1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
Бюсси  сделал вид, что ничего не замечает, и продолжал разговаривать с Шико.    

Тогда  король, словно и он был в заговоре и хотел оставить Бюсси в одиночестве,  позвал:    

– Подите  сюда, Шико. Мы должны вам кое-что сказать.    

Шико  поклонился Бюсси с учтивостью, по которой за целое лье можно было узнать дворянина.    

Бюсси  ответил ему не менее изящным поклоном и остался в кольце один.    

И тогда  его поза и выражение лица изменились: с королем он держался спокойно, с Шико –  вежливо, теперь он стал любезен.    

Увидев,  что Келюс приближается к нему, он сказал:    

– А!  Здравствуйте, господин де Келюс. Окажите мне честь: позвольте спросить вас, как  поживает ваша компания?    

– Довольно  скверно, сударь, – ответил Келюс.    

– Боже  мой! – воскликнул Бюсси, словно обеспокоенный этим ответом. – В чем  же дело?    

– Есть  нечто такое, что нам ужасно мешает, – ответил Келюс.    

– Нечто? –  удивился Бюсси. – Да разве вы и все ваши, и в особенности вы, господин де  Келюс, недостаточно сильны, чтобы убрать это нечто?    

– Простите,  сударь, – сказал Можирон, отстраняя Шомберга, который шагнул вперед, чтобы  вставить свое слово в этот, обещавший сделаться интересным, разговор, –  господин де Келюс хотел сказать не «нечто», а «некто».    

– Но  если кто-то мешает господину де Келюсу, – сказал Бюсси, – пусть  господин де Келюс оттолкнет его, как только что поступили вы.    

– Я  тоже ему это посоветовал, господин де Бюсси, – сказал Шомберг, – и  думаю, что Келюс готов последовать моему совету.    

– А!  Это вы, господин де Шомберг, – сказал Бюсси, – я не имел чести узнать  вас.    

– Наверное,  у меня все еще не сошла с лица синяя краска, – сказал Шомберг.    

– Отнюдь,  вы, напротив, очень бледны, может быть, вам нездоровится, сударь?    

– Сударь, –  сказал Шомберг, – если я и бледен, то от ярости.    

– А!  Вот оно что! Значит, вам, как господину де Келюсу, мешает нечто или некто?    

– Да,  сударь.    

– Мне  тоже, – сказал Можирон, – мне тоже мешает некто.    

– Вы,  как всегда, весьма остроумны, дорогой господин де Можирон, – сказал  Бюсси, – но в самом деле, господа, чем больше я на вас гляжу, тем больше  меня огорчают ваши расстроенные лица.    

– Вы  забыли меня, сударь, – сказал д’Эпернон, гордо встав перед Бюсси.    

– Прошу  прощения, господин д’Эпернон, вы, как обычно, держались позади остальных, и к  тому же я почти не имею удовольствия знать вас и не могу обращаться к вам  первым.    

Это было  очень любопытное зрелище: непринужденный, улыбающийся Бюсси посреди четырех  кипящих от ярости миньонов, которые кидали на него недвусмысленные грозные  взгляды.    

Только  глупец или слепой мог не понять, чего добиваются королевские фавориты.    

Только  Бюсси мог делать вид, что не понимает их.    

Он  помолчал, все с той же улыбкой на губах.    

– Итак! –  громко воскликнул, притопнув ногой, Келюс, который первым потерял терпение.    

Бюсси поднял  глаза к потолку и огляделся.    

– Сударь, –  сказал он, – заметили вы, какое в этом зале эхо? Ничто так не отражает  звука, как мраморные стены, а под оштукатуренными сводами голоса звучат в два  раза громче. В открытом же поле звуки, напротив, рассеиваются, и, клянусь  честью, я полагаю, что облака играют тут немалую роль. Я выдвигаю это  предположение вслед за Аристофаном. Вы читали Аристофана, сударь?    

Можирон  принял это за приглашение со стороны Бюсси и подошел поближе, чтобы поговорить  с ним шепотом.    

Бюсси  остановил его.    

– Никаких  секретов здесь, сударь, умоляю вас, – сказал Бюсси, – вы же знаете,  как ревнив его величество король. Он решит, что мы злословим.    

Можирон  отступил, взбешенный более, чем когда-либо.    

Шомберг  занял его место и сказал напыщенным тоном:    

– Что  до меня, то я немец, пусть грубый, тупой, но прямой. Я говорю во весь голос,  чтобы все, кто меня слушает, слышали, что я сказал. Но когда мои слова, которые  я пытаюсь сделать как можно более понятными, не доходят до того, к кому они  обращены, потому что он глух, или не поняты им, потому что он не хочет  понимать, в таком случае я…    

– Вы? –  сказал Бюсси, устремляя на молодого человека, чья нетерпеливая рука уже угрожающе  поднималась, один из тех взглядов, которые могут вырваться только из ни с чем  не сравнимых зрачков тигра, взглядов, которые словно извергаются из глубины  пропасти и так и мечут пламя. – Вы?    

Рука  Шомберга опустилась.    

Бюсси  пожал плечами, сделал оборот на каблуках и повернулся к нему спиной.    

Теперь  он оказался лицом к лицу с д’Эперноном.    

Д’Эпернон  уже бросился в бой, и пути к отступлению у него не было.    

– Поглядите,  господа, – сказал он, – каким провинциалом стал господин де Бюсси  после его бегства с монсеньором герцогом Анжуйским: он отпустил бороду и не  носит на шпаге банта; на нем черные сапоги и серая шляпа.    

– Как  раз об этом я сейчас и сам размышлял, дорогой господин д’Эпернон. Видя вас  таким нарядным, я подумал: «До чего может довести человека несколько дней  отсутствия при дворе! Я, Луи де Бюсси, сеньор де Клермон, вынужден равняться на  вкус мелкого гасконского дворянчика!» Но разрешите мне пройти, прошу вас. Вы  подошли так близко, что наступили мне на ногу, и господин де Келюс тоже. Я это  почувствовал, хотя на мне и сапоги, – добавил он с чарующей улыбкой.    

И,  пройдя между д’Эперноном и Келюсом, Бюсси протянул руку Сен-Люку, который как  раз вошел в залу.    

Сен-Люк  заметил, что рука эта вся в поту.    

Он  понял: происходит что-то необычное, и, увлекая за собой Бюсси, сначала вывел  его из кольца миньонов, а затем и из залы.    

Ропот  удивления поднялся среди миньонов и распространился на другие группы придворных.    

– Невероятно, –  говорил Келюс, – я его оскорбил, а он мне не ответил.    

– Я, –  сказал Можирон, – я бросил ему вызов, и он мне не ответил.    

– Я, –  подхватил Шомберг, – поднес руку к самому его лицу, и он не ответил мне.    

– Я  наступил ему на ногу, – кричал д’Эпернон, – наступил на ногу, и он не  ответил.    

Д’Эпернон  словно бы даже вырос на толщину ступни Бюсси.    

– Совершенно  ясно: он ничего не хотел понимать, – сказал Келюс. – Тут что-то есть.    

– Я  знаю что! – воскликнул Шомберг.    

– А  что же?    

– А  то. Он прекрасно видит: вчетвером мы убьем его, и не хочет быть убитым.    

В это  время к молодым людям подошел король. Шико шептал ему что-то на ухо.    

– Ну, –  произнес король, – что же вам говорил господин де Бюсси? Мне послышалось,  разговор у вас был крупный.    

– Вы  желаете знать, что говорил господин де Бюсси, государь? – спросил  д’Эпернон.    

– Да,  вам же известно: я любопытен, – ответил с улыбкой Генрих.    

– По  чести, ничего хорошего, государь, – сказал Келюс, – он больше не  парижанин.    

– Так  кто же он тогда?    

– Деревенщина.  Он уступает дорогу.    

– О! –  сказал король. – Что это значит?    

– Это  значит, я собираюсь обучить свою собаку хватать его за икры, – сказал  Келюс, – и, кто знает, может быть, даже и тогда он ничего не заметит из-за  своих сапог.    

– А  я, – сказал Шомберг, – у меня есть чучело для упражнений в ударах  шпагой, так вот я назову его Бюсси.    

– А  я, – заявил д’Эпернон, – я буду действовать более прямо и пойду  дальше. Сегодня я ему наступил на ногу, завтра – дам ему пощечину. Храбрость у  него напускная, она держится на самолюбии. Он говорит себе: «Довольно я  сражался за свою честь, теперь надо поберечь свою жизнь».    

– Как,  господа, – воскликнул Генрих, прикидываясь рассерженным, – вы  осмелились дурно обращаться у меня в Лувре с дворянином из свиты моего брата?    

– Увы,  да, – сказал Можирон, отвечая на притворный гнев короля притворным же  смирением, – и хотя мы обращались с ним весьма дурно, он ничем нам не  ответил.    

Король с  улыбкой поглядел на Шико, нагнулся к его уху и шепнул:    

– Ты  все еще считаешь, что они мекают, Шико? Мне кажется, они уже зарычали, а?    

– Э! –  сказал Шико. – А может, они замяукали. Я знал людей, которым кошачье  мяуканье ужасно действовало на нервы. Может быть, господин Бюсси относится к  таким людям. Вот почему он и вышел, не ответив.    

– Ты  так думаешь? – сказал король.    

– Поживем  – увидим, – ответил наставительно Шико.    

– Брось, –  сказал Генрих, – каков господин, таков и слуга.    

– Не  хотите ли вы этим сказать, государь, что Бюсси слуга вашего брата? В таком случае  вы изрядно ошибаетесь.    

– Господа, –  сказал Генрих, – я иду к королеве, с которой я обедаю. Скоро Желози[158] разыграют  перед нами фарс; приглашаю вас на представление.    

Присутствующие  почтительно поклонились, и король удалился через главную дверь.    

Как раз в  эту минуту господин де Сен-Люк входил через боковую.    

Он  знаком остановил четырех миньонов, собиравшихся уйти.    

– Прошу  прощения, господин де Келюс, – сказал он, поклонившись, – вы все еще  живете на улице Сент-Оноре?    

– Да,  дорогой друг, а почему вы спрашиваете? – спросил Келюс.    

– Я  хотел бы сказать вам пару слов.    

– О!    

– А  вы, господин де Шомберг, не будете ли вы так добры дать мне ваш адрес?    

– Я  живу на улице Бетизи, – сказал удивленный Шомберг.    

– Ваш  я знаю, д’Эпернон.    

– Улица  де Гренель.    

– Вы  мой сосед. А вы, Можирон?    

– Я  обитаю в казарме Лувра.    

– Значит,  я начну с вас, если разрешите, нет, пожалуй, с вас, Келюс.    

– Великолепно.  Мне кажется, я понял. Вы пришли по поручению Бюсси?    

– Не  стану говорить, по чьему поручению я явился, господа. Мне надо с вами поговорить,  вот и все.    

– Со  всеми четырьмя?    

– Да.    

– Хорошо,  но если вы не хотите говорить с нами в Лувре, потому что, как я предполагаю,  считаете это место неподходящим, мы можем отправиться к одному из нас. Мы можем  выслушать все вместе то, что вы собирались сказать нам каждому по отдельности.    

– Прекрасно.    

– Тогда  пойдемте к Шомбергу, на улицу Бетизи, это в двух шагах.    

– Да,  пойдемте ко мне, – сказал молодой человек.    

– Пусть  будет так, господа, – ответил Сен-Люк и снова поклонился.    

– Ведите  нас, господин Шомберг.    

– С  удовольствием.    

Пятеро  дворян вышли из Лувра и взялись под руки, заняв всю ширину улицы.    

За ними  шествовали их вооруженные до зубов слуги.    

Так они  явились на улицу Бетизи, и Шомберг приказал приготовить большую гостиную своего  дворца.    

Сен-Люк  остался ждать в передней.    

 Глава XXXVII    

О том, как Сен-Люк  выполнил поручение, которое дал ему Бюсси    

     

Оставим  ненадолго Сен-Люка в передней Шомберга и посмотрим, что произошло между ним и  Бюсси.    

Бюсси,  как мы знаем, покинул тронный зал вместе со своим другом, раскланявшись с теми,  кто не был проникнут духом придворного угодничания до такой степени, что мог не  ответить на любезность столь опасного человека, как Бюсси.    

Ибо в те  времена господства грубой силы, когда личное могущество было всем, человек мог,  если он был силен и ловок, выкроить в прекрасном королевстве Франция небольшое  королевство для себя, как в географическом, так и в моральном смысле.    

Именно  так и царствовал Бюсси при дворе короля Генриха III.    

Но в тот  день, как мы с вами видели, Бюсси встретил в своем королевстве весьма дурной  прием.    

Лишь  только друзья вышли из зала, Сен-Люк остановился и, с беспокойством глядя на Бюсси,  спросил:    

– Вы  плохо себя чувствуете, друг мой? Вы так бледны, что, кажется, вот-вот потеряете  сознание.    

– Нет, –  сказал Бюсси, – я задыхаюсь от злости.    

– Ну  хорошо, думаете вы что-нибудь предпринять в отношении этих бездельников?    

– Еще  бы, черт побери, вы сейчас увидите.    

– Ну,  ну, Бюсси, спокойствие.    

– Да  вы просто прелестны: «спокойствие»! Если бы вам наговорили половину того, что я  сейчас выслушал, то, при вашем нраве, у нас было бы уже смертоубийство.    

– Ладно,  что же вы хотите делать?    

– Вы  мой друг, Сен-Люк, и дали мне страшное доказательство этой дружбы.    

– Э!  Дорогой мой, – сказал Сен-Люк, который считал, что Монсоро мертв и лежит в  могиле, – пустяковое дело, не вспоминайте о нем, вы меня обидите.  Разумеется, удар был отменный, и, главное, я его очень искусно выполнил, но это  не моя заслуга, меня ему обучил король, пока держал взаперти в Лувре.    

– Дорогой  друг…    

– Оставим  же Монсоро там, где он находится, и лучше поговорим о Диане. Была она хоть  чуточку рада, бедная малютка? Простила она меня? Когда свадьба? Когда крестины?    

– Э,  милый друг, подождите, пока этот Монсоро умрет.    

– Что  вы сказали? – переспросил Сен-Люк и подскочил так, словно наступил на  острый гвоздь.    

– Ах,  милый друг, маки совсем не такое опасное растение, как вы было подумали, и он  вовсе не умер от того, что упал на них. Совсем наоборот: он жив и злобствует  пуще прежнего.    

– Вот  так раз! Это правда?    

– Господи  боже мой, да. Он только о мести и думает и поклялся убить вас при первой возможности.  Вот так обстоят дела.    

– Он  жив?    

– Увы,  да.    

– Кто  же тот безмозглый лекарь, который выходил его?    

– Мой  Реми, милый друг.    

– Как!  Я просто опомниться не могу! – продолжал Сен-Люк, ошеломленный этим открытием. –  А! Да ведь в таком случае я обесчещен, клянусь телом Христовым! Я-то объявил  всем, что он мертв. Наследники встретят его в трауре. Нет, меня не смогут  уличить во лжи. Я его доконаю при первой же встрече и вместо одного удара нанесу  ему четыре, если понадобится.    

– А  теперь успокойтесь вы, дорогой Сен-Люк, – сказал Бюсси. – По правде  говоря, Монсоро относится ко мне гораздо лучше, чем вы можете вообразить.  Представьте себе: он думает, что вас на него натравил герцог. Он ревнует к герцогу.  Я же считаюсь ангелом, бесценным другом, Баярдом, его дорогим Бюсси, наконец.  Да оно и понятно, ведь это скотина Реми вызволил его из беды.    

– И  с чего только Одуэну взбрела в голову такая дурь!    

– Что  вы хотите! Понятия честного человека. Он воображает: раз он лекарь, значит,  должен лечить людей.    

– Да  он не от мира сего, этот молодчик.    

– Короче,  Монсоро считает, что обязан жизнью мне, и доверяет мне свою жену.    

– Ага!  Понимаю. Это обстоятельство и позволяет вам более терпеливо ждать его смерти.  Но, как бы то ни было, я просто не могу прийти в себя от удивления.    

– Дорогой  друг!    

– Клянусь  честью! Я как с неба свалился.    

– Вы  видите, что сейчас дело не в господине де Монсоро.    

– Нет!  Будем наслаждаться жизнью, пока он лежит пластом. Но предупреждаю, что к моменту  его выздоровления я закажу себе кольчугу и распоряжусь обить мои ставни  железом. А вы разведайте у герцога Анжуйского, не дала ли ему его милая матушка  рецепта какого-нибудь противоядия. Пока же будем веселиться, милый друг, будем  веселиться.    

Бюсси не  мог удержаться от улыбки. Он продел свою руку под руку Сен-Люка и сказал:    

– Итак,  дорогой Сен-Люк, вы видите, что оказали мне услугу лишь наполовину.    

Сен-Люк  посмотрел на него с недоумением.    

– Верно, –  сказал он, – и вы хотите, чтобы я довел ее до конца? Это будет нелегко, но  для вас, дорогой Бюсси, я готов сделать многое. Особенно если он уставится на  меня этими своими желтыми глазами, тьфу!    

– Нет,  дражайший, нет. Я уже сказал, забудем Монсоро, и если вы считаете себя в долгу  передо мной, расплатитесь лучше по-иному.    

– Ну,  ну, говорите, я вас слушаю.    

– Вы  в хороших отношениях с господами миньонами?    

– Проклятие!  Да как кошки и собаки на солнышке. Пока солнца хватает всем – мир и покой, но  стоит хоть одному из нас перехватить частичку тепла и света у других и… О, я  уже ни за что не ручаюсь! В ход будут пущены зубы и когти.    

– Друг  мой, ваши слова приводят меня в восторг.    

– А!  Тем лучше.    

– Предположим,  что солнечный луч перехвачен.    

– Предположим.  Пусть будет так.    

– Что  ж, покажите ваши прекрасные белые зубы, выпустите ваши грозные когти, и начнем  игру.    

– Я  вас не понимаю.    

Бюсси  улыбнулся.    

– Вы  отправитесь, если будете столь любезны, к господину де Келюсу.    

– Ага! –  сказал Сен-Люк.    

– Начинаете  понимать, правда?    

– Да.    

– Чудесно!  Вы спросите его, в какой день ему угодно перерезать мне горло или позволить,  чтобы я перерезал горло ему.    

– Я  спрошу у него, дорогой друг.    

– Это  вас не затруднит?    

– Меня?  Ни в коей мере. Я пойду, когда вы захотите, прямо сейчас, если только это  доставит вам удовольствие.    

– Минуточку.  Навестив господина де Келюса, вы окажете мне одолжение – зайдете с той же целью  к господину де Шомбергу и зададите ему тот же вопрос, не правда ли?    

– Ах! –  воскликнул Сен-Люк. – И к господину Шомбергу тоже? Проклятие! Как вы торопитесь,  Бюсси!    

Бюсси  сделал протестующий жест.    

– Пусть  так, – сказал Сен-Люк, – ваше желание будет исполнено.    

– В  таком случае, дорогой Сен-Люк, – продолжал Бюсси, – раз уж вы столь  любезны, вы зайдете в Лувр к господину де Можирону, на котором я заметил  стальной нагрудник – знак того, что он сегодня на дежурстве, и предложите ему  присоединиться к остальным, не правда ли?    

– О!  О! – вырвалось у Сен-Люка. – Трое! Вы об этом подумали, Бюсси? Все,  по крайней мере?    

– Не  совсем.    

– Как  не совсем?    

– Оттуда  вы отправитесь к господину д’Эпернону, не буду задерживать на нем ваше внимание,  фигура, по-моему, довольно жалкая, но, как бы там ни было, он пополнит число.    

Сен-Люк  опустил руки и уставился на Бюсси.    

– Четверо! –  прошептал он.    

– Правильно,  дорогой друг, – сказал Бюсси, утвердительно кивнув головой, –  четверо. Само собой разумеется, что мне незачем советовать человеку вашего ума,  храбрости и галантности действовать по отношению к этим господам со всей  предупредительностью и вежливостью, которыми вы отличаетесь в высшей степени…    

– О!  Мой друг!..    

– Я  обращаюсь за этой услугой к вам, чтобы все было сделано… учтиво. Уладим дело  по-благородному, не правда ли?    

– Вы  останетесь довольны, друг мой.    

Бюсси с  улыбкой протянул молодому человеку руку.    

– В  добрый час, – сказал он. – А! Господа миньоны, придет время, мы тоже  посмеемся.    

– А  теперь, дорогой друг, условия.    

– Какие  условия?    

– Ваши.    

– У  меня их нет, я приму условия этих господ.    

– Ваше  оружие?    

– То  же, что у этих господ.    

– День,  место, час?    

– День,  место и час, угодные этим господам.    

– Но,  однако…    

– Не  будем больше говорить об этих пустяках. Действуйте, и действуйте побыстрей,  милый друг. Я буду прогуливаться в маленьком саду Лувра. Вы меня там найдете,  когда выполните мою просьбу.    

– Значит,  вы меня ждете?    

– Да.    

– Ждите.  Проклятие! Дело может затянуться.    

– У  меня есть время.    

Мы уже  знаем, как Сен-Люк разыскал четверых миньонов в тронном зале и как он положил  начало переговорам.    

Так  вернемся к нему, в переднюю дворца Шомберга, где мы его оставили церемонно ожидающим,  согласно всем правилам этикета той эпохи, пока четыре фаворита его величества,  подозревая о цели визита Сен-Люка, рассаживались по четырем углам обширной  гостиной.    

После  того как они уселись, дверь в переднюю широко распахнулась, из нее вышел лакей  и поклонился Сен-Люку. Тот, опираясь левой рукой на рукоять рапиры и изящно  приподнимая рапирой свой плащ, а в правой – держа шляпу, дошел до порога  комнаты и остановился ровно на его середине, определив ее с точностью, которой  позавидовал бы самый умелый архитектор.    

– Господин  д’Эпине де Сен-Люк, – провозгласил лакей.    

Сен-Люк  вошел.    

Шомберг,  как хозяин дома, встал и направился к гостю, который, вместо того чтобы поклониться,  надел на голову шляпу.    

Эта  формальность придавала визиту особую окраску и определенный смысл.    

Шомберг  ответил поклоном, а затем повернулся к Келюсу.    

– Имею  честь представить вам, – сказал он, – господина Жака де Леви, графа  де Келюса.    

Сен-Люк  сделал шаг в сторону Келюса и, в свой черед, отвесил глубокий поклон.    

– Я  искал с вами встречи, сударь.    

Келюс  поклонился.    

Шомберг  продолжал, повернувшись к другому углу зала:    

– Имею  честь представить вам господина Луи де Можирона.    

Такой же  поклон со стороны Сен-Люка, и такой же ответ со стороны Можирона.    

– Я  искал с вами встречи, сударь, – сказал Сен-Люк.    

С  д’Эперноном повторилась та же церемония, выполненная так же неторопливо и  спокойно.    

Затем  очередь дошла до Шомберга. Он представил самого себя и получил в ответ поклон.  После этого четверо друзей уселись. Сен-Люк остался стоять.    

– Господин  граф, – сказал он Келюсу, – вы оскорбили господина графа Луи де  Клермона д’Амбуаз, сеньора де Бюсси, он свидетельствует вам свое глубочайшее  почтение и вызывает вас на поединок, чтобы сразиться насмерть в тот день и в  тот час, которые вы сочтете для вас удобными, и тем оружием, которое изберете  вы… Вы принимаете вызов?    

– Конечно,  принимаю, – спокойно ответил Келюс, – господин граф де Бюсси  оказывает мне большую честь.    

– Ваш  день, господин граф?    

– День  мне безразличен, но я предпочел бы, чтобы это было скорее завтра, чем  послезавтра, и скорее послезавтра, чем в последующие дни.    

– Ваш  час?    

– Утро.    

– Ваше  оружие?    

– Рапира  и кинжал, если это оружие устроит господина де Бюсси.    

Сен-Люк  поклонился.    

– Любое  ваше решение на этот счет будет для господина де Бюсси законом.    

Затем он  обратился к Можирону, ответившему то же самое, потом, последовательно, к двум  остальным.    

– Но, –  сказал Шомберг, который, как хозяин дома, получил поклон последним, – мы  не подумали об одном, господин Сен-Люк.    

– О  чем?    

– О  том, что если все мы пожелаем, случай иной раз распоряжается очень странно,  если все мы пожелаем, повторяю, выбрать один и тот же день и час, господин де  Бюсси может оказаться в очень затруднительном положении.    

Сен-Люк  поклонился с самой своей обходительной улыбкой на устах.    

– Разумеется, –  сказал он, – господин де Бюсси оказался бы в затруднительном положении,  подобно всякому дворянину перед лицом таких четырех храбрецов, как вы. Но он  заметил мне, что это для него не внове, с ним такое уже было у Турнельского  дворца, возле Бастилии.    

– И  он будет драться со всеми четырьмя? – спросил д’Эпернон.    

– Со  всеми четырьмя, – подтвердил Сен-Люк.    

– С  каждым по отдельности? – спросил Шомберг.    

– С  каждым по отдельности или со всеми разом. Вызов адресован и каждому из вас, и  всем вам вместе.    

Четверо  молодых людей переглянулись. Келюс первый нарушил молчание.    

– Это  очень благородно со стороны господина де Бюсси, – сказал он, красный от  злости, – но, как бы мало мы ни стоили, все же каждый из нас способен  справиться со своим делом самостоятельно. Итак, мы принимаем предложение графа  и будем драться один за другим, по очереди… или же… Да, так, пожалуй, будет  лучше…    

Келюс  посмотрел на друзей, которые, по всей видимости поняв его мысль, кивнули ему в  знак согласия.    

– Мы  не хотим, чтобы поединок превратился в убийство великодушного человека, и, пожалуй,  будет лучше, если мы предоставим жребию решить, кому из нас драться с  господином де Бюсси.    

– Но, –  поспешил спросить д’Эпернон, – а трое остальных?    

– Трое  остальных? У господина де Бюсси, несомненно, достаточно друзей, а у нас –  врагов, чтобы трем остальным не пришлось стоять сложа руки.    

– Вы  согласны со мной, господа? – прибавил Келюс, оборачиваясь к своим  товарищам.    

– Да, –  ответили они в один голос.    

– Мне  было бы чрезвычайно приятно, – сказал Шомберг, – если бы господин де  Бюсси пригласил на эту увеселительную прогулку господина де Ливаро.    

– Если  бы я смел выразить свое мнение, – сказал Можирон, – я попросил бы,  чтобы при нашей встрече присутствовал господин де Бальзак д’Антрагэ.    

– И  общество было бы в полном сборе, – заключил Келюс, – если бы господин  де Рибейрак соблаговолил явиться вместе со своими друзьями.    

– Господа, –  сказал Сен-Люк, – я передам ваши пожелания господину графу де Бюсси, но,  по-моему, я могу сказать вам заранее, что он слишком учтив, чтобы не  согласиться с ними. Мне остается только, господа, принести вам искреннюю  благодарность от имени господина графа.    

Сен-Люк  снова поклонился, и головы четырех вызванных на поединок дворян склонились  точно до того же уровня, что и его голова.    

Молодые  люди проводили Сен-Люка до дверей гостиной.    

В самой  последней из передних он увидел четырех лакеев.    

Сен-Люк  достал свой набитый золотом кошелек и бросил им со словами:    

– Вот,  выпейте за здоровье ваших господ.    

 Глава XXXVIII    

О том, в какой области  господин де Сен-Люк был просвещеннее господина де бюсси, какие уроки он ему  преподал и как использовал эти уроки возлюбленный прекрасной дианы    

     

Сен-Люк  возвратился, весьма гордый столь хорошо выполненным поручением.    

Дожидавшийся  его Бюсси поблагодарил друга.    

Сен-Люку  он показался очень грустным; подобное состояние было неестественным для исключительно  храброго человека, которому сообщили, что ему предстоит блестящий поединок.    

– Я  что-нибудь не так сделал? – спросил Сен-Люк. – У вас расстроенный  вид.    

– Даю  слово, милый друг, мне жаль, что, вместо того чтобы назначить срок, вы не  сказали: «Немедленно».    

– А!  Терпение. Анжуйцы еще не вернулись. Какого черта! Дайте им время приехать!  Зачем вам торопиться устилать землю убитыми и ранеными?    

– Дело  в том, что я хочу как можно скорее умереть.    

Сен-Люк  уставился на Бюсси с тем удивлением, которое люди с идеально устроенным организмом  испытывают на первых порах при малейшем признаке несчастья, пусть даже чужого.    

– Умереть!  В вашем возрасте, с вашим именем, имея такую возлюбленную!    

– Да!  Я убью всех четверых, я в этом уверен, но и сам получу хороший удар, который  упокоит меня навеки.    

– Что  за черные мысли, Бюсси!    

– Побывали  бы вы в моей шкуре! Муж, считавшийся мертвым, – воскресает. Жена не может  оторваться ни на минуту от изголовья постели этого, с позволения сказать,  умирающего. Ни обменяться улыбками, ни словечком перекинуться, ни руки  коснуться. Смерть Христова! С удовольствием изрубил бы кого-нибудь в куски…    

Сен-Люк  ответил на эту тираду взрывом смеха, который вспугнул целую стаю воробьев,  клевавших рябину в малом саду Лувра.    

– Ах! –  вскричал он. – Какое простодушие! И подумать только, что женщины любят  этого Бюсси, этого школяра! Но, мой милый, вы потеряли рассудок: в целом мире  не сыщется любовника счастливей вас.    

– Вот  как? Попробуйте-ка доказать мне это – вы, человек женатый!    

– Nihil  facilius,[159]  как говаривал иезуит Трике, мой учитель. Вы в дружбе с господином де Монсоро?    

– Клянусь,  мне стыдно за человеческий разум! Этот болван называет меня своим другом.    

– Что  ж, и будьте его другом.    

– О!..  Злоупотребить этим званием?!    

– Prorsus  absurdum,[160]  всегда говорил Трике. Он и в самом деле ваш друг?    

– Он  так утверждает.    

– Нет,  он не друг вам, потому что он делает вас несчастным. В чем цель дружбы? В том,  чтобы люди приносили друг другу счастье. По крайней мере, так определяет дружбу  его величество, а король – человек ученый.    

Бюсси  рассмеялся.    

– Я  продолжаю, – сказал Сен-Люк. – Если Монсоро делает вас несчастным,  значит, вы не друзья. Следовательно, вы можете относиться к нему либо  безразлично и, в этом случае, отобрать у него жену, либо – враждебно, и тогда  убить его еще раз, коли ему одного раза недостаточно.    

– По  правде говоря, – сказал Бюсси, – я его ненавижу.    

– А  он вас боится.    

– Вы  думаете, он меня не любит?    

– Проклятие!  Испытайте. Отнимите у него жену, и вы увидите.    

– Это  тоже логика отца Трике?    

– Нет,  это моя.    

– Поздравляю  вас.    

– Она  вам подходит?    

– Нет.  Мне больше нравится быть человеком чести.    

– И  предоставить госпоже де Монсоро излечить ее супруга духовно и физически? Ведь в  конце-то концов, если вас убьют, нет никакого сомнения, что она прилепится к  единственному оставшемуся у нее мужчине…    

Бюсси  нахмурился.    

– Впрочем, –  добавил Сен-Люк, – вот идет госпожа де Сен-Люк, это прекрасный советчик.  Она нарвала себе букет в цветниках королевы-матери, и настроение у нее должно  быть хорошим. Послушайте Жанну, каждое ее слово – золото.    

И в  самом деле, Жанна приближалась к ним, сияющая, преисполненная радости,  искрящаяся лукавством.    

Есть  такие счастливые натуры, которые, подобно утренней песне жаворонка в полях,  несут всему окружающему радость и добрые предзнаменования.    

Бюсси  дружески поклонился молодой женщине.    

Она  протянула ему руку, из чего явствует с полной неопровержимостью, что вовсе не  полномочный посол Дюбуа завез к нам эту моду из Англии вместе с договором о  четырехстороннем союзе.    

– Как  ваша любовь? – сказала Жанна, перевязывая свой букет золотой тесьмой.    

– Умирает, –  ответил Бюсси.    

– Полноте!  Она лишь ранена и потеряла сознание, – вмешался Сен-Люк. – Ручаюсь,  что вы приведете ее в чувство, Жанна.    

– Поглядим, –  сказала молодая женщина, – покажите-ка мне рану.    

– В  двух словах дело вот в чем, – продолжал Сен-Люк, – господина де Бюсси  тяготит необходимость улыбаться графу де Монсоро, и он принял решение  ретироваться.    

– И  оставить Диану графу? – в ужасе воскликнула Жанна.    

Обеспокоенный  этим первым проявлением ее чувств, Бюсси пояснил:    

– О!  Сударыня, Сен-Люк не сказал вам, что я хочу умереть.    

Некоторое  время Жанна глядела на него с состраданием, в котором не было ничего евангельского.    

– Бедная  Диана, – прошептала она. – Вот и любите после этого! Нет, решительно,  вы, мужчины, все до одного себялюбцы.    

– Прекрасно! –  сказал Сен-Люк. – Вот приговор моей супруги.    

– Себялюбец,  я?! – вскричал Бюсси. – Не потому ли, что я боюсь унизить мою любовь  трусливым лицемерием?    

– Ах,  сударь, это всего лишь жалкий предлог, – сказала Жанна. – Если бы вы  любили по-настоящему, вы боялись бы только одного унижения: быть разлюбленным.    

– Ну  и ну! – сказал Сен-Люк. – Подставляйте кошелек, мой милый.    

– Но,  сударыня, – возразил Бюсси голосом, дрожащим от любви, – есть жертвы,  которые…    

– Ни  слова больше. Признайтесь, что вы уже не любите Диану, так будет достойнее для  благородного человека.    

При  одной мысли об этом Бюсси побелел.    

– Вы  не осмеливаетесь сказать ей. Что ж, тогда я скажу сама.    

– Сударыня,  сударыня!    

– Вы  очень забавны, все вы, с вашими жертвами. А мы разве не приносим жертв? Как! Подвергаясь  опасности быть зверски убитой этим тигром Монсоро, сохранить все супружеские  права для любимого, проявив такие силу и волю, на которые были бы не способны  даже Самсон[161]  и Ганнибал; укротить это злобное детище Марса и впрячь его в колесницу  господина триумфатора, это ли не геройство? О, клянусь вам, Диана просто  великолепна, я бы и четверти того не смогла совершить, что она делает каждый  день.    

– Спасибо, –  сказал Сен-Люк с таким благоговейным поклоном, что Жанна залилась смехом.    

Бюсси  был в нерешительности.    

– И  он еще думает! – воскликнула Жанна. – Он не падает на колени, не  говорит «mea culpa»!    

– Вы  правы, – сказал Бюсси, – я всего лишь мужчина, то есть существо  несовершенное, стоящее ниже любой самой обыкновенной женщины.    

– Радостно  сознавать, – сказала Жанна, – что я вас убедила.    

– Что  мне делать? Приказывайте.    

– Отправляйтесь  сейчас же с визитом.    

– К  господину де Монсоро?    

– Да  что вы! Разве об этом речь? К Диане.    

– Но,  мне кажется, они не расстаются.    

– Когда  вы навещали, и столь часто, госпожу де Барбезье, разве возле нее не было все  время той большой обезьяны, которая кусала вас из чувства ревности?    

Бюсси  расхохотался, Сен-Люк последовал его примеру. Жанна присоединилась к ним. Жизнерадостный  смех этого трио привлек к окнам всех придворных, прогуливавшихся по галереям.    

– Сударыня, –  сказал наконец Бюсси, – я отправляюсь к господину де Монсоро. Прощайте.    

И на  этом они расстались. Предварительно Бюсси посоветовал Сен-Люку не говорить никому  о том, что он вызвал миньонов сразиться с ним.    

Затем он  отправился к господину де Монсоро, которого застал в постели.    

Граф  встретил появление Бюсси радостными восклицаниями.    

Реми  только что пообещал ему, что не пройдет и трех недель, как его рана затянется.    

Диана  приложила палец к губам: это было ее условное приветствие.    

Бюсси  пришлось подробно рассказать графу о поручении, возложенном на него герцогом  Анжуйским, о посещении двора, о недовольном виде короля и кислых физиономиях  миньонов.    

Бюсси  так и сказал: «кислые физиономии». Диана только посмеялась его словам.    

Монсоро  при этих известиях задумался, попросил Бюсси наклониться и шепнул ему на ухо:    

– У  герцога есть еще и другие замыслы, правда?    

– Должно  быть, – ответил Бюсси.    

– Поверьте  мне, – сказал Монсоро, – не компрометируйте себя ради этого подлого  человека. Я знаю его. Он вероломен. Ручаюсь вам, что он никогда не остановится  перед изменой.    

– Я  знаю, – ответил Бюсси с улыбкой, напомнившей графу об обстоятельствах, при  которых сам Бюсси пострадал от измены герцога.    

– Видите  ли, – сказал Монсоро, – вы мой друг, поэтому я и хочу вас  предостеречь. И еще: всякий раз, когда вы попадете в затруднительное положение,  обращайтесь ко мне за советом.    

– Сударь,  сударь! После перевязки надо спать, – вмешался Реми. – Давайте-ка  заснем.    

– Сейчас,  милый доктор. Друг мой, погуляйте немного с госпожой де Монсоро, – сказал  граф. – Говорят, что в нынешнем году сад просто чудесен.    

– Повинуюсь, –  ответил Бюсси.    

 Глава XXXIX    

Предосторожности  господина де Монсоро    

     

Сен-Люк  был прав, Жанна была права. Через восемь дней Бюсси это понял и воздал должное  их мудрости.    

Уподобиться  героям древних времен – значит стать на века идеалом величия и красоты. Но это  значит также раньше времени превратить себя в старика. И Бюсси, позабывший о  Плутархе, которого он перестал числить среди своих любимых авторов с тех пор,  как поддался разлагающему влиянию любви, Бюсси, прекрасный, как Алкивиад,[162]  заботился теперь только о настоящем и не проявлял более никакого пристрастия к  жизнеописаниям Сципиона или Баярда в дни их воздержания.    

Диана  была проще, естественней, как теперь говорят. Она жила, повинуясь двум инстинктивным  стремлениям, которые мизантроп Фигаро считал врожденными у рода человеческого:  стремлению любить и стремлению обманывать. Ей даже и в голову не приходило  возводить до философских умозрений свое мнение о том, что Шаррон[163] и  Монтень[164]  называют честностью.    

Любить  Бюсси – в этом была ее логика. Принадлежать только Бюсси – в этом состояла ее  мораль! Вздрагивать всем телом при простом легком прикосновении его руки – в  этом заключалась ее метафизика.    

Господин  де Монсоро – прошло уже пятнадцать дней с тех пор, как с ним случилось несчастье, –  господин де Монсоро, говорим мы, чувствовал себя все лучше и лучше. Он уже  уберегся от лихорадки благодаря холодным примочкам – новому средству, которое  случай или, скорее, Провидение открыли Амбруазу Парэ, но тут внезапно на него  обрушилась новая беда: граф узнал, что в Париж только что прибыл монсеньор  герцог Анжуйский вместе с вдовствующей королевой и своими анжуйцами.    

Монсоро  беспокоился недаром, ибо на следующее же утро принц явился к нему домой, на  улицу Пти-Пэр, под тем предлогом, что жаждет узнать, как он себя чувствует.  Невозможно закрыть двери перед королевским высочеством, которое дает вам  доказательство столь нежного внимания. Господин де Монсоро принял герцога  Анжуйского, а герцог Анжуйский был весьма мил с главным ловчим и в особенности  с его супругой.    

Как  только принц ушел, господин де Монсоро призвал Диану, оперся на ее руку и,  несмотря на вопли Реми, трижды обошел вокруг своего кресла.    

После  чего он снова уселся в то самое кресло, вокруг которого, как мы уже сказали, он  перед тем описал тройную циркумваллационную линию. Вид у него был весьма  довольный, и Диана угадала по его улыбке, что он замышляет какую-то хитрость.    

Но все  это относится к частной истории семейства Монсоро.    

Возвратимся  лучше к прибытию герцога Анжуйского в Париж, принадлежащему к эпической части  нашей книги.    

Само  собой разумеется, день возвращения монсеньора Франсуа де Валуа в Лувр не прошел  мимо внимания наблюдателей.    

Вот что  они отметили.    

Король  держался весьма надменно.    

Королева  была очень ласкова.    

Герцог  Анжуйский был исполнен наглого смирения и словно вопрошал всем своим видом:  «Какого дьявола вы меня звали, ежели сейчас, когда я тут, вы сидите передо мной  с такой надутой миной?»    

Аудиенция  была приправлена сверкающими, горящими, испепеляющими взглядами господ Ливаро,  Рибейрака и Антрагэ, которые, уже предупрежденные Бюсси, были рады показать  своим будущим противникам, что если предстоящая дуэль и встретит какие-нибудь  помехи, то, уж конечно, не со стороны анжуйцев.    

Шико в  этот день суетился больше, чем Цезарь перед Фарсальской битвой.    

Потом  наступило полнейшее затишье.    

Через  день после возвращения в Лувр принц снова пришел навестить раненого.    

Монсоро,  посвященный в малейшие подробности встречи короля с братом, осыпал герцога  Анжуйского льстивыми похвалами, чтобы поддержать в нем враждебные чувства к  Генриху.    

Затем,  так как состояние графа все улучшалось, он, когда принц отбыл, оперся на руку  своей жены и теперь уже обошел не три раза вокруг кресла, а один раз вокруг  комнаты.    

После  чего уселся в кресло с еще более удовлетворенным видом.    

В тот же  вечер Диана предупредила Бюсси, что господин де Монсоро определенно что-то  замышляет.    

Спустя  несколько минут Монсоро и Бюсси остались наедине.    

– Подумать  только, – сказал Монсоро, – что этот принц, который так мил со мной,  мой смертельный враг и что именно он приказал господину де Сен-Люку убить меня.    

– О!  Убить! – возразил Бюсси. – Полноте, господин граф! Сен-Люк человек  чести. Вы сами признались, что дали ему повод и первым вынули шпагу и что удар  был вам нанесен в бою.    

– Верно,  но верно и то, что Сен-Люк действовал по подстрекательству герцога Анжуйского.    

– Послушайте, –  сказал Бюсси, – я знаю герцога, а главное, знаю господина де Сен-Люка.  Должен сказать вам, что господин де Сен-Люк всецело принадлежит королю, и  отнюдь не принцу. А! Если бы вы получили этот удар от Антрагэ, Ливаро или  Рибейрака, тогда другое дело… Но что касается Сен-Люка…    

– Вы  не знаете французской истории, как знаю ее я, любезный господин де  Бюсси, – сказал Монсоро, упорствуя в своем мнении.    

На это  Бюсси мог бы ему ответить, что если он плохо знает историю Франции, то зато отлично  знаком с историей Анжу и в особенности той его части, где расположен Меридор.    

В конце  концов Монсоро встал и спустился в сад.    

– С  меня достаточно, – сказал он, вернувшись в дом. – Сегодня вечером мы  переезжаем.    

– Зачем? –  сказал Реми. – Разве воздух улицы Пти-Пэр для вас нехорош или же у вас  здесь мало развлечений?    

– Напротив, –  сказал Монсоро, – здесь у меня их слишком много. Монсеньор герцог Анжуйский  докучает мне своими посещениями. Он каждый раз приводит с собой около трех  десятков дворян, и звон их шпор ужасно раздражает меня.    

– Но  куда вы отправляетесь?    

– Я  приказал привести в порядок мой домик, что возле Турнельского дворца.    

Бюсси и  Диана, ибо Бюсси еще не ушел, обменялись влюбленными взглядами, исполненными  воспоминаний.    

– Как!  Эту лачугу? – воскликнул, не подумав, Реми.    

– А!  Так вы его знаете, – произнес Монсоро.    

– Клянусь  богом! – сказал молодой человек. – Как же не знать дома главного  ловчего Франции, особенно если живешь на улице Ботрейи?    

У  Монсоро, по обыкновению, шевельнулись в душе какие-то смутные подозрения.    

– Да,  да, я перееду в этот дом, – сказал он, – и мне там будет хорошо. Там  больше четырех гостей не примешь. Это крепость, и из окна, на расстояние в  триста шагов, можно видеть тех, кто идет к тебе с визитом.    

– Ну  и? – спросил Реми.    

– Ну  и можно избегнуть этого визита, коли захочется, – сказал Монсоро, –  особенно ежели ты здоров.    

Бюсси  закусил губу. Он боялся, что наступит время, когда Монсоро начнет избегать и  его посещений.    

Диана  вздохнула.    

Она  вспомнила, как в этом домике лежал на ее постели потерявший сознание, раненый  Бюсси.    

Реми  размышлял и поэтому первый из троих нашелся с ответом.    

– Вам  это не удастся, – заявил он.    

– Почему  же, скажите на милость, господин лекарь?    

– Потому  что главный ловчий Франции должен давать приемы, держать слуг, иметь хороший  выезд. Пусть он отведет дворец для своих собак, это можно понять, но совершенно  недопустимо, чтобы он сам поселился в конуре.    

– Гм! –  протянул Монсоро тоном, который говорил: «Это верно».    

– И  кроме того, – продолжал Реми, – я ведь врачую не только тела, но и  сердца, и поэтому знаю, что вас волнует не ваше собственное пребывание здесь.    

– Тогда  чье же?    

– Госпожи.    

– Ну  и что?    

– Распорядитесь,  чтобы графиня уехала отсюда.    

– Расстаться  с ней? – вскричал Монсоро, устремив на Диану взгляд, в котором, вне  всякого сомнения, было больше гнева, чем любви.    

– В  таком случае расстаньтесь с вашей должностью главного ловчего, подайте в  отставку. Я полагаю, это было бы мудро, ибо в самом деле: либо вы будете  исполнять ваши обязанности, либо вы не будете их исполнять. Если вы их исполнять  не будете, вы навлечете на себя недовольство короля, если же вы будете их  исполнять…    

– Я  буду делать то, что нужно, – процедил Монсоро сквозь стиснутые  зубы, – но не расстанусь с графиней.    

Не успел  граф произнести эти слова, как во дворе раздался топот копыт и громкие голоса.    

Монсоро  содрогнулся.    

– Опять  герцог! – прошептал он.    

– Да,  это он, – сказал, подойдя к окну, Реми.    

Он еще  не закончил фразы, а герцог, пользуясь привилегией принцев входить без объявления  об их прибытии, уже вошел в комнату.    

Монсоро  был настороже. Он увидел, что первый взгляд Франсуа был обращен к Диане.    

Вскоре  неистощимые любезности герцога еще больше открыли глаза главному ловчему.  Герцог привез Диане одну из тех редких драгоценностей, какие изготовляли,  числом не более трех или четырех за всю жизнь, терпеливые и талантливые  художники, прославившие свое время, когда шедевры, несмотря на то что их делали  так медленно, появлялись на свет чаще, чем в наши дни.    

То был  прелестный кинжал с чеканной рукояткой из золота. Рукоятка являлась одновременно  и флаконом. На клинке была вырезана с поразительным мастерством целая охота;  собаки, лошади, охотники, дичь, деревья, небо были соединены в гармоническом  беспорядке, который надолго приковывал взгляд к этому клинку из золота и  лазури.    

– Можно  поглядеть? – сказал Монсоро, опасавшийся, не спрятана ли в рукоятке  какая-нибудь записка.    

Принц  опроверг его опасения, отделив рукоятку от клинка.    

– Вам,  охотнику, – клинок, – сказал он, – а графине – рукоятка.  Здравствуйте, Бюсси, вы, я вижу, стали теперь близким другом графа?    

Диана  покраснела.    

Бюсси,  напротив, сумел совладать с собой.    

– Монсеньор, –  сказал он, – вы забыли, что ваше высочество сами просили меня сегодня  утром зайти к господину де Монсоро и узнать, как он себя чувствует. Я, по  обыкновению, повиновался приказу вашего высочества.    

– Это  верно, – сказал герцог.    

После  чего он сел возле Дианы и вполголоса повел с ней разговор.    

Через  некоторое время герцог сказал:    

– Граф,  в этой комнате – комнате больного, ужасно жарко. Я вижу, графиня задыхается, и хочу  предложить ей руку, чтобы прогуляться по саду.    

Муж и  возлюбленный обменялись свирепыми взглядами.    

Диана,  получив приглашение, поднялась и положила свою руку на руку принца.    

– Дайте  мне вашу руку, – сказал граф де Монсоро Бюсси.    

И  главный ловчий спустился в сад вслед за женой.    

– А! –  сказал герцог. – Вы, как я вижу, совсем поправились?    

– Да,  монсеньор, и я надеюсь, что скоро буду в состоянии сопровождать госпожу де Монсоро  повсюду, куда она отправится.    

– Великолепно!  Но до тех пор не стоит утомлять себя.    

Монсоро  и сам чувствовал, насколько справедлив совет принца.    

Он  уселся в таком месте, откуда мог не терять принца и Диану из виду.    

– Послушайте,  граф, – сказал он Бюсси, – не окажете ли вы мне любезность отвезти  госпожу де Монсоро в мой домик возле Бастилии? По правде говоря, я предпочитаю,  чтобы она находилась там. Я вырвал ее из когтей этого ястреба в Меридоре не для  того, чтобы он сожрал ее в Париже.    

– Нет,  сударь, – сказал Реми своему господину, – нет, вы не можете принять  это предложение.    

– Почему  же? – спросил Бюсси.    

– Потому  что вы принадлежите к людям монсеньора герцога Анжуйского и монсеньор герцог  Анжуйский никогда не простит вам, что вы помогли графу оставить его с носом.    

«Что мне  до того!» – уже собрался воскликнуть горячий Бюсси, когда взгляд Реми призвал  его к молчанию.    

Монсоро  размышлял.    

– Реми  прав, – сказал он, – об этом нужно просить не вас. Я сам отвезу ее,  ведь завтра или послезавтра я уже смогу поселиться в том доме.    

– Безумие, –  сказал Бюсси, – вы потеряете вашу должность.    

– Возможно, –  ответил граф, – но я сохраню жену.    

При этих  словах он нахмурился, что вызвало вздох у Бюсси.    

И  действительно, тем же вечером граф отправился со своей женой в дом возле  Турнельского дворца, хорошо известный нашим читателям.    

Реми  помог выздоравливающему обосноваться там.    

Затем,  так как он был человеком безгранично преданным и понимал, что в этом тесном жилище  любовь Бюсси, оказавшаяся под угрозой, будет очень нуждаться в его содействии,  он снова сблизился с Гертрудой, которая начала с того, что отколотила его, и  кончила тем, что простила ему.    

Диана  снова поселилась в своей комнате, выходящей окнами на улицу, комнате с  портретом и белыми, тканными золотом занавесками у кровати.    

От  комнаты графа Монсоро ее отделял всего лишь коридор.    

Бюсси  рвал на себе волосы.    

Сен-Люк  утверждал, что веревочные лестницы достигли самого высокого совершенства и  прекрасно могут заменить лестницы обыкновенные.    

Монсоро  потирал руки и улыбался, представляя себе досаду монсеньора герцога Анжуйского.    

 Глава ХL    

Визит в домик возле  Турнельского замка    

     

У  некоторых людей вожделение заменяет настоящую страсть, подобно тому как у волка  и гиены голод создает видимость смелости.    

Во  власти такого чувства герцог Анжуйский и вернулся в Париж. Его досада, после  того как обнаружилось, что Дианы больше нет в Меридоре, не поддается описанию.  Он был почти влюблен в эту женщину и именно потому, что ее у него отняли.    

Вследствие  этого ненависть принца к Монсоро, ненависть, зародившаяся в тот день, когда  принц узнал, что граф ему изменил, вследствие этого, повторяем мы, его  ненависть превратилась в своего рода безумие, тем более опасное, что, уже  столкнувшись раз с решительным характером графа, он собирался нанести удар  из-за угла.    

С другой  стороны, герцог отнюдь не отказался от своих политических притязаний, и уверенность  в своей значительности, приобретенная им в Анжу, возвышала его в собственных  глазах. Едва возвратившись в Париж, он возобновил свои темные и тайные происки.    

Момент  для этого был благоприятный: многие склонные к колебаниям заговорщики на числа  тех, кто предан не делу, а успеху, ободренные подобием победы, одержанной  анжуйцами благодаря слабости короля и коварству Екатерины, заискивали в  герцоге, связывая невидимыми, но крепкими нитями дело принца с делом Гизов,  которые предусмотрительно оставались в тени и хранили молчание, очень  беспокоившее Шико.    

К этому  надо добавить, что принц больше не вел с Бюсси откровенных политических разговоров.  Лицемерные заверения в дружбе – вот и все, что он допускал. Принца безотчетно  беспокоила встреча с Бюсси в доме Монсоро, и он сердился на молодого человека  за доверие, оказываемое ему обычно столь подозрительным графом.    

Его  также пугало сияющее радостью лицо Дианы, эти нежные краски, делавшие ее такой  восхитительной и желанной.    

Принц  знал, что цветы горят красками и благоухают только от солнца, а женщины – от любви.  Диана явно была счастлива, а всегда завистливому и настороженному принцу чужое  счастье казалось враждебным, направленным лично против него.    

Рожденный  принцем, герцог Анжуйский достиг могущества темными и извилистыми путями и  привык прибегать к силе – будь то в делах любви или в делах мести, – после  того как сила обеспечила ему успех. Так и сейчас он, поддерживаемый к тому же  советами Орильи, счел, что для него зазорно быть остановленным в удовлетворении  своих желаний столь смехотворными препятствиями, как ревность мужа и отвращение  жены.    

Однажды,  после дурно проведенной ночи, истерзанный теми мрачными видениями, которые  порождает лихорадочное состояние полусна, он почувствовал, что вожделения его  дошли до предела, и приказал седлать коней, чтобы отправиться с визитом к  Монсоро.    

Монсоро,  как известно, уже переселился в дом возле Турнельского дворца.    

Услышав  сие сообщение, принц улыбнулся.    

То была  сцена из меридорской комедии. Еще одна.    

Для виду  он осведомился, где находится этот дом. Ему ответили, что на площади  Сент-Антуан, и тогда, обернувшись к Бюсси, который сопровождал его, принц  сказал:    

– Раз  он возле Турнельского дворца, поедем к Турнельскому дворцу.    

Кавалькада  тронулась в путь, и вскоре эти две дюжины знатных дворян, составлявших обычную  свиту принца, за каждым из которых следовали два лакея с тремя лошадьми,  наполнили шумом весь квартал.    

Принц  хорошо знал и дом и дверь. Бюсси знал их не хуже его.    

Оба  остановились возле двери, вошли в прихожую и поднялись по лестнице. Но принц вошел  в комнаты, а Бюсси остался в коридоре.    

Вследствие  такого распределения принц, казалось бы получивший преимущество, увидел только  Монсоро, который встретил его, лежа в кресле, в то время как Бюсси встретили  руки Дианы, нежно обвившиеся вокруг его шеи, пока Гертруда стояла на страже.    

Бледный  от природы Монсоро при виде принца просто посинел. Принц был его кошмаром.    

– Монсеньор! –  воскликнул граф, дрожа от злости. – Монсеньор в этом бедном домишке! Нет,  в самом деле, слишком уж много чести для такого маленького человека, как я.    

Ирония  бросалась в глаза, потому что Монсоро почти не дал себе труда замаскировать ее.    

Однако  принц, словно и не заметив иронии, с улыбкой на лице подошел к выздоравливающему.    

– Повсюду,  куда едет мой страждущий друг, – сказал он, – еду и я, чтобы узнать о  его здоровье.    

– Помилуйте,  принц, мне показалось, что ваше высочество произнесли слово «друг».    

– Я  произнес его, любезный граф. Как вы себя чувствуете?    

– Гораздо  лучше, монсеньор. Я поднимаюсь, хожу и дней через восемь буду совсем здоров.    

– Это  ваш лекарь прописал вам воздух Бастилии? – спросил принц с самым  простодушным видом.    

– Да,  монсеньор.    

– Разве  вам было плохо на улице Пти-Пэр?    

– Да,  монсеньор, там приходилось принимать слишком много гостей, и эти гости  поднимали слишком большой шум.    

Граф  произнес свои слова твердым тоном, что не ускользнуло от принца, и тем не менее  Франсуа словно бы не обратил на них никакого внимания.    

– Но  тут у вас, кажется, нет сада, – сказал он.    

– Сад  был мне вреден, монсеньор, – ответил Монсоро.    

– Но  где же вы гуляли, дорогой мой?    

– Да  я вообще не гулял, монсеньор.    

Принц  закусил губу и откинулся на спинку стула.    

– Известно  ли вам, граф, – сказал он после короткого молчания, – что очень  многие просят короля передать им вашу должность главного ловчего?    

– Ба!  И под каким предлогом, монсеньор?    

– Они  уверяют, что вы умерли.