клиентов, он и не старался заботиться об украшении кабака. Поэтому,   войдя в залу, Шико сразу же все узнал. Ничто не изменилось, разве что слой сажи   на потолке: из серого он стал черным.      

В те   блаженные времена трактиры еще не дышали едким и вместе с тем приторным   табачным запахом, которым пропитаны теперь панели и портьеры залов, запахом,   который поглощает и издает все пористое и ноздреватое.      

Вследствие   этого, несмотря на его почтенную грязь и довольно печальный вид, в зале «Рога   изобилия» винные ароматы, глубоко внедрившиеся в каждый атом этого заведения,   не заглушались никакими экзотическими запахами. Так что, если позволено будет   выразиться подобным образом, каждый настоящий питух прекрасно чувствовал себя в   этом храме Бахуса, ибо вдыхал ладан и фимиам, наиболее приятные этому богу.      

Шико   вошел следом за Борроме, не замеченный или, вернее, совершенно не узнанный   хозяином «Рога изобилия».      

Он   хорошо знал самый темный уголок общего зала. Но когда он намеревался   обосноваться там, словно не имея понятия о каком-либо другом месте, Борроме   остановил его:      

– Стойте,   приятель! Вон за той перегородкой имеется уголок, где два человека, не   желающих, чтобы их слышали, могут славно побеседовать после или даже во время   выпивки.      

– Ну   что ж, пойдем туда, – согласился Шико.      

Борроме   сделал хозяину знак, словно спрашивая:      

– Куманек,   кабинет свободен?      

Бономе,   в свою очередь, ответил знаком:      

– Свободен.      

И он   повел Шико, делавшего вид, что натыкается на все углы коридора, в укромное   помещение, так хорошо известное тем из наших читателей, которые потратили время   на прочтение «Графини де Монсоро».      

– Ну   вот! – сказал Борроме. – Подождите меня здесь, я воспользуюсь   привилегией, которую имеют все завсегдатаи этого места, – вы тоже ее   получите, когда вас здесь лучше узнают.      

– Какой   такой привилегией?      

– Спуститься   самолично в погреб и выбрать вино, которое мы будем пить.      

– Ах,   вот оно что! – сказал Шико. – Приятная привилегия. Идите!      

Борроме   вышел.      

Шико   проследил за ним взглядом. Как только дверь закрылась, он подошел к стене и   приподнял картинку, на которой изображалось, как неаккуратные должники убивают   Кредит: картинка эта была вставлена в раму черного дерева и висела рядом с   другой, где дюжина каких-то бедняков дергала черта за хвост.      

За этой   картинкой имелась дырка, через которую можно было видеть все, что делалось в   большом зале, не будучи увиденным оттуда. Шико хорошо знал эту дырку, ибо сам   ее просверлил.      

– Ага! –   сказал он. – Ты ведешь меня в кабачок, где являешься завсегдатаем,   заталкиваешь меня за перегородку, полагая, что там меня никто не увидит и я сам   ничего не увижу, а в перегородке этой проделано отверстие, и благодаря ему ни   одно твое движение от меня не укроется. Ну, милый мой капитан, не очень-то ты   ловок.      

И,   произнося эти слова с ему одному свойственным великолепным презрением, Шико   приложил глаз к отверстию, искусно просверленному в том месте, где дерево было   мягче.      

Через   эту дырку он увидел Борроме: сперва многозначительно приложив палец к губам,   тот заговорил с Бономе, который явно выражал согласие на все пожелания своего   собеседника, величественно кивая головой.      

По   движению губ капитана Шико, весьма опытный в подобных делах, угадал, что произнесенная   им фраза означала приблизительно следующее:      

«Подайте   нам вина за перегородку и, если услышите оттуда шум, не заходите».      

После   чего Борроме взял ночник, который всегда горел на одном из ларей, поднял люк и,   пользуясь драгоценнейшей привилегией завсегдатаев кабачка, самолично спустился   в погреб.      

Тотчас   же Шико особым образом постучал в перегородку.      

Услышав   этот необычный стук, пробудивший какое-то воспоминание, скрытое в самой глубине   его сердца, Бономе вздрогнул, поглядел наверх и прислушался.      

Шико   постучал еще раз, нетерпеливо, как человек, удивленный тем, что ему не вняли   сразу.      

Бономе   устремился за перегородку и увидел Шико, стоящего перед ним с угрожающим видом.      

У Бономе   вырвался крик: как и все, он считал Шико умершим и решил, что перед ним   призрак.      

– Что   это значит, хозяин, – сказал Шико, – с каких это пор заставляете вы   таких людей, как я, звать вас дважды?      

– О   дорогой господин Шико, – сказал Бономе, – вы ли это или же ваша тень?      

– Я   ли сам или моя тень, – ответил Шико, – но раз вы меня узнали, хозяин,   надеюсь, вы будете делать беспрекословно все, что я скажу?      

– О,   разумеется, любезный сеньор, приказывайте.      

– Какой   бы шум ни доносился из этого кабинета, мэтр Бономе, что бы тут ни происходило,   я надеюсь, что вы появитесь только на мой зов.      

– И   это будет мне тем легче, дорогой господин Шико, что то же самое распоряжение   услышал я только что от вашего спутника.      

– Да,   но звать-то будет не он, понимаете, господин Бономе? Звать буду я. А если   позовет он, то для вас это должно быть так, как если бы он вовсе не звал,   слышите?      

– Договорились,   господин Шико.      

– Хорошо.   А теперь удалите под каким-нибудь предлогом всех других посетителей, и чтобы   через десять минут мы были бы у вас так же свободны, в таком же уединении,   словно пришли к вам для поста и молитвы в день великой пятницы.      

– Через   десять минут, господин Шико, во всем доме живой души не будет, кроме вашего   покорного слуги.      

– Ступайте,   Бономе, ступайте, я уважаю вас, как и прежде, – величественно произнес   Шико.      

– О   боже мой, боже мой! – сказал Бономе, уходя. – Что же такое произойдет   в моем несчастном доме?      

Когда   он, пятясь назад, удалялся, то увидел Борроме, который поднимался из погреба,   нагруженный бутылками.      

– Ты   слышал? – сказал ему Борроме. – Чтоб через десять минут в заведении   твоем не было ни души.      

Бономе   покорно кивнул своей обычно столь надменно поднятой головой и отправился в   кухню, чтобы обдумать, как ему одновременно выполнить оба распоряжения,   отданные его грозными клиентами.      

Борроме   зашел за перегородку и нашел там Шико, сидевшего вытянув ноги и с улыбкой на   губах.      

Не   знаем, что именно предпринял мэтр Бономе, но когда истекла десятая минута,   последний школяр переступил порог об руку с последним писцом, приговаривая:      

– Ого,   ого, у мэтра Бономе пахнет грозой. Надо убираться, а то пойдет град.      

 Глава 18.      

ЧТО ПРОИЗОШЛО У МЭТРА   БОНОМЕ ЗА ПЕРЕГОРОДКОЙ      

       

Когда   капитан зашел за перегородку с корзиной, в которой торчали двенадцать бутылок,   Шико встретил его с таким добродушием, с такой широкой улыбкой, что Борроме и   впрямь готов был принять его за дурака.      

Борроме   торопился откупорить бутылки, за которыми он спускался в погреб. Но это были   пустяки по сравнению с тем, как торопился Шико.      

Приготовления   поэтому не заняли много времени. Оба сотрапезника, люди опытные в этом деле,   заказали соленой закуски, с похвальной целью все время возбуждать у себя жажду.   Закуску подал им Бономе, которому каждый из них еще раз многозначительно   подмигнул.      

Бономе   ответил каждому из них понимающим взглядом. Но если бы кто-нибудь мог   разобраться в этих двух взглядах, то усмотрел бы существенную разницу между   тем, что был брошен Борроме, и тем, что был устремлен на Шико.      

Бономе   вышел, и сотрапезники начали пить. Для начала, словно занятие это было слишком   важным, чтобы его прерывать, собутыльники опрокинули немало стаканов, не   перекинувшись ни единым словом.      

Шико был   особенно великолепен. Не сказав ничего, кроме «Ей-богу, ну и бургундское!» и   «Клянусь душой, что за окорок!», он осушил две бутылки, то есть по одной на   каждую фразу.      

– Черт   побери, – бормотал себе под нос Борроме, – и повезло же мне напасть   на такого пьяницу!      

После   третьей бутылки Шико возвел очи к небу.      

– Право   же, – сказал он, – мы так увлеклись, что, чего доброго, напьемся   допьяна.      

– Что   поделаешь, колбаса уж больно солена! – ответил Борроме.      

– Ну,   если вам ничего, – сказал Шико, – будем продолжать, приятель. У   меня-то голова крепкая.      

И они   осушили еще по бутылке.      

Вино   производило на каждого из собутыльников совершенно противоположное действие: у   Шико оно развязывало язык, Борроме делало немым.      

– А, –   прошептал Шико, – ты, приятель, молчишь, не доверяешь себе.      

«А, –   подумал Борроме, – ты заболтался, значит, пьянеешь».      

– Сколько   вам нужно бутылок, куманек? – спросил Борроме.      

– Для   чего?      

– Чтобы   развеселиться.      

– Четырех   достаточно.      

– А   чтобы разгуляться?      

– Ну   скажем – шесть.      

– А   чтобы опьянеть?      

– Удвоим   число.      

«Гасконец! –   подумал Борроме. – Лопочет невесть что, а пьет только четвертую».      

– Ну,   так можно не стесняться, – сказал он, вынимая из корзины пятую бутылку для   себя и пятую для Шико.      

Но Шико   заметил, что из пяти бутылок, выстроившихся справа от Борроме, одни были   наполовину пусты, другие на две трети, ни одна не была осушена до конца.      

Это   укрепило его в мысли, возникшей у него с самого начала, что у капитана на его   счет дурные намерения.      

Он   приподнялся с места, чтобы принять из рук Борроме пятую бутылку, и покачнулся.      

– Ну   вот, – сказал он, – вы заметили?      

– Что?      

– Толчок   от землетрясения.      

– Что   вы!      

– Да,   черти полосатые! Счастье, что гостиница «Рог изобилия» построена прочно, хоть и   на шпеньке.      

– Как   так на шпеньке? – спросил Борроме.      

– Ну   конечно, она же все время вращается.      

– Правильно, –   сказал Борроме, осушая свой стакан до последней капли. – Я тоже это   ощущал, но не понимал причины.      

– Потому   что вы не знаете латыни, – сказал Шико, – и не читали трактат «De   natura rerum» [32].   Если бы вы его прочли, то знали бы, что никаких явлений без причины не бывает.      

– Послушайте,   любезный собрат, – сказал Борроме, – вы ведь капитан, как и я, не   правда ли?      

– Капитан   от кончиков пальцев на ногах до кончиков волос на голове, – ответил Шико.      

– Так   вот, дорогой мой капитан, раз не бывает явлений без причины, как вы   утверждаете, откройте мне причину вашего переодевания.      

– Какого   такого переодевания?      

– Вы   же были переодеты, когда пришли к дому Модесту.      

– Как   же я был переодет?      

– Горожанином.      

– Ах,   и правда ведь!      

– Откройте   мне это и тем самым начните обучать меня философии.      

– Охотно.   Только и вы, в свою очередь, скажете мне, – правда? – почему вы были   переодеты монахом? Признание за признание.      

– Идет! –   сказал Борроме.      

– Бейте! –   сказал Шико, протягивая открытую ладонь капитану, который размашистым движением   хлопнул по руке Шико.      

– Теперь   моя очередь, – сказал тот.      

И он   ударил по своей ладони рядом с тем местом, где лежала рука Борроме.      

– Отлично, –   сказал Борроме.      

– Вы,   значит, хотите знать, почему я был переодет горожанином? – спросил Шико,   причем язык его заплетался все больше и больше.      

– Да,   меня это занимает.      

– И   вы мне тоже доверитесь?      

– Честное   слово капитана. К тому же мы ведь договорились.      

– Правда,   я и забыл. Ну, так нет ничего проще.      

– Говорите   же.      

– Двух   слов будет достаточно.      

– Слушаю   вас.      

– Я   шпионил для короля.      

– Как,   шпионили?      

– Да.      

– Вы,   значит, по ремеслу – шпион?      

– Нет,   я любитель.      

– Что   же вы разведывали у дома Модеста?      

– Все.   Я шпионил прежде всего за самим домом Модестом. Потом за братом Борроме, потом   за маленьким Жаком, потом за всем вообще монастырем.      

– И   что же вы выследили, достойный мой друг?      

– Я   прежде всего обнаружил, что дом Модест – толстый болван.      

– Ну,   тут особой ловкости не требуется.      

– Простите,   простите! Его величество Генрих Третий не дурак, а считает дома Модеста   светочем церкви и намерен назначить его епископом.      

– Пусть   себе. Ничего не имею против такого назначения, наоборот: в тот день я здорово   повеселюсь. А еще что вы открыли?      

– Я   обнаружил, что некий брат Борроме не монах, а капитан.      

– Вот   как, вы это обнаружили?      

– С   первого взгляда.      

– А   еще что?      

– Я   обнаружил, что маленький Жак упражняется с рапирой, пока ему не пришло время   орудовать шпагой, и на мишени, пока не настал час проткнуть человека.      

– А,   ты и это обнаружил! – произнес Борроме, нахмурившись, – Ну, дальше,   что ты еще открыл?      

– Дай-ка   мне выпить, а то я ничего больше не припоминаю.      

– Заметь,   что ты приступаешь к шестой бутылке! – рассмеялся Борроме.      

– Ну   что ж, и пьянею, – ответил Шико, – спорить не стану. Разве мы здесь   для того, чтобы философствовать?      

– Мы   здесь, чтобы пить.      

– Так   выпьем же!      

И Шико   наполнил свой стакан.      

– Ну   что, – спросил Борроме, чокнувшись с Шико, – припомнил?      

– Что   именно?      

– Что   ты еще увидел в монастыре?      

– Черт   побери, конечно!      

– Что   же ты там увидел?      

– Я   увидел монахов, которые были больше солдаты, чем духовные, и подчинялись не   столько дому Модесту, сколько тебе. Вот что я увидел.      

– Вот   как? Но это, наверное, не все?      

– Нет,   но наливай же мне, наливай, наливай, а то я все опять забуду.      

И так   как бутылка Шико была пуста, он протянул свой стакан Борроме, который налил ему   из своей.      

Шико   осушил стакан единым духом.      

– Что   ж, припоминаем? – спросил Борроме.      

– Припоминаем   ли?. Еще бы!      

– Что   ты еще увидел?      

– Я   увидел целый заговор.      

– Заговор? –   бледнея, переспросил Борроме.      

– Да,   заговор, – ответил Шико.      

– Против   кого?      

– Против   короля.      

– С   какой целью?      

– Похитить   его.      

– Когда   же?      

– Когда   он будет возвращаться из Венсена.      

– Черт   побери!      

– Что   ты сказал?      

– Ничего.   А вы это видели?      

– Видел.      

– И   предупредили короля?      

– А   как же? Для того я и явился в монастырь!      

– Значит,   из-за вас дело это сорвалось?      

– Из-за   меня.      

– Проклятье! –   процедил сквозь зубы Борроме.      

– Вы   сказали?      

– Что   у вас зоркие глаза, приятель.      

– Ну,   что там! – заплетающимся языком ответил Шико. – Дайте-ка мне одну из   ваших бутылок, и вы удивитесь, когда я вам скажу, что я видел.      

Борроме   поспешно удовлетворил желание Шико.      

– Давайте   же, – сказал он, – удивляйте меня.      

– Прежде   всего, я видел раненого господина де Майена.      

– Эко   дело!      

– Пустяки,   конечно: он попался мне на пути. Потом я видел взятие Кагора.      

– Как   взятие Кагора? Вы, значит, прибыли из Кагора?      

– Конечно.   Ах, капитан, замечательное было, по правде сказать, зрелище, такому храбрецу,   как вы, оно пришлось бы по сердцу.      

– Не   сомневаюсь. Вы, значит, были подле короля Наваррского?      

– Совсем   рядышком, друг мой, как сейчас с вами.      

– И   вы с ним расстались?      

– Чтобы   сообщить эту новость королю Франции.      

– И   вы вышли из Лувра?      

– За   четверть часа до вас.      

– В   таком случае, раз мы с того момента не расставались, я не стану спрашивать, что   вы видели после нашей встречи в Лувре.      

– Напротив,   спрашивайте, спрашивайте, ибо, честное слово, это как раз самое любопытное.      

– Говорите   же.      

– Говорите,   говорите! – сказал Шико. – Черти полосатые! Легко вам говорить:   говорите!      

– Постарайтесь-ка.      

– Еще   стаканчик, чтобы язык развязался… Полнее, отлично. Так вот, я видел, приятель,   что, вынимая из кармана письмо его светлости, герцога де Гиза, ты выронил еще   другое.      

– Другое! –   вскричал Борроме, вскакивая с места.      

– Да, –   сказал Шико, – оно у тебя тут.      

И,   взмахнув два-три раза в воздухе рукой, дрожащей от опьянения, он ткнул концом   пальца в кожаную куртку Борроме, как раз туда, где находилось письмо.      

Борроме   вздрогнул, словно палец Шико был куском раскаленного железа и это раскаленное   железо прикоснулось не к куртке, а прямо к телу.      

– Ого, –   сказал он, – недостает лишь одного.      

– К   чему это недостает?      

– Ко   всему, что вы видели.      

– Чего   недостает?      

– Чтобы   вы знали, кому это письмо адресовано.      

– Подумаешь! –   произнес Шико, кладя руки на стол. – Оно адресовано госпоже герцогине де   Монпансье.      

– Боже   мой! – вскричал Борроме. – Надеюсь, вы ничего не сказали об этом   королю?      

– Ни   слова, но обязательно скажу.      

– Когда   же?      

– После   того как посплю немного, – ответил Шико. И он опустил голову на руки,   которые только что положил на стол.      

– А,   так вы знаете, что у меня есть письмо к герцогине? – спросил капитан   прерывающимся от волнения голосом.      

– Знаю, –   проворковал Шико, – отлично знаю.      

– И   если бы вы могли стоять на ногах, вы отправились бы в Лувр?      

– Отправился   бы в Лувр.      

– И   выдали бы меня?      

– И   выдал бы вас.      

– Так   что это не шутка?      

– Что?      

– Что,   как только вы проспитесь…      

– Ну?..      

– Король   все узнает?      

– Но,   любезный друг мой, – продолжал Шико, приподнимая голову и глядя на Борроме   с томно-ленивым выражением, – поймите же: вы заговорщик, я – шпион. Я   получаю вознаграждение за каждый раскрытый мною заговор. Вы устраиваете   заговор, я вас выдаю. Каждый из нас выполняет свою работу – вот и все.   Доброй ночи, капитан.      

Говоря   это, Шико не только занял свою первоначальную позицию, но вдобавок еще   устроился на табурете и на столе таким образом, что лицо его закрыли ладони, а   затылок защищен был каской, и открытой оставалась только спина.      

Но зато   спина эта, освобожденная от кирасы, положенной рядом на стул, даже как-то   закруглялась, словно подставлялась под удар.      

– А, –   произнес Борроме, устремляя на своего собутыльника горящий взгляд, – а, ты   хочешь выдать меня, приятель!      

– Как   только проснусь, друг любезный, это дело решенное, – сказал Шико.      

– Но   посмотрим еще, проснешься ли ты? – вскричал Борроме.      

И с   этими словами он нанес яростный удар кинжалом в спину собутыльника, рассчитывая   пронзить его насквозь и пригвоздить к столу.      

Но   Борроме рассчитывал, не зная о кольчуге, которую Шико позаимствовал в оружейном   доме Модеста. Кинжал его разлетелся на куски, словно стеклянный, от   соприкосновения с этой славной кольчугой, которая, таким образом, вторично   спасла Шико жизнь.      

Вдобавок,   не успел еще убийца опомниться, как правая рука Шико, распрямившись, словно   пружина, описала полукруг и нанесла прямо в лицо Борроме удар кулаком, весящим   фунтов пятьсот, от чего Борроме, окровавленный, в синяках, откатился к стене.      

В одну   секунду он, однако, очутился на ногах и сразу же схватился за шпагу.      

Этих   двух секунд для Шико было достаточно, чтобы вскочить с места и тоже выхватить   оружие из ножен.      

Винные   пары рассеялись точно по волшебству. Шико стоял, слегка опираясь на левую ногу,   взгляд его был устремлен на врага, рука крепко сжимала эфес, готовая дать   отпор.      

Стол, на   котором валялись пустые бутылки, разделял, словно поле битвы, обоих противников,   служа каждому из них заслоном.      

Но,   завидев кровь, текущую из его носа по лицу и капавшую на пол, Борроме   разъярился: он забыл о всякой осторожности и устремился на врага, сблизившись с   ним настолько, насколько позволял разделявший их стол.      

– Дважды   болван, – сказал Шико, – видишь теперь, что на самом деле пьян ты, а   не я: ведь с того конца стола ты до меня дотянуться не можешь, моя же рука на   шесть дюймов длиннее твоей руки, а шпага на шесть дюймов длиннее твоей шпаги.   Вот тебе доказательство!      

И Шико,   даже не сделав выпада, вытянул с быстротою молнии руку и уколол Борроме острием   шпаги в середину лба. У Борроме вырвался крик не столько боли, сколько ярости.   Отличаясь, во всяком случае, безрассудной храбростью, он стал нападать с   удвоенным пылом.      

Шико по   ту сторону стола взял стул и спокойно уселся.      

– Бог   ты мой, и болваны же эти солдаты! – сказал он, пожимая плечами. – Им   кажется, что они умеют владеть шпагой, а любой буржуа, если захочет, может   раздавить их, как муху. Ну вот, теперь он намеревается выколоть мне глаза. Ах,   ты вскочил на стол, – только этого не хватало! Да поберегись ты, осел   этакий, нет ничего страшнее ударов снизу вверх; захоти я, и мне ничего не стоит   нацепить тебя на шпагу, словно птенчика.      

И он   уколол его в живот, как только что уколол в лоб.      

Борроме   зарычал от бешенства и соскочил со стола.      

– Вот   и отлично! – заметил Шико. – Теперь мы стоим на одном уровне и можем   разговаривать, фехтуя. Ах, капитан, капитан, вы, значит, иногда, от нечего   делать между двумя заговорами, занимаетесь также ремеслом убийцы?      

– Я   совершаю во имя своего дела то же, что вы – ради своего, – сказал   Борроме, возвращаясь к самым существенным вопросам, поневоле испуганный мрачным   огнем, которым вспыхнули глаза Шико.      

– Вот   это правильно, – сказал Шико, – и все же, друг мой, я с радостью   убеждаюсь, что стою побольше, чем вы. А это неплохо!      

Борроме   удалось нанести Шико удар, которым он слегка коснулся его груди.      

– Неплохо,   но этот прием мне известен: вы показывали его малютке Жаку. Так, значит, я   сказал, что стою побольше вас, приятель, ибо не я начал схватку, как мне этого   ни хотелось. Более того, я дал вам возможность осуществить ваш замысел,   подставив свою спину, и даже сейчас я только отражаю удары: дело в том, что у   меня есть для вас одно предложение.      

– Не   нужно! – вскричал Борроме, выведенный из себя спокойствием Шико. – Не   нужно!      

И он   нанес удар, которым гасконец был бы пронзен насквозь, если бы длинные ноги Шико   не сделали шага, благодаря которому он очутился вне досягаемости для своего   противника.      

– Все   же я выскажу тебе мои условия, чтобы мне не пришлось потом себя в чем-то   упрекать.      

– Молчи! –   сказал Борроме. – Все это бесполезно, молчи!      

– Послушай   же, совесть моя этого требует. Я вовсе не жажду твоей крови, понимаешь? Если уж   придется убивать, так в самом крайнем случае.      

– Да   убей же меня, убей, если сможешь! – крикнул разъяренный Борроме.      

– Нет,   не хочу. Мне уже случилось раз в жизни убить другого забияку, вроде тебя, даже,   вернее, получше тебя. Черт побери! Ты его знаешь, он тоже был сторонником дома   Гизов, адвокат один!      

– А,   Никола Давид! – пробормотал Борроме; услышав, что Шико одолел такого   противника, он испугался и перешел к обороне.      

– Он   самый.      

– Ах,   так это ты убил его?      

– Ну   да, бог ты мой, да, славненьким ударом, который я и тебе покажу, если ты не   пойдешь на мои условия.      

– Что   же это за условия? Выкладывай.      

– Ты   перейдешь на службу королю, но в то же время останешься на службе у Гизов.      

– То   есть стану шпионом, как ты?      

– Нет,   между нами будет разница: мне не платят, а тебе станут платить. Для начала ты   покажешь мне письмо монсеньера герцога де Гиза к госпоже герцогине де   Монпансье. Ты дашь мне снять с него копию, и я оставлю тебя в покое до   ближайшего случая. Ну как? Правда, ведь я мил и покладист?      

– Получай, –   сказал Борроме, – вот мой ответ.      

Ответом   этим был удар, которым Борроме стремительно оттолкнул в сторону острие шпаги   Шико, так что его собственная шпага оцарапала тому плечо.      

– Что   же делать, – сказал Шико, – вижу, придется мне таки показать тебе   удар, сваливший Никола Давида; удар этот – простой и красивый.      

И Шико,   дотоле только отражавший удары, сделал шаг вперед и перешел к нападению.      

– Вот   мой удар, – сказал Шико. – Я делаю ложный выпад на нижний кварт.      

И он   нанес удар. Борроме отразил его, подавшись назад. Но дальше отступать было некуда –   он оказался припертым к стене.      

– Хорошо!   Я так и думал – ты отражаешь круговым взмахом. Напрасно – кисть руки   у меня сильнее твоей. Итак, я плотнее сжимаю шпагу, перехожу снова на верхний   терц, вырываюсь вперед, и ты задет или, вернее, ты мертв.      

И действительно,   за словами Шико последовал удар. Сказать точнее – они сопровождались   ударами. Тонкая рапира вонзилась, словно игла, в грудь Борроме между двумя   ребрами и с каким-то глухим звуком вошла в сосновую перегородку.      

Борроме   раскинул руки и выронил шпагу. Глаза его расширились и налились кровью, рот   раскрылся, на губах появилась розовая пена, голова склонилась на плечо со   вздохом, похожим на хрип. Затем ноги его перестали поддерживать тело, оно упало   вперед, и рана, сделанная шпагой Шико, увеличилась, но шпага так и не   отделилась от перегородки, удерживаемая дьявольской рукой Шико, продолжавшей   сжимать рукоятку. Злосчастный Борроме, словно огромная бабочка, оставался   пригвожденным к стене, о которую судорожно бились его ноги.      

Шико,   невозмутимый, хладнокровный, как всегда в решительные минуты и в особенности   тогда, когда в глубине души он ощущал уверенность, что сделал все, что   требовала от него совесть, Шико выпустил из рук шпагу, которая продолжала   горизонтально торчать в стене, отстегнул пояс капитана, пошарил у него в   кармане, извлек письмо и прочитал адрес:      

ГЕРЦОГИНЕ   ДЕ МОНПАНСЬЕ.      

Между   тем из раны тонкими, пузырящимися струйками вытекала кровь, а лицо раненого   искажено было мукой агонии.      

– Я   умираю, умираю, – прошептал он, – господи боже мой, смилуйся надо   мною!      

Эта   последняя мольба о божественном милосердии, вырвавшаяся из уст человека,   который, несомненно, подумал о нем лишь в эти последнее мгновения, тронула   Шико.      

– Будем   же милосердны, – сказал он, – раз этот человек должен умереть, пусть   он умрет, как можно меньше страдая.      

Подойдя   к перегородке, он с усилием вырвал из стены шпагу и, поддерживая тело Борроме,   не дал ему грузно упасть наземь.      

Но эта   предосторожность оказалась ненужной; стремительная ледяная судорога смерти уже   парализовала все конечности побежденного: ноги его подкосились, он выскользнул   из рук Шико и тяжко свалился на пол.      

От этого   удара из раны хлынула черная струя крови, унося остаток жизни, еще теплившийся   в теле Борроме.      

Тогда   Шико открыл дверь и позвал Бономе.      

Ему не   пришлось звать дважды. Кабатчик подслушивал у двери, до него донеслись и шум   отодвигаемого стола, опрокинутых скамей, и звон клинков, и, наконец, стук от   падения грузного тела. Зная по опыту, а в особенности после секретного   разговора с Шико, каковы по характеру люди военные вообще, а Шико в частности,   достойный господин Бономе отлично угадал все, что произошло. Не знал он только   одного – кто из противников пал.      

К чести   мэтра Бономе надо сказать, что лицо его осветилось искренней радостью, когда он   услышал голос Шико и увидел, что дверь ему открывает гасконец.      

Шико, от   которого ничего не ускользало, заметил это выражение, и им овладело благодарное   чувство к трактирщику.      

Бономе,   дрожа от страха, зашел в отгороженное помещение.      

– Ах,   господи Иисусе! – вскричал он, видя плавающее в крови тело капитана.      

– Да,   что поделаешь, бедный мой Бономе, вот так обстоит дело; дорогому капитану,   видимо, очень худо.      

– О,   добрый господин Шико, добрый господин Шико! – вскричал Бономе, едва не   лишаясь чувств.      

– Ну,   что такое? – спросил Шико.      

– Как   плохо с вашей стороны, что для этого дела вы избрали мое заведение! Такой был   представительный капитан!      

– Разве   ты предпочел бы, чтобы Борроме стоял тут, а Шико лежал на земле?      

– Нет,   конечно, нет! – вскричал хозяин с глубочайшей искренностью в голосе.      

– Ну,   так именно это должно было случиться, если бы провидение не совершило чуда.      

– Что   вы говорите?      

– Честное   слово Шико! Посмотри-ка на мою спину, – она у меня что-то сильно болит,   любезный друг.      

И Шико   склонился перед мэтром Бономе, чтобы плечи его оказались на уровне глаз   кабатчика.      

Куртка   между лопатками была продырявлена, и в прорехе алело круглое пятно крови   размером с серебряный экю.      

– Кровь! –   вскричал Бономе. – Кровь! Вы ранены!      

– Подожди,   подожди.      

И Шико   снял куртку, а затем рубаху.      

– Теперь   погляди!      

– Ах,   там у вас кольчуга, какое счастье, дорогой господин Шико, – так, значит,   негодяй хотел вас убить?      

– Не   сам же я, господи ты боже мой, развлекался, нанося себе удар кинжалом между   лопатками! Что ты там видишь?      

– Одно   звено кольчуги пробито.      

– Он   добросовестно поработал, наш дорогой капитан. Кровь есть?      

– Да,   под кольчугой много крови.      

– Давай-ка   снимем кольчугу.      

Шико   снял кольчугу, и обнажилось его туловище, состоявшее, видимо, только из костей,   мышц, натянутых на кости, и кожи, натянутой на мышцы.      

– Ах,   господин Шико, там пятно величиной с тарелку.      

– Да,   ты прав, тут кровоподтек, подкожное кровоизлияние, как говорят врачи. Возьми-ка   чистую белую тряпочку, смешай в стакане равное количество чистого оливкового   масла, винного осадка и промой это место, приятель, промой.      

– Но   труп, дорогой господин Шико, труп, что мне с ним делать?      

– Это   тебя не касается.      

– Как   так не касается?      

– А   вот как. Дай мне чернил, перо и бумагу.      

– Сию   минуту, дорогой господин Шико.      

И Бономе   выбежал из-за перегородки.      

За это   время Шико, видимо, не желавший терять ни одного мгновения, разогрел на лампе   кончик тонкого ножика и разрезал посередине сургучную печать на конверте.      

После   чего он вынул из конверта письмо и прочитал его, проявляя все признаки   живейшего удовлетворения.      

Когда он   заканчивал чтение, вошел мэтр Бономе с маслом, вином, пером и бумагой.      

Шико   расположил перо, бумагу и чернила на столе, подсел к нему, а спину свою с   флегматичной стойкостью подставил Бономе.      

Бономе   понял, что это означает, и начал оттирать кровь.      

Что   касается Шико, то он, словно ему не раздражали болезненную рану, а приятно   щекотали спину, переписывал письмо герцога де Гиза к сестре, сопровождая каждой   слово своими замечаниями.      

Письмо   это гласило:      

       

«Дорогая   сестра. Антверпенская экспедиция удалась для всех, кроме нас. Вам станут   говорить, что герцог Анжуйский умер. Не верьте этому, он жив.       

Жив,   понимаете? В этом вся суть дела.         

Одно   это слово – целая династия, оно отделяет Лотарингский дом от французского   престола вернее, чем самая глубокая пропасть.       

Однако   пусть это вас не слишком тревожит. Я обнаружил, что два человеческих существа,   которых полагал усопшими, еще живы, а жизнь этих двух существ может привести к   смерти принца. Поэтому думайте только о Париже. Через шесть недель для Лиги   наступит время действовать. Пусть же наши лигисты знают, что час близок, и   будут наготове.       

Войско   собрано. Мы можем рассчитывать на двенадцать тысяч человек верных и отлично   снаряженных. Эту армию я приведу во Францию под предлогом защиты от немецких   гугенотов, пришедших на помощь Генриху Наваррскому. Побью гугенотов и, вступив   во Францию в качестве друга, буду действовать, как хозяин».       

       

– Эге! –   произнес Шико.      

– Вам   больно, сударь? – произнес Бономе, перестав растирать спину Шико.      

– Да,   друг любезный.      

– Стану   тереть полегче, будьте покойны.      

Шико   продолжал чтение.      

       

«Р.   S. Полностью одобряю ваш план относительно Сорока пяти. Позвольте только   сказать вам, милая сестрица, что вы окажете этим головорезам больше чести, чем   они заслуживают…»         

       

– Черт   побери! – прошептал Шико. – Это уже темновато.      

И он   перечитал:      

       

«Полностью   одобряю ваш план относительно Сорока пяти…»