1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– О,   да потому, что он заинтересован в том, чтобы помнить, а герцог в том, чтобы   забыть. Понятно, что герцог забывает, – а он, зловещий распутник, слепец,   пресыщенный убийца тех, кого любил. Как бы он мог жить, если бы не убивал? Но   Орильи забывать не станет. Если он увидит ваше лицо, ему представится, что   перед ним – карающий призрак, и он вас выдаст.      

– Реми,   я, кажется, говорила тебе, что у меня есть маска, и, кажется, ты говорил, что у   тебя имеется нож?      

– Верно,   сударыня, – ответил Реми, – я начинаю думать, что господь с нами в   сговоре и поможет нам покарать злодеев.      

Подойдя   к лестнице, он крикнул:      

– Сударь!   Сударь!      

– Ну   как? – ответил снизу Орильи.      

– Моя   госпожа благодарит графа дю Бушажа и с большой признательностью принимает ваше   любезное предложение.      

– Прекрасно,   прекрасно, – скажите ей, что лошади готовы.      

– Идемте,   сударыня, идемте, – сказал Реми, подавая Диане руку.      

Орильи   ждал у лестницы с фонарем в руке. Ему не терпелось поскорее увидеть лицо   незнакомки.      

– О   черт! – прошептал он. – Она в маске. Ну, ладно. Пока доедем до   Шато-Тьерри, шелковые шнурки протрутся…      

 Глава 13.      

ПУТЕШЕСТВИЕ      

       

Двинулись   в путь.      

Орильи   вел себя со слугой, как с равным, а к его госпоже проявил величайшую   почтительность.      

Но Реми   было ясно, что за этой внешней почтительностью кроются какие-то темные расчеты.      

В самом   деле: держать женщине стремя, когда она садится на коня, заботливо следить за   каждым ее движением, не упускать случая поднять ее перчатку или застегнуть ей   плащ может либо влюбленный, либо слуга, либо человек, снедаемый любопытством.      

Дотрагиваясь   до перчатки, Орильи видел руку, пристегивая плащ, заглядывал под маску,   поддерживая стремя, он подстерегал возможность увидеть лицо, которое, роясь в   воспоминаниях, не смог узнать принц, но которое он, Орильи, при четкости своей   памяти, рассчитывал безошибочно узнать.      

Но у   музыканта был сильный противник: Реми настаивал на том, чтобы служить своей   госпоже, как раньше, и ревниво отстранял Орильи.      

Диана   же, делая вид, что она и не подозревает о причинах любезности Орильи, взяла   сторону того, кого он считал старым слугой, нуждающимся в том, чтобы с него   сняли часть его забот, и попросила Орильи не препятствовать Реми заниматься без   чьей-либо помощи тем, что касалось только его.      

Музыканту   оставалось только одно: надеяться во время длительной езды на сумрак и дождь, а   во время остановок – на трапезы.      

Но и тут   он обманулся в своих ожиданиях: ни дождь, ни солнце ему не помогли, –   маска оставалась на лице молодой женщины. Что касается трапез, то она ела   всегда в отдельной комнате. Орильи понял, что если он не узнал ее, то зато сам   был узнан. Он пытался подсматривать в замочную скважину, но дама неизменно   стояла или сидела спиной к двери. Он пытался заглядывать в окна, но перед ним   всегда оказывались плотные занавеси, а если их не было, то виднелись плащи   путешественников.      

Все   расспросы, все попытки подкупить Реми были тщетны; всякий раз слуга заявлял,   что такова воля госпожи, а значит, и сам он так хочет.      

– Скажите,   эти предосторожности относятся только ко мне? – допытывался Орильи.      

– Нет,   ко всем.      

– Но   ведь герцог Анжуйский видел ее, тогда она не прятала лица.      

– Случайность,   чистейшая случайность, – неизменно отвечал Реми, – именно потому, что   монсеньер герцог Анжуйский увидел мою госпожу вопреки ее воле, она теперь   принимает все меры к тому, чтобы ее никто не видел.      

Между   тем дни шли за днями, путники приближались к цели, но благодаря   предусмотрительности Реми и его госпожи любопытство Орильи оставалось   неудовлетворенным.      

Глазам   путешественников уже открывалась Пикардия. Орильи, за последние три-четыре дня   испробовавший все средства – добродушие, притворную обидчивость, предупредительность   и чуть ли не насилие, терял терпение, и дурные наклонности его натуры брали   верх над притворством.      

Казалось,   он чувствовал, что под маской молодой женщины скрыта какая-то роковая тайна.      

Однажды,   отстав немного с Реми от Дианы, он возобновил попытку подкупить верного слугу.   Реми, как всегда, ответил отказом.      

– Но   ведь должен же я когда-нибудь увидеть лицо твоей госпожи, – сказал Орильи.      

– Несомненно, –   ответил Реми, – но это будет в тот день, когда пожелает она, а не тогда,   когда пожелаете вы.      

– А   что, если я прибегну к силе? – дерзко спросил Орильи.      

Помимо   воли Реми, глаза его метнули молнию.      

– Попробуйте! –   сказал он.      

Орильи   уловил этот огненный взгляд и понял, какая неукротимая энергия живет в том,   кого он принимал за старика.      

Он   рассмеялся и сказал:      

– Да   что я? Какое мне, в конце концов, дело, кто она такая? Ведь это та же особа,   которую видел герцог Анжуйский?      

– Разумеется!      

– И   которую он велел мне доставить в Шато-Тьерри?      

– Да.      

– Ну   вот, это все, что мне нужно; не я в нее влюблен, а монсеньер. Только бы вы не   пытались бежать от меня.      

– А   разве на это похоже? – сказал Реми.      

– Нет.      

– Мы   настолько далеки от этой мысли, что, не будь вас с нами, мы бы все-таки   продолжали свой путь в Шато-Тьерри. Если герцог желает видеть нас, то и мы   хотим его видеть.      

– В   таком случае, – сказал Орильи, – все обстоит прекрасно.      

Затем,   словно желая удостовериться, действительно ли Реми и его госпожа не хотят   изменить направление, он предложил:      

– Не   пожелает ли ваша госпожа остановиться здесь на несколько минут?      

С этими   словами он указал на нечто вроде постоялого двора у дороги.      

– Вы   знаете, – ответил Реми, – что моя госпожа останавливается только в   городах.      

– Я   заметил это, но как-то не придал этому значения.      

– Да,   это так.      

– Ну,   так я, подобных обетов не дававший, задержусь здесь на минутку. Поезжайте   дальше, я вас догоню.      

Орильи   указал Реми направление, слез с коня и подошел к хозяину гостиницы, который   поспешил ему навстречу с изъявлением величайшего уважения, словно хорошо его   знал.      

Реми   подъехал к Диане.      

– Что   он тебе говорил? – спросила молодая женщина.      

– Выражал   всегдашнее свое желание.      

– Увидеть   мое лицо?      

– Да.      

Диана   улыбнулась под маской.      

– Берегитесь, –   предостерег ее Реми, – он вне себя от злости.      

– Он   меня не увидит. Я этого не хочу, стало быть, он ничего не добьется.      

– Но   ведь когда вы будете в Шато-Тьерри, вам так или иначе придется показаться ему с   открытым лицом.      

– Это   не важно: когда они увидят меня, для них уже будет поздно. К тому же его   господин меня не узнал.      

– Да,   но слуга узнает!      

– Ты   сам видишь, что до сих пор ни мой голос, ни походка ничего ему не напомнили.      

– Все   же, сударыня, – сказал Реми, – подумайте, что тайна, которой вы уже   неделю окружаете себя для Орильи, не существовала для принца, она не разожгла   его любопытства, не пробудила воспоминаний, в то время как Орильи вот уже целую   неделю ищет, рассчитывает, сопоставляет, и при виде вашего лица память его,   ставшая чуткой, внезапно озарится, и он вас узнает, если еще не узнал.      

Внезапное   появление Орильи прервало их разговор. Он проехал другим путем, наперерез им,   не теряя их из вида, и появился неожиданно, надеясь уловить хоть несколько слов   из их беседы.      

Молчание,   наступившее, как только Реми и Диана его заметили, было явным доказательством,   что Орильи им мешает. Поэтому он стал следовать за ними на некотором   расстоянии, как делал это иногда и раньше.      

С этой   минуты музыкант установил точный план действий.      

У него   уже и впрямь возникли подозрения, как сказал Диане Реми. Только подозрения эти   были чисто инстинктивными, ибо ни разу, строя то те, то эти догадки, он не   остановился на том, что было правдой.      

Он не   мог уразуметь, почему от него так яростно прячут лицо, которое рано или поздно   ему все же предстоит увидеть.      

Чтобы   вернее добиться цели, он с этого момента стал делать вид, что совершенно   отказался от нее, и показал себя в течение всего дня самым покладистым и   веселым спутником.      

Реми не   без тревоги отметил эту перемену.      

Так   доехали они до какого-то городка и, как обычно, остановились там на ночевку.      

На следующий   день, под тем предлогом, что переезд будет длительным, они выехали с рассветом.      

В   полдень пришлось остановиться, чтобы дать отдых лошадям.      

В два   часа снова двинулись в путь и ехали до четырех.      

Вдали   синел густой лес – Лаферский.      

У него   был мрачный и таинственный вид наших северных лесов. Но вид этот, производящий   сильное впечатление на южан, которым необходимы прежде всего солнечный свет и   тепло, для Реми и Дианы не был чем-то необычайным: они привыкли к темным рощам   Анжу и Солони.      

Они   только обменялись многозначительным взглядом, словно им обоим стало ясно, что в   этом лесу совершится событие, нависшее над ними с минуты отъезда.      

Трое   всадников въехали в лес.      

Было   около шести часов вечера. Полчаса спустя начали сгущаться сумерки.      

Сильный   ветер кружил сухие листья и уносил их в огромный пруд, даль которого терялась в   глубине леса. Это было своего рода Мертвое море, подходившее к самой обочине   дороги и простиравшееся перед тремя путниками.      

Проливной   дождь, шедший в течение двух часов, размыл глинистую почву. Диана, уверенная в   своей лошади и, кроме того, довольно беспечная во всем, что касалось ее   собственной безопасности, опустила поводья. Орильи ехал по правую сторону от   нее, Реми – по левую. Орильи – вдоль берега пруда, Реми – посередине   дороги.      

Ни одно   человеческое существо не появлялось на длинном изгибе дороги под сумрачной   сенью ветвей.      

Можно   было бы подумать, что этот лес один из тех зачарованных сказочных лесов, в тени   которых ничто не может жить, если бы порою из чащи его не доносился глухой вой   волков, просыпающихся в предвестии ночи.      

Вдруг   Диана почувствовала, что ее седло, – в тот день лошадь, как обычно, седлал   Орильи, – сползает набок.      

Она   позвала Реми, который тотчас спешился и подошел к своей госпоже, а сама   наклонилась и стала затягивать подпругу.      

Этим   воспользовался Орильи: неслышно подъехав в Диане, он кончиком кинжала рассек   шелковый шнурок, придерживавший маску.      

Застигнутая   врасплох, молодая женщина не могла ни предупредить его движение, ни заслониться   рукой. Орильи сорвал маску и склонился к ней: их лица сблизились.      

Они   впились глазами друг в друга и никто не смог бы сказать, кто из них был более   бледен, кто из них более грозен.      

Орильи   почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот; он уронил кинжал и маску и   в ужасе воскликнул:      

– О   небо!.. Графиня де Монсоро!      

– Этого   имени ты уже никогда более не произнесешь! – вскричал Реми. Схватив Орильи   за пояс, он стащил его с лошади, и оба скатились на дорогу.      

Орильи   протянул руку, чтобы подобрать кинжал.      

– Нет,   Орильи, нет, – сказал Реми, упершись коленом ему в грудь, – нет,   придется тебе остаться здесь.      

И тут   спала последняя пелена, затемнявшая память Орильи.      

– Ле   Одуэн! – вскричал он. – Я погиб!      

– Пока   еще нет! – произнес Реми, зажимая рот отчаянно отбивавшемуся   негодяю. – Но сейчас тебе придет конец!      

Выхватив   правой рукой свой длинный фламандский нож, он добавил:      

– Вот   теперь, Орильи, ты и впрямь мертв!      

Клинок   вонзился в горло музыканта; послышался глухой хрип.      

Диана,   сидевшая на коне вполоборота, опершись о луку седла, вся дрожала, но, чуждая   милосердия, смотрела на жуткое зрелище безумными глазами.      

И,   однако, когда кровь заструилась по клинку, она, потеряв на миг сознание,   откинулась назад и рухнула наземь, словно мертвая.      

В эту   страшную минуту Реми было не до нее. Он обыскал Орильи, вынул у него из кармана   оба свертка с золотом и, привязав к трупу увесистый камень, бросил его в пруд.      

Дождь   все еще лил как из ведра.      

– Господи! –   вымолвил он. – Смой следы твоего правосудия, ибо оно должно поразить и   других преступников.      

Вымыв   руки в мрачных стоячих водах пруда, он поднял с земли все еще бесчувственную   Диану, посадил ее на коня и сам вскочил в седло, одной рукой заботливо   придерживая спутницу.      

Лошадь   Орильи, испуганная воем волков, которые быстро приближались, словно привлеченные   страшным событием, исчезла в лесной чаще.      

Как   только Диана пришла в себя, оба путника, не обменявшись ни единым словом,   продолжали путь в Шато-Тьерри.      

 Глава 14.      

О ТОМ, КАК КОРОЛЬ   ГЕНРИХ III НЕ ПРИГЛАСИЛ КРИЛЬОНА К ЗАВТРАКУ, А ШИКО САМ СЕБЯ ПРИГЛАСИЛ      

       

На   другой день после того, как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы   только что повествовали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра.      

Камердинер   сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями   из персидского хлопка, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь   парикмахера и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.      

Когда   наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что у   него нынче разыгрался аппетит и ему желателен завтрак более основательный, чем   его обычный крепкий бульон.      

Отрадная   весть тотчас же распространилась по всему Лувру, вызвав у всех вполне законную   радость, и из кухонных помещений начал уже распространяться запах жареного мяса,   когда Крильон, полковник французских гвардейцев, – читатель, наверно, об   этом помнит, – вошел к его величеству за приказаниями.      

– Право,   любезный мой Крильон, – сказал ему король, – заботься нынче утром как   хочешь о безопасности моей особы, но, бога ради, не заставляй меня изображать   короля. Я проснулся таким бодрым, таким веселым, мне кажется, что я и унции не   вешу и сейчас улечу. Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?      

– Тем   более понятно, ваше величество, – ответил полковник, – что и я сам   очень голоден.      

– О,   ты, Крильон, всегда голоден, – смеясь, сказал король.      

– Не   всегда, ваше величество изволите преувеличивать, – всего три раза в день.   А вы, сир?      

– Я?   Раз в год, да и то, когда получаю хорошие известия.      

– Значит,   сегодня вы получили хорошие известия, сир? Тем лучше, тем лучше, ибо они,   сдается мне, появляются все реже и реже.      

– Вестей   не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу?      

– Ах   да: «Отсутствие вестей – добрые вести». Я не доверяю пословицам, ваше   величество, а уж этой в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры?      

– Ничего.      

– Ничего?      

– Ну   разумеется. Это доказывает, что там спят.      

– А   из Фландрии?      

– Ничего.      

– Ничего?   Значит, там сражаются. А из Парижа?      

– Ничего.      

– Значит,   там устраивают заговоры.      

– Или   делают детей, Крильон. Кстати, о детях, Крильон, сдается мне, что у меня   родится ребенок.      

– У   вас, сир? – вскричал до крайности изумленный Крильон.      

– Да,   королеве приснилось, что она беременна.      

– Ну   что ж, сир… – начал Крильон.      

– Что   еще такое?      

– Я   очень счастлив, что ваше величество ощутили голод так рано утром. Прощайте,   сир!      

– Ступай,   славный мой Крильон, ступай.      

– Клянусь   честью, сир, – снова начал Крильон, – раз уж ваше величество так   голодны, следовало бы вам пригласить меня к завтраку.      

– Почему   так, Крильон?      

– Потому   что ходят слухи, будто ваше величество питаетесь только воздухом нынешнего   времени, и от этого худеете, так как воздух-то нездоровый, а я рад был бы   говорить повсюду: это сущая клевета, король ест, как все люди.      

– Нет,   Крильон, напротив, пусть люди остаются при своем мнении. Я краснел бы от стыда,   если бы на глазах своих подданных ел, как простой смертный. Пойми же, Крильон,   король всегда должен быть окружен ореолом поэтичности и неизменно являть   величественный вид. Вот, к примеру…      

– Я   слушаю, сир.      

– Ты   помнишь царя Александра?      

– Какого   Александра?      

– Древнего –   Alexander Magnus [22].   Впрочем, я забыл, что ты не знаешь латыни. Так вот, Александр любил купаться на   виду у своих солдат, потому что он был красив, – отлично сложен и в меру   упитан, так что все сравнивали его с Аполлоном.      

– Ого,   сир, – заметил Крильон, – но вы-то совершили бы великую ошибку, если   бы вздумали подражать ему и купаться на виду у своих солдат. Уж очень вы тощи,   бедняга, ваше величество.      

– Славный   ты все же парень, Крильон, – заявил Генрих, хлопнув полковника по   плечу, – именно грубостью своей хорош, – ты мне не льстишь, ты старый   друг, не то что мои придворные.      

– Это   потому, что вы не приглашаете меня завтракать, – отпарировал Крильон,   добродушно смеясь, и простился с королем, скорее довольный, чем недовольный,   ибо милостивый удар по плечу вполне возместил неприглашение к завтраку.      

Как   только Крильон ушел, королю подали кушать.      

Королевский   повар превзошел самого себя. Суп из куропаток, заправленный протертыми   трюфелями и каштанами, сразу привлек внимание короля, уже начавшего трапезу с   отменных устриц.      

Поэтому   обычный крепкий бульон, с неизменной верностью помогавший монарху   восстанавливать силы, оставлен был без внимания. Тщетно открывал он в золотой   миске свои блестящие глазки: эти молящие глаза – по выражению   Теофиля – ничего не добились от его величества.      

Король   решительно приступил к супу из куропаток.      

Он   подносил ко рту четвертую ложку, когда за его креслом послышались чьи-то легкие   шаги, раздался скрип колесиков придвигающегося кресла и хорошо знакомый голос   сердито произнес:      

– Эй!   Прибор!      

– Шико! –   воскликнул король, обернувшись.      

– Я   собственной особой.      

И Шико,   верный своим привычкам, не изменявшим ему даже после длительного отсутствия,   Шико развалился в кресле, взял тарелку, вилку и стал брать с блюда самых жирных   устриц, обильно поливая их лимонным соком и не добавив больше ни слова.      

– Ты   здесь! Ты вернулся! – повторял Генрих.      

Шико   указал на свой битком набитый рот и, воспользовавшись изумлением короля,   притянул себе похлебку из куропаток.      

– Стой,   Шико, это блюдо только для меня! – вскричал Генрих и протянул руку, чтобы   придвинуть к себе куропаток.      

Шико   братски поделился со своим повелителем, уступив ему половину.      

Затем он   налил себе вина, от похлебки перешел к паштету из тунца, от паштета к   фаршированным ракам, для очистки совести запил это все королевским бульоном, и,   глубоко вздохнув, произнес:      

– Я   больше не голоден.      

– Черт   возьми! Надо надеяться, Шико.      

– Ну,   здравствуй, возлюбленный мой король, как поживаешь? Сегодня у тебя какой-то   бодренький вид.      

– Ты   находишь, Шико?      

– Прелестный   легкий румянец.      

– Что?      

– Ты   же не накрашен?      

– Вот   еще!      

– С   чем тебя и поздравляю.      

– В   самом деле, сегодня я превосходно себя чувствую..      

– Тем   лучше, мой король, тем лучше. Но… тысяча чертей! Завтрак твой этим не   заканчивается, у тебя, наверное, есть и что-нибудь сладенькое?      

– Вот   засахаренные вишни, приготовленные монмартрскими монахинями.      

– Они   слишком сладкие.      

– Орехи,   начиненные коринкой.      

– Фи!   С ягод не сняли кожицу.      

– Тебе   ничем не угодишь!      

– Честное   слово, все портится, даже кухня, и при дворе живут все хуже и хуже.      

– Неужто   при Наваррском дворе лучше? – спросил, смеясь, Генрих.      

– Эхе-эхе!   Может статься!      

– В   таком случае там, наверно, произошли большие перемены.      

– Вот   уж что верно, то верно, Генрике.      

– Расскажи   мне наконец о твоем путешествии, это меня развлечет.      

– С   величайшим удовольствием, для этого я и пришел. С чего прикажешь начать?      

– С   начала. Как было в пути?      

– Прогулка,   чудесная прогулка!      

– И   никаких неприятностей?      

– У   меня-то? Путешествие было сказочное.      

– Никаких   опасных встреч?      

– Да   что ты! Разве кто-нибудь посмел бы косо взглянуть на посла его христианнейшего   величества? Ты клевещешь на своих подданных, сынок.      

– Я   задал этот вопрос, – пояснил король, польщенный тем, что в его государстве   царит полнейшее спокойствие, – так как, не имея официального поручения, ты   мог подвергнуться опасности.      

– Повторяю,   Генрике, что у тебя самое очаровательное королевство в мире: путешественников   там кормят даром, дают им приют из любви к ближнему, а что касается до самой   дороги, то она словно обита бархатом с золотой каемкой. Невероятно, но факт.      

– Словом,   ты доволен, Шико?      

– Я   в восторге.      

– Да,   да, моя полиция у меня хорошо работает.      

– Великолепно!   В этом нужно отдать ей должное.      

– А   дорога безопасна?      

– Как   дорога в рай. Встречаешь одних лишь херувимчиков, в своих песнопениях славящих   короля.      

– Видно,   Шико, мы возвращаемся к Вергилию.      

– К   какому его сочинению?      

– К   «Буколикам». O, fortunatos nimium! [23]–   А, правильно! Но почему такое предпочтение пахарям, сынок?      

– Потому   что в городах, увы, дело обстоит иначе.      

– Ты   прав, Генрике, города – средоточие разврата.      

– Сам   посуди: ты беспрепятственно проехал пятьсот лье…      

– Говорю   тебе, все шло как по маслу.      

– А   я отправился всего-навсего в Венсен и, не успел проехать одного лье…      

– Ну   же, ну?      

– Как   меня едва не убили на дороге.      

– Брось! –   произнес Шико.      

– Я   все расскажу тебе, друг мой. Сейчас об этом печатается обстоятельный отчет. Не   будь моих Сорока пяти, я был бы мертв.      

– Правда?   И где же это произошло?      

– Ты   хочешь спросить, где это должно было произойти?      

– Да.      

– Около   Бель-Эба.      

– Поблизости   от монастыря нашего друга Горанфло?      

– Вот   именно.      

– И   как же наш друг вел себя в этих обстоятельствах?      

– Как   всегда, превосходно, Шико. Не знаю, проведал ли он о чем-нибудь, но вместо того   чтобы храпеть, как делают в такой час все мои бездельники монахи, он стоял на   своем балконе, а вся его братия охраняла дорогу.      

– И   ничего другого он не делал?      

– Кто?      

– Дом   Модест.      

– Он   благословил меня с величием, свойственным лишь ему.      

– А   его монахи?      

– Они   во всю глотку кричали: «Да здравствует король!»      

– И   ты ничего больше не заметил?      

– А   что я еще мог заметить?      

– Не   было ли у них под рясами оружия?      

– Они   были в полном вооружении, Шико. Я узнаю в этом предусмотрительность достойного   настоятеля. Этому человеку все было известно, а между тем он не пришел на   следующий день, как д'Эпернон, рыться во всех моих карманах, приговаривая: «За   спасение короля, ваше величество!»      

– Да!   На это он не способен, да и ручищи у него такие, что не влезут в твои карманы.      

– Изволь,   Шико, не насмехаться над домом Модестом. Он один из тех великих людей, которые   прославят мое правление, и знай, что при первом же благоприятном случае я   пожалую ему епископство.      

– И   прекрасно сделаешь, мой король.      

– Заметь,   Шико, – изрек король с глубокомысленным видом, – когда выдающиеся   люди выходят из народа, они достигают порою совершенства. Видишь ли, в нашей   дворянской крови заложены и хорошие и дурные качества, свойственные нашей   породе и придающие ей в ходе истории облик, присущий ей одной. Так Валуа   проницательны и изворотливы, храбры, но ленивы. Лотарингцы честолюбивы и алчны,   изобретательны, деятельны, способны к интриге. Бурбоны чувственны и   осмотрительны, но без идей, без воли, без силы, – ну, как Генрих. А вот   когда природа создает выдающегося простолюдина, она употребляет на это дело   лучшую свою глину. Вот почему твой Горанфло – совершенство.      

– Ты   находишь?      

– Да,   он человек ученый, скромный, хитрый, отважный. Из него может выйти все что   угодно: министр, полководец, папа римский.      

– Эй,   эй! Остановитесь, ваше величество, – сказал Шико. – Если бы этот   достойный человек услышал вас, он бы лопнул от гордости, ибо что там ни говори,   а он полон гордыни, наш дом Модест.      

– Шико,   ты завистлив!      

– Я?   Сохрани бог. Зависть, фи – какой гнусный порок! Нет, я справедлив, только   и всего. Родовитость не ослепляет меня. Stemmata quid faciunt? [24] Стало быть, тебя, мой король, чуть не убили?      

– Да.      

– Кто   же?      

– Лига,   черт возьми!      

– А   как она себя чувствует, Лига?      

– Как   обычно.      

– То   есть все лучше и лучше. Она раздается вширь, Генрике, она раздается вширь.      

– Эх,   Шико! Если политические общества слишком рано раздаются вширь, они бывают   недолговечны – совсем как те дети, которые слишком рано толстеют.      

– Выходит,   ты доволен, сынок?      

– Да,   Шико; для меня большая радость, что ты вернулся как раз когда я в радостном   настроении, которое от этого становится еще радостней.      

– Habemus   consulem factum2[25],   как говорил Катон.      

– Ты   привез добрые вести, не так ли, дитя мое?      

– Еще   бы!      

– И   заставляешь меня томиться, обжора!      

– С   чего же мне начать, мой король?      

– Я   же тебе говорил, – с самого начала, но ты все время разбрасываешься.      

– Начать   с моего отъезда?      

– Нет,   путешествие протекало отлично, ты ведь уже говорил мне это?      

– Как   видишь, я, кажется, вернулся жив и здоров.      

– Да   рассказывай о своем прибытии в Наварру.      

– Начинаю.      

– Чем   был занят Генрих, когда ты приехал?      

– Любовными   делами.      

– С   Марго?      

– О   нет!      

– Меня   бы это удивило! Значит, он по-прежнему изменяет своей жене? Мерзавец! Изменять   французской принцессе! К счастью, она не остается в долгу. А когда ты приехал,   как звалась соперница Марго?      

– Фоссэз.      

– Девица   из рода Монморанси! Что ж, это не так уж плохо для беарнского медведя. А здесь   говорили о крестьянке, садовнице, буржуазке.      

– Это   уже все было.      

– Итак,   Марго – обманутая жена?      

– Настолько,   насколько женщине возможно быть обманутой женой.      

– Итак,   Марго злится?      

– Она   в ярости.      

– И   она мстит.      

– Ну,   разумеется.      

Генрих с   ликующим видом потер руки.      

– Что   же она задумала? – спросил он, смеясь. – Перевернуть небо и землю,   бросить Испанию на Наварру, Артуа и Фландрию на Испанию. Не призовет ли она   ненароком своего братишку Генриха против коварного муженька?      

– Может   статься.      

– Ты   ее видел?      

– Да.      

– И   что же она делала, когда ты с ней расставался?      

– Ну,   об этом ты никогда не догадаешься.      

– Она   намеревалась завести нового любовника?      

– Она   готовилась выступать в роли повивальной бабки.      

– Как!   Что означает эта фраза? Здесь какое-то недоразумение, Шико. Берегись   недоразумений.      

– Нет,   нет, мой король, все ясно. Никакого недоразумения нет. Я именно это и имел в   виду: в роли повивальной бабки.      

– Obstetrix   [26].      

– Да,   мой король, obstetrix. Iuno Lucina [27],   если предпочитаешь.      

– Господин   Шико!      

– Да   можешь таращить глаза сколько угодно. Я говорю тебе, что, когда я уезжал из   Нерака, сестрица твоя Марго была занята родами.      

– Своими? –   вскричал Генрих, бледнея. – У Марго будет ребенок?      

– Нет,   нет, она помогала своему мужу. Ты же сам знаешь, что последние Валуа не   отличаются плодовитостью. Не то что Бурбоны, черт побери!      

– Итак,   Марго занимается деторождением, но не рожает сама.      

– Вот   именно, занимается им.      

– Кому   же она помогает рожать?      

– Девице   Фоссэз.      

– Ну,   тут уж я ничего не понимаю, – сказал король.      

– Я   тоже, – ответил Шико. – Но я и не брался разъяснять тебе что-то. Я   брался за то, чтобы рассказать о фактах.      

– Но   не добровольно же пошла она на подобное унижение?      

– Конечно,   дело не обошлось без борьбы. Но где есть борьба, там один сильнее, а другой   слабее. К примеру – Геракл и Антей, Иаков и ангел. Так вот, сестрица твоя   оказалась послабее Генриха.      

– Черт   побери, так ей и надо, по правде сказать.      

– Ты   плохой брат.      

– Но   они же, наверно, ненавидят друг друга?      

– Полагаю,   что в глубине души они друг друга не слишком обожают.      

– А   по видимости?      

– Самые   лучшие друзья, Генрих.      

– Так,   но ведь в один прекрасный день какое-нибудь новое увлечение окончательно их   поссорит.      

– Это   новое увлечение уже существует, Генрих.      

– Вздор!      

– Нет,   честное слово, это так. Хочешь, я скажу тебе, чего опасаюсь?      

– Скажи!      

– Я   боюсь, как бы это новое увлечение не поссорило, а помирило их.      

– Итак,   возникла новая любовь?      

– Да,   возникла.      

– У   Беарнца?      

– У   Беарнца.      

– К   кому же?      

– Погоди,   ты хочешь все знать, не так ли?      

– Да,   рассказывай, Шико, ты чудесно рассказываешь.      

– Спасибо,   сынок. Так вот, – если ты хочешь все знать, мне придется вернуться к   самому началу.      

– Вернись,   но побыстрее.      

– Ты   написал свирепому Беарнцу письмо.      

– А   что ты о нем знаешь?      

– Да   я же его прочел.      

– И   что ты о нем думаешь?      

– Что   хотя оно было неделикатно по содержанию, зато весьма хитро по форме.      

– Оно   должно было их поссорить.      

– И   поссорило бы, если бы Генрих и Марго были обычной супружеской парой.      

– Что   ты хочешь этим сказать?      

– Что   Беарнец совсем не дурак.      

– О!      

– И   что он догадался.      

– Догадался   о чем?      

– О   том, что ты хочешь поссорить его с женой.      

– Это   было довольно ясно.      

– Да,   но гораздо менее ясной была цель, которую ты преследовал, желая их поссорить.      

– А,   черт! Что касается цели…      

– Да.   Так вот, представь себе, треклятый Беарнец вообразил, что ты преследовал весьма   определенную цель: не отдавать за сестрой приданого, которое ты остался должен!      

– Вот   как!      

– Да,   вот что этот чертов Беарнец вбил себе в голову.      

– Продолжай,   Шико, продолжай, – сказал король, внезапно помрачнев.      

– Как   только у него возникла эта догадка, он стал таким, каков ты сейчас, –   печальным, меланхоличным.      

– Дальше,   Шико, дальше!      

– Так   вот, это отвлекло его от развлечений, и он почти перестал любить Фоссэз.      

– Ну   и что ж!      

– Все   было, как я тебе говорю. И вот он предался новому увлечению, о котором я тебе   говорил.      

– Но   он же какой-то перс, этот человек, язычник, турок! Двоеженец он, что ли? А что   сказала на это Марго?      

– На   этот раз ты удивишься, сынок, но Марго пришла в восторг.      

– От   беды, приключившейся с Фоссэз? Я это хорошо понимаю.      

– Нет,   нет, нисколько. Она пришла в восторг по причине вполне личной.      

– Ей,   значит, нравится принимать роды?      

– Ах,   на этот раз она будет не повивальной бабкой.      

– А   чем же?      

– Крестной   матерью, ей это обещал муж, и в настоящий момент там уже бросают народу конфеты   по случаю крестин.      

– Во   всяком случае, конфеты он покупал не на доходы со своих владений.      

– Ты   так полагаешь, мой король?      

– Конечно,   ведь я отказываюсь предоставить ему эти владения. А как зовут новую любовницу?      

– О,   эта особа красивая и сильная, у нее роскошный пояс, и она весьма способна   защищаться в случае, если подвергнется нападению.      

– И   она защищалась?      

– Конечно!      

– Так   что Генрих был отброшен с потерями?      

– Сперва   да.      

– Ага!   А затем?      

– Генрих   упрям. Он возобновил атаку.      

– И   что же?      

– Он   ее взял.      

– Как   так?      

– Силой.      

– Силой!      

– Да,   с помощью петард.      

– Что   ты порешь чепуху, Шико?      

– Я   говорю правду.      

– Петарды!   А кто же эта красавица, которую берут с помощью петард?      

– Это   мадемуазель Кагор.      

– Мадемуазель   Кагор?      

– Да,   красивая, высокая девица, считавшаяся нетронутой, как Перонна, опирающаяся   одной ногой на реку Ло, другой на гору и находящаяся или, вернее, находившаяся   под опекой господина де Везена, храброго дворянина из числа твоих друзей.      

– Черти   полосатые! – в ярости вскричал Генрих. – Мой город! Он взял мой   город!      

– То-то   и есть! Понимаешь, Генрике, ты не соглашался отдать город Беарнцу, хотя обещал   это сделать. Ему ничего не оставалось, как взять его силой. Кстати, вот письмо,   которое он велел передать тебе в собственные руки.      

И, вынув   из кармана письмо, Шико передал его королю.      

Это было   то самое письмо, которое Генрих Наваррский написал после взятия Кагора и   которое заканчивалось словами: Quod mihi dixisti, profuit multum; cognosco meos   devotos, nosce tuos. Chicotus caetera expediet». Что означало: «То, что ты мне   сообщил, было для меня весьма полезно. Я своих друзей знаю, узнай своих. Шико   доскажет тебе остальное»,      

 Глава 15.      

О ТОМ, КАК ГЕНРИХ,   ПОЛУЧИВ ИЗВЕСТИЯ С ЮГА, ПОЛУЧИЛ ВСЛЕД ЗА ТЕМ ИЗВЕСТИЯ С СЕВЕРА      

       

Король   пришел в такое неистовство, что с трудом прочитал письмо.      

Пока он   разбирал латынь Беарнца, весь содрогаясь от нетерпения, да так, что от его   судорог поскрипывал паркет, Шико, стоя перед большим венецианским зеркалом,   висевшим над чеканным серебряным туалетным столом, любовался своей выправкой и   безграничным изяществом своей фигуры в походном снаряжении.      

Безграничным –   здесь вполне уместное слово, ибо никогда еще Шико не казался таким высоким. Его   изрядно облысевшая голова была увенчана островерхим шлемом, напоминавшим   причудливые немецкие шишаки, что изготовлялись в Трире и в Майнце. В данную   минуту он был занят тем, что надевал на свой потертый и лоснящийся от пота   жилет короткую походную кирасу, которую перед завтраком положил на буфет.   Вдобавок он звонко бряцал шпорами, более пригодными не для того, чтобы пришпоривать   коня, а чтобы вспарывать ему брюхо.      

– Измена! –   воскликнул Генрих, прочтя письмо. – У Беарнца был выработан план, а я и не   подозревал этого.      

– Сынок, –   возразил Шико, – ты ведь знаешь пословицу: «В тихом омуте черти водятся».      

– Иди   ко всем чертям со своими пословицами!      

Шико   тотчас пошел к двери, словно намереваясь исполнить приказание.      

– Нет,   останься.      

Шико   остановился.      

– Кагор   взят! – продолжал Генрих.      

– Да,   и лихим манером, – ответил Шико.      

– Так,   значит, у него есть полководцы, инженеры!      

– Ничего   у него нет, – возразил Шико. – Беарнец для этого слишком беден, он   все делает сам.      

– И..,   даже сражается? – спросил Генрих с оттенком презрения.      

– Видишь   ли, я не решусь утверждать, что он в порыве воодушевления сразу бросается в   бой – нет! Он – как те люди, которые, прежде чем искупаться, пробуют   воду. Сперва пальцы у него становятся влажными от холодного пота, затем он   готовит к погружению грудь, ударяя в нее кулаками и произнося покаянные   молитвы, затем лоб, углубившись в философические размышления. Это занимает у   него первые десять минут после первого пушечного выстрела, а затем он очертя   голову кидается в гущу сражения и плавает в расплавленном свинце и в огне,   словно саламандра.      

– Черт   побери! – произнес Генрих. – Черт побери!      

– Могу   тебя уверить, Генрике, что дело там было жаркое.      

Король   вскочил и принялся расхаживать по залу.      

– Какой   позор для меня! – вскричал он, заканчивая вслух мысль, начатую про   себя. – Надо мной будут смеяться, сочинять песенки. Эти прохвосты гасконцы   нахальные пересмешники. Я так и вижу, как они скалят зубы, наигрывая на волынке   свои визгливые мотивы. Черти полосатые! Какое счастье, что мне пришла мысль   послать Франсуа подмогу, о которой он так просил. Антверпен возместит Кагор.   Север искупит ошибку, совершенную на юге.      

– Аминь! –   возгласил Шико. Доедая десерт, он деликатно орудовал пальцами в вазочках и   компотницах на королевском столе.      

В эту   минуту дверь отворилась, и слуга доложил:      

– Господин   граф дю Бушаж.      

– Что   я тебе говорил, Шико? – воскликнул Генрих. – Вот и добрая весть пришла…   Войдите, граф, войдите!      

Слуга   отдернул портьеру, и в дверях, словно в раме, появился молодой человек, имя   которого было только что произнесено. Казалось, глазам присутствующих предстал   портрет во весь рост кисти Гольбейна или Тициана.      

Неспешно   приближаясь к королю, он на середине зала преклонил колено.      

– Ты   все так же бледен, – сказал ему король, – все так же мрачен. Прошу   тебя, хоть сейчас прими праздничный вид и не сообщай мне приятные вести с таким   скорбным лицом. Говори скорее, дю Бушаж, я жажду услышать твой рассказ. Ты   прибыл из Фландрии, сынок?      

– Да,   сир.      

– И,   как вижу, не мешкая.      

– Со   всей скоростью, сир, с какой человек может шагать по земле.      

– Добро   пожаловать. Как же обстоят дела с Антверпеном?      

– Антверпеном,   сир, владеет принц Оранский.      

– Принц   Оранский? Что же это значит?      

– Вильгельм,   если вы так предпочитаете.      

– Как   же так? Разве мой брат не двинулся на Антверпен?      

– Да,   сир, но сейчас он направляется не в Антверпен, а в Шато-Тьерри.      

– Он   покинул свое войско?      

– Войска   уже нет, ваше величество.      

– О! –   простонал король, ноги у него подкосились, и он упал в кресло. – А Жуаез?      

– Сир,   мой брат совершил чудеса храбрости во время битвы. Затем прикрывал отступление   и, наконец, собрав немногих уцелевших от разгрома людей, составил из них охрану   для герцога Анжуйского.      

– Разгром! –   прошептал король. Затем в глазах его блеснул какой-то странный огонь, и он   спросил:      

– Значит,   Фландрия потеряна для моего брата?      

– Так   точно, ваше величество.      

– Безвозвратно?      

– Боюсь,   что да.      

Чело   короля начало проясняться, словно озаренное какой-то невыраженной мыслью.      

– Бедняга   Франсуа, – сказал он, улыбаясь. – Не везет ему по части корон! У него   ничего не вышло с наваррской короной, он протянул было руку к английской, едва   не овладел фландрской. Бьюсь об заклад, дю Бушаж, что ему никогда не быть   королем. Бедный брат, а ведь он так этого хочет!      

– Эх,   господи боже мой! Так всегда получается, когда чего-нибудь очень хочешь, –   торжественным тоном произнес Шико.      

– Сколько   французов попало в плен? – спросил король.      

– Около   двух тысяч.      

– Сколько   погибших?      

– По   меньшей мере столько же. Среди них – господин де Сент-Эньян.      

– Как!   Бедняга Сент-Эньян мертв?      

– Утонул.      

– Утонул?!   Как же это случилось? Вы бросились в Шельду?      

– Никак   нет. Шельда бросилась на нас. – И тут граф подробнейшим образом рассказал   королю о битве и о наводнении.      

Генрих   выслушал все от начала до конца. Его молчание, вся его поза и выражение лица не   лишены были величия, затем, когда рассказ был окончен, он встал, прошел в   смежную с залом молельню, преклонил колени перед распятием, прочел молитву, и,   когда минуту спустя он вернулся, вид у него был совершенно спокойный.      

– Ну   вот, – сказал он. – Надеюсь, я принял эти вести, как подобает королю.   Король, поддержанный господом, воистину больше, чем человек. Возьмите с меня   пример, граф, и, раз брат ваш спасся, как и мой, благодарение богу,   развеселимся немного.      

– Приказывайте,   сир.      

– Какую   награду ты хочешь за свои заслуги, дю Бушаж, говори.      

– Ваше   величество, – ответил молодой человек, отрицательно качая головой, –   у меня нет никаких заслуг.      

– Я   с этим не согласен. Но, во всяком случае, у твоего брата они имеются.      

– Его   заслуги огромны!      

– Ты   говоришь – он спас войско или, вернее, остатки войска?      

– Среди   оставшихся в живых нет ни одного человека, который бы не сказал вам, что жизнью   он обязан моему брату.      

– Так   вот, дю Бушаж, я твердо решил простереть мои благодеяния на вас обоих, и,   действуя так, я только подражаю господу богу, который вам столь очевидным   образом покровительствует, ибо создал вас во всем подобными друг другу, –   богатыми, храбрыми и красивыми. Вдобавок я следую примеру великих политических   деятелей прошлого, поступавших всегда на редкость умно, а они обычно награждали   тех, кто приносил им дурные вести.      

– Полно, –   вставил Шико, – я знаю случаи, когда гонцов вешали за дурные вести.      

– Возможно, –   величественно произнес Генрих, – но римский сенат объявил благодарность   Варрону.      

– Ты   ссылаешься на республиканцев. Эх, Валуа, Валуа, несчастье делает тебя   смиренным.      

– Так   вот, дю Бушаж, чего ты желаешь? Чего хотел бы?      

– Уж   если ваше величество так ласково говорите со мной, осмелюсь воспользоваться   вашей добротой. Я устал жить, сир, и, однако, не могу положить конец своей   жизни, ибо господь возбраняет нам это. Все хитрости, на которые человек чести   идет в подобных случаях, являются смертным грехом: подставить себя под   смертельный удар во время битвы, перестать принимать пищу, забыть, что умеешь   плавать, переплывая реку, – все эти маски равны самоубийству, и бог это   ясно видит, ибо – вы это знаете, сир, – богу известны самые тайные   наши помыслы. Поэтому я отказываюсь умереть ранее срока, назначенного мне господом,   но мир утомляет меня, и я уйду от мира.      

– Друг   мой! – промолвил король.      

Шико   поднял голову и с любопытством взглянул на молодого человека, такого красивого,   смелого, богатого, в голосе которого звучало, однако, глубокое отчаяние.      

– Сир, –   продолжал граф с непреклонной решимостью, – все, что происходит со мной за   последнее время, укрепляет меня в этом желании. Я хочу броситься в объятия   бога, который, будучи властителем всех счастливых в этом мире, является также   величайшим утешителем всех скорбящих. Соизвольте же, сир, облегчить мне способ   как можно скорее принять монашество, ибо, как говорит пророк, сердце мое   скорбит смертельно.      

Неугомонный   насмешник Шико прервал на миг свою беспрерывную жестикуляцию и мимику, внемля   благородному голосу этой величавой скорби, говорившей с таким достоинством, с   такой искренностью, голосом самым кротким и убеждающим, какой только мог   даровать бог человеку молодому и красивому.      

Блестящие   глаза Шико померкли, встретившись со скорбным взором брата герцога де Жуаеза,   все тело его словно расслабло и поникло, как бы заразившись той безнадежностью,   которая не расслабила, а просто перерезала каждую фибру тела юного дю Бушажа.      

Король   тоже почувствовал, что сердце его дрогнуло, когда он услышал эту горестную   мольбу.      

– Друг   мой, я понимаю, ты хочешь стать монахом, но ты еще чувствуешь себя мужчиной и   страшишься испытаний.      

– Меня   страшат не суровые лишения, сир, а то, что испытания эти дают время проявиться   нерешительности. Нет, нет, я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы испытания,   которые мне предстоит выдержать, стали бы мягче, ибо надеюсь, что тело мое   подвергнется любым физическим страданиям, а дух любым лишениям нравственного   порядка. Но я хочу, чтобы и то и другое не стало предлогом вернуться к   прошлому. Я хочу, чтобы преграда, которая должна навсегда отделить меня от мира   и которая по церковным правилам должна вырастать медленно, как изгородь из   терновника, встала бы передо мной мгновенно, словно вырвавшись из-под земли.      

– Бедный   мальчик, – сказал король, внимавший речам дю Бушажа, мысленно скандируя,   если можно так выразиться, каждое его слово, – бедный мальчик, мне   кажется, из него выйдет замечательный проповедник, не правда ли, Шико?      

Шико   ничего не ответил. Дю Бушаж продолжал:      

– Вы   понимаете, сир, что борьба начнется прежде всего в моей семье, что самое   жестокое сопротивление я встречу среди близких людей. Мой брат кардинал, столь   добрый, но в то же время столь приверженный ко всему мирскому, будет выдвигать   тысячи причин, чтобы заставить меня изменить решение, и, если не сможет меня   разубедить, в чем я уверен, он станет ссылаться на фактические трудности и на   Рим, устанавливающий определенные промежутки между различными ступенями   послушничества. Вот тут ваше величество всемогущи, вот тут я почувствую всю   мощь руки, которую вашему величеству благоугодно простереть над моей головой.   Вы спросили, чего я хотел бы, сир, вы обещали исполнить любое мое желание. А   желание мое – вы это видели – служить богу: испросите в Риме   разрешения освободить меня от послушничества.      

Король   очнулся от раздумья, встал и, улыбаясь, протянул дю Бушажу руку.      

– Я   исполню твою просьбу, сын мой, – сказал он. – Ты хочешь принадлежать   богу, ты прав, – он лучший повелитель, чем я.      

– Нечего   сказать, прекрасный комплимент всевышнему! – процедил сквозь зубы Шико.      

– Хорошо!   Пусть так, – продолжал король, – ты примешь монашество так, как того   желаешь, дорогой граф, обещаю тебе это.      

– Вы   осчастливили меня, ваше величество! – воскликнул дю Бушаж так же радостно,   как если бы произвели его в пэры, герцоги или маршалы Франции.      

– Честное   слово короля и дворянина, – сказал Генрих.      

На губах   дю Бушажа заиграла восторженная улыбка, он отвесил королю почтительнейший   поклон и удалился.      

– Вот   счастливый юноша, испытывающий подлинное блаженство! – воскликнул Генрих.      

– Ну   вот! – вскричал Шико. – Тебе-то не приходится ему завидовать, он не   более жалок, чем ты, сир.      

– Да   пойми же, Шико, пойми, он уйдет в монастырь, он отдастся небу.      

– А   кто, черт побери, мешает тебе сделать то же самое? Он просит льгот у своего   брата кардинала. Но я, например, знаю другого кардинала, который предоставит   тебе все необходимые льготы. Он в еще лучших отношениях с Римом, чем ты. Ты его   не знаешь? Это кардинал де Гиз.      

– Шико!      

– А   если тебя тревожит самый обряд пострижения – выбрить тонзуру дело   действительно весьма деликатное, – то самые прелестные ручки в мире, самые   лучшие ножницы с улицы Кутеллери, – золотые притом! – снабдят тебя   этим символическим украшением, который присоединА если тебя тревожит самый   обряд пострижения – выбрить тонзуру дело дейс [28].      

– Прелестные   ручки?      

– А   неужто тебе придет на ум хулить ручки герцогини де Монпансье, после того как ты   неодобрительно говорил о ее плечах? Как ты строг, мой король! Как сурово   относишься к прекрасным дамам, твоим подданным!      

Король   нахмурился и провел по лбу рукой – не менее белой, чем та, о которой шла   речь, но заметно дрожавшей.      

– Ну,   ну, – сказал Шико, – оставим все это, я вижу, что разговор этот тебе   неприятен, и обратимся к предметам, касающимся меня лично.      

Король   сделал жест, выражавший не то равнодушие, не то согласие.      

Раскачиваясь   в кресле, Шико предусмотрительно оглянулся вокруг.      

– Скажи   мне, сынок, – начал он вполголоса, – господа де Жуаез отправились во   Фландрию просто так?      

– Прежде   всего, что означают эти твои слова «просто так»?      

– А   то, что эти два брата, столь приверженные один к удовольствиям, другой – к   печали, вряд ли могли покинуть Париж, не наделав шума, один – развлекаясь,   другой – стремясь самому себе заморочить голову.      

– Ну   и что же?      

– А   то, что ты, близкий их друг, должен знать, как они уцелели?      

– Разумеется,   знаю.      

– В   таком случае, Генрике, не слыхал ли ты… – Шико остановился.      

– Чего?      

– Что   они, к примеру сказать, поколотили какую-нибудь важную персону?      

– Ничего   подобного не слыхал.      

– Что   они, вломясь в дом с пистолетными выстрелами, похитили какую-нибудь женщину?      

– Мне   об этом ничего не известно.      

– Что   они… Случайно что-нибудь подожгли?      

– Что   именно?