1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
    
— А что, меня многие хвалили, больше тебя!
    
— Из вежливости. Ты и разговоры так сводишь, чтоб тебя похвалили.
    
— Да! Поощрения — моя слабость. Неужели это такой большой порок? Самолюбие и должно быть у человека, а куда годится человек без самолюбия? Зато когда меня хвалят — я гораздо послушней, имей в виду.
    
Смотрел и он на неё больными, но и очищенными глазами: почему всегда родной представлялась она ему? Что она сейчас говорила — нельзя чужей.
    
— Алина. Надо иметь скромность признать себя средним человеком, из каких и состоит человечество, перестать возноситься — и тогда твои достоинства будут тебя украшать. Ты и готовишь отлично, и хозяйничаешь прекрасно, и на рояле играешь, — но почему это всё основание для честолюбия? Оттого тебе и счастья нет, — от ложной точки зрения.
    
— Боже, ты бы себя слышал! Какие ты жестокости говоришь! Что у тебя за удивительная жажда меня принижать!
    
Не хотел, а оказался зацеп опять, по самой ране. Опять, опять перебегающее тревожное похмуривание по лбу:
    
— Нет, ты когда-то лжёшь! Или раньше, когда так хвалил меня, или теперь, уничтожая!
    
— Ты любишь себя слишком самозабвенно. Горе и тебе и мне, если ты этого не усвоишь.
    
— Хватит!! Слышать не хочу! Замолчи! Не подавляй моей личности! Какая есть! Ты уничтожил меня как женщину, теперь уничтожаешь как человека! Свою жену! Которую любил! И которую сегодня любишь!! — выкрикивала ещё вдвое громче, с воспламенёнными глазами.
    
— Да я только и успокаиваюсь, когда тебя не вижу. Меня эти твои взлёты и срывы... 
    
— Ничего! — восклицала победно. — Станешь человечней к страданиям других! У тебя сейчас — полоса удачи, ты снова вознёсся, и не видишь вокруг ничего!
    
Алина как будто прислушивалась, что делается в ней самой. И предупредила, опасно пожигая глазами:
    
— Во мне поднимаются чёрные силы!
    
— А ты — борись с ними.
    
Отвечала горячим взглядом (вся там внутри, прислушиваясь):
    
— Они могут оказаться сильней меня!
    
Нет, этим сценам — не будет конца никогда, уже видно. Не отвечая, обошёл обеденный стол, чтоб иначе пройти к двери.
    
Но и Алина туда успела — и снова заграждала ему проход. Угрозным взглядом искала его глаз:
    
— Жизнью — я теперь совсем не дорожу. И даже я мечтаю, чтоб эта горькая весна стала последней весной моей жизни! Ты нанёс мне удар, после которого мне уже не подняться... 
    
— Очнись, Алина, что ты... что мы... В какое время... 
    
Но она не очнулась, и не запнулась, а ещё резче вскинула красивую голову на истончавшей шее:
    
— Ты всё мыслишь мировыми категориями. Но когда гибнет единственная душа — это всё равно, что гибнет весь мир. Для меня моя гибель — и есть гибель всей вселенной! А ты, самый близкий человек, отказываешься протянуть руку помощи.
    
Вот эта её рука помощи, её рука — за помощью, опять ощутительно хватала за сердце. Да разве он не протянул?
    
Да что ж он мог больше?
    
    
    
Шагал в штаб, на ходу стараясь умериться.
    
Что ж он мог больше?
    
Он — потушил, всё. Он — вернулся. Что ещё?
    
Себя самого. Живого. Неужели мало?
    
Он думал — вот то самое трудное. Нет, самое трудное только теперь началось. 
    
Теперь нужно долгим беспросветным волоком вытаскивать нашу жизнь.
    
А она — не приняла мира. Терпеливого мира.
    
Ей — нужно безграничное восхищение.
    
Но откуда его теперь взять?
    
С недоумением вспоминал, но не мог ясно вызвать ту давнюю тамбовскую неделю: да почему он вздумал жениться именно на Алине? да зачем же он ей навязывался, ещё так стремительно?
    
Подходил к штабу. Боже, сколько сил выматывает. Эта тягомотина, своим настойчивым чадом, приносит душе расстройство, сказать — не поверят, едва ли не горше общероссийского. Непроглядство.
    
    ________________________
    
    
А у Алексеева и Деникина было сегодня же совещание с приехавшими министрами, Милюковым и Шингарёвым. (Утром с Андрей Иванычем поздоровались тепло.)
    
И именно потому, что те заседали весь день, неторопливо, не поверили Марков с Воротынцевым, когда пришёл дежурный от аппаратов и, заминаясь, передал слух из Петрограда от такого же дежурного при аппарате довмина: будто Гучков — уходит? подал в отставку?..
    
Не может быть!?
    
Сильно заволновались оба.
    
А — почему не может быть? Только вот потому, что начальство вполне спокойно, такие события не так объявляются?
    
А то ведь... Воротынцев высказал, что Гучков, умный человек, понимает же: из его министерствования ничего не вышло. И даже раньше мог отставиться.
    
Да вот: Корнилов же ушёл с Петроградского округа, сегодня официально подтвердилось. Одно с другим и связано?
    
— Но это — кошмар! — уже сидеть не мог Марков, вскочил. — Как он ни слаб, но если и он бросает? Да кто ж сейчас справится другой?!
    
А Воротынцева — холодное сознание наполнило. И он — не вскочил, а глубже ушёл в стул. Только закурил.
    
— А я считаю: это — важный, нужный, выразительный жест. В этом правительстве и никто не справится. Смотрите, как они растерялись на прошлой неделе. И непохоже, чтоб научились в те дни.
    
Событие — огромное. Не сразу вмещается.
    
Огромное. Но, сколько можно охватывая: не в нём беда.
    
— С этим правительством, Сергей Леонидыч, мы пропадём. Надо самим — что-то делать, и скорей.
    
И Марков, который недавно вот столько спорил, не соглашался же, — прошёл по диагонали из угла в угол, из угла в угол, двумя ладонями медленно протянул по лицу, как умылся, — ив угол же стал спиною, как уже прижатый к последней черте.
    
— Ну что ж, — сказал. — Наверное — да. Наверно — нам с ними нет пути.
    
Серебряное плетенье генеральских широких погонов с крупными звёздами. Георгиевские кресты у горла и у сердца. Дугой на груди генштабистские аксельбанты.
    
Но как ни промахивался Гучков, а всё-таки пока он стоял — был в правительстве стержень. Ещё можно было хоть немного надеяться.
    
— Только борьба будет, — теперь увиделось Воротынцеву, — ещё в худшей расстановке, чем мы думали вчера.
    
А Марков, всё так же припёртый в угол, призакинул голову — и навстречу тому, ещё не видимому зареву:
    
— Я — солдат по рождению, по натуре, по образованию, и что б они там в обществе ни мудрили — я знаю, что Армию — не отдам Совету! Как бы ни были наши шансы малы — не поверю, чтобы великий народ мог так бесславно и так быстро пасть. Пути спасения — должны быть.
   
   
    
     
137
    
    
Когда посылали делегацию из 11-й армии в Питер — узнать, как там и что делается, — никому и в голову не вступало, что они тут засядут в главном Белом зале как судьи, а перед ними как по верёвочке будут проходить все министры и оправдываться. Но Горовой это понял для себя не как высокую честь, а как непривычную работу, за которую в корпусе с него спросят: там в окопах сидят ребята — им Питера не видно, всё в тумане. Шлют доведаться: как рабочие? — по скольку часов работают? сколько вырабатывают и сколько получают? говорят — отлынивают, так коли можно — навести с ними порядок. Потом — белобилетники: добиться полной их проверки, и метлой на фронт, кто укрывается. Ещё и рабочих на заводах проверять: какие до войны вступлены — пусть там, а какие уже с войны — значит прячутся, всех на фронт! И по всем запасным полкам прочистить: офицеры ли, солдаты, кто досе на передовых позициях не был — всех сюда! Потом с дезертирами: надо ж им железный предел положить, гнать сюда, альбо судить, — а что ж нам за них отдуваться, тогда и мы тронемся? Ещё, говорят, военнопленных у нас дюже распустили, что немцев, что австрияков, вольно содержатся, промеж наших баб живут как дома, — нам тогда сидеть тут скрубно, а ещё и работу перебирают, морды наеденные. Ну а превыше всего: как же из войны выбраться? как её кончить, треклятую? И — кого армии слушать: одни приказы от генералов, другие от Совета? А в том Совете, говорят, одни питерские тыловые засели, а от боевых армий нет никого, — так с какой совестью они нами могут управлять?
    
Фрол Горовой и никогда не был камнем лежачим, под который не течёт, но всегда горячо поворачивался. И тут — к месту его выбрали. Он уже не первую неделю задумывался, что от старого строя к новому пока удобрилось не слишком многое, а то и — хуже пошло. И ежели раньше обо всём царь должон был думать, а нам заботушки мало, — так теперь слишком непонятно: думает ли вообще кто? и — те ли люди думают? Теперь такое время настало, что если сами быстро не возьмёмся, так и в провал всё прогрохаем, и самих себя. И решимо поехал Горовой в Питер — искать, где ж оно, верное. И нежданно попал в этот главный думский зал. (А повидал один день, как сами думские заседали: ох, неладно у них, сильно они с места сшиблены, и нами уже никак не управят, на них не надёжа.)
    
Собралось фронтовых делегатов, от разных армий, сразу человек за полтораста, все рядом сели и опознавались тут на ходу. Были тут и щелкопёры, кто и в окопах не сидел, а затесался вот. Но больше подобрались ребята дельные, не столько торопились языком чесать, сколько слушать, и друг со другом сознакамливались и между собой столковывались, что в этом мудром Питере делать. Хотя делегаты были вроде себе хозяева, и сами же председателя выбирали и помощников ему, — а веденье собранья всё время как-то уплывало из их рук, а выходили один за другим сильно бойкие от Совета и обо всём говорили как о готовом. И на заводы, мол, идти нечего, там уже всё проверено, рабочие не виноваты в ослабленьи работ, а виноваты хозяева, не озаботясь о достаточном сырье и топливе. И белобилетники, мол, тоже будут проверяться, это дело не быстрое. И к военнопленным не надо зверства, это наши интернациональные пролетарии.
    
Но и Горовой знал себя бойким и звонголосым, его всегда все слушали, — и тут он стал с места голос подавать в опровержение, так и его узнавали, и он других. Однако два раза он требовал принять железное постановление против дезертиров — а из Совета как-то отводили, подождём.
    
Мы — ещё слишком простые, какой-то хватки у нас нет. Выйдет наш: „Братцы, дорогие! Мы друг друга понимаем...” — и самые самодельные слова. И правда понимаем — вот это верно! это наше! — а до последнего дела никак не дотянем.
    
Или выступил один, полез туда, на вышку, с котомкой, — это же зачем?
    
— Поклон от товарищей в окопах! благодарим всех передовых борцов за добытую свободу. Не знаю, правильно ли рассуживаю своим тёмным умом. А нельзя ли нам по телеграфу прямо обратиться в берлинский совет рабочих и солдатских депутатов? Мы в окопах толковали, как и нам принять участие во всенародном деле. И вот: в этом мешке все наши кровью добытые награды, себе не оставил никто. Мы отдаём их с нерушимой клятвой положить нашу жизнь за свободу.
    
Не выдержал Горовой, закричал на весь зал:
    
— Зась тебе! Отвези назад, пентюх, раздай ребятам!
    
Вот только это мы и умеем: отодрать от грудей кровное серебрецо — и кому? и что? тут не по стольку в трубу пускают... Не с того конца мы берёмся, этак мы пропадём.
    
У самого Горового два Георгия на высокой груди. И ещё не родился тот оратарь, которому, расплакавшись, снял бы Фрол свои награды.
    
И прапорщик Чернега, отлитой, с усами светленькими, отневдали гулко поддал:
    
— Правильно, унтер! Так и руби!
    
Чернега, зубы навыскале, Горовому ровесник, а ещё и не женат, и детей нет. (Сколько по Руси рассеял — сам не знает.) Они в Петроград со своими делегациями в один день приехали, мало что не одним поездом и трамваем, а тут в Таврическом сразу соткнулись, и позвали их на это совещание, какого они себе и не прочили. А совещание это засело уже седьмой день, и решили теперь не разъезжаться, покуда всех-всех министров не переслушают и вдокон не разберутся: что ж в этом Питере делается, и что надо делать на фронте?
    
Тут ещё чтоб уметь — надо слова все знать, без слов теперь никуда. Кончил Горовой когда-то два класса городского училища, читать-писать грамотно научился, а остальное — от твоей головы. И книжки же потом кой-какие почитывал на досуге — а вот этих слов ни одного никогда не встречал. А без них теперь — потонешь: и на совещании этом хоть и не сиди.
    
Так браться по нужде! Купил себе Горовой книжечку такую, для записи, и два карандаша на подсменку, как затупляются. И как новое слово услышит — так тут же его записывает на ухо, а ухо у него верное, — и что оно может значить приближно. Но чаще — и приближно не угадаешь, а спрашивай у знающего, офицера или кого, и тогда записывай. Поначалу кажется: ну, дух перенимает, ну, этих слов никогда не перечислить, не объять. А потом: э, нет, повторяться начинают, уже их узнаёшь.
    
Ещё от места знал он несколько: демократия — это значит новый порядок, как сейчас, без власти; пролетариат — это кто сам своими руками работает, вот как ты, первый рамонский бочар; программа — это значит что наметила партия делать. Но дальше слова нарастали комом, и каждый день по многу: реформа, фракция, коалиция, диктатура, сепаратный, активный, организовать, интернационал, результат, перспектива, мотив, диагноз, колоссальный, трагизм, организм, металиризм, — ёлки-палки! А там хуже, хуже: психологически, константировать, иерахия, протиционизм, этузиазм, санционировать, — не всегда и записать успеешь, и не каждый офицер тебе объяснит. И всё же — добивался Горовой объяснений, а потом, с книжечкой сверяясь, уже и говорщиков понимал. Только быстрая хватка его и выручала, но попотеешь. И больше эти слова нагораживали советские-партийные, а министры — те даже проще.
    
В той же книжечке и фамилии записывал — и фамилиев мелькало немало, их тоже знать надо, если хочешь разбираться.
    
Вчера пришёл военный министр Гучков — сам-то из постели, говорит, но деловой. Но и, однако, силы в нём нету, зовёт на победу — а армию ему не вести, нет.
    
А нам — как раз вождя надо крепкого. Уже руки онемели — винтовку держать, в головах тьма разбрелась, долга война, долга не в меру, — вождя нам надо крепкого.
    
Потом Керенский, живчик вертлявый, совсем и не к военному делу приставлен, а долго почему-то говорил, да захлёбывался, да весь душой исходил, как будто с церковной паперти каялся, что душа его неспокойна, что дело так пойдёт к гибели, — это он верно забирал, прислушались ребята, — и жалеет, что не умер два месяца назад, — а это уж как в лужу. Всё пугал, пугал, как может плохо пойти, а что ж делать-то нам? Не сказал. Остерегайтесь, есть суд истории, трезвость, дисциплина, а как нам из ямы выбираться — не сказал.
    
Вот то-то и оно. Оно-то самое и трудное. Но — надо найти. И нам самим — тоже искать, вот здесь хотя б собравшимся.
    
Но и самим думать не дают, всё время от Совета руководствуют, вчера — длинный такой кавказец Церетели был председатель. Тоже долго внушал.
    
А сегодня объявили, что будут выступать один за другим три помощника военного министра, — и да, вот они все явились, три генерала, и ждали очереди перед солдатами объясниться, вот как!
    
Сперва — генерал Маниковский. Военное снабжение — величайшая тайна, и подробно нельзя её тут объяснять. Никто не знал масштабов войны, сперва запасов было только на 4 месяца. А в 16-м году как стали нагонять — так посадил нас транспорт. Но сейчас заводы работают хорошо, и уже с лихвой порыли революционный перерыв. (Ой, врёт, наверно.) Ждём помощи из-за границы, самая мощная — Америка, хотя одно время казалось, не действует ли она заодно с немцами: как идёт судно с русским заказом — так взрыв или пожар. А теперь — будет исполнять.
    
По снабжению — так стали ему и кидать: почему пулемётов на фронте мало? и телефонных аппаратов? а в Петрограде — сколько хочешь.
    
И генерал — совсем по откровенности:
    
— Вы знаете, какое подлое, подозрительное время мы переживаем. Пойдёшь отнимать — заподозрят: куда, зачем? А вы пойдите сами в Совет и требуйте, чтоб каждый пулемёт был возвращён в армию.
    
Горовой — звонко через зал:
    
— А почему мы не видим на фронте автомобилей? Раненых трясут в телегах. А тут — весь Питер на автомобилях кается, и сестёр катают.
    
И со всех сторон кричат: верно! верно! 
    
И генерал улыбается:
    
— Правильно, правильно. А вы, господа, обратитесь сами в Совет и скажите, что это — недопустимо.
    
— Нет, прикажите им вы!
    
— В том-то и беда, — жмётся генерал, и самому смешно, — что не послушают они нас. Это — вы прикажите!
    
Шумно плескали ему. Вот дошло — чтоб мы сами приказали! Так мы не даром сюда сошлись, надо нам, ребята, что-то устроить. А, Кожедров?
    
Кожедров всё молчит. А в кулаках — по пуду. 
    
Второй генерал — Филатьев, по финансам и по законам.
    
— Я — даю деньги на войну. И вот этой самой рукой каждые три дня подписываю ассигновку в 100 миллионов. Но война стоит ещё больше того — 40 миллионов в день.
    
Мам-ма родная!
    
А пострадавшим от войны пособия? Будут всем. А отставленным генералам почему пенсии большие платят? А вот: генерал Беляев, под следствием, содержится на 40 копеек в день.
    
Довольна братва.
    
Ещё генерал, Новицкий. Этот — мол, ничего не успеваем:
    
— События идут с головокружительной быстротой. Мы работаем по 24 часа в сутки, и праздников нет.
    
Так и мы 24 и без праздников, удивил! А офицеры, засевшие в тылу? Будут отправлены на фронт. А которые уклоняются через Красный Крест и Земгор? Мол, нельзя, окажемся в затруднительном положении; но санитаров моложе сорока лет пошлём на передовые. А маршевые роты, будут идти? А как отдание чести? Вот — на днях приказ, отменим.
    
Ну и дураки, думает Горовой. Честь бы и не отменять, крепче держалось.
    
Теперь — ещё один генерал, Бурденко, по санитарной части. Во, раскозырялись генералы. Но — как будто и четырёх этих генералов мало — объявляют: сейчас опять будет выступать сам военный министр!
    
Во как! То знать нас не хотел — а то два дня подряд.
    
Чернега щёки толстые надул, посмеивается: мол, это я туда съездил, я их всех подрасчистил.
    
А Гучков — если и вчера из постели был, то сегодня и вовсе — тёмный, болезный, и голос некрепкий, но тихо в зале:
    
— Разрешите мне говорить с вами не как военному министру. Я буду говорить с вами как русский человек. Сегодня я передал Временному правительству письменное заявление с просьбой освободить меня от поста.
    
И прочёл то заявление.
    
Замер зал: о-го-го-го, куда зашло! Ежели военный министр отказывается — то в каком же положении, значит, армия? мы с вами?..
    
А Гучков — печалуясь:
    
— Но на мне лежит ещё одна серьёзная обязанность: дать отчёт вам, а через ваши головы вашим товарищам, всей доблестной армии, и всем русским людям, — почему я вынужден был решиться на этот шаг. Я — вообще мало чего боюсь, а прежде всего боюсь — голоса собственной совести. Входя во Временное правительство — я не искал власти, не домогался её. Господа! И 12 лет назад меня два раза звали к власти, и я два раза отказывался. Я не могу оставаться во Временном правительстве потому, что сегодня вся правительственная власть и военный министр поставлены в такие условия, что выполнять свои задачи — не могут.
    
Это — он говорил, а понял Горовой: пришёл министр — пожаловаться на кого-то. Им — первым, а через них всем.
    
— ... Через вас я обращаюсь к демократии и всему русскому народу. И у демократии, как и у всякого владыки, есть льстецы, которые хотят затуманить ей голову.
    
Пра-авда! — обрадовался Горовой. Он и сам, потёршись, уже чувствовал: что где-то близко кривда вьётся, душит — да вот как её ухватить? Ну-ка, ну-ка!
    
— Господа, я штатский по костюму, но глубоко военный человек по душе. Народ, который сумеет создать сильную армию, — достигнет величественных успехов и на мирном пути. Я пережил, господа, четыре войны. Когда на полях Манчжурии я сидел у костров с солдатами и обдумывал причины наших неудач — я дал себе Ганнибалову клятву посвятить свою жизнь восстановлению военного могущества русской армии. И были годы — у меня была такая возможность, председателя думской комиссии обороны, и работа закипела. Господа, я не люблю выставлять себя, хвастать. Но если вы будете иметь досуг пересмотреть мои речи в 3-й Думе — вы увидите, что нет ни одного больного места, которое не было бы мною затронуто. В 1908 я указывал на безответственность великих князей. Это теперь может каждый свободно бранить их, а я говорил — тогда!
    
Э-э-э, что-то далеко угнулся от дела. И — где эти речи искать? А, да вот он сам и читал оттуда.
    
Читал — а вперемежку объяснял. Артиллерийское ведомство. Преступник Сухомлинов. Банда шпионов. Натравили Мясоедова. Стрелялся с ним. Родные с трепетом ждали, вернусь ли. И как это я, хороший стрелок, — промахнулся? А — не хотел избавить того негодяя от виселицы, которую он потом и получил.
    
И — стали простаки хлопать. Половина — и нашлась дураков, одни зачали, другие в поддержку. И кто там на верхе, позади спины Гучкова умостился, тоже в ладоши треплют.
    
Но — только не Горовой. Посмотрел — и не Чернега. И кого за эти дни он приметил как путёвых, деловых — сидели, руки не шевеля.
    
Не-ет, не то, брат. Эти басни нас уже не греют. Ты нам про сегодня скажи.
    
А Гучков пождал, пождал, когда отхлопают, — и, довольный, завёл опять из давнишнего. Как гвардейские полки провожали на войну с цветами. А он предупреждал власти, что будет поражение. И писал, и сам приезжал, — а начальство ему не верило. Только после Карпат власть испугалась. И все деловые люди впряглись в общий воз. И он сам тоже. И всё равно катились вниз. И поняли, что со старой властью работать нельзя, надо её свергать.
    
Эти-то годы — и Горовой хорошо испытал. Два раза и он был ранен, один раз перелечивался вблизи, чтобы своего полка не потерять. А между прочим — тогда порядок был, не сравни.
    
— И что бы ни ждало Россию в будущем, я скажу: акт свержения старой власти был актом благодатным. И вот почему и я сделался революционером.
    
Да ты про будущее-то лучше скажи! (Вот ещё „акт” записать.)
    
— Первые недели после переворота мы переживали энтузиазм. Казалось: каждый теперь — творец счастья России. Но с тех пор произошёл перелом. Я понимаю: армия устала, беспросветная война без удачи. Мы провели много благодетельных реформ, мы хотели дать выход проснувшемуся духу самодеятельности и свободы. Но есть предел, за которым начинается обратное: разрушение живого и своеобразного организма армии. Мне думается, мы перешли эту черту.
    
Да. И об этом ты расскажи, сударь. Мы если перешли — так за тобой.
    
— Господа, надо же осмотреться и кругом. Мы уважаем Англию за её демократические свободы, но даже в Соединённых Штатах, даже в Англии признаётся, что в армии должна быть принудительная власть. Мы же, в молодом увлечении, вкусив свободу, переступили роковую черту. И ни одно государство в мире не управляется сейчас так, как русское. Нельзя, чтобы с вождей была снята личная ответственность, а каждый бы их шаг связан собраниями и митингами. Государство не может строиться на решении съездов, групп и митингов.
    
Вот когда он заговорил дело. Горовой теперь слова не проранивал и собирал лоб. Вот тут оно, рядом! Только опять же и мы — такой же случайный съезд: кто мы? что мы?
    
— Есть известные устои, которые шатать и трогать нельзя. Это грозит свести в могилу и нашу свободу. Кто из народов не создал власти — их путь пошёл через кровавую анархию к деспотизму. Хотя трудно уже найти выход: наш путь ведёт нас к гибели!
    
Слушали — волос дыбеет. И этот, второй, тоже про гибель?
    
Вот оно. Как бы не переуторивать теперь всю бочку заново, потекла и ладами и уторами.
    
— Иногда кажется: только чудо может нас спасти. Но я — верю в чудеса. Я верю, что светлое озарение проникнет в народные умы — и даровитый русский народ, прозревший народ, выведет Россию на светлый путь. Господа! Не дайте разрушить русскую армию! — за ней погибнет сама Россия. Когда вы вернётесь в свои корпуса, дивизии, полки... Только если мы отметём тот лживый фимиам, которым нас окружают... Как русский человек, обращаюсь к вам с горячей мольбой: помогите!
    
Хлопали. И Горовой тоже. Всё так, под конец он от души сек — и видно, что сам надорвался. Сразу ушёл, лицо сморщенное.
    
Всё так. А хоть сказал, что ничего не боится, — а боится: кто ж всему помеха? — не посмел. То всё про старое, про старое, потом сразу про гибель и светлое будущее, — а между ними-то, в расселине, по развалинам и ползёт Кривда, — а вот её и не дал схватить, не помог.
    
И — что ж делать надо? Тоже и он не сказал.
    
Тут бы часа на два перерыв — да подумать, да обговорить — куда там! В нашем цирке — следующий номер выступает.
    
Ждали Ленина, который день, — не шёл. Подивиться бы на него — какой такой отчаянный, под Вильгельмом проехал. Ни про кого в Питере столько молвы нет, сколько про Ленина, — а никто его не видит, где-то забился как паук. Все дни не шёл — на сегодня уже вовсе строго вызвали его, уже все министры перед нами прошли — а он что за цаца? А вот — опять не пришёл. Вместо него, объявили: ближайший ленинец, с Лениным приехал, — Зиновьев.
    
И нашлись, которые сразу ему тут и захлопали, — среди них нашей же 11-й армии прапорщик Крыленко, замухранец.
    
Поднялся на трибуну — какой-то мешок, бабистый, курчавый, и росту небольшого. Думалось — его и еле слышно будет, нет, тонкий голос, а взносчивый.
    
И сразу стал объяснять, почему через Германию ехали.
    
— Мы рвались в Россию, чтоб участвовать в великой борьбе, которую вы начали. Но мы знали, что ни одно буржуазное правительство не поможет нам проехать. Во Французской республике социалисты и сейчас сидят в тюрьмах за то, что призывали к миру. А в Германии Либкнехт.
    
Этого кто-то знал и закричал:
    
— Далеко вашему Ленину до Либкнехта.
    
И ещё стали кричать. А Горового такое зло разобрало: ещё этот мешок дерьма нас учить приехал! нас в окопах бьют, а он через Германию едет — и нас наставлять! Да вложил два пальца в рот и свистанул на весь залище, прорезал всем уши.
    
Ещё шибче поднялось. Кричат: „долой”, не дают тому говорить. А Крыленко тоже, пинюгай, вскочил — „к порядку!”, и на Горового грозится. Ну, ещё там, в армии, разберёмся.
    
Так и сяк орут. Кто-то стал кричать: мандаты проверить, тут посторонние набрались, среди нас! И правда, вроде, поднабралось, есть тут глазом не примеченные.
    
Но мандаты проверять — работа долгая, а уже и проголодались, уже и на обед бы скоро. Так для того и собрались же, чтоб слушать, кого не слушали. Ну пускай, ладно.
    
А этот вбирается рылом, и роет, роет своё. А прижатый: 
    
— Мы беспрерывно посылали телеграммы в Совет рабочих и солдатских депутатов, но телеграммы наши задерживались. Тогда не мы, а товарищ Мартов выдвинул идею обменять политических эмигрантов на интернированных германцев. И вот совещание французских и швейцарских социалистов постановило, что мы обязательно должны ехать через Германию. Среди них — социалист Платтен, которому выбивали зубы в рижской тюрьме. И это ложь, что нас везли в богатом вагоне, — в самом обыкновенном. А когда германские социал-демократы хотели явиться к нам в вагон с приветствием — мы сказали, что нанесём им оскорбление действием, потому что они связаны с Вильгельмом.
    
Ах, балабан лукавый. Шумнул ему, как выстрелил, Горовой:
    
— А теперь вы — не связаны?
    
Но Зиновьев вроде не слышал, да морда у него бесчувственная, его хоть по щеке лупи, он своё:
    
— Исполнительный Комитет Совета одобрил наше поведение. А теперь едут через Германию товарищ Мартов, Аксель-род и другие видные социалисты. И все проехавшие через Германию жаждут, чтоб их предали суду! Потому что этот суд окажется судом против Временного правительства. — Ага, уже покусывает. И крепчает голос (откуда голос такой в мешке?). — Я уверен, что если мне дадут месяц, чтоб объясниться с населением, то нет такой силы, которая разделила бы большевицкую партию с народом: наша партия выражает то, что на душе у народа!
    
Ну, обвисляй, рассвободился уже. Ещё прошёл шумок, кто с соседом, кто и похлопал, опять же Крыленко, а может и из подсаженных, не прервали, дальше. А тот видит, что выбрался, и — крепче:
    
— Войну — решили не рабочие, не крестьяне, и даже не Государственная Дума, а разбойники Николай с Вильгельмом. А третий с ними — английский король. И в Италии, и в Японии тоже есть монархисты, которые вешают социалистов. И надо свергнуть все монархии, а не нападать только на одну германскую. Что просто „Германия напала на нас” — вульгарное рассуждение, в нём нет ни тени объективности.
    
То есть, Горовой толкует Кожедрову, германскую сторону застаивает.
    
 — Припомните 1898 год, Фашоду. — (Эт' ещё чего?) — Тогда английский капитал победил. Это ложь, что Англия давно наша союзница: в русско-японскую войну она стояла за спиной Японии, помогала ей. А Сердечное Согласие — это чтобы вместе грабить Персию.
    
— Верно! — одобрительно вскликнул — кто же? — прапорщик Чернега.
    
— Мы должны знать, во имя чего ведётся война. Все тайные договора должны быть опубликованы, — те договора, которые Милюков и сейчас признаёт существующими. Что война не изменила своего классового характера от революции — больше всего и доказывается неопубликованием договоров.
    
— Долой их! — крикнули. (Кого? — большевиков? договора? — договора, знать.)
    
— Вы, идущие в окопы проливать свою кровь, имеете право знать эти договора! Там — о разграблении Турции, Африки... 
    
— Тогда и немцы узнают! — ему.
    
— Да немцы знают их лучше нас. Их не знает только наш русский народ. В этих договорах торгуют народами как скотом.
    
Во закидывает. А может и правда чего такое там кроется?
    
— А ещё виновники войны — банки! Обревизовать банки: кто их члены? может нынешние министры? То-то правительство и не хочет разрешить земельный вопрос в интересах крестьянства. Тормозит введение 8-часового дня. Препятствует всеобщему вооружению народа. Издают провокаторский циркуляр о запрещении братания, явно контрреволюционные меры. А расстрел солдат на петроградских улицах организован кадетами! Там пока будет работать следственная комиссия — а мы молчать об этом не можем. А последняя речь Родзянко говорит, что он почувствовал силу и идёт в наступление!
    
Разогнался про всё, аж в ушах лещит.
    
— А что делать? Как войну кончать? Сепаратным миром? — из зала ему.
    
— Никогда большевики не были за сепаратный мир, это низкая клевета! Мы не говорим — втыкать штык в землю. Нельзя окончить эту войну отказом с одной стороны. Война кончится тогда, когда все народы поймут, что льётся кровь из-за буржуазии. Войну можно кончить только переходом всей государственной власти в руки пролетариата в нескольких воюющих странах. Если революционный класс возьмёт власть, — то открытое предложение мира создаст полное доверие рабочих воюющих стран друг к другу — и приведёт к восстанию против империалистических правительств.
    
— Так это ещё десять лет ждать? — поддал Горовой.
    
— Конечно, это трудная задача. Но власть капиталистов ведёт человечество прямо к гибели.
    
— А кто это революционный класс? 
    
Чернега:
    
— Так нам что, идти на Петроград, ещё один переворот делать?
    
— Революционный класс это пролетариат и батраки. А капиталисты опираются на зажиточное крестьянство и на мелких хозяйчиков.
    
Мел-ких хо-зяйчиков? Тут стал смекать Горовой, что сам он — вовсе не пролетариат.
    
— Да ты скажи, как войну кончать??
    
Война! — вот это и вопрос, никто ответа не знает. Ясно, что чем скорей покончать, тем лучше, все этого хотят. Но и просто отхлынуть нашей стороне нельзя.
    
— А для этого — братание, — отвечает Зиновьев. — То, что немцы братаются — уже есть признак нарастающей революции у них. А мы, большевики, хотим братания на всех фронтах Европы, и об этом заботимся.
    
Ну, это ты себе возьми. Братанье-то по немецкой команде идёт, крючок.
    
И другие орут про войну вот так, разное, расступленно, — а Зиновьев уже и не отвечает. Он дальше:
    
— Земля? Нет силы, которая помешала бы нам осуществить лозунг „земля — народу”. Немедленно нужно взять всю землю! И удельную, и церковную, и монастырскую, и помещичью! Если мы не заберём землю теперь — мы её потом не получим!
    
Пообвисла губа у Кожедрова, а весь не пошевелится.
    
— Буржуазия должна уйти от власти, потому что её немного, кучка. А должна быть объявлена диктатура рабочих, солдатских и батрацких депутатов.
    
А крестьянских же куда?..
    
— Нечего опасаться, что они неподготовлены. Власть советов приведёт страну к счастью! И это будет самый страшный удар по Вильгельму. Наша буржуазия своими нотами только разжигает у немцев желание воевать. Вильгельм говорит: видите, русские хотят нас покорить. А братания — теперь никто не задержит. Немецкие дворянчики выведывают наши тайны? — солдаты могут легко проверить, что не так. Мне рассказывали, что в наши окопы немецкие солдаты принесли трупы двух немецких офицеров, которые мешали им брататься.
    
— Ну, это врёшь, — басовито сказал Чернега, но не кричал туда, вперёд, а тут, поблизости. — Такого не было. И зачем нести? у себя б и уложили.
    
— Конечно, — всё громчел Зиновьев, — братание должно быть организовано на всех фронтах, в международном масштабе, и вот будет мир. — И уже в воп: — Вся власть Советам! И эта власть даст мир! хлеб! и свободу!
    
Да свободы у нас по горло. И хлеб ещё есть. А вот как с войной?
    
Похлопали кой-кто и этому.
    
Объявили перекур. Тут же в зале и закурили. Потолкались. Подходил Крыленко как председатель армейского комитета отчитывать Горового, зачем так против большевиков.
    
— А почему — батрацких? А крестьянских куда дели?
    
— Ну и крестьянских, конечно, это он пропустил.
    
— А ремесловых? Меня вот — куда?
    
После перерыва выступал доктор, Менциковский. Мол, если власть и перейдёт в руки Советов — так Вильгельм тоже не испугается, прошли те времена, когда стены рушились от иерихонской трубы. Пока германская демократия не проснулась — мы обязаны вооружиться до зубов и дать отпор. Мы-то братаемся чистосердечно, а они — по указаниям из германского генерального штаба.
    
Вот то-то и оно.
    
Тут вышел Церетели, который вчера весь день направлял, а сегодня сплошал, к концу Зиновьева приехал. И теперь предложил: пусть они с Зиновьевым будут по очереди на одни и те же вопросы отвечать.
    
А нам ещё лучше: вроде борьбы, поглядеть.
    
А Зиновьев в перерыве не ушмыгнул — и прихвачен.
    
Так вот первый вопрос: публиковать ли тайные договоры?
    
Зиновьев сильно голос снизил и опять обвисает, по-бабски. Он не сказал прямо, что надо публиковать, а: какие ж это союзники, если они за одно только распубликование грязных царских договоров готовы мстить русскому народу? Неужели такие союзники, что могут всадить нож в спину России?
    
Церетели: вот решайте вы сами, разумом. Если договоры опубликует одна Россия — это натравит всех на Россию. А немцы-то с австрийцами своих не опубликуют. Наш Совет предлагает больше: те договоры — отменить! — но только с согласия Англии, Франции, Японии.
    
Зиновьев: а каким же, по-вашему, способом можно заручиться помощью демократии всех стран, если не опубликованием договоров? Немедленно показать рабочим всех стран, Какие грязные договора заключили империалисты, и тогда рабочие и крестьяне поднимутся.
    
Церетели: а почему вы, большевики, всегда останавливаетесь на полдороге? в чём секрет, что вы ни разу не договариваете до конца: не предлагаете сразу разорвать с державами Согласия и заключить сепаратный мир с Германией? Что вам мешает??
    
Захлопали шибко.
    
— Смею уверить товарища Зиновьева, что Тома во Франции и Гендерсон в Англии прекрасно знают содержание тайных договоров, — и если они санкционируют, то потому, что хотят спасти свою родину от германского разгрома.
    
Этак поживей пошло, собранию понравилось: вы схватывайтесь, а мы послушаем.
    
Только уже животы подвело. Будет и завтра день. На завтра!
    
    
    *****
    
    БРЕХАТЬ — НЕ ПАХАТЬ, НЕ ЦЕПОМ МОТАТЬ
    
    *****
    
    
    ДОКУМЕНТЫ — 21
    
    
    
     
Петроград, 30 апреля 
     
     
ГУЧКОВ — кн. ЛЬВОВУ
     
     
Милостивый государь князь Георгий Евгеньевич!
     
     
Ввиду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, а в частности власть военного и морского министра, условий, которые я не в силах изменить и которые грозят роковыми последствиями армии и флоту, и свободе, и самому бытию России, — я по совести не могу далее нести обязанности военного и морского министра и разделять ответственность за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины... 
     
     А. Гучков
    
    
   
   
    
     
138
    
    
Сила революционного вождя именно и проявляется в критические минуты, когда штурвал у тебя выбивают из рук. Но в такие-то минуты Ленин и не поддавался хныканью, тут-то он и был всегда наиболее подвижен, цепок и находчив.
    
Первый такой, и самый опасный, момент был сразу после проезда Германии. Благополучно прошли. Второй — 20-21 апреля. Прошли. Но внутри партии отдалось сильней — и это было Ленину совсем неожиданно. Вечером 22 апреля, при закрытии городской конференции, которую Ленин и вообще не считал себе за форум, не видя, с кем там разговаривать, раздавалось такое: надо выяснить, насколько ЦК в эти дни оказался не на высоте положения? Выразить недоверие ЦК! „Придётся высечь и ЦК!” „Надо скорей выбрать новый ЦК.” (Сразу выставил им Зиновьева: когда партия едина — нельзя не доверять ЦК!)
    
Так извлечь уроки для партии пролетариата! Да, кризис обнаружил недостатки нашей организации. За работу исправления её! На каждом заводе, в каждой роте, в каждом квартале наша организация должна действовать как один человек. (И к каждой такой организации должны быть проверенные крепкие нити от центра.)
    
И в прошлый понедельник перед полутораста делегатами всероссийской конференции Ленин уверенно вышел со своим остро и сложно составленным докладом о текущем моменте — и снова не ожидал сопротивления — и снова стали рвать у него штурвал из рук. Каменев выставлялся как бы более ярым революционером: как можно от действия теперь звать к разъяснениям! И Ленин стал выглядеть внутри партии болтуном, который ничего не предлагает, кроме агитации и пропаганды? Парадокс! Тактику „разъяснения” он принял для внешних врагов, под травлей, но сейчас и среди своих не мог открыть: за этим „разъяснением” стоят наши миллионные тиражи, каких нет ни у кого, и которые решат дело! Важно не сбросить темп движения, вот и всё! Но не только Каменев оказался твёрже ожидаемого, выступали москвичи: Ногин, Рыков, совсем новые люди, не привычный круг десятилетий, Ленин с ними заседает впервые. А Дзержинский о них: товарищи, которые с нами пережили революцию практически...(Подколка.) И ощутил Ленин, что его резолюция может вполне и вполне не собрать голосов. Распорядился не помещать в „Правде” этих выступлений, не расстраивать сознания рядовых большевиков. И круто изменил тактику: не предложил готовой резолюции, пусть поработает резолютивная комиссия (выиграть несколько дней, переманеврировать силы, оттянуть до конца конференции). А пока на заседаниях текли другие вопросы, успевая и с каждым из них, — Ленин от своей огромной резолюции стал откалывать куски отдельных резолюций — отношение к войне, отношение к Временному правительству, отношение к Интернационалу, — и они проходили в той форме, как нужно, а в последнюю вот эту ночь, и когда часть делегатов уехала, протянул Ленин и остатки текущего момента уже в новом виде. (Да не забудем, что наши резолюции и не приспособлены для широких масс, они только объединят деятельность наших агитаторов.)
    
Наши противники говорят, что революция — буржуазная, и потому рано говорить о социализме? Так повернём: буржуазия не может выйти из создавшегося положения разрухи — и вот почему революция должна идти дальше! Гвоздь резолюции: социализм ставится нами не как прыжок, а как практический выход из создавшейся разрухи. Вот станет Россия одной ногой в социализм — и отметём старое ходячее выражение, что социализм это „массовая казарма”, „массовое чиновничество”, — мы вообще обойдёмся без чиновничества! И крестьяне — заинтересованы в социалистических преобразованиях, а хватит ли у них организованности — мы за них не отвечаем.
    
И при новом виде резолюции — Ленин не потерпел поражения, Каменев уже не сражался. И та программа, что три недели назад воспринималась как дикая — вот и стала, по кускам, официальной программой партии.
    
Каменев пока, на данном этапе, останется нашим делегатом в Исполнительном Комитете, хотя и неточный выразитель партийной линии: он хорош для выступлений, респектабельная фигура, и хватит с него. А живое дело — течёт другими каналами. На живое дело всё больше выдвигался Зиновьев. Совершенно доверенный в швейцарские годы и в курсе всех последних секретов — он и в Петрограде быстро приспособился, писал в „Правду” статью за статьёй и ещё обнаружился в новом качестве оратора. На конференции выдвигал его Ленин с частью докладов или ответов вместо себя — Григорий говорил абсолютно слово в слово как надо, его рост архирадует. Тогда, зная его трусоватость, Ленин подкрепил его, что нечего бояться и аудиторий массовых, — нас сейчас никто тронуть не посмеет. И Зиновьев — решился, и отлично справился в Морском корпусе, и на Франко-Русском заводе. И вот на сегодня требовало Ленина совещание фронтовых делегатов (наш Крыленко там), — послал Ленин вместо себя Зиновьева. Инструктировал: быть в меньшинстве — это большое преимущество, можно всё время идти в атаку. Самые выгодные лозунги: земля народу! опубликование тайных договоров! и раскрыть сундуки буржуазии! А про войну говорите особенно умело — тут искусство!
    
Между прочим присматривался и к Сталину: очень выдержанный, скромный, а умеет нажать на людей, где ему покажешь.
    
Ещё ж и такой стоял вопрос: что делать со Стокгольмской конференцией, затеянной западными оппортунистами и баранье подхваченной нашим Советом? Совет всколыхнул всеобщие надежды на эту конференцию, и представилась она массам как чуть ли не единственный выход из этой войны. (Альтернативный нашему.) И есть, действительно, выигрышные моменты: в Стокгольм не едут социалисты Антанты — можно бы разыграть хорошую игру против них. А немецкие социалисты, напротив, едут. (И наши германские контрагенты конечно ждут, что мы поддержим. Но вот тут-то мы бы и выглядели пособниками Вильгельма. Нет, господа, ваши прусские лбы слишком просты, наша игра сложней. Наш козырный ход — отшатнуться от ваших друзей.) Нет! мы — не едем! Это — комедия, прикрывающая сделки буржуазных дипломатов! (И дождался „браво” от „Русской воли”, как худший плевок, но приходится и такое сносить.)
    
Да правда, мерзко себе представить: ведь Бернштейну и Каутскому туда пути не закроешь. А то и Шейдеману. И со всеми этими слизняками — сидеть за одним столом? А хотя бы только с аморфными социал-демократами, — потеряться в их месиве? Нет! ваш соглашательский Интернационал пусть наконец умрёт! Да и что это за платформа — манифест 14 марта? И: только не так, как сделает петроградский Совет: вы едете? — а мы не едем. (Однако, учитывая иллюзии масс: на Совете голосовать не против, а воздержаться.)
    
Но тут же возникает следующий выбор: циммервальдисты собирают предварительно свой отдельный третий съезд. Ленин — крупнейший циммервальдист, знамя нашей партии — Циммервальд, и все большевики естественно ждут, что туда-то мы едем! И снова тонкий, неожиданный ход: нет! и туда не едем! (Только бы отделиться, отделиться ото всех! Да разве теперь любая международная конференция — путь к нашей власти здесь?) Исполнительный Комитет тоже в сторону Циммервальда? А мы — прочь! Рвёт грудь нетерпение: прочь от них ото всех! Пора, пора сдавать в архив и циммервальдизм, как и „старый большевизм”, отслужили! Циммервальдский манифест уже недостаточен, собирать тех, кто ещё левей. Если мы и поедем на совещание рабочих партий, то только таких, которые в своей стране уже революционно борются за переход всей государственной власти в руки пролетариата! (А таких пока нет.)
    
В собственной партии смятение, не ожидали. Ленин уговаривал конференцию: некоторые товарищи опасаются — мы изолируем свою партию? Нет, мы изолируемся от колеблющихся! Нет способа помочь колеблющимся, кроме того как перестать колебаться самим. Беря на себя почин такого окончательного размежевания, наша партия уже начала сплачивать элементы Третьего Интернационала!
    
Но товарищи — всё равно в смятении, на циммервальдскую хотят ехать. Сговорились с Зиновьевым и он выступил против Ленина, что наш уход будет большинству непонятен, и провёл решение: ехать. (Ладно, съездят наши последний раз, и то с информативной целью. Заседать ещё с такой сволочью, как Гримм.)
    
Поиск правильного пути в каждой данной ситуации в каждую данную минуту и есть высшее дело революционного вождя. И в поиске лозунгов новых и новых — постоянно быть настороже ко всему приходящему новому, выхватывать их — и на партийное знамя. Промелькнуло в прениях о трудовой повинности — да! несомненно! — общая трудовая повинность это нечто новое, такое, что составляет часть социалистического целого. Промелькнуло в прениях, что сейчас по России провинциальные советы уже гораздо решительнее и успешнее берут местную власть, чего нет в Петрограде, — да! это замечательно! и вспомним, что Французская революция тоже пережила полосу муниципальной революции, местные самоуправления стали её опорой. Мы узнаём эту ситуацию у нас! — возможно, и наша революция теперь потечёт через провинцию. (Впрочем, в Казанском Совете нашим и говорить не дают.) В столицах требуется долгая подготовка сил пролетариата, а на местах — уже можно непосредственно двигать революцию дальше, переходя к контролю над производством и распределением продуктов! В этом залог второго этапа революции!! (Григорий, всё время говорите: вся власть — не Совету, этому, а вообще — Советам!) Советы могут действовать без полиции, так как у них есть вооружённые солдаты. Советы могут заменить собой и старое чиновничество. Устраивать полную автономию мест, всевластие вооружённых рабоче-крестьянских масс!
    
Временное правительство препятствует всеобщему вооружению народа? противодействует немедленному взятию народом земли плюс контрреволюционная агитация Гучкова в армии? — так всесторонне усилим самочинные действия на местах к осуществлению свобод, смещению властей и контролю над производством! Проведём революцию — через провинцию!
    
А революция — вдруг совершенно неожиданно сама толкнулась в центре: сегодня — отставка Гучкова! Ошеломительное известие!! (И в самый же день отставки опубликовали в „Правде” охлаждающую резолюцию: предостеречь народ не сосредотачивать внимания на замене в министерстве одного лица другим, это беспринципная борьба парламентских клик, — и вдруг...) Главный столп Временного правительства — и так мгновенно пал!
    
А может — за ним слетит и всё правительство?? Так борьба этих дней уже себя оправдала! Сбили самого опасного, кто способен схватить власть и держать. А остальных — вышибем!
    
Гучков!? — никак не ожидал.
    
Но — именно, но именно, но именно этого и надо было ожидать! Кризис власти — не случайность! Временное правительство связано с англо-французским капиталом, а солдаты измучены войной, а грозный призрак бесхлебья и разрухи, капиталисты мечутся между отчаянием и мыслью о расстреле рабочих... 
    
И в такой-то момент подлые софисты из вождей Совета изворачиваются оправдать коалицию?! А как участвовать в коалиции, надо же иметь расчёт: меньшинством? — значит быть там пешками. На равных? — ничего не выиграть. Большинством? — так вот и надо правительство свергать! Да, переход всей власти — к Советам!!
    
И пусть в этих Советах эсеро-меньшевики опозорятся — ещё лучше, покажут себя массам: всё им — ждать: конца войны — ждать, земли — ждать, и предательство с займом — позор! полная и безусловная измена социализму! интернационализму! классовой борьбе! На этом мы проведём перевыборы в Советах — вот лозунг! Систематическая борьба внутри Советов за торжество пролетарской линии! Именно сейчас, когда буржуазная власть зашаталась, — главный удар переносить на оппортунистов социализма! Что пишут их профессора, какая комическая аргументация: если мы порвём с союзниками, то у нас нарушится с ними торговля, которая нужна, чтобы расплатиться с их же долгами. Круглый идиотизм! А просто — ничего не платить финансовым бандитам — это им не приходит в голову?! И так они во всём. Вот Церетели на Четырёх Думах — ведь позорная речь, выбросил за борт все идеи марксизма и классовой борьбы, растерялся перед цензовой публикой, — какая такая „демократическая буржуазия”, „две части буржуазии”? какие между ними классовые различия? Значит, рабочие и крестьяне, ограничьтесь тем, что приемлемо для буржуазии, не берите заводов и земли? Нет, парламентский кретинизм их погубит, Церетели сдаёт Советы буржуазной политике. А диктатуру пролетариата и крестьянства назвал „отчаянной попыткой”? Да как же можно, оставаясь демократом, быть против диктатуры пролетариата и крестьянства? А Учредительное Собрание разве не будет диктатурой большинства? Как можно опасаться гражданской войны против ничтожного меньшинства? Церетели запутался окончательно. (Он и Чхеидзе представляют интересы зажиточных крестьян и части мелких хозяев.)
    
А в „Известиях” они и вовсе распоясались: Красная гвардия для них — угроза единству революционных сил, захват помещений — анархия, и докатились до такой формулы: „нарушение частных интересов приносит величайший вред делу свободы”! А? Ну, предатели социализма метят себя сами. (Красную гвардию будем крепить, но против регулярной армии она не вытянет, надо ослаблять армию.)
    
Отряхивая все сопротивления, Ленин всё крепче становился на обе ноги. Вот едут через Германию Аксельрод, Мартов, ещё 150 человек (теперь и все попрут, да опоздали), — теперь меньшевикам нечем крыть, придётся заткнуться.
    
Однако деньги поступают медленнее, чем ожидал. А нужны — край. Бешенеешь от задержки стокгольмских курьеров, пакетов, переводов.
    
Тут ещё этот сюрприз: английская разведка нащупала группу Парвуса. Но в неуклюжей военной телеграмме, прорвавшейся в прессу, написали: „секретное совещание русских евреев в Копенгагене”? — и получили круговую отповедь, по зубам! погромная попытка! мы оскорблены повторением старых приёмов самодержавного правительства! душители евреев всегда были и нашими палачами! Привлечь к уголовной... 
    
А Парвус — не осторожен.
   
   
    
     
139
    
    
Вчера князь Львов был непоправимо ранен, как враждебно отбрил его Милюков, не захотел искать дружественного взаимосогласия для спасения правительства. И все пути снова затемнялись, заслонялись.
    
Может быть, подействует на него общий коллективный уговор коллег? Вчера назначили заседание кабинета в ранне-вечернее время, чтобы Милюков и Шингарёв могли присутствовать до отъезда в Ставку. Они и приехали, — но Милюков совершенно каменный, не подступись.
    
А Гучков — и вовсе не приехал. От него только: отставка Корнилова. Жуткая ситуация.
    
В заседание набралось вопросов. Утверждение подготовленного Шингарёвым приказа о нормировке потребления и распределения хлебных продуктов. Составление волостных карт для подготовки земельной реформы. Принятие дара в 645 десятин леса от члена Думы Гронского. Потом — как устранить медленность в обнародовании постановлений правительства? может быть иногда вводить их по телеграфу?
    
И опять же — эта скандально-неприятная история с занятием дома герцога Лейхтенбергского... 
    
Вчера уже только поздно ночью позвонили князю Львову домой, что анархисты согласились временно освободить дом, заперли и отдали ключи от него — комиссару Коломенского участка Харитонову, — а это оказался большевик, недавно приехавший с Лениным через Германию, и тоже не хотел помочь своей милицией.
    
Ну, слава Богу, хоть временно. (А герцог-то и вообще ничего не знает...)
    
Ну, уж хоть сегодня-то, в воскресенье, можно было князю передохнуть душой? Намерился: начать день не торопясь, а на обед поехать в гости.
    
Как бы не так!! Ещё дома, среди дня, он получил убийственный — убийственный! — документ: личную записку от Гучкова — отставку!!
    
И перечитывал, перечитывал эти немногие строки, всё не веря в их разительный смысл: „... грозят роковыми последствиями... самому бытию России... тяжкий грех в отношении родины...”
    
Страшные слова. Хотя и со значительными преувеличениями.
    
Но страшней того, что Гучков нанёс этот удар правительству — в спину, коварно, не предупредя, да ещё непоправимо: вот извещают, что он сегодня же объявил свою отставку и в Таврическом, так что ничего нельзя ни исправить, ни взять назад?
    
Всю трудность видели в Милюкове — а оказалась в Гучкове?
    
Теперь в воскресенье, среди дня, пришлось переполошно созывать отдыхающих министров на заседание.
    
Собрались уже ближе к вечеру.
    
Да ведь как же так неблагородно? Ведь после апрельского кризиса сговорились: ни один министр не имеет права уйти без согласия всех.
    
А Гучков — вот не приехал и объясниться.
    
Порвал. Стукнул дверью.
    
И чтоб ещё непоправимей — отдал уже и приказ по министерству, и сам назначил себе заместителей.
    
Но и, кажется, заместители тоже все уходят в отставку?
    
Полный и мгновенный разгром.
    
Да ещё в отсутствие Милюкова, Шингарёва... 
    
У князя — шла кругом голова. Так сложно — он ещё в жизни не попадал.
    
Посылали Терещенку на уговоры Гучкова.
    
Никакого успеха.
    
Кажется больше всех на заседании возмущался Владимир Львов. Что он только что развернул творческую работу. Созвал новое, демократичное присутствие Синода. Направил его с политических интриг на церковное строительство. Объявили синодальную амнистию. Уволили Антония харьковского. Приняли бракоразводную реформу. Готовят реформу епархиального управления. И в такой момент — удар в спину?
    
„Удар в спину” — это было общее мнение. И загорелись министры, и даже незадиристый Годнев, — ответить Гучкову достойным заявлением, опозорить его на всю Россию!
    
Вспоминали его на последних заседаниях: непроницаемого, глубоко безнадёжного, в стороне ото всех важных прений. Так вот оно в чём было дело! — он готовил взрыв изнутри кабинета... 
    
Да и не жаль потерять такого министра! 
    
Сперва ничего другого и обсуждать не хотели — а как пообиднее для Гучкова составить заявление.
    
Некрасов, весь бурый, ругал Гучкова последними словами.
    
Набоков сидел со сжатыми губами.
    
Хладнокровнее всех, как ни удивительно, держал себя Керенский. Он — как будто всё это так и предвидел. И не гневался, а искал выхода из положения. Да, это и будет хирургический нож, вскрывающий язву. Это безусловно повлияет на Совет. Теперь именно откроется путь к коалиции.
    
И несколько раз конфиденциально удерживал Львова — не спешить вызывать Милюкова и Шингарёва из Ставки: мы лучше наладим дело без них.
    
Бегал звонить в Исполнительный Комитет — но все уехали в Морской корпус на пленум Совета, опять же мешало воскресенье.
    
Тем временем всё обсуждали и обсуждали ответное заявление Гучкову от правительства. Впрочем, завтра понедельник, и его не опубликуешь раньше вечерних газет.
    
А тем временем формулировки к Гучкову стали и смягчаться.
    
Да князь Львов и всегда предпочитал — по-мирному. Понятия мести — не было у него.
    
Но все согласились, что надо теперь созвать в Петрограде Главнокомандующих, с ними советоваться.
    
В жарких обсуждениях протекли предвечерние и вечерние часы, пропало воскресенье.
    
Тут приходила представляться депутация „крестьянских депутатов от петроградского гарнизона”, выходили несколько министров к ним. Спрашивали депутаты более всего: как бы прекратить земельные сделки, чтоб земля не утекла в чужие и иностранные руки. Керенский властно ответил им, что этот вопрос в принципе правительством согласован (ещё-то не совсем...) — и, он обещает им: закон воспоследует. Так же — и на леса, и на недра.
    
А на внезапном заседании решали же и текущие дела.
    
Призыв на действительную службу женщин-врачей до 45 лет, и какие льготы им по детям. Писарю хабаровского вещевого склада заменить приговор к одному месяцу тюрьмы на три недели содержания на хлебе и воде. А унтер-офицеру подвижной хлебопекарни Юлиану Царенюку приговор в дисциплинарный батальон на 2 года отсрочить до окончания войны.
    
Уже было к 10 вечера, когда Керенский согласился, чтобы Львов вызывал Милюкова и Шингарёва.
    
А вызвать — чтобы мочь и объяснить, в чём дело, проще всего было по прямому аппарату.
    
Из довмина? из Главного штаба? из Адмиралтейства?
    
Львов мужественно выбрал самый неприятный путь: из довмина. И объясниться с Гучковым, всё равно этого не миновать. Уж всё в один крестный день.
    
С тяжёлым чувством подъезжал к довмину.
    
А оказалось: Гучков этим вечером уже и съехал к себе на квартиру, нету.
    
Ну, тем и легче.
    
Встречал Новицкий. И он, и Филатьев, и Маниковский так понимали теперь, что новый министр их не оставит на месте.
    
— Пока исполняйте свои обязанности, голубчик... 
    
У аппарата был сперва Алексеев, — и жаловался ему князь на Гучкова, и просил пригласить всех Главнокомандующих в Петроград на этих днях. Потом вызвали Милюкова, и тоже нелегко разговаривать после давешнего.
    
В 11 часов вечера, распаренный, вышел князь из аппаратной — из довмина, — и ещё на улице не сразу сообразил надеть шляпу.
   
   
    
     
140
    
    
Позавидовали бы лучшие парижские санкюлоты, какую мы революцию устроили в петроградском городском хозяйстве!
    
Ещё в ранние дни революции, когда городской думе и значения не придавали, а общий напор был сокрушительный, сопротивляться никто и не мыслил, — втолкнули в городскую управу силой Совета, без выборов, группу как бы рабочих депутатов, а среди них успел Гиммер направить и своего приятеля Никитского, профессионального революционера, который по толчку и докатился до поста товарища городского головы. Кажется, невелика должность? — ого, ещё как пригодилась. Сейчас, когда революция в крупных контурах пошла на попятный, — Никитский в городской думе устроил такую славную социальную революцию — Гиммер от души хохотал, бескорыстно наслаждался.
    
А что ж, будете знать: истинная цель всякой революции — социальная, а не политическая! Только перехлестнув социальный рубеж — революция и исполняет свою историческую роль. 
    
И всё совершилось в три дня. 26 апреля, зазвав на хоры побольше своих, Никитский произнёс в думе публичный доклад — „Об увеличении содержания городским служащим и рабочим”, а именно: всем трамвайщикам и рабочим — немедленно — и вдвое! Прибавка, не виданная ни в России, ни в Европе! От старых гласных какой поднялся шум: касса пуста, откуда брать? отложить обсуждение, проект должен быть проверен финансовой комиссией. А трамвайщики с хор: никаких отложить, завтра не выедем на линию!! А рабочие с хор — прямо матом в гласных. Пришлось просить гласных-социалистов идти на хоры уговаривать рабочих дать думе два дня для обсуждения. Рабочие с трудом согласились: только если завтра выдать каждому рабочему городского хозяйства по 50 рублей авансу и объявить им бесплатный трамвайный проезд.
    
Но два дня прошли в ещё худшей суматохе — и никакого согласия в думе не состоялось до заседания 28-го, когда снова навалили непрошеные гости на хоры ещё в большем числе, вот балкон обвалится. Цензовые гласные уж как ни объясняли, выступало их человек 30: нельзя увеличивать расходы, не имея сперва источников покрытия; у нас и так дефицит 68 миллионов, а при этом требовании станет 93; единственный источник городского дохода был трамвай, но и он перестал его приносить (Никитский: потому и разруха, что низкая расценка труда). Петроград — горький бедняк; ввести прямой налог в дополнение к государственному — но результат скажется не раньше конца года; повысить плату за трамвай с 10 копеек — до 15? до 25? до 30? удорожить воду, газ? Никитский им криком: „Найдёте! Трясите сундуки богачей! Банки дадут! — а нет, так рабочие возьмут силой!”, — и с хор одобрительный рёв. И часть гласных дрогнула — и с гласными-социалистами уже получилось большинство. И новый либеральный городской голова (по духу похожий на князя Львова) возгласил: „Светлее смотреть в будущее, не бояться расходов, диктуемых жизнью. Мы сильны доверием населения, а средства как-нибудь найдём.” И проголосовали всё повышение в полном объёме, да сверх того двухмесячные в год наградные, и ещё квартирные. Это приняли 28-го. А 29-го заявили бунт городские канцелярские служащие: хотя от нас требуется образование, знания — а теперь рабочие будут получать больше нас, даже судомойки и сторожа? Требуем устранить несправедливость! Требуем удвоить и наши оклады, и срочно! — иначе прекращаем работу. Никитский предложил добавить и им, это будет ещё 5 миллионов.
    
Отлично! Раз начавшись, социальная революция уже не может быть остановлена!
    
Но только вот эти немногие радости, да ещё своя газета, свой капитанский мостик, откуда можно и швырнуть в лицо правительству, и страстно договорить, в чём не удалось убедить на Исполкоме. (Впрочем, и в ней был бунт конторы и экспедиции: не хотят распространять газету, направленную против правительства да ещё и против Совета!) Речь Гиммера на совещании с правительством — ни одна газета не напечатала, так хоть у себя. А так-то — тучи апрельского кризиса нисколько не разошлись, гроза не освежила, атмосфера оставалась дряблая, пакостная. Блестящий эпизод апреля — как взволновались массы против милюковского низкого коварства, изумительное по силе и красоте народное движение, и как Совет властно успокоил его, — этот замечательный эпизод революции не стал вехой для её новой поступи, но Исполком малодушно положил свою силу и власть к ногам буржуазии, когда, напротив, она заслужила экзекуцию. За какое жалкое правительственное „Разъяснение”, никуда вперёд не продвинутое к миру от вызывающей милюковской ноты, — заплатили советским вотумом поддержки займа, — займа затягивания войны, удар в спину германской социал-демократии, позорный день Совета! последний конец циммервальдского большинства! началась эпоха советской шейдемановщины. С недосягаемых высот февральской победы — и к такому бесславному падению демократии! Обыватели из исполкомской правой, поссибилисты, всё погубили, — попали в руки плутократии, заложили основы бургфридена с империалистическими кадетскими патриотами! Мелкобуржуазная часть Исполкома, слепой и глухой Церетели, готовы были создавать блок с „живыми силами буржуазии”. А уж буржуазия ликовала, устроили демонстрацию Четырёх Дум, показывали, что правые элементы не подавлены, и готовы снова мобилизоваться. Двоевластие — им не нравится! им нужно полновластие буржуазии. Они ещё недостаточно обожглись на своих контрдемонстрациях 21 апреля — не представляют, какого „духа” могут вызвать и потом уже не загонят. И какие потоки инсинуаций против большевиков! (Да никак не доказано, что стреляли ленинцы, а гораздо верней тут действовала рука черносотенной провокации из бывших царских полицейских сфер.) Ну подождите, вы сами поднимете на себя бурю, и Ленин вам ещё покажет, и вспомните вы, когда вашего „великого лидера” Милюкова и его сподвижников просто арестуют!
    
Вне себя! вне себя был Гиммер! — хотя, конечно, успокаивал себя, что всё вытекает из непреложных классовых тяготений, а логика классовых интересов всё равно окажется сильнее самых благожелательных намерений господ „внеклассовых идеалистов”.
    
Но не было другой платформы борьбы за Совет, как оставаться активным членом ИК. (Иногда, от чувства справедливости, и одёрнуть их, как в случае с Корниловым: нельзя же публично бестактно объявлять гарнизону, что „только ИК может располагать” войсками, — что тогда остаётся командирам, кто останется служить? Конечно, можно и отставить Корнилова, и даже вообще упразднить всякую военную власть, — но оставляя её на месте, нельзя лишить её функций.) Продолжать и продолжать их убеждать выправить линию относительно правительства. Можно его и терпеть, оно могло бы и лояльно осуществлять ясно выраженную теперь волю народа, — но при корректировке его личного состава (Милюкова — в шею) и заставить вести демократическую внешнюю политику. Снятие Милюкова было бы реваншем демократии, демонстрацией её силы и сохранило бы её престиж перед западным пролетариатом.
    
Потерпев поражение в исполкомском голосовании позавчера, Гиммер с новой силой сеял в газете аргументы за коалицию. Наша ситуация не предусмотрена Интернационалом, и не надо искать европейских аналогий. У нас носитель государственной власти фактически уже всё равно демократия. Всё равно Совет уже и так отвечает за политику Временного правительства. Чем капитулировать перед Милюковым, как ИК уже совершил, — лучше войти в коалицию и стать твёрже, а буржуазных министров сделать нашими заложниками. Преимущество то, что не остановится государственная машина, и правительству остаются подчинёнными средний класс, чиновничество и офицерство. Коалиционное правительство есть наша дань органической работе с промежуточными слоями. Но, конечно, да: это — заведомо неустойчивая и мимолётная комбинация. Но пока большинство Исполнительного Комитета и не хочет брать в руки власть полностью (а может быть через 3-5 недель мы уже и дозреем?) — то ничего другого пока не остаётся.
    
Утром вышла газета — а днём стало известно об отставке Гучкова. (Да как узнал! — случайно, от доктора Манухина. Все эти дни сфокусировавшись на Милюкове, Гиммер как-то упустил из виду Гучкова.) Ну что ж, тем более! Этого и можно было ожидать. По всем своим воззрениям и прошлой деятельности Гучков и не был способен усвоить принципы новой свободной России — свобода и равенство в казарме, превращение солдат в граждан. Непримиримый враг демократии, он по мере сил нам мешал, а теперь вот ушёл — и это как раз знак, что остальное правительство не хочет порвать с демократией! И созрело для коалиции с социалистами.
    
С другой стороны, правда, ослабил позиции Керенский своей истерической речью: до сих пор революция так любила его — и к чему вдруг эти „взбунтовавшиеся рабы”? — свинцовый дождь в рабочие сердца и сладкая кость буржуазной прессе, так и накинулись обсасывать, чего сами сказать не смели: катимся в гибель! Стал — меньше, меньше уважать Гиммер Александра Фёдоровича: нет выдержки, а без этого революционер погиб. Откуда такой пафос отчаяния?
    
А Исполком сегодня же вечером думал сделать два важных шага двумя воззваниями — и собирал Совет. Совет — послушен, у него своих лидеров нет, утвердит. Гиммер уже прочёл эти два подготовленных воззвания, прочёл буквально в ужасе. И нечего было ему на Совете делать, — а пошёл.
    
Из ревности. В том же самом Морском корпусе, где полтора месяца назад голосовал Совет его великий Манифест 14 марта, — теперь собирались топить его в соглашательском болоте, и не было у Гиммера сил помешать. Но — посмотреть этот спектакль, потравиться.
    
Теперь не стояли, теперь густо сидели в большом зале на скамейках, свезенных из разных помещений города. Не пошёл Гиммер в президиум, затиснулся среди высоких плеч и голов, не всё хорошо и видел. Началось с представления, в каком нуждаются массы: вручение красного знамени от завода „Динамо” какому-то сибирскому полку. Сам полк с оркестром подошёл в это время к Морскому корпусу по набережной, и Чхеидзе выходил туда его приветствовать, а здесь на эстраде растянули знамя, чтобы видно было надпись: „за свободу, равенство и братство”, чтобы солдаты знали там, за что они борются, а какой-то простак объяснял, что месяц назад от завода ездил в окопы с подарками, посмотрел, как живёт наша многострадальная армия, и почувствовал, что не может оставаться в тылу, пока они несут лишения, — и уходит на фронт и зовёт всех идти, даже как один человек, тут в Петрограде много рабочих лишних. Ждал, что за ним так и польются? — нет, время теперь не угарное.
    
Чхеидзе — а становится он всё потерянней, и голос слабей, произносил вступление, половине зала не слышное, из фраз, которые ему навеял Церетели. Сперва — что он с великим восторгом выслушал речь рабочего, и отныне нам не страшны никакие козни врагов свободы. (Вот так из пустячного случая накачивают милитаристский энтузиазм.) Потом — сразу о Манифесте 14 марта, что ещё не совсем виден результат (допустим), и надо вторично обратиться к народам мира для объяснения целей русской демократии (но подменённых!). Что, вот, будет международная социалистическая конференция, а надо воссоздать и Интернационал (это верно), — но мы не можем кончить войну мановением руки, и надо приложить усилия, чтобы фронт не дрогнул, и чтобы каждый солдат знал, для чего он держит винтовку в руке.
    
Сразу и выложил всю соглашательскую программу. Оглушительный поворот! — Совет рабочих депутатов начинает поддерживать империалистическую войну?
    
Но только начиналось. Теперь Скобелев звонким пустым голосом стал делать доклад. Свергнув царя, мы сняли вопрос о международном жандарме, и все народы смотрят на нас с надеждой. Мы хотим мира скорого, но не сепаратного. Мы не хотим заключать его за спиной Франции и Англии, и остаться одни и быть раздавленными. И мы против того, чтобы на фронте один корпус или одна рота сами заключали сепаратный мир, когда другие бьются.
    
И собрал аплодисменты. Настроение даже советской массы сильно отклонилось от мартовского.
    
Скобелев — яркий пример ходячего пустого места, такой он был и всегда. Сплошное недоразумение, что он руководит именно международными делами, совсем же ему недоступными, — и именно он поедет на Стокгольмскую конференцию.
    
Потом стал читать резолюцию, в ней перемешано и правильное: война — чудовищное преступление, чудовищные прибыли империалистов, они всегда победители, а трудящиеся всегда побеждённые, русская революция — не только национальная, но первый этап революции международной. Но и тут же: будто Временное правительство усвоило „без аннексий и контрибуций” и теперь вы, социалисты союзных стран, не допустите, чтобы голос русского правительства остался одиноким, заставьте свои правительства тоже... 
    
То есть великую международную задачу социалистов свели опять к служебной цели: вытаскивать грязную войну, и даже помогать милюковскому правительству. Омерзение. Не сделав сами в области мирной политики ещё ничего, достойного великой революции, мы уже просим помощи европейских братьев. И ошибка та, что в отличие от гиммеровского Манифеста — теперь всё внимание не к австро-германским социалистам, а к союзным, замыкаются в кольцо Антанты.
    
Наконец — о Стокгольмской конференции. (Ещё бы Гиммер был не за неё! Это — утренняя звезда на нашем небосклоне, и последние шовинисты те англо-французские социалисты большинства, которые порицают её как „германский манёвр”. Больно пришлось, что и Ленин — совершенно непрогнозируемый! — отказался от конференции.)
    
Тут посыпались заявления, чтобы на конференции были представлены, независимо от своих государств, — грузины, украинцы, белорусы, евреи, финны. Это правильно.
    
Потом раскачал прения неудержимый, всем уже известный анархист Блейхман. Русская революция совсем не была демократической, а — анархической! А социалисты — помогают Гучкову и Милюкову! (Метко.) Крестьянин и рабочий должны всё захватить в свои руки — и будет рай на земле. И не пугайтесь, что нас — меньшинство: революционное настроение растёт! — а резолюции никем не читаются. (Хотя нужны серьёзные коррективы, но темпераментно поддал!)
    
Тут перенял большевик (мелкий, крупные из них перестали сюда ходить, и правильно). Что Интернационал в 1914 пал от одного револьверного выстрела, и буржуазия смеялась. Да разве можно при капитализме строить здание, чтоб оно не развалилось? Только тогда может быть Интернационал, когда во всех странах произойдёт революция. Вместе с Шейдеманами не стройте изменнических замков Интернационала!
    
И опять анархист — Сахновский (их мало, но красноречивы) . Вместо конференции с профильтрованными социалистами — пусть в Германию едут наши люди раздавать прокламации о том, чего желает русский народ. И разбрасывать их с аэропланов. И почему мы не можем брататься? Мы поедем на фронт говорить с немцами!
    
Ему кричат: милости просим! а мы на своих плечах немцев испытали!
    
Тут вышел солдат, и:
    
— Я проклинаю те условия, что я не так умён, как Скобелев, и не могу ему ответить. Ещё нужно подумать, защищать ли свободу, я думаю — мы империалисты. Бараны те, кто повели меня 21-го на улицу. Устраните власть — и мы тогда всё сделаем.
    
В зале и смех, и шум. Мыслящая материя ищет своего пути к постижению бытия. И характерны большевицкие нотки. А им — перегораживают пути свои же социалисты.
    
Но в интернациональном обращении всё же много и правильного. Против — голосовали только анархисты и максималисты, это малая кучка. А большевики воздержались. Принято.
    
И теперь вышел Церетели, оправдывать своё порочное обращение к солдатам. Не лично его как человека, но как успешного лидера соглашательского большинства Гиммер стал просто ненавидеть. Уверенно говорил, и слышно хорошо.
    
Маскировал, что обращение к солдатам — не самостоятельное, а примыкает к решению об Интернационале: наша инициатива созыва конференции погибла бы, если бы сейчас был прорван фронт, и погибла бы революция. И западные народы, не освободившиеся от империалистического дурмана, сказали бы: вот к чему приводит революция, к погибели своей страны. Так вот, надо внушить всему нашему населению, что мир наступит тогда, когда мы будем сильны. (Ну, типичный же милитаристский трюк из лаборатории плутократии!) „Без завоеваний” поняли так, что не надо и наступать. Но по стратегии иногда надо и наступать, для самой обороны, предотвратить беду. Нужно внушить всей демократии, что борьба за мир совсем не есть заключение мира, да ещё сепаратного.
    
Это слушать невозможно! Тошнотворная, наивная, лживая речь „благородного” вождя в интересах магнатов союзного капитала. Ваша „борьба за мир” приведёт к захватам в духе Милюкова. Беспощадно проматывая силы революции, набирают взамен громкие наивные слова о престиже революции. Развращение революционного сознания масс! Революция, демократия и армия — головой выдаются буржуазии! Превратили Совет — в придаток Временного правительства. Буржуазия видит Совет — у своих ног... 
    
Нет! Если революция не убьёт войну — война убьёт революцию.
    
Думал ли Гиммер в победном вихре Февраля, что так скоро, беспомощно доживёт до этого великого предательства?.. Подставили двух послушных депутатов от армий — скорей, скорей воззвание к солдатам!
    
И вот — оно. Его писал Войтинский, — ещё на памяти, как был боевой товарищ, а засосало в то же болото.
    
Товарищи солдаты на фронте! Лишения, которые вы сейчас несёте, — дело рук царя и его приспешников, грабителей и палачей. Совет обратился ко всем народам с воззванием... но ничего оно не будет стоить, если полки Вильгельма... Что будет, если русская армия сегодня воткнёт штыки в землю? Разгромив наших союзников, германский император, помещик и капиталист поставят свою тяжёлую пяту на нашу шею... Мы зовём к революции в Германии и Австро-Венгрии, но нужно время, чтоб они восстали, а это время никогда не наступит, если вы не сдержите натиска врага на фронте. Теперь вы защищаете не царя, но своих братьев. (Лукавая казуистика!) Но нельзя защищаться, решив во что бы то ни стало сидеть неподвижно в окопах; иной раз ожидать нападения — значит покорно ждать смерти. Не отказывайтесь от наступательных действий. (Всё-таки — тон умоления, раскат революции так просто не остановишь!) Вы с открытой душой идёте брататься, а германский военный штаб использует... 
    
Большевики требуют: прежде чем обсуждать воззвание здесь — обсудить его на заводах и в полках! Чхеидзе вставлен в колею: Совет — самое высокое собрание. Кричит большевик: „Тут зажимают рот! Буду жаловаться своим шести тысячам избирателей!”, — а ему кричат обмороченные: „К пушке его привязать! В Германию отправить!” И — всё равно заголосовали.
    
Как сказал вчера Керенский, правда, лучше б не дожить до этого дня. Предали Манифест... 
    
Но и на этом вожди не успокоились, нет! Опять Церетели. Спекулируя на советской конъюнктуре, он полный хозяин здесь. Сегодня приняли два исторических документа, но у нас есть и внутренний фронт, и имя ему — анархия. И анархия переходит в действия, мы с этим не можем помириться. Все свободные помещения должны быть на учёте, и нельзя их занимать без Исполнительного Комитета.
    
А, ещё ж эта у вас заноза! Ну, и как вы справитесь, посмотрим? Анархистов — уговорами не возьмёшь, а большевиков — так и уговаривать не посмеете.
    
А вот как. Выходит со словом круглолицый Гоц. Не покрасневши, берёт на себя революционный ветеран полицейскую задачу против своих же революционных товарищей. Вот, он вчера ездил на переговоры с анархистами в захваченный дом герцога Лейхтенбергского. Ночью они ушли, а сегодня проверено, что они наделали. Полный хаос, перепорчены ковры, портьеры, мебель. (Вряд ли в этом зале найдёте сочувствие герцогу.) Вскрыты все хранилища, взломаны шкафы, побиты вазы. Разорили кладовую съестных припасов, винный погреб, шампанское. (Охлос облизывается — жалко нас там не было.) Унесено ценное оружие, даже шпага Наполеона, всё столовое серебро, переоделись в костюмы герцога и в кружева — и только тогда уехали автомобилями.
    
Оживление и гогот. Не рассчитал Гоц. И не стыдно ему продолжать?
    
А сейчас захватили за Невской заставой особняк детского садика. А теперь — Гоцу ехать на переговоры и в дачу Дурново. И он просит Совет поддержать решение Исполнительного Комитета: выразить резкое порицание захватам.
    
На трибуну вырывается необузданный лохматый Блейхман. Если Совет примет такое постановление — он станет на буржуазную точку зрения. Большевики и эсеры тоже занимают чужие помещения — а когда занимают анархисты, то поднимаются сразу разговоры. Пусть господа, которые заседают в вашем Исполнительном Комитете, пьют шампанское с герцогом и с Дурново — а мы, анархисты, не сойдём со своего революционного пути и не подчинимся!
    
Невыгодный момент для Исполкома.
    
И максималист-булочник присоединяется к анархисту: Совет не имеет права лишить жён и детей рабочих — парка герцога Лейхтенбергского.
    
Но нашёлся выгодный момент и у Гоца:
    
— Что касается защиты интересов Дурново, то я в своё время за покушение на него отбыл 8 лет каторги, не знаю как Блейхман. Мы — не Дурново защищаем, а общественный порядок.
    
Отбил удачно. 
    
Вышел эсер:
    
— Эсеры получили помещение с согласия власти, у нас не было никакого. А вот анархисты захватывают, хотя их товарищ Сахновский имеет собственных две дачи и мог бы их пожертвовать партии. Надо сначала жертвовать своё, а потом захватывать чужое.
    
Хохот и бурные аплодисменты. И Сахновский же тут, в зале, попал.
    
Большевик кричит: „А у Скобелева есть имение!” (Тоже правда.)
    
Тут анархисты стали ругать Гоца и Церетели поносными словами. Президиум пригрозил принять меры против тех, кто не умеет пользоваться свободой слова.
    
И проголосовали готовую резолюцию: захваты имущества пагубны для дела революции, они создают почву для провокаторов. Учиняющие такие захваты — ослушники воли революционного народа и пособники контрреволюции.
    
Постыдно для Совета. Это буржуазии пугаться анархистов, но не нам.
    
И — подавлены анархисты: их 9 голосов против двух тысяч.
    
А большевики — не против, не стали и воздерживаться, проголосовали за, как ни в чём не бывало. Уже и в рядовых влил Ленин свою выдержку.
    
А что ж? Развитие страны и армии — опережает уже и Совет! Ленин прав: революция, конечно, в тупике, и её надо перетряхнуть. Истинное движение революции вперёд теперь, конечно, возможно только через завоевание Совета пролетарскими группами. Да уже устарело и деление на большевиков и меньшевиков: есть крыло революционное, и есть крыло социал-патриотическое, и в пределах первого могли бы социалисты объединиться, — а Плеханова конечно не пригласим, да теперь и не Церетели, никого, кто стоит за „национальную независимость”.
    
Но непостижимый Ленин, кажется, и рубил сук, на котором сидел. Он не хотел объединяться даже и с революционными социалистами. Он, вот, не хотел даже ехать разговаривать с западными социалистами. Он, вот, вооружал свою отдельную Красную гвардию. Сокрушительно-захватная мудрость. Или просчёт?
    
    
    ДОКУМЕНТЫ — 22
    
    
    
     
1 мая
     
     
ИЗ АРМЕЙСКОЙ ГРУППЫ ЭЙХГОРНА —
     
В ГЕРМАНСКОЕ МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ
     
     
... генерал Драгомиров вызвал наших офицеров в Дюнабург и спросил об их предложениях. Они ответили, что приехали получить русские предложения.
     
Вчера вечером русским было сообщено, что сегодня утром к Драгомирову приедет парламентер с письмом от Восточного Главнокомандующего принца Леопольда Баварского.
     
Драгомиров отказался принять письмо. Однако его приняли под расписку армейские депутаты и обещали сообщить в Петербург.
     
Будут ли достигнуты непосредственные результаты для перемирия или мира — еще не известно. Но во всяком случае мы посеяли среди русских раздоры и получили хорошее средство пропаганды.
    
    
   
   
    
     
141'' (из „Правды”, апрель-начало мая)
    
    
    
     
      
Ещё вчера здесь распинали, 
      
Казнили... вешали... ссылали... 
      
Сегодня ж здание Суда 
      
Постигла праведная кара: 
      
По воле Армии Труда 
      
Над ним бушует вихрь пожара.
     
    
    
    
ПРИСОЕДИНЕНИЕ ЛЕЙБ-ГВАРДЕЙСКОГО ПАВЛОВСКОГО ПОЛКА.
    
26 февраля мы в 4 роте случайно услыхали, что наша учебная команда разошлась по постам и готова уже приступить к расстрелу безоружных рабочих. Это нас возмутило. Но нам удалось поднять только небольшую часть роты. Тогда мы решили выгонять солдат угрозой оружия. Это подействовало: солдаты начали выходить за ворота. Только в 5 ч. вечера мы окончательно вышли... Со стороны Невского проспекта наскакивал разъезд конных фараонов, от которых приходилось отстреливаться. За это время нас окружили войсками Преображенского полка. Видя, что мы попали в безвыходное положение, нам ничего не остаётся делать, как только скрыться в ворота нашей казармы. Командир батальона полковник Экстен всё время пытался нас успокаивать, чтобы впоследствии рассчитаться с нами по всей строгости закона. Полковник Экстен пал мёртвым от выстрела из револьвера... 
    
Из дневника рядового Георгия Лебедева
    
    
ИУДА. ... теперь Бурцев, на основании допросов бывших охранников, заявляет в „Русском слове”, что Малиновский был многолетним агентом департамента полиции... Будь же он проклят, этот Иуда, талантливый негодяй.
    
    
ПРИКАЗ ВОЕННОГО МИНИСТРА. Если бы во главе нынешней революционной армии стоял не друг покойного царского министра Столыпина (вспомните столыпинский галстук), а такой человек, каким был лейтенант Шмидт, — тогда не пришлось бы писать подобных приказов... 
    
    
     
      
Приказ Гучкова стоит похвалы:
      
Гучков готовит кандалы.
     
    
    
    
РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КРОНШТАДТ. ... всего убито 36 морских и сухопутных офицеров. Конечно, убийству подверглись лишь самые деспотические. Многие другие „драконы” (так матросы называют офицеров) были арестованы. Третью группу составили наиболее любимые офицеры, они были избраны на должности. Самые популярные офицеры выбраны сразу на несколько постов. Нужно прямо сказать, что все россказни о жестокости кронштадтских матросов — фантазия напуганного обывательского воображения... 
    
Р. Раскольников
    
    
... Буржуазия уже мечтает о разгоне „революционной банды ленинцев”. Она не прочь бы отделаться и от Совета Рабочих и Солдатских Депутатов... 
    
    
Письмо в редакцию. Я знаю одно: что Ленин выступал в Исполнительном Комитете, излагал там свои взгляды, и если его не арестовали, значит во взглядах Ленина ничего преступного не нашли... 
    
    
ПОГРОМНАЯ АГИТАЦИЯ В КИНЕМАТОГРАФАХ. Большинство куплетистов в кино-дивертисментах почему-то крайне заинтересованы, чтобы Ленин, якобы „состоящий на службе у Вильгельма”, был по возможности скорей отправлен в Германию... Необходимо принять немедленные меры... 
    
    
6-часовой рабочий день для конторщиков. Конторский труд, требующий большого умственного и физического напряжения... Это требование признано всеми научными авторитетами... но его, к сожалению, ещё не усвоили хорошо сами товарищи конторщики... 
    
    МАРСЕЛЬЕЗА СОЦИАЛ-ШОВИНИСТОВ:
    
     
      
Отречёмся, друзья, от марксизма, 
      
От доктрины великой, святой. 
      
Нам дороже кумир шовинизма, 
      
Нам не надо борьбы классовой.
     
    
    
    
Временное правительство требует присяги от рабочих… Даже старое самодержавное не требовало... 
    
    
О БРАТАНИИ СОЛДАТ. ... В Германии тоже начинается революция. И может быть недалеко то время, когда там будут свои Советы Рабочих и Солдатских Депутатов. Правительства Бетман-Гольвегов и Гучковых никогда не кончат войны.
    
    
Письмо прозревшего. У нас на Галерном острове слушали доклад т. Зиновьева и в результате вынесли его на руках. Я много перед вами извиняюсь, что я, благодаря своей темноте... С сего дня я презираю все вышеперечисленные газеты, кроме „Правды” и „Солдатской правды”.
    
Матрос Тимофей Ожогин
    
    
Рабочие завода Лесснер. ... Временное правительство насквозь империалистично... все его обещания ничего кроме обмана содержать не могут... невозможность Совету продолжать политику согласия с Временным правительством... 
    
    
ГЕНЕРАЛЫ ПРОТИВ БРАТАНИЯ. Солдаты, отправленные в сырые окопы для проливания крови, вдруг начинают брататься с немецкими рабочими и крестьянами в солдатских шинелях, тем самым срывая войну. Есть от чего прийти в ужас рыцарям и апостолам империалистической войны. Генералы Брусилов, Гурко видят одну дьявольскую хитрость... Русский Гинденбург — генерал Алексеев... Но почему немецкие солдаты, переброшенные с востока на запад, откажутся брататься с французами и англичанами? Не станут ли они и там делать те же попытки?
    
Р. Раскольников
    
    
... Братания никто и ничто теперь уже не остановит. В организованном братании — единственная надежда человечества кончить эту братоубийственную войну.
    
    
Пара слов об одном из слуг капитала, Плеханове... Нет, господин бывший социалист, братание, которое мы поддерживаем на всех фронтах, ведёт не к „сепаратному” миру, а ко всеобщему... 
    
(Ленин, анонимно)
    
    
”БУРЖУА, В ОКОПЫ!” Бегство от воинской повинности — повальный грех буржуазии. За 1000 рублей самого здорового краснощёкого буржуа причисляли к группе умирающих и вместо него забирали из деревни больного старика. А сколько подрядов и поставок на оборону специально выдумано, чтоб освобождать целые группы людей от воинской повинности. На земляных и строительных работах числятся все те праздношатающиеся, которых вы видите на Невском, в театрах, в ресторанах, биржах и кафе для спекулянтов. Дело отсрочек передать в руки особой комиссии солдатских депутатов. Особое внимание обратить на банки... вся страна буквально в кабале банков. В конторах понапихана буржуазная молодёжь, отдающая своё жалованье прежним служащим старшего возраста за уступку должности. Потребуйте их на фронт — и буржуазная пресса станет взывать о мире!..
    
    
НА УЛИЦАХ ПЕТРОГРАДА 21 АПРЕЛЯ. ... Во всех этих столкновениях зачинщиками выступали черносотенцы, уже давно подготовлявшие свои выступления и подкупавшие наиболее податливых людей... сваливая потом всё на ленинцев... Имя Ленина раздавалось во всех падежах по Невскому проспекту, на некоторых плакатах было „арестовать Ленина” — того самого Ленина, которого столько раз арестовывало и ссылало правительство Николая Кровавого... „Чистая публика” бросилась на толпу женщин-работниц... Очевидцы утверждают, что стреляли городские милиционеры и юнкера. (Я по близорукости и вследствие темноты не мог разобраться в сплошной массе.)
    
    
СОВЕЩАНИЕ В МАРИИНСКОМ ДВОРЦЕ. ... Архиимпериалистические контрреволюционные речи министров... Напуганный резкой постановкой вопроса, Церетели упрашивал их. Желание замазать конфликт — такова красная нить речей Церетели.
    
К. Сталин
    
    
ТРЕТЬЕГО НЕ ДАНО. Гучков и Милюков рассчитали так: либо большинство Совета Рабочих и Солдатских депутатов отступит перед Временным правительством — и тогда СРСД станет совсем безвредным Политическим придатком к Временному правительству. Либо разгорится борьба — и тогда капиталистам, пожалуй, выгоднее обострить кризис сейчас же... Совершенно обманчивы надежды, что достаточно Совету потребовать — и Временное правительство уйдёт. Борьба предстоит серьёзная... 
    
    
... Гучковы и Милюковы стали у власти... Теперь буржуазия всех рангов и видов объединилась в общем чувстве страха и ненависти к пролетариату... Не находили в своём лексиконе достаточно ругательных слов, чтобы выразить свою злобу к рабам... 
    
    
     
      
Кость барская, изъеденная злостью,
      
Рискнула в бой вступить с рабочей крепкой костью.
      
Весь чёрный стан готов:
      
Банкир, помещик, поп ли —
      
Из гнилозубых ртов
      
Несутся вопли.
      
Товарищи! Когда, дав слово блудословью
      
В желаньи затопить весь мир рабочей кровью...
     
     Демьян Бедный
    
    
    
В ЭТИ ДНИ. ... Бескровная схватка пролетариата с буржуазией, если не считать случайных, неизвестно кем сделанных выстрелов... 
    
    
НЕОБХОДИМО РАССЛЕДОВАНИЕ. ... Ген. Корнилов потребовал на площадь Зимнего дворца две батареи артиллерии. Пушки нужны были ему против революционных рабочих. Необходимо немедленное расследование всех обстоятельств корниловского приказа. Рабочий класс должен знать, кто затевал против него новое преступление.
    
    
 ЗАЕМ НЕВОЛИ. Временное правительство есть приказчик русских социалистов... пляшет под дудку английских банкиров... „Революции необходимы крупные денежные средства”, — поэтому мы даём деньги контрреволюции? „Заём свободы” затягивает войну. Совет дал капиталистам и деньги, и пушечное мясо... 
    
Г. Зиновьев
    
    
... Займы и бумажные деньги выпускаются только потому, что буржуазные классы не желают платить налогов.
    
    
... Этот офицер, продающий себя за несколько сот рублей в месяц для „защиты родины”, очевидно из имущего класса... привёл постыдное и грязное сопоставление, что Распутин и Ленин — это одно и то же... Окончание его „проповеди” было покрыто аплодисментами части обманутых солдат... Товарищи рукоплещущие... товарищ Ленин, проведший полжизни в изгнании за освобождение пролетарского класса... 
    
Делегат с фронта
    
    
... Что же дурного в фактическом перемирии? что бойня приостановилась и солдаты получили хоть небольшую передышку? Нам возражают, что это грозит сепаратным миром. Но откуда, каким чудом может прийти такой мир, если никто в России не хочет его? (Против такого мира наша партия, как известно, тоже протестовала не раз.) Почему перемирие на одном фронте „грозит” сепаратным миром на этом фронте, а не могло бы быть переходом к фактическому перемирию на всех фронтах?
    
(Ленин, анонимно)
    
    
... Эсеры перестали быть партией революции, выродившись в помесь „негра с апельсином”, партия крестьянских интересов ушла от крестьянства... Для движения безразлично, кто и как его обманывает — буржуазия ли корыстно или социал-патриоты по прекраснодушию... Гражданин министр Керенский! Позвольте не доверять вам, как и всякому другому социалисту, который пойдёт в буржуазное правительство.
    
    
... Встревоженные „Биржевые ведомости”, в которых, как известно, довольно сильно „пахнет” банком, забеспокоились... При чём тут „сыск”, господа? Почему народ не имеет права знать, кто именно является главными хозяевами таких могущественных учреждений, как банки, от которых зависит решение вопросов войны и мира?
    
(Ленин, анонимно)
    
    
ОТСТАВШИЕ ОТ РЕВОЛЮЦИИ. ... Исполнительный Комитет беспомощно топчется на месте, затрудняя поступательное движение революции. С каких пор аграрные движения стали „аграрными беспорядками”, „самочинные решения” вопросов недопустимы? А что такое Советы, в том числе Петроградский, как не „самочинно” возникшая организация?
    
К. Сталин
    
    
... Полиция бьёт простонародье и в Нью-Йорке, и в Женеве, и в Париже, мирволя капиталистам... Всенародная милиция — условие успешных муниципальных реформ в пользу трудящихся... Чтобы пролетарии могли в ней участвовать, надо заставить хозяев платить им заработную плату за все дни и часы, проведенные на службе в милиции... Организовать сразувсеобщую обязательную службу всех взрослых мужчин и женщин в милиции... Всенародная милиция — значит распределение хлеба пойдёт без хвостов.
    
(Ленин, анонимно)
    
    
К чему ведут контрреволюционные шаги Временного правительства. Телеграмма из Енисейска: „... Заслушав телеграмму министра Львова на имя назначенного комиссара Енисейской губ.... Мы протестуем против желания ввести опять чиновничество... не допустим управлять нами назначенным чиновникам... Они смогут повелевать только через наши трупы... Енисейский Совет Депутатов.”
    
    
Дохозяйничались господа из Временного правительства! ... хотят сохранить старый царистский аппарат управления. Такими шагами Временное правительство подготовляет восстановление монархии в России. Идея о необходимости „руководства” через „назначаемых” сверху чиновников является в корне фальшивой, недемократичной, цезаристской или бланкистской авантюрой... Реакционно-профессорские идеи о необходимости бюрократизма, контрреволюционные замашки... 
    
(Ленин, анонимно)
    
    
ОБ АНАРХИИ. Временное правительство жалуется, что отдельные классы, сословия, группы, не дожидаясь соответственных узаконений... Не понимают или не хотят понять: для буржуазной интеллигенции революция — это прежде всего завоевание политических прав, для миллионных масс революция — это прежде всего завоевание экономических улучшений, — земля, хлеб, 8-часовой рабочий день. Величайшей глупостью является думать, что в революции можно экономику отделить от политики... Благонамеренному буржуа и в голову не приходит, что это и есть революция — чтобы массы брали бы сами то, что нужно им для Улучшения их горькой жизни. „Самочинные захваты” рабочих, крестьян и беднейшего городского населения — это не „анархия”, а дальнейшее развитие революции. К действительной анархии ведут те группы и слои, которые высказываются против самочинных действий масс... Заставить миллионы людей по-прежнему голодать во имя того, что вот Учредительное Собрание нас рассудит... Хотите бороться против анархии? Так не мешайте рабочим и крестьянам дисциплинированно предпринимать ряд самочинных мер. 
    
Г. З/иновьев/.
    
    
Запугивание народа буржуазными страхами. ... Не проходит и дня, чтобы „Речь” не кричала об анархии, не раздувала известий и слухов об отдельных, совершенно ничтожных случаях нарушения порядка... Немедленную конфискацию земель самими крестьянами на местах называют „анархией”... Партия пролетариата стоит за немедленный захват земли крестьянами, рекомендуя величайшую организованность... Бояться народа нечего... 
    
(Ленин, анонимно)
    
    
Милиционеры о тов. Харитонове. Деятельность т. Харитонова, в частности по делу занятия дома герцога Лейхтенбергского, была безукоризненно честной и целесообразной... Совет милиции Коломенского района постановил выразить т. Харитонову полное доверие... 
    
    
ЗОЛОТО НА НУЖДЫ НАРОДА. ... У нас в России много золота, серебра и драгоценных камней, и нужно только прийти и спокойно взять эти драгоценности. Монастыри, церкви веками собирали обманом народные деньги, с суеверных людей. Надо понять, что Богу золото и серебро не нужны, а народу нужны... В монастырях живут люди, не приносящие пользы ни отечеству, ни человечеству, в праздности и разврате. Пусть они придут к нам в окопы. И самые монастыри не приносят ли вред новому государственному строю?
    
    
     
      
Нет власти, аще не от... аще... 
      
Сменяйся, милая, почаще. 
      
Так, понемножечку, с подходу, 
      
Глядь — перейдёшь ты вся к народу.