1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    - И поэтому он состоит в Академии паук?    

    - Нет, во Французской академии.    

    - Но при чем тут Французская академия?    

    - Я вам сейчас объясню; говорят...    

    - Что его опыты сильно двинули вперед науку, да?    

    - Нет, что он прекрасно пишет.    

    - Это, наверно, очень льстит самолюбию кроликов, которым он втыкает в голову  булавки, кур, которым он окрашивает кости в красный цвет,  и  собак, у которых  он выдалбливает спинной мозг.    

    Альбер расхохотался.    

    - А вот этот? - спросил граф.    

    - Который?    

    - Третий отсюда.    

    - А, в васильковом фраке?    

    - Да.    

    - Это коллега моего отца. Недавно он  горячо  выступал  против  того, чтобы  членам Палаты пэров был присвоен мундир. Его речь по этому вопросу имела  большой успех; он был не в ладах с либеральной  прессой,  но  этот благородный  протест против намерений двора помирил его с  ней.  Говорят, его назначат послом.    

    - А в чем состоят его права на пэрство?    

    - Он написал две-три комических оперы, имеет пятьшесть  акций  газеты  "Вею" и пять или шесть лет голосовал за министерство.    

    - Браво, виконт! - сказал, смеясь, Монте-Кристо. - Вы  очаровательный чичероне,  теперь я попрошу вас об одной услуге.    

    - О какой?    

    - Вы не будете знакомить меня с этими господами, а если они  пожелают  познакомиться со мной, вы меня предупредите.    

    В эту минуту граф почувствовал, что кто-то тронул  его  за  руку;  он обернулся  и увидел Данглара.    

    - Ах, это вы, барон! - сказал он.    

    - Почему вы зовете меня бароном? - сказал Данглар. -  Вы  же  знаете, что я не  придаю значения своему титулу. Не то, что вы, виконт;  ведь  вы им дорожите,  правда?    

    - Разумеется, - отвечал Альбер, - потому что, перестань я быть виконтом, я  обращусь в ничто, тогда как вы свободно можете  пожертвовать  баронским титулом  и все же останетесь миллионером.    

    - Это, по-моему, наилучший титул  при  Июльской  монархии,  -  сказал Данглар.    

    - К несчастью, - сказал Монте-Кристо, - миллионер не есть пожизненное звание,  как барон, пэр Франции или академик; доказательством могут  служить  франкфуртские миллионеры Франк и Пульман, которые только что обанкротились.    

    - Неужели? - сказал Данглар, бледнея.    

    - Да, мне сегодня вечером привез это известие курьер;  у  меня  в  их банке  лежало что-то около миллиона, но меня вовремя предупредили, и я  с месяц назад  потребовал его выплаты.    

    - Ах, черт, - сказал Данглар. - Они  перевели  на  меня  векселей  на двести  тысяч франков.    

    - Ну, так вы предупреждены; их подпись стоит пять процентов.    

    - Да, но я предупрежден слишком поздно, - сказал  Данглар.  -  Я  уже выплатил  по их векселям.    

    - Что ж, - сказал Монте-Кристо, - вот еще двести тысяч франков, которые  последовали...    

    - Шш! - прервал Данглар, - не говорите об этом...  особенно  при   Кавальканти-младшем, - прибавил банкир, подойдя ближе к Монте-Кристо, и  с  улыбкой обернулся к стоявшему невдалеке молодому человеку.    

    Альбер отошел от графа, чтобы переговорить со своей матерью.  Данглар покинул  его, чтобы поздороваться с  Кавальканти-сыном.  Монте-Кристо  на минуту остался  один.    

    Между тем духота становилась нестерпимой.    

    Лакеи разносили по гостиным подносы, полные фруктов и мороженого.    

    Монте-Кристо вытер платком лицо, влажное от пота, но отступил,  когда мимо него  проносили поднос, и не взял ничего прохладительного.    

    Госпожа де Морсер ни на минуту не теряла МонтеКристо из виду. Она видела, как  мимо него пронесли поднос, до которого он не  дотронулся;  она даже заметила,  как он отодвинулся.    

    - Альбер, - сказала она, - обратил ты внимание на одну вещь?    

    - На что именно?    

    - Граф ни разу не принял приглашения на обед к твоему отцу.    

    - Да, но он приехал ко мне завтракать, и этот завтрак был его  вступлением в  свет.    

    - У тебя, это не то же, что у графа де Морсер, - прошептала Мерседес, - а я  слежу за ним с той минуты, как он сюда вошел.    

    - И что же?    

    - Он до сих пор ни к чему не притронулся.    

    - Граф очень воздержанный человек.    

    Мерседес печально улыбнулась.    

    - Подойди к нему и, когда мимо  понесут  поднос,  попроси  его  взять  что-нибудь.    

    - Зачем это, матушка?    

    - Доставь мне это удовольствие, Альбер, - сказала Мерседес.    

    Альбер поцеловал матери руку и подошел к графу.    

    Мимо них пронесли поднос; г-жа де Морсер видела, как Альбер настойчиво угощал  графа, даже взял блюдце с мороженым и предложил  ему,  но  тот упорно  отказывался.    

    Альбер вернулся к матери; графиня была очень бледна.    

    - Вот видишь, - сказала она, - он отказался.    

    - Да, но почему это вас огорчает?    

    - Знаешь, Альбер, женщины ведь странные создания. Мне было бы  приятно, если бы  граф съел что-нибудь в моем доме, хотя  бы  только  зернышко граната. Впрочем,  может быть, ему не  нравится  французская  еда,  может быть, у него  какие-нибудь особенные вкусы.    

    - Да нет же, в Италии он ел все, что угодно; вероятно,  ему  нездоровится  сегодня.    

    - А потом, - сказала графиня, - раз он  всю  жизнь  провел  в  жарких странах,  он, может быть, не так страдает от жары, как мы?    

    - Не думаю; он жаловался на духоту и спрашивал, почему, если уж  открыли окна,  не открыли заодно и ставни.    

    - В самом деле, - сказала Мерседес, - у меня  есть  способ  удостовериться,  нарочно ли он от всего отказывается.    

    И она вышла из гостиной.    

    Через минуту ставни распахнулись; сквозь кусты  жасмина  и  ломоноса, растущие  перед окнами, можно было видеть весь сад, освещенный  фонариками, и накрытый  стол под тентом.    

    Танцоры и танцорки, игроки и беседующие радостно вскрикнули; их  легкие с  наслаждением впивали свежий воздух, широкими потоками  врывавшийся в комнату.    

    В ту же минуту вновь появилась Мерседес, бледнее прежнего, но  с  тем  решительным лицом, какое у нее иногда бывало. Она  направилась  прямо  к той  группе, которая окружала ее мужа.    

   -  Не удерживайте здесь наших гостей, граф, - сказала она. - Если  они не играют в  карты, то им, наверно, будет приятнее  подышать  воздухом  в саду, чем  задыхаться в комнатах.    

    - Сударыня, - сказал галантный старый генерал, который  в  1809  году распевал:  "Отправимся в Сирию", - одни мы в сад не пойдем.    

    - Хорошо, - сказала Мерседес, - в таком случае я подам вам пример.    

    И, обернувшись к Монте-Кристо, она сказала:    

    - Сделайте мне честь, граф, и предложите мне руку.    

    Граф чуть не пошатнулся от этих простых  слов;  потом  он  пристально посмотрел  на Мерседес. Это был только миг, быстрый, как молния, но  графине показалось,  что он длился вечность, так много  мыслей  вложил  Монте-Кристо в один этот  взгляд.    

    Он предложил графине руку; она оперлась на нее, вернее,  едва  коснулась ее  своей маленькой рукой, и они сошли вниз  по  одной  из  каменных лестниц  крыльца, окаймленной рододендронами и камелиями.    

    Следом за ними, а также и по другой лестнице, с радостными возгласами  устремились человек двадцать, желающих погулять по саду.   XIV. ХЛЕБ И  СОЛЬ      

    Госпожа де Морсер прошла со своим спутником под зеленые своды липовой аллеи,  которая вела к теплице.    

    - В гостиной было слишком жарко, не правда ли, граф? - сказала она.    

    - Да, сударыня, и ваша мысль открыть все двери и ставни -  прекрасная мысль.    

    Говоря эти слова, граф заметил, что рука Мерседес дрожит.    

    - А вам не будет холодно в этом легком платье, с одним только газовым шарфом на  плечах? - сказал он.    

    - Знаете, куда я вас веду? - спросила графиня, не отвечая на вопрос.    

    - Нет, сударыня, - ответил Монте-Кристо, - по, как видите, я не  противлюсь.    

    - К оранжерее, что виднеется там, в конце этой аллеи.    

    Граф вопросительно взглянул на Мерседес, но она молча шла  дальше,  и  Монте-Кристо тоже молчал.    

    Они дошли до теплицы, полной превосходных плодов,  которые  к  началу июля уже  достигли зрелости в этой температуре, рассчитанной на то, чтобы заменить  солнечное тепло, такое редкое у нас.    

    Графиня отпустила руку Монте-Кристо и, подойдя  к  виноградной  лозе, сорвала  гроздь муската.    

    - Возьмите, граф, - сказала ода с такой печальной улыбкой, что, казалось, на  глазах у нее готовы выступить слезы. - Я знаю, наш  французский виноград не  выдерживает сравнения с вашим сицилианским или кипрским,  но вы, надеюсь,  будете снисходительны к нашему бедному северному солнцу.    

    Граф поклонился и отступил на шаг.    

    - Вы мне отказываете? - сказала Мерседес дрогнувшим голосом.    

    - Сударыня, - отвечал Монте-Кристо, - я смиренно прошу у  вас  прощения, но я  никогда не ем муската.    

    Мерседес со вздохом уронила гроздь.    

    На соседней шпалере висел чудесный персик, выращенный, как  и  виноградная  лоза, в искусственном тепле оранжереи. Мерседес подошла к  бархатистому плоду и  сорвала его.    

    - Тогда возьмите этот персик, - сказала она.    

    Но граф снова повторил жест отказа.    

    - Как, опять! - сказала она с таким отчаянием в голосе, словно подавляла  рыдание. - Право, мне не везет.    

    Последовало долгое молчание; персик, вслед за гроздью, упал на песок.    

    - Знаете, граф, - сказала, наконец, Мерседес, с мольбой глядя на Монте-Кристо,  - есть такой трогательный арабский обычай:  те,  что  вкусили под одной кровлей  хлеба и соли, становятся навеки друзьями.    

    - Я это знаю, сударыня, - ответил граф, - но мы во Франции,  а  не  в Аравии, а  во Франции не существует вечной дружбы, так же  как  и  обычая делить хлеб и  соль.    

    - Но все-таки, - сказала графиня, дрожа и глядя прямо  в  глаза  Монте-Кристо,  и почти судорожно схватила обеими руками его руку, - все-таки мы друзья, не  правда ли?    

    Вся кровь прихлынула к сердцу графа, побледневшего, как смерть, затем бросилась  ему в лицо и на несколько секунд заволокла его глаза  туманом, как бывает с  человеком, у которого кружится голова.    

    - Разумеется, сударыня, -  отвечал  он,  -  почему  бы  нам  не  быть друзьями?    

    Этот тон был так далек от того, чего жаждала Мерседес, что она отвернулась со  вздохом, более похожим на стон.    

    - Благодарю вас, - сказала она.    

    И она пошла вперед.    

    Они обошли весь сад, не проронив ни слова.    

    - Граф, - начала вдруг Мерседес, после десятиминутной молчаливой прогулки, -  правда ли, что вы много  видели,  много  путешествовали,  много страдали?    

    - Да, сударыня, я много страдал, - ответил МонтеКристо.    

    - Но теперь вы счастливы?    

    - Конечно, - ответил граф, - ведь никто не слышал, чтобы я  когда-нибудь  жаловался.    

    - И ваше нынешнее счастье смягчает вашу душу?    

    - Мое нынешнее счастье равно моим прошлым несчастьям.    

    - Вы не женаты?    

    - Женат? - вздрогнув, переспросил Монте-Кристо. -  Кто  мог  вам  это сказать?    

    - Никто не говорил, но вас несколько раз видели в Опере с  молодой  и очень  красивой женщиной.    

    - Это невольница, которую я купил в Константинополе, дочь князя,  которая стала  моей дочерью, потому что на всем свете у меня нет ни  одного близкого человека.    

    - Значит, вы живете одиноко?    

    - Одиноко.    

    - У вас нет сестры... сына... отца?    

    - Никого.    

    - Как вы можете так жить, не имея ничего, что привязывает к жизни?    

    - Это произошло не по моей вине, сударыня. Когда я жил на  Мальте,  я любил  одну девушку и должен был на ней жениться, но налетела война и умчала меня от  нее, как вихрь. Я думал, что  она  достаточно  любит  меня, чтобы ждать, чтобы  остаться верной даже моей могиле. Когда  я  вернулся, она была уже замужем. Это  обычная история каждого мужчины старше двадцати лет. Быть может, у меня было  более чувствительное сердце, чем у  других, и я страдал больше, чем страдал бы  другой на моем месте, вот и все.    

    Графиня приостановилась, словно ей не хватило дыхания.    

   -  Да, - сказала она, - и эта любовь осталась лежать камнем  на  вашем сердце...  Любишь по-настоящему только раз в жизни... И  вы  не  виделись больше с этой  женщиной?    

    - Никогда.    

    - Никогда!    

    - Я больше не возвращался туда, где она жила.    

    - На Мальту?    

    - Да, на Мальту.    

    - Она и теперь на Мальте?    

    - Вероятно.    

    - И вы простили ей ваши страдания?    

    - Ей - да.    

    - Но только ей; вы все еще ненавидите тех, кто вас с ней разлучил?    

    - Нисколько. За что мне их ненавидеть?    

    Графиня остановилась перед Монте-Кристо; в руке она все  еще  держала обрывок  ароматной грозди.    

    - Возьмите, - сказала она.    

    - Я никогда не ем муската, сударыня, - ответил Монте-Кристо, как будто между  ними не было никакого разговора на эту тему.    

    Графиня жестом, полным отчаяния, отбросила кисть винограда в  ближайшие кусты.    

    - Непреклонный! - прошептала она.    

    Монте-Кристо остался столь же невозмутим, как если бы этот упрек  относился не  к нему.    

    В эту минуту к ним подбежал Альбер.    

    - Матушка, - сказал он, - большое несчастье!    

    - Что такое? Что случилось? - спросила графиня, выпрямляясь  во  весь рост,  словно возвращаясь от сна к действительности. - Несчастье, ты  говоришь? В  самом деле, теперь должны начаться несчастья!    

    - Приехал господин де Вильфор.    

    - И что же?    

    - Он приехал за женой и дочерью.    

    - Почему?    

    - В Париж прибыла маркиза де Сен-Меран и привезла известие, что  маркиз де  Сен-Меран умер на пути из Марселя, на первой  остановке.  Госпожа де Вильфор  была так весела, что долго не могла  понять  и  поверить;  но мадемуазель  Валентина при первых же словах, несмотря на всю осторожность ее отца, все  угадала; этот удар поразил ее, как громом, и  она  упала  в обморок.    

    - А кем маркиз  де  Сен-Меран  приходится  мадемуазель  Валентине  де Вильфор?  - спросил граф.    

    - Это ее дед по матери. Он ехал сюда, чтобы ускорить брак своей внучки с  Францем.    

    - Ах, вот как!    

    - Теперь Францу придется подождать. Жаль, что маркиз де Сен-Меран  не  приходится также дедом мадемуазель Данглар!    

    - Альбер, Альбер! Ну, что ты говоришь? -  с  нежным  упреком  сказала г-жа де  Морсер. - Он вас так уважает, граф, скажите ему, что так не следует говорить!    

    Она отошла на несколько шагов.    

    Монте-Кристо взглянул на нее так странно, с такой задумчивой  и  восторженной  нежностью, что она вернулась назад.    

    Она взяла его руку, сжала в то же время руку сына и соединила их.    

    - Мы ведь друзья, правда? - сказала она.    

    - Я не смею притязать на вашу дружбу, сударыня, - сказал граф,  -  но во всяком  случае я ваш почтительнейший слуга.    

    Графиня удалилась с невыразимой тяжестью на сердце; она не  отошла  и десяти  шагов, как граф увидел, что она поднесла к глазам платок.    

    - У вас с матушкой вышла размолвка? - удивленно спросил Альбер.    

    - Напротив, - ответил граф, - ведь она сейчас при вас сказала, что мы друзья.    

    И они вернулись в гостиную, которую только что покинула  Валентина  и супруги  де Вильфор.    

    Моррель, понятно, вышел вслед за ними.   XV. МАРКИЗА ДЕ  СЕН-МЕРАН      

    Действительно, в доме Вильфора  незадолго  перед  тем  произошла  печальная  сцена.    

    После отъезда обеих дам на бал, куда, несмотря на все старания и уговоры, г-же  де Вильфор так и не удалось увезти мужа,  королевский  прокурор, по  обыкновению, заперся у себя в кабинете, окруженный  кипами  дел; количество их  привело бы в ужас всякого другого, но в обычное  время  их едва хватало на то,  чтобы утолить его жажду деятельности.    

    Но на этот раз дела были только предлогом, Вильфор заперся не для того, чтобы  работать, а для того, чтобы поразмыслить на  свободе;  удалившись в свой  кабинет и приказав не беспокоить его, если ничего важного не случится, он  погрузился в кресло и снова начал перебирать в памяти  все, что за последнюю  неделю переполняло чашу его мрачной  печали  и  горьких воспоминаний.    

    И вот, вместо того чтобы приняться за наваленные перед ним  дела,  он открыл  ящик письменного стола, нажал секретную пружину и вытащил  связку своих личных  записей; в этих драгоценных рукописях  в  строгом  порядке, ему одному  известным шифром были записаны имена всех, кто на  политическом его поприще, в  денежных делах, в судебных процессах или в тайных любовных интригах стал ему  врагом.    

    Теперь, когда ему было страшно, число их казалось несметным; а  между тем все  эти имена, даже самые могущественные и грозные, не раз  вызывали на его лице  улыбку, подобную улыбке  путника,  который,  взобравшись  на вершину горы,  видит у себя под ногами остроконечные скалы,  непроходимые пути и края  пропастей, - все, что он преодолел  в  своем  долгом,  мучительном восхождении.    

   Он  старательно возобновил эти имена в своей памяти, внимательно перечитал, изучил,  проверил их по своим записям и, наконец, покачал головой.    

    - Нет, - прошептал он, - ни один из них не ждал он так долго и терпеливо, чтобы  теперь уничтожить меня этой тайной. Иногда, как говорит Гамлет, из-под земли  поднимается гул того, что было в ней глубоко  погребено, и, словно  фосфорический свет, блуждает по воздуху; но эти огни мимолетны и только сбивают  с пути. Вероятно, корсиканец рассказал эту  историю какому-нибудь священнику, а  тот в свою очередь говорил о ней. Господин МонтеКристо услышал ее и чтобы  проверить...    

    - Но на что ему проверять? - продолжал Вильфор, после минутного  раздумья. -  Зачем нужно господину  МонтеКристо,  господину  Дзакконе,  сыну мальтийского  арматора, владельцу серебряных рудников в Фессалии, впервые приехавшему во  Францию, проверять такой темный, таинственный и бесполезный факт? Из всего, что  рассказали мне этот аббат  Бузони  и  этот  лорд Уилмор, друг и недруг, для  меня ясно, очевидно и несомненно одно:  ни  в какое время, ни в каком случае,  ни при каких обстоятельствах у  меня  не могло быть с ним ничего общего.    

    Но Вильфор повторял себе все это, сам не веря своим словам.  Страшнее всего для  него было не самое разоблачение, потому что он мог отрицать, а то и ответить;  его мало беспокоило это "Мене, Текел, Фарес" [54], кровавыми буквами  внезапно возникшее на стене; но он мучительно хотел узнать, кому принадлежит  рука, начертавшая эти слова.    

    В ту минуту, когда он пытался себя успокоить и когда, вместо того политического  будущего, которое ему порой рисовалось в  честолюбивых  мечтах, он, чтобы не  разбудить этого так долго спавшего врага, подумывал  о будущем, ограниченном  семейными радостями, во дворе раздался стук колес. Затем на лестнице  послышались медленные старческие шаги, потом рыдания и горестные возгласы,  которые так удаются прислуге, когда она хочет  показать сочувствие своим  господам.    

    Он поспешно отпер дверь кабинета, и почти сейчас же к нему, без  доклада, вошла  старая дама с шалью и шляпой в руке. Ее седые волосы  обрамляли лоб, матовый,  как пожелтевшая слоновая кость, а глаза, которые время окружило глубокими  морщинами, опухли от слез.    

    - О, какое несчастье, - произнесла она, - какое несчастье! Я не переживу! Нет,  конечно, я этого не переживу!    

    И, упав в кресло у самой двери, она разразилась рыданиями.    

    Слуги столпились на пороге и, не смея двинуться  дальше,  поглядывали на  старого камердинера Нуартье, который, услышав из комнаты своего хозяина весь  этот шум, тоже прибежал вниз и стоял позади остальных.    

    Вильфор, узнав свою тещу, вскочил и бросился к ней.    

    - Боже мой, сударыня, что случилось? - спросил он. - Почему вы в  таком  отчаянии? А маркиз де СенМеран разве не с вами?    

    - Маркиз де Сен-Меран умер, - сказала старая маркиза без предисловий, без  всякого выражения, словно в каком-то столбняке.    

    Вильфор отступил на шаг и всплеснул руками.    

    - Умер!.. - пролепетал он. - Умер так... внезапно?    

    - Неделю тому назад мы после обеда собрались в дорогу,  -  продолжала г-жа де  Сен-Меран. - Маркиз уже несколько дней  прихварывал;  но  мысль, что мы скоро  увидим нашу дорогую Валентину, придавала ему  мужества,  и, несмотря на свое  недомогание, он решил тронуться в путь.  Не  успели  мы отъехать и шести лье от  Марселя, как он принял, по обыкновению, свои пилюли и потом заснул так крепко,  что это показалось  мне  неестественным. Но я не решилась его разбудить. Вдруг  я увидела, что лицо его побагровело и жилы на висках как-то особенно вздулись.  Все же я не стала его  будить; наступила ночь и ничего уже не было видно.  Вскоре он глухо,  отчаянно вскрикнул, словно ему стало больно во сне, и голова  его резко откинулась назад. Я крикнула камердинера, велела кучеру остановиться,  я стала будить маркиза, поднесла к его носу флакон с солью, но все было   кончено, он был мертв. Я доехала до Экса, сидя рядом с его телом.    

    Вильфор стоял и слушал, пораженный.    

    - Вы, конечно, сейчас же позвали доктора?    

    - Немедленно. Но я уже сказала вам, - это был конец.    

    - Разумеется, но доктор по крайней мере определил, от  какой  болезни скончался  бедный маркиз?    

    - О господи, конечно, он мне сказал, очевидно, это был  апоплексический удар.    

    - Что же вы сделали?    

    - Господин де Сен-Меран всегда говорил, что если он умрет не в  Париже, его тело  должно быть перевезено в семейный склеп. Я велела его положить в свинцовый гроб  и лишь на несколько дней опередила его.    

    - Бедная матушка! - сказал Вильфор. - Такие хлопоты после такого потрясения, и  в вашем возрасте!    

    - Бог дал мне силы вынести все; впрочем, мой муж сделал бы  для  меня то же,  что я сделала для него. Но с тех пор как я его там оставила,  мне все кажется,  что я лишилась рассудка. Я больше не могу  плакать  Правда, люди говорят, что в  мои годы уже не бывает слез, но, мне  кажется,  пока страдаешь, до тех пор  должны быть и слезы. А где Валентина? Ведь мы сюда ехали ради нее. Я хочу  видеть Валентину.    

    Вильфор понимал, как жестоко было бы сказать, что Валентина на  балу, он просто  ответил, что ее нет дома, что она вышла вместе с мачехой и что ей сейчас дадут  знать.    

    - Сию же минуту, сию же минуту, умоляю вас, - сказала старая маркиза.    

    Вильфор взял ее под руку и отвел в ее комнату.    

    - Отдохните, матушка, - сказал он.    

    Маркиза взглянула на этого человека, напоминавшего ей горячо  оплакиваемую  дочь, ожившую для нее в Валентине, потрясенная словом  "матушка",  разразилась слезами, упала на колени перед креслом и  прижалась  к  нему седой  головой.    

    Вильфор поручил ее заботам женщин, а старик Барруа поднялся к  своему хозяину,  взволнованный до глубины души; больше  всего  пугает  стариков, когда смерть на  минуту отходит от них, чтобы поразить  другого  старика. Затем, пока г-жа де  Сен-Меран, все так же на коленях,  горячо  молилась, Вильфор послал за наемной  каретой и сам поехал за женой и дочерью к г-же де Морсер, чтобы отвезти их  домой.    

    Он был так бледен, когда появился в дверях  гостиной,  что  Валентина бросилась  к нему с криком:    

    - Что случилось, отец? Несчастье?    

    - Приехала ваша бабушка, Валентина, - сказал Вильфор.    

    - А дедушка? - спросила она, вся дрожа.    

    Вильфор вместо ответа взял дочь под руку.    

    Это было как раз вовремя: Валентине сделалось дурно,  и  она  зашаталась; г-жа  де Вильфор подхватила ее и помогла  мужу  усадить  в  карету, повторяя:    

    - Как это странно! Кто бы мог подумать! Право, это очень странно!    

    И огорченное семейство быстро удалилось, набросив  свою  печаль,  как траурный  покров, на весь остаток вечера.    

    Внизу лестницы Валентина встретила поджидавшего ее Барруа.    

    - Господин Нуартье желает вас видеть сегодня, - тихо сказал он ей.    

    - Скажите ему, что я зайду к нему, как только повидаюсь с бабушкой, сказала  Валентина.    

    Своим чутким сердцем она поняла, что г-жа де СенМеран всех более нуждалась в  ней в этот час.    

    Валентина нашла свою бабушку в постели. Безмолвные ласки, скорбь, переполняющая  сердце, прерывистые вздохи, жгучие слезы - вот  единственные подробности этого  свидания; при нем присутствовала, под  руку  со  своим мужем, г-жа де Вильфор,  полная почтительного сочувствия, по крайней мере наружного, к бедной вдове.    

    Спустя некоторое время она наклонилась к уху мужа.    

    - Если позволите, - сказала она, - мне лучше  уйти,  потому  что  мой вид,  кажется, еще больше огорчает вашу тещу.    

    Госпожа де Сен-Меран услышала ее слова.    

    - Да, да, - шепнула она Валентине, - пусть он уходит; но ты останься, останься  непременно.    

    Госпожа де Вильфор удалилась, и Валентина  осталась  одна  у  постели своей  бабушки, так как королевский прокурор, удрученный  этой  нежданной смертью,  вышел вместе с женой.    

    Между тем Барруа вернулся наверх к господину Нуартье; тот слышал поднявшийся в  доме шум и, как мы уже сказали, послал старого слугу  узнать, в чем дело.    

    По его возвращении взгляд старика, такой живой, а главное  такой  разумный,  вопросительно остановился на посланном.    

    - Случилось большое несчастье, сударь, - сказал Барруа, - госпожа  де Сен-Меран  приехала одна, и муж ее скончался.    

    Сен-Меран и Нуартье никогда не были особенно дружны; но известно, какое  впечатление производит на всякого старика весть о смерти сверстника. Нуартье  замер, как человек, удрученный горем или погруженный в свои мысли; затем он  закрыл один глаз.    

    - Мадемуазель Валентину? - спросил Барруа.    

    Нуартье сделал знак, что да.    

    - Она на балу, вы ведь знаете, она еще приходила к вам  проститься  в бальном  платье.    

    Нуартье снова закрыл левый глаз.    

    - Вы хотите ее видеть?    

    Нуартье подтвердил это.    

    - За ней, наверно, сейчас поедут к госпоже де Морсер;  я  подожду  ее  возвращения и попрошу ее пройти к вам. Так?    

    - Да, - ответил паралитик.    

    Барруа подстерег Валентину и, как мы уже видели, лишь только она вернулась,  сообщил ей о желании деда.    

    Поэтому Валентина поднялась к Нуартье, как только вышла  от  г-жи  де  Сен-Меран, которая, как ни была взволнована, в конце  концов,  сраженная  усталостью, уснула беспокойным сном.    

    К ее изголовью придвинули столик, на который поставили графин с оранжадом - ее  обычное питье - и стакан.    

    Затем, как мы уже сказали, Валентина оставила спящую маркизу и поднялась к  Нуартье.    

    Валентина поцеловала деда, и он посмотрел на нее так  нежно,  что  из глаз у  нее снова брызнули слезы, которые она считала уже иссякшими.    

    Старик настойчиво смотрел на нее.    

    - Да, да, - сказала Валентина, - ты хочешь сказать, что  у  меня  еще остался  добрый дедушка, правда?    

    Старик показал, что он именно это и хотел выразить своим взглядом.    

    - Да, это большое счастье, - продолжала Валентина. - Что бы  со  мной было  иначе, господи!    

    Был уже час ночи; Барруа, которому хотелось спать, заметил, что после такого  горестного вечера всем необходим покой. Старик  не  захотел  сказать, что его  покой состоит в том, чтобы видеть свое дитя. Он  простился с Валентиной,  которая действительно от утомления и горя  еле  стояла  на ногах.    

    На следующий день, придя к бабушке, Валентина застала ее  в  постели; лихорадка  не утихала; напротив, глаза старой маркизы горели мрачным  огнем, и она была,  видимо, охвачена сильным нервным возбуждением.    

    - Что с вами, бабушка, вам хуже? - воскликнула Валентина, заметив  ее состояние.    

    - Нет, дитя мое, нет, - сказала г-жа де Сен-Меран, - но я очень ждала тебя. Я  хочу послать за твоим отцом.    

    - За отцом? - спросила обеспокоенная Валентина.    

    - Да, мне надо с ним поговорить.    

    Валентина не посмела противоречить желанию бабушки, да  и  не  знала, чем оно  вызвано; через минуту в комнату вошел Вильфор.    

    - Сударь, - начала, без всяких околичностей, г-жа де Сен-Меран, словно  опасаясь, что у нее не хватит времени, - вы мне писали, что  намерены выдать  нашу девочку замуж?    

    - Да, сударыня, - отвечал Вильфор, - это даже уже не  намерение,  это дело  решенное.    

    - Вашего будущего зятя зовут Франц д'Эпине?    

    - Да, сударыня.    

    - Его отец был генерал д'Эпине,  наш  единомышленник?  Его,  кажется, убили за  несколько дней до того, как узурпатор вернулся с Эльбы?    

    - Совершенно верно.    

    - Его не смущает женитьба на внучке якобинца?    

    - Наши политические разногласия, к счастью,  прекратились,  -  сказал Вильфор,  - Франц д'Эпине был почти младенец, когда  умер  его  отец;  он очень мало знает  господина Нуартье и встретится с ним если  и  без  удовольствия, то, во всяком  случае, равнодушно.    

    - Это приличная партия?    

    - Во всех отношениях.    

    - И этот молодой человек...    

    - Пользуется всеобщим уважением.    

    - Он хорошо воспитан?    

    - Это один из самых достойных людей, которых я знаю.    

    В продолжение всего этого разговора Валентина не проронила ни слова.    

    - В таком случае, сударь, - после краткого размышления  сказала  г-жа де  Сен-Меран, - вам надо поторопиться, потому что мне  недолго  осталось жить.    

    - Вам, сударыня! Вам, бабушка! - воскликнули в один голос  Вильфор  и  Валентина.    

    - Я знаю, что говорю, - продолжала маркиза, -  вы  должны  поспешить, чтобы  хоть бабушка могла благословить ее брак, раз у нее нет  матери.  Я одна у нее осталась  со стороны моей бедной Рене, которую  вы  так  скоро забыли, сударь.    

    - Вы забываете, сударыня, - сказал Вильфор, - что этой бедной девочке была  нужна мать.    

    - Мачеха никогда не заменит матери, сударь! Но это к делу не относится, мы  говорим о Валентине; оставим мертвых в покое.    

    Маркиза говорила все это с такой быстротой и таким  голосом,  что  ее речь  становилась похожа на бред.    

    - Ваше желание будет исполнено, сударыня, - сказал Вильфор, - тем более что оно  вполне совпадает с  моим,  и  как  только  приедет  господин д'Эпине...    

    - Но, бабушка, - сказала Валентина, - так не принято, ведь у нас траур... И  неужели вы хотите, чтобы  я  вышла  замуж  при  таких  печальных  предзнаменованиях?    

    - Дитя мое, - быстро прервала старуха, - не говори об этом,  эти  банальности  только мешают слабым душам 9прочно строить свое будущее.  Меня тоже выдали  замуж, когда моя мать лежала при смерти, и  я  не  стала  от этого несчастной.    

    - Опять вы говорите о смерти, сударыня! - заметил Вильфор.    

    - Опять? Все время!.. Говорю вам,  что  я  скоро  умру,  слышите!  Но раньше я  хочу видеть моего зятя; я хочу потребовать от  него,  чтобы  он сделал мою  внучку счастливой; я хочу прочитать в его глазах, исполнит ли он мое  требование; словом, я хочу его знать, да, продолжала  старуха,  и лицо ее стало  страшным, - я приду к нему из глубины могилы, если он  будет не тем, чем должен  быть, не тем, чем ему надо быть.    

    - Сударыня, - возразил Вильфор, - вы должны гнать от себя эти  мысли, это почти  безумие. Мертвые спят в своих могилах и не встают никогда.    

    - Да, да, бабушка, успокойтесь! - сказала Валентина.    

    - А я говорю вам, сударь, что все это не так,  как  вы  думаете.  Эту ночь я  провела ужасно. Я сама себя видела спящему как будто душа моя уже отлетела от  меня; я старалась открыть глаза, но они сами закрывались;  и вот - я знаю, вам  это покажется невозможным, особенно вам, сударь, - но, лежа с закрытыми  глазами, я увидела, как в эту комнату из угла, где  находится дверь в уборную  госпожи де Вильфор, тихо вошла белая фигура.    

    Валентина вскрикнула.    

    - У вас был жар, сударыня, - сказал Вильфор.    

    - Можете не верить, но я знаю, что говорю; я видела белую  фигуру;  и словно  господь опасался, что я не поверю одному зрению, я услышала,  как стукнул мой  стакан, да, да, вот этот самый, на столике.    

    - Это вам приснилось, бабушка.    

    - Нет, не приснилось, потому что я протянула руку к  звонку,  и  тень сразу  исчезла. Тут вошла горничная со свечой.    

    - И никого не оказалось?    

    - Привидения являются только тем, кто должен их видеть; это  был  дух моего  мужа. Так вот, если дух моего мужа приходил за  мной,  почему  мой дух не  явится, чтобы защитить мое дитя? Наша  связь,  мне  кажется,  еще сильнее.    

    - Прошу вас, сударыня, - сказал Вильфор,  невольно  взволнованный  до глубины  души, - не давайте воли этим мрачным мыслям; вы  будете  жить  с нами, жить  долго, счастливая, любимая, почитаемая, и мы заставим вас забыть...    

    - Нет, нет, никогда! - прорвала маркиза. - Когда возвращается  господин  д'Эпине?    

    - Мы ждем его с минуты на минуту.    

    - Хорошо. Как только он приедет, скажите мне. Надо скорее, скорее.  И я хочу  видеть нотариуса. Я хочу быть уверенной, что все  наше  состояние перейдет к  Валентине.    

    - Ах, бабушка, - прошептала Валентина, прикасаясь губами к  пылающему лбу  старухи, - я этого не вынесу! Боже мой, вы вся горите. Надо звать не нотариуса,  а доктора.    

    - Доктора? - сказала та, пожимая плечами. - Я но больна; я хочу пить, больше  ничего.    

    - Что вы пьете, бабушка?    

    - Как всегда, оранжад, ты же знаешь. Стакан тут на столике;  дай  его мне.    

    Валентина налила оранжад из графина в стакан и передала бабушке с некоторым  страхом, потому что до этого самого стакана, по словам  маркизы, дотронулся  призрак.    

    Маркиза сразу выпила все.    

    Потом она откинулась на подушки, повторяя:    

    - Нотариуса, нотариуса!    

    Вильфор вышел из комнаты. Валентина села около  бабушки.  Она,  казалось, сама  нуждалась в докторе, которого она советовала позвать маркизе. Щеки ее пылали,  она дышала быстро и прерывисто, пульс бился лихорадочно.    

    Бедная девушка думала о том, в каком отчаянии будет Максимилиан, когда узнает,  что г-жа де Сен-Меран, вместо того чтобы стать его союзницей, действует, не  зная его, как его злейший враг.    

    Валентина не раз думала о том, чтобы все сказать бабушке. Она не  колебалась бы  ни минуты, если бы Максимилиана Морреля  звали  Альбером  де Морсер или Раулем  де Шато-Рено. Но Моррель был плебей по  происхождению, а Валентина знала, как  презирает гордая маркиза де  Сен-Меран  людей  не родовитых. И всякий раз ее  тайна, уже готовая сорваться с  губ,  оставалась у нее на сердце из-за грустной  уверенности, что она  выдала  бы  ее напрасно и что, едва эту тайну узнают отец  и мачеха, всему настанет  конец.    

    Так прошло около двух часов. Г-жа де Сен-Меран была погружена в  беспокойный,  лихорадочный сон. Доложили о приходе нотариуса.    

    Хотя об этом сообщили едва слышно, г-жа де СенМеран подняла голову  с подушки.    

    - Нотариус? - сказала она. - Пусть войдет, пусть войдет!    

    Нотариус был у дверей; он вошел.    

    - Ступай, Валентина, - сказала г-жа де Сен-Меран, - оставь меня  одну с этим  господином.    

    - Но, бабушка...    

    - Ступай, ступай.    

    Валентина поцеловала бабушку в лоб и вышла, прижимая к глазам платок.    

    За дверью она встретила камердинера, который сообщил ей, что в гостиной ждет  доктор.    

    Валентина быстро сошла вниз. Доктор, один из известнейших врачей того времени,  был другом их семьи и очень любил Валентину, которую знал с пеленок. У него  была дочь почти одних лет с  мадемуазель  де  Вильфор,  но рожденная от  чахоточной матери, и его жизнь проходила в непрерывной тревоге за эту девочку.    

    - Ах, дорогой господин д'Авриньи, - сказала Валентина, - мы так  ждем вас! Но  скажите сначала, как поживают Мадлен и Антуанетт?    

    Мадлен была дочь доктора, а Антуанетт - его племянница.    

    Господин д'Авриньи грустно улыбнулся.    

    - Антуанетт прекрасно, - сказал он, - Мадлен сносно. Но  вы  посылали за мной,  дорогая? Кто у вас болен? Не ваш отец и не госпожа де  Вильфор, надеюсь? А мы  сами? Я уж вижу, наши нервы не оставляют нас в  покое.  Но все же не думаю,  чтобы я тут был нужен, - разве только  чтобы  посоветовать не слишком давать  волю нашему воображению.    

    Валентина вспыхнула. Д'Авриньи обладал  почти  чудодейственным  даром все  угадывать; он был из тех врачей, которые  лечат  физические  болезни моральным  воздействием.    

    - Нет, - сказала она, - это бедная бабушка заболела. Вы ведь  знаете, какое у  нас несчастье?    

    - Ничего не знаю, - сказал д'Авриньи.    

    - Это ужасно, - сказала Валентина, сдерживая рыдания. - Скончался мой дедушка.    

    - Маркиз де Сен-Меран?    

    - Да.    

    - Внезапно?    

    - От апоплексического удара.    

    - От апоплексического удара? - повторил доктор.    

    - Да. И бедной бабушкой овладела мысль, что муж, с которым она никогда в жизни  не расставалась, теперь зовет ее и что она должна за ним последовать. Умоляю  вас, сударь, помогите бабушке!    

    - Где она?    

    - У себя в комнате, и там нотариус.    

    - А как господин Нуартье?    

    - Все по-прежнему: совершенно ясный ум, сто все  такая  же  неподвижность и  немота.    

    - И такая же нежность к вам - правда?    

    - Да, - сказала со вздохом Валентина, - он очень любит меня.    

    - Да как же можно вас не любить?    

    Валентина грустно улыбнулась.    

    - А что с вашей бабушкой?    

    - У нее необычайное нервное возбуждение, странный,  беспокойный  сон; сегодня  она уверяла, что ночью, пока она спала, ее душа витала над телом и видела его  спящим. Конечно, это бред. Она уверяет, что видела,  как  в комнату к ней вошел  призрак, и слышала, как он дотронулся до ее стакана.    

    - Это очень странно, - сказал доктор, - я никогда  не  слыхал,  чтобы госпожа  де Сен-Меран страдала галлюцинациями.    

    - Я в первый раз вижу ее в таком состоянии, -  сказала  Валентина.  Она очень  напугала меня сегодня утром; я думала, что она сошла с ума.  И вы ведь знаете,  господин д'Авриньи,  какой  уравновешенный  человек  мой отец, но даже он был,  мне кажется, очень взволнован.    

    - Сейчас посмотрим, - сказал д'Авриньи, - все это очень странно.    

    Нотариус уже спускался вниз; Валентине пришли  сказать,  что  маркиза одна.    

    - Поднимитесь к ней, - сказала она доктору.    

    - А вы?    

    - Нет, я боюсь. Она запретила мне посылать за вами. И потом, вы  сами сказали,  я взволнована, возбуждена, я плохо себя чувствую. Я пройдусь по саду, чтобы  немного прийти в себя.    

    Доктор пожал Валентине руку и пошел  к  маркизе;  а  молодая  девушка  спустилась в сад.    

    Нам незачем говорить, какая часть сада  была  излюбленным  местом  ее прогулок.  Пройдясь несколько раз по цветнику,  окружавшему  дом,  сорвав розу, чтобы  сунуть ее за пояс или воткнуть в волосы, она  углублялась  в тенистую аллею,  ведущую к скамье, а от скамьи шла к воротам.    

    И на этот раз Валентина, как всегда,  прошлась  несколько  раз  среди своих  цветов, но не сорвала ни одного: траур, лежавший у нее на  сердце, хотя еще и  не отразившийся на ее внешности, отвергал даже  это  скромное украшение; затем  она направилась к своей аллее. Чем дальше она шла,  тем яснее ей чудилось, что  кто-то зовет ее по имени. Удивленная, она остановилась.    

    Тогда она ясно расслышала зов и узнала голос Максимилиана.   XVI. ОБЕЩАНИЕ      

    Это был действительно Моррель, который со вчерашнего дня был  сам  не свой.  Инстинктом, который присущ влюбленным и матерям,  он  угадал,  что из-за  приезда г-жи де Сен-Меран и смерти маркиза в доме Вильфоров должно произойти  нечто важное, что коснется его любви к Валентине.    

    Как мы сейчас увидим, предчувствия не обманули его, и теперь  уже  не простое  беспокойство привело его, такого растерянного и дрожащего, к воротам у  каштанов. Но Валентина не знала, что Моррель ее ждет, это не был обычный час  его прихода; только чистая  случайность  или,  если  угодно, счастливое наитие  привело ее в сад.    

    Увидев ее на дорожке, Моррель окликнул ее; она подбежала к воротам.    

    - Вы здесь, в этот час! - сказала она.    

    - Да, мой бедный друг, - отвечал Моррель. - Я пришел узнать  и  сообщить  печальные вести.    

    - Видно, все несчастья обрушились на наш дом! - сказала Валентина.  Говорите,  Максимилиан. Но, право, несчастий и так достаточно.    

    - Выслушайте меня, дорогая, - сказал Моррель, стараясь побороть  волнение,  чтобы говорить яснее. - Все, что я скажу, чрезвычайно важно. Когда  предполагается ваша свадьба?    

    - Слушайте, Максимилиан, - сказала в свою очередь Валентина, - я  ничего не  хочу скрывать от вас. Сегодня утром говорили о моем  замужестве. Бабушка, у  которой я думала найти поддержку, не только согласна на  этот брак, - она так  жаждет его, что ждут только приезда д'Эпине, и на следующий день брачный  договор будет подписан.    

    Тяжкий вздох вырвался из груди Морреля, и он остановил  на  Валентине долгий и  грустный взгляд.    

    - Да, - сказал он тихо, - ужасно слышать, как любимая девушка спокойно говорит:  "Время вашей казни назначено: она состоится через  несколько часов; но что  ж делать, так надо, и противиться этому я  не  буду".  Так вот, если, для  того чтобы подписать договор, ждут только  д'Эпине,  если на следующий день  после его приезда вы будете ему принадлежать, то, значит, вы будете обручены с  ним завтра, потому что он приехал сегодня  утром.    

    Валентина вскрикнула.    

    - Час назад я был у графа Монте-Кристо, - сказал Моррель. - Мы с  ним  беседовали: он - о горе, постигшем вашу семью, а я - о вашем  горе,  как вдруг  во двор въезжает экипаж. Слушайте. До этой минуты я никогда не верил в  предчувствия, но теперь приходится поверить. Когда я услышал  стук этого  экипажа, я задрожал. Вскоре я услышал на лестнице шаги. Гулкие шаги командора  привели Дон Жуана не в больший ужас, чем эти - меня.  Наконец, отворяется  дверь: первым входит Альбер де Морсер.  Я  уже  чуть  не усомнился в своем  предчувствии, чуть не подумал, что ошибся,  как  вдруг за Альбером входит еще  один человек, и граф восклицает: "А, вот и  барон Франц д'Эпине!.." Я  собрал все свои силы и  все  мужество,  чтобы  сдержаться. Может быть, я  побледнел, может быть, задрожал; но во всяком случае я продолжал улыбаться.  Через пять минут я ушел. Я не слышал ни слова из всего, что говорилось за эти  пять минут. Я был уничтожен.    

    - Бедный Максимилиан! - прошептала Валентина.    

    - И вот я здесь, Валентина. Теперь ответьте мне, - моя жизнь и смерть зависят  от вашего ответа. Что вы думаете делать?    

    Валентина опустила голову; она была совершенно подавлена.    

    - Послушайте, - сказал Моррель, - ведь вы не в первый раз  задумываетесь над  тем, в какое положение мы попали; положение серьезное,  тягостное, отчаянное.  Думаю, что теперь не время предаваться бесплодной  скорби; это годится для тех,  кто согласен спокойно страдать и упиваться своими слезами. Есть такие люди, и,  вероятно, господь зачтет им на  небесах их смирение на земле.    

    Но кто чувствует в себе волю к борьбе,  тот  не  теряет  драгоценного времени и  сразу отвечает судьбе ударом на удар. Хотите вы бороться  против злой судьбы,  Валентина? Отвечайте, я об этом и пришел спросить.    

    Валентина вздрогнула и с испугом посмотрела на Морреля. Мысль  поступить  наперекор отцу, бабушке - словом, всей семье - ей  и  в  голову  не приходила.    

    - Что вы хотите сказать, Максимилиан? - спросила она. - Что вы  называете  борьбой? Назовите это лучше кощунством! Чтобы я нарушила  приказание отца, волю  умирающей бабушки? Но это невозможно!    

    Моррель вздрогнул.    

    - У вас слишком благородное сердце, чтобы не понять меня,  и  вы  так хорошо  понимаете, милый Максимилиан, что вы молчите. Мне бороться!  Боже меня упаси!  Нет, нет. Мне нужны все мои силы, чтобы бороться с  собой  и упиваться слезами,  как вы говорите. Но огорчить отца, омрачить последние минуты бабушки - никогда!    

    - Вы совершенно правы, - бесстрастно сказал Моррель.    

    - Как вы это говорите, боже мой! - воскликнула оскорбленная  Валентина.    

    - Говорю, как человек, который восхищается вами, мадемуазель, -  возразил  Максимилиан.    

    - Мадемуазель! - воскликнула Валентина. - Мадемуазель!  Какой  же  вы эгоист!  Вы видите, что я в отчаянии, и делаете вид, что не понимаете меня.    

    - Вы ошибаетесь, напротив, я вас прекрасно понимаю. Вы не хотите противоречить  господину де Вильфор, не хотите ослушаться маркизы, и  завтра вы подпишете  брачный договор, который свяжет вас с вашим мужем.    

    - Но разве я могу поступить иначе?    

    - Не стоит спрашивать об этом у меня, мадемуазель. Я плохой  судья  в этом  деле, и мой эгоизм может меня ослепить, - отвечал Моррель; его глухой голос и  сжатые кулаки говорили о все растущем раздражении.    

    - А что вы предложили бы мне, Моррель, если бы я могла  принять  ваше  предложение? Отвечайте же. Суть не же в том, чтобы сказать: "Вы  делаете  плохо". Надо дать совет - что же именно делать.    

    - Вы говорите серьезно, Валентина? Вы хотите, чтобы я дал вам совет?    

    - Конечно хочу, Максимилиан, и, если он будет хорош, я приму его.  Вы же  знаете, как вы мне дороги.    

    - Валентина, - сказал Моррель, отодвигая отставшую доску, - дайте мне руку в  доказательство, что вы не сердитесь на мою вспышку. У меня голова кругом идет и  уже целый час меня одолевают самые сумасбродные  мысли.  И если вы отвергнете  мой совет...    

    - Но что же это за совет?    

    - Вот, слушайте, Валентина.    

    Валентина подняла глаза к небу и вздохнула.    

    - Я человек свободный, - продолжал Максимилиан, - я достаточно  богат для нас  двоих. Я клянусь, что, пока вы не станете моей женой,  мои  губы не прикоснутся  к вашему челу.    

    - Мне страшно, - сказала Валентина.    

    - Бежим со мной, - продолжал Моррель, - я отвезу вас к  моей  сестре, она  достойна быть вашей сестрой. Мы уедем в Алжир, в Англию или в Америку, или,  если хотите, скроемся где-нибудь в провинции и будем жить  там, пока наши  друзья не сломят сопротивление вашей семьи.    

    Валентина покачала головой.    

    - Я так и думала, Максимилиан, - сказала она. - Это совет безумца,  и я буду  еще безумнее вас, если не остановлю вас сейчас же  одним  словом: невозможно.    

    - И вы примете свою долю, покоритесь судьбе и даже не попытаетесь бороться с  ней? - сказал Моррель, снова помрачнев.    

    - Да, хотя бы это убило меня!    

    - Ну, что же, Валентина, - сказал Максимилиан, - повторяю, вы  совершенно  правы. В самом деле, я безумец, и вы доказали мне, что страсть ослепляет самые  уравновешенные умы. Спасибо вам за то, что вы  рассуждаете бесстрастно. Что ж,  пусть, решено, завтра вы безвозвратно станете невестой Франца д'Эпине. И это не  в силу формальности, которая придумана  для комедийных развязок на сцене и  называется подписанием брачного договора, нет - но по вашей собственной воле.    

    - Вы опять меня мучите, Максимилиан, - сказала Валентина, - вы  поворачиваете  нож в моей ране! Что бы вы  сделали,  скажите,  если  бы  ваша сестра  послушалась такого совета, какой вы даете мне?    

    - Мадемуазель, - возразил с горькой улыбкой Моррель, - я  эгоист,  вы это сами  сказали. В качестве эгоиста, я думаю не о том, что  сделали  бы на моем месте  другие, а о том, что собираюсь сделать сам. Я думаю о том, что знаю вас уже  год; с того дня, как я узнал вас, все  мои  надежды  на счастье были построены  на вашей любви; настал  день,  когда  вы  сказали мне, что любите меня; с этого  дня, мечтая о будущем, я верил, что вы будете моей; в этом была для меня вся  жизнь. Теперь я уже ни о чем не  думаю; я только говорю себе, что счастье  отвернулось от меня.  Я  надеялся достигнуть блаженства и потерял его. Ведь  каждый день случается, что игрок проигрывает не только то, что имеет, но даже  то, чего не имел.    

    Моррель сказал все это совершенно спокойно; Валентина испытующе  посмотрела на  него своими большими глазами, стараясь, чтобы  глаза  Морреля не проникли в  глубину ее уже смятенного сердца.    

    - Но все же, что вы намерены делать? - спросила Валентина.    

    - Я буду иметь честь проститься с вами, мадемуазель. Бог  слышит  мои слова и  читает в глубине моего сердца, он свидетель, что я желаю вам такой спокойной,  счастливой и полной жизни, чтобы в ней не могло быть места воспоминанию обо  мне.    

    - О боже! - прошептала Валентина.    

    - Прощайте, Валентина, прощайте! - сказал с  глубоким  поклоном  Моррель.    

    - Куда вы? - воскликнула она, протягивая руки сквозь решетку и хватая  Максимилиана за рукав; она понимала по собственному волнению, что наружное  спокойствие ее возлюбленного не может быть истинным. - Куда вы  идете?    

    - Я позабочусь о том, чтобы не вносить  новых  неприятностей  в  вашу семью, и  подам пример того, как должен вести себя  честный  и  преданный человек,  оказавшись в таком положении.    

    - Скажите мне, что вы хотите сделать?    

    Моррель грустно улыбнулся.    

    - Да говорите же, говорите, умоляю! - настаивала молодая девушка.    

    - Вы передумали, Валентина?    

    - Я не могу передумать, несчастный, вы же знаете! - воскликнула она.    

    - Тогда прощайте!    

    Валентина стала трясти решетку с такой силой, какой от нее нельзя было ожидать;  а так как Моррель продолжал удаляться, она протянула к  нему руки и, ломая их,  воскликнула:    

    - Что вы хотите сделать? Я хочу знать! Куда вы идете?    

    - О, будьте спокойны, - сказал Максимилиан, приостанавливаясь, - я не намерен  возлагать на  другого  человека  ответственность  за  свою  злую судьбу. Другой  стал бы грозить вам, что пойдет к д'Эпине, вызовет его на дуэль, будет с ним  драться... Это безумие. При чем тут д'Эпине?  Сегодня утром он видел меня  впервые, он уже забыл, что видел меня.  Он  даже  не знал о моем существовании,  когда между вашими семьями было  решено,  что вы будете принадлежать друг  другу. Поэтому мне нет до него никакого  дела, и, клянусь вам, я не с ним  намерен рассчитаться.    

    - Но с кем же? Со мной?    

    - С вами, Валентина? Боже упаси! Женщина священна;  женщина,  которую любишь, -  священна вдвойне.    

    - Значит, с самим собой, безумный?    

    - Я ведь сам во всем виноват, - сказал Моррель.    

    - Максимилиан, - позвала Валентина, - идите сюда, я требую!    

    Максимилиан, улыбаясь своей мягкой улыбкой, подошел ближе; не будь он так  бледен, можно было бы подумать, что с ним ничего не произошло.    

    - Слушайте, что я вам скажу, милая, дорогая Валентина,  -  сказал  он своим  мелодичным и задушевным голосом, - такие люди, как мы  с  вами,  у которых  никогда не было ни  одной  мысли,  заставляющей  краснеть  перед людьми, перед  родными и перед богом, такие люди могут читать друг у друга в сердце, как в  открытой книге. Я не персонаж романа,  не  меланхолический герой, я не  изображаю из себя ни Манфреда,  ни  Антони.  Но,  без лишних слов, без  уверений, без клятв, я отдал свою жизнь вам. Вы уходите от меня, и вы правы, я  вам уже это сказал и теперь повторяю; но, как  бы то ни было, вы уходите от  меня и жизнь моя кончилась.  Раз  вы  от  меня уходите, Валентина, я остаюсь  один на свете. Моя сестра счастлива в своем замужестве; ее муж мне только зять  - то есть человек, который  связан со мной только общественными условностями;  стало быть, никому  на  свете больше не нужна моя, теперь бесполезная жизнь.  Вот что я сделаю. До  той секунды, пока вы не повенчаетесь, я буду ждать: я не  хочу упустить  даже тени тех непредвиденных обстоятельств, которыми  иногда   играет  случай. Ведь в самом деле, за это время Франц д'Эпине может умереть,  или в минуту, когда вы будете подходить к алтарю, в алтарь может  ударить   молния. Осужденному на смерть все кажется возможным, даже чудо, когда речь   идет о его спасении. Так вот, я буду ждать до последней минуты. А  когда  мое  несчастье совершится, непоправимое, безнадежное,  я  напишу  конфиденциальное  письмо зятю... и другое - префекту полиции, поставлю их в известность о своем  намерении, и где-нибудь в лесу, на краю рва, на берегу какой-нибудь реки я  застрелюсь. Это так же верно, как то, что я сын самого честного человека,  когда-либо жившего во Франции.    

    Конвульсивная дрожь потрясла все тело Валентины; она отпустила решетку, за  которую держалась, ее руки безжизненно  повисли,  и  две  крупные слезы  скатились по ее щекам.    

    Моррель стоял перед ней, мрачный и решительный.    

    - Сжальтесь, сжальтесь, - сказала она, - вы  не  покончите  с  собой, ведь нет?    

    - Клянусь честью, покончу, - сказал Максимилиан, - но не все  ли  вам равно? Вы  исполните свой долг, и ваша совесть будет чиста.    

    Валентина упала на колени, прижав руки к груди;  сердце  ее  разрывалось.    

    - Максимилиан, - сказала она, - мой Друг, мой брат на земле, мой  истинный  супруг в небесах, умоляю тебя, сделай, как я: живи страдая. Может быть,  настанет день, когда мы соединимся.    

    - Прощайте, Валентина! - повторил Моррель.    

    - Боже мой, - сказала Валентина с неизъяснимым выражением, подняв руки к небу,  - ты видишь, я сделала все, что могла, чтобы остаться  покорной дочерью, я  просила, умоляла, заклинала, - он не послушался  ни  моих просьб, ни мольбы, ни  слез. Ну, так вот, - продолжала она твердым  голосом, вытирая слезы, - я не  хочу умереть от раскаяния, я предпочитаю умереть от стыда. Вы будете жить,  Максимилиан, и я буду принадлежать вам  и никому другому. Когда? в какую  минуту? сейчас? Говорите, приказывайте, я готова.    

    Моррель, который уже снова отошел на  несколько  шагов,  вернулся  и, бледный  от радости, с просветленным взором, протянул сквозь решетку руки к Валентине.    

    - Валентина, - сказал он, - дорогой мой друг, так не надо говорить со мной, а  если так, то лучше дать мне умереть. Если вы любите меня так же, как я люблю  вас, зачем я должен увести вас насильно? Или  вы  только  из жалости хотите  заставить меня жить? В таком случае  я  предпочитаю  умереть.    

    - В самом деле, - прошептала Валентина, - кто один на свете любит меня? Он. Кто  утешал меня во всех моих страданиях? Он. На ком покоятся все мои надежды, на  ком останавливается мой растерянный взгляд, на ком отдыхает мое истерзанное  сердце? На нем, на нем  одном.  Так  вот,  ты  тоже прав, Максимилиан; я уйду  за тобой, я оставлю родной дом, все оставлю... Все! Какая же я неблагодарная, -  воскликнула Валентина, рыдая, - я  совсем забыла о дедушке!    

    - Нет, - сказал Максимилиан, - ты не покинешь его. Ты  говорила,  что господин  Нуартье как будто относится ко мне с симпатией; так вот, раньше чем бежать, ты  скажешь ему все. Его согласие будет  тебе  защитой  перед богом. А как только  мы поженимся, он переедет к нам; у него  будет  двое внуков. Ты мне  рассказывала, как он с тобой объясняется и как ты ему отвечаешь; увидишь, я  быстро научусь  этому  трогательному  языку  знаков. Клянусь тебе, Валентина,  вместо отчаяния, которое нас ожидает, я  обещаю тебе счастье!    

    - Ты видишь, Максимилиан, какую власть ты имеешь надо мной! Я  готова поверить  в то, что ты мне говоришь, но ведь все  это  безрассудно.  Отец проклянет меня:  я знаю его, знаю его непреклонное сердце, никогда он  не простит меня. Вот что,  Максимилиан: если хитростью, просьбами, благодаря случаю, не знаю как, -  словом, если  каким-нибудь  образом  мне  удастся отсрочить свадьбу, вы  подождете, да?    

    - Да, клянусь вам, а вы поклянитесь, что этот ужасный брак не  состоится  никогда и что, даже если вас силой потащат к мэру, к священнику, вы все-таки  скажете - нет.    

    - Клянусь тебе в этом, Максимилиан, самым святым для  меня  на  свете  именем-именем моей матери!    

    - Тогда подождем, - сказал Моррель.    

    - Да, подождем, - откликнулась Валентина, у которой  от  этого  слова отлегло  на сердце, - мало ли, что может спасти нас.    

    - Я полагаюсь на вас, Валентина, - сказал Моррель. - Все, что вы сделаете,  будет хорошо; но если к вашим мольбам останутся глухи,  если  ваш отец, если  госпожа де Сен-Меран потребуют, чтобы д'Эпине  явился  завтра для подписания  этого договора...    

    - Тогда, Моррель... я дала вам слово.    

    - Вместо того чтобы подписать...    

    - Я выйду к вам, и мы бежим; но до тех пор не будем искушать бога, не будем  видеться; ведь это чудо, это промысел божий, что нас еще не застали; если бы  узнали, как мы с вами встречаемся, у нас не было бы  никакой надежды.    

    - Вы правы, Валентина; но как я узнаю...    

    - Через нотариуса Дешана.    

    - Я с ним знаком.    

    - И от меня. Я напишу вам, верьте мне. Боже  мой,  Максимилиан,  этот брак мне  так же ненавистен, как и вам!    

    - Спасибо, благодарю вас, Валентина, обожаемая моя! Значит, все решено; как  только вы укажете мне час, я примчусь сюда, вы переберетесь  через ограду, - это  будет не трудно; я приму вас на руки; у калитки огорода вас будет ждать карета,  я отвезу вас к моей сестре. Там  мы  скроемся от всех, или ни от кого не будем  прятаться, - как вы пожелаете, - и  там мы найдем поддержку в сознании своей  правоты и воли к счастью и не дадим себя зарезать, как ягненка, который  защищается лишь вздохами.    

    - Пусть будет так! - сказала Валентина. - И я тоже скажу вам,  Максимилиан:  все, что вы сделаете, будет хорошо.    

    - Милая!    

    - Ну что, довольны вы своей женой? - грустно сказала девушка.    

    - Валентина, дорогая, мало сказать: да.    

    - Все-таки скажите.    

    Валентина приблизила губы к решетке, и слова ее, вместе с  ее  нежным дыханием,  неслись к устам Морреля, который по другую сторону приник  губами к холодной,  неумолимой перегородке.    

    - До свидания, - сказала  Валентина,  с  трудом  отрываясь  от  этого счастья,  - до свидания!    

    - Я получу от вас письмо?    

    - Да.    

    - Благодарю, моя дорогая жена, до свидания!    

    Раздался звук невинного, посланного на воздух, поцелуя,  и  Валентина убежала  по липовой аллее.    

    Моррель слушал, как замирал шелест ее платья, задевающего  за  кусты, как  затихал хруст песка под ее шагами; потом  с  непередаваемой  улыбкой поднял  глаза к небу, благодаря его за то, что оно послало ему такую  любовь, и в свою  очередь удалился.    

    Он вернулся домой и ждал весь вечер и весь следующий день, но  ничего не  получил. Только на третий день, часов в десять утра, когда  он  собирался идти  к нотариусу Дешану, он, наконец, получил по почте  записку  и сразу понял, что  это от Валентины, хотя он никогда не видал ее почерка.    

    В записке было сказано:    

    "Слезы, просьбы, мольбы ни к чему не привели. Вчера я пробыла два часа в  церкви святого Филиппа Рульского и два часа всей душой молилась богу. Но бог  так же неумолим, как и люди, и подписание договора  назначено на сегодня в  девять часов вечера.    

    Я верна своему слову, как верна своему сердцу, Моррель. Это слово дано вам, и  это сердце - ваше!    

    Итак, до вечера, без четверти девять, у решетки.    

    Ваша жена, Валентина де Вильфор.    

    Р.S. Моей бедной бабушке все хуже и хуже: вчера ее возбуждение перешло в бред;  а сегодня ее бред граничит с безумием.    

    Правда, вы будете очень любить меня, чтобы я могла забыть о том,  что я  покинула ее в таком состоянии?    

    Кажется, от дедушки Нуартье скрывают, что договор будет подписан  сегодня  вечером".    

    Моррель не ограничился сведениями, полученными от Валентины; он  отправился к  нотариусу, и тот подтвердил ему, что подписание договора  назначено на девять  часов вечера.    

    Затем он заехал к Монте-Кристо; там он узнал больше всего  подробностей: Франц  приезжал к графу объявить о торжественном  событии;  г-жа  де Вильфор, со своей  стороны, писала ему, прося извинить, что  она  его  не приглашает; но смерть  маркиза де Сен-Меран и болезнь его вдовы окутывают это торжество облаком  печали, и она не решается омрачить ею графа, которому желает всякого  благополучия.    

    Накануне Франц был представлен г-же де Сен-Меран, которая ради  этого события  встала с постели, но вслед за тем снова легла.    

    Легко понять, что Моррель был  очень  взволнован,  и  такой  проницательный  взор, как взор графа, не мог этого  не  заметить,  поэтому  Монте-Кристо был с  ним еще ласковее, чем всегда, -  настолько  ласков,  что Максимилиан минутами  был уже готов во всем ему признаться. Но он  вспомнил об обещании, которое дал  Валентине, и тайна оставалась в глубине его сердца.    

    За этот день Максимилиан двадцать раз перечитал  письмо  Валентины  В первый  раз она писала ему, и по какому поводу! И всякий раз, перечитывая это письмо,  он снова и снова клялся себе, что сделает Валентину счастливой В самом деле,  какую власть должна иметь над человеком молодая девушка, решающаяся на такой  отважный  поступок.  Как  самоотверженно  должен служить ей тот, для кого она  всем пожертвовала! Как пламенно  должен  ее возлюбленный поклоняться ей. Она  для него и королева и жена, и ему,  кажется, мало одной души, чтобы любить ее и  благодарить.    

    Моррель с невыразимым волнением думал о той минуте,  когда  Валентина придет и  скажет ему: "Я пришла, Максимилиан, я ваша"    

    Он все приготовил для побега в огороде, среди люцерны, были  спрятаны две  приставные лестницы; кабриолет, которым Максимилиан должен был  править сам,  стоял наготове; он не взял с собой слугу, не зажигал  фонарей, но он собирался  их зажечь на первом же повороте, чтобы из-за  чрезмерной осторожности не  попасть в руки полиции.    

    Временами Морреля охватывала дрожь; он думал о  минуте,  когда  будет помогать  Валентине перебираться  через  ограду  и  почувствует  в  своих объятиях  беспомощную и трепещущую, ту, кому он доныне разве только пожимал руку или  целовал кончики пальцев.    

    Но когда миновал полдень, когда Моррель почувствовал, что близок назначенный  час, ему захотелось быть одному. Кровь его кипела,  любой  вопрос, голос друга  раздражал бы его; он заперся у себя в комнате,  пытаясь читать, но глаза его  скользили по строчкам, не видя их; он  кончил  тем, что отшвырнул книгу и вновь  принялся обдумывать подробности побега.    

    Назначенный час приближался.    

    Еще не бывало случая, чтобы влюбленный предоставил  часовым  стрелкам мирно  идти своим путем; Моррель так неистово теребил свои  часы,  что  в конце концов  они в шесть часов вечера показали половину  девятого  Тогда он сказал себе, что  пора ехать; хотя подписание договора и  назначено  в девять, но, по всей  вероятности, Валентина не  станет  дожидаться  этого бесполезного акта. Итак,  выехав, по своим часам, ровно в половине  девятого с улицы Меле, Моррель вошел  в свой огород в ту минуту,  когда  часы на церкви Филиппа Рульского били  восемь.    

    Лошадь и кабриолет он спрятал  за  развалившуюся  лачугу,  в  которой обычно  скрывался сам.    

    Мало-помалу стало смеркаться, и густая листва в саду слилась в огромные черные  глыбы.    

    Тогда Моррель вышел из своего убежища и с бьющимся  сердцем  взглянул через  решетку, в саду еще никого не было Пробило половина девятого.    

    В ожидании прошло еще полчаса Моррель ходил взад и вперед вдоль ограды и все  чаще поглядывал в щель между досками  В  саду  становилось  все темнее, но  напрасно искал он во тьме белое платье, напрасно ждал, не послышатся ли в  тишине шаги.    

    Видневшийся за деревьями дом  продолжал  оставаться  неосвещенным,  и ничто не  указывало, что здесь должно совершиться столь  важное  событие, как подписание  брачного договора.    

   Моррель  вынул свои часы они показывали три четверти десятого, но почти сейчас же  церковные часы, бой которых он уже слышал два или три раза, возвестили об  ошибке его карманных часов, пробив половину десятого.    

    Значит, прошло уже полчаса после срока, назначенного  самой  Валентиной, она  говорила в девять часов, и скорее даже немного раньше, чем позже.    

    Для Морреля это были самые тяжелые минуты; каждая секунда ударяла  по его  сердцу словно свинцовым молотом.    

    Малейший шелест листьев, малейший шепот ветра заставлял его  вздрагивать, и лоб  его покрылся холодным потом; тогда, дрожа с головы  до  ног, он приставлял  лестницу и, чтобы не терять времени, ставил ногу на нижнюю перекладину.    

    Пока он таким образом переходил от страха к надежде и у него то и дело замирало  сердце, часы на церкви пробили десять.    

    - Нет, - прошептал в ужасе Максимилиан, - немыслимо, чтобы подписание договора  тянулось так долго, разве что произошло что-нибудь непредвиденное; ведь я  взвесил все возможности, высчитал, сколько времени могут занять все  формальности. Наверное, что-нибудь случилось.    

    И он то возбужденно шагал взад и вперед вдоль решетки, то  прижимался пылающим  лбом к холодному железу. Может быть, Валентина, подписав  договор, упала в  обморок? Может быть, ее схватили, когда она собиралась убежать? Это были  единственные предположения, которые допускал  Моррель,  и оба они приводили его  в отчаяние.    

    Наконец, он решил, что силы изменили Валентине уже во время побега  и что она  лежит без чувств где-нибудь в саду.    

    - Но, если так, - воскликнул он, быстро взбираясь по  лестнице,  -  я могу  потерять ее и буду сам виноват!    

    Демон, подсказавший ему эту мысль, уже не оставлял его  и  нашептывал ему на  ухо с той настойчивостью, которая в несколько минут  силою  логических рассуждений  превращает догадку в твердую уверенность. Он  вглядывался во все сгущавшийся  мрак, и ему казалось, что в темной аллее что-то лежит на песке. Моррель решился  даже позвать, и ему почудилось, что  ветер доносит до него неясные стоны.    

    Наконец, пробило половина одиннадцатого; больше немыслимо было ждать, все могло  случиться; в висках у Максимилиана стучало, в глазах стоял туман; он перекинул  ногу через ограду и соскочил наземь.    

    Он был у Вильфора, забрался к нему  тайком;  он  предвидел  возможные последствия  такого поступка, но не для того он зашел так  далеко,  чтобы теперь отступить.    

    Некоторое время он шел вдоль стены, затем, стремительно перебежав аллею,  бросился в чащу деревьев.    

    В один миг он ее пересек. Оттуда, где он теперь стоял, был виден дом.    

    Тогда Моррель окончательно убедился в том, что уже подозревал, стараясь  проникнуть взглядом сквозь чащу сада: вместо ярко  освещенных  окон, как то  полагается в торжественные дни, перед ним была серая масса,  окутанная к тому  же тенью огромного облака, закрывшего луну.    

    Только минутами в трех окнах второго этажа, точно растерянный, метался слабый  свет. Эти три окна были окнами комнаты г-жи де Сен-Меран.    

    Ровно горел свет  за  красными  занавесями.  Занавеси  эти  висели  в спальне  г-жи де Вильфор.    

    Моррель все это угадал. Столько раз, чтобы ежечасно следить мыслью за  Валентиной, расспрашивал он ее о внутреннем устройстве дома, что,  и  не видав  его никогда, хорошо его знал.    

    Этот мрак и тишина еще больше испугали Морреля, чем отсутствие Валентины.    

    Вне себя, обезумев от горя, он решил не останавливаться ни перед чем, лишь бы  увидеть Валентину и удостовериться в несчастье, о котором он догадывался, хоть  и не знал, в чем оно состоит. Он дошел до опушки рощи  и уже собирался как  можно быстрее пересечь открытый со всех  сторон  цветник, как вдруг ветер донес  до него отдаленные голоса.    

    Тогда он снова отступил в кустарник  и  стоял,  не  шевелясь,  молча, скрытый  темнотой.    

    Он уже принял решение: если это Валентина и если она пройдет мимо одна, он  окликнет ее; если она не одна, он по крайней  мере  увидит  ее  и убедится, что  с ней ничего не случилось;  если  это  кто-нибудь  другой, можно будет уловить  несколько слов из разговора и разгадать эту все  еще непонятную тайну.    

    В это время из-за туч  выглянула  луна,  и  Моррель  увидел,  как  на крыльцо  вышел Вильфор в сопровождении человека в черном.  Они  сошли  по ступеням и  направились к аллее. Едва они сделали несколько шагов, как  в человеке, одетом  в черное, Моррель узнал доктора д'Авриньи.    

    Видя, что они направляются в его сторону, Моррель невольно  стал  пятиться  назад, пока не натолкнулся на ствол дикого клена, росшего посередине  кустарника, здесь он принужден был остановиться.    

    Вскоре песок перестал хрустеть под ногами Вильфора и доктора.    

    - Да, дорогой доктор, - сказал королевский прокурор, -  положительно, господь  прогневался на нас.  Какая  ужасная  смерть!  Какой  неожиданный удар! Не  пытайтесь утешать меня, рана слишком свежа и  слишком  глубока. Умерла, умерла!    

    Холодный пот выступил на лбу Максимилиана, и зубы у  него  застучали. Кто умер  в этом доме, который сам Вильфор считал проклятым?    

    - Дорогой господин де Вильфор, - отвечал доктор таким голосом, от которого ужас  Морреля еще усилился, - я привел вас сюда не для того, чтобы утешать, совсем  напротив.    

    - Что вы хотите этим сказать? - испуганно спросил королевский  прокурор.    

    - Я хочу сказать, что за постигшим вас несчастьем, быть может, кроется еще  большее.    

    - О боже! - прошептал Вильфор, сжимая руки. - Что еще вы мне скажете?    

    - Мы здесь совсем одни, мой друг?    

    - Да, конечно. Но зачем такие предосторожности?