1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
обратились против него одного, а их воющие процессии предаются такому духовному
распутству, которое ему отвратительнее всякого Сакремора. Пусть жизнь тяготеет
к злу и к убийству, и все же она не хочет, чтобы ради этого лицемерили и
попирали разум. Генрих двинулся на Бретань, но в обход, через все королевство,
чьи представители тем временем его торжественно отвергли и отстранили. Он
сражался с королевскими войсками и войсками Лиги, — на этот раз они были для
него одно, ибо он ожесточился. Очутиться уже на прямом пути к престолу — и
опять, как в самом начале, кануть в поток событий, снова стать чужаком! Славная
победа при Кутра — и вдруг опять все начинается сначала: болота, мелкие
городишки, засады, бедный дворянин падает, сто врагов сдаются в плен, град,
буря, мы берем замок на морском побережье. Эх, если бы наша пушка прибыла
пораньше! Дурацкая штука — сражаться с морем и ветрами!

И все же в пылу схваток он забывал о своем раздражении и гневе; был рад, что
жив, дышит, хотя враги и старались не давать ему жить и дышать, рад, что
завоевывает землю — хоть по кусочкам. Однажды в полдень, сидя один под деревом,
только что едва избежав смерти, еще задыхаясь после стремительного движения, он
принимается за свою трапезу; он окидывает все вокруг каким-то растерянным
взором. Как широка эта страна, вдали она словно сливается с небом, она
безмолвствует, и только море грозно гремит. Она не хочет Генриха, она его даже
не знает, и если бы не глубокое и стойкое мужество его духа, он мог бы
опасаться, что ему каждый раз придется начинать все сначала, как пришлось
теперь. Без конца возвращаются все те же картины: болота и засады, сотня
пленных, падает ничком бедный дворянин, бушует буря, идет град, а я должен
овладеть замком на морском побережье. Если бы вовремя прибыла наша пушка! На
ладони, черной от пороха, лежит его обед — корка хлеба и яблоко.

Он голоден, но не поддается унынию. Его привело сюда долгое жизненное
странствие, а когда-то давно были горы, озаренные солнцем, он смеялся и
переходил радостно журчащие ручьи. Еще молодым попал он в школу несчастья,
научился думать, пока от прихотливых изгибов мысли у него не начали горько
кривиться губы, по крайней мере, временами. А вернувшись домой, он понес бремя
обычных тягот жизни, подобно каждому, у кого голодное тело и шкура, которую
легко продырявить. Довольно невелики были сперва эти тяготы, а возьмешься за
них как следует, и они вдруг вырастают. Ныне он прославлен, его ненавидят,
обожают, боятся — и ему дано узнать, что тяготы жизни могут снова опуститься до
уже пройденных ступеней. И вот под деревом, стоя, съедает он свой убогий
обед.

В тот же час король Франции принимал посла Мендосу. Посол получил сообщение
о победе Армады и приказал немедля отпечатать и распространить эту радостную
весть. Затем он поехал из Парижа в Шартр; он хотел перво-наперво в самом
почитаемом соборе вознести благодарственные молитвы пресвятой деве. После этого
он отправился к королю, который жил тогда в епископском дворце. — Victoria![31] — с достоинством возвещал посол каждому
встречному, наконец вошел к королю и показал ему письмо. Тогда король протянул
другое, полученное позднее: англичане обстреляли Армаду, пятнадцать кораблей
потоплено и пять тысяч человек убито. О высадке в Англии нечего было и
думать.

Мендоса попытался все целиком опровергнуть, а если кое-что здесь и правда,
это не помешает ему сохранить свое величие. Потоплено пятнадцать кораблей? Да
их в Армаде сто пятьдесят, прямо исполины, настоящие башни из дерева. А пять
тысяч убитыми — это для десантной армии почти незаметная убыль, уже не говоря о
том, что к ней идет подкрепление.

Но только на самом деле никакое подкрепление уже не шло: оно было заперто в
Голландии. Король Франции учтиво восхитился плавучими башнями, которые были
построены доном Филиппом с величайшей предусмотрительностью. К сожалению, их
высота имела свой недостаток — корабельные пушки могли стрелять только по
далеким целям; и еще огорчительнее то, что адмирал Дрейк быстро открыл слабое
место гордого флота. На своих челнах выскочил он из Плимутской гавани, подъехал
под самые борта исполинов и пробил их. И какая несправедливость: само небо
точно встало на сторону противника, — еще и сейчас, когда мы разговариваем,
вихри уносят испанские корабли в разные стороны, иные даже в Ледовитое море, и
там они разбиваются в щепки!

Испанец никогда не смеется, иначе посол наверняка бы рассмеялся над этими
презренными наскоками бурь или Англии на мировую державу. Но он лишь
безмолвствовал и презирал. А король ему в том не препятствовал; так они и
стояли друг перед другом в каменной зале, оба не снимая шляп. Первыми осмелели
несколько придворных.

— Английская королева торжествует! — проговорил довольно громко Крийон. А
кто-то добавил:

— Елизавета показалась народу на белом коне.

— Великий народ! — решительно заявил полковник Орнано. — Счастливый народ,
он спасен, он свободен и любит свою лучезарную королеву. Что значит сорок пять
лет для красоты королевы, которая победила!

Тут Бирон, старинный враг Генриха Наваррского, сказал:

— В этом народе царит единодушие. Мы тоже должны бы стать единодушными. — И
сейчас же среди собравшихся началось какое-то движение, из уст в уста,
передавалось чье-то имя, пока лишь вполголоса.

Король покинул залу, за ним посол. Король шагал по сводчатым переходам: он
шествовал величественно, как это умели делать Валуа. У одного из окон во двор
он приостановился, и показал вниз. Посол увидел около трехсот
турок-каторжников, которых испанцы обычно сажали на свои суда гребцами.  Посол
спросил, откуда они. — С одного из кораблей Армады, выброшенного на берег, —
пояснил король. Посол потребовал их выдачи. Вместо ответа король встал перед
окном. Турецкие невольники, упали на колени и, подняв голову, вопили: —
Misericordia![32]. — Король смотрел на них
несколько мгновений, затем отвернулся: — Это надо обсудить.

Иные из его придворных позволили себе заметить:

— Это уже обсуждалось. Во Франции нет рабства. Кто ступил на французскую
землю, тот свободен. Наш король вернет этих людей своему союзнику султану.

Король притворился, будто не слышит, но с тем большей учтивостью проводил
посла до дверей. А тому, несмотря на его чванство, пришлось вытерпеть еще
немало унизительного. И впереди и позади него заговаривали о том, что взяты
пленники самых разнообразных национальностей, — Испания всех принудила быть
гребцами на ее судах. Французы тоже не избежали рабского ярма. — А ведь это
наши солдаты и соплеменники! Во что хочет Испания превратить нас? В рабов.
Как и все остальные народы земли! — Впервые об этом заговорили при французском
дворе в тот день, когда разнеслась весть о гибели Армады.

Посол уже отбыл, но король не уходил к себе; казалось, он чего-то ждет,
никто не знал, чего, многие полагали, что он снова погрузился в обычную
безучастность. Поэтому придворные стали выражать свои мнения еще свободнее и
повторяли все решительнее, что весь народ-де французского королевства должен
единодушно защищать свою свободу по примеру Англии. Да, эта страна избежала
самой страшной участи; оказывается, испанцы везли на своих кораблях все орудия
пыток, применяемые инквизицией. При католической дворе Франции были и
протестанты — явные и тайные, и кому-то из них пришло на ум заявить: — Свобода
мысли, вот в чем дело; только она обеспечит нам наши права и наше единство. — А
вместо того, чтобы заставить говоривших это замолчать, придворные начали
нашептывать друг другу чье-то имя, — то же, что и раньше, только уже громче; и
Бирон, опять этот Бирон, обратился к королю со словами:

— Сир! Король Наваррский… лучше, чем я полагал; человек крайне редко
признает свои ошибки. Я же готов признать их.

В эту минуту появился Гиз: его прислал Мендоса, чтобы он заставил короля
подчиниться. Гиз был готов это сделать, он сейчас же перешел к угрозам,
ссылаясь на то, что тридцать тысяч испанских солдат стоят во Фландрии. И вдруг
голос: — А где стоит король Наваррский? — Тщетно ждал Гиз, что Валуа вмешается.
Король Франции сам должен был бы это сделать, но за пресыщением обычно следует
апатия. А голос:

— Сир! Призовите короля Наваррского.

Ни возражений, ни гнева. Гиз и его Лига вскоре отдадут испанцам крепость на
границе с Фландрией, они будут и дальше служить врагу и притеснять своего
короля. Но сегодня для герцога Гиза знаменательный день, гибель Армады открыла
ему глаза на самого себя. И опять тот же голос:

— Король Наваррский!

В стороне от своего войска стоит под деревом Генрих. Страна эта широка и
вдали сливается с небом, оно безмолвно, лишь море грозно гремит. Генрих слышит,
как его окликают по имени.



Хоровод мертвецов


Мыслями он далеко, он слышит многое. Как прежде, он предается ежедневным
трудам, но сейчас на него будет возложена куда более высокая задача. Он делает
свое дело, стоя обеими ногами на привычной, тяжелой земле, а вместе с тем ждет
призыва, внутренне приподнятый, перенесенный в иные сферы… В эту пору
ожидания Генрих находился там, куда его приводила война, но уже и не там —
поистине ближе к богу. «И я говорю, как Давид: бог, до сих пор даровавший мне
победы над врагами, поможет мне и впредь». Так говорил он и даже больше: «Я
лучше, чем вам кажется» — новые для него слова.

А в Ла-Рошели церковное собрание занималось его грехами; он же упражнялся в
терпении, смиренно слушал упреки пасторов и не отвечал, хотя мог бы ответить:
«Добрые люди, мелкие души, кто выстоял в школе несчастья, нес тяготы жизни и не
поддался духовным искушениям, сколько их ни оказалось? Уже одних ваших
разоблачений относительно моей дорогой матушки хватило бы, чтобы отнять у ее
сына мужество, я же сохранил верность от рождения присущей мне решительности!»
Но этого он не сказал пасторам в Ла-Рошели и не хвалился этим перед своей
подругой, графиней Грамон. Ей он сообщал только о фактах, уже совершившихся: о
своих победах над армией французского короля, а затем, что король убил наконец,
все-таки убил герцога Гиза.

Генрих уже давно на это рассчитывал; его сведения о событиях при французском
дворе были точны, и еще яснее стал он понимать людей. Он видел Валуа на
собрании его Генеральных штатов; здесь были почти одни сторонники Лиги: во
время выборов царил свирепейший террор. И эти люди точно одержимы самой наглой
и низкой ненавистью и уже не знают, что им придумать. Одним махом отменяют все
налоги, какие только были введены королем за четырнадцать лет его царствования;
но, отнимая у него последние остатки сил и власти, они тем самым отнимают
последнюю силу у королевства и у самих себя. Таковы последствия
четырнадцатилетнего натравливания черни и мнимо народного движения.  Ведь и
капля точит камень. Важно только хорошенько вдолбить это в людские головы:
действительность в конце концов подчиняется, становится воплощенной нелепостью,
и столь долго проповедуемая ложь вызывает пролитие настоящей крови. Кроме того,
все это мещане, они тупы и глубоко невежественны в делах веры, государства,
всего человеческого. В их глазах добродушный Валуа — тиран, а его
благопристойное государство — сплошная мерзость. Они клянутся в том, что их
сообщество, созданное для разграбления и растерзания королевства, не только
сулит «свободу», но и даст ее. Совсем отменить налоги — вот чего им еще не
хватает и о чем они уже четырнадцать лет кричат по всей стране.

Жены этих избранников, этих взбаламученных Лигой аптекарей и жестянщиков
пляшут голые на улицах Парижа. Идея принадлежит герцогине де Монпансье, сестре
Гиза, фурии Лиги: процессии должны стать еще прельстительнее вследствие столь
неприкрытого безумия. Но обыватели решают, что она зашла слишком далеко.  Их
много, и они вовсе не намерены все вместе лезть головой вперед в адское пламя
или допустить, чтобы их ошалевшие жены прыгали туда нагишом. Главное — они не
хотят платить. И вдобавок они поглощены обычными жизненными противоречиями.
Отсюда мимолетный бунт против шайки жадных авантюристов, которым Париж обязан
своим теперешним состоянием. Поэтому Гиз и вынужден одуматься: необходимо
действовать так, чтобы отступление для всех было отрезано. Решающее событие
должно свершиться, король должен умереть.

Король был в то время так беден, как не бывал даже Генрих Наваррский. Его
двор разбежался, последние сорок пять дворян поглядывали по сторонам, ища таких
государей, которые бы могли им платить. Генрих узнает, что Валуа есть нечего. В
кухне погас очаг. «Разве я не сам задул его, когда разбил при Кутра лучшие
войска короля? Я должен ему помочь. Теперь он просит у Гиза. А тот клянчит у
Лиги. Но что поделаешь с этими мещанами, это самые тупоумные люди в
государстве, на них-то легче всего опереться бессовестному вожаку. Только пусть
не заходит слишком далеко. Гиз считает, что король теперь уже не человек; но
Гиз не король, и он нас не знает. Его посланцы заявляют, что нашему государству
пришел конец, но из глубины веков к нам еще притекает древняя сила.  Я хочу
помочь Валуа»…

До Генриха доходит весть, что Гиз совсем обнаглел.

Он уже забывает всякую осторожность: поселился в замке в Блуа, где живет
король, чтобы покрепче держать его в руках. А почему бы Валуа не держать его?
У Гиза все ключи — это верно; но он теперь не получает никаких сведений, ибо
король хоть и поздно, а перестал наконец доверять своей матери, он выгнал ее
наушников, и она уже лишена возможности шпионить и предавать, а ведь только
этим она и жива. От души желаю тебе удачи в твоих тайных начинаниях, мой Валуа.
Но только ты слишком одинок для таких необычайных решений. Гиз ничего знать не
хочет; несмотря ни все предупреждения — чуть не по пять раз на дню, — он
рискует жизнью; на то у него есть немало причин, Генрих их угадывает.
Во-первых, Гиз высокомерен; он, как и всегда, окружен блестящей свитой, а
думать об опасности не желает. Следовательно, бывают минуты, когда он
беззащитен, и такой минуты достаточно. Высокомерие приведет его к гибели — не
только потому, что оно влечет за собой неосторожность. Гиз считает, что он
слишком хорош для той роли, которую ему приходится играть: уж Генрих-то знает
насквозь товарища своих детских игр. «Моего Гиза прямо спирает от высокомерия,
он не выносит дыхания своих людей! Что до меня, то будь я негодяем и Гизом, я
бы охотно терпел их запах: ведь от них несет чесноком, вином и потными ногами.
Но вот когда воняет Испанией — этого я не терплю. Кроме того, Гиз смешон».

Тут мысли Генриха — сидел ли он у ночного лагерного костра или под деревом
наедине с собой — доходили и до забавной стороны всего этого. Гиз надеется на
свое счастье. Он не намерен скучать, вернул двор, пирует и развлекает всех этих
проходимцев, а с ними и Валуа, вместо того чтобы его убить. Путается с
женщинами, больше чем следует, — мы-то уж изведали это наслаждение и по себе
знаем, что оно вызывает пресыщение и уныние. От него очень устают, особенно
такие Голиафы, как Гиз. Впрочем, кто знает, может быть, он и хочет только
одного — усталости. Высокомерие, уныние, излишества — все, вместе взятое, в
конце концов, только для того, чтобы закрыть на все глаза и ждать удара. Мы
сами совсем недавно пережили подобное искушение. Даже усы поседели.

Когда прискакал верховой с вестью, что герцога Гиза убили в опочивальне
короля, а король глядел из-за полога кровати, Генрих не удивился; он был
доволен. Все подробности этого события: как был каждый из ударов нанесен
кинжалом другого убийцы и как они были разъярены и обезумели и сами себе не
верили, что совершили наконец это дело, — все это Генрих выслушал совершенно
спокойно. Бывало, он плакал на полях сражений, а тут нет. Они повисли на ногах
умирающего, и все-таки он протащил их через всю комнату, до постели Валуа,
который содрогался, неистовствовал и ликовал так жутко, что мороз подирал по
коже, и он действительно наступил поверженному Гизу на лицо, как некогда
наступил Гиз мертвому адмиралу Колиньи. Бог ничего не забывает, вот что понял
Генрих. И если бы рухнули все законы, его закон останется незыблемым.

Последнюю ночь Гиз провел с Сов; так же лежал и Генрих с этой женщиной
перед своим побегом. К нему у нее не было любви, она тогда просто облегчила ему
бремя великого одиночества. Своего единственного владыку и повелителя ей было
суждено утомить последней, так что поутру герцога в его сером шелке еще
пробирал озноб, пока другие не ввергли его в последний холод. Прощай, Гиз, и
привет Сов! Король торжествует. Кардинала Лотарингского он приказал удавить в
темнице, третьего брата, Майенна, разыскивают, желаю благополучно найти его!
Хоровод мертвецов не останавливается весь этот восемьдесят восьмой год, и самые
знатные присоединяются к нему за день до рождества. Повесь их в Париже, мой
Валуа! Уже сутки, как повешен президент де Нейи, глава купечества, который
«ревел белугой». Один дворянин, находившийся под покровительством Гиза,
оказывается, торговал человеческим мясом. На виселицу его, Валуа! Хоровод
мертвецов начался с нашего отравленного кузена Конде, нас самих подстерегают
убийцы — и меня и тебя. Хотя это не мы торговали человеческим мясом. Вешай
смелей, Валуа!

Так говорит тот, кто сам отпустил на волю немало своих «убойников» и даже
пытался приучить себя просиживать с ними ночь. Но настает минута, когда уже не
можешь смиряться со злом, которое живет в человеческой природе. В ней есть и
своя доброта, она знает об этом, и тем менее простительна ей злоба. С самого
возникновения человеческого рода его добролюбивые представители вели борьбу во
имя разума и мира. Оз или человечность — все это выглядело очень смешным; а
такие слова, как «воин духа», люди находят нелепыми, если сами они грубы и
глупы и хотят оставаться такими. Вот перед вами король по имени Генрих, он мог
бы колесовать и вешать сколько вашей душе угодно: ведь вы сами его на это
вызываете слишком уж злыми издевками над его здравым разумом. Бесчинства,
неразумия — вот все, на что вы до сих пор толкали этого Генриха за его добрую
волю. Хоровод мертвецов, продолжайся! До конца года осталась еще целая неделя.
Я только и жду той минуты, когда мне сообщат, что покойную королеву Наваррскую
тоже удавили. А если еще умрет ее мать, тогда я смогу прочесть благодарственную
молитву Симеона: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко»[33].

Так говорил он и писал, таково было его настроение после убийства в Блуа.
Он надеялся, что Валуа отправит на тот свет и свою драгоценную сестрицу Марго и
еще более драгоценную мамашу — мадам Екатерину. А последняя между тем и в самом
деле умерла — и даже без постороннего вмешательства: уж слишком потрясено было
все ее хрупкое существо смертью Гиза, а также тем, что никто не хотел верить,
будто в этом убийстве могли обойтись без нее. Быть обвиненной в том, на что уже
нет сил, — это очень тяжело для старой убийцы. Ей оставалось одно — покинуть
сей бренный мир. Неужели она в самом деле мертва? Эта весть поразила Генриха.
Его пророчество все-таки сбылось, а он не любил убивать. И ему стало страшно за
свою былую Марго. Хоровод мертвецов, остановись!



Стремиться друг к другу


Но этот хоровод давно уже нельзя остановить. Генрих, который продолжает
вести партизанскую войну, едет верхом в сильный мороз и под панцирем цепенеет
от стужи; приходится сойти с коня и хорошенько поразмяться, чтобы согреться.
Немного позднее, после еды, он вдруг почувствовал какой-то особый, странный
холод. И отчетливо понял, что теперь и ему, быть может, придется вступить в
хоровод мертвецов. У него начиналось воспаление легких.

Это было в маленькой деревушке, и заболел он столь тяжело, что пришлось его
оставить в доме поместного дворянина. Стекла звенели от мороза, лихорадка все
усиливалась, и, казалось, всякая надежда на то, что он выживет, исчезла; только
он один и не терял ее. Он говорил себе: «Я хочу совершить предназначенное мне.
Не напрасны были мои труды». Он думал, что говорит вслух, а на самом деле едва
шептал: «Да будет воля твоя». А воля божия, без сомнения, в том, чтобы Генрих
продолжал бороться и завершил то, что начал, хотя сегодня он и лежит завернутый
в простыню, словно Лазарь, обвитый пеленами; и кризис, который, может быть, его
еще спасет, должен наступить всего через несколько часов.

В то время, как уже не раз он видел небо разверстым, в королевстве
происходили события точно перед началом более светлых и чистых веков:
повторялась в основных своих очертаниях какая-то страшная эпоха глубокой
древности. Хоровод мертвецов, пляска св. Витта, крестовый поход детей, чума,
тысячелетнее царство, белки закатившихся глаз, ослепших иногда только от
самовнушения… Все словно с цепи сорвались. Хе-хе, говаривала возвышенная
духом молодежь на манер монашка «Яков, где ты?» Наконец-то можно с людьми не
церемониться. Теперь уж не до смеху. И кто еще веселился во вторник на
масленой, тот больше не посмеется. Не ходите в церковь — так берегитесь. А коли
проповедник назвал тебя по имени — знай: домой ты живым не вернешься.
Шпионить, доносить, выдавать, подводить под топор, хе-хе! А в награду за
поклеп ты займешь место оклеветанного или приберешь к рукам его дело: теперь
все так. Поэтому даже почтенные горожане стали негодяями. При иных порядках они
будут вести себя в высшей степени достойно, можете не сомневаться, они всегда
подчиняются обстоятельствам. Сейчас они бессовестные негодяи. И все это не от
них самих, причина не в них. В чем же, спрашивается?

Этот юродивый сброд с закатившимися глазами больше всего ненавидит разум.
Какой-нибудь недоучившийся студент, но который держит нос по ветру, врывается в
аудиторию профессора, избивает его, запрятывает в тюрьму и садится на его
место. Молодой врач обвиняет старого, который ему мешает: оказывается, тот не
поздоровался с прачкой. Так же действует и мелкий чиновник: чем раньше он был
покорнее, тем больше наглеет перед верховными судьями королевского парламента.
Пусть подчинятся ему и провозгласят новое право — от имени единой нации,
единство же она обретет лишь после отмены мышления. Так бывало и раньше.
Поэтому же их жены пляшут на улицах в одной сорочке.

Председателя суда в Тулузе чернь убила. Сначала баррикады, потом убитого
судью тащат на виселицу, где уже болтается чучело короля. Верховный судья
противился низложению короля, поэтому они повесили и его за компанию. Последний
Валуа был человек слабый и несчастный, его не раз толкали на преступления. И
все же перед концом его жизни ему выпала на долю высокая честь — стать
ненавистным не из-за всего содеянного им зла, а только из-за вражды одичавших
масс к разуму и человеческому достоинству, и даже сделаться символом этих
качеств, как ни мало был он для этого пригоден.

Он бродил, словно призрак, в своей лиловой одежде — цвет траура, который
носил по брату и матери. Но, казалось, он носит его по Гизу, которого сам убил.
Гиз был ему не по плечу. И это деяние, единственное в его жизни, отняло у него
все силы. Будь то не последний Валуа, а кто-нибудь другой, оно, бесспорно,
толкнуло бы его вперед. Но он думает только о том, что теперь надо пустить в
ход крайние меры, надо всех ужаснуть, иначе убитый настигнет его. Какое уж тут
мужество, какие трезвые размышления — ведь у меня нет выбора. Мне нужны
солдаты, и пока враги еще ошеломлены ударом, их всех нужно уничтожить. Сюда,
Наварра!

Валуа в своем лиловом кафтане, бледный и молчаливый, никого не вспоминал
столь часто. Как призрак, бродил он по комнатам замка в Блуа, одинокий и всеми
покинутый: ведь он самой церковью лишен престола, и присяга уже не связывает
его подданных. Депутаты Генеральных штатов разъехались по городам королевства.
А государя его столица не впустила бы или скорее они бы там захватили и
прикончили его; но так — он отлично это понимал — они поступили бы лишь потому,
что люди находятся сейчас в каком-то особом состоянии, и его не назовешь иначе,
как бессилием. Беснующееся бессилие. Уж Валуа-то знал, что это такое, на
собственном опыте, он умел отличать слабость от здоровой способности к
действию. Эта способность есть у другого лагеря. «Наварра!» — думал он с
окаменелым лицом; но он не призывал его, не дерзал призвать. Ведь Генрих —
гугенот, как может король послать его против своей католической столицы, он,
вдохновитель Варфоломеевской ночи! Наварра, конечно, вернул бы его обратно в
Лувр, но зато Валуа получил бы в придачу войну с мировой державой, которая
оставалась все такой же грозной, как и прежде.

Гибель Армады была единственной вспышкой молнии, озарившей угрюмое небо над
последним Валуа. Но он уже не успеет понять, что насмерть ранена и сама мировая
держава. Это уже касается его наследника. А наследник французского престола
начнет свое царствование без земли, без денег, почти без войска; но достаточно
ему в одном-единственном и совсем не значительном сражении разбить наемников и
холопов Испании — и что же? Вздох облегчения вырвется у всех народов.

Для Валуа все это скрыто мраком, каждый звук, доносящийся извне, замирает.
Вокруг нет никого, кто позвал бы Наварру. И за стенами никого, кто бы трепетал,
опасаясь Наварры; разве иначе они дерзнули бы отнять у бедного короля его
последние доходы, и это после того как он совершил свое великое, единственное
деяние? В комнате стало холодно, король забрался в постель. Он страдал от
болей, от нелепых болей: его мучил геморрой. И несколько оставшихся при нем
дворян издевались над ним, оттого что он плакал.

«Наварра! Приди! Нет, не приходи. Я плачу не из-за своей задницы, а оттого,
что мое единственное деяние оказалось бесполезным. Теперь ты бы смог показать,
на что ты годен. Но и тут ничего не выйдет. А все-таки я знаю, ты тот самый, я
могу тебе довериться. Тебя я объявлю наследником, хотя бы десять раз от тебя
отрекся. Никого нет у моего королевства, один ты остался; я дорого заплатил,
чтобы это понять. Взгляни, Наварра, как я несчастен! Никогда мое несчастье не
бывало столь тяжким и глубоким, как после моей напрасной попытки освободиться.
Совершив свое деяние, я воскликнул: «Король Парижа умер, наконец-то я король
Франции!». Но не называй меня так, никакой я не король. Зови меня Лазарем,
если ты явишься сюда, Наварра. Нет, не надо! Нет, приди!».

Им обоим, разделенным огромными пространствами королевства, приходится
трудно. Генрих меж тем благополучно перенес кризис. Он вскоре поправился — и
уже больше никогда не предавался тем помыслам о насильственной смерти, которые
предшествовали его тяжелой болезни. Он говорил о кончине господина де Гиза
весьма сдержанно: — Мне с самого начала было ясно, что господам Гизам не по
плечу такой заговор и что нельзя довести его до конца, не подвергая опасности
свою жизнь. — Таковы были его выводы; с ними король Наваррский согласовал и
свое поведение: стал еще осмотрительнее и многим казался чересчур скромным.
Разве он уже отрекся от благородной и смелой задачи — отбить Валуа у его
врагов? Правда, этих врагов великое множество на всем пространстве, отделяющем
его от короля. Друзья знавали Генриха, когда он был еще отчаянным сорванцом.
Притом в пустяках. И вдруг такая сдержанность, сир, в большом и серьезном
деле?

Он чувствовал, что старые друзья недовольны им; эти старейшие из гугенотов,
передававшие от отца к сыну обычай умирать за свою веру; те самые, кто под
Кутра, молясь, опустились на колени, почему и пал тогда Жуайез; а теперь они
недовольно ворчали, сами еще не зная, почему. Прийти на помощь королю-католику,
— вот чего им хотелось, но если бы им это сказали, они бы не поверили и не
признались бы в своем желании. А Генрих полагал, что сначала это желание должно
в людях как следует созреть — тогда появится возможность осуществить его. Так
же, как сообщили Генриху, обстояло дело и с Валуа.  Несчастный последыш покинул
свое прежнее убежище, его приютил город Тур; этот город лежал среди пашен на
обоих берегах Луары, в сравнительно спокойном месте его мятущегося королевства.
Там Валуа надеялся дождаться, пока достаточное число его дворян вспомнят о нем.
Тем временем его уцелевший фаворит Эпернон собирал для него пехоту. Но могло
случиться и так, что враги успеют застигнуть его раньше и возьмут в плен.
Положиться можно только на одного Наварру; и куда это он запропастился? «Я,
король католиков, — думает Валуа, которому едва удается сколотить кой-какое
войско. — Как бы еще не разбежались мои солдаты, если я призову гугенота!».

Генрих же думал: «Он позовет меня, когда этого захотят его люди; а до этого
рано. Я стремлюсь к тебе всем сердцем, Валуа». Он держал свои мысли в тайне, но
именно ради них и пригласил к себе своего Морнея в первый день марта. Это
происходило в маленьком городке, который ему не пришлось покорять: город сам
открыл перед ним ворота. Генрих и Морней ходили по открытой галерее, освещенные
лучами весеннего солнца, и никогда еще его свет не казался им таким обновленным
и полным надежды.

— Что-то изменилось, — сказал Генрих. — Теперь меня призывают со всех
сторон. Города спорят из-за того, кому раньше сдаваться. Или добрые люди
спятили, или это весна виновата?

— Может быть, сир, тут еще одна причина: они не хотят, чтобы вы даром теряли
время?

— А куда мне торопиться? — отозвался Генрих, и сердце у него забилось, но
только потому именно, что он отлично знал, какое дело надо сделать как можно
скорее и в последнюю минуту колебался. Долго-долго трудился он, шаг за шагом, в
поте лица своего пробиваясь к цели. И вот ее уже видно, он мог бы рвануться
вперед, но он в нерешительности, он не делает последнего движения, он вдруг не
чувствует в себе былой уверенности. Возможность удачи уже не так очевидна, как
казалось раньше, когда цель была еще далека и все мучительные труды и усилия
были еще впереди. Принц крови, а ноги все в земле. Пусть говорит его друг,
пусть решает господин дю Плесси-Морней, для чего же еще он добродетелен и
мудр?

— Сир, вам и двух месяцев нельзя терять на пустяки. Надо спасать Францию. Вы
должны со всеми силами, какие можете собрать, двинуться к Луаре.

— Там стоит король, — сказал Генрих, и сердце у него екнуло.

— Именно поэтому.

— И я должен на него напасть, Морней?

— Вы ему друг, сир, и он станет вашим другом, ведь десять его армий не
смогли вас уничтожить.

— Разве десять, Морней? Столько положено трудов и усилий? Да, а теперь у
Валуа нет больше ни одной, Лига его проглотит живьем. Вы говорите, господин дю
Плесси, что я должен прийти ему на помощь? Что ж, я не прочь. Надо
подумать.

Последствием этого разговора было то, что он решил купить какой-нибудь
город, стоявший на его пути, чтобы без излишних боев пройти по земле
королевства: это он, который сотни раз рисковал своей жизнью, чтобы завоевать
клочок земли! Теперь же предстояло завоевать всю страну. Но брать приступом
стены, жечь дома и оставлять на улицах трупы — все это Генриху уже давно
опостылело. И он рад бы обойтись без всего этого: ведь он хочет стать совсем не
таким королем, как остальные. И он покупает города, которые не сдаются без боя,
а позднее будет покупать даже провинции, но сначала волей-неволей придется
одержать еще много побед и состариться, не снимая доспехов. А иначе даже за
деньги его королевство не образумится, не захочет стать богатым и сильным.

Вот какие печальные истины вынашивал в себе веселый король Генрих
Наваррский, все равно, сознавал он их или только смутно чуял. Был он, правда,
еще слишком молод, но жизнью основательно к ним подготовлен. Какое счастье, что
рядом с ним Морней, этот святой человек; Морней — зрелый муж в самом глубоком
значении слова, и он не перестанет верить, несмотря на весь свой ум и на всю
людскую злобу, которой видит вокруг себя так много! Он верит в силу слова,
исходящего от господа. Важно его сохранить таким, каким оно изошло от бога, —
истинное и ясное; и тогда оно будет непреложным. Поэтому Морней от имени своего
государя обратился с воззванием ко всем жителям королевства.  Пусть среди
французов воцарятся согласие и единство.

Он вопрошал, чего, собственно, достигли люди всеми этими несчастными
войнами, насилиями, миллионами убитых, да еще расшвыривая столько золота, что
его не возместит никакой рудник? И отвечал, вернее заставлял читателя ответить:
достигнуто лишь обнищание народа. И то, что государство в горячке и лежит при
смерти. Бедствиям несть числа. Он спрашивал: доколе же будем терпеть?

Он обращал свой вопрос сначала к дворянству и горожанам и давал тут же те
ответы, которые им подсказывала их собственная выгода. Затем его тон становился
более торжественным, он обращался к народу, называл его закромами королевства,
нивой Государства, ибо трудом народа кормятся правители, его потом утоляют свою
жажду. Кто защитит тебя, народ, когда дворянство станет попирать тебя
ногами?

Морней писал, а через него говорил Генрих: да, дворяне будут попирать тебя
ногами, жители городов высосут из тебя все соки. На эти два сословия надеяться
нечего, у народа одна надежда — на своего короля. Спокойствие и безопасность
может дать только король, — пусть сами догадаются, какой. Король гонимых и
бедняков, победитель серебряных рыцарей и откупщиков. Но так как воззвание было
написано от имени Генриха, то Морней не забыл принести за него клятву верности
королю Франции. Если Генриху Наваррскому с благословения божия когда-нибудь
удастся осуществить свой план до конца, то и тогда он останется послушен
королю. А ему наградой послужит его чистая совесть. С него довольно, если все
благомыслящие люди будут свободны.

В этом воззвании Морней из осторожности не упоминал еще об одном сословии,
чтобы не раздражать его, ибо не слишком надеялся на примирение с ним. С
духовенством ничего не поделаешь, и слепая сила ненависти, в данном случае
воплощенная в Лиге, не может быть сразу укрощена — даже с помощью правды.
Однако все увидели, что в словах Генриха она есть. Уверенность Морнея полностью
оправдалась. Правда изливала вокруг себя неожиданный свет. Трудно было этому
поверить: значит, нам разрешено согласие и единство? До сих пор это никогда не
разрешалось. Что же произошло? Даже оба короля дивились, хотя их неудержимо
тянуло друг к другу. Но препятствия не устранены. Наварра и не помышляет о
перемене религии только ради того, чтобы унаследовать королевство. А Валуа, как
всегда, торгуется с Лигой. И все-таки он довел до сведения Морнея, что готов
встретиться, а к Генриху послал свою сводную сестру, мадам Диану.

Оба короля заключили перемирие на год, однако оба хотели бы, чтобы оно было
вечным. Между тем Генрих двинулся в путь со своим войском. И так как города,
мимо которых он проходил, охотно впускали его, то он быстро приближался к Туру.
Король собрал там свой парламент. Его юристы оказались весьма благоразумными, а
чем ближе подходил Наварра, тем они становились смелее. В конце концов они
внесли договор между королями в свод законов французского королевства.
Случилось это двадцать девятого апреля. А тридцатого показался король
Наваррский со своим войском.

Было воскресенье, день стоял солнечный и ясный.

Бедному Валуа казалось, будто он прямо воскрес из мертвых. В первый раз у
него не было страха, что Лига его захватит и увезет. Ведь приближался его брат
Наварра. Король слушал обедню, когда оба войска встретились у ручья, в трех
милях от города; дворяне французского короля со своими полками и старые
гугеноты. И те и другие, не останавливаясь — это было бы не по-дружески, —
смешали ряды, сообща разнуздали лошадей и принялись их поить из того же ручья.
Эти занятия помешали им пуститься в ненужные разговоры и праздно глазеть друг
на друга. А увидали бы они постаревшие лица, тела, исполосованные шрамами;
поняли бы, что и другие, не только они, испытали немало горя, вспомнили бы свои
сожженные дома, убитых близких, двадцать лет междоусобиц. И, конечно, не смогли
бы во врем я своего первого мирного свидания не вспомнить Варфоломеевской ночи
— нет, этого не смогли бы ни виновники, ни жертвы. Кто-то предложил снять
недоуздки и въехать с лошадьми в ручей. А король Наваррский ждал позади и не
вмешивался; вперед он выслал командующего своей пехотой.

Впереди, у ручья, солдаты говорили: — Граф Шатильон, — и не хотели верить. И
все-таки было воскресенье, день стоял солнечный и ясный, сын адмирала Колиньи
один вышел навстречу маршалу д’Омону и обнял его. Люди вокруг них расступились
и обнажили головы. И когда это все же свершилось и дошло до людских сердец,
между обеими армиями началось братание.

Король последовал примеру своих солдат. Он не хотел толкать войска к
примирению. Они должны были опередить желания своих начальников и даже
удивиться, как это они себе позволили такую смелость. В замке Дю Плесси, на том
берегу, король Франции ждал короля Наварры, он передал ему, что просит его
переправиться через реку. Услышавшие это предложение могли подумать, что Валуа
еще недостаточно научен несчастьями, и предположить дурные намерения.  Замок Дю
Плесси стоит на слиянии Луары и Шера. Тот, кто здесь переправляется, остается
без прикрытия, отовсюду может прогреметь предательский выстрел, а на узкой
косе Генрих будет беззащитен и окажется во власти Валуа.  Несколько
приближенных короля Наваррского усиленно ему не советовали это делать; но он не
поддался уговорам, сел в лодку с несколькими дворянами и телохранителями, даже
не сняв шляпы с белым плюмажем и красного короткого плаща. И каждый видел
издали, кто именно едет.

Он благополучно пристал к другому берегу, ибо так хотел господь, а еще
потому, что уж очень сильна была тоска Валуа по Генриху; Наварра понял это на
собственной тоске и потому был уверен, что находится в безопасности. Затем
приближенные французского короля проводили его в замок. Валуа тем временем
поджидал его в парке, — король пришел на целый час раньше и в душе тревожился,
хотя внешне был похож на спящего и все не решался спросить: «Да где же он? Не
случилось ли с ним несчастья?». Окруженный возвратившимися к нему придворными,
он ни одного не спрашивал о том, что его волновало. Но вдруг слышит, что
Наварра в замке; тогда, позабыв обо всем, Валуа побежал навстречу.  Только
пробежав несколько шагов, он, наконец, вспомнил о том, что он монарх, и придал
себе должную осанку; в парке было полно народу — и придворные и простой люд.
Король Франции прошел половину пути навстречу Генриху. И половину пути прошел
король Наваррский.

Он спустился по ступеням лестницы, ведшей из замка в парк. Все увидели, что
он одет, как солдат, куртка сильно вытерта панцирем на плечах и с боков.
Бархатные панталоны в обтяжку были цвета увядшей листвы, плащ ярко-алый, серую
шляпу украшали белые перья и прекрасный аграф. Все это разглядели во всех
подробностях, и двор и народ. Кроме того, многие заметили, хотя и с неохотой,
что борода у него уже седеет. Навернулись у Генриха на глазах слезы или нет, на
это никто не обратил внимания, хотя плакал он легко, как могли еще помнить его
старые знакомцы. Но даже им было трудно узнать это исхудавшее лицо, ставшее еще
худее, чем бывают лица обычно; тем длиннее кажется его свисающий нос; на
переносице глубокая полукруглая морщина; брови напряженно приподняты. Это не
простое лицо, и только выражение решительности делает его лицом солдата. Ничто
уже не напоминает в нем болезненного пленника Лувра.  Этот Наварра идет твердым
шагом навстречу королю.

На полпути их отделил друг от друга поток людей. И вот оба стоят, взорами
ищут друг друга в толпе, здороваются, раскрывают объятия. Они бледны, их лица
почти суровы. В это мгновение они еще только стремятся друг к другу, а в
следующее все уже будет по-иному. Мир! Мир! Вот она, наконец, эта минута
справедливости и добра!

— Дорогу королю! — кричит охрана; толпа расступилась, и когда король
Наваррский предстал перед его величеством, он склонился перед ним, а Валуа его
обнял.



Вторая Книга Царств, глава I, стихи 19 и 25


В одно прекрасное утро появился оставшийся в живых брат Гиза Майенн с
отрядом конницы, чтобы схватить короля. И, конечно, предатели, которых вокруг
него всегда было достаточно, завели короля туда, где он, без сомнения, бы
погиб. Какой-то мельник узнал его по лиловому кафтану и сказал: — Сир! Куда вы?
Там засели фроятисты! — Майенн уже начал наступление. Отважный Крийон не смог
удержать предместье и возвратился в город с таким малым числом солдат, что ему
пришлось самолично запирать городские ворота. Короля Наваррского уже не было,
но он отъехал недалеко, и за ним послали. И полутора тысячам
аркебузиров-гугенотов удалось спасти Валуа. Члены Лиги хотели было хитростью
остановить их натиск; они закричали: — Храбрые гугеноты, мы воюем не против
вас, только против короля, а ведь он вас предает! — В ответ раздался залп.

Все же немногочисленный отряд гугенотов вынужден был под конец отступить;
они отходили медленно, неохотно, продолжая стрелять, и треть из них была
перебита. Крийон, солдат короля, с тех пор заявлял о своем пристрастии к
гугенотам. Видя, что друзей у их государя теперь прибавилось, сражавшиеся
почувствовали новый прилив вдохновленного мужества и решимости — настолько, что
сам Валуа устремился на поле боя. А Лига бежала без всяких причин —
единственной оказался страх. Как счастлив был Генрих, что ему уже не нужно
биться против короля, только против врагов короля. Это давало ему внутреннее
удовлетворение, а оно дороже иной крепости. Он привел к королю свои войска,
перешел мост с тысячью двумястами конников и четырьмя тысячами аркебузиров, и
когда те предстали перед Валуа, король спросил: — Почему все они бодры и
веселы, разве нет больше войны? — А Генрих ответил: — Сир! Хотя мы днем и ночью
на коне, но это добрая война. — И Валуа понял; он впервые рассмеялся от всей
души, смеялся и Генрих.

Король, охваченный новым порывом мужества, собрал к лету пятнадцать тысяч
швейцарцев, и притом без денег. Вместе с его собственными войсками и отрядами
Наварры у него оказалось сорок пять тысяч солдат, сильное войско; оно должно
было вернуть ему столицу королевства — и могло это сделать. А тем временем
войско Майенна прямо таяло, и в конце концов у него осталось всего пять тысяч
солдат; ни испанцев, ни немцев не было уже и в помине, ибо если народ вовлечен
в движение обманное и постыдное, то достаточно свежего дуновения мужества, как
все рушится, и никакие массы это движение уже не поддержат.  Даже в осажденном
Париже вдруг зароптали открыто. Люди в коричневых сутанах не могли появляться
на улицах без оружия. А где же Лига? Где правящая партия? От этого чудовища
осталось, в сущности, немного — оно состоит теперь наполовину из бесноватых и
наполовину из трусов. И, кроме этих двух человеческих разновидностей, там нет
никого.

Старые полководцы короля толком не знали, нужно ли начать осаду Парижа.
Осада могла очень затянуться; а если она ни к чему не приведет, войско Лиги,
наверно, опять увеличится. Однако на этом настаивал Генрих Наваррский,
пользуясь всем своим авторитетом. — Решается судьба королевства, — говорил он.
— Не забывайте: мы пришли сюда, чтобы целовать этот прекрасный город, а не
поднять на него руку. — Он сказал еще многое, отчего взятие столицы стало
казаться задачей более славной, чем какая-либо иная. А смелому верят, и это
дает ему силу. Поэтому тридцатого июля королевское войско взяло Сен-Клу, центр
города и мост. Король остался в Сен-Клу, а Наварра занял другое предместье.

Два дня спустя, когда он и его храбрый отряд только что сели на коней, вдруг
мчится галопом какой-то дворянин и шепчет ему на ухо несколько слов.  Наварра
тотчас поворачивает коня. Он берет с собою в Сен-Клу двадцать пять дворян. —
Сир, зачем вы едете к королю? — Друзья его только что пырнули ножом в живот! —
Они замолчали, пораженные, а когда заговорили меж собой, то лишь вполголоса.
Тут, конечно, вся Лига постаралась, говорили они. Эта партия, да и все движение
таковы, что не способны честно бороться, а только убивать горазды. Монахи в
Париже недаром предсказывали чудо, они знали, какое! Вот чудо и свершилось,
правда, оно приняло вид убийства. И к нашему государю явились трое молодых
людей: они поклялись поступить, как Юдифь, только от их руки-де должен пасть
новый Олоферн. Да руки коротки — он умеет справляться со своими убийцами. А
бедняга Валуа — нет. Кто же его пырнул?

Скажи пожалуйста, какой-то монашек, двадцать лет ему, толстогубый такой,
наверно, одним был из вожаков этой самой возвышенной духом молодежи, а теперь
дворяне Наваррского короля, приехав, увидели во дворе только растерзанный
коричневый комок. Почему-то, свершив свое дело, он не пытался бежать: стал
лицом к стене и шепчет: «Яков, где ты?» А его самого так звали — Яков.

Наследник престола находился в комнате умирающего: сначала можно было
думать, что рана не столь опасна, и все-таки она оказалась смертельной, но в
минуту смерти наследника не было подле Валуа, он куда-то уходил. Когда он
вернулся, первыми упали к его ногам шотландские гвардейцы покойного короля и
воскликнули: — О, сир! Теперь вы наш король и государь!

В первую минуту Генрих не понял, несмотря на всю веру в свое предназначение.
Им овладел страх и грозное предчувствие: «До сих пор я сражался только за свое
дело, теперь же становлюсь на место побежденного, он лежит заколотый убийцей, а
как-то еще я буду лежать в свой смертный час?» Опустив голову, поднялся он по
лестнице, вошел в опочивальню и долго смотрел на умершего. Мы ведь и тут еще,
на земле, видим умерших — очами духа видим мы несравненно большее число
умерших, чем живых; и кто осознает это, ему кажется, что обитает он в одном
мире с ними и он с ними говорит. И Генрих Наваррский сказал, обращаясь к
усопшему Генриху Валуа: «Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!  Как
пали сильные на брани. Сражен Ионафан на высотах твоих».

А у тела уже молились два монаха, некий господин д’Антраг поддерживал
подбородок умершего. Новому королю еще предстоит немало хлопот с этими
господами, а также и со всеми остальными, которые вдруг набились в комнату,
словно по уговору. Они глубже надвигали шляпы, вместо того чтобы снять их перед
новым королем, или бросали их на пол и громко клялись: — Лучше тысячу раз
умереть, лучше сдаться любому врагу, чем пустить на престол короля-гугенота. —
Они старались, чтобы в этих словах звучала вере и убежденность, но в них
звучала фальшь, особенно потому, что некоторые из этих господ тотчас после
убийства уже присягнули наследнику. Но тогда их пугала мысль о собственной
судьбе; они еще не сговорились предать королевство и идти с Лигой. После
совместного обсуждения они решили, что это самое надежное. Ведь у Филиппа
Испанского золота было все еще больше, чем у кого-либо на земле.

Но не от Генриха могли они скрыть свои намерения: он ни на миг не поверил в
их пламенное благочестие. Генрих приказал сшить себе траурное платье из
лилового кафтана покойного: он спешил, и у него не было денег на материю.
Лиловый кафтан ушили, но придворные его все же узнавали и подталкивали друг
друга локтем из презрения к бедности короля: тут уж не разживешься. Они
отправили в покои Генриха посольство с требованием переменить веру, и притом
немедленно. Неотъемлемым признаком королей Франции является-де миропомазание из
священного сосуда и коронование рукою церкви. Генрих побледнел от гнева.  Пусть
думают, что от страха, ибо в это мгновение он, казалось, был у них в руках:
ведь они не могли знать, что он давно привык иметь дело с убийцами.

Он отказался выполнить их требование с таким величием, какого они от него не
ожидали: занимая престол, он не отречется от своей души и сердца. Потом окинул
взглядом собравшихся. Тут была вся знать, но кого же они выслали вперед, кому
предоставили держать слово перед Генрихом? Некоему д’О, всего-навсего О, да он
и с виду таков: пузатый молодой человек, который благодаря милостям прежнего
короля стал лодырем и вором; один из тех, кто поделили между собой страну и
доходы. Так за тем им еще нужен какой-то король?  И этот бесчестный негодяй
осмелился его, человека, который всю жизнь боролся, наставлять на путь истины и
ссылаться на единство нации! Да, ведь в назидания пускаются обычно бесчестные
люди! Генрих пристально посмотрел на него и заговорил с особенной твердостью:
— Среди католиков моими сторонниками являются все истинные французы и все
честные люди, — После столь явного оскорбления присутствующие смолкли — и
оттого, что это бросил им человек с решительным лицом, и оттого, что это была
правда.

Но таких людей убедить еще легче, если за дверью слышится звон оружия. И вот
дверь распахивается, топая, входит один из солдат, Живри, он кричит: — Сир!
Будем смелы — и вы король! Отступают только трусы. — После этого все, кого он
разумел, исчезли. Потом явился Бирон, он хотел заверить Генриха, что уж
швейцарцы-то ему не изменят. Правда, одних швейцарцев мало, их не хватит. «Но
зато есть Бирон, костлявый, суровый человек, уже в летах, а все-таки он может,
опираясь на большие пальцы рук, обойти вокруг стола; он был моим врагом, и
настолько благороден, что признал свою ошибку. И он является ко мне, хотя мои
дела и обстоят очень плохо». — Бирон! Дайте мне прижать вас к сердцу. С такими,
как вы, нельзя не победить.



На земле и на небе


В течение последующих пяти дней новый король видел, что его войско тает и
тает, как перед тем таяло войско Лиги. Маршал Эпернон, который был еще так
недавно опорой королевства, нарочно поссорился с Бироном, чтобы потом заявить:
он, маршал Эпернон, при таком короле не будет вести войну — это же разбой на
большой дороге. Сказал и удалился в свое королевство, в Прованс. У каждого из
них было по маленькому королевству, которое они себе отхватили от провинций,
входивших в состав большого; туда-то он и удалился, забрав с собой своих дворян
и всех солдат. У нового короля не было никакого способа удержать их. Принять
католичество? Тем скорее покинут его эти же люди. И заслужил бы он только
презрение своих собственных соратников и единоверцев, а также иноземных друзей;
и уж тогда ни из Англии, ни из Германии солдат не жди.

В те дни, полные отчаяния, он написал со своим Морнеем обращение к
французам, в котором заявлял, что гарантирует обеим религиям их прежнее
положение. Сам он оставляет за собой право принять ту, которую будет
исповедовать большинство его соплеменников. Он не указал точно срока, но он
знал, что это случится. Когда он будет крепко держать в руках и королевство и
непокорную столицу, только тогда, и притом — только по доброй воле. Став
неограниченным повелителем королевства, он дарует своим прежним единоверцам
полную свободу совести, таково было его решение; принял ли он его ради них или
из уважения к самому себе, чтобы не дать пощечину всему, чем он был раньше, —
не все ли равно? Он тот король, который выпустит впоследствии Нантский эдикт и
будет всей своей властью защищать свободу. Он принимает это решение и
прозревает будущее именно в эти пять дней, когда почти все вокруг него
разбегаются и другой, наверно, бросился бы за ними, чтобы их вернуть.

А тем временем столица, которую он все еще осаждал, дошла до последних
крайностей безумия. Немногочисленные люди, сохранившие трезвость суждения,
предпочли бы даже, чтобы вернулся их погибший вождь Гиз. Оставленное им
наследие превосходило все, что они видели при его жизни. И в сравнении со своей
сестрицей Монпансье Гиз был прямо-таки мудрецом. Она же ликовала и бесновалась
и бросилась на шею гонцу, принесшему весть о смерти «тирана». Ей не давало
покоя только то, что умирающий Валуа мог уже не узнать, кто именно подослал, к
нему коричневого монашка. Это Гиз протянул из могилы руку и нанес тебе
удар!

Герцогиня заставила свою мать, мать обоих убитых Гизов, говорить с алтаря к
народу, и та действительно доводила людей до исступления своим кликушеством,
ибо через эту старуху вопил весь Лотарингский дом, его гнусность, распутство и
тайное безумие, толкавшее его на все совершенные им злодейства. Герцогиня
хотела немедленно провозгласить королем своего брата Майенна, но тут она
получила отпор от испанского посла. Его государь, дон Филипп, окончательно
решил, что теперь Франция — всего лишь испанская Провинция; его войска заняли
Париж. Под защитой своего повелителя Лига могла предаваться любым неистовствам.
Мать «Якова-где-ты?» привезли из деревни и воздавали ей почести, точно
пресвятой деве. Изображения коричневого парня и обоих Гизов были выставлены на
алтаре, и им усердно поклонялись. Не часто в истории выпадали на долю почтенных
горожан, простолюдинов и особенно возвышенной духом молодежи такие дни, когда
можно невозбранно ходить вниз головой; хорошо еще, что они, при всех
злоупотреблениях религией, не обладали серьезной и честной верой: ибо тогда все
это было бы просто чудовищно — и беснование, и упоение, — хотя оно и так
чудовищно, если поразмыслить…

Это были те самые дни, в которые Генрих, стоя перед запертыми воротами
города и всеми покинутый, все же оставался тверд в своем решении спасти разум и
защитить свободу. Но сначала нужно вырвать королевство из когтей мирового
владыки. И Генрих не отступит в Гасконь и не бежит в Германию. Он слышит
голоса, которые советуют ему и то и другое, они кажутся голосами человеческого,
здравого смысла; притом ведь находишься в положении, из которого как будто нет
выхода. Но один он знает: трудно оставаться твердым.  Отвагой завоевываешь
доверие, доверие дает силу, сила же — матерь побед, победами мы укрепим наше
государство и обезопасим нашу жизнь

Восьмого августа он снялся с лагеря. Останки покойного короля Генрих
проводил только часть пути. Обстоятельства не позволяли предать их земле с
подобающей торжественностью. Затем он разделил надвое свое войско, от сорока
пяти тысяч солдат у него осталось всего десять-одиннадцать тысяч. Маршала
Омона и своего протестанта Ла Ну он послал, дав каждому по три-четыре тысячи
солдат, на восточную границу, чтобы они прикрывали королевство от нового
вторжения испанских войск. А сам с полсотней аркебузиров и семьюстами конников
решил принять на себя все силы противника, сколько их ни было в стране, но
именно там, где он наметил.

Он двинулся на север, к Ла-Маншу, в надежде на помощь английской королевы,
которая первая нанесла удар мировому владыке. Если бы поддержка со стороны
Елизаветы не представлялась ему возможной, Генрих никогда бы не стал
рассчитывать на то, что город Дьепп откроет перед ним ворота. Двадцать шестого
он стал у стен Дьеппа, и тотчас ворота растворились. Эта поспешность была
порождена тревогой. Вот появляется, прорвавшись сюда из подозрительных далей,
главарь разбойничьей шайки — ибо кто же он еще?  Называет себя королем, а
страны нет; полководцем — а нет солдат. Жена и то от него сбежала. С другой
стороны, никто не знает, когда подоспеют силы великолепного Майенна и что еще
до тех пор может случиться. Вдруг английские корабли примутся обстреливать с
моря несчастный город, а с суши уже напирают солдаты Генриха. И вот город
выбирает зло, которое считает наименьшим, и открывает ворота. Держа в руках
огромные ключи, стоят на коленях отцы города, подносят хлеб-соль, а также бокал
с вином, которое, может быть, отравлено. Но король разбойников поднимает с
мостовой толстого старика, точно пушинку, и говорит, обращаясь ко всем: «Друзья
мои, прошу вас, не надо этой шумихи! Все у нас по-хорошему, и этого мне
достаточно. Добрый хлеб, доброе вино и приветливые лица».

Кубок он так и не выпил, чего они не заметили, пораженные тем, что он
оказался столь беззаботным и простым. Они же были потомками норманнов, с более
тяжелой кровью, чем у него. Их город стоял на месте, открытом для вражеских
ударов, и его граждане встречали частые напасти выдержкой и мужеством. Но
сохранять вдобавок веселое расположение духа! Взять у молодой девушки из рук
розу, шутить и каждому что-нибудь обещать! А есть у него что дарить-то? Они все
же пересчитывают его небольшой отряд, горсточку всадников, жалкую пехоту.
Потом размышляют и спрашивают друг друга: — И он с этим намерен завоевать
герцогство Нормандию? Не может быть!  — А дело обстояло так, что «с этим» он
намеревался завоевать все королевство, от края до края. Жители просто не поняли
его, когда он заявил об этом во всеуслышание: для людей, лишенных воображения,
бесспорным казалось обратное.

Так же как жители Дьеппа, действовало и большинство обитателей других
городов — ибо они ничего не могли предугадать, даже каков будет ближайший час
этой действительности, хотя каждый мнил, что уж он-то знает ее, как свои пять
пальцев. Они до самого конца не замечали, что все их представления — просто
бредовый сон, а не правда жизни. Какое бы всемогущество Лига себе ни
приписывала, она оставалась только ночным призраком и от сияния солнца должна
была исчезнуть. Но, как ни странно, они этого не сознавали. Напротив, ту
восходящую истину, которую нес с собой новый король, эти люди встречали,
озабоченно хмурясь, хотя испытывали скорее сомнения, чем ненависть; так было не
только с жителями Дьеппа, но со всеми. Тут, конечно, примешивался и страх,
затаенное тревожное предчувствие: а вдруг новый король — воплощенная
человеческая совесть? Как же так? И неужели «этим» намерен он завоевать
герцогство Нормандию? Нет, невозможно! И когда он потом победил — достаточно
было ему выиграть одну битву, — они поняли: он получит королевство. Поняли из
конца в конец по всей стране, что занялся долгожданный день.

— Ну что, Дьепп! — воскликнул Агриппа д’Обинье, уже исполненный поэтического
вдохновения. — Не только под Дьеппом стоим мы на этой мглистой равнине, между
поросшими лесом холмами и рекою Бетюн, где мы роем траншеи, и я даже снял
башмаки, так горяча работа. Здесь находится одна лишь наша телесная оболочка;
как земляные черви, голые, мы пробиваем ходы в глине, роем два окопа, один
позади другого, чтобы устоять, когда по равнине на нас двинется злобный враг. И
мы стараемся здесь укрепиться по всем правилам человеческого искусства и
зацепиться за этот клочок земли. С тылу у нас деревня Арк, а над нею —
крепость. Еще дальше нам послужит заслоном город Дьепп, если придется
отступать, и мы даже можем надеяться на помощь английских кораблей.

— Ну и хватил, Агриппа, — заметил Рони. — Отступать мы не будем.

А дю Барта вставил: — Пожалуй, даже не сможем — когда протянем ноги на этом
поле.

— Господа! — остановил их Роклор. Однако Агриппа не оторвался от своих
мыслей, или, вернее, своего стихотворения: — Конечно, наша телесная оболочка
находится здесь, на этом поле под Арком, где слева от нас река, справа поросшие
кустами холмы, серые от тумана, и между ними деревенька Мартеглиз.

— С харчевней и хорошим вином. Я пить хочу, — вставил Роклор.

— Когда на этом поле мы протянем ноги, — повторил вполголоса дю Барта и
сосчитал слоги.

Агриппа: — Но где же мы духом? Не в харчевне и не на равнине среди других
мертвецов! Духом мы уже в будущем — после сражения, после победы. Ибо кто же не
знает, что мы должны победить. Даже враг это почуял. Майенн и его легионы уже
спешат сюда и жаждут лишь одного: чтобы мы их разбили.

— Где уж там, — заметил Рони холодно и трезво. — Майенн идет сюда отнюдь не
за этим, он хочет захватить короля — он сам говорил и воображает, что очень
силен и куда как хитер.

Агриппа: — И все же в тайном закоулке сердца он жаждет того же, чего жаждет
весь мир — не только Дьепп и взволнованное королевство. Мы должны их спасти от
Испании и от них самих. Мы сломим власть мирового владыки. Мы боремся не с
ними.

— А с их испорченностью и слепотой, — добавил дю Барта.

Агриппа же торжественно: — Друзья! Нашей победы ждет все человечество, самые
дальние страны взирают на нас и все гонимые. С нами молитвы униженных,
угнетенных, а также совесть мыслителей, она говорит за нас.

Даже Рони согласился с этим:

— Мы действуем в полном согласии с гуманистами всего Старого света. Но это
не стоило бы и ломаного гроша, если бы гуманисты умели только думать, а не
ездить верхом и сражаться.

— А они умеют, — подтвердили Роклор и дю Барта. Рони сказал:

— Морней объявил всем королевствам и республикам, что именно мы должны
свергнуть мирового владыку. Морней послал Фаму, и вот по всем странам летит
она, трубя в трубу, возвещая о том, что мы бьемся за право и свободу — они наши
святые. И что мы выступаем от имени добродетели, разума и меры — они наши
ангелы.

Роклор спросил вызывающим тоном:

— Разве вы сами в это не верите, господин Рони? — Но тот ответил:

— Поверить я готов и в это и еще во многое. А вот иметь мне хотелось бы
несколько тысяч ливров из вьюков толстяка Майенна.

Дю Барта заговорил со всей силой, какую дает твердое знание, и со странными
интонациями, точно гость, который пришел откуда-то с вестью и скоро должен
возвратиться.

— Нет, не на этом поле протяну я ноги, — можете мне поверить. Всем нам еще
суждено сквозь земной удел увидеть клочок голубого неба. Повержена будет нами
десятикратная сила врага, и я слышу, как облегченно вздыхают народы и посланцы
республик и пускаются в путь, чтобы поклониться нашему королю и заключить с ним
союз.

Рони хотелось вставить: «Ну, ты перехватил. Ведь это лишь незначительная
победа, четыре тысячи солдат, которые держатся, зацепившись за самый край
материка и королевства; по человеческому разумению такая горсточка ничего не
может решить. Но, может быть, мой король больше, чем король без страны? И послы
будут действительно спешить к нему? Да нет, куда уж там. Ну, а Фама? — возразил
он самому себе. — А взирающий с надеждою мир? А этот король?» Тут он встретился
взглядом с господином де Роклором, и тот кивнул ему молча и уверенно. Для всех
этих людей, называвших себя червями, для строителей земляных укреплений,
которые они возводили, босые, зарывшись ногами в землю, правда сделалась
отчетливо зрима, хоть и плотен был окружавший их туман. Им первым, в виде
великого исключения, было дано знать ближайший час действительности.

Агриппе осталось только прочесть те строки, которые в нем уже звучали;
остальные приготовились слушать.


Явись, о господи! Завесы больше нет
Меж нами и тобой. Сияньем ты одет.
Мелодией звучат небесные просторы.
То — сонмы ангелов, то — их святые хоры.



Проговорив эти слова, Агриппа умолк, ибо туман действительно расступился,
над их головой показался овальный клочок неба, брызнул свет, и они своими
глазами увидели — что именно, потом никто из них не рассказал. Но это были те
святые и ангелы, которых они перед тем призывали, и все стояли в овале света.