1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Как,  Николя! – с деланным удивлением язвительно Спросила Тыква. – Разве  Марсиаль тебя поколотил?.. Подумать только! Матушка, вы слышите?.. Теперь меня  больше не удивляет, что Николя так его боится.    

– Он  меня поколотил… потому что напал сзади! – крикнул Николя, побелев от  ярости.    

– Лжешь;  это ты на меня напал исподтишка, и я тебе задал трепку, а потом мне тебя стало  жаль; но если ты еще раз посмеешь говорить такие гадости о моей возлюбленной…  слышишь, о моей возлюбленной… тогда уж пощады не жди… У тебя долго не пройдут  синяки и следы от побоев.    

– А  если я захочу поговорить в таком духе о Волчице? – спросила Тыква.    

– Я  дам тебе пару затрещин для начала, ну а коли ты опять примешься ее оскорблять…  я тебя так отдую…    

– Ну  а если о ней заговорю я? – медленно спросила вдова.    

– Вы,  матушка?    

– Да…  я.    

– Вы? –  переспросил Марсиаль, изо всех сил стараясь сдержаться. – Вы?    

– Ты  и меня поколотишь, не так ли?    

– Нет,  но если вы будете дурно говорить о Волчице, я вздую Николя; ну, а так, как  знаете… это ваше дело… да и его тоже.    

– Это  ты-то, ты меня поколотишь!!! – в ярости завопил злодей, размахивая своим  грозным каталонским ножом.    

– Николя…  оставь нож! – крикнула вдова, быстро поднимаясь с места, чтобы схватить сына  за руку, но тот, опьянев от вина и гнева, вскочил, грубо оттолкнул мать и  кинулся на старшего брата.    

Марсиаль  стремительно отступил назад, схватил свою толстую суковатую дубинку, которую  он, войдя в кухню, положил на буфет, и занял оборонительную позицию.    

– Николя,  брось нож! – повторила вдова.    

– Да  не мешайте вы ему! – закричала Тыква, схватив топорик черпальщика.    

Николя,  все еще размахивая своим ужасным ножом, выжидал удобной минуты, чтобы  наброситься на брата.    

– Я  тебя предупреждаю, – вопил он, – что тебя и твою дрянь Волчицу я  истреблю, а сейчас начну с тебя… Ко мне, матушка… ко мне, Тыква! Остудим-ка  его, слишком долго мы терпели!    

Сочтя,  что удобный момент для нападения наступил, этот разбойник кинулся на брата, выставив  вперед нож.    

Марсиаль,  опытный боец на дубинках, быстро отскочил в сторону, поднял дубинку, и она с  быстротой молнии, описав в воздухе восьмерку, с размаху опустилась на правое  предплечье Николя; сила эта неожиданного и болезненного удара была такова, что  тот выронил нож.    

– Негодяй…  ты сломал мне руку! – завопил Николя, схватившись левой рукой за правую,  повисшую вдоль тела как плеть.    

– Не  бойся, не сломал, я почувствовал, как дубинка отскочила, – спокойно  ответил Марсиаль, отшвырнув ударом ноги нож, отлетевший под стойку.    

Затем,  воспользовавшись болью, которую испытывал Николя, Марсиаль схватил брата за  шиворот, резко отпихнул его назад и потащил к двери в небольшой погреб, о  котором мы уже упоминали; отворив эту дверь одной рукой, он другою втолкнул  Николя, ошеломленного этим внезапным нападением, в темный погреб и захлопнул  дверь.    

Затем,  вернувшись к обеим женщинам, Марсиаль схватил Тыкву за плечи и, несмотря на ее  ожесточенное сопротивление и на то, что она топориком слегка поранила его руку,  не обращая внимания на ее дикие вопли, запер сестру в низкой зале кабачка,  примыкавшей к кухне.    

После  чего, обратившись к матери, которая не пришла еще в себя при виде этого столь  же ловкого, сколь и неожиданного маневра своего старшего сына, Марсиаль холодно  сказал ей:    

– Ну,  а теперь, мать, потолкуем вдвоем.    

– Ладно!  Согласна… потолкуем вдвоем!.. – громко сказала вдова, и ее обычно бесстрастное  лицо оживилось, мертвенно-бледная кожа слегка порозовела, обычно тусклые глаза  загорелись мрачным огнем: гнев и ненависть придали ее физиономии ужасный  вид. – Ладно, потолкуем вдвоем!.. – продолжала она с угрозой в  голосе. – Я ждала этой минуты, ты наконец-то узнаешь обо всем, что у меня  на душе.    

– И  я, я тоже выскажу вам все, что у меня на душе.    

– Проживи  еще хоть сто лет, но этой ночи ты не забудешь, так и знай…    

– Да,  я ее не забуду!.. Брат и сестра собирались меня укокошить, а вы ничего не  сделали, чтобы помешать им… Но мы еще поглядим: ладно, говорите… что вы имеете  против меня?    

– Что  я имею против тебя?..    

– Вот  именно…    

– После  гибели твоего отца… ты вел себя трусливо и подло!    

– Я?    

– Да,  ты трус!.. Вместо того чтобы жить с нами и поддерживать нас, ты отправился в Рамбулье  и браконьерствовал в тамошних лесах с этим продавцом дичи, с которым ты  спознался в Берси.    

– Останься  я тут, с вами, я был бы сейчас на каторге, как Амбруаз, или мог бы вот-вот туда  угодить, как Николя; я не хотел стать таким вором, как все вы… потому-то вы  меня и ненавидите.    

– А  каким ремеслом ты занимаешься? Воруешь дичь, воруешь рыбу, только воруешь, не  подвергая себя опасности, воруешь трусливо!..    

– Рыба,  как и дичь, никому не принадлежит; нынче они – у одного, завтра – у другого,  надо только суметь их поймать… Нет, я не ворую… А что до того, трус ли я…    

– Ну  да, ты за деньги избиваешь людей, тех, кто послабее тебя!    

– Потому  что они сами избивали тех, кто слабее их.    

– Трусливое  ремесло… ремесло для труса!..    

– Есть  более достойные занятия, это правда; да только не вам меня судить!    

– Отчего  же ты тогда не взялся за эти более достойные занятия, вместо того чтобы заявляться  сюда, бездельничать и жить на мой счет?    

– Я  приношу вам рыбу, которую мне удается поймать, и все те деньги, что мне удается  заработать!.. Это немного, но этого хватает на жизнь… я вам ничего не стою… Я  попробовал было сделаться слесарем, чтобы зарабатывать побольше… но когда  человек с самого детства привык бродяжничать, проводить время на реке или в  лесу, прижиться в другом месте трудно; с этим ничего не поделаешь… такой уж мой  удел… А потом, – прибавил сумрачно Марсиаль, – мне всегда было по  душе жить одному на реке или в лесу… Там никто не приставал ко мне с расспросами.  А всюду в других местах только и говорят о моем отце, и мне приходится  отвечать, что он погиб на гильотине! Судачат о моем брате-каторжнике! О моей  сестре-воровке!    

– Ну  а что ты говоришь о своей матери?    

– Я  говорю…    

– Что  же именно?    

– Я  говорю, что она умерла.    

– И  хорошо делаешь; я и в самом деле как умерла… Я отрекаюсь от тебя, трус! Твой  брат на каторге! Твой дед и твой отец храбро кончили жизнь на эшафоте, смеясь в  лицо священнику и палачу! Вместо того чтобы отомстить за них, ты дрожишь от  страха!..    

– Отомстить  за них?    

– Да,  вести себя, как подобает истинному Марсиалю, плевать на нож дяди Шарло и на его  красный плащ и кончить свою жизнь как твой отец и твоя мать, как твой брат и  сестра…    

Хотя  Марсиаль и привык к свирепой экзальтации своей матери, он не мог подавить  дрожь.    

Когда  вдова казненного произносила последние слова, лицо ее было ужасно.    

Она  опять заговорила со все возрастающей яростью:    

– Да,  ты трус! И не просто трус, но вдобавок и болван! Захотел быть честным!!!  Честным? Но разве тебя не будут вечно презирать и гнать как сына убийцы, как  брата каторжника! А ты, вместо того чтобы копить в душе месть и ненависть, ты  предаешься страху! Вместо того чтобы кусать недругов, ты спасаешь свою шкуру!  Когда они послали твоего отца на гильотину… ты нас бросил… трус! А ты ведь  хорошо знал, что мы не можем уехать с этого острова и переселиться в город,  потому что нам вслед улюлюкали, в нас швыряли камнями как в бешеных псов! О,  они нам за это заплатят, понятно?! Они нам за все заплатят!!!    

– Я  не испугаюсь не только одного противника, но даже десятка противников, но позволять,  чтобы все свистели и улюлюкали тебе вслед, потому что ты сын убийцы и брат  каторжника… ну нет, на это я не согласен! Это не по мне… я предпочел уйти в  леса и браконьерствовать там вместе с продавцом дичи Пьером.    

– Вот  и оставался бы там… в своих лесах.    

– Я  вернулся потому, что у меня тут одно дело с полевым сторожем, а главное – из-за  детей…, потому как они теперь в таком возрасте, что дурной пример может и их  заставить пойти по дурной дорожке.    

– А  тебе-то что до этого?    

– А  то, что я не хочу, чтобы они стали такими же проходимцами, как Амбруаз, Николя  и Тыква…    

– Просто  ушам своим не верю!    

– А  если они останутся одни со всеми вами, им не избежать общей участи. Я стал было  учиться ремеслу, чтобы заработать деньги и забрать с собою детей, увезти их с  этого острова… но в Париже все знают… и там я оставался сыном погибшего на  гильотине… братом каторжника… мне пришлось всякий день вступать в драки… и я в  конце концов от этого устал.    

– А  вот быть честным ты не устал… тебе это до того нравилось!.. Вместо того чтобы собраться  с духом и вернуться к нам, чтобы стать таким, какими станут дети… вопреки твоей  воле… да, вопреки твоей воле… Ты думаешь увлечь их своей рыбной ловлей… но мы  тут, начеку… Франсуа уже наш… почти наш… нужен подходящий случай, и он вступит  в шайку…    

– А  я вам говорю, что нет…    

– Сам  убедишься, что да… уж я в таких делах разбираюсь… В его душе уже живет порок,  вот только ты мешаешь… А что до Амандины, то как только ей исполнится  пятнадцать лет, она пойдет по известной дорожке… Да, в нас швыряли камнями! Да,  нас гнали как бешеных псов!.. Но они еще увидят, что такое наша семья, все мы,  кроме тебя, трус, ибо здесь только тебя одного нам приходится стыдиться.[115]    

– Очень  жаль.    

– А  так как, оставаясь с нами, ты можешь испортиться… завтра ты отсюда уйдешь и никогда  больше не появишься…    

Марсиаль  с удивлением посмотрел на мать; после короткого молчания он спросил:    

– Вы  и затеяли за ужином ссору со мной, чтобы этого добиться?    

– Да,  чтобы показать тебе, что тебя ожидает, если ты, против нашей воли, захочешь тут  остаться. Тебя ждет ад… слышишь… сущий ад!.. Каждый день будут ссоры, тумаки,  потасовки, и мы не будем одни, как сегодня вечером; нам на помощь придут  друзья… ты и недели не выдержишь…    

– Вы  надеетесь меня запугать?    

– Просто  я говорю тебе, как это будет…    

– Мне  все равно… я остаюсь…    

– Ты  останешься здесь?    

– Да.    

– Против  нашей воли?    

– Против  вашей воли, против воли Тыквы, против воли Николя, против воли всех прощелыг  его пошиба!    

– Ну  знаешь… мне просто смешно.    

В устах  этой женщины со зловещим и свирепым лицом слова эти прозвучали устрашающе.    

– Я  вам повторяю, что останусь тут до тех пор, пока не найду способа зарабатывать  на жизнь в другом месте, а тогда заберу отсюда детей; будь я один, мне бы долго  думать не пришлось: я вернулся бы в леса; но из-за них мне понадобится время…  чтобы подыскать работу, какую я ищу… А покамест я остаюсь.    

– Ах,  так! Ты остаешься… до тех пор, пока сможешь забрать детей?    

– Вы  в самую точку попали!    

– Собрался  забрать отсюда детей?    

– Как  только я им скажу: идемте со мной, они не только пойдут, но побегут за мной, уж  в этом-то я ручаюсь.    

Вдова  пожала плечами, а потом опять заговорила:    

– Слушай:  я тебе только что сказала, что проживи ты хоть сотню лет, ты этой ночи не забудешь;  так вот, я тебе сейчас объясню почему; но прежде повтори: ты твердо решил не  уходить отсюда?    

– Да,  да! Тысячу раз «да»!    

– Скоро  ты скажешь «нет» и прибавишь: «тысячу раз «нет»! Слушай же внимательно… Ты  знаешь, чем занимается твой брат?    

– Подозреваю,  но знать этого не хочу…    

– Так  знай, он ворует…    

– Тем  хуже для него.    

– И  для тебя тоже…    

– А  я – то при чем?    

– Он  ворует по ночам, часто со взломом, а за это полагается каторга; коли его  поймают, нас всех отправят туда же как укрывателей и скупщиков краденого, тебя  тоже осудят; заметут всю семью, и дети окажутся на улице, там они быстро  научатся ремеслу твоего отца и деда, научатся еще скорее, чем дома.    

– Меня  арестуют как укрывателя краденого и вашего сообщника? А на каком основании?    

– Все  знают, как ты живешь: браконьерствуешь на реке, бродяжничаешь, у тебя дурная  слава, и живешь ты вместе с нами; кого ты убедишь, кто тебе поверит, будто ты  не знал, что мы воруем и укрываем краденое?    

– А  я докажу, что не знал.    

– Да  мы сами объявим тебя своим сообщником.    

– Объявите  сообщником? Почему?    

– В  отплату за то, что ты пожелал остаться тут против нашей воли.    

– Только  что вы хотели запугать меня одним способом, теперь хотите добиться этого  по-другому; но у вас ничего не выйдет, я докажу, что никогда не воровал. И я  остаюсь.    

– Ах,  ты остаешься! Ну, тогда слушай дальше. Помнишь, что у нас тут происходило в прошлом  году в рождественскую ночь?    

– В  рождественскую ночь? – переспросил Марсиаль, роясь в воспоминаниях.    

– Подумай…  подумай хорошенько…    

– Нет,  ничего я не припоминаю…    

– Разве  ты не помнишь, что Краснорукий привел сюда в тот вечер хорошо одетого господина,  которому почему-то надо было скрываться?..    

– Да,  теперь я припоминаю; я ушел к себе наверх спать, а он остался с вами ужинать…  Ночь он провел в доме, а на рассвете Николя отвез его в Сент-Уэн…    

– А  ты уверен, что Николя отвез его в Сент-Уэн?    

– Вы  мне сами утром так сказали.    

– Стало  быть, в рождественскую ночь ты был дома?    

– Ну  был… и что из того?    

– В  ту ночь… человек этот, у которого было много денег с собой, был убит в нашем  доме.    

– Убит?..  Здесь?..    

– Сперва  ограблен: потом убит и зарыт в нашем дровянике.    

– Быть  того не может! – крикнул Марсиаль, побледнев от ужаса и не желая поверить  в это новое преступление его родных. – Вы просто хотите меня запугать. Еще  раз повторяю: быть того не может!    

– А  ты расспроси своего любимчика Франсуа, спроси его, что он обнаружил нынче утром  в дровяном сарае?    

– Франсуа?  А что он такое обнаружил?    

– Он  увидел, что из-под земли высовывается человечья нога… Возьми фонарь, сходи туда  и сам во всем убедишься.    

– Нет, –  проговорил Марсиаль, вытирая холодный пот со лба, – нет, не верю я вам… Вы  это говорите для того, чтобы…    

– Чтобы  доказать тебе, что ежели ты против нашей воли останешься тут, то можешь в любую  минуту попасть под стражу как соучастник в ограблении и убийстве; ты был в доме  в рождественскую ночь; мы скажем, что ты помог нам в этом деле. Как ты докажешь  противное?    

– Господи!  Господи! – пробормотал Марсиаль, закрыв лицо руками.    

– Ну,  а теперь ты уйдешь? – спросила вдова с язвительной усмешкой.    

Марсиаль  был ошеломлен: к несчастью, он больше не мог сомневаться в том, что мать сказала  ему правду; бродячая жизнь, которую он вел, то, что он жил в столь преступной  семье, и в самом деле должно было навлечь на него самые ужасные подозрения, и  подозрения эти могли превратиться в твердую уверенность в глазах служителей  правосудия, если бы мать, брат и сестра указали на него как на своего  сообщника.    

Вдова  наслаждалась тем, как был подавлен ее сын.    

– У  тебя, правда, есть способ избежать неприятностей: донеси на нас сам!    

– Стоило  бы так сделать… но я этого не сделаю… и вы это хорошо знаете.    

– Потому-то  я тебе все и рассказала… Ну, а теперь ты уберешься отсюда?    

Марсиаль  попробовал разжалобить эту мегеру; глухим голосом он сказал:    

– Мать,  я не верю, что вы способны на убийство…    

– Это  как тебе угодно, но убирайся отсюда.    

– Я  уйду, но только с одним условием.    

– Никаких  условий!    

– Вы  отдадите детей обучаться какому-нибудь ремеслу… далеко отсюда… в провинции…    

– Дети  останутся здесь…    

– Скажите,  мать, когда вы сделаете их похожими на Николя, на Тыкву, на Амбруаза, на моего  отца… что это вам даст?    

– А  то, что они станут нам помогать в нужных делах… нас и так уже слишком мало…  Тыква неотлучно находится со мной, помогает обслуживать посетителей кабачка.  Николя работает один: хорошенько получившись, Франсуа и Амандина будут ему  добрыми помощниками, в них ведь тоже швыряли камнями, в них, в малышей… так что  пусть и они мстят!    

– Скажите,  мать, вы ведь любите Тыкву и Николя, не так ли?    

– И  что из этого?    

– Если  дети станут им подражать… если ваши и их преступления раскроют…    

– Дальше!    

– Они  ведь взойдут на эшафот, как и отец…    

– Ну,  говори дальше, говори!    

– И  ожидающая их судьба вас не страшит?!    

– Их  судьба будет такой же, как и моя, не хуже и не лучше… Я ворую, и они воруют; я  убиваю, и они убивают; кто возьмет под стражу мать, возьмет под стражу и детей…  Мы разлучаться не станем. Коли наши головы слетят с плеч, они упадут в одну и  ту же корзину… и тогда мы простимся друг с другом! Нет, мы не отступим; в нашей  семье только один трус, это ты, и мы тебя прогоняем… убирайся отсюда!    

– Но  дети! Дети!    

– Дети  вырастут! Говорю тебе, что, если бы не ты, они бы уже сейчас были с нами, Франсуа  уже почти готов на все, а когда ты уйдешь, Амандина быстро наверстает упущенное  время…    

– Мать,  я умоляю вас, согласитесь отправить детей подальше отсюда, пусть их обучат какому-нибудь  ремеслу.    

– Сколько  раз повторять тебе, что их хорошо обучают здесь?!    

Вдова  казненного произнесла последние слова с такой непреклонностью, что Марсиаль  утратил последнюю надежду смягчить эту душу, выкованную из бронзы.    

– Ну,  коли так, – сказал он отрывисто и решительно, – теперь хорошенько  выслушайте меня в свой черед, мамаша… Я остаюсь.    

– Ха-ха-ха!    

– Я  останусь, но не в этом доме… тут меня укокошит Николя или отравит Тыква; но так  как в другом месте мне покамест жить не на что, я вместе с детьми поселюсь в  лачуге на краю острова; дверь там крепкая, да я ее еще закреплю… Находясь там,  да вдобавок хорошо забаррикадировавшись, имея под рукой мое ружье, дубинку и  пса, я никого не боюсь. Завтра утром я заберу отсюда детей; днем они будут  возле меня – либо в лодке, либо в лесу; а ночью мы будем спать все вместе в  этой лачуге; пропитание мы станем добывать себе рыбной ловлей; и так будет до  тех пор, пока я найду способ их пристроить, а я его найду…    

– Ах,  вот что ты надумал!    

– Ни  вы, ни мой братец, ни Тыква не можете этому помешать, не так ли?.. Если ваши  кражи и убийство обнаружат, пока я еще буду на острове… тем хуже, но я готов на  риск! Я объясню, что я возвратился сюда и остался тут ради детей, для того  чтобы помешать вам превратить их в негодяев… Пусть меня даже судят… Но разрази  меня гром, если я уеду с острова или если дети хотя бы еще один день останутся  в этом доме!.. Да, я вам бросаю вызов, вам и вашим сообщникам: попробуйте-ка  прогнать меня с острова!    

Вдова  хорошо знала решительный нрав Марсиаля; дети не только побаивались старшего  брата, но и любили его; так что они без колебаний пойдут за ним туда, –  куда он захочет. Что же касается его самого, хорошо вооруженного, готового на  все, постоянно остающегося начеку, – ведь он весь день будет в своей  лодке, а ночь будет проводить, укрывшись и хорошо забаррикадировавшись в своей  лачуге на берегу, – то ему нечего будет опасаться злобных намерений своих  родичей.    

Таким  образом, план Марсиаля мог успешно осуществиться… Однако у вдовы было множество  причин, чтобы помешать этому.    

Во-первых,  подобно тому, как честные ремесленники порою смотрят на своих многочисленных  детей как на источник благосостояния, потому что те помогают им в работе, вдова  рассчитывала на то, что дети будут помогать семье совершать преступления.    

Во-вторых,  то, что она говорила о своем желании мстить за мужа и за сына, было правдой.  Некоторые люди, выросшие, состарившиеся и закореневшие в преступной  деятельности, отваживаются на открытый бунт против общества, вступают с ним в  жестокую борьбу и считают, что, совершая новые преступления, они таким способом  мстят за кару, пусть даже справедливую, которая обрушилась на них самих или на  их близких.    

И  наконец, в-третьих, зловещим намерениям Николя в отношении Лилии-Марии, а затем  и в отношении г-жи Матье присутствие Марсиаля могло серьезно помешать. Вдова  надеялась добиться немедленного разрыва между семьей и Марсиалем, либо вызвав  ссору между ним и Николя, либо объяснив Марсиалю, что если он будет  упорствовать в своем решении оставаться на острове, то рискует прослыть  сообщником в нескольких уже совершенных его родными преступлениях.    

Столь же  хитрая, сколь и прозорливая, вдова, убедившись в ошибочности своих расчетов,  поняла, что следует прибегнуть к вероломству для того, чтобы заманить сына в  кровавую западню… После продолжительного молчания она вновь заговорила с  притворной горечью:    

– Теперь  мне понятен твой план, сам ты на нас доносить не хочешь, но ты собираешься добиться,  чтобы это сделали дети.    

– Я  собираюсь?    

– Они  ведь знают теперь, что в сарае зарыт какой-то человек; знают они и то, что  Николя только что совершил кражу… Если их отдать в обучение ремеслу, они там  все разболтают, нас арестуют, мы все угодим в тюрьму… ты, кстати, тоже: вот что  получится, коли я тебя послушаюсь и позволю тебе увезти отсюда детей… А ты еще  утверждаешь, что не хочешь нам зла!.. Я не прошу тебя любить меня, но не  торопи, по крайней мере, час нашей гибели.    

Смягчившийся  тон вдовы заставил Марсиаля поверить, что его угрозы оказали на нее благотворное  влияние – и он попал в расставленную ему ужасную западню.    

– Я  знаю детей, – продолжал он, – и я уверен, что, если не разрешу им  ничего говорить, они никому ничего не скажут… К тому же, так или иначе, я все  время буду с ними и отвечаю за то, что они будут молчать.    

– Разве  можно отвечать за детей, за их болтовню… особливо в Париже, где все так болтливы  и любопытны!.. Я хочу, чтобы они оставались тут не только для того, чтобы  помогать нам в делах, но и для того, чтобы они не могли нас продать.    

– А  разве они не ходят иногда в соседний городок или в Париж? Кто им помешает там  разговориться… если им того захочется? Вот если бы они были далеко отсюда,  пожалуйста, в добрый час! Все, о чем бы они ни рассказали, никакой опасностью  грозить не будет…    

– Далеко  отсюда? А где именно? – спросила вдова, в упор глядя на сына.    

– Вы  только позвольте мне их увезти… а куда, вас не касается…    

– А  на что ты будешь жить, да и они тоже?    

– Мой  прежний хозяин, владелец слесарной мастерской, славный человек; я ему скажу все  что надо, и, может, он даст мне взаймы немного денег, ради детей; тогда я смогу  отдать их в обучение куда-нибудь подальше отсюда. Мы уедем через два дня, и вы  больше никогда о нас не услышите…    

– Нет,  все-таки… я хочу, чтобы они остались со мной, так я буду спокойнее за них.    

– Ну,  тогда я завтра же устраиваюсь в лачуге на берегу в ожидании лучшего… Я ведь  тоже упрям, вы мой нрав знаете!..    

– Да,  хорошо знаю… Ох, как бы я хотела, чтобы ты оказался далеко отсюда! И чего ты  только не остался у себя в лесу?    

– Я  вам предлагаю избавиться сразу и от меня и от детей…    

– Стало  быть, ты оставишь тут Волчицу? А ты ее вроде так любишь?.. – внезапно  сказала вдова.    

– А  вот это уж мое дело, я знаю, как поступить, у меня есть своя задумка…    

– Если  я позволю тебе увезти Амандину и Франсуа, обещаешь, что вашей ноги никогда в  Париже не будет?    

– Не  пройдет и трех дней, как мы уедем и считай что умрем для вас.    

– По  мне, уж лучше так, чем видеть, что ты тут торчишь, и все время опасаться детей…  Ладно уж, коли надо на что-то решиться, забирай детей… и убирайся с ними как  можно скорее… чтоб мои глаза вас больше вовек не видели!    

– Решено?!    

– Решено.  А теперь отдай мне ключ от погреба, я хочу выпустить оттуда Николя.    

– Нет,  пусть он сперва как следует протрезвится; я отдам вам ключ завтра утром.    

– А  как с Тыквой?    

– Это  другое дело; выпустите ее, когда я поднимусь к себе; мне на нее глядеть  противно…    

– Ступай…  И хоть бы ты поскорее провалился в преисподнюю!    

– Это  все, что вы мне хотите сказать на прощание?    

– Да,  все…    

– К  счастью, это наше последнее прощание.    

– Самое  последнее… – пробурчала вдова.    

Марсиаль  зажег свечу, отворил дверь кухни, свистнул свою собаку, которая с радостным  визгом прибежала со двора и последовала за своим хозяином на верхний этаж.    

– Ступай,  наши счеты с тобой покончены! – прошептала вдова, погрозив кулаком вслед  сыну, который поднимался по лестнице. – Но ты того сам захотел.    

Затем с  помощью Тыквы, которая разыскала и принесла связку отмычек, вдова отомкнула  дверь погреба, где сидел Николя, и выпустила своего сынка на свободу.    

 Глава III

  ФРАНСУА И АМАНДИНА    

     

Франсуа  и Амандина спали в небольшой комнате, расположенной прямо над кухней, в конце  коридора, куда выходило несколько других комнат, служивших общими залами для  завсегдатаев кабачка.    

Разделив  на двоих свой скудный ужин, дети, вместо того чтобы потушить фонарь, как приказала  им вдова, бодрствовали, оставив дверь полуоткрытой, чтобы не пропустить минуты,  когда их брат Марсиаль пройдет мимо, направляясь в свою комнату.    

Пристроенный  на хромоногой скамеечке, фонарь отбрасывал слабый свет сквозь свой прозрачный  рожок.    

Грубо  оштукатуренные стены комнатушки, убогое ложе для Франсуа и старая детская кроватка,  ставшая уже слишком короткой для Амандины, груда нагроможденных друг на друга  стульев и скамей, разбитых и расколотых шумными посетителями таверны острова  Черпальщика, составляли жалкое убранство этого чулана.    

Амандина,  сидя на краю кровати, старательно завязывала на лбу косынку из фуляра, украденного  Николя, которую он ей подарил.    

Франсуа,  опустившись на колени, держал осколок зеркала перед лицом сестренки, а она,  повернув голову набок, старательно завязывала огромный бант, который она  соорудила, стянув на лбу два кончика косынки, торчавшие, как рожки.    

Франсуа  с таким вниманием и восторгом любовался головным убором Амандины, что на миг  отвел в сторону осколок зеркала, так что девочка не могла разглядеть в нем свое  личико и головку.    

– Приподними  зеркало повыше, – сказала Амандина, – а то я теперь совсем себя не вижу…  Так, так… хорошо… подержи еще немного… вот я и кончила… А сейчас погляди! Как  по-твоему, идет мне этот убор?    

– О,  так идет! Так идет!.. Господи! До чего же хорош этот бант… Ты мне сделаешь  такой же для моего галстука, ладно?    

– Конечно,  сделаю, прямо сейчас… но позволь мне прежде немного пройтись по комнате. А ты  пойдешь передо мной… пятясь назад, и будешь держать зеркало повыше… чтобы я  видела себя на ходу…    

Франсуа  старательно выполнил этот нелегкий маневр, к величайшему удовольствию Амандины,  она просто наслаждалась, шагая с торжественным и радостным видом, увенчанная  огромным бантом и рожками из фуляра.    

При  других обстоятельствах ее кокетство могло бы показаться просто наивным и простодушным,  но теперь оно казалось почти преступным, ибо было связано с кражей, о которой и  Франсуа и Амандине было хорошо известно. Вот вам еще одно доказательство того,  с какой ужасающей легкостью дети, покамест ни в чем не повинные, портятся, даже  сами не подозревая о том, когда они живут постоянно в преступной атмосфере и  преступном окружении.    

К тому  же единственный наставник этих злосчастных детей – их брат Марсиаль – и сам был  отнюдь не безгрешен; как мы уже говорили; он был не способен совершить кражу, а  уж тем более убийство, но тем не менее сам вел бродяжническую и беспорядочную  жизнь. Без сомнения, преступления членов его семьи возмущали Марсиаля; он нежно  любил обоих детей и защищал их от дурного обращения; он старался вырвать их  из-под тлетворного влияния семьи; но так как сам он не опирался на строгие  требования нравственности, строжайшей нравственности, то его советы  недостаточно оберегали его подопечных от следования дурным примерам. Дети  отказывались совершать некоторые дурные поступки не столько из честности,  сколько из желания слушаться Марсиаля, которого они искренне любили, а также из  нежелания подчиняться требованиям матери, которую они ненавидели и боялись.    

Что же  касается понимания того, что справедливо, а что несправедливо, то они были бесконечно  далеки от такого понимания; каждый день сталкиваясь с отвратительными  поступками и проступками, совершавшимися у них на глазах, дети к ним привыкли,  ибо, как мы уже говорили, этот сельский кабачок посещали человеческие отбросы,  самые дурные представители простонародья, здесь происходили отвратительные  оргии и гнусные дебоши; а Марсиаль, ярый враг воров и убийц, довольно  безразлично относился к этим непристойным сатурналиям.    

Поэтому,  хотим мы сказать, представление о нравственности у обоих детей, особенно у  Франсуа, были весьма расплывчаты, зыбки и хрупки; этот подросток был в том  опасном возрасте, когда растущий человек колеблется между добром и злом и может  в любую минуту погибнуть или ступить на стезю спасения… – До чего тебе  идет эта красная косынка, сестрица! – воскликнул Франсуа. – Как она  хороша! Когда мы пойдем играть на песчаную площадку перед печью для обжига  гипса, тебе надо непременно надеть ее, это здорово разозлит детей обжигальщика,  они ведь всегда кидают в нас камнями и называют ублюдками казненного… А я, я  тоже надену свой красный шейный платок, он ведь так красив! И мы крикнем им в  ответ: «Ну и что ж! Зато у вас нет таких славных вещиц из шелка, как у нас!»    

– А  скажи, Франсуа, – заговорила Амандина, немного подумав, – если б они  знали, что моя косынка и твой галстучек украдены, они ведь тогда стали бы  обзывать нас воришками?..    

– Ну  знаешь, пусть только попробуют назвать нас ворами!..    

– Понимаешь,  когда про тебя говорят неправду… то на это внимания не обращаешь… Но сейчас…    

– Раз  Николя сам подарил нам эти два лоскута фуляра, стало быть, мы их не украли.    

– Так-то  оно так, но он-то их стащил на корабле, а наш братец Марсиаль говорит, что воровать  нельзя…    

– Но  ведь воровал-то Николя, так что мы тут ни при чем.    

– Ты  так думаешь, Франсуа?    

– Конечно…    

– И  все же, мне кажется, было бы лучше, если б тот, кому они принадлежали, сам их  нам дал… А ты как считаешь, Франсуа?    

– А  по мне, все равно… Нам сделали подарок, и он теперь наш.    

– Так  ты в этом уверен?    

– А  то как же! Да, да, будь спокойна!..    

– Ну  тогда… тем лучше: мы не сделали того, что наш братец Марсиаль не велит, и у  меня красивая косынка, а у тебя шейный платок.    

– Скажи,  Амандина, а если бы Марсиаль узнал про тот головной платок, что Тыква на днях  велела тебе взять из короба бродячего торговца, когда он повернулся к тебе  спиной?    

– О  Франсуа, зачем ты об этом вспоминаешь! – воскликнула бедная девочка со  слезами на глазах. – Мой братец Марсиаль мог бы перестать нас любить…  понимаешь… и оставил бы нас тут совсем одних…    

– Да  ты не бойся… разве я стану ему об этом хоть когда-нибудь говорить? Я просто для  смеха сказал…    

– О,  не смейся над этим, Франсуа; ты знаешь, как я тогда горевала! Но что мне было делать?  Ведь сестрица щипала меня до крови, а потом она так страшно… так страшно  таращила на меня глаза… У меня и то два раза духа не хватило, я уж подумала,  что так и не решусь никогда… А бродячий торговец ничего и не заметил, и сестре  достался головной платок. Ну, а если б меня поймали, Франсуа, меня бы ведь в  тюрьму посадили…    

– Но  тебя не поймали, а не пойманный – не вор.    

– Ты  так думаешь?    

– Черт  побери, конечно!    

– А  как, должно быть, плохо в тюрьме!    

– А  вот и нет… напротив…    

– То  есть как напротив, Франсуа?    

– Слушай!  Ты ведь знаешь этого колченогого верзилу, что живет в Париже, у папаши Мику,  который скупает краденое у Николя… этот папаша Мику содержит в Париже  меблированные комнаты в Пивоваренном проезде.    

– Ты  говоришь о хромом верзиле?    

– Ну  да, помнишь он приезжал сюда поздней осенью, приезжал от имени папаши Мику, а с  ним вместе были дрессировщик обезьян и две какие-то женщины.    

– Ах  да, да; этот хромой верзила потратил так много, так много денег!    

– Еще  бы, он ведь платил за всех… Помнишь наши прогулки по реке… это я ведь тогда сидел  на веслах в лодке… а дрессировщик обезьян взял с собою шарманку в лодку и там  крутил ее, помнишь, какая музыка была?!    

– А  потом, вечером, какой они устроили красивый бенгальский огонь, Франсуа!    

– Да,  этого колченогого верзилу скрягой не назовешь! Он дал мне десять су на чай,  только мне!!! Вино он пил всегда из запечатанных бутылок; им всякий раз  подавали к столу жареных цыплят; он прокутил не меньше восьмидесяти франков!    

– Так  много, Франсуа?    

– Можешь  мне поверить!..    

– Стало  быть, он такой богатый?    

– Вовсе  нет… он гулял на те деньги, что заработал в тюрьме, откуда только-только  вышел..    

– И  все эти деньги он заработал в тюрьме?    

– Ну  да… а потом он говорил, что у него еще семьсот франков осталось; а когда больше  денег не останется… он провернет хорошенькое дельце… а коли его заметут… то он  этого не боится, потому как он вернется в тюрьму, а там у него остались дружки,  они вместе кутили… а еще он сказал, что у него нигде не было такой хорошей  постели и вкусной кормежки, как в тюрьме… там четыре раза в неделю дают хорошее  мясо, всю зиму топят, да еще выходишь оттуда с кругленькой суммой… а ведь  вокруг столько незадачливых работников, которые подыхают с голоду и от холода,  когда у них нет работы…    

– Он  так вот прямо и говорил, этот хромой верзила, а, Франсуа?    

– Я  своими ушами слышал… я ведь говорил тебе, что сидел на веслах, когда они  катались по реке, он все это рассказывал Тыкве и тем двум женщинам, а они  прибавляли, что так живут и в женских тюрьмах, из которых они только-только  освободились.    

– Но  тогда получается, Франсуа, что воровать не так уж плохо, раз так хорошо в  тюрьме живется?    

– Конечно!  Знаешь, я и сам не понимаю, почему в нашем доме один только Марсиаль говорит,  что воровать дурно… может, он ошибается?    

– Все  равно надо ему верить, Франсуа… он ведь так нас любит!    

– Любить-то  он нас любит, это верно… когда он тут, нас никто не смеет колотить… Будь он  дома нынче вечером, мать не наградила бы меня колотушками… Старая дура! До чего  она злая!.. Ох как я ее ненавижу… мне так хочется поскорее вырасти, уж я бы ей  вернул все тумаки, которыми она нас осыпает… особенно тебя, ты-то ведь послабее  меня…    

– О,  замолчи, замолчи, Франсуа… меня просто страх берет, когда ты говоришь, что  хотел бы поколотить нашу мать! – воскликнула бедная девочка, заливаясь  слезами и обнимая брата за шею и нежно целуя его.    

– Нет,  ты мне вот что скажи, – заговорил Франсуа, нежно отстраняя Амандину, –  отчего мать и Тыква всегда так злятся на нас?    

– Я  и сама не понимаю, – ответила девочка, вытирая глаза тыльной стороною  кисти. – Может, потому, что нашего брата Амбруаза отправили на каторгу, а  нашего отца казнили на эшафоте, они так несправедливы к нам…    

– А  мы-то чем виноваты?    

– Господи,  конечно, мы-то не виноваты, но что поделаешь?    

– Клянусь,  если мне всегда, всегда придется получать трепку, я в конце концов соглашусь  воровать, как им того хочется… Ну что я выигрываю оттого, что не краду?    

– А  Марсиаль, что он скажет?    

– Ох,  если бы не он!.. Я бы давно согласился стать вором, знаешь, как тяжко, когда  тебя то и дело колотят; кстати, нынче вечером мать была до тою зла…  разъярилась, как ведьма… В комнате было темно, совсем темно… она ни слова не  говорила… только держала меня за шею своей ледяной рукою, а другой рукой изо  всех сил колотила… и вот тут мне и показалось, что глаза у нее сверкают как  угли…    

– Бедный  ты мой Франсуа… и все из-за того, что ты сказал, будто видел кость мертвеца в  дровяном сарае.    

– Да,  его нога торчала там из-под земли, – проговорил Франсуа, вздрогнув от страха, –  я готов дать руку на отсечение.    

– Может,  там когда-нибудь было кладбище, как ты думаешь?    

– Все  может быть… но тоща скажи, почему мать пригрозила, что она меня до полусмерти  изобьет, если я расскажу об этой кости покойника нашему брату Марсиалю?..  Видишь ли, скорее кого-нибудь убили в драке и решили закопать в сарае, чтобы  никто про это не узнал.    

– Пожалуй,  ты прав… помнишь, такая беда чуть было не случилась у нас на глазах.    

– Когда  это?    

– Ну  в тот раз, когда Крючок ударил ножом этого высокого мужчину, такого костлявого,  такого костлявого, такого костлявого, что его за деньги показывали.    

– А,  помню… они еще называли его ходячим скелетом; мать тогда разняла их… а не то  Крючок мог бы и укокошить этого сухопарого дылду! Видала ты, как у Крючка на  губах появилась пена, а глаза чуть не вылезли на лоб?..    

– О,  этот Крючок, не задумываясь, готов из-за любого пустяка пырнуть человека ножом.  Да, он отчаянный забияка!    

– Он  такой молодой и уже такой злой, правда, Франсуа?    

– Ну,  Хромуля еще моложе, а будь он посильнее, он был бы еще большим злыднем.    

– Да,  да, он очень злой!.. Несколько дней назад он меня поколотил, потому что я не  захотела играть с ним.    

– Он  тебя поколотил?.. Ладно… Пусть только сюда еще раз явится…    

– Нет,  нет, Франсуа, он это так, в шутку, смеха ради.    

– Ты  правду говоришь?    

– Да,  чистую правду.    

– Ну,  тогда другое дело… а не то бы я… Но вот чего я не понимаю: откуда у этого мальчишки  всегда столько денег? Вот кому везет! Когда он заявился сюда как-то с Сычихой,  он показал мне две золотые монеты по двадцать франков. И с каким насмешливым  видом он нам сказал: «И у вас бы водились деньжата, не будь вы такими  чурбаками».    

– А  что это значит – быть чурбаками?    

– На  его жаргоне это значит быть дурнями, болванами.    

– Ах,  вот оно что.    

– Сорок  франков… золотом… сколько бы я на эти деньги славных вещей накупил… А ты,  Амандина?    

– О,  я бы тоже.    

– Что  бы ты, к примеру, купила?    

– Знаешь, –  начала девочка, в задумчивости опустив голову, – раньше всего я купила бы  хорошую куртку для нашего брата Марсиаля, теплую, чтобы он не мерз у себя в  лодке.    

– Ну,  а для себя?.. Для себя самой?    

– Мне  бы так хотелось маленького Иисуса из воска с крестиком и барашком, такого,  какого продавец гипсовых фигурок продавал в то воскресенье… помнишь, на  церковной паперти в Аньере?    

– Кстати,  как бы кто-нибудь не рассказал матери или Тыкве, что нас видали в церкви!    

– Это  верно, мать ведь раз и навсегда запретила нам входить в церковь!.. А жаль,  потому как там, внутри, до того красиво… правда, Франсуа?    

– Да…  а до чего там хороши серебряные подсвечники!    

– А  изображение пресвятой девы… у нее такой добрый вид…    

– А  какие там красивые лампы… ты заметила? А яркая скатерть на большом столе, там,  в глубине, где священник служил мессу с двумя своими дружками, одетыми как и  он… они еще Подавали ему вино и воду.    

– Скажи,  Франсуа, помнишь, в прошлом году, в праздник Тела господня, мы видели с тобой,  как по мосту шли маленькие девочки, кажется, они шли, как говорят, к причастию.  И все они были под белыми вуалями!    

– И  у всех в руках были пышные букеты!    

– А  какими нежными голосами они пели! И держались за шнуры своей хоругви!..    

– А  как сверкала на солнце эта расшитая серебром хоругвь!.. Она стоила, должно  быть, кучу денег!..    

– Боже  мой, как все это было красиво! Правда, – Франсуа?    

– Еще  бы! А у мальчишек, что шли к причастию, на рукавах были банты из белого атласа…  А свечи, что они несли, были снизу закутаны в шитый золотом красный бархат.    

– И  эти мальчики, хоть и совсем маленькие, тоже несли хоругвь, правда, Франсуа? Ах,  боже мой! А мать в тот день меня поколотила, когда я у нее спросила, почему мы  не участвуем в этом шествии, как другие дети!    

– Вот  тогда-то она и запретила нам заходить в церковь по дороге в соседний городок  или в Париж, «разве только они согласятся стащить оттуда кружку для  пожертвований или обшарить карманы нескольких прихожан, пока они слушают  службу», – прибавила тогда Тыква, смеясь и скаля свои желтые зубы. Вот  скотина проклятая!    

– О,  что до этого… пусть меня убьют, но я ни за что не стану воровать в церкви!  Правда, Франсуа?    

– Ну,  воровать там или где еще, какая разница, если уж ты на это решишься!    

– Так-то  оно так! Только меня сомнение берет… там красть страшнее, я бы ни за что не посмела…    

– Это  почему? Из-за священников, что ли?    

– Нет,  скорее из-за пресвятой девы, у нее такой нежный и добрый вид.    

– Что  тебе-то до этого? Не съест же тебя богородица, дуреха ты этакая!    

– Это  так… но все-таки я бы не смогла… И это не моя вина.    

– Кстати,  о священниках, Амандина; помнишь, однажды Николя наградил меня двумя увесистыми  оплеухами за то, что я, когда встретил на площади священника, поклонился ему? Я  видел, что все ему кланяются, вот я и поклонился; я не думал, что дурно  поступаю.    

– Да,  но тогда почему-то и наш братец Марсиаль сказал, как и Николя, что нам совсем необязательно  кланяться священникам.    

В эту минуту  Франсуа и Амандина услышали в коридоре, чьи-то шаги.    

Марсиаль  после разговора с матерью, считая, что Николя просидит под замком в погребе до  утра, спокойно шел в свою комнату.    

Заметив  луч света, пробивавшийся сквозь полуприкрытую дверь комнаты, где спали дети, он  вошел к ним.    

Дети  бросились к нему навстречу, он нежно их обнял.    

– Как?  Вы еще не улеглись, болтунишки?    

– Нет,  братец, мы ждали, когда вы пойдете к себе в комнату, чтобы пожелать вам доброй  ночи, – ответила Амандина.    

– А  потом мы слышали, что внизу очень громко разговаривали… и вроде как  ссорились, – прибавил Франсуа.    

– Да,  мы там свели кое-какие счеты с Николя… – сказал Марсиаль. – Но это  пустяки… А вообще-то я доволен, что вы еще на ногах, я вам хочу сообщить  хорошую новость.    

– Нам,  братец?    

– Именно  вам. Вы рады будете, если уйдете отсюда и вместе со мной поедете в другое место,  далеко-далеко?    

– О  да, конечно, братец…    

– Да,  братец.    

– Тем  лучше! Дня через два или три мы все втроем уедем с острова.    

– Как  хорошо! – воскликнула Амандина, радостно захлопав в ладоши.    

– А  куда мы поедем? – спросил Франсуа.    

– Потом  узнаешь, ишь какой любопытный… да это и не важно куда именно мы поедем,  главное, ты обучишься доброму ремеслу… и сразу же станешь зарабатывать себе на  жизнь… Это уж как пить дать.    

– И  я больше не буду ходить с тобой на рыбную ловлю, братец?    

– Нет,  мой мальчик, я отдам тебя в учение к столяру или слесарю; ты ведь у нас ловкий  и сильный; коли будешь стараться и усердно работать, уже через год сумеешь  кое-что зарабатывать. Погоди, что это с тобой?.. Чего ты приуныл?    

– Дело  в том… братец… я…    

– Ну,  говори, выкладывай.    

– Дело  в том, что мне больше по душе не расставаться с тобой, ловить вместе с тобою рыбу…  чинить твои сети, а не обучаться какому-то ремеслу.    

– Ты  так считаешь?    

– Конечно!  Сидеть весь день взаперти в мастерской, это до того уныло, а потом быть учеником  так скучно…    

Марсиаль  молча пожал плечами.    

– Стало  быть, по-твоему, лучше лениться, бездельничать и шататься как бродяга? –  сурово спросил он, помолчав. – А потом заделаться и вором…    

– Нет,  братец, но я бы хотел жить вместе с тобой где-нибудь в другом месте, но жить  так, как мы живем здесь, вот и все…    

– Ну  да, вот именно: спать, есть, ходить для развлечения на рыбную ловлю, как богач  какой-нибудь, не так ли?    

– Да,  это мне больше по вкусу…    

– Может  быть, но тебе придется полюбить другое занятие… Видишь ли, бедный ты мой  Франсуа, сейчас самое время забрать тебя отсюда; а то ты и сам не заметишь, как  станешь таким же прощелыгой, как все наши родичи… Мать, видно, права… Боюсь,  что ты уже малость приохотился к пороку… Ну а ты что скажешь, Амандина, разве  тебе не хочется научиться какому-нибудь ремеслу?    

– Очень  хочется, братец… Я бы охотно чему-нибудь обучилась, мне это гораздо больше по  душе, чем оставаться тут. Я буду так рада уехать вместе с вами и с Франсуа!    

– Но  что у тебя на голове, девочка? – спросил Марсиаль, заметив пышный убор  Амандины.    

– Это  фуляр, мне его дал Николя…    

– И  мне тоже он дал, – гордо похвастался Франсуа.    

– А  откуда взялся этот фуляр? Я бы очень удивился, если б узнал, что Николя купил  эти вещицы вам в подарок.    

Дети  опустили головы и ничего не ответили. Мгновение спустя Франсуа, собравшись с духом,  сказал:    

– Николя  нам дал их; а где он их взял, мы не знаем, правда, Амандина?    

– Нет…  нет… братец, – пролепетала Амандина, вспыхнув и не решаясь поднять глаза.    

– Не  лгите, – сурово сказал Марсиаль.    

– А  мы и не лжем, – дерзко возразил Франсуа.    

– Амандина,  девочка моя… скажи правду, – мягко настаивал Марсиаль.    

– Ну  ладно! Если по правде сказать, – робко заговорила Амандина, – эти  красивые вещицы лежали в сундуке с материей, его вечером привез Николя в своей  лодке.    

– Значит,  он украл этот сундук?    

– Я  думаю, что да, братец… он утащил его с галиота.    

– Вот  видишь, Франсуа, значит, ты солгал! – сказал Марсиаль.    

Мальчик  понурился я ничего не ответил.    

– Дай-ка  мне твою косынку, Амандина; давай и ты свой шейный платок, Франсуа.    

Девочка  сняла косынку с головы, в последний раз полюбовалась пышным бантом, который при  этом не развязался, и подала косынку Марсиалю, подавив горестный вздох.    

Франсуа  медленно достал из кармана шейный платок, и, как и сестра, протянул его старшему  брату.    

– Завтра  утром, – сказал Марсиаль, – я верну и то и другое Николя; вам не  нужно было брать эти лоскуты, ребята: коли пользуешься краденым – это все  равно, что сам крадешь.    

– А  жаль все-таки, они так красивы – косынка и шейный платок, – пробормотал  Франсуа.    

– Когда  обучишься ремеслу и станешь зарабатывать деньги своим трудом, ты купишь себе  такие же красивые вещицы. Ну ладно, а теперь пора спать, малыши.    

– Вы  на нас не сердитесь, братец? – робко спросила Амандина.    

– Нет,  нет, девочка, ведь это не ваша вина… Вы живете среди прощелыг и, сами того не  понимая, поступаете как они… Когда вы окажетесь среди честных людей, вы будете  тоже поступать как честные люди; и вы скоро среди них окажетесь… черт меня  побери!.. Ладно, доброй ночи!    

– Доброй  ночи, братец! Марсиаль обнял обоих детей. Они снова остались вдвоем.    

– Что  это с тобой, Франсуа? У тебя такой унылый вид! – сказала Амандина.    

– Еще  бы! Ведь брат отобрал у меня такой красивый шейный платок! А потом, ты разве не  слышала?    

– Ты  о чем?    

– Он  хочет увезти нас куда-то и отдать там в обучение ремеслу…    

– А  тебе это не нравится?    

– Нет,  не нравится…    

– Тебе  больше по душе оставаться здесь, где тебя всякий день колотят?    

– Да,  меня колотят, но я, по крайней мере, не работаю, весь день я провожу в лодке:  либо рыбу ловлю, либо просто играю или катаю клиентов по реке, а те иногда мне  и на чай дают, как тот колченогий верзила; и это, знаешь, куда приятнее, чем с  утра до вечера сидеть взаперти в какой-нибудь мастерской и работать как лошадь.    

– Но  разве ты не слыхал?.. Ведь братец сказал нам, что если мы тут еще долго  останемся, то станем просто прощелыгами!    

– Подумаешь!  А мне это все равно… ведь дети в округе и так называют нас воришками или  последышами казненного… А потом, все время работать – до того скучно…    

– Но,  братец, нас ведь здесь каждый день бьют!    

– А  бьют-то нас потому, что мы слушаемся Марсиаля, а не их…    

– Он  с нами такой добрый!    

– Добрый-то  он добрый, я с этим не спорю… и я ведь его люблю… При нем с нами не смеют дурно  обращаться… он нас водит гулять… все это так… но и только… он ведь нам никогда  ничего не дарит…    

– Конечно…  Но ведь у него самого ничего нет… все, что он зарабатывает, он отдает матери за  еду и кров.    

– А  вот у Николя, у того всегда кое-что есть… Понятное дело, коли мы слушались бы  его, да и мать тоже, они бы так не портили нам жизнь… дарили б нам разные  наряды, как сегодня… они бы нас не боялись… и мы были бы всегда с деньгами, как  Хромуля.    

– Но,  господи боже, ведь для этого пришлось бы воровать, а знаешь, как это огорчило  бы нашего брата Марсиаля!    

– Ну  и что? Тем хуже!    

– Как  ты можешь такое говорить, Франсуа!.. А потом, коли нас поймают, нас ведь  посадят в тюрьму.    

– А  по мне, что в тюрьме сидеть, что в мастерской весь день торчать – все одно… А  кстати, колченогий верзила говорил, что там весело… в тюрьме.    

– Ну,  а то, сколько мы горя принесем Марсиалю… ты об этом, видно, и не думаешь? Ведь  он сюда ради нас вернулся и остается в доме; будь он один, он бы долго не  раздумывал и вернулся бы в свои любимые леса, опять стал бы браконьером.    

– Вот  пусть и забирает нас с собой в эти леса, – заявил Франсуа, – так  будет всего лучше. Я там буду вместе с ним, я ведь люблю его и не стану  работать в мастерских, меня при одной мысли о них тоска берет.    

Разговор  между Франсуа и Амандиной внезапно прервался.    

Снаружи  дверь в их комнату заперли, дважды повернув ключ в замке.    

– Нас  заперли! – закричал Франсуа.    

– Ах  ты, господи… А почему это, братец? Что они собираются с нами сделать?    

– Может,  это Марсиаль сделал?    

– Послушай…  послушай… как лает его собака!.. – воскликнула Амандина, навострив слух.    

Прошло  несколько мгновений, и Франсуа сказал:    

– По-моему,  они колотят молотком по его двери… может, они хотят ее выломать?    

– Да,  да, а собака Марсиаля все лает и лает…    

– Послушай,  Франсуа! А теперь вроде как куда-то гвозди заколачивают… Боже мой! Боже мой!  Мне страшно. Что же они там делают с братцем? Теперь его собака уже не лает, а  громко воет.    

– Амандина…  а теперь ничего не слыхать… – заметил Франсуа, подходя к двери.    

Дети,  затаив дыхание, с тревогой прислушивались.    

– А  сейчас они затопали от комнаты Марсиаля, – тихо сказал Франсуа, – я  слышу шаги в коридоре.    

– Давай-ка  ляжем в постель; мать нас убьет, коли увидит, что мы еще на ногах, – со  страхом сказала Амандина.    

– Нет… –  продолжал Франсуа, все еще напряженно прислушиваясь. – Вот они опять прошли  мимо нашей двери… а теперь быстро сбегают по лестнице…..    

– Господи!  Господи! Да что ж это все означает?..    

– Ага,  а теперь они отворяют дверь в кухне…    

– Ты  так думаешь?    

– Да,  да… я слышал, как она скрипнула…    

– А  собака Марсиаля все воет и воет… – сказала Амандина, прислушиваясь…    

И вдруг  она закричала:    

– Франсуа,  наш братец Марсиаль нас зовет…    

– Марсиаль?    

– Да…  Разве ты не слышишь?.. Разве не слышишь?..    

И в  самом деле, несмотря на обе плотно прикрытые двери, ушей Франсуа и Амандины достиг  звучный голос Марсиаля: из своей комнаты он звал обоих детей.    

– Господи,  а мы-то не можем к нему пойти… нас ведь заперли, – сказала Амандина, –  ему хотят причинить зло, раз уж он нас зовет…    

– Ох,  уж что до этого: если б я мог им как-нибудь помешать, – решительно  выкрикнул Франсуа, – я бы непременно им помешал, пусть бы даже они меня  резали на куски!..    

– Но  ведь Марсиаль не знает, что нас заперли на ключ; как бы он не подумал, что мы  не хотим прийти к нему на помощь; крикни ему, Франсуа, что нас заперли в  комнате!    

Мальчик  хотел было последовать совету сестры, как вдруг сильный удар потряс снаружи  ставень небольшого окна комнатушки, где были заперты дети.    

– Они  сейчас влезут в окно и убьют нас! – испуганно закричала Амандина; в страхе  она бросилась на свою постель и закрыла лицо обеими руками.    

Франсуа,  хотя он испугался, как и сестра, неподвижно застыл на месте. Однако после упомянутого  нами сильного удара ставень не открылся; гробовая тишина царила теперь в доме.    

Марсиаль  больше не звал детей.    

Немного  успокоившись и движимый сильным любопытством, Франсуа решился осторожно  приотворить окошко, и теперь он старался разглядеть сквозь щели в ставне, что  же происходит снаружи.    

– Будь  осторожен, братец, – прошептала Амандина, услышав, что Франсуа отворил  окно, она приподнялась на своем ложе. – Ты что-нибудь там видишь? –  спросила она.    

– Нет…  ночь такая темная.    

– И  не слышишь ничего?    

– Нет,  ветер так громко свистит.    

– Тогда  прикрой… прикрой же окно!    

– Ага!  А вот теперь я что-то разглядел.    

– Что  ж именно?    

– Я  вижу свет фонаря… он светит то тут, то там.    

– А  у кого он в руках?    

– Я  различаю только свет… Вот он приближается… теперь слышны голоса.    

– Кто  бы это мог быть?    

– Слушай…  слушай… это Тыква.    

– А  что она говорит?    

– Говорит,  чтобы крепче держали лестницу.    

– Ах,  теперь я понимаю! Когда они тащили большую лестницу, она упиралась в наш ставень,  от этого и был такой шум.    

– А  теперь я больше ничего не слышу.    

– А  что они с этой лестницей делают?    

– Больше  ничего не могу разглядеть…    

– А  что-нибудь слышишь?    

– Нет…    

– Боже  мой, Франсуа! Может, они для того потащили лестницу… чтобы залезть через окно в  комнату нашего брата Марсиаля?!    

– Вполне  возможно.    

– А  что, если ты чуть-чуть отодвинешь ставень и посмотришь…    

– Не  решаюсь.    

– Ну  совсем капельку…    

– Нет  уж, нет. Коли мать заметит!..    

– Такая  темень стоит, что никакой опасности нет.    

Франсуа  нехотя выполнил просьбу сестренки, приоткрыл слегка ставень и стал смотреть.    

– Ну,  что там, братец? – спросила Амандина: преодолев свои страхи, она встала с  постели и на цыпочках подошла к брату.    

– При  свете фонаря, – сказал мальчик, – я вижу Тыкву, она стоит внизу и  держит лестницу… они прислонили эту лестницу к окну Марсиаля.    

– А  дальше?    

– Николя  взбирается по лестнице со своим топориком в руке, топорик блестит на свету…    

– Ах,  вы еще не спите и шпионите за нами! – внезапно послышался громкий голос  вдовы: она снаружи грозно прикрикнула на Франсуа и Амандину.    

Войдя на  минуту в кухню, мать увидела луч света, пробивавшийся сквозь полуотворенный  ставень.    

Бедные  дети забыли погасить фонарь в своей комнатушке.    

– Сейчас  я к вам поднимусь – и вы от меня не уйдете, доносчики!    

Вот  какие события происходили на острове Черпальщика накануне того дня, когда г-жа  Серафен должна была привезти туда Лилию-Марию.    

 Глава IV

  МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ    

     

Пивоваренный  проезд, проезд темный и малоизвестный, хотя он и находится в центре Парижа,  упирается одним концом в улицу Траверсьер-Сент-Оноре, а другим – в подворье  Сен-Гийом.    

Посреди  этой улочки – сырой, грязной, сумрачной и унылой, куда никогда не проникают  лучи солнца, – возвышается дом с меблированными комнатами (их в  просторечии именуют «меблирашками» по причине дешевой платы).    

На  дрянной вывеске можно прочесть: «Меблированные комнаты и квартиры»; справа от темного  крытого прохода видна была дверь, она вела в лавку, не менее темную, где обычно  пребывал содержатель меблированных комнат.    

Человека  этого, чье имя не раз уже упоминалось обитателями острова Черпальщика, звали  Мику: числился он торговцем старыми скобяными товарами, но он тайно скупал и  прятал краденые металлические изделия и сами металлы: золото, свинец, медь и  олово.    

Сказать,  что папаша Мику поддерживал деловые и дружеские отношения с семьей Марсиалей, –  значит должным образом охарактеризовать его нравственный облик.    

Существует,  между прочим, некое весьма любопытное и вместе с тем устрашающее явление: это  своего рода таинственное общение и связь между Почти всеми злоумышленниками столицы.  Общие тюрьмы – огромные центры, куда стекаются и откуда затем растекаются волны  социального разложения и развращенности, которые мало-помалу наводняют Париж,  оставляя после себя окровавленные обломки и развалины.    

Папаша  Мику – толстяк лет пятидесяти, с порочным и хитрым лицом, прыщеватым носом и  всегда красными от возлияний щеками; на голове у него красуется потертая шапка  из выдры, он вечно кутается в старый зеленый каррик.    

Над  небольшой чугунной печкой, возле которой папаша Мику греется, можно заметить  прикрепленную к стене доску с цифрами; на ней висят ключи от комнат, жильцы  которых в данный момент отсутствуют. Стеклянная витрина, выходящая на улицу и  забранная железными прутьями, забелена снизу, так что с улицы нельзя разглядеть  (и тому есть свои причины) то, что делается в лавке.    

В этом  просторном помещении также царит почти полный мрак; на потемневших и сырых  стенах висят ржавые цепи различной толщины и длины; весь пол почти сплошь  завален грудами обломков железа и чугуна.    

Троекратный  стук в дверь, видимо условный, привлек к себе внимание содержателя меблированных  комнат, а одновременно скупщика и укрывателя краденого.    

– Войдите! –  крикнул он.    

На  пороге показался человек.    

Это был  Николя, сын вдовы казненного.    

Он был  очень бледен; выражение его лица было еще более зловещим, чем накануне вечером,  и вместе с тем было заметно, что он старался изобразить притворную и шумную  веселость в завязавшемся затем разговоре (сцена эта происходила на следующий  день после драки этого злодея со своим братом Марсиалем).    

– Ах,  это ты, дружище! – радушно сказал содержатель меблирашек.    

– Конечно,  папаша Мику; я приехал обделать с вами небольшое дельце.    

– В  таком случае притвори дверь… поплотнее притвори дверь…    

– Дело  в том, что моя собака и небольшая моя тележка остались там, снаружи… а в ней –  товар.    

– Что  ж ты мне привез? Должно, свинчатки?[116]    

– Нет,  папаша Мику.    

– Ну  уж, конечно, и не металлическую мелочь со дна реки, ты ведь в последнее время совсем  обленился, совсем своим делом не занимаешься… так, может, это железяки?[117]    

– Да  нет же, папаша Мику; это краснушка…[118]  там у меня четыре слитка… И весят они не меньше полутораста фунтов: мой пес их  с трудом дотащил сюда.    

– Неси-ка  сюда свою краснушку; мы все сейчас взвесим.    

– Вам  придется мне помочь, папаша Мику, а то у меня рука сильно болит.    

И при  воспоминании о драке со старшим братом на лице у злодея появилось одновременно  выражение злобы и жестокой радости, как будто его месть уже увенчалась успехом.    

– А  что у тебя с рукой, малый?    

– Так,  пустяки… вывихнул.    

– Надо  раскалить железо на огне, опустить его в воду и сунуть руку в эту почти кипящую  жидкость; так поступаем мы, торговцы старым железом… прекрасное средство!    

– Спасибо,  папаша Мику.    

– Ладно,  пошли за твоей краснущкой; так и быть, я помогу тебе, лентяй!    

Они  дважды ходили за слитками: вытащили их из небольшой тележки, куда был впряжен  огромный дог, и притащили в лавку.    

– Это  ты здорово придумал с тележкой! – пробормотал папаша Мику, устанавливая  деревянные чаши огромных весов, подвешенных к потолочной балке.    

– Да,  когда мне нужно что-нибудь привезти, я ставлю тележку и усаживаю моего дога в лодку,  а причалив к берегу, запрягаю его. Кучер фиакра, пожалуй, проболтаться может, а  мой пес – никогда.    

– А  дома у вас все благополучно? – осведомился скупщик краденого, взвешивая  медные слитки. – Как мать, как сестра, обе здоровы?    

– Да,  папаша Мику.    

– И  дети тоже?    

– Дети  тоже. А где, кстати, ваш племянник Андре?    

– Не  говори! Он вчера знатно кутил; Крючок и этот колченогий верзила привели его  сюда только под утро; а теперь он с поручением отправился… на главный почтамт  пошел, знаешь, на улицу Жан-Жака Руссо. Ну а твой брат Марсиаль, все такой же  дикарь?    

– Ей-богу,  ничего не знаю о нем.    

– Как  это, ничего не знаешь о нем?!    

– Не  знаю, и все, – ответил Николя, напуская на себя безразличный вид, –  мы его уже два дня не видали… Может, он опять ушел в леса и там браконьерствует,  если только его лодка… она такая старая… не пошла ко дну посреди реки и он не  утонул вместе с нею.    

– Ну,  ты-то, бездельник, не больно горевал бы, ведь ты своего брата терпеть не  можешь?