1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
– Мы   потонем! – ответил Акба-Улан.      

– За   мной!      

Татары   не знали, что делать, когда вдруг заметили, что конь Кмицица вынырнул из   болота, ступив, видно, на твердый грунт.      

И в   самом деле начался песчаный перекат. Вода была лошадям по грудь, но грунт был   твердый. Пошли резвей. Слева мигнули далекие огни.      

– Это   шанцы! – тихо сказал Кмициц. – Мимо! В обход!      

Через   минуту они и в самом деле миновали шанцы. Тогда снова свернули налево и снова   бросились в реку, чтобы выйти на сушу за шанцами.      

Больше   сотни лошадей увязло у самого берега. Но люди почти все выбрались. Пешим Кмициц   велел сесть позади всадников и двинулся к шанцам. Две сотни охотников он еще   раньше оставил с приказом беспокоить противника с фронта, пока он будет   заходить ему с тыла. При подходе услышал сперва редкие, а там все более частые   выстрелы.      

– Отлично! –   сказал он. – Наши пошли в атаку!      

Отряд   понесся.      

В   темноте маячили только головы, мерно подскакивая на ходу. Ни одна сабля не   звякнула, не зазвенело оружие, татары и охотники умели идти тихо, как волки.      

Пальба в   стороне Янова становилась все сильней; видно, Сапега перешел в наступление по   всей линии.      

Но и со   стороны шанцев, куда мчался Кмициц, долетали крики. Костры, пылавшие там, озаряли   все кругом сильным светом. В отблесках пламени Кмициц увидел пехоту, которая,   изредка постреливая, смотрела вперед, в поле, где конница сражалась с   охотниками.      

Его тоже   увидели с шанцев, однако вместо выстрелов встретили приближавшийся отряд   громкими кликами. Солдаты решили, что это князь Богуслав шлет подкрепление.      

Но когда   всадники, надвинувшись тучей, были уже в какой-нибудь сотне шагов от шанцев,   пехота беспокойно зашевелилась; заслонив ладонью глаза от света, солдаты стали   всматриваться, кто же это к ним скачет.      

И вдруг   за полсотни шагов от шанцев неистовый вой потряс воздух, отряд вихрем ринулся   на пехоту, окружил ее, зажал в кольцо, смял, и вся куча людей стала судорожно   бросаться из стороны в сторону. Казалось, огромная змея душит облюбованную   жертву.      

В общей   свалке слышались пронзительные вопли: «Аллах! Herr Jesus! Mein Gott!»[283]      

А перед   шанцами раздались новые крики, это охотники увидели, что Бабинич уже в шанцах,   и, хоть было их меньше, с яростью наперли на конницу. Между тем небо   насупилось, как бывает весною, и туча неожиданно пролилась частым дождем.   Костры потухли, и бой продолжался в темноте.      

Однако   был он недолог. Застигнутые врасплох Пехотинцы Богуслава были переколоты.   Конница, в которой было много поляков, сложила оружие. Сотня чужих драгун была   изрублена.      

Когда   луна снова выплыла из-за туч, она осветила только толпу татар, которые кончали   раненых и брали добычу.      

Но и это   продолжалось недолго. Раздался пронзительный голос пищалки, татары и охотники   все, как один, вскочили на коней.      

– За   мной! – крикнул Кмициц.      

И как   вихрь понесся с ними в Янов.      

Через   четверть часа злополучный городок был подожжен с четырех концов, а через час   над ним бушевало море огня. Снопы огненных искр взметнулись в багровое небо.      

Так   Кмициц дал знать гетману, что он захватил тылы войск Богуслава.      

Весь в   крови, как палач, он строил в огне своих татар, чтобы вести их дальше.      

Они уже   стояли в строю, вытянувшись лавой, когда в поле, которое было освещено пожаром,   как днем, увидел внезапно отряд тяжелых курфюрстовских рейтар.      

Вел их   рыцарь, который виден был издали, так как латы на нем были серебряные и сидел   он на белом коне.      

– Богуслав! –   взревел нечеловеческим голосом Кмициц и ринулся со всей татарской лавой вперед.      

Враги   неслись навстречу друг другу, как два вала, гонимых двумя вихрями. Их отделяло   значительное расстояние, и кони с обеих сторон пошли вскачь и стлались, прижав   уши, вытянувшись, как борзые, едва не касаясь брюхом земли. С одной стороны   великаны в сверкающих кирасах, с прямыми саблями, поднятыми в правой руке, с   другой стороны серая туча татар.      

Наконец   они сшиблись длинною лавой на освещенном пожаром поле; но тут случилось нечто   ужасное. Вся туча татар повалилась вдруг, будто нива полегла под дуновением   бури, великаны проскакали по ней и помчались дальше, словно и они, и их кони   владели силой громов и летели на крыльях бури.      

Через   некоторое время десятки татар поднялись и бросились преследовать их. Эту дикую   орду можно было смять, но затоптать за один раз нельзя. Вот и теперь все больше   людей устремлялось за скачущими рейтарами. В воздухе засвистели арканы.      

Но   всадник на белом коне все время скакал в первом ряду, во главе бегущих, а среди   преследователей не было Кмицица.      

Только   на рассвете стали возвращаться татары назад, и почти каждый вел на аркане   рейтара. Вскоре они нашли Кмицица в беспамятстве и отвезли его к Сапеге.      

Гетман   сам сидел у его постели. В полдень пан Анджей открыл глаза.      

– Где   Богуслав? – были его первые слова.      

– Разбит   наголову. Бог сперва послал ему счастье, успел он выбраться из березняка, но в   открытом поле столкнулся с пехотой пана Оскерко, там и потерял он людей и   победу. Не знаю, ушло ли их пять сотен, многих еще твои татары переловили.      

– А   сам-то он?      

– Ушел.      

Помолчав   с минуту времени, Кмициц сказал:      

– Не   приспела еще пора силами мне с ним меряться. Мечом рубнул он меня по голове и наземь   свалил вместе с конем. По счастью, мисюрка на голове была отменной стали, она и   спасла меня; но без памяти я упал.      

– Ты   эту мисюрку должен в костеле повесить.      

– Мы   за ним хоть на край света будем гнаться! – воскликнул Кмициц.      

Гетман   сказал ему на эти слова:      

– Ты   вот погляди, какую весть получил я после битвы.      

И подал   ему письмо.      

Кмициц   вслух прочитал следующие слова:      

– «Король   шведский двинулся на Эльблонга, идет на Замостье, оттуда на Львов, на короля.   Выходи, вельможный пан, со всеми силами на спасение короля и отчизны, ибо   одному мне не продержаться. Чарнецкий».      

На   минуту воцарилось молчание.      

– А   ты с нами пойдешь или поедешь с татарами в Тауроги? – спросил гетман.      

Кмициц   закрыл глаза. Он вспомнил все, что говорил ему ксендз Кордецкий, все, что рассказывал   о Скшетуском Володыёвский, и ответил:      

– Приватные   дела – в сторону! За отчизну хочу я биться с врагом!      

Гетман   обнял его.      

– Брат   ты мне! – сказал он. – Я уж старик, так что прими мое   благословение!..      

       

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ      

       

ГЛАВА I      

       

Вот уже   по всей Речи Посполитой народ седлал коней, а шведский король все не мог уйти   из Пруссии, занятый покорением тамошних городов и переговорами с курфюрстом.      

Одержав   неожиданно быструю и легкую победу, искушенный воитель вскоре спохватился, что   шведский лев проглотил больше, нежели способен переварить. По возвращении Яна   Казимира Карл уже не надеялся сохранить всю добычу целиком и стремился теперь   удержать хотя бы кусок побольше, и прежде всего ту провинцию, что граничила со   шведским Поморьем, – богатую, плодородную, изобилующую крупными городами   Королевскую Пруссию.      

Но   провинция эта, и прежде первой оказавшая ему сопротивление, стойко хранила   верность своему королю и Речи Посполитой. Опасаясь, что возвращение Яна   Казимира и военные действия, предпринятые тышовецкими конфедератами, подогреют   боевой дух пруссаков, укрепят их верность и подвигнут на дальнейшую борьбу,   Карл Густав решил подавить мятеж, сокрушить Казимирово войско, дабы отнять у   пруссаков всякую надежду на помощь.      

К этому   понуждало Карла и то обстоятельство, что курфюрст всегда склонен был держать   сторону сильнейшего. Шведский король знал его уже насквозь и нимало не   сомневался, что, едва лишь счастье улыбнется Яну Казимиру, курфюрст поспешит   переметнуться к нему.      

Видя к   тому же, что осада Мальборка подвигается туго, ибо чем больше усилий прилагали   осаждающие, тем упорнее защищал крепость пан Вейхер, Карл Густав задумал новый   поход на Речь Посполитую, решившись преследовать Яна Казимира вплоть до   отдаленнейших пределов страны.      

Дело   следовало у него за словом столь же быстро, сколь быстро гром следует за   молнией; вмиг собрал он стоявшие по городам войска, и не успели люди в Речи   Посполитой спохватиться, не успела разойтись весть о его походе, как он уже   миновал Варшаву и без оглядки кинулся прямо в огонь.      

Он   несся, подобно буре, пылая гневом, яростью и жаждой мести. За ним неслась,   топча снег, еще не сошедший с полей, десятитысячная конница, из всех шведских   гарнизонов стекалась к нему пехота, и, словно подгоняемый вихрем, он шел все   дальше и дальше на юг Речи Посполитой.      

Трупы и   пожарища оставлял он на своем пути. То был уже не прежний Carolus Gustavus,   добрый, милостивый и веселый государь, что некогда рукоплескал польской   кавалерии, шутил с пирующей шляхтой и заигрывал с простыми ратниками. Теперь,   где бы ни прошел он, везде рекой лилась шляхетская и мужицкая кровь.   Попадавшиеся по дороге партизанские отряды он сметал с лица земли, пленных   вешал, никого не миловал.      

Но точно   так же, как голодные волки гонятся за могучим медведем, что продирается сквозь   чащу, круша тяжелой своей тушей кусты и ветки, и, не смея заступить ему дорогу,   все ближе и ближе наседают на него сзади, – точно так же партизанские   отряды тянулись вслед за армией Карла, постепенно объединяя свои силы, и   следовали за шведом неотступно, как тень следует за человеком, – нет,   неотступней, чем тень, ибо не оставляли его ни днем, ни ночью, ни в вёдро, ни в   непогоду; а перед ним по всему пути народ разрушал мосты, уничтожал припасы,   так что швед шел словно через пустыню, нигде не находя себе ни крова, ни хлеба.      

Сам Карл   Густав вскоре понял, сколь страшное затеял он дело. Среди моря войны, разливавшегося   вокруг него, он был как одинокий корабль среди бушующих воли. Бушевала Пруссия,   бушевала Великая Польша – она первая присягнула Карлу и первая же стремилась   сбросить шведское иго; бушевала Малая Польша, и Русь, и Литва, и Жмудь. Словно   на островах, держались еще шведы в замках и в крупных городах, но деревни,   леса, поля и реки были уже в руках у поляков. Не только одинокому ратнику или   небольшому отряду – даже целому полку нельзя было отстать от основных сил   шведской армии, он сразу же пропадал без вести, а пленники, захваченные мужиками,   умирали в страшных мучениях.      

Напрасно   велел Карл Густав объявлять по деревням и городам, что каждому мужику, который   доставит шведам вооруженного шляхтича, живого или мертвого, дарована будет воля   на вечные времена и земельный надел, – мужики наравне со шляхтой и   горожанами уходили в партизаны В партизаны шли все жители гор и глухих лесов,   жители полей и долин, они устраивали на дорогах завалы, нападали на города с   небольшими гарнизонами, истребляли шведские разъезды. Цепы, вилы и косы   обагрялись шведской кровью ничуть не хуже, чем шляхетские сабли.      

И тем   яростней вскипал гнев в сердце Карла, что ведь всего какой-нибудь год тому назад   он с легкостью завоевал эту страну; что же произошло, недоумевая он, откуда эти   силы, откуда это сопротивление? Откуда война эта не на живот, а на смерть,   которой не видно ни конца, ни края?      

В   шведском лагере участились военные советы. С Карлом шел его брат Адольф, принц   Бипонтинский[284],   главнокомандующий шведских войск; шел Роберт Дуглас, шел Генрих Горн, родственник   того Горна, что погиб под Ченстоховой от мужицкой косы; шел Вальдемар, граф датский;   и Миллер, растерявший всю свою боевую славу у подножия Ясной Горы, и Ашемберг,   самый искусный среди шведских военачальников в конной атаке, и Гаммершильд,   ведавший артиллерией, и старый бандит маршал Арвид Виттенберг, знаменитый   живодер и грабитель, ныне превращенный французской болезнью в развалину, и   Форгель, и еще много других столь же прославленных своими завоеваниями   полководцев, уступающих в военном искусстве разве только самому королю.      

И все   они опасались, как бы лишения, недостаток продовольствия и яростная ненависть поляков   не привели к гибели всего войска вместе с королем. Старый Виттенберг прямо   отговаривал короля от похода.      

– Посуди,   государь, – говорил он, – благоразумно ли углубляться в эту страну,   преследуя неприятеля, который уничтожает все на своем пути, сам оставаясь   невидимым? Что ты станешь делать, если не найдешь для коней не только сена и   овса, но даже соломы, которой кроют мужицкие хаты, а люди твои попадают с ног   от изнеможения? Где те войска, что придут нам на помощь? Где замки, в которых   мы сможем передохнуть и подкрепиться? Не мне равняться с тобой славой, государь,   но, будь я Карлом Густавом, не стал бы я искушать военное счастье, не стал бы   рисковать этой славой, добытой в стольких победоносных сражениях.      

На это   отвечал ему Карл Густав:      

– Не   стал бы и я, будь я Виттенбергом.      

Затем он   поминал Александра Македонского, с которым любил себя сравнивать, и шел вперед,   преследуя Чарнецкого. А Чарнецкий, чьи войска были не столь многочисленны и   хорошо обучены, отступал, но в бегстве своем подобен был волку, который в любую   минуту готов сам броситься на преследователей. Порой он опережал шведов, порой   шел бок о бок с ними, а порой, притаившись в глухой чаще, пропускал их вперед,   и в то время, как они думали, что преследуют его, сам шел за ними по пятам,   уничтожая неосторожных ратников, а то и целые разъезды, громя отставшие   пехотные полки, нападая на обозы с провиантом. И шведы никогда не знали, где он   сейчас, с какой стороны ударит. Не раз в ночной темноте они принимали кусты за   вражеских солдат и обстреливали их из пушек и мушкетов. Смертельно усталые,   голодные и холодные, шли они в страхе и тоске, а он, этот vir molestissimus,   висел над ними неотступно, словно грозовая туча над колосящейся нивой.      

Наконец   под Голомбом, неподалеку от места, где Вепш впадает в Вислу, шведы настигли   Чарнецкого. Но несколько польских хоругвей стояли уже наготове и, смело налетев   на врага, внесли в его ряды страх и замешательство. Первым бросился вперед   Володыёвский со своими лауданцами и ударил на датского принца Вальдемара, а   Самуэль Кавецкий и младший брат его Ян пустили с пригорка своих кирасир на   английских наемников Викильсона и в мгновение ока поглотили их, как щука   глотает уклейку; пан Малявский вплотную схватился с князем Бипонтинским; словно   два встречных вихря, смешались их люди и кони, обратившись в единый стремительный   круговорот. В мгновение ока шведы были отброшены к Висле; видя это, Дуглас   поспешил к ним на помощь с полком отборных рейтар. Но и рейтары не смогли   выдержать натиска поляков; шведы стали скакать с высокого берега вниз, и вскоре   весь лед был усеян их трупами, черневшими на снегу, словно буквы на листе белой   бумаги. Пал принц Вальдемар, пал Викильсон, а князь Бипонтинский, опрокинутый   наземь вместе с конем, сломал ногу; однако же пали и братья Кавецкие, и   Малявский, и Рудавский, и Роговский, и Тыминский, и Хоинский, и Порванецкий,   один лишь Володыёвский, хоть и кидался в гущу неприятеля, словно пловец в   бушующие воды, вышел из боя без единой царапины.      

Тем   временем подоспел сам Карл Густав с основными своими силами и с пушками, и тут   картина боя изменилась. Остальные полки Чарнецкого, хуже обученные и   непривыкшие к повиновению, не сумели вовремя построиться к бою; одни не успели   оседлать коней, а другие, вопреки приказу быть наготове, расположились на отдых   по окрестным деревням. И когда внезапно ударил на них враг, полки эти бросились   врассыпную и начали удирать к Вепшу. Тогда Чарнецкий, боясь потерять хоругви,   которые первыми кинулись в атаку, велел дать сигнал к отступлению. Часть его   войска ушла за Вепш, часть в Консковолю; поле битвы и слава победителя остались   за Карлом Густавом, к тому же хоругви Зброжека и Калиновского, все еще   дравшиеся на стороне шведов, долго преследовали тех, что уходили за Вепш.      

Радость   в шведском лагере царила неописуемая. Правда, эта победа не принесла шведам богатых   трофеев: одни мешки с овсом да несколько пустых телег. Но Карл на сей раз не   думал о добыче. Он радовался, что ему, как и прежде, сопутствует военное   счастье, что стоило ему появиться, и враг бежал, да не кто-нибудь, а сам   Чарнецкий, надежда и опора Яна Казимира и всей Речи Посполитой. Карл заранее   предвкушал, как весть об этой битве разнесется по всей стране, как все уста   будут повторять: «Чарнецкий разбит!» – как малодушные со страху начнут   преувеличивать размеры поражения, а тем самым вселят смятение в сердца и   охладят боевой пыл всех тех, кто по призыву Тышовецкой конфедерации взялся за   оружие.      

Поэтому,   увидев сложенные у его ног мешки с овсом, а вместе с ними и тела Викильсона и   Вальдемара, король оборотился к своим встревоженным генералам и сказал:      

– Полно   хмуриться, господа, я сейчас одержал самую значительную победу за последний   год, и она, быть может, завершит всю эту войну.      

– Ваше   королевское величество, – возразил Виттенберг, который из-за своей болезни   видел все в более мрачном свете, – возблагодарим господа, если нам удастся   хотя бы спокойно продолжить свой поход; такие войска, как у Чарнецкого, быстро   рассеиваются, но так же быстро соединяются вновь.      

Король   ему на это:      

– Господин   маршал! По-моему, ты полководец ничуть не хуже Чарнецкого, однако если б я тебя   вот так разбил, ты, думается, и за два месяца не сумел бы собрать свои войска.      

Виттенберг   лишь молча поклонился, а Карл прибавил:      

– Поход   свой мы продолжим спокойно, в этом ты прав, ибо один лишь Чарнецкий мог нам   здесь помешать. Теперь его нет, значит, нет и препятствий!      

Генералы   с радостью приняли его слова. Опьяненные победой войска проходили перед своим   королем с криками и пением. Грозовая туча больше не висела над ними. Чарнецкий   разбит, Чарнецкого больше нет! Эта мысль заставляла их забыть о перенесенных   мучениях, – от этой мысли казались им легкими и предстоящие труды. Слова   короля, услышанные многими офицерами, распространились по всему лагерю, и все   пришли к убеждению, что и впрямь одержана важнейшая победа, что у гидры войны   отрублена еще одна голова и теперь осталось лишь насладиться местью и   царствовать.      

Король   дал приказ расположиться на краткий отдых; тем временем из Козениц подошел обоз   с провиантом. Войска разместились в Голомбе, в Кровениках и в Жижине. Рейтары   подожгли покинутые хаты, повесили несколько мужиков, захваченных с оружием в   руках, и нескольких пленных вестовых, которых тоже приняли за крестьян; а   затем, попировав вволю, шведы улеглись спать я впервые за долгое время спали   крепко и спокойно.      

Наутро   все проснулись освеженные, и первые их слова были:      

– Чарнецкого   больше нет!      

Они   повторяли это друг другу, словно желая лишний раз увериться в своем счастье. В   поход вышли весело. День был ясный, морозный и сухой. Лошадиные гривы и ноздри   покрывались инеем. От холодного ветра лужи на Люблинском тракте замерзли и   дорога стала хорошая. Войска растянулись по дороге чуть не на целую милю, чего   раньше никогда не делали. Два драгунских полка во главе с французом Дюбуа пошли   в сторону Консковоли, Маркушова и Гарбова, оторвавшись от основных сил. Всего   три дня назад это означало бы идти на верную смерть, но теперь перед ними,   устрашая противника, летела весть о славной победе шведского короля.      

– Нет   Чарнецкого! – повторяли между собой солдаты и офицеры.      

Они шли   спокойно весь день. Не слышно было криков в лесной чаще, из кустов не летели в   них копья, посылаемые невидимой рукой.      

Под   вечер, веселый и довольный, Карл Густав прибыл в Гарбов. Он уже готовился   отойти ко сну, когда адъютант доложил ему, что Ашемберг просит немедля   допустить его к королю.      

Спустя   минуту он уже стоял перед королем, и не один, а с драгунским капитаном. Карл, обладавший   необычайной зоркостью и такой же памятью, благодаря чему помнил по имени чуть   ли не всех своих солдат, тотчас узнал капитана.      

– Ну,   что нового, Фред? – спросил он. – Дюбуа воротился?      

– Дюбуа   убит, – ответил Фред.      

Король   нахмурился: только теперь он заметил, что капитан бледен как смерть и одежда на   нем изорвана.      

– А   драгуны? – спросил он. – Два драгунских полка?      

– Перебиты   все до единого. Меня одного живым отпустили.      

Смуглое   лицо короля еще больше потемнело; он откинул за уши локоны, спадавшие на лоб.      

– Кто   это сделал?      

– Чарнецкий!      

Карл   Густав, онемев от изумления, посмотрел на Ашемберга, а тот лишь утвердительно закивал   головой, словно повторяя: «Чарнецкий! Чарнецкий! Чарнецкий!»      

– Просто   не верится, – проговорил наконец король. – Ты видел его собственными   глазами?      

– Вот   как вас вижу, ваше королевское величество. Он велел мне поклониться вашему величеству   и передать, что сейчас намерен вновь переправиться через Вислу, но вскоре   вернется и пойдет вслед за нами. Не знаю, правду ли он говорил…      

– Ладно! –   прервал его король. – А много ли при нем войска?      

– Точно   сказать не могу, но тысячи четыре ратников я сам видел, а за лесом еще и   конница стояла. Нас окружили под Красичином, куда полковник Дюбуа нарочно   свернул с большака, так как ему донесли, что там кто-то есть. Теперь я думаю,   что Чарнецкий умышленно подослал к нам языка, чтобы заманить нас в ловушку.   Кроме меня, живым не ушел никто. Мужики добивали раненых, я просто чудом   спасся!      

– Видно,   сам дьявол помогает этому человеку, – проговорил король, прижимая ладонь   ко лбу. – После такого разгрома снова собрать войско и грозить   преследованием – нет, это не в человеческой власти!      

– Случилось   так, как предсказывал маршал Виттенберг, – заметил Ашемберг.      

Тут   король потерял власть над собой.      

– Все   вы предсказывать горазды! – крикнул он гневно. – Только вот совета   дельного от вас не услышишь!      

Ашемберг   побледнел и умолк. Когда Карл был в духе, он казался воплощением доброты, но   беда, если король нахмурит брови, – тогда его приближенные трепетали от   ужаса, даже самые старые и заслуженные генералы прятались от него в эти минуты,   словно птицы при виде орла.      

Но   сейчас он сдержался и продолжал расспрашивать капитана Фреда:      

– А   что за войска при Чарнецком, хороши ли?      

– Несколько   хоругвей я видел несравненных, у них ведь отличная конница.      

– Должно   быть, те самые, что с такою яростью ударили на нас под Голомбом. Видимо, старые   полки. Ну, а сам Чарнецкий что – весел, горд?      

– Так   весел, будто это он одержал победу под Голомбом. Да что им Голомб, они про него   уже забыли, знай похваляются красичинской победой… Ваше величество! То, что   велел передать вам Чарнецкий, я передал, а теперь другое: когда я уже выезжал,   ко мне приблизился один из военачальников, могучий старик, и сказал, что это он   некогда уложил в рукопашном бою достославного Густава Адольфа. А потом и над   вашим величеством стал глумиться, а другие ему вторили. Вот до чего они   обнаглели. Провожали меня руганью и насмешками…      

– Все   это пустое! – возразил король. – Главное – Чарнецкий не разбит и   успел уже собрать войска. Тем поспешнее должны мы продвигаться, чтоб как можно   скорее настигнуть польского Дария. Вы можете идти, господа. Войскам объявить,   что полки наши заблудились в болотах и перебиты мужиками. Поход продолжается!      

Офицеры   ушли, Карл Густав остался один. Теперь он погрузился в мрачное раздумье.   Неужели он неверно оценил положение? Неужели победа под Голомбом не принесет   ему никакой пользы, а, напротив, лишь разожжет еще большую ненависть во всей   стране?      

Перед   войском и генералами Карл Густав всегда держался бодро и уверенно, но когда   наедине с самим собой он размышлял об этой войне, которая началась так легко и   успешно, а чем дальше, тем становилась трудней, – его не раз охватывало   сомнение. Все шло как-то странно, необычно. Карл часто даже не представлял   себе, чем и когда все это может кончиться. Порой он чувствовал себя как   человек, который вошел в безбрежное море и с каждым шагом погружается все   глубже, рискуя вдруг потерять почву под ногами.      

Но Карл   верил в свою звезду. Вот и сейчас он подошел к окну, чтобы взглянуть на свою избранницу   и покровительницу, на ту, что стояла всех выше и светила всех ярче среди звезд   Небесной Колесницы, или по-иному – Большой Медведицы. Небо было ясное, и она   ярко сияла, мерцая то красным, то голубым светом. И потом вдали, внизу, среди   темной синевы неба, чернела одинокая, похожая на дракона туча, от которой   тянулись как бы руки, как бы ветви, как бы щупальца чудища морского, подбираясь   все ближе к королевской звезде.      

 ГЛАВА II      

       

Наутро,   едва рассвело, король снова тронулся в путь и прибыл в Люблин. Здесь он получил   донесение, что Сапега, отразив нападение Богуслава, спешит сюда с крупными   силами, а потому, оставив в городе свой гарнизон, Карл покинул Люблин и   двинулся дальше.      

Теперь   ближайшей целью его похода было Замостье, овладев этой мощной крепостью,   шведский король обеспечил бы себе столь выгодную боевую позицию и столь явное   превосходство над противником, что мог бы вполне надеяться на счастливый исход   войны. О Замостье ходили разные толки. Поляки, которые все еще состояли на   шведской службе, уверяли, что другой такой крепости нет в целой Речи   Посполитой, чему доказательством поражение Хмельницкого, осаждавшего некогда   Замостье всеми своими силами.      

Однако   Карл заметил, что поляки весьма слабы в искусстве фортификации и почитают порой   первоклассными такие свои крепости, которые в других странах едва отнесли бы к   третьеразрядным; знал он также, что оснащены все польские крепости плохо, стены   их содержатся в беспорядке, нет в них ни земляных сооружений, ни надлежащего   оружия, а потому и рассказы о Замостье его не пугали. Кроме того, он   рассчитывал на силу своего грозного имени, на свою славу непобедимого   полководца, и наконец, на переговоры. Переговорами, которые в этой стране   властен был вести или, во всяком случае, позволял себе вести каждый вельможа,   Карл до сих пор добился большего, нежели оружием. Тонкий дипломат, он любил   заранее знать, с кем придется иметь дело, и тщательно собирал все сведения о   хозяине Замостья. Расспрашивал о его привычках, склонностях, о его пристрастиях   и о складе его ума.      

Ян   Сапега, который в то время, к великому горю витебского воеводы, все еще порочил   имя славного рода своей изменой, больше всех рассказывал королю о калушском   старосте. Их беседы длились часами. Сапега, впрочем, полагал, что королю вряд   ли так легко удастся склонить на свою сторону хозяина Замостья.      

– Деньгами   его не соблазнить, – говорил пан Ян, – ибо человек этот несметно   богат. Чинов он не добивается и не искал их даже тогда, когда они сами его   искали… Что до титулов, то я сам слышал, как при дворе он оборвал господина де   Нуайе, секретаря королевы, когда тот обратился к нему: «Mon prinse»[285]. «Я,   говорит, не prinse, но у меня, говорит, в Замостье и светлейшим князьям   случалось в плену сиживать». Правда, не при нем это случалось, а три его деде,   которого у нас зовут Великим.      

– Только   бы он открыл мне ворота Замостья, уж я предложу ему нечто такое, чего ни один   польский король не мог бы предложить.      

Сапеге   не пристало спрашивать, что это, он лишь с любопытством посмотрел на Карла Густава,   а тот, поймав его взгляд, ответил, заправляя, по обыкновению, волосы за уши:      

– Я   сделаю Люблинское воеводство независимым княжеством и пожалую ему. Перед короной   он не устоит. Никто из вас не смог бы устоять перед подобным искушением, даже   нынешний виленский воевода.      

– Безмерна   щедрость вашего величества, – ответил не без иронии Сапега.      

А Карл   сказал с присущим ему цинизмом:      

– Не   свое ведь даю.      

Сапега   покачал головой.      

– Он   холост, и сыновей у него нет. А корона тому дорога, кто может передать ее   потомству.      

– Тогда,   сударь, к каким же средствам ты мне посоветуешь обратиться?      

– Я   полагаю, тут следует сыграть на его тщеславии. Умом он не блещет, и его легко   обвести вокруг пальца. Нужно представить ему все дело так, будто мир в Речи   Посполитой зависит от него одного, убедить, что он один может спасти ее от   войны, несчастий, поражений, от всяческих бед в настоящем и будущем, а для   этого, мол, есть единственный способ – открыть ворота. Клюнет он на эту   приманку – Замостье наше, в противном же случае нам там не бывать.      

– Тогда   пустим в дело последний наш довод – пушки!      

– Гм!   На этот довод в Замостье найдется чем ответить. В Замостье тяжелых пушек   достаточно, нам же еще только предстоит их подвезти, а это, когда начнется   оттепель, будет невозможно.      

– Я   слыхал, что пехота в крепости изрядная, зато нет кавалерии.      

– Кавалерия   пригодна лишь в открытом поле; впрочем, Чарнецкий, как мы знаем, не разбит, он   может в случае надобности подбросить им одну-две хоругви.      

– Ты   видишь одни только трудности!      

– Но,   как и прежде, верю в счастливую звезду вашего величества, – возразил   Сапега.      

Пан Ян   не ошибся, предположив, что Чарнецкий снабдит Замостье кавалерией, необходимой   для вылазок и поимки языков. Правда, Замойский в помощи не нуждался, у него и   своей конницы хватало, но киевский каштелян все же послал в крепость две   хоругви – Шемберко и лауданскую, которые больше всего пострадали под   Голомбом, – и послал с умыслом, желая, чтобы они отдохнули, подкрепились и   сменили лошадей. Пан Себепан принял хоругви радушно, а узнав, какие славные   воины в них служат, принялся восхвалять их до небес, осыпать подарками и каждый   день сажал с собой за стол.      

Но кто   опишет радость и волнение княгини Гризельды при виде Скшетуского и Володыёвского,   двух полковников, которые некогда были самыми доблестными соратниками ее   великого мужа. Оба пали к ногам своей возлюбленной госпожи, проливая горячие   слезы умиления, не могла и она сдержать рыданий. Ведь с ними было связано   столько воспоминаний о тех далеких лубненских временах, когда славный муж ее,   любимец народа, полный кипучих сил, был владыкой огромного дикого края и,   подобно Юпитеру, одним движением бровей наводил ужас на варваров. Давно ли все   это было – а ныне? Ныне владыка в могиле, страну вновь захватили варвары, а   она, вдова, живет среди руин былого счастья и величия, в тоске и молитве   проводя свои дни.      

И все же   столько сладости таилось в этих горьких воспоминаниях, что все трое с восторгом   устремлялись мыслями в прошлое. Они вспоминали былую жизнь, места, которые им   не дано было больше увидеть, былые войны; наконец, речь зашла о нынешних   бедственных временах, о гневе божьем, какой навлекла на себя Речь Посполитая.      

– Был   бы жив наш князь, – сказал Скшетуский, – иною стезей пошла бы наша   бедная отчизна. Казаки были бы сметены с лица земли, Заднепровье присоединено к   Речи Посполитой, а шведский лев нашел бы в нем ныне своего укротителя. Но,   видно, господь рассудил по-иному, дабы покарать нас за грехи.      

– Ах,   если бы господу было угодно воскресить нашего заступника в пане   Чарнецком, – промолвила княгиня Гризельда.      

– Так   и будет! – воскликнул Володыёвский. – Чарнецкий совсем не похож на   других полководцев, он, как и наш князь, на голову выше всех их. Я ведь знаю   обоих коронных гетманов и пана Сапегу, гетмана литовского. Великие это воители,   но в пане Чарнецком есть что-то особенное, не человек – орел! Вроде бы   милостив, а все его боятся; на что уж пан Заглоба, и тот в его присутствии   часто забывает о своих штучках. А как он ведет войско! Как строит его в боевой   порядок! Я просто слов не нахожу! Нет, истинно говорю вам – великий полководец   поднимается в Речи Посполитой.      

– Мой   муж, знавший его полковником, еще тогда предсказывал ему славу, – сказала   княгиня.      

– Говорили   даже, будто он собирался жениться на одной из наших придворных дам, – ввернул   Володыёвский.      

– Не   помню, чтобы об этом шла речь, – возразила княгиня.      

Да и как   ей было помнить то, чего никогда и в помине не было; пан Володыёвский только   что это сочинил, желая незаметно перевести разговор на фрейлин княгини и   что-нибудь выведать об Анусе Борзобогатой. Прямо спросить о ней он, из почтения   к княжескому сану, счел неприличным и даже дерзким. Но хитрость не удалась.   Княгиня снова вернулась к воспоминаниям о муже и войнах с казаками, и маленький   рыцарь подумал: «Нету Ануси, нету, и, быть может, давным-давно». И больше о ней   не спрашивал.      

Он мог   бы расспросить офицеров, но и сам он, и все остальные заняты были иным. Ежедневно   разведчики приносили все новые вести о приближении шведов, и крепость   готовилась к обороне. Скшетускому и Володыёвскому поручены были командные посты   на крепостных стенах, так как оба хорошо знали шведов и имели опыт войны с   ними. Заглоба своими рассказами о неприятеле подзадоривал тех, кто его еще не видал,   а таких среди солдат Замойского было много, ибо до Замостья шведы еще не   добирались.      

Заглоба   вмиг раскусил, что за человек калушский староста, а тот душевно Заглобу полюбил   и по всякому поводу держал с ним совет, тем паче что и от княгини Гризельды слышал   о почете и уважении, какое в свое время сам князь Иеремия оказывал этому мужу,   именуя его vir incomparabilis. И вот теперь Заглоба что ни день рассказывал за   столом о старых и новых временах, о войнах с казаками, о предательстве   Радзивилла, о том, как он, Заглоба, вывел в люди Сапегу, – а все сидели и   слушали.      

– Я   ему посоветовал, – говорил старый рыцарь, – носить в кармане   конопляное семя и есть понемногу. И он так к этому пристрастился, что теперь   без конопли ни на шаг: возьмет семечко, кинет в рот, разгрызет и ядрышко съест,   а шелуху выплюнет. То же самое и ночью, если проснется. И с той поры ум у него   стал такой быстрый, что его даже свои не узнают.      

– Почему   же это? – спросил калушский староста.      

– Потому   что конопля содержит oleum[286]   и кто ее ест, у того мозги лучше смазаны.      

– Вот   чудеса! – сказал один из полковников. – Да ведь масла-то в брюхе   прибавляется, а не в голове!      

– Est   modus in rebus![287]   – ответствует на это Заглоба. – Нужно пить побольше вина: oleum – оно   легкое и всегда всплывает наверх, вино же, кое и так ударяет в голову, понесет   его с собой, как всякую благотворную субстанцию. Этот секрет я узнал от Лупула,   господаря[288],   после смерти которого, как вам известно, валахи хотели посадить меня   господарствовать, но султан, не желавший, чтобы господари имели потомство,   поставил мне неприемлемое условие.      

– Ты,   друг мой, должно быть, и сам съел уйму конопляного семени? – спросил пан   Себепан.      

– Мне-то   оно ни к чему, а вот твоей милости от души советую! – ответил Заглоба.      

Услышав   эти дерзкие слова, иные испугались, как бы пан староста не разгневался, но он   то ли не понял, то ли не захотел понять, лишь улыбнулся и спросил:      

– А   подсолнечные семечки не могут заменить конопляных?      

– Могут, –   ответил Заглоба, – но так как подсолнечное масло тяжелее конопляного, то и   вино следует пить покрепче того, что мы сейчас пьем.      

Староста   понял намек, развеселился и тотчас приказал принести самых лучших вин. Повеселели   и остальные, и ликование стало всеобщим. Пили и провозглашали здравицы королю,   хозяину и пану Чарнецкому. Заглоба так воодушевился, что никому рта не давал   раскрыть. Со вкусом, с толком и расстановкой стал он рассказывать о битве под   Голомбом, где ему в самом деле довелось отличиться; впрочем, иначе и быть не   могло, раз он служил в лауданской хоругви. А поскольку от шведских пленных,   взятых из полков Дюбуа, здесь уже было известно о смерти графа Вальдемара,   Заглоба, не долго думая, приписал к своему счету и эту смерть.      

– Совсем   иначе развернулась бы эта битва, – говорил он, – если б не то, что я   накануне уехал в Баранов, к тамошнему канонику, и Чарнецкий, не зная, где я, не   смог со мной посоветоваться. Может, и шведы прослышали про того   каноника, – у него мед превосходный, – потому они и подошли так скоро   к Голомбу. А когда я воротился, было поздно, король уже наступал, и надо было   немедля атаковать. Ну, мы-то пошли смело, да только что прикажешь делать, если   ополченцы от непомерного презрения к врагу всё норовят повернуться к нему   задом? Прямо уж и не знаю, как теперь Чарнецкий без меня обойдется.      

– Обойдется,   не беспокойся! – сказал Володыёвский.      

– И   я вам скажу почему. Потому что шведскому королю неохота было искать его там, у   Вислы, вот он и поперся за мной в Замостье. Не спорю, Чарнецкий солдат хороший,   но только как начнет он бороду крутить да своими рысьими глазами сверлить, тут   даже первейшие рыцари чувствуют себя перед ним простыми драгунами… Звания для   него – ничто, вы и сами были свидетелями, как он Жирского, знатного офицера,   приказал волочить конями по майдану только за то, что тот не доехал со своим отрядом   до указанной в приказе цели. Со шляхтичем, милостивые паны, надо обходиться   по-отечески, а не по-драгунски. Скажи ему: «Сделай милость, будь другом, поезжай», –   напомни об отчизне, о слове, растрогай его, и он тебе дальше поедет, чем   драгун, который служит ради жалованья.      

– Шляхтич   шляхтичем, а война войной, – сказал староста.      

– Тонко   замечено, – ответил Заглоба.      

– А   я говорю вам, что пан Чарнецкий в конце концов Карлу все карты спутает! –   вмешался Володыёвский. – Я тоже прошел не одну войну и могу судить об   этом.      

– Раньше   мы ему спутаем карты под Замостьем, – возразил, подбоченившись, калушский   староста. При этом он надул губы и, свирепо засопев, устрашающе выпучил   глаза. – Карл? Фью! Что мне Карл! А? Кого в гости зову, тому и дверь   отворю! Что? Ха!      

Тут пан   староста засопел еще пуще, застучал об стол коленями, откинулся назад, головой   завертел, нахмурился и грозно засверкал очами.      

– Что   мне Карл! – говорил он, как всегда, отрывисто и несколько свысока. –   Он пан в Швеции, а Замойский Себепан в Замостье. Eques polonus sum[289], и   не более того, – верно. Да зато я у себя дома. Я – Замойский, а он король   шведский… а Максимилиан был австрийский[290],   ну и что? Идет, ну и пусть себе идет… Посмотрим! Ему Швеции мало, мне и   Замостья хватит, но его не отдам, верно?      

– Как   приятно, друзья мои, слышать столь красноречивое выражение столь возвышенных   чувств! – вскричал Заглоба.      

– Замойский   всегда остается Замойским! – ответил польщенный староста. – Не   кланялись доселе, не будем кланяться и впредь… Ma foi[291], не дам Замостья, и   баста!      

– За   здоровье хозяина! – гаркнули офицеры.      

– Виват!   Виват!      

– Пан   Заглоба! – закричал староста. – Я короля шведского в Замостье не   пущу, а тебя из Замостья не выпущу!      

– Благодарю   за милость, пан староста, но этого ты не сделаешь, ибо первое решение Карла   огорчит, второе же лишь обрадует.      

– Тогда   дай слово, что приедешь ко мне после войны, согласен?      

– Согласен…      

Долго   еще они пировали, пока наконец офицеров не начало клонить ко сну. Тогда они отправились   на покой, тем более что вскоре им предстояли бессонные ночи, – шведы были   уже близко и передовые их отряды ожидались с минуты на минуту.      

– А   ведь он и впрямь не отдаст Замостья, – говорил Заглоба, возвращаясь к себе   с Володыёвским и Скшетускими. – Вы заметили, как мы полюбились друг   другу?.. Нам здесь хорошо будет, и мне и вам. Сошлись мы с паном старостой   ладно, столяр доску к доске лучше не приладит. Славный мужичина. Гм! Будь он   ножиком, который я ношу у пояса, я бы почаще точил его об оселок, –   туповат… Но человек хороший, этот не предаст, как те мерзавцы из Биржей…   Видали, как знатные паны льнут к старому Заглобе? Только знай отмахивайся от   них… Едва отвязался от Сапеги – уже другой на смену… Но ничего, этого я   настрою, как контрабас, и такую на нем сыграю шведам арию, что они под   Замостьем напляшутся до смерти! Заведу его, точно гданьские часы с музыкой…      

Дальнейшую   беседу прервал шум, донесшийся из города. Мимо пробежал знакомый офицер.      

– Стой! –   закричал Володыёвский. – Что там?      

– С   валов виден пожар! Щебжешин горит. Шведы подошли!      

– Пойдемте   на валы! – сказал Скшетуский.      

– Вы   ступайте, а я посплю, мне на завтра много сил надобно, – ответил Заглоба.      

 ГЛАВА III      

       

В ту же   ночь Володыёвский пошел в разведку и к утру привел человек пятнадцать пленных.   Те подтвердили, что шведский король со своим войском стоит в Щебжешине и вскоре   подойдет к Замостью.      

Калушского   старосту это известие обрадовало: он до того распалился, что ему и впрямь не   терпелось испытать на шведах силу своих пушек и крепость стен. Он справедливо   рассудил, что, если даже в конце концов придется сдаться, все же он сумеет   задержать продвижение шведских войск на долгие месяцы, а Ян Казимир тем   временем соберется с силами, призовет на помощь татар и поднимет на борьбу всю   Речь Посполитую.      

– Нет   уж, – с жаром говорил он на военном совете, – я такого случая не   упущу, славно послужу отчизне и моему государю, и знайте, милостивые паны, что   я скорей взорву крепость собственными руками, нежели пущу сюда шведов. Хотят   Замойского силой взять? Ладно же! Пусть попробуют. Посмотрим, кто кого.   Надеюсь, вы все от души будете мне помогать!      

– С   тобой, пан староста, хоть на смерть! – хором воскликнули офицеры.      

– Лишь   бы они не передумали, – сказал Заглоба, – лишь бы начали осаду… А там   – я не я буду, коли первым не пойду на вылазку!      

– И   я с дядей! – заявил Рох Ковальский. – На самого короля брошусь!      

– А   теперь на стены! – скомандовал калушский староста…      

Пошли   все. Стены пестрели яркими солдатскими мундирами. Полки отборной пехоты, какой   не сыскать было во всей Речи Посполитой, выстроились в боевом порядке один подле   другого; все солдаты держали мушкеты наготове и неотрывно глядели в поля.   Иноземцев, пруссаков и французов было в этих полках совсем немного, служили в   них главным образом майоратские крестьяне, все как на подбор рослые,   здоровенные мужики; облаченные в разноцветные колеты и вышколенные на иноземный   манер, они умели драться не хуже английских солдат Кромвеля. Особенно отличались   они в рукопашном бою. Вот и сейчас, памятуя о своих победах над Хмельницким,   солдаты с нетерпением поджидали шведов. При пушках, которые словно с   любопытством высовывали сквозь бойницы свои длинные дула, состояли   преимущественно фламандцы, превосходные артиллеристы. Перед крепостью, по ту   сторону рва, гарцевали отряды легкой кавалерии; уверенные, что в случае чего   пушки прикроют их своим огнем, они чувствовали себя в безопасности и готовы были   в любую минуту скакать куда потребуется      

Калушский   староста в сверкающих финифтью доспехах с золоченым буздыганом в руке объезжал   стены и беспрерывно спрашивал:      

– Ну   что, не видать еще?      

Ему все   отвечали, что нет, не видать, он тихонько чертыхался, а спустя минуту снова спрашивал,   уже в другом месте:      

– Ну   что? Не видать?      

Между   тем увидеть что-либо было трудно, так как утро было туманное. Лишь около десяти   утра туман начал рассеиваться. Голубое небо засияло над головой, горизонт   прояснился, и тотчас с западной стены раздался крик:      

– Едут!   Едут! Едут!      

Староста,   а с ним Заглоба и трое адъютантов старосты немедля поднялись на угловой бастион,   откуда удобнее всего было вести наблюдение, и стали смотреть в подзорные трубы.   Над самой землей все еще стлалась туманная пелена, и шведские войска,   двигающиеся от Веленчи, по колена брели в этом тумане, будто выходили из   разлившихся вод. Их передовые полки уже приблизились настолько, что можно было   невооруженным глазом различить длинные шеренги пехотинцев и отряды рейтар; зато   остальная часть войска казалась густым облаком пыли, которое катилось прямо на   город. Постепенно из этого облака выступало все больше пехотных полков, пушек и   конных отрядов.      

Зрелище   было великолепное. Над каждым квадратом пехоты торчал, подымаясь из середины,   безукоризненно четкий квадрат копий. Между квадратами развевались знамена всех   цветов, больше всего было голубых с белыми крестами и голубых с золотыми   львами. Неприятель приближался. На стенах было тихо, и ветром сюда доносило   скрип колес, лязг доспехов, конский топот и приглушенный гул голосов. Не доходя   до крепости на два пушечных выстрела, шведы развернули войска во фронт.   Некоторые квадраты, сломав строй, рассыпались во все стороны. Видимо, противник   собирался разбивать шатры и рыть окопы.      

– Вот   и пришли! – сказал староста.      

– Пришли,   сукины дети! – ответил Заглоба.      

– Можно   всех до единого пересчитать.      

– А   мне, старому солдату, и считать не надо, только гляну – и готово. Здесь десять   тысяч конницы и восемь пехоты вместе с артиллерией. Бьюсь об заклад, что ни   больше, ни меньше ни на одного солдата и ни на одного коня.      

– Неужто   можно подсчитать с такой точностью?      

– Десять   тысяч кавалерии и восемь – пехоты, ручаюсь головой! А уйдет их, с божьей помощью,   гораздо меньше, дайте мне только хоть одну вылазку сделать.      

– Слышишь,   сударь, музыка играет!      

В самом   деле, вперед вышли трубачи и барабанщики, и загремела боевая музыка. Под ее   звуки подтягивались остальные полки, широким кольцом окружая город. Наконец от   шведского войска отделилось десятка два всадников. На полдороге к крепости они   привязали к мечам белые платки и стали ими размахивать.      

– Парламентеры! –   определил Заглоба. – Видал я, как эти негодяи вот так же точно подъезжали   к Биржам, а что из этого вышло, всем ведомо.      

– Замостье   не Биржи, а я не виленский воевода! – возразил староста калушский.      

Меж тем   парламентеры подъехали к воротам. Через короткое время к старосте подбежал   адъютант и доложил, что его хочет видеть и говорить с ним от имени шведского   короля пан Ян Сапега.      

Тут пан   староста подбоченился, стал с ноги на ногу переступать, засопел, губы выпятил и   наконец ответил с самым надменным видом:      

– Скажи   пану Сапеге, что Замойский с изменниками не разговаривает. Коли шведский король   хочет со мной переговоры вести, пусть пришлет не поляка, а шведа породовитей, а   поляки, что шведам служат, пусть с моими собаками ведут переговоры – я их равно   презираю!      

– Ей-богу,   вот это respons![292]   – вскричал Заглоба с непритворным восторгом.      

– Да   что мне в них, черт побери! – воскликнул, в свою очередь, староста,   распалившись от собственных слов и от похвалы. – Вот еще! Буду я с ними   церемоний разводить.      

– Позволь,   ваша милость, я сам передам ему твой respons! – попросил Заглоба. И, не   дожидаясь разрешения, бросился вслед за адъютантом и подошел к пану Яну;   видимо, он не только повторил ему слова старосты, но и добавил кое-что от себя,   ибо Сапега отпрянул от него вместе с конем, как громом пораженный, натянул   шапку на самые уши и поскакал прочь. А пехота на стенах и всадники, гарцевавшие   перед воротами, свистели и улюлюкали вслед Сапеге и его свите:      

– Знайте   свое место, собаки! Изменники, проданные души! Ату, ату его.      

Бледный,   со стиснутыми зубами, предстал Сапега перед королем. Король и сам был растерян,   ибо обманулся в своих ожиданиях. Вопреки всему, что говорили о Замостье, он   рассчитывал увидеть город, подобный Кракову, Познани и другим слабо укрепленным   городам, каких он немало покорил на своем веку. Между тем он увидел могучую   крепость, напоминающую датские и нидерландские, взять которую, не имея тяжелых   орудий, нечего было и думать.      

– Ну   как? – спросил король Сапегу.      

– Да   никак! Пан староста не желает разговаривать с поляками, которые служат вашему   королевскому величеству. Он выслал ко мне своего шута, который и меня, и ваше   королевское величество поносил так ужасно, что и повторить невозможно.      

– Мне   все равно, с кем он хочет говорить, лишь бы говорил. В крайнем случае я сумею   убедить его железом, а пока пошлю к нему Форгеля.      

И спустя   полчаса к воротам подъехал Форгель со свитой, состоявшей из одних шведов.   Подъемный мост медленно лег поперек рва, и генерал въехал в крепость. Его   встретили со спокойным достоинством. Ни ему, ни членам его свиты не завязали   глаз; напротив, пан староста вовсе был не прочь, чтобы швед все увидел и обо   всем доложил королю. А принял он посла с такой пышностью, словно был удельным   князем, и действительно поразил шведов, ибо шведские дворяне не имели и   двадцатой доли тех богатств, какими владели польские шляхтичи, а калушский староста   и средь поляков слыл едва ли не самым богатым. Ловкий швед сразу стал держаться   с Замойским так, словно Карл Густав отправил его послом к равному себе монарху;   с первых же слов он назвал хозяина princeps и величал его так в продолжение   всего разговора, хотя пан Себепан не замедлил возразить:      

– Я   не princeps, eques polonus sum, но именно потому равен князьям!      

– Ваша   княжеская милость! – продолжал Форгель, не давая себя сбить с намеченного   пути. – Светлейший государь мой, – тут он долго перечислял титулы, –   прибыл сюда не как недруг, но, попросту говоря, как гость, и через меня, своего   посла, выражает надежду, смею верить, непраздную, что вы широко распахнете   двери перед ним и перед его войском.      

– Не   в нашем это обычае, – ответил Замойский, – отказывать гостю, хоть бы   и непрошеному. Место за столом у меня всегда найдется, а для столь высокого   гостя я и свое готов уступить. Соблаговолите же передать его величеству, что в   Замостье его примут с превеликой охотой, – говорю это от души, ибо я здесь   такой же хозяин, как светлейший Carolus Gustavus в Швеции. Но вы, ваша милость,   видели, челяди у меня довольно, поэтому свою шведскому королю брать не к чему.   Иначе я подумаю, что он меня почитает бедняком и хочет выказать мне свое   презрение.      

– Отлично! –   шепнул Заглоба, стоявший у старосты за спиной.      

А пан   староста, произнеся свою речь, губы выпятил, засопел и еще приговаривать начал:      

– Вот   так-то, вот так!      

Форгель   молча покусывал усы; наконец он заговорил:      

– Ваша   княжеская милость, если бы вы не впустили в крепость королевское войско, то   оскорбили бы короля своим недоверием. Я близок к государю и знаю сокровеннейшие   его мысли, так вот – от его имени заверяю вашу милость, что ни владения   Замойских, ни эту крепость король отнимать не намерен, чему порукой его королевское   слово. Но в несчастной вашей стране вновь разгорелась война, мятежники подняли   голову, а Ян Казимир, не думая о том, сколь тяжкими бедами грозит это Речи   Посполитой, и заботясь лишь о собственном благе, вернулся в ее пределы и с   неверными заодно выступает против наших христианских войск; вот почему   непобедимый король и государь мой решил преследовать его вплоть до диких   татарских и турецких степей, с тою единственно целью, дабы принести мир стране,   а гражданам славной Речи Посполитой – справедливость, счастье и свободу.      

Калушский   староста хлопнул себя по колену, но не ответил ни слова, а Заглоба прошептал:      

– Напялил   черт ризу и хвостом в колокол звонит.      

– Немало   благодеяний оказал уже светлейший наш король этой стране, – продолжал Форгель, –   но, полагая в сердце своем, исполненном отеческой заботы, что содеянного еще не   довольно, он снова покинул свою прусскую провинцию и поспешил на помощь Речи   Посполитой, дабы спасти ее от Яна Казимира. Однако для того, чтобы эта новая   война завершилась быстро и счастливо, его королевскому величеству необходимо на   время занять Замостье; здесь будет главный лагерь королевских войск, отсюда   станем мы вести поход на мятежников. И тут, прослышав, что хозяин Замостья не   только богат, древен родом, мудр и проницателен, но и превосходит всех своей   любовью к родине, король и государь мой сразу сказал: «Вот кто поймет меня, вот   кто сумеет оценить мою заботу о благе этой страны, он не обманет моих ожиданий,   оправдает все мои надежды и первым сделает шаг для упрочения счастья и покоя   этого края». Справедливые слова! Будущее вашей отчизны зависит от тебя,   светлейший князь! Так спаси же ее, будь ей отцом! И я не сомневаюсь, что ты это   сделаешь, не упустишь случая укрепить и обессмертить великую славу,   унаследованную тобой от предков. Поверь, отворив ворота этой крепости, ты   сделаешь для Речи Посполитой больше, нежели присоединив к ней целую провинцию.   Король убежден, что к этому побудит тебя и сердце, и редкая твоя мудрость, а   потому приказывать не хочет – он лишь просит; отбросив угрозы, предлагает он   дружбу; и не как властелин с вассалом, а как равный с равным желает вести   переговоры.      

Тут   генерал Форгель с величайшим почтением, словно перед суверенным монархом, склонился   перед паном старостой и умолк. В зале стало тихо. Все взгляды были прикованы к   Замойскому.      

А тот   принялся, по обыкновению, ерзать в своем позолоченном кресле, выпятил губы,   напыжился, наконец, растопырил локти, уперся ладонями в колени и, мотая   головой, словно норовистый конь, так заговорил:      

– Ну   вот что! Я премного благодарен его шведскому величеству за высокое мнение о   моем уме и любви моей к отечеству. И ничто не может мне быть милее, чем дружба   со столь могущественным владыкой. Но, сдается мне, мы с тем же успехом могли бы   любить друг друга, если б его шведское величество сидел у себя в Стокгольме, а   я – у себя в Замостье, верно? Каждому свое, ему – Стокгольм, а Замостье – мне!   Ну, а Речь Посполитая – что ж! Я и впрямь ее люблю, да только лучше всего,   сдается мне, будет ей не тогда, когда шведы придут, а когда они прочь уберутся.   Так-то! Что Замостье могло бы помочь его шведскому величеству одержать победу   над Яном Казимиром – согласен, однако же нельзя забывать и про то, ваша   милость, что присягал я не шведскому королю, а именно Яну Казимиру, потому   желаю победы ему и Замостья не дам!      

– Вот   это политика! – взревел Заглоба.      

В зале   радостно загомонили, но староста хлопнул рукой по колену, и стало тихо.      

Форгель   смешался и какое-то время молчал, затем снова начал уговаривать: он и   настаивал, и пригрозил слегка, и просил, и льстил. Патокой текла из уст его   латынь, капли пота выступили у него на лбу, но все старания генерала были   тщетны, в ответ на самые убедительные доводы, способные, казалось, поколебать   стены, он слышал одно и то же:      

– А   я таки Замостья не дам, и баста!      

Аудиенция   не в меру затянулась, и чем дальше, тем трудней приходилось Форгелю, ибо в зале   воцарилось всеобщее веселье. Поминутно то Заглоба, то еще кто-нибудь отпускал   досадные остроты и шуточки, на что зал отвечал приглушенным смехом. Наконец   Форгель понял, что ему остается прибегнуть к последнему средству: он развернул   свиток с печатями, на который до сих пор никто не обращал внимания, встал и   громко, торжественно провозгласил:      

– Если   ворота будут открыты, пресветлейший государь, – тут снова последовал длинный   перечень титулов, – пожалует нашей княжеской милости Люблинское воеводство   в наследственное владение.      

Услышав   это, все остолбенели, остолбенел и сам староста. Форгель уже обводил зал торжествующим   взором, как вдруг среди гробовой тишины Заглоба, стоявший за спиной у   Замойского, произнес по-польски:      

– А   ты, пан староста, взамен пожалуй шведскому королю Нидерланды!      

Тот, не   долго думая, подбоченился и гаркнул на весь зал по-латыни:      

– А   я жалую его шведскому величеству Нидерланды!      

Зал   разразился гомерическим хохотом. Тряслись животы и пояса на животах; одни били   в ладоши, другие шатались, точно пьяные, иные чуть не падали на соседей – и   хохотали без удержу. Форгель побледнел. Он грозно сдвинул брови, но выжидал,   сверкая глазами и гордо подняв голову. Наконец, когда раскаты смеха утихли, он   коротко, прерывистым голосом спросил:      

– Это   ваше последнее слово?      

В ответ   пан староста подкрутил усы.      

– Нет! –   сказал он, тоже гордо поднимая голову. – У меня есть еще пушки на стенах!      

Переговоры   были окончены.      

Часа два   спустя загремели пушки на шведских шанцах, и тотчас из Замостья последовали ответные   залпы. Крепость окуталась огромной тучей дыма, в которой поминутно вспыхивали   молнии и раздавался страшный грохот. Вскоре огонь тяжелых крепостных кулеврин   пересилил шведскую артиллерию. Шведские ядра падали в ров либо отскакивали от   мощных бастионов; к вечеру неприятель вынужден был оставить свои передовые   шанцы, – крепостная артиллерия осыпала их таким градом снарядов, что   выдержать было невозможно. В ярости шведский король приказал поджечь все   окрестные деревни и местечки, и ночью вокруг Замостья заполыхало сплошное море   огня. Однако старосту это ничуть не обескуражило.      

– Ладно! –   сказал он. – Пусть жгут! Мы-то под крышей, а вот им в скором времени   несладко придется.      

И до того   он был весел и доволен собой, что в тот же день закатил роскошный пир и бражничал   до поздней ночи. Пировали под музыку, и громкие звуки оркестра, заглушая грохот   пушек, доносились до шведов на самых дальних шанцах.      

Но и   шведы показали выдержку и палили по крепости всю ночь. На следующий день подошло   еще два десятка пушек, и, едва втащив их на валы, шведы тут же пустили в дело и   эти пушки. Король, правду сказать, не надеялся разрушить стены, он лишь хотел   дать понять старосте, что осада будет упорная и беспощадная. Он хотел запугать   врага, но ошибся в расчете. Староста ничуть не испугался и, часто поднимаясь на   стены во время самого сильного обстрела, говорил:      

– И   чего они порох попусту тратят?      

Володыёвский   и другие офицеры просились на вылазку, но староста не разрешил, опасаясь   напрасного кровопролития. Он понимал, что скорее всего дело кончилось бы   открытой схваткой, ибо такую армию, как шведская, и такого полководца, как   шведский король, не легко застать врасплох. Заглоба же, уверившись, что   староста тверд в своем решении, тем настойчивее рвался в бой, клянясь, что сам   поведет отряд.      

– Слишком   уж ты, пан Заглоба, до крови жаден, – отвечал ему пан Себепан. – Нам   хорошо, шведам плохо, чего же мы к ним пойдем? Еще, чего доброго, убьют тебя,   где я тогда возьму такого советчика, – ведь это твоим словцом насчет   Нидерландов я Форгеля оконфузил.      

Заглоба   сказал, что ему просто невмочь сидеть на месте, – руки чешутся скорее   взяться за шведов, – однако вынужден был подчиниться.      

За   неимением иных дел, он все свое время проводил на стенах, среди ратников, с   важностью поучая и наставляя их. Они слушали его с большим уважением, ибо   видели в нем бывалого воина, одного из лучших в Речи Посполитой, а Заглоба   радовался от души, глядя на мощные укрепления и на отвагу рыцарей.      

– Нет,   пан Михал, – говорил он Володыёвскому, – иной дух царит ныне среди   шляхты, да и во всей Речи Посполитой, иные настали времена. Никто уже не   помышляет об измене, никто не хочет жить под шведами, каждый готов за короля,   за Речь Посполитую скорее жизнь отдать, чем уступить врагу хоть пядь польской   земли. А помнишь, всего год назад только, бывало, и слышишь: тот изменил, этот   изменил, тот запросил у шведов пардону, а ныне самим шведам пардону просить   приходится, и если им черт не поможет, то скоро они сами полетят ко всем   чертям. У нас-то животы набиты, хоть барабанить впору, а у них с голодухи кишка   кишке кукиш кажет.      

Заглоба   был прав. Шведская армия не запаслась провиантом, и для восемнадцати тысяч человек,   не говоря о лошадях, достать его было неоткуда, ибо пан староста еще до прихода   врага забрал весь фураж и продовольствие из всех своих окрестных поместий. А в   более отдаленных округах было полным-полно партизан-конфедератов и мужицких   ватаг, и выйти из лагеря на поиски провианта значило обречь себя на верную   смерть.      

К тому   же Чарнецкий не пошел за Вислу и опять рыскал вокруг шведской армии, точно   хищный зверь вокруг овчарни. Снова начались тревоги по ночам, снова стали   пропадать без вести небольшие отряды. Близ Красника появились какие-то польские   войска, которые отрезали шведам путь к Висле. И наконец пришло сообщение, что   Павел Сапега с сильной литовской армией движется с севера, что по дороге он   уничтожил гарнизон в Люблине, взял город и спешно идет к Замостью.      

Старый   Виттенберг, самый опытный среди шведских военачальников, понимал весь ужас   положения и открыто предостерег короля.      

– Ваше   величество, – сказал он, – я знаю, что ваш гений способен творить   чудеса, однако говоря попросту, по-человечески – нам угрожает голод, а   истощенная армия натиска не выдержит, неприятель перебьет нас всех до единого.      

– Захвати   я эту крепость, в два месяца закончил бы войну! – возразил король.      

– Такую   крепость и в год не одолеть.      

В   глубине души король признавал правоту старого воина, только не хотел   признаваться, что и сам не видит выхода, что гений его бессилен. Но он все еще   рассчитывал на счастливый случай и, надеясь его приблизить, приказал день и   ночь обстреливать крепость.      

– Я   должен сбить с них спесь, тогда они охотней и на переговоры пойдут, –   говорил он.      

Продержав   Замостье несколько дней под таким обстрелом, что за дымом света белого не видать   было, он снова послал Форгеля в крепость.      

– Король   и государь мой, – сказал генерал, представ перед старостой, –   полагает, что ущерб, причиненный Замостью нашими пушками, смягчит ваш надменный   нрав и склонит вашу княжескую милость к переговорам.      

А   Замойский на это:      

– Да,   есть ущерб, есть… Как не быть! Осколком ядра свинью на рынке убило. Постреляйте   еще неделю – глядишь, и вторую убьете…      

Форгель   передал его ответ королю. Вечером в королевском шатре снова держали совет, а   утром шведы начали укладывать на телеги шатры и скатывать с валов пушки… Ночью   снялось все войско.      

Замостье   палило им вслед из всех орудий, а когда они скрылись из виду, из южных ворот   вышли две хоругви – Шемберко и лауданская – и поскакали следом.      

Шведы   двигались на юг. Правда, Виттенберг советовал возвратиться в Варшаву и всячески   пытался убедить короля, что это единственный путь к спасению, но шведский   Александр твердо решил преследовать польского Дария до крайних пределов   польской земли.      

 ГЛАВА IV      

       

Весна в   том году была с причудами: на севере Речи Посполитой уже стаяли снега,   вскрылись реки и земля утопала в мартовском половодье, меж тем как на юге леса,   поля и воды все еще стыли под ледяным зимним ветром, веявшим с гор. В лесах   лежали сугробы, лошадиные копыта звонко цокали по обледеневшим дорогам, погода   стояла сухая, с красными закатами и звездными морозными ночами. Хлебопашцы,   хозяева плодородных суглинков, черноземов и росчистей Малой Польши радовались   поздним холодам, ибо, говорили они, мороз истребит полевых мышей и шведов.   Долго медлила весна, зато потом нагрянула внезапно, словно кирасирская хоругвь,   атакующая врага. Жаркое солнце вмиг растопило ледяной панцирь. Из венгерских   степей подул сильный и теплый ветер, согревая луга, поля и боры. Вскоре между   блестящими лужами на полях зачернелась земля, на поймах зазеленела трава, а   деревья в лесу, увешанные тающими сосульками, роняли обильные слезы.      

По   безоблачному небу целыми днями тянулись стаи журавлей, диких уток, чирков и   гусей. Прилетели аисты и стали вить гнезда на тех же крышах, что и в прошлом   году, ласточки суетились под каждой застрехой; над деревнями, над лесами и   озерами стоял неумолчный птичий гомон, а по вечерам громко квакали лягушки, блаженствуя   в теплых лужах.      

А потом   зарядили проливные, теплые дожди и шли днем и ночью не переставая. Поля уподобились   озерам, реки разлились, затопили все броды, дороги покрылись вязкой, глубокой   грязью и обратились в «места непроходны».      

Вот по   этим-то водам, болотам и топям шведское войско брело все дальше к югу. Но как   же мало эта беспорядочная толпа, схожая с гонимым на убой стадом, напоминала ту   блестящую армию, что под командованием Виттенберга вторглась некогда в пределы   Великой Польши. Голод поставил свою лиловую печать на лицах старых закаленных   воинов, они походили теперь скорее на призраков, нежели на людей; усталые,   подавленные, измученные бессонными ночами, они шли, зная, что в конце пути их   ждет не хлеб, но голод, не сон, но битва, и если суждено им обрести покой, то   лишь покой смерти.      

Закованные   в железо скелеты всадников сидели на конских скелетах. Пехотинцы едва волочили   ноги, едва могли удержать в дрожащих руках копья и мушкеты. День проходил за   днем, а они все шли вперед. Ломались повозки, пушки увязали в топях, шведы   двигались так медленно, что иногда за целый день едва одолевали милю. Словно   воронье на падаль, накинулись на солдат болезни, одни тряслись в лихорадке,   другие, ослабев, просто ложились наземь, предпочитая умереть, только бы не идти   дальше.      

Но   шведский Александр по-прежнему преследовал польского Дария.      

Однако и   его преследовали тоже. Подобно шакалам, что бегут ночью вслед за раненым буйволом,   поджидая, когда он свалится, а он уже знает, что смерть близка, уже слышит   позади вой голодной стаи, – так за шведом следовали отряды шляхты и   мужиков, подступая к врагу все ближе, все смелей нападая и кусая его.      

И   наконец появился самый страшный преследователь, Чарнецкий. Он пошел за шведами   по пятам, и стоило их тыловым дозорам обернуться, они неизменно видели   всадников – иногда далеко на горизонте, иногда шагах в пятистах, иногда на   расстоянии двух мушкетных выстрелов, а иной раз, когда Чарнецкий   нападал, – совсем рядом.      

Шведы   жаждали битвы. Они в отчаянии молили о ней бога, покровителя воинов, но Чарнецкий   боя не принимал: он выжидал своего часа, а пока норовил куснуть, как шакал, или   пускал на них, словно соколов на диких уток, небольшие отряды.      

Так шли   они друг за другом. Однако порой киевский каштелян обходил шведов с фланга,   становился у них на пути и делал вид, будто собирается дать генеральное   сражение. Тотчас по всему шведскому лагерю начинали радостно петь трубы, и – о,   чудо! – казалось, новые силы, новый дух вливается в измученных   скандинавов. Больные, измокшие, обессиленные, похожие на воскресших мертвецов,   они готовились к бою с пылающими лицами, с огнем в очах. Их руки, налившись   вдруг железной силой, твердо сжимали копья и мушкеты, их глотки, внезапно   окрепнув, издавали оглушительный боевой клич, и, забыв о слабости и болезнях,   они устремлялись вперед, одержимые единым желанием – схватиться вплотную с   врагом.      

Чарнецкий   ударял раз, ударял другой, но, едва в бой вступали пушки, он отводил войска в   сторону, и шведы, напрасно потратив силы, оставались ни с чем, обманутые и   разочарованные. Зато если пушки запаздывали и можно было пустить в дело сабли и   пики, тут Чарнецкий с быстротой молнии налетал на врага, зная, что в рукопашной   схватке шведская конница не устоит даже перед волонтерами.      

И снова   Виттенберг просил короля отступить, не губить себя и войско, но тот лишь сжимал   губы и, сверкая очами, указывал перстом на юг, в степи, где ждала его победа   над Яном Казимиром, где войско его найдет отдых, пищу, корм для коней и богатую   добычу.      

В   довершение всех бед польские полки, еще служившие Карлу, единственные, которые   могли теперь хоть как-то противостоять Чарнецкому, стали покидать шведов.   Первым «поблагодарил» за службу пан Зброжек, которого до сих пор удерживали при   Карле не жажда обогащения, но слепая привязанность к своей хоругви и солдатское   чувство долга. Благодарность его выразилась в том, что он напал на драгун   Миллера, перебил половину полка и ушел. Его примеру последовал Калинский,   пройдясь по шведской пехоте. А Сапега мрачнел с каждым днем, все над чем-то раздумывал,   что-то замышлял. Сам он еще оставался при Карле, но из его полка, что ни день,   убегали люди.      

Карл   Густав держал путь на Нароль, Цешанов и Олешицы, стремясь добраться до Сана. Он   все надеялся, что Ян Казимир выступит ему навстречу и даст сражение. Еще и   теперь победа могла поправить положение шведов и изменить их судьбу. И как раз   в это время разнеслись слухи, что польский король вышел из Львова со своим   войском и татарами. Но Карл обманулся в своих надеждах, ибо Ян Казимир, желая   объединить все свои силы, ждал, пока подойдет Сапега с его литвинами. Выжидание   было Яну Казимиру лучшим союзником, – ведь его силы умножались, а силы   Карла таяли с каждым днем.      

– Не   войско это идет, не армия, а похоронное шествие, – говорили старые воины в   лагере Яна Казимира.      

То же   думали и многие шведские офицеры.      

Сам   король все еще твердил, что идет на Львов, но он обманывал и себя, и свое   войско. Не на Львов нужно было ему идти, а думать о собственном спасении. Да и   никто толком не знал, там ли Ян Казимир, он ведь мог отойти куда угодно, хоть под   самое Подолье, и увлечь за собой неприятеля в далекие степи, где шведов ждала   неминуемая гибель.      

Дуглас   пошел под Перемышль попробовать, нельзя ли взять хоть эту крепость, но   воротился ни с чем и даже с потерями. Катастрофа надвигалась медленно, но неотвратимо.   Все слухи, доходившие до шведского лагеря, только подтверждали приближение   катастрофы, а слухи эти множились с каждым днем, один другого ужаснее.      

– Сапега   идет, он уже в Томашове! – говорили сегодня.      

– С   Предгорья идет Любомирский с войском и горцы с ним! – говорили на другой   день.      

А еще   днем позже:      

– Король   ведет польское войско и сто тысяч татар! Он уже соединился с Сапегой!      

Были   среди этих сведений и ложные и преувеличенные, но все они сулили шведам близкое   поражение и гибель, повергая их в смятение. Армия пала духом. Прежде, бывало,   стоило Карлу появиться перед своими солдатами, армия неизменно приветствовала   его громкими кликами, в которых звучала вера в победу. Теперь полки стояли   перед ним глухие и безмолвные. Зато сидя у костров, голодные и смертельно   усталые, солдаты чаще говорили о Чарнецком, нежели о собственном короле.   Чарнецкий мерещился им повсюду. И удивительное дело! Если случались дни, когда   никто не погибал и не пропадал без вести, если несколько ночей проходило   спокойно, без криков: «Алла!» и «Бей, убивай!» – тревога шведов лишь   возрастала.      

– Чарнецкий   притих. Бог знает, что он задумал! – повторяли солдаты.      

Карл   задержался на несколько дней в Ярославе, размышляя, что делать дальше. Тем временем   всех больных, которых в лагере было множество, посадили в баржи и по реке   отправили в Сандомир, ближайший укрепленный город, бывший еще под шведами. Едва   с этим было покончено, разнесся слух, что Ян Казимир выступил из Львова, и   шведский король решил выяснить, где же он находится на самом деле.      

С этой   целью полковник Каннеберг с тысячей всадников перешел Сан и двинулся на восток.      

– Быть   может, ты держишь в руках исход войны и все наши судьбы, – сказал ему на   прощание король.      

Многое   зависело от этого похода. На худой конец Каннеберг должен был раздобыть для армии   провиант; но если б ему повезло, если б удалось выведать точно, где находится   Ян Казимир, шведский король намеревался немедля двинуть на польского Дария все   свои силы, разбить его войска, а даст бог, так и самого его захватить.      

Поэтому Каннебергу   дали самых лучших солдат и лошадей. Отбирали особенно тщательно, потому что   полковник не брал с собой ни пехоты, ни пушек и его людям предстояло с саблей в   руках драться с польской конницей.      

Двадцатого   марта тронулись в путь. Когда отряд переправлялся через Сан, у моста толпились   солдаты и офицеры, напутствуя уходящих:      

– Да   поможет вам бог! Да пошлет он вам победу и счастливое возвращение!      

Отряд   растянулся длинной змеей, ибо целая тысяча всадников должна была по двое в ряд   пройти по только что построенному мосту, один прогон которого, еще не   доконченный, был наспех покрыт для них досками.      

Лица у   солдат сияли – сегодня они наелись до отвала. У других отняли, а их накормили,   да еще водки налили в манерки. И теперь они, покачиваясь в седлах, весело кричали   товарищам, толпившимся у предмостного укрепления:      

– Мы   вам самого Чарнецкого на аркане приведем!      

Глупцы!   Они не знали, что идут, как волы, на бойню.      

Все, как   нарочно, складывалось, чтобы их погубить. Едва они прошли, саперы тут же разобрали   временный настил, намереваясь построить более прочные перекрытия, по которым   могли бы пройти пушки. А всадники, напевая, повернули к Великим Очам,   раз-другой блеснули на солнце их шлемы, а затем они скрылись в густом бору.      

Проехали   полмили – ничего! Кругом тихо, лесная чаща словно вымерла. Они остановились,   дали отдых коням, потом медленно двинулись дальше. Наконец отряд добрался до   Великих Очей, но и там не застал ни единой живой души.      

Это   безлюдье удивило Каннеберга.      

– Видно,   здесь нас ждали, – сказал он майору Свено, – но Чарнецкого, должно   быть, поблизости нет, раз он не устроил нам ловушки.      

– Прикажете   возвращаться, ваше превосходительство? – спросил Свено.      

– Нет,   мы пойдем вперед, хотя бы нам пришлось идти до самого Львова, да и не так уж он   далеко. Мы должны поймать языка и привезти королю точные сведения о Яне   Казимире.      

– А   если мы встретим на пути превосходящие силы противника?      

– Таким   солдатам, как наши, нечего бояться этого сброда, что у них зовется народным ополчением,   даже если их будет несколько тысяч.      

– Но   мы можем наскочить и на регулярные войска Ведь пушек у нас нет, а без пушек с   ними не справиться.      

– Тогда   мы вовремя отступим и донесем королю о неприятеле. Тех же, кто преградит нам   путь, уничтожим.      

– Я   ночи боюсь! – сказал Свено.      

– Примем   все меры предосторожности. Пищи для людей и коней хватит у нас на два дня, так   что торопиться нечего.      

Углубившись   в лес за Великими Очами, отряд двигался гораздо осторожнее, чем прежде.   Полсотни всадников Каннеберг выслал в дозор. Они ехали, держа мушкеты наготове,   и зорко смотрели по сторонам, вглядываясь в кусты, в заросли, часто сдерживали   коней и прислушивались; время от времени они сворачивали в сторону, прочесывали   придорожную чащобу, но ни на дороге, ни около нее никого не было.      

Лишь час   спустя двое передовых рейтар, обогнув крутой поворот, заметили шагах в четырехстах   перед собой всадника.      

День   выдался ясный, солнце ярко светило, и всадник был виден как на ладони. Это был   небольшого роста солдатик, одетый нарядно и на чужеземный лад. Маленьким он   казался особенно потому, что конь под ним был рослый, видно, очень породистый,   буланый бахмат.      

Всадник   ехал тихо, не торопясь, словно не замечая идущего следом войска. Весенняя вода   прорыла на дороге глубокие канавы, в них шумели мутные ручьи. Перед канавами   всадник вскидывал коня, тот перепрыгивал их с легкостью оленя и снова шел   рысцой, поматывая головой и весело фыркая.      

Рейтары   остановились и стали ждать вахмистра. Тот подъехал, посмотрел и сказал:      

– Сукин   сын, не иначе как поляк.      

– Окликнуть   его? – спросил один из рейтар.      

– Я   тебе окликну! А если он не один? Гони за полковником!      

Тем   временем подъехал и весь дозор. Солдаты остановились: маленький рыцарь   остановился также и повернул коня, словно желая преградить им путь.      

Некоторое   время они смотрели на него, а он на них.      

– Э,   да вон и второй! Второй, третий, четвертый – да их тут до черта! –   раздались вдруг крики в рядах шведов.      

И   действительно, справа и слева на дорогу повалили всадника, сначала по одному, а   потом по двое, по трое. И все становились около первого.      

Тут как   раз подоспел Свено со вторым дозором, а потом и весь отряд вместе с   Каннебергом. Каннеберг и Свено сразу выехали вперед.      

– Я   узнаю их! – сказал Свено, едва взглянув на всадников. – Это люди из   той хоругви, что первой атаковала графа Вальдемара под Голомбом. Это люди   Чарнецкого. Значит, он и сам здесь!      

Слова   его поразили всех; в шведских рядах воцарилась глубокая тишина, лишь кони позвякивали   мундштуками.      

– Носом   чую какой-то подвох, – продолжал Свено, – слишком их мало, чтоб   напасть на нас, остальные, должно быть, прячутся в лесу. Ваше   превосходительство, вернемся! – воскликнул он, обращаясь к Каннебергу.      

– Отличный   совет, нечего сказать, – ответил, нахмурившись, полковник, – стоило   выезжать, чтобы обратиться в бегство при виде десятка-другого оборванцев! Тогда   уж бежали бы сразу, как только первый появился!.. Вперед!      

Первая   шеренга шведов в полном боевом порядке тотчас выступила вперед, за ней –   вторая, третья, четвертая. Расстояние между противниками стало сокращаться.      

– Пли! –   скомандовал Каннеберг.      

Шведские   мушкеты все, как один, вытянули вперед свои железные шеи, целясь в польских   всадников.      

Но не   успел грянуть залп, как поляки повернули коней и беспорядочной гурьбой   помчались прочь.      

– Вперед! –   крикнул Каннеберг.      

Рейтары   с места рванули вскачь, даже земля загудела под тяжелыми конскими копытами.      

Лес   огласился криками преследователей и беглецов. То ли шведские кони были резвее,   то ли польские уже притомились, но только через четверть часа расстояние между   ними стало уменьшаться.      

Но   одновременно происходило нечто странное. Поляки продолжали удирать, однако это   бегство, столь беспорядочное вначале, постепенно становилось все более   согласным, казалось, сама скачка вынуждала всадников выравнивать строй. Это   заметил Свено; он пришпорил коня, подъехал к Каннебергу и закричал:      

– Ваше   превосходительство! Это наверняка не партизаны, это регулярное войско! Они   нарочно заманивают нас в засаду.      

– Засада   так засада, там тоже не черти, а люди! – крикнул в ответ Каннеберг.      

Дорога   слегка поднималась в гору и становилась все шире; лес редел, и за опушкой уже   виднелось голое поле, вернее, огромная поляна, окруженная со всех сторон густым   сумрачным бором.      

Тут   польские всадники прибавили ходу, и сразу стало ясно, что до сих пор они   умышленно сдерживали коней; теперь отряд мгновенно оторвался от   преследователей, и шведский полководец понял, что нагнать его не удастся. Видя,   что польская хоругвь вот-вот доскачет до противоположной опушки, меж тем как   сам он едва достиг середины поляны, Каннеберг натянул поводья и дал команду замедлить   шаг.      

Но что   это? Вместо того, чтобы снова исчезнуть в лесу, польский отряд описал на другом   краю поляны огромный полукруг и галопом понесся неприятелю навстречу, совершив   этот маневр столь безупречно, что даже шведы не могли не изумиться.      

– Ты   прав! – крикнул Каннеберг майору. – Это регулярные войска! Повернули,   как на ученье. Чего им надо, тысяча чертей!      

– Они   идут на нас! – ответил Свено.      

Поляки   сменили галоп на рысь. Маленький рыцарь на буланом бахмате что-то кричал, выносился   вперед, потом снова придерживал коня и саблей подавал какие-то знаки, –   видимо, это был командир.      

– Да,   атакуют, – промолвил Каннеберг с изумлением.      

А те уже   неслись во весь опор, кони, прижав уши, стлались над самой землей, едва не касаясь   ее брюхом, всадники пригнулись в седлах, спрятали лица в конских гривах, так   что их и не видно было. Первая шеренга шведов увидела лишь сотни оскаленных   конских морд и горящих глаз. Быстрее ветра мчалась на них эта хоругвь.      

– С   нами бог! За Швецию! Огонь! – скомандовал Каннеберг и взмахнул шпагой.      

Грянул   мушкетный залп. Но в ту же минуту польская хоругвь влетела прямо в дым, разметала   в стороны первые ряды и, словно клин в расщепленное дерево, врезалась в самую   гущу шведов. Все закружилось в ужасающем вихре, латы гремели о латы, сабля о   саблю, лязг металла, конское ржанье, вопли умирающих разбудили лесное эхо, и   звуки битвы отдавались по всему бору, как раскаты грома в горных ущельях.      

В первую   минуту шведы растерялись, к тому же и полегло их от первого удара немало, однако,   быстро опомнившись, они стали наседать на поляков с медвежьей силой. Их фланги   сомкнулись, а поскольку польская хоругвь и без того рвалась вперед, стремясь   расколоть строй противника насквозь, шведы вскоре окружили ее со всех сторон.   Середина шведских рядов отступала под натиском поляков; зато с флангов они   теснили их все сильней, хотя и не могли рассеять, ибо польская конница   отбивалась яростно, с тем несравненным искусством, которое делало ее столь   страшной в рукопашном бою. Сабли скрещивались с рапирами, тела бойцов густо   усеивали поле, и вот уже победа начала было склоняться на сторону шведов, как   вдруг из темной пасти леса выскочила еще одна польская хоругвь и с криком   понеслась на врага.      

Весь   шведский правый фланг по команде Свено повернулся лицом к новому противнику, в   котором опытные шведские солдаты сразу распознали гусар.      

Их вел   человек на могучем белом, в яблоках, копе, одетый в бурку и рысью шапку, украшенную   пером цапли. Он был прекрасно виден, так как ехал сбоку, немного отступив от   отряда.      

– Чарнецкий!   Чарнецкий! – раздались возгласы в шведских рядах.      

Свено в   отчаянии обратил взор к небу, сжал коленями бока коня и вместе с рейтарами двинулся   вперед.      

Десятка   два шагов Чарнецкий проскакал вместе с отрядом, затем гусары пустили коней во   весь опор, а сам он поворотил назад.      

И тут из   леса вышла третья хоругвь; Чарнецкий подскакал к ней и тоже проводил немного;   за третьей – четвертая, он и ее проводил; каждой он указывал булавой, куда   ударить, точь-в-точь как хозяин, который расставляет по полю жнецов и   распределяет меж ними работу.      

Наконец,   когда показалась пятая хоругвь, он сам возглавил ее и повел в бой.      

Меж тем   гусары уже отбросили назад правое крыло и спустя мгновение раскололи его пополам;   остальные три хоругви, подскакав, обступили растерявшихся шведов по-татарски со   всех сторон и с неистовыми криками принялись рубить врага саблями, колоть   пиками, вышибать из седел, топтать копытами, пока наконец средь воплей и   кровопролития не обратили его в бегство.      

Каннеберг   понял, что попал в ловушку, сам подвел свой отряд прямо под нож; он уже не думал   о победе, – лишь хотел спасти хоть часть своих людей, – и дал сигнал   к отступлению. Шведы во весь дух помчались к той самой дороге, по которой шли   от Великих Очей, а солдаты Чарнецкого гнались за ними по пятам, так что шведы   чувствовали на спинах дыхание польских коней.      

Не помня   себя от ужаса, рейтары отступали в полном беспорядке, лучшие кони вырывались   вперед, и вскоре весь блестящий отряд Каннеберга превратился в нестройную толпу   беглецов, которые почти даже не защищались от сыпавшихся на них ударов.      

Чем   дальше, тем беспорядочней становилась погоня, поляки тоже не соблюдали строя,   каждый гнал коня во весь опор, нападал на кого хотел.      

Так они   мчались, шведы с поляками вперемежку. Случалось, какой-нибудь гусар обгонял   последнюю шеренгу шведов, и когда, привстав в стременах, он заносил саблю над   скачущим впереди рейтаром, удар рапиры сзади пронзал его самого. Вся дорога   была густо усеяна трупами шведов. Но погоня у Великих Очей не кончилась. И те и   другие только перескочили из одного леса в другой, там измученные шведские кони   начали спотыкаться, и кровавая резня закипела с новой силой.      

Кое-кто   из рейтар спрыгивал с коня и скрывался в бору, но таких было немного: шведы знали,   что в лесах их подкарауливают мужики, и предпочитали смерть в бою той   мучительной казни, какая неминуемо ожидала бы их, попади они в руки разъяренных   крестьян.      

Иные   просили пощады, но по большей части тщетно, – каждый предпочитал зарубить   врага и мчаться дальше, так как, взяв пленника, пришлось бы стеречь его и тем   самым отказаться от дальнейшей погони.      

И поляки   рубили врагов без милосердия, ни одному не дали уйти с поля. Впереди летел Володыёвский   со своей лауданской хоругвью. Это он, первым показавшись шведам, заманил их в   ловушку, он и ударил первым, а теперь, носясь на быстроногом скакуне, тешил   вражьей кровью свою солдатскую душу, мстил за голомбское поражение. Одного за   другим настигал он рейтар и гасил их жизни, как свечи; порой он гнался за   двумя, за тремя, за четырьмя сразу, но погоня бывала недолгой, минута – и вот   уже перед ним скакали лишь кони с пустыми седлами. Тщетно иной швед хватал свою   рапиру за острие и обращал ее рукоятью к рыцарю, глазами и криком моля о   пощаде, Володыёвский, даже не приостанавливаясь, вонзал ему саблю в то место,   где шея соединяется с грудью, делал клинком легкое, почти незаметное движение –   и швед, раскинув руки, шептал что-то побледневшими губами и погружался во мрак   смерти. А Володыёвский, не оглядываясь больше, несся вперед, и новые жертвы,   точно снопы, валились наземь.      

Завидел   страшного жнеца отважный Свено и, созвав десятка полтора самых отчаянных рейтар,   решил ценою собственной жизни задержать погоню хоть на время и тем спасти   других. Рейтары повернули коней, обратили к преследователям острия своих рапир   и ждали. Володыёвский, видя это, не заколебался ни на мгновение, он вскинул   коня на дыбы и ринулся прямо на врага.      

Те и   глазом моргнуть не успели, как двое уже были выбиты из седел. Чуть не десять   рапир устремилось к груди Володыёвского, но тут подскакали Скшетуские, Юзва Бутрым   Безногий, Заглоба и Рох Ковальский, про которого Заглоба говорил, что, даже   идучи в атаку, он дремлет, а просыпается лишь тогда, когда сшибается с   неприятелем грудь о грудь.      

Меж тем   Володыёвский как молния скользнул под конское брюхо, и рапиры пронзили пустое   пространство. Этому приему обучили его белгородские татары, и он благодаря   малому росту и дьявольской ловкости владел им столь досконально, что мог в   любой миг пропасть из глаз, скрывшись под брюхом коня либо за его загривком.   Так поступил он и сейчас, и не успели изумленные рейтары сообразить, куда он   делся, как он уже снова был в седле, грозный, как барс, который готовится   прыгнуть с высокого дерева на свору перепуганных гончих.      

А тут   как раз и товарищи подоспели, сея смерть и замешательство. Один из рейтар   уперся было пистолетом прямо в грудь пану Заглобе, но Рох Ковальский, который   ехал справа и потому не мог пустить в ход саблю, мимоходом огрел рейтара   кулаком по голове, и швед тотчас хлопнулся наземь, словно молнией выбитый из   седла. Тогда Заглоба с радостным воплем рубанул саблей в висок самого Свено; у   того повисли руки, и он упал ничком на шею своего коня. Остальные рейтары   обратились в бегство, но Володыёвский, Юзва Безногий и двое Скшетуских   погнались за ними и перебили всех, не дав им проскакать и ста шагов.      

Погоня   продолжалась. Шведские кони тяжело водили боками, спотыкались все чаще и чаще.   И вот уже из тысячи отборных рейтар, что недавно выступили с. Каннебергом в   поход, оставалось едва ли двести всадников, прочие лежали в ряд вдоль всей   лесной дороги. Но и эта последняя кучка уцелевших таяла с каждой минутой, ибо   польские руки трудились над нею без устали.      

Наконец   лес остался позади. На голубом небе четко обозначились башни Ярослава. Сердца   преследуемых исполнились надежды, – ведь в Ярославе могучая шведская армия   и сам король, сейчас он придет им на помощь.      

Они   забыли, что сразу же после их ухода настил в последнем пролете моста был   разобран, с тем чтобы заменить его более прочным, пригодным для пушек.      

То ли   Чарнецкий узнал об этом от своих лазутчиков, то ли хотел особо досадить   шведскому королю, добивая несчастных у него на глазах, во всяком случае, он не   только не прекратил погони, но сам с хоругвью Шемберко вылетел вперед, сам   рубил, сам своею рукой сносил головы и при этом так нахлестывал коня, словно   хотел, не останавливаясь, ворваться в Ярослав.      

Наконец   до моста осталось не более сотни шагов. Ратные клики донеслись до шведского лагеря.   Шведские солдаты и офицеры толпой высыпали на берег поглядеть, что происходит   за рекой. Увидели бегущих и тотчас узнали в них рейтар, которые утром вышли из   лагеря.      

– Отряд   Каннеберга! Отряд Каннеберга! – закричали сотни голосов.      

– Они   разбиты! Меньше ста человек бежит!      

В эту   минуту подскакал сам король, а с ним Виттенберг, Форгель, Миллер и другие генералы.      

Король   побледнел.      

– Каннеберг! –   только и вымолвил он.      

– Боже   милосердный! Мост! – воскликнул Виттенберг. – Сейчас их всех   перебьют!      

Король   посмотрел на вздувшуюся реку, которая с шумом катила свои желтые волны. Нечего   было и думать о том, чтобы вплавь переправить людей на подмогу.      

А те все   приближались. Тут снова раздался многоголосый вопль:      

– Идет   королевский обоз с гвардейцами! Они тоже погибнут!      

Так   случилось, что в это же время из соседнего леса вышла часть королевского обоза   в сопровождении сотни пеших гвардейцев. Увидев, что делается, гвардейцы со всех   ног бросились к городу, полагая, что мост исправлен.      

Но тут   их заметили поляки, и тотчас около трехсот всадников во весь опор помчались к   ним. Впереди всех, сверкая очами и размахивая саблей, скакал арендатор Вонсоши   Редзян. До сих пор он не выказывал особого мужества, но при виде повозок, где,   по всей вероятности, его ждала богатая добыча, сердце пана арендатора взыграло   такой отвагой, что он далеко обогнал своих товарищей. Сопровождавшие обоз пехотинцы,   видя, что им не уйти, выстроились квадратом, и сто мушкетов сразу устремилось в   грудь Редзяну. Грянул залп, шеренги гвардейцев заволокло дымом, но, едва дым   рассеялся, пан арендатор поднял коня на дыбы, так что передние копыта на   мгновение повисли над головами рейтар, и ринулся прямо в середину квадрата.      

Лавина   всадников устремилась за ним.      

И словно   лошадь, загнанная волками, когда она, опрокинувшись на спину, отчаянно отбивается   копытами, а они облепили ее всю и рвут на куски живое тело, – точно так же   и обоз вместе с гвардейцами скрылся целиком в клубящейся массе коней и   всадников. Лишь страшные крики вырывались из этой свалки и доносились до   шведов, стоявших на другом берегу.      

А   поодаль, у самой реки, добивали последних рейтар Каннеберга. Шведская армия   вся, как один человек, высыпала на высокий берег Сана. Пехотинцы, рейтары,   артиллеристы стояли вперемешку и, словно в античном цирке, смотрели на это   зрелище – но смотрели, стиснув зубы, с отчаянием в душе, в ужасе от сознания   собственного бессилия. Порой из груди этих зрителей поневоле вырывался страшный   крик, порой раздавалось громкое рыдание, и снова наступала тишина, лишь солдаты   сопели, задыхаясь от ярости. Ведь эта тысяча рейтар Каннеберга была красой и гордостью   всей шведской армии, все сплошь ветераны, покрытые славой бесчисленных сражений   во всех концах земли. И вот теперь они, точно стадо обезумевших овец, метались   по обширному лугу на том берегу и гибли, точно овцы под ножом мясника. И была   это уже не битва, но бойня. Грозные польские всадники кружили по полю подобно   вьюге и, крича на разные голоса, гонялись за рейтарами. Иногда гонялись   впятером, а то и вдесятером за одним, иногда в одиночку. Случалось, настигнутый   швед лишь пригибался в седле, подставляя врагу шею, случалось, принимал бой, но   и в том и в другом случае погибал, ибо в рукопашном бою шведские солдаты не   могли соперничать с польской шляхтой, искушенной во всех тайнах фехтовального   искусства.      

Но самым   страшным среди поляков был маленький рыцарь на буланом коне, быстром и легком,   как сокол. Все шведское войско приметило его, ибо тот, за кем он погнался, кто   стал на его пути, погибал неведомо как и когда, столь легки и неуловимы были   движения, которыми валил он наземь самых могучих рейтар. Наконец, увидев самого   Каннеберга, за которым гналось человек пятнадцать, он крикнул, приказывая им   остановиться, и один бросился на полковника.      

Шведы на   другом берегу затаили дыхание. Сам король подъехал ближе к реке и смотрел с   бьющимся сердцем, снедаемый попеременно тревогой и надеждой, ведь Каннеберг,   знатный вельможа и родич короля, сызмальства обучался фехтовальному искусству у   итальянских мастеров и в умении владеть холодным оружием не имел себе равных во   всей шведской армии. Теперь все взоры были прикованы к нему, все стояли, боясь   вздохнуть; он же, видя, что гонится за ним лишь один человек, и желая, коли уж   потеряно войско, спасти хоть собственную славу в глазах короля, угрюмо сказал   себе:      

«Горе   мне, загубившему свое войско! Одно мне осталось: смыть позор собственной   кровью; а если спасу свою жизнь, то лишь победив этого страшного рыцаря. Иначе,   даже если б господь своей рукой перенес меня на ту сторону, все равно я не   посмел бы взглянуть в глаза ни одному шведу».      

И с тем   он повернул коня и помчался навстречу рыцарю в желтом.      

Поскольку   всадники, скакавшие от реки ему наперерез, свернули в сторону, у Каннеберга   появилась надежда, что, сразив противника, он сможет добраться до берега и   прыгнуть в воду, а там – будь что будет. Не удастся переплыть бурлящую реку,   так по крайней мере его отнесет далеко вниз по течению, а там уж собратья   как-нибудь помогут ему.      

Молнией   понесся он навстречу маленькому рыцарю, а маленький рыцарь к нему. Хотел было   швед на скаку всадить рапиру по самую рукоять противнику под мышку, но сразу   понял, что встретил равного себе соперника: его шпага лишь скользнула по острию   польской сабли, лишь как-то странно дернулась, словно держащая ее рука внезапно   онемела, и Каннеберг еле успел прикрыться от ответного удара; к счастью, в это   мгновение кони разнесли их в разные стороны.      

Оба   описали круг и снова повернули друг к другу. Но теперь они сближались   медленней, стремясь продлить схватку и хоть несколько раз скрестить клинки.   Каннеберг весь подобрался и стал похож на птицу, которая выставила из   встопорщенных перьев лишь могучий клюв. Он знал один верный выпад, перенятый им   от некоего флорентийца, страшный своим коварством и почти неотразимый: острие   рапиры, как будто направленное в грудь, обходило клинок противника сбоку и,   пронзив горло, выходило через затылок. Этот прием он и решил теперь пустить в   ход.      

Уверенный   в успехе, он приближался к противнику, все больше сдерживая коня, а пан Володыёвский   (ибо, это был он) подъезжал к нему мелкой рысью. Сначала Володыёвский хотел   было на татарский манер исчезнуть внезапно под конем, но перед ним был   один-единственный противник, на него смотрели оба войска, и он, хоть и   предчувствовал какой-то подвох, счел постыдным обороняться по-татарски, а не   по-рыцарски. «Хочешь меня как цапля сокола проткнуть, – подумал он, –   ну, так я угощу тебя заверткой, которую еще в Лубнах придумал».      

С этой   мыслью, которая показалась ему самой удачной, он выпрямился в седле, поднял сабельку,   и она мельницей завертелась в его руке, да с такой быстротой, что только свист   разнесся в воздухе.      

А на   сабле заиграли лучи заходящего солнца, и казалось, рыцаря окружает радужный,   переливчатый ореол. Он пришпорил коня и ринулся на Каннеберга.      

Каннеберг   еще больше съежился, почти слился с конем; в мгновение ока рапира скрестилась с   саблей, и тут Каннеберг вдруг, как змея, высунул голову и нанес страшный удар.      

Но в тот   же миг засвистел ужасный ветряк, рапира дернулась в руке у шведа, острие проткнуло   пустое пространство, а маленький рыцарь с быстротой молнии нанес Каннебергу   удар по лицу; кривой конец его сабли рассек шведу нос, рот, подбородок, перешиб   ключицу и застрял лишь на перевязи, украшавшей плечо Каннеберга.      

Рапира   выпала из рук несчастного, в глазах у него потемнело, но прежде, чем он   свалился с коня, Володыёвский подхватил его под мышки.      

Тысячеголосый   вопль раздался на том берегу, а Заглоба подскакал к маленькому рыцарю и сказал:      

– Я   знал, что так будет, пан Михал, но готов был отомстить за тебя.      

– Это   был славный боец, – молвил Володыёвский. – Бери коня под уздцы, он   благородных кровей.      

– Эх,   кабы не река, пойти бы с теми переведаться! Да я бы первый…      

Тут речь   Заглобы была прервана свистом пуль, и он, не докончив, крикнул:      

– Бежим,   пан Михал, еще перестреляют нас эти предатели!      

– Пули   на излете, нас не заденут, – ответил Володыёвский.      

Тем   временем их окружили другие польские всадники. Они поздравляли Володыёвского,   глядя на него с восхищением, а он только усиками пошевеливал, ибо также был   весьма доволен собой.      

На   другом берегу, в шведском лагере, гудело, словно в улье. Артиллеристы поспешно   выкатывали пушки, поэтому в польском отряде протрубили отступление. Заслышав   сигнал, каждый поскакал к своей хоругви, и вскоре все стояли по местам. Полки   двинулись было к лесу, потом снова приостановились, как бы освобождая   неприятелю ратное поле и приглашая его перейти реку. Наконец перед строем   показался всадник на белом, в яблоках, скакуне, в бурке и в шапке, украшенной   пером цапли, с позолоченной булавой в руке. –      

В лучах   заходящего солнца было отчетливо видно, как он, словно на смотру, гарцевал   перед полками.      

Шведы   сразу узнали его и стали кричать:      

– Чарнецкий!   Чарнецкий!      

Он же о   чем-то говорил с полковниками. Дольше всего, положив ему руку на плечо, стоял   Чарнецкий около рыцаря, который сразил Каннеберга; затем он поднял буздыган, и   хоругви медленно, одна за другой, повернули к лесу.      

А тут и   солнце зашло. В Ярославе зазвонили колокола, поляки в ответ запели стройным хором   «Ангел господень возвестил пречистой деве Марии» и с этой песней исчезли в   лесу.      

 ГЛАВА V      

       

В тот   день шведы легли спать не евши и без всякой надежды подкрепиться чем-нибудь завтра.   Голод терзал их, не давая уснуть. Едва пропели петухи, измученные солдаты по   одному, по двое, по трое стали выскальзывать из лагеря и разбрелись на промысел   по окрестным селам. Точно тати ночные, подкрадывались они к Радымно, к Канчуге,   к Тычину, где надеялись найти себе пропитание. То, что Чарнецкий отделен был от   них рекой, придавало им бодрости, но если б даже он успел переправиться на этот   берег, смерть они предпочли бы голоду. Видно, далеко зашло разложение в   шведском стане, если, невзирая на строжайший запрет короля, лагерь покинуло   около полутора тысяч солдат.      

Они   принялись хозяйничать в округе, грабили, жгли, убивали, однако мало кому из них   суждено было вернуться в лагерь. Чарнецкий, правда, был за рекой, но шляхетских   и мужицких отрядов хватало и на этом берегу. Как на беду, самый сильный из них,   отряд воинственной горской шляхты под командой Стшалковского, в эту самую ночь   подошел к Прухнику. Завидев пожар и заслышав выстрелы, пан Стшалковский, не   раздумывая, кинулся прямо в свалку и напал на грабителей. Шведы, забившись в   проходы между плетнями, отчаянно сопротивлялись, но Стшалковский рассеял их и   перебил всех до единого. В других деревушках то же сделали другие отряды, а   затем, догоняя бегущих, они с громкими криками подскакали вплотную к шведскому   лагерю, сея тревогу и замешательство; шведы, услышав возгласы по-татарски,   по-валашски, по-венгерски и по-польски, решили, что Чарнецкому на подкрепление   явилось целое войско, может, сам хан со своей ордой.      

В   шведском лагере начался беспорядок, более того, началось – вещь доселе   небывалая – настоящее смятение, и офицерам лишь с величайшим трудом удалось его   подавить. Но король, который всю ночь провел в седле, видел, что делается, и   понял, к чему это может привести. В то же утро он созвал военный совет.      

Невеселое   было это совещание, и кончилось оно быстро, ибо выбирать было не из чего. Войско   пало духом, солдаты голодали, а силы неприятеля все росли.      

Шведскому   Александру, который клялся на весь мир, что будет преследовать польского Дария   вплоть до самых татарских степей, приходилось теперь думать не о преследовании,   а о собственном спасении.      

– Мы   можем вдоль Сана вернуться в Сандомир, оттуда вдоль Вислы в Варшаву, а там и   Пруссия недалеко, – сказал Виттенберг. – Тогда мы избежим гибели.      

Дуглас   схватился за голову.      

– Столько   «обед, столько трудов, завоевана такая огромная страна, и после всего этого возвращаться   ни с чем!      

А   Виттенберг ему на это:      

– Вы   видите иной выход, ваше превосходительство?      

– Не   вижу, – ответил тот.      

Тогда   король, все время хранивший молчание, встал, давая понять, что совет окончен.      

– Приказываю   отступать! – произнес он.      

И больше   в тот день не вымолвил ни слова.      

Зарокотали   барабаны, запели трубы. Весть о королевском приказе в мгновение ока разнеслась   по лагерю. Солдаты встретили ее радостными криками. Ведь замки и крепости   оставались еще в руках у шведов, там можно было рассчитывать на отдых, еду,   безопасность.      

Генералы   и солдаты с таким пылом принялись готовиться к отходу, что, как заметил с горечью   Дуглас, просто стыдно было смотреть.      

Самого   Дугласа король выслал в передовой дозор, чтобы тот наладил переправы и вырубил,   где надо, лес. Вслед за ним в боевом порядке выступило войско; спереди его   прикрывали пушки, сзади тянулся обоз, по бокам шла пехота. Военное снаряжение и   шатры были отправлены по реке на судах.      

Все эти   меры предосторожности были отнюдь не лишними: едва снялись с места, как тотчас   шведский арьергард заметил скачущих следом польских всадников и с этой минуты   почти никогда не терял их из виду. Чарнецкий собрал все собственные хоругви,   все окрестные отряды, попросил подкреплений у короля и двинулся за шведами по   пятам.      

Первая   же ночевка в Пшеворске принесла первую тревогу. Польские отряды приблизились   настолько, что пришлось бросить против них несколько тысяч пехоты, а также   пушки. Сперва было король подумал, что Чарнецкий начал настоящее наступление,   но тот, как обычно, лишь слал на него отряд за отрядом. Приблизившись к лагерю,   поляки пугали шведов криками, а затем быстро убирались восвояси. Вся Ночь до   утра прошла в подобного рода маневрах, всю ночь шведы не смыкали глаз.      

И это   предстояло им терпеть и впредь, каждый день и каждую ночь, пока длился их   поход.      

Тем   временем Ян Казимир прислал Чарнецкому две отлично снаряженные конные хоругви,   а затем и письмо, что вскоре выступят и гетманы с регулярным войском; сам   король с остальной пехотой и татарами поспешит вслед за ними. Ему оставалось   лишь завершить переговоры с ханом, Ракоци и цесарем. Вести эти необычайно   обрадовали Чарнецкого, и наутро, когда шведы двинулись дальше, в междуречье   Вислы и Сана, пан каштелян сказал полковнику Поляновскому:      

– Невод   заброшен, рыба идет в сети.      

– А   мы поступим, как тот рыбак, что играл рыбам на флейте, – подхватил   Заглоба. – Видит рыбак, что рыбы не пляшут, взял да и вытащил их на берег;   вот тут-то они заскакали, а он их лупит палкой да приговаривает: «Ах вы,   такие-сякие! Надо было плясать, пока я просил».      

А   Чарнецкий в ответ:      

– Погодите,   они у нас попляшут, пусть только пан маршал Любомирский подойдет со своими   пятью тысячами.      

– А   скоро ли? – спросил Володыёвский.      

– Сегодня   приехало несколько шляхтичей с предгорья, – отозвался Заглоба, –   говорят, что он спешит сюда кратчайшим путем, да только вот вопрос – захочет ли   он соединиться с нами или станет воевать на свой страх и риск?      

– Почему   так? – спросил Чарнецкий, зорко глядя на Заглобу.      

– Больно   уж самолюбив и до славы жаден. Я с Любомирским знаком сто лет и был с ним   близок. Познакомились мы при дворе краковского каштеляна Станислава, он тогда   был еще совсем молодой и учился фехтованию у французов и итальянцев. Как-то раз   я сказал ему, что все они бездельники и против меня ни один не устоит. Он   страшно рассердился. Мы побились об заклад, и я тут же положил семерых, одного   за другим. А потом я сам его обучал, и не только фехтованию, но и военному   делу. Он, правда, туповат был малость, это у него от рождения, но чему научился   – все от меня.      

– Уж   будто ты, ваша милость, такой искусник? – спросил Поляновский.      

– Exemplum,   пан Володыёвский, другой мой ученик, радость моя и гордость.      

– Да,   верно, ведь это ты, пан Заглоба, зарубил Свено.      

– Свено?   Тоже мне победа! Это доведись кому-нибудь из вас, так небось хватило бы рассказов   на всю жизнь, еще и соседей бы созывали, чтоб за чаркою вина рассказать лишний   раз, ну, а для меня это не велика важность: захоти я сосчитать, я такими, как   Свено, мог бы вымостить дорогу отсюда до Сандомира. Что, правду я говорю?   Скажите, кто меня знает!      

– Правда,   дядя, – подтвердил Рох Ковальский.      

Этой   части разговора Чарнецкий уже не слышал, глубоко задумавшись над словами   Заглобы. Характер Любомирского был знаком и ему, и он не сомневался, что тот   либо захочет навязать ему свою волю, либо сам станет воевать на свой страх и   риск, невзирая на ущерб, какой это могло причинить Речи Посполитой.      

Суровое   лицо Чарнецкого помрачнело, и он начал крутить бороду.      

– Эге! –   шепнул Яну Скшетускому Заглоба, – что-то ему уже не по вкусу, нахохлился,   как орел, того и гляди, заклюет.      

Но тут   Чарнецкий заговорил:      

– Кто-то   из вас должен поехать к пану Любомирскому и отвезти от меня письмо.      

– Я   с ним знаком и готов это сделать, – вызвался Ян Скшетуский.      

– Ладно, –   ответил Чарнецкий, – чем именитее, тем лучше…      

Заглоба   повернулся к Володыёвскому и прошептал:      

– Гляди,   уже и в нос говорить начал, видать, сильно не в духе.      

Дело в   том, что у Чарнецкого было серебряное нёбо; много лет назад, в битве под Бушей,   пуля повредила ему гортань. С тех пор, стоило ему заволноваться, расстроиться   или рассердиться, голос его начинал звучать резко и гнусаво.      

Внезапно   он обратился к Заглобе:      

– А   может, и ты, пан Заглоба, поедешь с паном Скшетуским?      

– Охотно, –   согласился старый рыцарь. – Уж чего я не добьюсь, того никто не добьется.   Да и ехать к особе столь высокого рода пристойнее вдвоем.      

Чарнецкий   поджал губы, дернул себя за бороду и сказал как бы про себя:      

– Высокого   рода… высокого рода…      

– Этого   у пана Любомирского никто не отнимет, – заметил Заглоба. А Чарнецкий   нахмурил брови:      

– Высока   одна лишь Речь Посполитая, и перед ней все мы равно ничтожны, а кто об этом позабыл,   тому в пекле место!      

Все   умолкли, потрясенные силой его слов, и лишь спустя некоторое время Заглоба   проговорил:      

– Насчет   Речи Посполитой верно сказано.      

– Я   вон тоже не откупом и не подкупом добыл себе славу и богатство, а в честном бою   с врагами, – продолжал Чарнецкий, – прежде враги мой были казаки, что   горло мне прострелили, а теперь шведы, и либо я их прикончу, либо сам погибну,   и да поможет мне бог!      

– И   мы поможем, крови своей не пожалеем! – воскликнул Поляновский.      

Какое-то   время Чарнецкий предавался горьким мыслям о тщеславии маршала, которое грозило   помешать делу спасения родины; наконец он успокоился и сказал:      

– Ну,   пора писать письмо. Прошу вас обоих следовать за мною.      

Ян   Скшетуский и Заглоба пошли за ним, а спустя полчаса оседлали коней и поскакали   в Радымно, где, по слухам, остановился пан Любомирский со своим войском.      

– Послушай,   Ян, – сказал Заглоба, щупая сумку, в которой лежало письмо   Чарнецкого, – сделай милость, позволь мне самому поговорить с паном   маршалом.      

– А   ты, отец, и в самом деле знаком с ним и учил его фехтованию?