1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
Горничная  испуганно оглядывалась, а он пускал ей в след самый лучший излюбленный прием  своего несложного донжуанства:    

– Гиб  мир эйн кусс.    

И все-таки  то, что случилось с Митей, было для нас совсем неожиданно. Постараюсь  восстановить весь инцидент в полном объеме, как он выяснился потом из  расспросов, справок и сопоставлений.    

Прошло  уже несколько дней после нашего приезда в Берлин.    

Так как  ясные дни были для нас очень дороги, то мы, выбрав одно туманное, дождливое  утро, решили посвятить его Вертгейму. Кто из бывших в Берлине не знает этого  колоссального сарая, этого апофеоза немецкой промышленности, этого живого  памятника берлинской дешевизны, удобства и безвкусицы?    

– Митя! –  сказали мы, поднявшись в башмачное отделение. – Этот магазин очень велик,  и тут легко заблудиться и потеряться. Ты парень, может быть, и неглупый, да  только не на немецкой почве. Поэтому сядь вот тут за столиком в ресторанном отделении,  попроси стакан чаю и жди нас.    

– Слушаю-с, –  сказал он, смотря в потолок. – Ой-ой, как тут высоко…    

– Митя! –  строго крикнул Крысаков. – Опять?!    

– Что,  Алексей Александрыч?    

– «Что»…  Будто я не знаю. Я тебя насквозь вижу!    

– Простите…  И откуда вы все знаете? Я всего только одну кружечку выпью. Мюнхенского. Чаю не  хочется. Удивительно – только подумаешь, а вы уже знаете.    

– Ну,  ладно. Только одну кружечку, не больше.    

Мы  оставили его за столиком, ушли в бельевое отделение – и больше его не видели.  Вернулись, нашли столик пустым, обегали все этажи, но так как у Вертгейма  миллион закоулков – пришлось махнуть на поиски рукой, надеясь на то, что  каким-нибудь образом добрался Митя до нашей гостиницы и ждет нас в номере.    

Увы! Его  не было там; он не пришел и вечером; не пришел на другой день. Мы заявили  полиции, сделали публикацию в трех берлинских газетах – о Мите не было ни  слуху, ни духу. А на третий день нам уже нужно было ехать дальше, в Дрезден. Мы  оставили консулу некоторые распоряжения, немного денег и, полные мрачных  предчувствий и грусти – уехали. Что же делал Митя?    

Оставшись  один, он выпил кружку пива, потом еще одну, и еще; мир показался ему светлым,  радостным, а люди добрыми и благожелательными.    

– Пока  мои хозяева вернутся – пойду-ка я полюбуюсь на магазин. Я думаю, они не  рассердятся.    

Он  нацарапал карандашом на мраморном столике (мы не заметили тогда этой надписи):    

«Немножко  я погуляю пока звините скоро завернусь пейте хорош, пиво Саветую. Прият,  опетита. Ваш слу. Митя».    

После  этого Митя принялся бродить по галереям, спускаясь с каких-то лестниц,  подымаясь куда-то на лифте и заглядывая во все закоулки.    

Не  прошло и получаса, как Митя должен был убедиться, что он заблудился. Он искал  ресторан – ресторан как в воду канул.    

Он  остановил какого-то покупателя, с целью спросить, где ресторан, но тут же  вспомнил, что не знает, как по-немецки ресторан…    

Хмель  выскочил из головы, и Митя почувствовал, что тонет.    

У него  было два выхода: или найти нас, или отправиться в гостиницу; но второе было не  исполнимо – он не знал названия гостиницы.    

Всему  виной было его неуместное франтовство. Предусмотрительный Крысаков по приезде в  Берлин заставил Сандерса изготовить следующий плакат на немецком языке для  ношения на груди:    

«Добрые  туземцы! То, на чем навешен этот плакат, принадлежит нам, четырем чужестранцам,  и называется слугой Митей. Если он потеряется – доставьте этого человека Отель  Бангоф, № 26. Просят обращаться ласково; от жестокого обращения хиреет».    

Плакат  был составлен очень мило, наглядно, но, как я сказал выше, в Митю вселился бес  франтовства: он категорически отказался от вывешивания на груди плаката.    

– Почему  же? – увещевал его Крысаков. – Хочешь, мы сделаем приписку, как в  скверах: «волос не рвать, на велосипедах по нем не ездить».    

Митя  отказался – и теперь жестоко платился за это.    

Долго  бродил он, усталый, измученный, по разным лестницам и отделениям. Теперь он  желал только одного: найти выход на улицу.    

Но это  было не так-то легко. Митя, шатаясь от усталости, ходил между чуждыми ему  людьми, наполнявшими магазин, и призрак голодной смерти рисовался ему в чужом  городе, в громадном магазине, среди чужих, не понимавших его людей.    

Один раз  он остановил покупательницу и попытался навести справки о выходе:    

– Мейн  герр! Битте цаллен. Их либе зи. Нищенский запас немецких слов, имевшийся в его  распоряжении, связывал его мысль; и весь разговор его, волей-неволей, должен  был вращаться в сфере ресторанных или сердечных представлений.    

Дама  изумленно посмотрела на растрепанного Митю, пробормотала что-то и нырнула в  толпу.    

– Гм… –  печально подумал Митя. – Не понимает. Он обратился к господину:    

– Где  выход, а? Такой, знаете? Дверь, дверь! Понимаете?    

– Was?    

– Я  говорю, выход. Гиб мир эйн кусс. Битте цаллен. Цузамен.    

Господин  задрожал от страха и убежал.    

Бродил  Митя так до вечера; покупатели стали редеть, зажглись огни… Мучимый голодом  Митя заметил около одной покупательницы на стуле коробку конфет; потихоньку  стащил ее, забрался в укромный уголок чемоданного отделения, съел добычу – и  сон сморил его.    

Только  утром нашли его; он спал, положив под голову пустую раздавленную коробку из-под  конфет, и на лице его были видны следы ночных слез. Бедный Митя…    

Вот что  последовало за этим: сердобольные продавщицы накормили его, одна из них  поговорила с ним по-русски, выяснила положение, но так как нашего адреса Митя  не знал, то дальнейший путь его жизни резко разошелся с нашим.    

Мы  уехали в Дрезден, а Митя, поддержанный вертгеймовскими продавщицами, которые  были очарованы его простодушным немецким разговором и веселостью нрава, Митя  открыл торговлю: стал продавать газеты, спички и букетики цветов – одним  словом, все то, сбыт чего не требовал знания тонкостей немецкого диалекта.    

Только  на обратном пути в Россию отыскали мы через вертгеймовских продавщиц нашего  Митю; он сначала встретил нас презрительно, потом обрушился на нас с упреками,  а в конце концов расплакался и признался, что хотя богатство и прельщает его,  но родину он не забывает и, вернувшись, сделает для нее все, что может.    

     Тироль    

     

     Инсбрук. –  Пернатые. – Тяжелый разговор. – О немецком остроумии. – Теория  приливов и отливов. – Сандерс болен. – Еще одна теория. – В  Штейнах. – Зловещее место. – Ссора с Крысаковым. – Отъезд в  Фаркартен    

     

Инсбрук  – столица Тироля. Правильнее, Инсбрук – мировая столица скуки,  самодовольно-мелкого прозябания, сытости и сентиментальной тирольской глупости.    

Приехав  в Инсбрук, мы первым долгом на вокзале наткнулись на существо, которое во  всяком нормальном здравомыслящем русском должно было вызвать смешанное чувство  изумления и веселья.    

Это был  краснощекий, туполицый, голоногий тиролец, с ног до головы убранный  разноцветными лентами и утыканный перьями, точно петух, которого кухарка начала  ощипывать и, не окончив, побежала в мелочную лавочку за бутылкой прованского  масла.    

Голова  этого дюжего парня была украшена какой-то бумажной короной, а за ушами торчали  два пучка цветов.    

Он  что-то мурлыкал и приплясывал.    

– Если  бы не перья, – сказал Крысаков, – я мог бы предположить, что это  человек.    

– Больше  того, – поддержал Мифасов. – Это похоже на девушку. Смотрите, сколько  на ней лент.    

В это  время откуда-то вынырнул еще десяток людей, разукрашенных подобным же странным  образом.    

– Боже  ты мой! Вероятно, где-нибудь поблизости лопнул сумасшедший дом и содержимое его  вытекло на потеху мальчишек и на страх взрослым.    

Но  сейчас же мы заметили, что странная компания не только не пугала аборигенов, но  даже не останавливала на себе ничьего мимолетного внимания. Взрослые тирольцы,  тирольки и маленькие тирольчата проходили мимо не оглядываясь, и только  некоторые раскланивались с предводителем труппы.    

– Сандерс, –  сказал Крысаков, – узнай, что с ними случилось? Не надо ли им чего?    

Если  судить о немецком языке по Сандерсову разговору – можно вывести заключение, что  нет на свете языка длиннее, сложнее и утомительнее.    

Сандерсу  нужно было сказать только две фразы: «Кто вы такие? Почему так странно одеты?»    

Он  подошел к предводителю тирольцев из семейства ленточных, понурился и  пробормотал что-то.    

Тиролец  ему ответил. Сандерс покачал головой с безнадежным видом и сказал такую длинную  фразу, что два поезда успели уйти и один подкатил к вокзалу. Тиролец хлопнул  себя по бедрам, прищелкнул пальцами и стал что-то объяснять, перепрыгивая с  ноги на ногу. Объяснения тирольца не могли вырвать Сандерса из бездны уныния,  угнетенности и сомнения. Он собрался с духом и размотал с невидимой катушки  такую длинную фразу, что тиролец начал линять. Он потерял два пера с короны и  одно с плеча, и, не заметив убытка, высказал Сандерсу такое количество слов,  что в них должно было заключаться географическое описание Тироля, характеристика  нравов народонаселения и перечисление главнейших видов флоры и фауны. Утешило  ли это Сандерса? Разъяснило ли ему что-нибудь? Нет! Он потрогал зеленую  пуговицу на толстом животе тирольца и вытянул из себя длинную, как осенняя  ночь, фразу.    

И только  получив обоснованный ответ на это, отошел он от тирольца, переваливаясь, как  объевшаяся утка.    

– Ну?! –  спросил нетерпеливый Крысаков.    

– Обыкновенные  тирольцы. Ферейн. Возвращаются после воскресной экскурсии.    

– Скрытный  народец, – подмигнул Крысаков. – Трудненько было вам вытянуть у этого  оболтуса столь краткие сведения.    

– Нет,  ничего, – пожал плечами Сандерс. – Я только спросил, кто они такие, а  он ответил…    

– Тошнит  меня от этих тирольцев, – признался Крысаков. – Чистенькие, куцые,  кругозор ограничен горами и собственным недомыслием, благонравно ухаживают за  тирольками и благонравно женятся. Здесь не бывает сцен ревности, убийств, измен  и сильных душевных движений, как в сторону благородства, так и в сторону  подлости. Шесть дней благонравно трудятся, седьмой день благонравно пляшут в  какой-нибудь таверне. Кстати, как неимоверно сладок и противен их дефрегер!  Брр! Самодовольно пляшут и самодовольно острят. Вы знаете, что такое ихние  остроты? Вообще немецкое остроумие! В Берлине один господин с гордостью говорил,  что немецкие дети не чета нашим. Они смелы, находчивы, сообразительны и в  ответах не смущаются, а отвечают метко и остроумно. Мы сделали даже опыт…  Встретили какого-то известного своей находчивостью знакомого господину  школьника и вступили с ним в беседу. «Что ты любишь больше всего на свете?» –  «Свою прекрасную родину». – «Неужели? А я думал, что больше всего тебе  должно нравиться заехать в ухо мальчишке, который обидел бы тебя!» – «О нет.  Вступать в драку стыдно. Лучше сообщить о нехорошем поступке мальчика его  родителям, которые скажут ему, что он их огорчил, и ему станет стыдно». –  «Та-ак… И, наверное, по воскресеньям вы собираетесь в школе и поете духовные  псалмы?» – «О, да. Это лучший наш отдых в свободное время». –  «Видите, – сказал мне господин, когда мы отошли. – Преострый  мальчуган. За словом в карман не лезет». – «Может быть, может быть». И тут  только я заметил, что мой господин тоже немецкий дуралей. Кстати о немцах. Меня  томит жажда. Не выпить ли нам пива?    

В этих  случаях инициатива всегда принадлежала Крысакову. И удивительно, что мы –  поднимавшие бесконечные споры по поводу выбора номера в гостинице или места в  вагоне – в этом случае никогда не возражали и не спорили.    

– Вы  хотите выпить? Пойдем.    

– А  вы разве не хотите?    

Все мы  сразу делались чрезвычайно предупредительны к Крысакову, оставляя в забвении  собственное желание и настроение.    

– При  чем тут мы? Раз вы хотите – пойдем.    

– Да  мне неудобно, что вы из-за меня идете.    

– Ну,  вот глупости. Отчего вам и не доставить удовольствия.    

Иногда  от меня исходило предложение «кой-чего перекусить». И в этом случае – наша  дружба разыгрывалась в полном блеске.    

– Отчего  же вы не обедали вместе с нами?    

– Я  тогда не хотел, а теперь хочу.    

– Эх,  ну что с вами делать. Придется пойти с вами.    

– Вы  можете посидеть. Я скоро закушу.    

– Да  чего там… Вы не спешите. Я тоже чего-нибудь глотну.    

Покорные  желанию Крысакова, мы уселись, и нам подали четыре кружки прекрасного пенистого  пива. Крысаков отхлебнул и благодушно сказал:    

– Не  люблю я, чивой-то, Тироля. Отчего у них, братцы, колени голые? Что это за  обычай?    

После  недолгого раздумья я нерешительно сказал:    

– Я  думаю – это в целях сохранения тирольской нравственности…    

– При  чем тут нравственность?    

– А  как же? Местность у них гористая, мужчины же при объяснении девицам в любви обязательно  становятся на колени.    

– Ну?!    

– Ну,  а в гористой местности на голые колени не очень-то встанешь…    

– Это  вздор! Нет ничего нелепее ваших теорий.    

– А  у вас никаких теорий и вообще-то нет.    

– Вы  думаете? А моя теория причины приливов и отливов? Это не мысль, а молния!    

– Воображаю!    

– Вы  знаете, господа? По-моему – на земном шаре не хватает воды. Все дело в том, что  два противоположных берега океана можно сравнить с головой и ногами спящего  человека, прикрытого коротким одеялом – океаном. Теперь: если натянуть короткое  одеяло на голову, обнажаются ноги, натянуть на ноги – обнажается голова. Так и  океан – если тут прилив, там должен быть отлив. Понятно?    

– Садитесь!  Два!    

– Не  два, а четыре.    

– Идея.  Кельнер! Еще четыре кружки.    

– Я  не хочу пива, – неожиданно сказал Сандерс, глядя на нас помутневшими  глазами. – Мне нездоровится.    

Мы  засуетились, а больше всех Крысаков:    

– Ну,  вот! Говорил я, что вам не нужно было есть яиц утром.    

– Да  при чем тут яйца?    

Крысаков  не медик, но у него своя стройная система распознания болезней и лечения их;  кроме того, у него собственное, ни у кого не заимствованное представление о  человеческом организме.    

– Как  при чем яйца? У вас еще вчера была немного повышена температура. Крутые яйца  при повышении температуры являются бродильным ферментом и, давя на печень,  производят отлив крови от сердца.    

– Вот-то  чепуха. Крысаков рассвирепел:    

– «Чепуха»?  Сначала не слушаете меня, а потом – чепуха?! Говорил я вчера, чтобы вы взяли  холодную ванну? Говорил?    

– Говорили.    

– Ну,  вот. А вы не взяли. У меня, батенька, отец доктор.    

– Наверное,  прекрасный доктор, – вежливо поддержал я. – Я думаю, тысяча его  бывших больных возносят на том свете за него молитвы.    

– Сандерс!  Сейчас же в постель! Мы поднимемся на фуникулере на гору, посидим с полчасика и  потом займемся вами.    

Опечаленные,  поднимались мы по головоломной дороге в хрупком вагончике на вершину горы.    

Крысаков  рассеянно смотрел на зеленеющий скат, сбегавший к серебряной реке, и несколько  раз бормотал про себя:    

– Да,  несомненно… Типичный брюшной тиф. Без впрыскивания кокаина не обойтись. Гм…  Ножные ванны.    

Его  красивое лицо с орлиным носом было сумрачно.    

Чтобы  отвлечь его от печальных мыслей, я спросил:    

– Интересно,  какой силой этот вагончик поднимается в гору.    

– Очень  просто, – пожал плечами Мифасов. – Один вагончик ползет вверх, другой  вниз. Тот, который ползет вниз, подымает своей тяжестью первый, то есть идущий  вверх.    

– Я  не техник, – возразил я, – но здравый смысл подсказывает, что это не  так. По твоей теории выходит, что вагон, ползущий вниз, должен быть всегда в  несколько раз тяжелее ползущего вверх.    

– Он  и тяжелее.    

– А  как же тогда следующая очередь, когда тяжелый должен ползти вверх, а легкий  вниз?    

– Очевидно,  перекладывают какую-нибудь тяжесть.    

– Как  же перекладывать, когда вагончики ни разу не сходятся вместе внизу или вверху.    

– Ну,  это уже дело техники. Я говорю только то, что знаю наверное.    

– А  я думаю, что тяга электрическая…    

– Что?!!  Ха-ха! Ну и скажет же, ей-богу.    

Немного  спустя выяснилось, что тяга, действительно, электрическая.    

– Ну  что? – безжалостно спросил я Мифасова. – Кто был прав?    

– Что?  Ну, милый мой – мне, вообще, ни тепло, ни холодно, какая там тяга. Вообще, не  приставай ко мне.    

Через  час Сандерс с термометром под мышкой сидел, окруженный нами, и говорил:    

– Ну,  ребятки, плохо мне. Ужасно не хотелось бы умереть в Тироле.    

Сердца  наши разрывались от тоски и жалости.    

– Подумайте,  господа, – сказал я. – Четыре иностранца, сыны бедной России,  заброшены судьбой в далекую тирольскую дыру. И вот один умирает… Как раз тот  самый, который хоть и не спеша, но разговаривал по-немецки. Остаемся мы… Трое…  Надо его хоронить, обычаев мы не знаем, положение отчаянное. Идем в лесок,  срубаем дерево, выдалбливаем гробик и кладем туда Сандерса… И вот тирольцы  видят странную, щемящую душу процессию. Три весельчака, понурив головы, в  черных шапках, плетутся за гробом четвертого, влекомого равнодушной ко всему  тирольской лошадью…. Это сатириконцы хоронят своего товарища… Опустили гроб в  могилу… «Прощай, товарищ! Недолго ты прожил среди нас… Спи спокойно…»    

Крысаков  всхлипнул, Мифасов сделал вид, что рассеянно глядит в окно; он махнул перед  лицом рукой, будто сгоняя с него назойливую муху. Было тихо… Только слышалось  тяжелое дыхание Сандерса.    

– Да…  вернемся мы втроем… Первый раз втроем! Придем в свои комнаты. У стены сиротливо  лежит чемоданчик Сандерса. Он ему уже не нужен! «А что, господа, – скажет  тихо Крысаков, – ведь в этом чемоданчике лежат деньжонки, которые Сандерсу  уже не нужны. Не поделиться ли нам? Жаль, что он такого маленького роста, а то  бы можно было и одежонкой его воспользоваться…»    

– Я  бы пива выпил, – неожиданно сказал больной. Поднялась буря протестов.    

Решили  сделать так: мы с Мифасовым уезжаем немедленно прямо в Штейнах, до которого час  езды, а Крысаков остается с больным в Инсбруке.    

– Я  его вылечу! – сурово обещал Крысаков.    

– Он  на меня все время кричит, – пожаловался больной. – В Дрездене чуть не  поколотил меня…    

– Как  же вас не бить? Представьте себе, господа, я ему говорю: у вас ангина, вам  нужно есть для очищения горла орехи, а он не хочет.    

С тяжелым  сердцем уехали мы с Мифасовым, оставив за своей спиной эту странную пару.    

Крупный  дождь… ветер гнул деревья, шумел, метался и выл в тесных горах. У подножия  одной из них приютился Штейнах.    

До сих  пор мы все не можем выяснить, почему, по каким соображениям дремлющий Сандерс  включил Штейнах в наш маршрут. После громадного, чудовищного Берлина, веселого  красивого Мюнхена – эта таинственная дыра с вымершим населением в несколько  десятков человек – показалась нам тюрьмой, тем более, что горы со всех сторон окружили  ее, стеснили ее, сдавили ее.    

Помню  крохотный вокзал, у которого поезд приостановился на одну минуту, помню черный,  как вакса, вечер, мокрую от дождя землю и абсолютное страшное безмолвие.    

Мы  выползли со своими чемоданами, постояли минут пять и наконец в ужасе завыли:    

– Треге-е-ер!!    

– Здесь  нет трегеров, – ответил нам откуда-то с неба неизвестно чей голос.    

– О,  черт возьми! Изво-о-озчик!!    

– Здесь  нет извозчиков, – ответил тот же беспощадный голос с неба.    

– Швейцар  из гостиницы!!    

– Швейцаров  нет.    

– Дайте  нам какого-нибудь человека. И прозвучало похоронное:    

– Здесь  нет людей.    

– Да  вы-то кто? Не человек?    

– Я  начальник здешней станции.    

– Где  вы?    

– Наверху.  Во втором этаже.    

– Посоветуйте,  как нам найти гостиницу?    

– Идите  прямо.    

– Да  тут забор!    

– Идите  влево.    

– Тут  тоже забор!    

Проклятый  начальник станции неожиданно замолчал, будто ему заткнули платком рот.    

– Эй,  вы-ы! Как вас!! Тут забо-о-ры!    

Дождь  обливал нас сверху, грязь хлюпала внизу под ногами… Молча взвалили мы на плечи  чемоданы, перелезли через забор и наткнулись на какую-то дверь.    

– Это  что?    

– Гостиница.    

Так мы  приехали в Штейнах. Приезд был невеселый, житье наше печальное и отъезд  угрюмый.    

Все мы  ко дню отъезда перессорились в самых разнообразных комбинациях: Крысаков с  Сандерсом, я с Сандерсом, Сандерс с Мифасовым.    

Вообще,  должен признаться, к стыду нашему, что ссорились мы частенько. При этом ссора  кого-нибудь из нас с товарищем вызывала необычайное повышение симпатии в  поссорившемся – к остальным. Другими словами, если X разрывал отношение с Y, то  к Z он относился настолько повышенно нежнее, насколько это чувство  расходовалось раньше на Y.    

Ничто в  мире не пропадает, и ничто вновь не появляется.    

Самая  тяжелая ссора случилась в Берлине, когда Крысаков оказался на одной стороне, а  мы трое – на другой.    

Впечатлительный  Крысаков выносил такое положение вещей только сутки… На другое утро он взял  свой незакрывающийся чемодан, ящик с красками и, скорбно понурившись, сказал  Мите (единственному, с кем отношения были хороши):    

– Митя!  Проведи меня до вокзала… Я уезжаю. Что уж там… Пожили! Эх, эх…    

Я не  выдержал:    

– Вы  с ума сошли! Куда вы уезжаете?    

Он  опустился на чемодан и, ни на кого не глядя, под журчание Митиных слез сказал:    

– Уеду…  Что ж, и без меня проживете. Не бойтесь, я поездку не бросаю… Только эти четыре  дня, что вы проживете в Берлине, – я посижу в том благословенном местечке,  которое приглядел еще давеча.    

– Какое  местечко! Что вы задумали?!    

– Такое…  Я думаю, там будет тихо… Ни криков, ни попреков. Посижу там один. Может, когда  меня не будет, вы поймете.    

– Ну,  слушайте, это черт знает что! Какое там вы местечко выбрали, не зная языка, с  вашим «битте-дритте»? Мы вас не пустим!    

– Нет  уж, что уж там. Митенька, бери чемодан. Тебе не тяжело, милый Митя… дорогой  Митечка?    

По  принятому обыкновению, вся любовь и приязнь изливалась теперь на единственного  человека, который был с ним в хороших отношениях, – на Митю.    

– Извини  меня, Митенька, что я тебя затрудняю… Может быть, мне самому лучше понести  чемодан, а ты, Митя, отдохни.    

Вокзал  был в двух шагах, и поэтому берлинцы могли любоваться диковинной, нелепой  процессией: впереди шагал плачущий, растроганный слуга с чемоданом, сзади барин  с видом погребальной лошади, нагруженный ящиком для красок, а сбоку бежали три  друга, умоляя непреклонного Крысакова одуматься, уговаривая и успокаивая его.    

– Нет  уж… не уговаривайте. Уеду… Не поминайте лихом!    

– Ну,  куда? куда вы едете? В какое местечко?    

– Сейчас  узнаете.    

Он  подошел к билетному окошечку и грустно сказал кассиру:    

– Битте-дритте,  эйн билет! В Фаркартен!    

– Куда? –  ахнули мы.    

– В  Фаркартен. Это, вероятно, такое местечко под Берлином. Я тут на доске прочел. С  указательным пальцем. Туда и поеду. Уж вы не удерживайте. Раз я облюбовал.    

– Вы  знаете, что такое фаркартен? – зловеще спросил Сандерс.    

– А  что? Может быть, очень болотистое место?    

– Нет.  Фаркартен значит – «дорожные билеты».    

– Митечка! –  сказал Крысаков, помолчав: – Бери-ка, тащи назад чемодан. Битте-дритте!    

Мы  подхватили его под руки и с заискивающим смехом повлекли обратно.    

К  сожалению, впоследствии частенько случалось, что у каждого из нас поочередно  мутился разум, и он, забыв дружбу, «собирался в Фаркартен»…    

Заканчивая  эту главу, искренно хочу крикнуть:    

– Да  здравствует дружба! Долой проклятый Фаркартен!    

     Венеция    

     

     1    Город лени и  музыки. – Cartolina postale. – Способ Крысакова. – Способ  Мифасова. – Способ Сандерса. – Демократия и аристократия. – Пир  с нищенкой. – Сандерс втягивается в лихорадку. – Лечение    

     

Мы в  Венеции.    

Если бы  какой-нибудь гениальный писатель обладал таким совершенным пером, что дал бы  читателю, не видевшему Венеции, настоящее о ней представление, – такой  писатель принес бы много несчастья и тоски читателям. Потому что узнать, что  такое Венеция, и не увидеть ее, это сделаться навеки отравленным, до самой  смерти неудовлетворенным.    

Когда я  приехал в Венецию, я подумал:    

«Ведь  миллионы людей живут и умирают, не видя Венеции. Если бы они знали то, чего они  лишены, жизнь их потеряла бы краски, и тоска по далекой невыразимой красоте  иссушила бы сердце».    

Я пишу  эти строки в холодном угрюмом Петрограде, но стоит мне только закрыть глаза,  как я до последних мелочей вижу Венецию. Она врезалась в память неизгладимо, я  по ней тоскую и мечтаю, как о далекой прекрасной любовнице, свидание с которой  сделает меня снова счастливым.    

Я  закрываю глаза…    

Мягкий  густой вечерний воздух, нежащий, как прикосновение, невыразимая истома во всем  теле; хочется встать в гондоле и закричать от полноты настоящего наслаждения и  счастья. Но не встаешь… Наоборот, развалившись на уютных подушках, погружаешься  в блаженную неподвижность и всем телом, всеми органами, всеми порами впитываешь  в себя ленивый, теплый, сладкий воздух, сладкую песню, лениво доносящуюся  издалека, и молчишь, молчишь… Черная густая вода тихо журчит за гондолой, нежно  плещет весло ленивого парня на корме и таинственно молчат сбежавшиеся к воде  старые-престарые дома, среди которых скользит тихая лениво-проворная гондола.  Узенький канал кончился… Над головой мелькнул еще видимый изгиб мостика – и мы  выносимся на широкий canale grande. Здесь широкое, пышное небо черным бархатом  разметалось над нами и застыло, усеянное редкими сверкающими  осколками-звездами. И внизу плещется черная теплая, слепая вода, и плывет  далеко по каналу нежная, сладострастная серенада оттуда, где целый сноп огней,  фонариков собрал полчища гондол, как свеча собирает мотыльков. Какие-то фигуры  мелькают на огненном фоне и изредка песню прорезает смех и веселый говор.    

Замерла  посреди канала большая, изукрашенная фонариками, барка. На ней море огня, а все  остальное зачернено ночью. Десятки гондол сползлись к огню, окружили его и,  притихшие, почти невидимые, колышутся. Изредка багровый свет на барке выхватит  из темноты резной нос гондолы, блеснет на металле и погаснет.    

Тихо  колышутся гондолы; сладко нежит песня; все необычно; рядом с нашей гондолой  трется о ее борт чужая, за ней еще одна, а остальные тонут, невидимые… Боже  мой, как хорошо! Пусть все это искусственное, пусть барка принадлежит  корыстолюбивому антрепренеру, а у певцов, наверно, грязные руки, а какие-то  подозрительные молодцы с ухватками кошек или разбойников ползают по бортам  ваших гондол, собирая за пение сольди и лиры…    

Все  равно, не убить им этой Божьей красоты, пышного теплого неба и теплой воды,  которая, как добрая нянька-колыбель – качает нашу гондолу. Пусть певцы нахальны  и жадны, а немцы, самодовольно развалившиеся на подушках гондол, скупы до  омерзения. Я все же нашел красоту, и ее у меня не отнять – я крепко прижал ее к  моему сердцу. Боже, как далеко от меня Россия, Петроград, холод, грабежи,  грязные участки, глупые октябристы, мой журнал, корректуры, цензурный комитет и  немолчный телефон!..    

Поют…  Тихо постукивают гондолы боками одна о другую. Качаются.    

Хорошо,  когда усталого баюкают.    

А утром  другая – томительно-сладкая жизнь; зазвучит все по-другому… засверкает  ослепительное солнце, четко вырежется на голубом небе кружево белых дворцов и  легких мостиков, зазвучит музыкальная брань гондольеров, польется с неба  золотой зной, и замелькают всюду живые, проворные, как обезьяны, и ленивые, как  черепахи, итальянцы, наполняя жгучий воздух немолчным жужжаньем..    

Ах, эти  итальянцы… Над ними можно смеяться, но не любить их нельзя.    

Уличная  толпа сплошь состоит из беспардонных лгунов, мелких мошенников и попрошаек, но  это такая веселая живая толпа, плутовство их так по-дикарски примитивно и  неопасно, что не сердишься, а только добродушно смеешься и отмахиваешься!    

– Cartolina  postale.    

– No,  signore.    

– Cartolina  postale!!    

– No,  no!    

– Cartolina  postale!!    

– He  надо, тебе говорят!!    

– Русски!  Ошень кароши cartolina… Molto bene.    

– Русски,  а? Купаться! Шеловек! Берешь cartolina postale?    

– Убирайся  к черту! Алевузан, пока тебе не попало.    

– Господин,  купаться, а? – заискивающе лепечет этот разбойничьего вида детина,  стараясь прельстить вас бессмысленными русскими словами, Бог весть когда и где  перехваченными у проезжих forestieri russo.    

Я  сначала недоумевал – чем живут эти люди, от которых все отворачиваются, товар  которых находится в полном презрении и его никто не покупает?    

Но скоро  нашел; именно тогда, когда этот парень шел за мной несколько улиц, переходил  мостики, дожидался меня у дверей магазинов, ресторана и, в конце концов, заставил  купить эти намозолившие глаза венецианские открытки.    

– Ну,  черт с тобой, – сердито сказал я. – Грабь меня!    

– О,  руссо… очень карашо! Крапь.    

– Именно  – грабь и провались в преисподнюю. Ведь ты, братец, мошенник?    

– Купаться, –  подтвердил он, подмигивая. Замечательно, что венецианцы знают одно только это  русское слово и употребляют его в самых разнообразных случаях.    

У  Крысакова, по обыкновению, своя манера обращаться с этими надоедливыми комарами.    

Он мерно  шагает, не обращая ни малейшего внимания на приставания грязнорукого,  темнолицего молодца, нагруженного пачками открыток и альбомов. Тот распинается,  немолчно выхваляет свой товар, забегает спереди и сбоку, заглядывает Крысакову  в лицо – Крысаков с каменным, сонным лицом шагает, как автомат. И вдруг, среди  этой болтовни и упрашиваний Крысаков неожиданно оборачивается к преследователю,  раскрывает сомкнутый рот и издает неожиданно такой пронзительный нечеловеческий  крик, что итальянец в смертельном ужасе, как бомба, отлетает шагов на двадцать.  У Крысакова опять спокойное каменное лицо, и он равнодушно продолжает свой  путь.    

Мифасов,  наоборот, враг таких эксцентричностей. Разговор его с этими паразитами –  образец логики и внушительности.    

– Cartolina  poslale! – в десятый раз ревет продавец.    

– Милый  мой, – оборачивается к нему Мифасов. – Ведь мы уже тебе сказали, что  нам не надо твоих открыток, зачем же ты пристаешь? Когда нам будет нужно, мы  сами купим, а пока – настойчивость твоя останется без всякого результата.    

У  каждого свой характер. Сандерс и здесь остается Сандерсом.    

– Carrrrrtolina  postale!!!    

Сандерс  останавливается и начинает аккуратно пересматривать все открытки. Он берет  каждую и медленно подносит ее к близоруким глазам. Пять, десять, двадцать  минут…    

– Нет,  брат. Плохие открыточки.    

Умирающий  от скуки итальянец рад, наконец, когда эта пытка кончается, хватает  забракованные открытки и удирает в какую-нибудь щель, чтобы прийти в себя и  собраться с духом.    

Когда мы  подъезжали к Германии, Крысаков лаконично сказал:    

– Тут  пьют пиво.    

И мы,  покорные обычаям приютившей нас страны, принялись поглощать в неимоверном  количестве этот национальный напиток.    

В  Венеции, едва мы переоделись после дороги и спустились на еще не остывшую от  дневного зноя пьяцетту, Крысаков потянул носом воздух и сказал:    

– Жареным  пахнет. Вы спросите, что здесь пьют? Вино. Кьянти.    

И  началось царство кьянти. Добросовестность наша в этом случае стояла вне  сомнений. Мы решились есть и пить во всякой стране только то, чем эта страна славится.    

Поэтому  в Германии выработался свой шаблон.    

– Четыре  кружки пива, бульон «мит ай», шницель и братвурст мит краут.    

К этому  заказу Крысаков неизменно прибавлял единственную немецкую фразу, которую он сам  сочинил и которой оперировал в самых разнообразных случаях:    

– Битте-дритте.    

Он был  ошеломляющим среди скучных немцев, со своим сияющим лицом, костюмом,  осунувшимся от отсутствия пуговиц, чемоданом, распухшим, как дохлый слон,  внутри которого скопились газы, и неизменным припевом ко всем нашим распоряжениям:    

– Битте-дритте.    

Ехал он  в Европу с самым независимым видом, обещая поддержать нас в смысле языка, но в  Германии ему не пришлось этого сделать, так как он знал только французский  язык, в Италии его французского языка итальянцы не понимали, а во Франции  французы вполне присоединились в этом смысле к итальянцам.    

Так он и  остался со своим загадочным:    

– Битте-дритте.    

Начиная  с Венеции, мы разбились на две резкие группы: Мифасов и Сандерс –  благомыслящая, умеренная группа, я с Крысаковым – бесшабашная разгульная пара,  неприхотливая и небрезгливая до последней степени. Мы якшались с подонками  населения, пили ужасное грошовое вино, ели каких-то пауков, каракатиц и разных  морских чудовищ, пожирали червяков, похожих на макароны, и макароны, очень  смахивавшие на червяков, а Мифасов и Сандерс, обедая в приличных дорогих  ресторанах, лишь изредка ходили за нами, наблюдая издали за нашими поступками.    

Однажды  мы затащили их в такую остерию, что Мифасов, прежде чем сесть на скамью, покрыл  ее осторожно газетой.    

– Ну,  ребятки, – оскалил зубы Крысаков. – Покушаем, ха-ха, покушаем…  Женщина! Синьора хозяйка! Дайте нам вон этих штучек и этих… Эту рыбку зажарьте  да макарон закатите посмешнее. Да кьянти не забудьте, лучшее, что есть в вашем  погребе.    

Нам  подали стряпню, о которой лучше не говорить, и вино, о котором нужно сказать  только то, что хотя бутылка и была покрыта паутиной, но, вероятно, в этом  погребе паук содержался на определенном жалованьи – так все было нехорошо  сделано.    

– А  вы что же, милые? – радушно обратился Крысаков к Мифасову и  Сандерсу. – Кушайте, угощайтесь.    

– Я  сыт, – осторожно сказал Мифасов, – и, кроме того, сейчас иду в  ресторан.    

Бедному  Сандерсу очень хотелось заслужить наше расположение; он принял молодецкий вид,  наложил себе на тарелку немного кушанья и, осмотрев его, спросил:    

– Это  что? Рыба или мясо?    

– Бог  его знает. Среднее между рыбой и мясом. Земноводное. Во всяком случае, оно уже  умерло, и вы его не жалейте.    

Наши  друзья смотрели на нас с отвращением, мы на них с презрением…    

Утолили  голод прекрасно, хотя на тарелке осталась целая гора макарон; в остерию зашла  нищенка, увидела, что мы оставили недоеденным лакомое блюдо, и попросила  разрешения докончить его.    

Мы  радушно усадили ее между застывшим Мифасовым и Крысаковым, налили ей винца,  чокнулись и выпили за благополучие красавицы Венеции.    

Без  хвастовства могу сказать, что мы двое чувствовали себя вполне в своей тарелке,  отличаясь этим от макарон, быстро перешедших с тарелки в желудок нашей соседки.    

– Что,  миленькие мои, – язвительно спросил Крысаков, когда мы вышли. – Вы  ведь привыкли «спускаться к обеду, когда ударит гонг»? Здесь это проще: трахнет  один гость другого бутылкой по голове – вот тебе и гонг. Можешь обедать с  чехлом от чемодана на плечах вместо смокинга…    

Сандерс  и Мифасов нас презирали, не скрываясь – это было ясно.    

– Вы  заболеете от такой пищи! – предупредил Сандерс.    

Он  угадал: на другой день я был болен легкой лихорадкой, но, к несчастью, заболел  и Сандерс, который питался «по гонгу». Этим блестяще опровергалась его теория.    

И опять  Крысаков трогательно, как сестра милосердия, ухаживал за нами. Сочинял нам  разные лекарства, натирал нас вином и коньяком, отделяя для себя известный  процент этих медикаментов в виде гонорара; совал нам под мышку термометры,  вскакивал ночью и, встревоженный, прибегал к нам, чтобы пробудить нас от  крепкого сна; мне рекомендовал холодную ванну, а Сандерсу горячую, хотя  симптомы были у нас совершенно одинаковые…    

     2    Купанье на Лидо. –  «Русским языком я тебе говорю!» – Гондолы. – Паразиты. – Собор св.  Марка. – Перепроизводство дожей. – Школа св. Маргариты. – Снова  и снова Сандерс болен. – Как мы купались    

     

Через  два дня Крысаков нашел нас совершенно здоровыми и повез на Лидо купаться.    

И опять  на долгое время погрузился я в состояние тихого восторга. Небо, какого нет нигде,  вода, которой нет нигде, и берег, которого нет нигде.    

Милые,  милые итальянцы!.. Они не стыдливы и просты, как первые люди в раю. И  удивительно, как сатириконцы быстро ко всему приспосабливаются: едва мы  разделись и натянули на себя «трусики» величиной в носовой платок – как сразу  почувствовали себя маленькими детьми, которых нянька полощет в ванне.  Похлопывая себя по груди и бокам, ринулись мы на песок, не стесняясь  присутствием дам, зарылись в него, выскочили, огласили воздух победным криком и  обрушились в воду, подняв такое волнение, что, вероятно, не одно судно, паруса  которых мелькали вдали, перевернулось и пошло ко дну.    

Мужчины  и дамы, полоскавшиеся около, смотрели на нас с некоторым удивлением. Эта  обуглившаяся от солнца публика долго любовалась на наши белые, как молоко,  северные тела, причем один из ротозеев соболезнующе сказал:    

– Это  недолго. Через три дня почернеете.    

– О,  милые! – возразил Крысаков. – Мы пожираем таких же пауков и спрутов,  каких пожираете вы, пьем ваше кьянти, готовы петь и плясать по-вашему целый  день, разделись голые, как вы сейчас, не стесняясь дам, – почему же нам и  не сделаться такими же черными, как вы?    

Мы упали  животами на песок и, надвинув на затылки панамы, подставили свои плечи и ноги  под жгучий каскад горячего, как кипяток, солнца.    

Крысаков,  впрочем, нашел в себе силы доползти до Сандерса, приподнять его панаму и нежно  поцеловать в темя.    

– Зачем? –  лениво спросил Сандерс.    

– Инженер.  Люблю инженеров. И мы погрузились в нирвану.    

Когда мы  одевались, я услышал в соседней кабинке странный диалог.    

Незнакомый  сиплый голос говорил:    

– Русским  языком я тебе говорю или нет: принеси мне лампадочку вермутцу позабористее.    

Голос  слуги при кабинках – старого, выжженного солнцем итальянца-старика в матроске  (я его видел раньше) отвечал:    

– Нон  каписко.    

– Не  каписко! Чертова голова! Не каписко, а вермут. Ну? Русским языком я тебе,  кажется, говорю: вермут принеси, понимаешь? винца!    

– Нон  каписко.    

– Да  ты с ума сошел? Кажется, русским языком я тебе говорю… и т. д.    

– Слушайте! –  крикнул я. – Вы русский?    

– Да,  конечно! Кажется, русским языком говоришь этому ослу…    

– На  них это не действует… Скажите ему по-итальянски…    

– Да  я не умею.    

– Как-нибудь…  «прего, синьоре камерьере, дате мио гляччио вермуто…» Только ударение на «у»  ставьте. А то не поймет.    

– Ага!  Мерси. Эй ты, смейся паяччио! Дате мио, как говорится, вермуто. Да живо!    

– Субито,  синьоре, – обрадовался итальянец.    

– То-то,  брат. Морген фри.    

Мы  оделись, уселись на пароход и покатили в Венецию, свежие, безоблачно радостные,  голодные, как волки зимой.    

Это были  прекрасные дни. Долгими часами бродили мы по закоулкам среди старых величавых  дворцов, любуясь небом, прислушиваясь к мрачной тишине узеньких каналов,  которую редко-редко когда нарушит тяжело нагруженная кирпичом или овощами  лодка. В лодке – итальянец и, конечно, он спит, прикрыв шляпой бронзовое лицо и  щедро подставляя под солнце бронзовые руки и ноги…    

По всей  Венеции разлит сладкий яд невыразимой лени и медлительности… Уличного шума нет,  потому что нет грохота экипажей и криков извозчиков. А венецианские гондольеры,  в большинстве случаев, молчаливы и сосредоточенны. Жизнь – вечный медленный  праздник. Публика шагает не спеша, останавливаясь на каждом шагу, гондолы  ползут лениво, потому что спешить некуда и пассажир все равно дремлет, изредка поднимая  отяжелевшие от истомы веки и скользя ленивым взглядом по облупившимся фасадам  примолкших дворцов и покосившимся причалам, которые зыбкой линией отражаются в  черной воде уснувшего канала…    

На  пьяццете, у берега большого канала, жизнь шумнее. Здесь десятки черных гондол  мерно качают своими благородными, прекрасной формы носами, а лодочники, как  стая разбойников, притаившись, стерегут проходящего форестьера, растерянного и  сбитого с толку необычностью всего окружающего.    

Стоит  только показаться иностранцу, как поднимается неимоверный крик десятков хриплых  глоток:    

– Гондола,  гондола, гондола!    

Выйдя из  гостиницы (тут же на пьяццете), я подхожу к берегу и делаю знак. С радостным  воем гондольер прыгает в гондолу и, как птица, подлетает ко мне. Сейчас же откуда-то  из-за угла дома вылетают: 1) здоровенный парень, роль которого – подсадить  меня, поддержав двумя пальцами под локоть; 2) другой здоровенный парень, по  профессии придерживатель гондолы у берега какой-то палочкой, – хотя  гондола и сама знает, как вести себя в этом случае; 3) нищий, – по  профессии пожелатель доброго пути, и 4) мальчишка-зритель, который вместе с  остальными тремя потребует у вас сольди за то, что вы привлекли этой церемонией  его внимание.    

Я  сажусь; поднимается радостный вой, маханье шапками и пожелания счастья, будто  бы я уезжаю в Африку охотиться на слонов, а не в ресторанчик через две улицы.    

При этом  все изнемогают от работы: парень, который подсаживал меня двумя пальцами,  утирает пот с лица, охает и, тяжело дыша, придерживает рукой готовое  разорваться сердце; парень, уцепившийся тоненькой палочкой за борт гондолы,  стонет от натуги, кряхтит и всем своим видом показывает, что если в Италии и  существуют каторжные работы, то только здесь, в этом месте; нищий желает вам  таких благ и рассыпается в таких изысканных комплиментах, что не дать ему –  преступно; а ротозей-мальчишка вдруг бросается в самую средину этого каторжного  труда и немедленно принимает в нем деятельное участие: поддерживает под локоть  того парня, который поддерживал меня.    

Если вдумаешься  в происшествие, то только всего и случилось, что я сел в лодку… Но сколько  потрачено энергии, слов, споров, советов и пожеланий. Четыре руки с четырьмя  шляпами протягиваются ко мне, и четверо тружеников, получив деньги, дают  клятвенное уверение, что теперь, после моего благородного поступка, обо мне  позаботятся и святая Мария, и Петр, и Варфоломей!    

Я говорю  гондольеру адрес, мы отчаливаем, тихо скользим по густой воде и, после  получасовой езды, подплываем к самому ресторану. Кто-то на берегу приветствует  меня радостными кликами. Кто это? Ба! Уже знакомые мне: придерживатель гондолы,  подсаживатель под руку, пожелатель счастья и мальчишка поддерживатель  поддерживателя под руку.    

Они  объясняют мне, что слышали сказанный мною гондольеру адрес и почли долгом  прийти сюда, чтобы не оставить доброго синьора в безвыходном положении. Опять  кипит работа: один придерживает гондолу, другой суетливо призывает  благословение на мою голову, третий меня придерживает под руку, а четвертый  поддерживает третьего.    

Милая,  голодная, веселая, мелко-жульническая и бесконечно-красивая даже в этом  жульничестве Италия!    

Нас  обманывали на каждом шагу, но так мелко, так дешево, что мы только  посмеивались.    

У собора  св. Марка целая туча гидов. Показывают собор, показывают могилу какого-то  знаменитого дожа, настолько знаменитого, что потом в каждой церкви нам  показывали могилу, где лежали настоящие, подлинные останки этого удивительного  дожа.    

Однажды  я не вытерпел и спросил:    

– Вы  говорите, что это настоящая могила, в которой лежит настоящее, подлинное тело  дожа Марка X?    

– Си,  сеньоре, только у нас!    

– Странно…  я до вас был в семи церквах и в каждой мне показывали настоящее трупохранилище  Марка X.    

– Они  вам показывали? – презрительно возразил проводник. – Хотел бы я  посмотреть ихнего дожа! Воображаю… Вероятно, что-нибудь курам на смех. Туда же…  лезут со своими дожами. У нас, синьор, такой дож Марко X похоронен, что  пальчики оближете.    

У меня  осталось смутное впечатление, что в прежние времена трупы знаменитых дожей  заготовлялись оптовым способом на одной из немецких фабрик и потом рассылались  во все церкви, чтобы никому не было обидно…    

Когда мы  осмотрели собор св. Марка, гид, показывавший нам собор, опустил голову, отошел  поодаль и задумался: «Что бы еще такое показать?»    

Вспомнил.  Показал то место, где Барбаросса стоял перед папой на коленях. Место было самое  обыкновенное. Задумался. Вспомнил. Показал то место, где сидел папа.    

– Ну,  довольно, – сказали мы. – Все!    

– Нет! –  остановился гид.    

Задумался.  Вспомнил. Показал то место, на котором Барбаросса не стоял. Мы внимательно  осмотрели указанное место. Понравилось.    

– Я  сейчас вам покажу мраморную колонну, отнятую у турок.    

– Не  надо, – сухо сказали мы.    

– Покажу  то место, где стояли кардиналы, когда Барбаросса…    

– Не  надо!    

Он  призадумался.    

– Хотите,  может быть, красивую синьору? Очень скромная, молодая, а?    

– Пойди  к черту!    

– Открыток  не надо ли? Вот хорошие есть. Эй, Джузеппе! Иди сюда, вот господам нужно  открытки.    

– К  дьяволу! Ничего нам не нужно.    

– Ага!  Я знаю, что вам показать… Хотите видеть школу святой Елизаветы?    

– Это  интересно, – сказал Крысаков, обращаясь к нам. – Мне очень хотелось  бы видеть, как у них поставлено учение… Ведите!    

Мы  последовали за гидом.    

Он  привел нас в какое-то помещение, одна часть которого была занята венецианским  стеклом, а другая – несколькими десятками рабочих, копавшихся над какимито  мраморными статуэтками и мозаикой.    

– Вот, –  сказал гид, подмигивая хозяину, – эти господа хотят что-нибудь купить.    

– Это  что такое? – сурово спросил Мифасов.    

– Школа  святой Елизаветы!    

– Это  такая же школа, как ты честный человек. Ах ты, мошенник! Какая это школа?!  Разве такие школы бывают?    

– Я  не понял синьоров, – сказал гид, сверкая зубами… – Школу желаете?  Пожалуйте, я проведу вас в школу. Школу святой Маргариты! Синьоры останутся  довольны.    

Он повел  нас, треща, как попугай, приплясывая и беспрестанно оборачиваясь…    

Привел…  Среди десятка манекенов сидели и плели кружева несколько прехорошеньких  девушек.    

– Вот, –  сказал гид. – Настоящие венецианские кружева.    

Меня  удивило, что никто из нас не рассердился.    

Наоборот,  все подошли к красавицам и с захватывающим интересом стали следить за их  работой.    

Крысаков  настолько заинтересовался проворством маленьких ручек, что взял одну из них и  поцеловал.    

– Нет, –  сказал гид. – Я только хотел предложить вам купить кружева.    

В другом  углу Сандерс внимательно рассматривал плетенье, остановив работу самым  примитивным способом: взял обе руки работницы в свои.    

– Мифасов! –  печально сказал я. – Только мы с тобой и отличаемся суровой  нравственностью и закаленным сердцем.    

– Да,  да… Послушай… Тебе не нужен тот цветочек, что торчит в твоей петлице? Дай мне.  Я приколю его к груди той, вон, высокой, черной…    

– Боже, –  подумал я с отвращением. – Эти люди, как тигры, набросились на беззащитных  девушек…    

Глубокое  чувство сожаления охватило меня. Я нежнопокровительственно обвил талию  ближайшей работницы и шепнул:    

– Не  бойтесь! Я не подпущу их к вам.    

– Пойдем,  синьоры, – сказал гид, лицо которого вытянулось. – Я вижу, что вы  ничего не купите…    

Действительно,  мы вышли из «школы Маргариты», не купив даже аршина кружев.    

– Все-таки, –  задумчиво сказал Крысаков. – у них школьное дело обставлено недурно.    

Когда  наступил назначенный заранее день нашего отъезда из Венеции, мы с Сандерсом  снова заболели.    

Поезд  уходил в пять часов вечера, и мы аккуратно пролежали до 4 ½ часов вечера.    

– Теперь  уже на поезд не успеешь? – осторожно спросил Сандерс.    

– Нет.  Пока соберемся, пока гондола доползет…    

– Ну,  значит, можно вставать. Господи! Какое счастье еще один денек пожить в Венеции!    

Мы  вскочили, оделись и пошли бродить.    

На  другой день печаль разрывала наши сердца – нужно было уезжать.    

Мы  обошли все уголки, простились с Венецией, но… случилась непредвиденная вещь: в  три часа дня заболел Мифасов.    

– Плохо  мне что-то, – сказал он. – Знаю, что нынче обязательно нужно ехать,  но не могу встать.    

– Гм…  Ну, ты полежи, а мы поедем на Лидо купаться. Все равно уж, раз остались…    

– И  я с вами…    

– С  ума вы сошли! Смотрите-ка! У него лихорадка, а он – купаться!    

Укутали  Мифасова, пошли завтракать, побродили по переулкам и поехали на Лидо.    

Разделись,  легли на песок. Вдруг Крысаков поднялся на локтях и, глядя в воду, неуверенно  сказал:    

– Гм!  Если бы Мифасов сейчас не лежал в Венеции в жестокой лихорадке, я бы подумал,  что это он!    

– А,  это вы братцы, – пролепетал Мифасов, сконфуженно потирая тощую  грудь. – А мне сделалось этого, знаете… как его? лучше! Да, сделалось  лучше – я и приехал.    

Признаться  ли? Все мы втайне были благодарны за его ловкий прием. Пожить еще один день в  Венеции! Этот Мифасов всегда придумает что-нибудь остроумное.    

И в  последний раз вошли мы в лазурные воды Лидо…    

У  всякого была своя манера купаться. Сандерс заплывал так далеко, что я, теряя  его из вида, начинал подумывать о приискании, по возвращении в Россию, нового  секретаря.    

Крысаков,  повертевшись в воде две минуты и наглотавшись соленой воды, вполне  удовлетворенный, выбегал на берег и принимался за разные гадости: бросал в нас  песком, завязывал узлы на рубашках и носился, как сорвавшийся с цепи слон, по  всему побережью.    

Мифасов  входил в воду с таким лицом, что будто бы он уже махнул рукой на жизнь и что  морская пучина – близкая его могила. Валился на полуаршинной глубине во весь  свой длинный рост и, выпучив в безумном паническом ужасе глаза, размахивал  бешено руками с видом человека, решившегося дорого продать жизнь.    

Со  стороны казалось, что это человек среди океана борется с гигантским волнением и  тонет, одинокий… На самом деле стоило ему только протянуть руку, чтобы она  коснулась берега.    

В первый  раз, когда я увидел его полный отчаяния взгляд и бешеные спазматические  движения на полуаршинной глубине, то, обеспокоенный, спросил:    

– Боже  мой! Что это ты делаешь?    

– Плаваю! –  прохрипел этот лихой малый.    

– Где?  Ведь тут глубины не больше двух футов.    

– Что  ты! Я ведь ногами до самого дна достаю.    

Я не  хотел ему говорить, что этого же результата он достигает на любой городской  улице, где воды нет. Но, взглянув на его покрытое предсмертным потом лицо и  отчаянный лихой взгляд – промолчал.    

Может  быть, кто-нибудь спросит, как плаваю я?    

Боже  мой! Да конечно – превосходно.    

     Флоренция    

     

     Мнение  путеводителя. – Испорченный механизм Мифасова. – Фьезоле. –  Катанье в странном экипаже. – Человек, перещеголявший Сандерса. – Мы  растерялись. – Поиски. – Остроумный плакат. – Опять Фьезоле    

     

В  путеводителе – о Флоренции сказано:    

– Этот  город можно назвать самым красивым из всех итальянских городов.    

А о  Венеции в том же путеводителе сказано:    

– Этот  город считается самым красивым из всех итальянских городов.    

К Риму  составитель путеводителя относится так:    

– Рим  можно назвать самым красивым из всех итальянских городов.    

Можно  сказать с уверенностью, что жена составителя путеводителя в своей семейной  жизни была не особенно счастлива. Каждую встретившуюся женщину увлекающийся  супруг находил «лучше всех».    

Венеция  – царица, а Флоренция – ее красивая фрейлина, поддерживающая царственный шлейф.  В Венеции нужно наслаждаться жизнью, во Флоренции – отдыхать от жизни.    

Благородным  спокойствием обвеяна Флоренция.    

Улицы  без крика и гомона, роскошная зелень недвижно дремлет около белых дворцов, а  солнце гораздо ласковее, нежнее, чем в пылкой Венеции.    

Едва мы  умылись в гостинице и переоделись, я спросил:    

– Что  хотел бы каждый из вас сейчас сделать?    

– Меня  интересует, – нерешительно сказал Мифасов, – постановка их школьного  дела.    

Крысаков  пожал плечами и взглянул на часы:    

– Поздно!  Они уже, наверно, кончили свои кружевные дела. Меня интересует – едят ли здесь  что-нибудь? Я хочу есть.    

– А  вы, Сандерс, чего хотите?    

Он  вздохнул, поглядел в окно, передвинул ногой чемодан и сказал:    

– Я…    

Мы  терпеливо подождали.    

– Ну,  ладно! Выскажетесь по дороге. Некогда.    

– Надо,  господа, ехать во Фьезоле, – предложил Мифасов. – Полчаса езды на  трамвае. Там прекрасно. Красивое местоположение, зелень.    

Совет  Мифасова поставил нас в затруднительное положение. За час перед этим я  заглядывал в путеводитель и нашел такие сведения: «Фьезоле, полчаса езды от  Флоренции в трамвае; прекрасное местоположение, масса зелени».    

Но раз  это же самое утверждал Мифасов, я усомнился: нет ли ошибки в путеводителе?  Потому что не было большего неудачника в подобных случаях, чем Мифасов. У него  была прекрасная память, но какая-то негативная: все запоминалось наоборот.    

– Может  быть, Фьезоле не около Флоренции, а около Рима? – спросил, колеблясь, я.    

– Нет,  здесь.    

– Может  быть, это какая-нибудь скверная дыра? Не спутал ли ты, Коленька… А? Ну-ка,  вспомни.    

– Нет,  там хорошо.    

И что  же… Не успел трамвай доехать до места назначения, как мы убедились, что это  Фьезоле и что оно действительно прекрасно.    

– Тут  есть, господа, остатки древнего цирка. Можно взять лошадок и съездить  посмотреть. Близко.    

– Коля, –  осторожно сказал Крысаков, – может быть, это не цирк, а театр, а? И не  старый, а новый? Ну-ка вспомни-ка. Может, до него далеко? Может, тут не лошадки  возят, а мулы или верблюды?    

В  механизме Мифасова что-то испортилось: цирк был действительно древний и  находился он близехонько.    

Когда я  сравниваю себя с товарищами, мне прежде всего бросается в глаза разница нашей  духовной организации. Попробуйте спросить меня, что осталось в моей памяти от  Флоренции и Нюрнберга? Я отвечу в первом случае: красивая грусть, которой  проникнуто было все; во втором случае: идиллическое настроение на фоне суровых,  тесно сдвинувшихся зданий, в окна которых, казалось, грозно глядят прошлые,  серые века, закованные в латы и отягощенные доспехами. А спросите о Флоренции и  Нюрнберге моих товарищей. От всего Нюрнберга уцелел толстый немец Герцог,  хозяин кабачка, в котором нас угостили несравненными кровяными колбасами,  брат-вурстом и изумительным пивом. Я до сих пор не могу забыть ни этих колбас,  ни этого пива… Флоренция? Фьезоле? О, конечно, при этом слове у моих друзей  засверкают глаза и польются воспоминания:    

– Помните  кьянти? Нигде во всей Италии нам не давали такой прелести! А асти? Нигде нет  такого! А мартаделла, а гарганзола!! А какая-то курица, приготовленная  таинственно и чудесно. Ах, Фьезоле, Фьезоле!..    

Действительно,  должен сознаться, что ни этого вина, ни этих чудесных кушаний забыть нельзя.  Ах, Фьезоле, Фьезоле!    

После  этого чудесного пира мы, ласковые и разнеженные, вышли из увитого зеленью  дворика крохотного ресторана и бодро зашагали, полные искренней любви друг к  другу. Крысаков не преминул снять с Сандерса шляпу и нежно поцеловать его в  темя.    

– Почему? –  спросил сонно Сандерс.    

– Славный  вы человек. Дай Бог вам всего такого… Идя сзади под руку с Мифасовым, я шепнул  ему:    

– В  сущности, они хорошие ребята, не правда ли?    

– Превосходные.  В них есть что-то такое… Он споткнулся, но я дружески поддержал его.    

– Стойте! –  закричал Крысаков. – Экипаж! Поедем на нем. Эй, ты! Свободен?    

Это был  большой, черный, поместительный экипаж, влекомый парой лошадей, которых вел под  уздцы парень в грязном, темном костюме.    

– А  флорентийцы, как и венецианцы, – люди одного вкуса. Все у них выдержано в  черных тонах. Садитесь, господа! Фу ты, как неудобно…    

Кучер  что-то закричал и стал прыгать и кривляться около экипажа.    

– Что  он делает?    

– Наверное,  какая-нибудь секта. Эти итальянцы, вообще…    

– Может  быть, он занят? Спросите его по-французски.    

По-французски  возница не понимал.    

– Свободен? –  спросил Мифасов. – Либро? Э? Твоя экипажа свободна есть? Либро?    

Экипаж  оказался свободен и, тем не менее, возница очень не хотел, чтобы мы садились.  Он кричал и бесновался…    

– Покажите  этому флорентийскому ослу пять лир. Может быть, это его успокоит.    

Мы  показали смятую бумажку и победоносно полезли в экипаж.    

Возница  застонал, всплеснул руками, вскочил на облучок, ударил по лошадям – и экипаж  поскакал, бешено подпрыгивая на каменистой мостовой.    

Прохожие,  встречаясь с нами, взмахивали руками и кричали что-то нам вслед; мальчишки  бежали за нами, приплясывая и оглашая воздух немолчными воплями.    

– Какое  приветливое народонаселение, – сказал Мифасов удовлетворенно. –  Вообще итальянцы всегда хорошо относятся к иностранцам.    

– А  может быть, они принимают нас за каких-нибудь должностных лиц? – спросил  честолюбивый Крысаков.    

– Ну,  знаете… Мы больше смахиваем на конокрадов.    

– О,  черт. Ударился головой о верх! Знаете, я думаю, этот экипаж не создан для  быстрой езды.    

В  справедливости слов Крысакова мы не замедлили убедиться через две минуты.  Навстречу нам очень медленно подвигался такой же самый экипаж. Возница степенно  вел четырех лошадей под уздцы, а сзади шагали погруженные в задумчивость люди.  В экипаже был только один пассажир, и тот не сидел, а лежал, чинно сложив на  груди руки.    

– Посмотрите-ка,  что это?    

– Д-а-а…  Гм!..    

– Знаете  что? Тут уж нам недалеко; пройдемся пешком.    

– Идея!  А то мы совсем без движения…    

– Растолстеешь, –  согласился Крысаков, поспешно спрыгивая с нашего странного экипажа.    

Домой мы  добрели молча. Говорить не хотелось.    

Уезжали  на другой день утром. Во Флоренции нам удалось видеть самого медлительного  человека в мире. Сандерс казался перед ним человеком-молнией.    

Наша  гостиница была около самого вокзала, через дорогу. Портье сказал, что он  довезет наши вещи на тележке, а мы можем пойти вперед, брать билеты. До поезда  оставалось двадцать пять минут. Мы взяли билеты, просмотрели юмористические  журналы; до поезда осталось десять минут. Выпили бутылку вина, проверили  билеты, проверили время отхода – осталось три минуты.    

– Проклятое  животное! Мы опоздали. Не украл ли он наши вещи?    

– Пусть  кто-нибудь побежит за ним.    

– А  вдруг он сейчас откуда-нибудь вынырнет?    

– Как  же мы поедем без одного. Нам разлучаться нельзя.    

– Теперь  уж не разлучимся.    

– Почему?    

– А  вот… наш поезд… тронулся.    

Когда  хвост поезда скрылся где-то за горизонтом, послышалось тихое пение, и портье,  мурлыча популярную канцонетту и толкая впереди тележку с нашими вещами,  показался из-за угла. Он подвигался популярным среди нас «шагом Сандерса» со  скоростью десяти ругательств спутника в минуту.    

Остановился…  Вытер лицо красным платком, закурил сигару, пожал руку знакомому факкино и,  заметив в углу нашу молчаливую группу, благодушно спросил:    

– Опоздали?  Поезд ушел?    

– Ушел.    

– Та-ак.    

– Ну,  что новенького в Риме? – спросил, сдерживая себя, Крысаков.    

– О,  я, синьоры, к сожалению, не был там.    

– Неужели?  Я думал, вы сейчас туда заезжали по дороге. Благополучно ли вы переправились  через неприступное ущелье, отделяющее гостиницу от вокзала?    

– О,  синьоры, дорога совершенно прямая.    

– Знаете,  кто вы такой, синьор портье? Идиот, грязное животное, негодяй и бригант!    

К  французскому языку он относился совершенно равнодушно, что было видно из того,  что лицо его оставалось сонным, и под градом ругательств он сладко затягивался  отвратительной сигарой.    

– По-итальянски  бы его, – свирепо сказал я.    

– Ладно.  Кто будет?    

– Говорите  вы. А мы будем составлять фразы.    

Каждый  из нас знал по несколько итальянских ругательств, но это было плохое,  разрозненное издание. Приходилось собирать у каждого по несколько слов,  систематизировать и потом уже в готовом виде подносить их Крысакову для  передачи по адресу.    

Мы  расселись на своих чемоданах, и фабрика заработала. Мы с Мифасовым произносили  слова, Сандерс их склеивал, а Крысаков громовым голосом бросал уже готовый  фабрикат в лицо обвиняемому.    

Обвиняемый  присел на пустую тележку, надвинул шапчонку на глаза и закрыл лицо руками.    

Когда мы  с Мифасовым опустошили себя, оказалось, что негодяй заснул.    

– Пойдем  жаловаться хозяину гостиницы.    

Они  ушли, а я остался около вещей. Прошло очень много времени; я видел, как ушел  второй поезд на Рим, и узнал, что следующий уходит только через три часа. Велел  факкино отнести вещи в багаж, а сам пошел бродить по городу, чтобы протянуть  время до поезда. Обиженный, покинутый, плотно позавтракал. За час до отхода  поезда вернулся на вокзал. Никого не было. Потом оказалось, что Сандерс,  Крысаков и Мифасов пришли после моего ухода на вокзал. Увидели, что меня нет, и  отправились искать меня по городу. Зашли по дороге в альберго, хорошо  позавтракали. Потом опять искали. А я пришел на вокзал, никого не нашел и,  встревоженный, отправился на поиски. Искал долго, устал… Зашел в ресторан  пообедать. В это время потерянные друзья опять навестили вокзал, не нашли меня  и снова пустились в поиски; заглядывали в рестораны, остерии; в одной решили  пообедать. А поезда приходили из Рима, уходили в Рим, сновали туда и сюда, не  дожидаясь несчастной, расползшейся по всему городу компании. Группа «Мифасов,  Сандерс и Крысаков» устроила заседание, по поводу потерявшейся группы «Южакин»,  и решила поставить поиски на самую широкую ногу: город был разбит на районы; на  углах улиц поставлена была цепь сторожевых (Мифасов); член этой человеколюбивой  экспедиции Сандерс был командирован на вокзал со специальным поручением:  наклеить в багажном отделении на мой чемодан глубокомысленный плакат:    

«Если вы  придете на вокзал, забирайте вещи и идите в гостиницу „Палермо“, где мы ночуем.  А если не придете на вокзал, мы вечером – в щантанчике у Рынка Свиньи, туда  прямо и идите».    

Ниже  приписка карандашом:    

«Впрочем,  что я за дурак: если вы не придете на вокзал, как же вы узнаете, что мы вечером  у Рынка Свиньи? Тогда, ведь, вы не будете знать, где мы. В таком случае,  поезжайте в „Палермо“ и вечером просто ложитесь спать. Крысаков кланяется».    

– А,  ну вас, – подумал я. – Не люблю людей, делающих ложные шаги. К черту  ваш Рынок Свиньи! Поеду-ка я лучше на Фьезоле, в этот милый кабачок.    

Потом я  выяснил, что мои спутники к концу вечера растеряли друг друга и каждый очутился  в одиночестве. Это произошло потому, что Крысаков, вместо того чтобы ждать  Сандерса в условленном месте, решил пойти ему навстречу; Сандерс, наоборот,  решил зайти по дороге за Мифасовым, а Мифасов отправился к Крысакову, не нашел  его, полетел на вокзал, – и четыре человека весь день бродили в одиночестве  по флорентийским улицам. Каждый из них был раздражен глупостью других и, не  желая их видеть, решил провести вечер в одиночестве.    

Поэтому  Крысаков был чрезвычайно изумлен, обнаружив меня на Фьезоле, в излюбленном  ресторанчике, а Сандерс и Мифасов, появившиеся почти в одно время за нашими  спинами, сочли это каким-то колдовством.    

Сначала,  усевшись, мы сделали кое-какую попытку разобраться в происшедшем, но это  оказалось таким сложным, что все махнули рукой, дали клятву не разлучаться и…  курица по-итальянски, выплывшая из ароматной струи асти, смягчила  ожесточившиеся сердца.    

     Рим