1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
В голубой шинели,    

Кивер на боку    

Пули засвистели!    

Ку-кукурику!    

     

Они сжали друг другу руки.    

– Это Гаврош, – сказал Анжольрас.    

– Он нас предупреждает, – добавил Комбефер.    

Стремительный бег нарушил тишину пустынной улицы, какое-то  существо, более проворное, чем клоун, перелезло через омнибус, и запыхавшийся  Гаврош спрыгнул внутрь баррикады, воскликнув:    

– Где мое ружье? Они идут! Электрический ток пробежал  по всей баррикаде, послышался шорох – это руки нащупывали ружья.    

– Хочешь взять мой карабин? – спросил мальчика  Анжольрас.    

– Я хочу большое ружье, – ответил Гаврош и взял  ружье Жавера.    

Двое часовых оставили свои посты и вернулись на баррикаду  почти одновременно с Гаврошем. Один – стоявший на посту в конце улицы, другой –  дозорный с Малой Бродяжной. Дозорный из переулка Проповедников остался на своем  месте, – очевидно, со стороны мостов и рынков никто не появлялся.    

Пролет улицы Шанврери, где при отблесках света, падавшего на  знамя, лишь кое-где с трудом можно было различить булыжник мостовой, казался  повстанцам какими-то огромными черными воротами, смутно зиявшими в тумане.    

Каждый занял свой боевой пост.    

Сорок три повстанца, среди них Анжольрас, Комбефер,  Курфейрак, Боссюэ, Жоли, Баорель и Гаврош, стояли на коленях внутри большой  баррикады, держа головы на уровне ее гребня, с ружьями и карабинами,  наведенными на мостовую словно из бойниц, настороженные, безмолвные, готовые  открыть огонь. Шесть повстанцев под командой Фейи, с ружьями на прицел, стояли  в окнах обоих этажей «Коринфа».    

Прошло еще несколько мгновений, затем гул размеренных,  грузных шагов ясно послышался со стороны Сен-Ле. Этот гул, сначала слабый,  затем более отчетливый, затем тяжелый и звучный, медленно приближался, нарастая  безостановочно, беспрерывно, с каким-то грозным спокойствием. Ничего, кроме  этого шума, не было слышно. То было и молчание и гул движущейся статуи  Командора, но этот каменный шаг заключал в себе что-то огромное и  множественное, вызывающее представление о толпе и в то же время о призраке.  Можно было подумать, что это шаг страшной статуи, чье имя Легион. Шаги  приближались; они приблизились еще и остановились. Казалось, с конца улицы  доносится дыхание большого скопища людей. Однако там ничего нельзя было  рассмотреть, только в самой глубине этой густой тьмы мерцало множество  металлических нитей, тонких, как иглы, и почти незаметных, мелькавших наподобие  тех фосфорических, не поддающихся описанию сетчатых сплетений, которые  возникают в дремоте, под сомкнутыми веками, в первом тумане сна. То были стволы  и штыки ружей, неясно освещенные далеким отблеском факела.    

Опять наступило молчание, точно обе стороны чего-то  выжидали. Внезапно из глубины мрака чей-то голос, особенно зловещий потому, что  никого не было видно, – казалось, заговорила сама тьма, – крикнул:    

– Кто идет?    

В то же время послышалось звяканье опускаемых ружей.    

– Французская революция! – взволнованно и гордо  ответил Анжольрас.    

– Огонь! – скомандовал голос.    

Вспышка молнии озарила багровым светом все фасады домов, как  если бы вдруг растворилась и сразу захлопнулась дверца пылавшей печи.    

Ужасающий грохот пронесся над баррикадой. Красное знамя  упало. Залп был такой неистовый и такой плотный, что срезал древко, то есть  верхушку поставленного стоймя дышла омнибуса. Пули, отскочившие от карнизов  домов, попали внутрь баррикады и ранили нескольких человек. Этот первый залп  произвел жуткое впечатление. Атака оказалась жестокой и заставила задуматься  самых бесстрашных. Было ясно, что повстанцы имеют дело по меньшей мере с целым  полком.    

– Товарищи! – крикнул Курфейрак. – Не будем  зря тратить порох. Подождем, пока они не продвинутся.    

– И, прежде всего, поднимем снова знамя! – добавил  Анжольрас.    

Он подобрал знамя, упавшее прямо к его ногам. За баррикадой  слышался стук шомполов; отряд перезаряжал ружья.    

– У кого из вас хватит отваги? – продолжал  Анжольрас. – Кто водрузит знамя над баррикадой?    

Никто не ответил. Взойти на баррикаду, когда вся она, без  сомнения, опять взята на прицел, – попросту значило умереть. Самому  мужественному человеку трудно решиться вынести себе смертный приговор. Даже  Анжольрас содрогнулся. Он повторил!    

– Никто не возьмется?    

 Глава вторая.    Знамя. Действие второе    

     

С тех пор как повстанцы дошли до «Коринфа» и начали строить  баррикаду, никто больше не обращал внимания на Мабефа. Однако Мабеф не покинул  отряда. Он вошел в первый этаж кабачка и уселся за стойкой. Там он как бы  погрузился в себя. Казалось, он ни на что не смотрит, ни о чем не думает.  Курфейрак и другие несколько раз подходили к нему, предупреждали об опасности и  предлагали удалиться, но, по-видимому, он их не слышал. Когда его оставляли в  покое, губы его шевелились, словно он беседовал с кем-то, но стоило заговорить  с ним, как губы смыкались, а глаза потухали. За несколько часов до того, как  баррикада была атакована, он принял позу, которую ни разу с тех пор не изменил.  Его сжатые в кулаки руки лежали на коленях, голова наклонилась, словно он  заглядывал в пропасть. Ничто не могло вывести его из этого положения; казалось,  мысль его витает далеко от баррикады. Когда каждый отправился к своему боевому  посту, в нижней зале не осталось никого, кроме привязанного к столу Жавера,  караулившего его повстанца с обнаженной саблей и Мабефа. Во время атаки, при  залпе, он почувствовал сотрясение воздуха, и это как бы пробудило его, он вдруг  поднялся, прошел через залу, и как раз в то мгновение, когда Анжольрас повторил  свой вопрос: «Никто не возьмется?» – старик появился на пороге кабачка.    

Его появление глубоко взволновало повстанцев. Послышались  крики:    

– Это тот, кто голосовал за казнь короля! Член  Конвента! Представитель народа!    

Может быть, Мабеф этого не слышал.    

Он направился прямо к Анжольрасу, – повстанцы  расступились перед ним с каким-то благоговейным страхом, – вырвал знамя у  Анжольраса, – тот попятился и окаменел от изумления, затем этот  восьмидесятилетний старец с трясущейся головой начал твердым шагом медленно всходить  по лесенке из булыжника, устроенной на баррикаде; никто не осмелился ни  остановить его, ни предложить ему помощь. Это было столь мрачно и столь  величественно, что все вокруг вскричали:    

– Шапки долой!    

То было страшное зрелище! С каждой следующей ступенькой эти  седые волосы, лицо старика, огромный облысевший, морщинистый лоб, впалые глаза,  полуоткрытый от удивления рот, дряхлая рука, поднимавшая красный стяг,  выступали из тьмы, вырастая в кровавом свете факелов. Казалось, призрак  Девяносто третьего года вышел из-под земли со знаменем террора в руках.    

Когда он достиг верхней ступеньки, когда это дрожащее и  грозное привидение, стоя на груде обломков против тысячи двухсот невидимых  ружей, выпрямилось перед лицом смерти, словно было сильнее ее, вся баррикада  приняла во мраке сверхъестественный, непостижимый вид.    

Стало так тихо, как бывает только при лицезрении чуда.    

Старик взмахнул красным знаменем и крикнул:    

– Да здравствует Революция! Да здравствует Республика!  Братство! Равенство! И смерть!    

Слуха осажденных достигла скороговорка, произнесенная тихим  голосом, похожая на шепот торопящегося закончить молитву священника. Вероятно,  это полицейский пристав с другого конца улицы предъявлял именем закона  требование «разойтись».    

Затем тот же громкий голос, что спрашивал: «Кто идет?»,  крикнул:    

– Разойдитесь!    

Мабеф, мертвенно бледный, исступленный, со зловещими  огоньками безумия в глазах, поднял знамя над головой и повторил:    

– Да здравствует Республика!    

– Огонь! – скомандовал голос.    

Второй залп, подобный урагану картечи, обрушился на  баррикаду.    

У старика подогнулись колени, затем он снова выпрямился,  уронил знамя и упал, как доска, навзничь, на мостовую, вытянувшись во весь рост  и раскинув руки.    

Ручейки крови побежали из-под него. Старое, бледное,  печальное лицо было обращено к небу.    

Одно из тех чувств, над которыми не властен человек и  которые заставляют забыть даже об опасности, охватило повстанцев, и они с  почтительным страхом приблизились к трупу.    

– Что за люди эти цареубийцы! – воскликнул  Анжольрас.    

Курфейрак прошептал ему на ухо:    

– Скажу только тебе – я не хочу охлаждать восторг. Да  он меньше всего цареубийца! Я был с ним знаком. Его звали папаша Мабеф. Не  знаю, что с ним случилось сегодня, но этот скудоумный оказался храбрецом. Ты  только взгляни на его лицо.    

– Голова скудоумного, а сердце Брута, – заметил  Анжольрас и возвысил голос:    

– Граждане! Старики подают пример молодым. Мы  колебались, а он решился. Мы отступили перед опасностью, а он пошел ей  навстречу! Вот чему те, кто трясется от старости, учат тех, кто трясется от  страха! Этот старец исполнен величия перед лицом родины. Он долго жил и со  славою умер! А теперь укроем в доме этот труп. Пусть каждый из нас защищает  этого мертвого старика, как защищал бы своего живого отца, и пусть его  присутствие среди нас сделает баррикаду непобедимой!    

Гул грозных и решительных голосов, выражавший согласие,  последовал за этими словами.    

Анжольрас наклонился, приподнял голову старика и, все такой  же строгий, поцеловал его в лоб, затем, отведя назад его руки и осторожно  дотрагиваясь до мертвеца, словно боясь причинить ему боль, снял с него сюртук,  показал всем окровавленные дыры и сказал:    

– Отныне вот наше знамя.    

 Глава третья.    Лучше, если бы Гаврош согласился взять карабин Анжольраса    

     

Папашу Мабефа покрыли длинной черной шалью вдовы Гюшлу.  Шесть человек сделали из своих ружей носилки, положили на них мертвое тело и,  обнажив головы, ступая с торжественной медлительностью, отнесли в нижнюю залу и  положили на большой стол.    

Эти люди, всецело поглощенные своим важным и священным  делом, уже не думали о грозившей им опасности.    

Когда труп проносили мимо по-прежнему невозмутимого Жавера,  Анжольрас сказал шпиону:    

– Скоро и тебя!    

В это время Гаврошу, единственному, кто не покинул своего  поста и остался на дозоре, показалось, что какие-то люди тихонько  подкрадываются к баррикаде. Он тотчас же крикнул:    

– Берегись!    

Курфейрак, Анжольрас, Жан Прувер, Комбефер, Жоли, Баорель,  Боссюэ гурьбой выбежали из кабачка. Уже почти не оставалось времени. Они  увидели густое поблескивание штыков, колыхавшихся над баррикадой. Рослые  солдаты муниципальной гвардии, одни – перелезая через омнибус, другие –  воспользовавшись проходом, пробрались внутрь, оттесняя мальчика, а тот отступал,  но не бежал.    

Мгновение было решительное. То была первая опасная минута  наводнения, когда река поднимается вровень с насыпью и вода начинает  просачиваться сквозь щели в плотине. Еще секунда, и баррикада была бы взята.    

Баорель бросился на первого появившегося гвардейца и убил  его выстрелом в упор. Второй заколол Баореля штыком. Третий уже опрокинул  наземь Курфейрака, кричавшего: «Ко мне!» Самый высокий из всех, настоящий  великан, шел на Гавроша, выставив штык. Мальчуган поднял своими ручонками  огромное ружье Жавера, с решительным видом нацелился в гиганта и спустил курок.  Выстрела не последовало. Жавер не зарядил ружья. Гвардеец расхохотался и занес  над ребенком штык.    

Прежде чем штык коснулся Гавроша, ружье вывалилось из рук  солдата: чья-то пуля ударила его прямо в лоб, и он упал на спину. Вторая пуля  ударила в самую грудь гвардейца, напавшего на Курфейрака, и свалила его на  мостовую.    

Это стрелял Мариус, только что появившийся не баррикаде.    

 Глава четвертая.    Бочонок с порохом    

     

Скрываясь за углом улицы Мондетур, Мариус, охваченный  трепетом и сомнением, присутствовал при начале боя. Однако он не мог долго  противиться тому таинственному и неодолимому безумию, которое можно было бы  назвать призывом бездны. Надвигавшаяся опасность, смерть Мабефа – эта скорбная  загадка, убитый Баорель, крик Курфейрака: «Ко мне!», ребенок на краю гибели,  друзья, взывавшие о помощи или отмщении, – все это рассеяло его  нерешительность, и он с пистолетами в руках бросился в свалку. Первым выстрелом  он спас Гавроша, вторым освободил Курфейрака.    

Под грохот выстрелов и крики раненых гвардейцев осаждающие  взобрались на укрепление, на гребне которого теперь по пояс виднелись фигуры  смешавшихся в кучу муниципальных гвардейцев, кадровых солдат и национальных  гвардейцев предместья, с ружьями на изготовку. Они занимали уже более двух  третей заграждения, но за него не прыгали, точно боясь ловушки. Они смотрели  вниз, в темноту, словно в львиную пещеру. Свет факела озарял только их штыки,  меховые шапки и беспокойные, раздраженные лица.    

У Мариуса не было больше оружия, он бросил свои разряженные  пистолеты, но в нижней зале, возле дверей, он заметил бочонок с порохом.    

Когда, полуобернувшись, он смотрел в ту сторону, какой-то  солдат стал в него целиться. Солдат уже взял его на мушку, как вдруг чья-то  рука охватила конец дула и закрыла его. Это был бросившийся вперед молодой  рабочий в плисовых штанах. Раздался выстрел, пуля пробила руку и, быть может,  грудь рабочего, потому что он упал, но не задела Мариуса. Все это, казалось, скорее  могло померещиться в дыму, чем произойти в действительности. Мариус, входивший  в нижнюю валу, едва заметил это. Однако он смутно видел направленный на него  ствол ружья, руку, закрывшую дуло, и слышал выстрел. Но в такие минуты все, что  видит человек, проносится, мелькает перед ним, и он ни на чем не останавливает  внимания. Он лишь смутно чувствует, что этот вихрь увлекает eго в еще более  глубокий мрак и что вокруг него все в тумане.    

Повстанцы, захваченные врасплох, но не устрашенные, вновь  стянули свои силы. Анжольрас крикнул:    

– Подождите! Не стреляйте наугад!    

Действительно, в первые минуты замешательства они могли  ранить друг друга. Большинство повстанцев поднялось во второй этаж и в  чердачные помещения, оттуда они могли из окон обстреливать осаждающих. Самые  решительные, в том числе Анжольрас, Курфейрак, Жан Прувер и Комбефер, отошли к  домам, поднимавшимся за кабачком, и гордо стали лицом к лицу с солдатами и  гвардейцами, занявшими гребень баррикады.    

Все это было сделано неторопливо, с той особенной грозной  серьезностью, которая предшествует рукопашной схватке. Противники целились друг  в друга на таком близком расстоянии, что могли переговариваться. Достаточно  было одной искры, – чтобы вспыхнуло пламя. Офицер, в металлическом  нагруднике и густых эполетах, взмахнул шпагой и крикнул:    

– Сдавайтесь!    

– Огонь! – ответил Анжольрас.    

Оба залпа раздались одновременно, и все исчезло в дыму.    

Дым был едкий и удушливый, и в нем, слабо и глухо стеная,  ползли раненые и умирающие.    

Когда дым рассеялся, стало видно, как поредели ряды  противников по обе стороны баррикады, но, оставаясь на своих местах, они молча  заряжали ружья.    

Внезапно послышался громовой голос:    

– Прочь, или я взорву баррикаду!    

Все обернулись в ту сторону, откуда раздавался голос.    

Мариус, войдя в нижнюю залу, взял бочонок с порохом, затем,  воспользовавшись дымом и мглой, застилавшими все огражденное пространство,  проскользнул вдоль баррикады до той каменной клетки, где был укреплен факел.  Вырвать факел, поставить на его место бочонок с порохом, подтолкнуть под него  кучу булыжника, причем дно бочонка с какой-то страшной податливостью тотчас же  продавилось, – все это отняло у Мариуса столько времени, сколько требуется  для того, чтобы наклониться и снова выпрямиться. И теперь все – национальные  гвардейцы, гвардейцы муниципальные, офицеры, солдаты, столпившиеся на другом  конце баррикады, остолбенев от ужаса, смотрели, как он, встав на булыжники с  факелом в руке, гордый, одушевленный роковым своим решением, наклонял пламя  факела к этой страшной груде, где виднелся разбитый бочонок с порохом.    

– Убирайтесь прочь, или я взорву баррикаду! –  грозно воскликнул он.    

Мариус, заступивший на этой баррикаде место  восьмидесятилетнего старца, казался видением юной революции после призрака  старой.    

– Взорвешь баррикаду? – крикнул сержант. –  Значит, и себя вместе с ней!    

– И себя вместе с ней! – ответил Мариус.    

И приблизил факел к бочонку с порохом.    

Но на баррикаде уже никого не было. Нападавшие, бросив своих  убитых и раненых, отхлынули к другому концу улицы и снова исчезли в ночи. Это  было паническое бегство.    

Баррикада была освобождена.    

 Глава пятая.    Конец стихам Жана Прувера    

     

Все окружили Мариуса. Курфейрак бросился ему на шею.    

– Ты здесь?    

– Какое счастье! – воскликнул Комбефер.    

– Ты пришел кстати! – заметил Боссюэ.    

– Без тебя меня бы уже не было на свете! – вставил  Курфейрак.    

– Без вас меня бы ухлопали! – прибавил Гаврош.    

– Кто тут начальник? – спросил Мариус.    

– Ты, – ответил Анжольрас.    

Весь этот день мозг Мариуса был подобен пылающему горнилу,  теперь же его мысли превратились в вихрь. Ему казалось, что этот вихрь,  заключенный в нем самом, бушует вокруг и уносит его с собой. Ему  представлялось, что он уже отдалился от жизни на бесконечное расстояние. Два  светлых месяца радости и любви, внезапно оборвавшиеся у этой ужасной пропасти,  потерянная для него Козетта, баррикада, Мабеф, умерший за Республику, он сам во  главе повстанцев – все это казалось ему чудовищным кошмаром. Он должен был  напрячь весь свой разум и память, чтобы все происходившее вокруг стало для него  действительностью. Мариус слишком мало жил, он еще не постиг, что нет ничего  неотвратимее, чем невозможное, и что нужно всегда предвидеть непредвиденное.  Словно непонятная для зрителя пьеса, пред ним развертывалась драма его собственной  жизни.    

В тумане, заволакивавшем его мысль, он не узнал привязанного  к столбу Жавера, который не повернул головы во время штурма баррикады и смотрел  на разгоравшееся вокруг него восстание с покорностью жертвы и величием судьи.  Мариус даже не заметил его.    

Между тем нападавшие больше не появлялись; слышно было, как  они топчутся и копошатся в конце улицы, однако они не отваживались снова  обрушиться на неприступный редут, быть может, ожидая приказа, быть может,  подкрепления. Повстанцы выставили часовых; студенты медицинского факультета  перевязывали раненых.    

Из кабачка выставили все столы, за исключением двух,  оставленных для корпии и патронов, и стола, на котором лежал папаша Мабеф;  вынесенные столы добавили к баррикаде, а в нижней зале заменили их тюфяками  вдовы Гюшлу и служанок. На тюфяки положили раненых, что касается трех бедных  созданий, живших в «Коринфе», то никто не знал, что с ними сталось. Потом их  нашли в погребе.    

Горестное событие омрачило радость освобождения баррикады.    

Когда сделали перекличку, одного из повстанцев не оказалось.  И кого же? Одного из самых любимых, самых мужественных – Жана Прувера. Поискали  среди раненых – его не было. Поискали среди убитых – его не было. Очевидно, он  попал в плен.    

Комбефер сказал Анжольрасу:    

– Они взяли в плен нашего друга; зато у нас их агент.  Тебе очень нужна смерть этого сыщика?    

– Да, – ответил Анжольрас, – но меньше, чем  жизнь Жана Прувера.    

Все это происходило в нижней зале возле столба Жавера.    

– Отлично, – произнес Комбефер, – я привяжу  носовой платок к моей трости и пойду в качестве парламентера предложить им  обмен пленными.    

– Слушай? – положив руку на плечо Комбефера,  сказал Анжольрас.    

В конце улицы раздалось многозначительное бряцание оружия.    

Послышался звонкий голос:    

– Да здравствует Франция! Да здравствует будущее!    

То был голос Прувера.    

Мелькнула молния, и грянул залп.    

Снова наступила тишина.    

– Они его убили! – воскликнул Комбефер.    

Анжольрас взглянул на Жавера и сказал:    

– Твои же друзья тебя расстреляли.    

 Глава шестая.    Томительная смерть после томительной жизни    

     

Особенность войны этого рода в том, что баррикады почти  всегда атакуются в лоб и нападающие, как правило, воздерживаются от обхода,  быть может, опасаясь засады или боясь углубляться далеко в извилистые улицы.  Вот почему все внимание повстанцев было направлено на большую баррикаду,  которая была в большей степени под угрозой и где неминуемо должна была снова  начаться схватка. Мариус все же подумал о маленькой баррикаде и пошел туда! Она  была пустынна и охранялась только плошкой, мигавшей среди булыжников. Впрочем,  на улице Мондетур и на перекрестках Малой Бродяжной и Лебяжьей было совершенно  спокойно.    

Когда Мариус, произведя осмотр, возвращался обратно, он  услышал, как в темноте кто-то тихо окликнул его:    

– Господин Мариус!    

Он вздрогнул, узнав голос, окликнувший его два часа назад  сквозь решетку на улице Плюме.    

Но теперь этот голос казался лишь вздохом.    

Он оглянулся и никого не заметил.    

Мариус решил, что ослышался, что у него разыгралось  воображение от тех необыкновенных событий, которые совершались вокруг. И он  сделал еще шаг, намереваясь выйти из того закоулка, где находилась баррикада.    

– Господин Мариус! – повторил голос.    

На этот раз сомнения не было, Мариус ясно слышал голос; он  снова осмотрелся и никого не увидел.    

– Я здесь, у ваших ног, – произнес голос.    

Он нагнулся и увидел во мраке очертания живого существа. Оно  тянулось к нему. Оно ползло по мостовой. Именно оно и обращалось к нему.    

Свет плошки позволял разглядеть блузу, порванные панталоны  из грубого плиса, босые ноги и что-то похожее на лужу крови. Мариус различил  бледное поднятое к нему лицо и услышал слова:    

– Вы меня не узнаете?    

– Нет.    

– Эпонина.    

Мариус нагнулся. Действительно, перед ним была эта  несчастная девочка. Она была одета в мужское платье.    

– Как вы очутились здесь? Что вы тут делаете?    

– Я умираю, – ответила она.    

Есть слова и события, пробуждающие людей, подавленных горем.  Мариус воскликнул, как бы внезапно проснувшись.    

– Вы ранены! Подождите, я отнесу вас в дом. Taм вас  перевяжут. Вас тяжело ранили? Как мне поднять вас, чтобы не сделать вам больно?  Где у вас болит? Боже мой! Помогите! И зачем вы сюда пришли?    

Он попытался подсунуть под нее руку, чтобы поднять ее с  земли.    

При этом он задел ее кисть.    

Эпонина слабо вскрикнула.    

– Я сделал вам больно? – спросил Мариус.    

– Чуть-чуть.    

– Но я дотронулся только до вашей руки.    

Она подняла руку, и Мариус увидел посреди ладони темное  отверстие.    

– Что с вашей рукой? – спросил он.    

– Она пробита!    

– Пробита?    

– Да.    

– Чем?    

– Пулей.    

– Каким образом?    

– Вы видели наведенное на вас ружье?    

– Да, и руку, закрывшую дуло.    

– Это была моя рука.    

Мариус содрогнулся.    

– Какое безумие! Бедное дитя! Но это еще счастье! Дайте  мне отнести вас на постель. Вам сделают перевязку, от простреленной руки не  умирают.    

– Пуля прострелила руку, но вышла через спину, –  прошептала Эпонина. – Не стоит брать меня отсюда! Я вам сейчас скажу, как  мне помочь намного лучше, чем это сделает доктор. Сядьте возле меня на этот  камень.    

Он повиновался; она положила голову к нему на колени и, не  глядя на него, сказала:    

– О, как хорошо! Как приятно! Вот уже и не больно!    

Помолчав, она с усилием подняла голову и взглянула на Мариуса:    

– Знаете, господин Мариус? Меня злило, что вы ходите в  тот сад, – это глупо, потому что я сама показала вам дом, а, кроме того, я  должна была понимать, что такой молодой человек, как вы…    

Она остановилась и, отгоняя какие-то мрачные мысли, видимо,  промелькнувшие в ее головке, снова заговорила с той улыбкой, от которой  сжимается сердце:    

– Я казалась вам некрасивой, правда? Вот что, –  продолжала она, – вы погибли! Теперь никому не уйти с баррикады. Ведь это  я привела вас сюда. Вы скоро умрете; я на это и рассчитывала. И все-таки, когда  я увидела, что в вас целятся, я закрыла рукой дуло ружья. Чудно! А это потому,  что я хотела умереть раньше вас. Когда в меня попала пуля, я притащилась сюда,  меня не видели, не подобрали. Я ждала вас, я думала: «Неужели он не придет?»  Ах, если бы вы знали! Я от боли рвала зубами блузу, я так страдала! А теперь  мне хорошо. Помните тот день, когда я вошла в вашу комнату и когда я смотрелась  в ваше зеркало, и тот день, когда я вас встретила на бульваре возле прачек? Как  распевали там птицы! Это было совсем недавно. Вы мне дали сто су, я вам  сказала: «Не нужны мне ваши деньги». Подняли вы по крайней мере монету? Вы ведь  не богаты. Я не догадалась сказать вам, чтобы вы ее подняли. Солнце ярко  светило, было тепло. Помните, господин Мариус? О, как я счастлива! Все, все  скоро умрут.    

У нее было безумное и серьезное выражение лица, раздиравшее  душу. Сквозь разорванную блузу виднелась ее обнаженная грудь. Говоря, она  прижимала к ней простреленную руку, – в том месте, где было другое отверстие,  из которого порой выбивалась струйка крови, как вино из бочки с вынутой  втулкой.    

Мариус с глубоким состраданием смотрел на несчастную  девушку.    

– Ох! – внезапно простонала она. – Опять! Я  задыхаюсь!    

Она вцепилась зубами в блузу, и ноги ее вытянулись на  мостовой.    

В этот момент на баррикаде раздался пронзительный петушиный  голос маленького Гавроша. Мальчик, собираясь зарядить ружье, влез на стол и  весело распевал песенку, которая в то время пользовалась большой известностью:    

     

Увидев Лафайета,    

Жандарм не взвидел света;    

Бежим! Бежим! Бежим!    

     

Эпонина приподнялась, прислушалась, потом прошептала:    

– Это он.    

И, повернувшись к Мариусу, добавила:    

– Там мой брат. Он меня не должен видеть. Он будет меня  ругать.    

– Ваш брат? – спросил Мариус, с горечью и болью в  сердце думая о своем долге семейству Тенардье, который завещал ему отец. –  Кто ваш брат?    

– Этот мальчик.    

– Тот, который поет?    

– Да.    

Мариус хотел встать.    

– Не уходите! – сказала она. – Теперь уж  недолго ждать!    

Она приподнялась, но ее голос все-таки был едва слышен и  прерывался икотой. Временами его заглушало хрипение. Эпонина приблизила,  насколько могла, свое лицо к лицу Мариуса и сказала с каким-то странным  выражением:    

– Слушайте, я не хочу разыгрывать с вами комедию. В  кармане у меня лежит письмо для вас. Со вчерашнего дня. Мне поручили послать  его по почте. А я его оставила у себя. Мне не хотелось, чтобы оно дошло до вас.  Но, быть может, вы за это будете сердиться на меня там, где мы вскоре опять  свидимся. Ведь там встречаются, правда? Возьмите письмо.    

Она судорожно схватила руку Мариуса своей простреленной  рукой, – казалось, она уже не чувствовала боли. Затем сунула его руку в  карман своей блузы. Мариус нащупал там какую-то бумагу.    

– Возьмите, – сказала она.    

Мариус взял письмо.    

Она одобрительно и удовлетворенно кивнула головой.    

– Теперь обещайте мне за мой труд…    

Она запнулась.    

– Что? – спросил Мариус.    

– Обещайте мне!    

– Обещаю.    

– Обещайте поцеловать меня в лоб, когда я умру. Я  почувствую.    

Она бессильно опустила голову на колени Мариуса, и ее веки  сомкнулись. Он подумал, что эта бедная душа отлетела. Эпонина не шевелилась.  Внезапно, когда уже Мариус решил, что она навеки уснула, она медленно открыла  глаза, в которых стала проступать мрачная глубина смерти, и сказала ему с  нежностью, исходившей, казалось, уже из другого мира:    

– А знаете, господин Мариус, мне думается, я была  немножко влюблена в вас.    

Она еще раз попыталась улыбнуться и умерла.    

 Глава седьмая.    Гаврош глубокомысленно вычисляет расстояние    

     

Мариус сдержал слово. Он запечатлел поцелуй на мертвом лбу,  покрытом капельками холодного пота. То не была измена Козетте; то было  задумчивое и нежное прощание с несчастной душой.    

Не без внутреннего трепета взял он письмо, переданное ему  Эпониной. Он сразу почувствовал, что в нем сообщается что-то важное. Ему не  терпелось прочитать его. Так уж устроено мужское сердце: едва бедное дитя  закрыло глаза, как Мариус подумал о письме. Он осторожно опустил Эпонину на  землю и отошел от нее. Какое-то чувство ему говорило, что он не должен читать  письмо возле умершей.    

Он подошел к свече в нижней зале. Это была записочка, изящно  сложенная и запечатанная с женской заботливостью. Адрес писала женская рука:    

«Господину Мариусу Понмерси, кв г-на Курфейрака, Стекольная  улица, э 16».    

Он сломал печать и прочел:    

«Мой любимый! Увы! Отец требует, чтобы мы уехали немедленно.  Сегодня вечером мы будем на улице Вооруженного человека, э 7. Через неделю мы  будем в Англии.    

Козетта, 4 июня».    

Отношения между Мариусом и Козеттой были таковы, что он даже  не знал почерка Козетты.    

То, что произошло, может быть рассказано в нескольких  словах. Все это устроила Эпонина. После вечера 3 июня она приняла решение:  во-первых, расстроить замыслы отца и бандитов, связанные с домом на улице  Плюме, а во-вторых, разлучить Мариуса с Козеттой. Она отдала свои лохмотья первому  встречному молодому шалопаю, которому показалось забавным переодеться в женское  платье, отдав Эпонине мужское. Это от нее Жан Вальжан получил на Марсовом поле  серьезное предупреждение: Переезжайте. Вернувшись домой, Жан Вальжан сказал  Козетте: «Сегодня вечером мы переезжаем на улицу Вооруженного человека, вместе  с Тусен. Через неделю мы будем в Лондоне». Козетта, сраженная этим неожиданным  ударом, тут же написала несколько строк Мариусу. Но как отнести письмо на  почту? Она не выходила одна из дому, а Тусен, не привыкшая к таким поручениям,  непременно и тотчас же показала бы письмо Фошлевану. Охваченная тревогой,  Козетта вдруг увидела сквозь решетку переодетую в мужское платье Эпонину, бродившую  вокруг сада. Козетта подозвала «молодого рабочего», дала ему пять франков и  письмо и сказала: «Отнесите сейчас же это письмо по адресу». Эпонина положила  письмо в карман. Пятого июня утром она отправилась к Курфейраку на поиски  Мариуса, но не для того, чтобы отдать ему письмо, а чтобы «увидеть его», –  это поймет каждая ревнивая и любящая душа. Там она поджидала Мариуса или хотя  бы Курфейрака – опять-таки чтобы «увидеть его». Когда Курфейрак сказал ей: «Мы  идем на баррикады», ее вдруг озарила мысль броситься навстречу этой смерти, как  она бросилась бы навстречу всякой другой, и толкнуть туда Мариуса. Она  последовала за Курфейраком и увидела, где строится баррикада. Мариус ничего не  подозревал, – письмо Эпонина носила с собой. Убежденная, что когда  стемнеет. Мариус, как всегда, придет на свидание, она подождала его на улице  Плюме и от имени друзей обратилась к нему с призывом, в надежде, что этот  призыв приведет его на баррикаду. Она рассчитывала на отчаяние Мариуса,  потерявшего Козетту, и не ошиблась. После этого она вернулась на улицу  Шанврери. Мы уже видели, что она там совершила. Она умерла с мрачной радостью,  свойственной ревнивым сердцам, которые увлекают за собой в могилу любимое  существо, твердя: «Пусть никому не достанется!»    

Мариус покрыл поцелуями письмо Козетты. Значит, она его  любит! На мгновение у него мелькнула мысль, что теперь ему не надо умирать.  Потом он сказал себе: «Она уезжает. Отец увозит ее в Англию, а мой дед не  хочет, чтобы я на ней женился. Ничто не изменилось в злой моей участи».  Мечтателям, подобным Мариусу, свойственны минуты крайнего упадка духа, отсюда  вытекают отчаянные решения. Бремя жизни невыносимо, смерть – лучший исход. И  тут он подумал, что ему осталось выполнить два долга: уведомить Козетту о своей  смерти, послав ей последнее прости, и спасти Гавроша от неминуемой гибели,  которую приуготовил себе бедный мальчуган, брат Эпонины и сын Тенардье.    

При нем был тот самый бумажник, в котором хранилась  тетрадка, куда он вписал для Козетты столько мыслей о любви. Он вырвал из  тетрадки одну страничку и карандашом набросал следующие строки:    

«Наш брак невозможен. Я просил позволения моего деда, он  отказал; у меня нет средств, у тебя тоже. Я спешил к тебе, но уже не застал  тебя! Ты знаешь, какое слово я тебе дал, я его сдержу. Я умираю. Когда ты  будешь читать эти строки, моя душа будет уже подле тебя, она улыбнется тебе».    

Мариусу нечем было запечатать это письмо, он просто сложил  его вчетверо и написал адрес:    

«Мадмуазель Козетте Фошлеван, кв. г-на Фошлевана, улица  Вооруженного человека, э7».    

Сложив письмо, он немного подумал, снова взял бумажник, открыл  его и тем же карандашом написал на первой странице тетради три строки:    

«Меня зовут Мариус Понмерси. Прошу доставить мой труп к  моему деду г-ну Жильнорману, улица Сестер страстей господних, э 6, в Маре».    

Сунув бумажник в карман сюртука, он позвал Гавроша. Тотчас  появилась веселая, выражающая преданность рожица мальчугана.    

– Хочешь сделать кое-что для меня?    

– Все что угодно, – ответил Гаврош. – Господи  боже мой! Да без вас, ей-ей, мне была бы уже крышка!    

– Видишь это письмо?    

– Вижу.    

– Возьми его. Уходи сейчас же с баррикады (Гаврош  озабоченно почесал у себя за ухом) и завтра утром вручи его по адресу,  мадмуазель Козетте, проживающей у господина Фошлевана на улице Вооруженного  человека, номер семь.    

– Ну хорошо, но… за это время могут взять баррикаду, а  меня здесь не будет! – возразил маленький герой.    

– По всем признакам, баррикаду атакуют не раньше чем на  рассвете, и возьмут не раньше, чем завтра к полудню.    

Новая передышка, которую нападающие дали баррикаде,  действительно затянулась. То был один из тех нередких во время ночного боя  перерывов, после которого противник атакует с удвоенным ожесточением.    

– Послушайте, а если я отнесу ваше письмо завтра  утром? – спросил Гаврош.    

– Будет слишком поздно. Баррикаду, вероятно, окружат,  на всех улицах выставят дозоры, и тогда тебе отсюда не выйти. Ступай сейчас же.    

Гаврош не нашелся, что ответить и стоял в нерешительности, с  грустным видом почесывая за ухом. Вдруг, по обыкновению встрепенувшись, как  птица, он взял письмо.    

– Ладно! – сказал он и пустился бегом по Мондетуру.    

Его осенила мысль, о которой он умолчал, боясь, как бы  Мариус не нашел, что ему возразить.    

«Еще нет и двенадцати часов, улица Вооруженного человека  недалеко, я успею отнести письмо и вовремя вернуться».    

     

 Книга пятнадцатая    

Улица вооруженного человека    

       Глава первая.    Бювар-болтун    

     

Что значит бурление целого города в сравнении с душевной  бурей? Человек еще бездоннее, чем народ. Жан Вальжан был во власти сильнейшего  возбуждения. Все бездны снова разверзлись в нем. Он содрагался так же, как  Париж, на пороге грозного и неведомого переворота. Для этого оказалось  достаточно нескольких часов. Его жизнь и его совесть внезапно омрачились. О нем  можно было сказать то же, что и в Париже: «Две силы, дух света и дух тьмы,  схватились на мосту над бездной. Который из двух низвергнет другого? Кто кого  одолеет?»    

4 июля вечером Жан Вальжан вместе с Козеттой и Тусен  перебрался на улицу Вооруженного человека. Там его ждала внезапная перемена  судьбы.    

Козетта не без сопротивления покинула улицу Плюме. В первый  раз, с тех пор как они стали жить вдвоем, желание Козетты и желание Жана  Вальжана не совпали и если не вступили в борьбу, то все же противостояли одно  другому. Возражения одной стороны встречали непреклонность другой. Неожиданный  совет: переезжайте, брошенный незнакомцем Жану Вальжану, встревожил его до  такой степени, что он потребовал от Козетты беспрекословного повиновения. Он  был уверен, что его выследили и преследуют. Козетте пришлось уступить.    

Они прибыли на улицу Вооруженного человека, не сказав друг  другу ни слова; каждого одолевали свои заботы. Жан Вальжан был так обеспокоен,  что не замечал печали Козетты; Козетта была так печальна, что не замечала  беспокойства Жана Вальжана.    

Жан Вальжан взял с собой Туеен, чего никогда не делал в  прежние отлучки. Он предвидел, что, быть может, не вернется больше на улицу  Плюме, и не мог ни оставить там Тусен, ни открыть ей тайну. К тому же он считал  ее преданным и надежным человеком. Измена слуги хозяину начинается с  любопытства. Но Тусен, словно ей от века предназначено было служить у Жана  Вальжана, не знала, что такое любопытство. Заикаясь, она повторяла, вызывая  смех своим говором барневильской крестьянки: «Какая уродилась, такая  пригодилась; свое дело сполняю, детальное меня не касаемо».    

Уезжая с улицы Плюме, причем отъезд этот был скорее похож на  бегство, Жан Вальжан захватил с собой только маленький благоухающий чемоданчик,  который Козетта окрестила «неразлучным». Тяжелые сундуки потребовали бы  носильщиков, а носильщики – это свидетели. Позвали фиакр к калитке, выходящей  на Вавилонскую улицу, и уехали.    

Тусен с большим трудом добилась позволения уложить немного  белья, одежды и кое-какие туалетные принадлежности. А Козетта взяла с собой  шкатулку со всем, что нужно для письма, и бювар.    

Чтобы их исчезновение прошло еще незаметнее и спокойнее, Жан  Вальжан решил выехать с улицы Плюме не раньше вечера, что дало возможность  Козетте написать записку Мариусу. На улицу Вооруженного человека они прибыли,  когда уже было совсем темно.    

Спать легли молча.    

Квартира на улице Вооруженного человека выходила окнами на  задний двор, была расположена на третьем этаже и состояла из двух спальных,  столовой и прилегавшей к столовой кухни с антресолями, где стояла складная  кровать, поступившая в распоряжение Тусен. Столовая, разделявшая спальни,  служила в то же время прихожей. В этом жилище имелась вся необходимая домашняя  утварь.    

Люди отдаются покою так же самозабвенно, как и  беспокойству, – такова человеческая природа. Едва Жан Вальжан очутился на  улице Вооруженного человека, как его тревога утихла и постепенно рассеялась.  Есть места, которые умиротворяюще действуют на нашу душу. То была безвестная  улица с мирными обитателями, и Жан Вальжан почувствовал, что словно заражается  безмятежным покоем этой улочки старого Парижа, такой узкой, что она закрыта для  проезда положенным на два столба поперечным брусом, безмолвной и глухой среди  шумного города, сумрачной среди бела дня и, если можно так выразиться,  защищенной от волнений двумя рядами своих высоких столетних домов, молчаливых,  как и подобает старикам. Улица словно погрузилась в омут забвения. Жан Вальжан  свободно вздохнул. Как его могли бы здесь отыскать?    

Его первой заботой было поставить «неразлучный» возле своей  постели.    

Он спал хорошо. Утро вечера мудренее, можно прибавить: утро  вечера веселее. Жан Вальжан проснулся почти счастливым. Ему показалось  прелестной отвратительная столовая, в которой стояли старый круглый стол,  низкий буфет с наклоненным над ним зеркалом, дряхлое кресло и несколько  стульев, заваленных свертками Тусен. Из одного свертка выглядывал мундир национальной  гвардии Жана Вальжана.    

Козетта велела Тусен принести ей в комнату бульону и не  выходила до самого вечера.    

К пяти часам Тусен, хлопотавшая над несложным устройством  новой квартиры, подала на стол холодных жареных цыплят, которых Козетта, чтобы  не огорчать отца, согласилась отведать.    

Затем, сославшись на сильную головную боль, она пожелала  Жану Вальжану спокойной ночи и заперлась в своей спальне. Жан Вальжан с  аппетитом съел крылышко цыпленка и, облокотившись на стол, постепенно  успокоившись, снова стал чувствовать себя в безопасности.    

Во время этого скромного обеда Тусен несколько раз,  заикаясь, говорила Жану Вальжану:    

– Сударь! Крик-шум кругом, в Париже дерутся.    

Но, поглощенный мыслями об устройстве своих дел, Жан Вальжан  не обратил внимания на эти слова. По правде сказать, он их не понял.    

Он встал и принялся расхаживать от окна к двери и от двери к  окну, чувствуя, как к нему возвращается доброе расположение духа.    

Но вместе с тем его мыслями вновь завладела Козетта,  единственная его забота. И не потому, что он был встревожен ее головной болью,  небольшим нервным расстройством, девичьим капризом, мимолетным облачком, –  все это пройдет через день или два – он думал о будущем и, как обычно, думал о  нем с нежностью. Что бы там ни было, он не видел никаких препятствий к тому,  чтобы снова вошла в колею их счастливая жизнь. В иную минуту все кажется  невозможным, в другую – все представляется легким; у Жана Вальжана была такая  счастливая минута. Она обычно приходит после дурной, как день после ночи, по тому  закону чередования противоположностей, которое составляет самую сущность  природы и умами поверхностными именуется антитезой. В мирной улице, где Жан  Вальжан нашел убежище для себя и Козетты, он освободился от всего, что его  беспокоило с некоторого времени. Именно потому, что он долго видел перед собой  мрак, он начинал различать в нем просветы. Выбраться из улицы Плюме без  осложнений и каких бы то ни было происшествий было уже хорошим началом.  Пожалуй, разумнее всего покинуть Францию хотя бы на несколько месяцев и  отправиться в Лондон. Да, надо уехать. Не все ли равно, жить во Франции или в  Англии, раз возле него Козетта! Козетта была его отечеством, Козетты было довольно  для его счастья; мысль же о том, что его, быть может, недостаточно для счастья  Козетты, – эта мысль, раньше вызывавшая у него озноб и бессонницу, теперь  даже не приходила ему в голову. Все его прежние горести потускнели, и он был  полон надежд. Ему казалось, что если Козетта подле него, значит она принадлежит  ему; то был оптический обман, а ведь все знают, что это такое. Мысленно он  устраивал со всеми удобствами отъезд с Козеттой в Англию и уже видел, как  где-то там, в далеких просторах мечты, возрождается его счастье.    

Медленно расхаживая взад и вперед, он неожиданно заметил  нечто странное.    

Напротив, в зеркале, наклонно висевшем над низким буфетом,  он увидел и отлично разобрал четыре строки:    

«Мой любимый! Увы! Отец требует, чтобы мы уехали немедленно.  Сегодня вечером мы будем на улице Вооруженного человека, э 7. Через неделю мы  будем в Англии.    

Козетта. 4 июня.»    

Жан Вальжан остановился, ничего не понимая.    

Приехав, Козетта положила свой бювар на буфет под зеркалом  и, томясь мучительной тревогой, забыла его там. Она даже не заметила, что  оставила его открытым именно на той странице, где просушила четыре строчки  своего письма, которое она передала молодому рабочему, проходившему по улице  Плюме. Строчки отпечатались на пропускной бумаге бювара.    

Зеркало отражало написанное.    

Здесь имело место то, что в геометрии называется  симметричным изображением: строки, опрокинутые в обратном порядке на пропускной  бумаге, приняли в зеркале правильное положение, и слова обрели свой на» стоящий  смысл, перед глазами Жана Вальжана предстало письмо, написанное накануне  Козеттой Мариусу.    

Это было просто и оглушительно.    

Жан Вальжан подошел к зеркалу. Он перечел четыре строчки, но  не поверил глазам. Ему казалось, что они возникли в блеске молнии. Это была  галлюцинация. Это было невозможно. Этого не было.    

Мало-помалу его восприятие стало более точным; он взглянул  на бювар Козетты, и чувство действительности вернулось к нему. Он взял бювар и  сказал себе: «это отсюда». С лихорадочным возбуждением он стал всматриваться в  четыре строчки, отпечатавшиеся на бюваре: опрокинутые отпечатки букв  образовывали причудливую вязь, лишенную, казалось, всякого смысла. И тут он  подумал – «Но ведь это ничего не значит, здесь ничего не написано», – и с  невыразимым облегчением вздохнул полной грудью. Кто не испытывал этой глупой  радости в страшные минуты? Душа не предается отчаянию, не исчерпав всех  иллюзий.    

Он держал бювар в руке и смотрел на него в бессмысленном  восторге, почти готовый рассмеяться над одурачившей его галлюцинацией. Внезапно  он снова взглянул в зеркало – повторилось то же явление. Четыре строчки  обозначались там с неумолимой четкостью. Теперь это был не мираж. Повторившееся  явление – уже реальность; это было очевидно, это было письмо, верно  восстановленное зеркалом. Он все понял.    

Жан Вальжан, пошатнувшись, выронил бювар и тяжело опустился  в старое кресло, стоявшее возле буфета; голова его поникла, взгляд остекленел,  рассудок мутился. Он сказал себе, что все это правда, что свет навсегда померк  для него, что это было написано Козеттой кому-то. И тут он услышал, как его  вновь озлобившаяся душа испускает во мраке глухое рычание. Попробуйте взять у  льва из клетки мясо!    

Как это было ни странно и ни печально, но Мариус еще не  получил письмо Козетты; случай предательски преподнес его Жану Вальжану, раньше  чем вручить Мариусу.    

До этого дня Жан Вальжан не был побежден испытаниями судьбы.  Он подвергался тяжким искусам; ни одно из насилий, совершаемых над человеком  злой его участью, не миновало его; свирепый рок, вооруженный всеми средствами  кары и всеми предрассудками общества, избрал его своей мишенью и яростно  преследовал его. Он же не отступал и не склонялся ни перед чем. Когда  требовалось, он принимал самые отчаянные решения; он поступился своей вновь  завоеванной неприкосновенностью личности, отдал свою свободу, рисковал своей  головой, всего лишился, все выстрадал и остался бескорыстным и стойким; можно  было подумать, что он, подобно мученику, отрешился от себя. Казалось, что его  совесть, закаленная в борьбе со всевозможными бедствиями, неодолима. Но если бы  теперь кто-нибудь заглянул в глубь его души, то вынужден был бы признать, что  она ослабевает.    

Из всех мук, которые он перенес во время долгой пытки,  уготованной ему судьбой, эта мука была самой страшной. Хватки этих раскаленных  клещей он до сих пор не знал. Он ощутил таинственное оживление всех дремавших в  нем чувств. Он ощутил укол в неведомый ему нерв. Увы! Величайшее испытание,  вернее, единственное испытание – это утрата любимого существа.    

Бедный старый Жан Вальжан, конечно, любил Козетту только как  отец, но мы уже отмечали, что его сиротская жизнь включила в это отцовское  чувство все виды любви: он любил Козетту как дочь, любил ее как мать и любил ее  как сестру. Но у него никогда не было ни любовницы, ни жены, а природа – это  кредитор, не принимающий опротестованного векселя, поэтому любовь к женщине,  наиболее стойкое из всех чувств, смутное, слепое, чистое чистотой ослепления,  безотчетное, небесное, ангельское, божественное, примешивалось ко всем другим.  Это был скорее инстинкт, чем чувство, скорее влечение, чем инстинкт, неощутимое  и невидимое, но реальное. И в его огромной нежности к Козетте любовь в  собственном смысле была подобна золотой жиле, спрятанной и нетронутой в недрах  горы.    

Пусть теперь читатель припомнит, чем было полно его сердце;  выше мы упоминали об этом. Никакой брак был невозможен между ними, даже брак  духовный, и тем не менее их судьбы тесно переплелись. За исключением Козетты,  то есть за исключением ребенка, Жан Вальжан за всю свою долгую жизнь не знал  ничего, что можно было любить. Страсти и увлечения, сменяющие друг друга, не  оставили в его сердце следов, тех сменяющих друг друга оттенков зелени – светло-зеленых  и темно-зеленых, – какие можно заметить на перезимовавшей листве и на  людях, которым пошло на шестой десяток. В итоге, – как мы уже не раз  упоминали, все это сочетание чувств, все это целое, равнодействующей которого  являлась высокая добродетель, привело к тому, что Жан Вальжан стал отцом  Козетты. Это был странный отец, сочетавший в себе деда, сына, брата и мужа;  отец, в котором чувствовалась мать; отец любивший и боготворивший Козетту, ибо  она стала для него светом, пристанищем, семьей, родиной, раем.    

И когда он понял, что это кончилось безвозвратно, что она от  него убегает, выскальзывает из его рук, неуловимая, подобно облаку или воде;  когда ему предстала эта убийственная истина и он подумал: «К кому-то другому  стремится ее сердце, в ком-то другом вся ее жизнь, у нее есть возлюбленный, а я  – только отец, я больше не существую»; когда у него не осталось больше сомнений,  когда он сказал себе: «Она уходит от меня!» – скорбь, испытанная им, перешла  черту возможного. Сделать все, что он сделал, – и вот итог! Как же так?  Оказывается, он – ничто? Как мы уже говорили, он задрожал от возмущения. Каждой  частицей своего существа он ощутил бурное пробуждение себялюбия, «я» зарычало в  безднах души этого человека.    

Бывают внутренние катастрофы. Уверенность, приводящая к  отчаянию, не может проникнуть в человеческую душу, не разбив и не разметав  глубочайшие ее основы, которые составляют нередко самое существо человека.  Скорбь, дошедшая до такого предела, означает поражение и бегство всех сил,  какими располагает совесть. Это опасные, роковые минуты. Немногие из нас  переживают их, оставшись верными себе и непреклонными в выполнении долга. Когда  чаша страданий переполнена, добродетель, даже самая непоколебимая, приходит в  смятение. Жан Вальжан снова взял бювар и снова убедился в страшной истине; не  сводя с него глаз, он застыл, согнувшись и как бы окаменев над четырьмя  неопровержимыми строчками; можно было подумать, что все, чем полна эта душа,  рушится, – такой мрачной печалью веяло от него.    

Он вникал в это открытие, преувеличивая его размеры в  болезненном своем воображении, и внешнее его спокойствие пугало – страшно,  когда спокойствие человека превращается в безжизненность статуи.    

Он измерял ужасный шаг, сделанный его судьбой без его ведома,  он вспоминал опасения прошлого лета, столь легкомысленно им отстраненные; он  вновь увидел пропасть – все ту же пропасть; только теперь Жан Вальжан находился  не на краю ее, а в самой глубине.    

Случилось нечто неслыханное и мучительное: он свалился туда,  не заметив этого. Свет его жизни померк, а он воображал, что всегда будет  видеть солнце.    

Однако инстинкт указал ему верный путь. Жан Вальжан сблизил  некоторые обстоятельства, некоторые числа, припомнил, в каких случаях Козетта  вспыхивала румянцем, в каких бледнела, и сказал себе: «Это он». Прозорливость  отчаяния – это своего рода таинственный лук, стрелы которого всегда попадают в  цель. Первые же догадки навели его на след Мариуса: он не знал имени, но тотчас  нашел его носителя. В глубине неумолимо возникавших воспоминаний он отчетливо  увидел неизвестного, что бродил в Люксембургском саду, этого жалкого искателя  любовных приключений, праздного героя сентиментальных романов, дурака и  подлеца: ведь это подлость – строить глазки девушке в присутствии отца, который  так ее любит!    

Твердо установив, что главный виновник того, что  случилось, – этот юноша и что он – источник всего, Жан Вальжан,  нравственно возродившийся человек, который столько боролся со злом в своей душе  и приложил столько усилий, чтобы вся его жизнь, все бедствия и несчастия обратились  в любовь, всмотрелся в самого себя и увидел призрак – Ненависть.    

Великая скорбь подавляет. Она отнимает волю к жизни.  Человек, познавший скорбь, чувствует, как что-то уходит от него. В юные годы ее  прикосновение бывает мрачным, позже – зловещим. Увы! Даже и тогда, когда кровь  горяча, волосы темны, голова держится прямо, как пламя факела, когда свиток  судьбы еще почти не развернут, когда биениям сердца, полного чистой любви, еще  отвечает другое, когда есть время исправить ошибки, когда все женщины, все  улыбки, все будущее и вся даль – впереди, когда вы полны жизненной силы, даже и  тогда отчаяние страшно. Но каково же оно в старости, когда годы, все более и  более тускнея, ускоряют бег навстречу тому сумрачному часу, достигнув которого  начинаешь различать перед собой звезды могильного мрака!    

Пока он размышлял, в комнату вошла Тусен. Жан Вальжан встал  и спросил ее:    

– Где это происходит? Вы не знаете?    

Озадаченная Тусен спросила:    

– Что вам угодно?    

– Ведь вы мне, кажется, говорили, что где-то дерутся?    

– Ах да! – ответила Тусен. – В стороне  Сен-Мерри.    

Нам свойственны бессознательные поступки, вызванные без  нашего ведома самой затаенной нашей мыслью. Вероятно, под влиянием такого  побуждения, которое едва ли сознавал он сам, Жан Вальжал через пять минут  очутился на улице.    

С обнаженной головой он сидел на тумбе у своего дома.  Казалось, он к чему-то прислушивался.    

Наступила ночь.    

 Глава вторая.    Гаврош – враг освещения    

     

Сколько времени он провел так? Каковы были приливы и отливы  его мрачного раздумья? Воспрянул ли он? Лежал ли поверженный во прах? Пал ли  духом до такой степени, что оказался сломленным? Мог ли он снова воспрянуть и  найти в своей душе точку опоры? По всей вероятности, он и сам не мог бы на это  ответить.    

Улица была пустынна. Несколько встревоженных горожан,  поспешно возвращавшихся к себе домой, вряд ли его заметили. В опасные времена  каждому только до себя. Фонарщик, как обычно, пришел зажечь фонарь, висевший  против ворот дома э 7, и удалился. Если бы кто-нибудь различил Жана Вальжана в  этом мраке, то не подумал бы, что это живой человек. Он сидел на тумбе у ворот  неподвижно, словно превратившийся в ледяную статую призрак. Одно из свойств  отчаяния – замораживать. Слышался набат и отдаленный гневный ропот толпы.  Покрывая гул торопливых беспорядочных ударов колокола, сливавшихся с шумом  мятежа, башенные часы Сен-Поль, торжественно и не торопясь, пробили  одиннадцать; набат – дело рук человеческих, время – дело божье. Бой часов не  произвел никакого впечатления на Жана Вальжана; он не шелохнулся. Но почти  сейчас же раздался ружейный залп со стороны Центрального рынка, затем снова –  еще более оглушительный; вероятно, началась атака баррикады на улице Шанврери,  которую, как мы только что видели, отбил Мариус. При этих залпах, ярость  которых, казалось, возрастала в безмолвии ночи, Жан Вальжан вздрогнул. Встав,  он обернулся в ту сторону, откуда донесся грохот, потом опять опустился на  тумбу, скрестив руки, и голова его вновь медленно склонилась на грудь.    

Он возобновил мрачную беседу с самим собою.    

Вдруг он поднял глаза, – по улице кто-то шел,  неподалеку от него слышались шаги; он взглянул и, при свете фонаря, у здания  Архива, где кончается улица, увидел бледное, молодое и веселое лицо.    

На улицу Вооруженного человека пришел Гаврош.    

Он поглядывал вверх и, казалось, что-то разыскивал.    

Он отлично видел Жана Вальжана, но не обращал на него  внимания.    

Поглядев вверх, Гаврош стал смотреть вниз; поднявшись на  цыпочки, он осматривал двери и окна первых этажей; все они были закрыты,  заперты на замки и засовы. Проверив пять или шесть входов в дома,  забаррикадированные таким образом, гамен пожал плечами и определил положение  вещей следующим восклицанием:    

– Черт побери!    

Потом снова начал смотреть вверх.    

Жан Вальжан, который за минуту до того при душевном своем  состоянии ни к кому не обратился бы и даже не ответил бы на вопрос,  почувствовал непреодолимое желание заговорить с этим мальчиком.    

– Малыш! – сказал он. – Что тебе надо?    

– Мне надо поесть, – откровенно признался Гаврош и  прибавил; – Сами вы малыш.    

Жан Вальжан порылся в кармане и достал пятифранковую монету.    

Но Гаврош, принадлежащий к породе трясогузок, быстро  перескакивавший с одного на другое, уже поднимал камень. Он увидел фонарь.    

– Смотрите! – сказал он. – У вас тут еще есть  фонари! Вы не подчиняетесь правилам, друзья. Это непорядок. А ну-ка разобьем  это светило!    

Он бросил камнем в фонарь. Стекло разлетелось с таким  треском, что обыватели, засевшие в своих укрытиях в доме напротив, запричитали:  «Вот и начинается девяносто третий год!»    

Фонарь, сильно качнувшись, потух. На улице сразу стало  темно.    

– Так, так, старушка-улица, – одобрил  Гаврош, – надевай свой ночной колпак – И, повернувшись к Жану Вальжану,  спросил:    

– Как называется этот большущий сарай, что торчит тут у  вас в конце улицы? Архив, что ли? Пообломать бы эти толстые дурацкие колонны и  соорудить баррикаду – вот было бы славно!    

Жан Вальжан подошел к Гаврошу.    

– Бедняжка! Он хочет есть, – пробормотал он и  сунул ему в руку пятифранковую монету.    

Гаврош задрал нос, удивленный величиной этого «су»; он  смотрел на него в темноте, и поблескивание большой монеты ослепило его.  Понаслышке он знал о пятифранковых монетах; их слава была ему приятна, и он  пришел в восхищение, видя одну из них так близко.    

– Поглядим-ка на этого тигра! – сказал он.    

Несколько мгновений он восторженно созерцал ее, потом,  повернувшись к Жану Вальжану, протянул ему монету и с величественным видом  сказал:    

– Буржуа! Я предпочитаю бить фонари. Возьмите себе  вашего дикого зверя. Меня не подкупишь. Он о пяти когтях, но меня не оцарапает.    

– У тебя есть мать? – спросил Жан Вальжан.    

– Уж скорей, чем у вас, – не задумываясь, ответил  Гаврош.    

– Тогда возьми эти деньги для матери, – сказал Жан  Вальжан.    

Гавроша это тронуло. Кроме того, он заметил, что говоривший  с ним человек был без шляпы. Это внушило ему доверие.    

– Вправду? – спросил он. – Это не для того,  чтобы я не бил фонари?    

– Бей, сколько хочешь.    

– Вы славный малый, – заметил Гаврош и опустил  пятифранковую монету в карман.    

Доверие его возросло, и он спросил:    

– Вы живете на этой улице?    

– Да, а что?    

– Можете мне показать дом номер семь?    

– Зачем тебе дом номер семь?    

Мальчик запнулся, побоявшись, что сказал слишком много, и,  яростно запустив всю пятерню в волосы, ограничился восклицанием:    

– Да так!    

У Жана Вальжана мелькнула догадка. Душе, объятой тревогой,  свойственны такие озарения.    

– Может быть, ты принес мне письмо, которого я  жду? – спросил он.    

– Вам? – сказал Гаврош. – Вы не женщина.    

– Письмо адресовано мадмуазель Козетте, не так ли?    

– Козетте? – проворчал Гаврош. – Как будто  там так и написано. Смешное имя!    

– Ну так вот, я-то и должен передать ей письмо, –  объявил Жан Вальжан. – Давай его сюда.    

– В таком случае вы, конечно, знаете, что я послан с  баррикады?    

– Конечно, знаю.    

Гаврош сунул руку в другой карман и вытащил сложенную  вчетверо бумагу. Затем он взял под козырек.    

– Почет депеше, – сказал он. – Она от  временного правительства.    

– Давай, – сказал Жан Вальжан.    

Гаврош держал бумажку, подняв ее над головой.    

– Не думайте, что это любовная цидулка. Она написана  женщине, но во имя народа. Мы, мужчины, воюем, но уважаем слабый пол. У нас не  так, как в высшем свете, где франтики посылают секретики всяким дурищам.    

– Давай.    

– Право, вы, кажется, славный малый, – продолжал  Гаврош.    

– Давай скорей.    

– Нате.    

Он вручил бумажку Жану Вальжану.    

– И поторапливайтесь, господин Икс, а то мамзель Иксета  ждет не дождется.    

Гаврош был весьма доволен своей остротой.    

– Куда отнести ответ? – спросил Жан  Вальжан. – К Сен-Мерри?    

– Ну и ошибетесь немножко! – воскликнул  Гаврош. – Как говорится, пирожок – не лепешка. Это письмо с баррикады на  улице Шанврери, и я возвращаюсь туда. Покойной ночи, гражданин!    

С этими словами Гаврош ушел, или, лучше сказать, упорхнул,  как вырвавшаяся на свободу птица, туда, откуда прилетел. Он вновь погрузился в  темноту, словно просверливая в ней дыру с неослабевающей быстротой метательного  снаряда; улица Вооруженного человека опять стала безмолвной и пустынной; в  мгновение ока этот странный ребенок, в котором было нечто от тени и сновидения,  утонул во мгле между рядами черных домов, потерявшись, как дымок во мраке.  Можно было подумать, что он растаял и исчез, если бы через несколько минут  треск разбитого стекла и удар фонаря о мостовую вдруг снова не разбудили  негодующих обывателей. Это орудовал Гаврош, пробегая по улице Шом.    

 Глава третья.    Пока Козetta и Тусен спят…    

     

Жан Вальжан вернулся к себе с письмом Мариуса.    

Довольный темнотой, как сова, которая несет в гнездо добычу,  он ощупью поднялся по лестнице, тихонько отворил и закрыл дверь своей комнаты,  прислушался, нет ли какого-нибудь шума, и установил, что, по всей видимости,  Козетта и Тусен спят. Ему пришлось обмакнуть в пузырек со смесью Фюмада  несколько спичек, прежде чем он зажег одну, – так сильно дрожала его рука;  то, что он сейчас делал, было похоже на воровство. Наконец свеча была зажжена,  он облокотился на стол, развернул записку и стал читать.    

Когда человек глубоко взволнован, он не читает, а, можно  сказать, набрасывается на бумагу, сжимает ее, словно жертву, мнет ее, вонзает в  нее когти ненависти или ликования; он перебегает к концу, перескакивает к  началу. Внимание его лихорадочно возбуждено; оно схватывает в общих чертах,  приблизительно, лишь самое существенное; оно останавливается на чем-нибудь  одном, все остальное исчезает. В записке Мариуса Жан Вальжан увидел лишь  следующие слова:    

«…Я умираю. Когда ты будешь читать эти строки, моя душа  будет уже подле тебя…»    

Глядя на эти две строчки, он ощутил чудовищную радость; была  минута, когда стремительная смена чувств словно раздавила его, и он смотрел на  записку Мариуса с изумлением пьяного; ему представилось великолепное  зрелище-смерть ненавистного существа.    

В душе он испустил дикий вопль восторга. Итак, все  кончилось. Развязка наступила скорей, чем он смел надеяться. Существо, ставшее  на его пути, исчезнет. Мариус уходит из жизни сам, без принуждения, по доброй  воле. Без его, Жана Вальжана, участия, без какой бы то ни было вины с его  стороны, «этот человек» скоро умрет. А может быть, уже умер. Тут, в  лихорадочном своем возбуждении, он стал прикидывать в уме. Нет. Он еще не умер.  Письмо было, по-видимому, послано с расчетом на то, чтобы Козетта прочла его  завтра утром; после двух залпов, раздавшихся между одиннадцатью часами и  полуночью, ничего не произошло; баррикаду по-настоящему атакуют только на  рассвете, но все равно, с той минуты, как «этот человек» вовлечен в восстание,  можно считать его погибшим – он между зубчатых колес. Жан Вальжан почувствовал,  что пришло его освобождение. Итак, он опять будет вдвоем с Козеттой. Конец  соперничеству, будущее открывалось перед ним вновь. Для этого надо лишь  спрятать в карман записку. Козетта никогда не узнает, что случилось с «этим  человеком». «Остается только не препятствовать тому, чему суждено  совершиться, – думал он. – Этот человек не может спастись. Если он  еще не умер, то, несомненно, умрет. Какое счастье!»    

Сказав себе это, он помрачнел.    

Затем спустился вниз и разбудил привратника.    

Приблизительно час спустя Жан Вальжан вышел из дома, с  оружием, в полной форме национального гвардейца. Привратник без труда раздобыл  для него у соседей недостающие части снаряжения. У него было заряженное ружье и  сумка, полная патронов. Он направился в сторону Центрального рынка.    

 Глава четвертая.    Излишний пыл Гавроша    

     

Тем временем с Гаврошем произошло приключение.    

Добросовестно разбив камнем фонарь на улице Шом, он вышел на  улицу Вьейль-Одриет и, не встретив там «даже собаки», нашел уместным затянуть  одну из тех песенок, которые он знал. Пение не замедлило его шагов, наоборот,  ускорило. И он пошел вдоль заснувших или напуганных домов, оделяя каждый  зажигательным куплетом:    

     

Злословил дрозд в тени дубравы:    

«Недавно с девушкой одной    

Какой-то русский под сосной…»    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

Дружок Пьеро, ну что за нравы, —    

Ты, что ни день, всегда с другой!    

К чему калейдоскоп такой?    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

Подчас любовь страшней отравы!    

За горло нежной взят рукой,    

Терял я разум и покой.    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

О, где минувших дней забавы!    

Лизон играть хотела мной,    

Раз, два… и обожглась игрой!    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

Когда Сюзетта – боже правый! —    

Метнет, бывало взгляд живой,    

Я весь дрожу, я сам не свой!    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

Я перелистываю главы:    

Мадлен со мной в тиши ночной,    

И что мне черти с сатаной!    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

Но как причудницы лукавы!    

Приманят ножки наготой —    

И упорхнут… Адель, постой!    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

Бледнели звезды в блеске славы,    

Когда с кадрили, ангел мой,    

Со мною Стелла шла домой.    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

     

Распевая, Гаврош усиленно жестикулировал. Жест-точка опоры  для припева. Он корчил страшные рожи, и его физиономия, неисчерпаемая  сокровищница гримас, передергивалась, точно рваное белье, которое сушится на  сильном ветру. К сожалению, он был один, дело происходило ночью, этого никто не  мог увидеть и не увидел. Так пропадают даром таланты.    

Внезапно он остановился.    

– Прервем романс, – сказал он.    

Его кошачьи глаза только что разглядели в темноте, в  углублении ворот, то, что в живописи называется «ансамблем», иначе говоря –  некое существо и некую вещь; вещь была ручной тележкой, а существо – спавшим на  ней овернцем.    

Ручки тележки упирались в мостовую, а голова овернца  упиралась в передок тележки. Он лежал, съежившись на этой наклонной плоскости,  касаясь ногами земли.    

Гаврош, искушенный в житейских делах, сразу признал пьяницу.    

Это был возчик, крепко выпивший и крепко спавший.    

«Вот на что годятся летние ночи, – подумал  Гаврош. – Овернец засыпает в своей тележке, после чего тележку берут для  Республики, а овернца оставляют монархии».    

Его осенила блестящая идея: «Тележка отлично подойдет для  нашей баррикады».    

Овернец храпел.    

Гаврош тихонько потянул тележку за передок, а овернца, как  говорится, за нижние конечности, то есть за ноги, и минуту спустя пьяница как  ни в чем не бывало покоился, растянувшись на мостовой.    

Тележка была свободна.    

Гаврош, привыкший во всеоружии встречать неожиданности,  носил с собой все свое имущество. Он порылся в карманах и извлек оттуда клочок  бумажки и огрызок красного карандаша, изъятый у какого-то плотника.    

Oн написал:    

«Французская республика. Тележка получена».    

И подписался:    

«Гаврош»    

Потом засунул записку в карман плисового жилета  продолжавшего храпеть овернца, взялся обеими руками за оглобли и, празднуя  победу, пустился во всю прыть с грохочущей тележкой в сторону Центрального  рынка. Это было опасно. Возле Королевской типографии находилась караульня.  Гаврош не подумал об этом. Ее занимал отряд национальных гвардейцев предместья.  Встревоженный отряд зашевелился, на походных койках поднимались головы. Два  битых фонаря, песенка, распеваемая во все горло, – этого было слишком  много для улиц-трусих, для улиц, где с самого заката тянет ко сну и где так  рано надеваются на свечи гасильники. А уличный мальчишка уже с час бесновался в  этой мирной округе подобно забившейся в бутылку мухе. Сержант околотка  прислушался. Он выжидал. Это был человек осторожный.    

Отчаянный грохот тележки переполнил меру терпения сержанта и  вынудил его произвести расследование.    

– Их тут целая шайка! – воскликнул он. –  Пойдем посмотрим, только тихонько.    

Было ясно, что гидра анархии вылезла из своего логова и  бесчинствует в квартале.    

Сержант, бесшумно ступая, отважился выйти из караульни.    

У самого поворота с улицы Вьейль-Одриет Гаврош и его тележка  столкнулись вплотную с мундиром, кивером, плюмажем и ружьем.    

Гаорош опять остановился.    

– Смотри-ка, – удивился Гаврош, – он тут как  тут. Добрый вечер, господин общественный порядок!    

Удивление Гавроша всегда длилось очень недолго.    

– Ты куда идешь, оборванец? – крикнул сержант.    

– Гражданин! – сказал Гаврош. – Я вас еще не  назвал буржуа. Почему же вы меня оскорбляете?    

– Ты куда идешь, шалопай?    

– Сударь, может быть, вчера вы и были умным человеком,  но сегодня утром вас лишили этого звания, – ответил Гаврош.    

– Я тебя спрашиваю, куда ты идешь, негодяй?    

– У вас очень милая манера выражаться. Право, вам не  дашь ваших лет. Почему бы вам не продать свою шевелюру по сто франков за  волосок? Вы выручили бы целых пятьсот франков.    

– Куда ты идешь? Куда идешь? Куда? Говори, бандит!    

– Какие скверные слова! – заметил Гаврош. – В  следующее кормление, перед тем как дать грудь, пусть вам получше вытрут рот.    

Сержант выставил штык.    

– Да скажешь ты, наконец, куда идешь, злодей?    

– Господин генерал, – ответил Гаврош, – я ищу  доктора для моей супруги, она рожает.    

– К оружию! – крикнул сержант.    

Спастись при помощи того, что вам угрожало гибелью, –  верх искусства сильных людей; Гаврош сразу оценил положение вещей. Раз тележка  его подвела, значит, тележка должна и выручить.    

В тот миг, когда сержант готов был ринуться на Гавроша,  тележка, превратившись в метательный снаряд, пущенный изо всей мочи, бешено  покатила на него, и сержант, получив удар в брюхо, кувырком полетел в канаву, а  его ружье выстрелило в воздух.    

На крик сержанта высыпали солдаты; каждый выстрелил по разу  наугад, затем караульные перезарядили ружья и снова начали стрелять.    

Эта пальба продолжалась добрых четверть часа; пули нанесли  смертельные раны нескольким оконным стеклам.    

Тем временем Гаврош, со всех ног бросившийся назад,  остановился улиц за шесть от места происшествия и, запыхавшись, уселся на  тумбу, на углу улицы Красных сирот.    

Он прислушался.    

Отдышавшись, он обернулся в ту сторону, откуда доносилась  неистовая стрельба, и три раза подряд левой рукой сделал нос, одновременно  хлопая себя правой по затылку. Этот выразительнейший жест, в который парижские  гамены вложили всю французскую иронию, оказался, по-видимому, живучим и  держится уже с полвека.    

Но веселое настроение Гавроша вдруг омрачилось горестной  мыслью.    

«Так, – подумал он, – я хихикаю, помираю со смеху,  нахохотался всласть, но я потерял дорогу. Хочешь не хочешь, а придется дать  крюку. Только бы вовремя вернуться на баррикаду!»    

Он пошел дальше.    

«Ах да, на чем же это я остановился?» – постарался припомнить  он на бегу.    

И снова запел свою песенку, ныряя из улицы в улицу. И в  темноте, постепенно затихая, звучало:    

     

Скосило время нас, как травы,    

Но тверд иных бастилий строй.    

Друзья, долой режим гнилой!    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

Сразимся в кегли для забавы!    

Где шар? Один удар лихой —    

И трон Бурбонов стал трухой.    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

Бледнея, в Лувре ждут расправы.    

Народ, монархию долой!    

Мети железною метлой!    

Мои красавицы, куда вы    

Умчались пестрой чередой?    

Решетки не задержат лавы!    

Ах, Карл Десятый, срам какой,    

Летит за дверь – и в грязь башкой!    

Мои красавицы, куда вы