1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
– Но  тогда никто не захочет взять на себя это поручение.    

– Полноте!    

– Ты  знаешь человека, который за это возьмется?    

– Да,  знаю одного.    

– Кто  он?    

– Это  я, монсеньор.    

– Ты?    

– Да,  я. Мне нравятся трудные поручения.    

– Бюсси,  милый Бюсси, – вскричал герцог, – если ты это сделаешь, можешь  рассчитывать на мою вечную признательность!    

Бюсси  улыбнулся, он знал пределы той признательности, о которой говорил его  высочество.    

Герцог  решил, что Бюсси колеблется.    

– И  я дам тебе десять тысяч экю на твое путешествие, – прибавил он.    

– Да  что вы, монсеньор, – сказал Бюсси, – помилосердствуйте, разве за  такое платят?    

– Значит,  ты едешь?    

– Еду.    

– В  Париж?    

– В  Париж.    

– А  когда?    

– Когда  вам будет угодно, черт побери!    

– Чем  раньше, тем лучше.    

– Разумеется.  Ну и?    

– Ну…    

– Сегодня  вечером, если желаете, монсеньор.    

– Храбрый  Бюсси, милый Бюсси, так ты действительно согласен?    

– Согласен  ли я? – переспросил Бюсси. – Но вы прекрасно знаете, монсеньор: чтобы  сослужить службу вашему высочеству, я пошел бы и в огонь. Значит, договорились.  Я уезжаю сегодня вечером. А вы тут веселитесь и заполучите для меня у  королевы-матери какое-нибудь миленькое аббатство.    

– Я  уже об этом думал, друг мой.    

– Тогда  прощайте, монсеньор!    

– Прощай,  Бюсси! Да! Не забудь сделать одну вещь.    

– Какую?    

– Попрощаться  с моей матерью.    

– Я  буду иметь эту честь.    

И  действительно, Бюсси, еще более беспечный, веселый и живой, чем школьник,  которому колокольчик возвестил о наступлении перемены, нанес визит Екатерине и  приготовился выехать тотчас же, как придет сигнал об отъезде из Меридора.    

Сигнала  пришлось ждать до следующего утра. Монсоро очень ослабел после пережитых  волнений и сам пришел к заключению, что ему необходимо этой ночью отдохнуть.    

Но около  семи часов тот же конюх, который приносил письмо от Сен-Люка, сообщил Бюсси,  что, несмотря на слезы старого барона и возражения Реми, граф отбыл в Париж на  носилках. Носилки верхами сопровождали Диана, Реми и Гертруда.    

Несли  носилки восемь крестьян, которые должны были сменяться через каждое пройденное  лье.    

Бюсси  ждал только этого сообщения. Он вскочил на коня, оседланного еще накануне вечером,  и поскакал в том же направлении.    

 Глава XXXII    

О том, в каком  расположении духа находился король Генрих III, когда господин де Сен-Люк  появился при дворе    

     

После  отъезда Екатерины король, как бы он ни полагался на посла, отправленного им в Анжу,  король, повторяем мы, думал лишь о том, чтобы подготовиться к возможной войне с  братом.    

Он по  опыту знал о злом гении династии Валуа. Ему было известно, на что способен  претендент на корону – новый человек, выступающий против ее законного  обладателя, то есть против человека скучающего и пресыщенного.    

Он  забавлялся или, скорее, скучал, как Тиберий, составляя вместе с Шико  проскрипционные списки, куда вносились в алфавитном порядке все те, кто не  выказывал горячего желания встать на сторону короля.    

С каждым  днем эти списки становились все длиннее и длиннее.    

И каждый  день король вписывал в них имя господина де Сен-Люка, на «С» и на «Л», то есть  два раза вместо одного.    

Оно и  понятно, гнев короля против бывшего фаворита все время подогревался придворными  сплетнями, коварными намеками его приближенных и их суровыми обличительными речами  по адресу супруга Жанны де Коссе, бегство которого в Анжу следовало расценивать  уже как измену с той минуты, когда в эту провинцию сбежал и герцог. В самом  деле, ведь не исключается, что Сен-Люк отправился в Анжу как квартирьер герцога  Анжуйского, чтобы подготовить ему апартаменты в Анжере.    

Посреди  всей этой сумятицы, толчеи и треволнений Шико, подстрекавший миньонов натачивать  их кинжалы и рапиры, чтобы резать и колоть врагов его наихристианнейшего  величества, Шико, повторяем мы, являл собою великолепное зрелище.    

И тем  более великолепное, что, изображая из себя муху, которая хлопочет возле  волокущейся в гору кареты, он в действительности играл значительно более важную  роль.    

Шико  мало-помалу, так сказать, по одному человечку, собирал войско на службу своему  господину.    

И вот  однажды вечером, когда король ужинал с королевой – в политически опасные моменты  он всегда ощущал особую тягу к ее обществу, и бегство Франсуа, естественно,  сблизило Генриха с супругой, – вошел Шико, растопырив руки и ноги, словно  паяц, которого дернули за ниточку.    

– Уф! –  произнес он.    

– В  чем дело? – спросил король.    

– Господин  де Сен-Люк, – сказал Шико.    

– Господин  де Сен-Люк? – воскликнул его величество.    

– Да.    

– В  Париже?    

– Да.    

– В  Лувре?    

– Да.    

После  этого тройного подтверждения король поднялся из-за стола весь красный и дрожащий.  Трудно было разобраться, какие чувства его волнуют.    

– Прошу  прощения, – обратился он к королеве и, утерев усы, швырнул салфетку на  кресло, – но это дела государственные, женщин они не касаются.    

– Да, –  сказал Шико басом, – это дела государственные.    

Королева  хотела встать из-за стола, чтобы уйти и не мешать королю.    

– Нет,  сударыня, – остановил ее Генрих, – не вставайте, пожалуйста, я пройду  к себе в кабинет.    

– О  государь, – сказала королева с той нежной заботой, которую она всегда  проявляла к своему неблагодарному супругу, – только не гневайтесь, прошу  вас.    

– На  то божья воля, – ответил Генрих, не замечая лукавого вида, с которым Шико  крутил свой ус.    

Генрих  поспешно направился из комнаты, Шико последовал за ним.    

Как  только они вышли, Генрих взволнованно спросил:    

– Зачем  он сюда пожаловал, этот изменник?    

– Кто  знает! – ответил Шико.    

– Я  уверен, он явился как представитель штатов Анжу. Он явился как посол моего  брата. Обычный путь мятежников: эти бунтовщики ловят в неспокойной, мутной воде  всякие блага – подло, но зато выгодно. Поначалу временные и непрочные, эти  блага постепенно закрепляются за ними основательно и навеки. Сен-Люк учуял  мятеж и использовал его как охранную грамоту, чтобы явиться сюда оскорблять  меня.    

– Кто  знает? – сказал Шико.    

Король  взглянул на этого лаконичного господина.    

– Не  исключено также, – сказал Генрих, продолжая идти по галереям неровным  шагом, выдававшим его волнение, – не исключено также, что он явился  требовать у меня восстановления прав на свои земли, с которых я все это время  удерживал доходы. Может быть, это и не совсем законно с моей стороны, ведь он,  в конце концов, не совершил никакого подсудного преступления, а?    

– Кто  знает? – повторил Шико.    

– Ах, –  воскликнул Генрих, – что ты все твердишь одно и то же, словно мой попугай,  чтоб мне сдохнуть. Ты мне уже надоел с твоим бесконечным «кто знает?».    

– Э!  Смерть Христова! А ты думаешь, ты очень забавен со своими бесконечными вопросами?    

– На  вопросы надо хоть что-нибудь отвечать.    

– А  что ты хочешь, чтобы я тебе отвечал? Не принимаешь ли ты меня случайно за Рок  древних греков? За Юпитера, Аполлона или за Манто?[149] Смерть Христова, это ты  меня выводишь из терпения своими глупыми предположениями.    

– Господин  Шико…    

– Что,  господин Генрих?    

– Шико,  друг мой, ты видишь, что я страдаю, и грубишь мне.    

– Не  страдайте, смерть Христова!    

– Но  ведь все изменяют мне.    

– Кто  знает, клянусь святым чревом, кто знает?    

Генрих,  теряясь в догадках, спустился в свой кабинет, где, при потрясающем известии о  возвращении Сен-Люка, собрались уже все придворные, среди которых или, вернее,  во главе которых блистал Крийон с горящим взором, красным носом и усами  торчком, похожий на свирепого дога, рвущегося в драку.    

Сен-Люк  был там. Он видел повсюду угрожающие лица, слышал, как бурлит вокруг него  возмущение, но не проявлял по этому поводу никакого беспокойства.    

И  странное дело! Он привел с собой жену и усадил ее на табурет возле барьера  королевского ложа.    

Уперев  кулак в бедро, он прохаживался по комнате, отвечая любопытным и наглецам такими  же взглядами, какими они смотрели на него.    

Некоторые  из придворных сгорали от желания толкнуть Сен-Люка локтем и сказать ему какую-нибудь  дерзость, но из уважения к молодой женщине они держались в стороне и молчали.  Посреди этой пустоты и безмолвия и шагал бывший фаворит.    

Жанна,  скромно закутанная в дорожный плащ, ждала.    

Сен-Люк,  гордо задрапировавшись в свой плащ, тоже ждал, и по его поведению чувствовалось,  что он скорее напрашивается на вызов, чем боится его.    

И,  наконец, придворные ждали, в свой черед. Прежде чем бросить ему вызов, они  хотели выяснить, зачем явился Сен-Люк сюда, ко двору. Каждый из них желал  урвать себе частицу тех милостей, которыми раньше был осыпан этот бывший  фаворит, и потому находил его присутствие здесь совершенно излишним.    

Одним  словом, как вы видите, ожидание со всех сторон было весьма напряженным, когда  появился король.    

Генрих  был возбужден и старался еще больше распалить себя: этот запыхавшийся вид в  большинстве случаев и составляет то, что принято называть достоинством у особ  королевской крови.    

За  Генрихом вошел Шико, храня на лице выражение спокойного величия, которое  следовало бы иметь королю Франции, и прежде всего посмотрел, как держится  Сен-Люк, с чего следовало бы начать Генриху III.    

– А,  сударь, вы здесь? – с ходу воскликнул король, не обращая внимания на  присутствующих и напоминая этим быка испанских арен: вместо тысячной толпы он  видит только колышущийся туман, а в радуге флагов различает лишь один красный  цвет.    

– Да,  государь, – учтиво поклонившись, просто и скромно ответил Сен-Люк.    

Этот  ответ не тронул короля, это поведение, исполненное спокойствия и  почтительности, не пробудило в его ослепленной душе чувства благоразумия и  снисходительности, которые должно вызывать сочетание собственного достоинства и  уважения к другим. Король продолжал, не остановившись:    

– Говоря  по правде, ваше появление в Лувре весьма удивляет меня.    

При этом  грубом выпаде вокруг короля и его фаворита воцарилась мертвая тишина.    

Такая  тишина наступает на месте поединка, когда встречаются два противника, чтобы решить  спор, который может быть решен только кровью.    

Сен-Люк  первый нарушил ее.    

– Государь, –  сказал он с присущим ему изяществом и не выказывая ни малейшего волнения по  поводу выходки короля, – что до меня, то я удивляюсь лишь одному: как  могли вы при тех обстоятельствах, в которых находится ваше величество, не  ожидать меня.    

– Что  вы этим хотите сказать, сударь? – спросил Генрих с подлинно королевской  гордостью и вскинул голову, придав себе тот необычайно достойный вид, который  он принимал в особо торжественных случаях.    

– Государь, –  ответил Сен-Люк, – вашему величеству грозит опасность.    

– Опасность! –  вскричали придворные.    

– Да,  господа; опасность, большая, настоящая, серьезная, такая опасность, когда  король нуждается во всех преданных ему людях, от самых больших до самых  маленьких. Убежденный в том, что при опасности, подобной той, о которой я  предупреждаю, ничья помощь не может быть лишней, я пришел, чтобы сложить к  ногам моего короля предложение своих скромных услуг.    

– Ага! –  произнес Шико. – Видишь, сын мой, я был прав, когда говорил: «Кто знает?»    

Сначала  Генрих III ничего не ответил: он смотрел на собравшихся. У всех был взволнованный  и оскорбленный вид. Но вскоре король различил во взглядах придворных зависть,  бушевавшую в сердцах большинства из них. Отсюда он заключил, что Сен-Люк  совершил нечто такое, на что большинство собравшихся было неспособно, то есть  что-то хорошее.    

Однако  Генриху не хотелось сдаваться так сразу.    

– Сударь, –  сказал он, – вы только исполнили свой долг, ибо вы обязаны служить нам.    

– Все  подданные короля обязаны служить королю, я это знаю, государь, – ответил  Сен-Люк, – но в наши времена многие забывают платить свои долги. Я,  государь, пришел, чтобы заплатить свой, и счастлив, что ваше величество  соблаговолили по-прежнему считать меня в числе своих должников.    

Генрих,  обезоруженный этой неизменной кротостью и покорностью, сделал шаг к Сен-Люку.    

– Итак, –  сказал он, – вы возвращаетесь только по тем причинам, о которых сказали,  вы возвращаетесь без поручения, без охранной грамоты?    

– Государь, –  живо сказал Сен-Люк, признательный за тон, которым король обратился к нему, ибо  в голосе его господина не было больше ни упрека, ни гнева, – я вернулся,  просто чтобы вернуться, и мчался во весь опор. А теперь ваше величество можете  бросить меня через час в Бастилию, через два часа казнить, но свой долг я  выполнил. Государь, Анжу пылает, Турень вот-вот восстанет, Гиень поднимается,  чтобы протянуть ей руку. Монсеньор герцог Анжуйский побуждает запад и юг  Франции к мятежу.    

– И  ему хорошо помогают, не так ли? – воскликнул король.    

– Государь, –  сказал Сен-Люк, поняв, куда клонит король, – ни советы, ни увещания не останавливают  герцога, и господин де Бюсси, несмотря на всю свою настойчивость, не может  излечить вашего брата от того страха, который ваше величество ему внушаете.    

– А, –  сказал Генрих, – так он трепещет, мятежник!    

И  улыбнулся в усы.    

– Разрази  господь! – восхитился Шико, поглаживая подбородок. – Вот ловкий  человек!    

И,  толкнув короля локтем, сказал:    

– Посторонись-ка,  Генрих, я хочу пожать руку господина де Сен-Люка.    

Пример  Шико увлек короля. После того как шут поздоровался с приехавшим, Генрих неторопливым  шагом подошел к своему бывшему другу и положил ему руку на плечо.    

– Добро  пожаловать, Сен-Люк, – сказал он.    

– Ах,  государь, – воскликнул Сен-Люк, целуя королю руку, – наконец-то я  снова нахожу своего любимого господина!    

– Да,  но я тебя не нахожу, – сказал король, – или, во всяком случае, нахожу  таким исхудавшим, мой бедный Сен-Люк, что не узнал бы тебя, пройди ты мимо.    

При этих  словах раздался женский голос.    

– Государь, –  произнес он, – не понравиться вашему величеству – это такое несчастье.    

Хотя  голос был нежным и почтительным, Генрих вздрогнул. Этот голос был ему так же неприятен,  как Августу звук грома.    

– Госпожа  де Сен-Люк! – прошептал он. – А! Правда, я и забыл…    

Жанна  бросилась на колени.    

– Встаньте,  сударыня, – сказал король, – я люблю все, что носит имя Сен-Люка.    

Жанна  схватила руку короля и поднесла к губам. Генрих с живостью отнял ее.    

– Смелей, –  сказал Шико молодой женщине, – смелей, обратите короля в свою веру, вы для  этого достаточно хороши собой, клянусь святым чревом!    

Но  Генрих повернулся к Жанне спиной, обнял Сен-Люка за плечи и пошел с ним в свои  покои.    

– Ну  что, – спросил он, – мир заключен, Сен-Люк?    

– Скажите  лучше, государь, – ответил придворный, – что помилование даровано.    

– Сударыня, –  сказал Шико застывшей в нерешительности Жанне, – хорошая жена не должна  покидать мужа… особенно когда ее муж в опасности.    

И он  подтолкнул Жанну вслед королю и Сен-Люку.    

 Глава XXXIII,    

где речь идет о двух  важных героях этой истории, которых читатель с некоторых пор потерял из виду    

     

В нашей  истории есть один герой, вернее даже два героя, о чьих деяниях и подвигах читатель  вправе потребовать у нас отчета.    

Со  смирением автора старинного предисловия мы спешим предупредить эти вопросы, вся  важность которых нам совершенно очевидна.    

Речь  идет прежде всего о дюжем монахе с лохматыми бровями, толстыми, красными  губами, большими руками, широкими плечами и шеей, становящейся все короче по мере  того, как увеличиваются в размерах его грудь и щеки.    

Речь  идет затем об очень крупном осле с приятно округлыми и раздувшимися боками.    

Монах с  каждым днем все больше напоминает бочонок, подпертый двумя бревнами.    

Осел  смахивает уже на детскую колыбельку, поставленную на четыре веретена.    

Первый  живет в одной из келий монастыря Святой Женевьевы, где всевышний осыпает его  своими милостями.    

Второй  обитает в конюшнях того же монастыря, где перед ним стоит всегда полная кормушка.    

Первый  отзывается на имя Горанфло.    

Второй  должен бы отзываться на имя Панург.    

Оба  наслаждаются, во всяком случае в настоящую минуту, самым большим  благоденствием, о котором только может мечтать любой осел и любой монах.    

Монахи  монастыря Святой Женевьевы окружают своего знаменитого собрата заботами, и,  подобно тому как третьестепенные божества ухаживали за орлом Юпитера, павлином  Юноны и голубками Венеры, святые братья раскармливают Панурга в честь его  господина.    

В кухне  аббатства не угасает очаг, вино из самых прославленных виноградников Бургундии  льется в самые большие бокалы.    

Возвращается  ли миссионер из дальних краев, где он распространял веру Христову, прибывает ли  тайный легат папы с индульгенциями от его святейшества, им обязательно  показывают Горанфло – этот двуединый образ церкви проповедующей и церкви  воинствующей, этого монаха, который владеет словом, как святой Лука, и шпагой,  как святой Павел. Им показывают Горанфло во всем его блеске, то есть во время  пиршества: в столешнице одного из столов сделали выемку для его священного чрева,  а все преисполняются благородной гордости, показывая святому путешественнику,  как Горанфло один заглатывает порцию, которой хватило бы восьми самым ненасытным  едокам монастыря.    

И когда  вновь прибывший вдоволь насладится благоговейным созерцанием этого чуда, приор  складывает молитвенно руки, воздевает глаза к небу и говорит:    

– Какая  замечательная натура! Брат Горанфло не только любит хороший стол, но он еще и  весьма одаренный человек. Вы видите, как он вкушает пищу?! Ах, если бы вы  слышали проповедь, которую он произнес однажды ночью, проповедь, в которой он  предложил себя в жертву ради торжества святой веры! Эти уста глаголют, как уста  святого Иоанна Златоуста,[150]  и поглощают, как уста Гаргантюа.    

Тем не  менее иной раз, посреди всего этого великолепия, на чело Горанфло набегает облачко:  куры и индейки из Мана тщетно благоухают перед его широкими ноздрями, маленькие  фландрские устрицы, тысячу которых он заглатывает играючи, томятся в своих  перламутровых раковинах, бутылки самых разнообразных форм остаются полными,  несмотря на то что пробки из них уже вынуты. Горанфло мрачен, Горанфло не хочет  есть, Горанфло мечтает.    

Тогда по  трапезной проносится шепот, что достойный монах впал в экстаз, как святой Франциск,  или лишился чувств, как святая Тереза, и общее восхищение удваивается.    

Это уже  не монах, это – святой, это уже даже не святой, это – полубог. Иные доходят до  утверждения, что это сам бог во плоти.    

– Тс-с! –  шепчут вокруг. – Не будем нарушать видений брата Горанфло.    

И все  почтительно расходятся.    

Один  приор остается ждать той минуты, когда брат Горанфло подаст какие-либо признаки  жизни. Тогда он приближается к монаху, ласково берет его за руку и уважительно  заговаривает с ним. Горанфло поднимает голову и смотрит на приора бессмысленным  взором.    

Он  возвратился из иного мира.    

– Чем  вы были заняты, достойный брат мой? – спрашивает приор.    

– Я? –  говорит Горанфло.    

– Да,  вы. Вы были чем-то заняты.    

– Да,  отец мой, я сочинял проповедь.    

– Вроде  той, с которой вы так отважно выступили в ночь святой Лиги?    

Каждый  раз, когда ему говорят об этой проповеди, Горанфло оплакивает свою немощь.    

– Да, –  отвечает он, вздыхая, – в том же роде. Ах, какое несчастье, что я не  записал ее.    

– Разве  человек, подобный вам, дорогой брат мой, нуждается в том, чтобы записывать?  Нет, он глаголет по вдохновению свыше. Он разверзает уста, и, поелику слово  божие заключено в нем, уста его изрекают слово божие.    

– Вы  так думаете? – спрашивает Горанфло.    

– Блажен  тот, кто сомневается, – отвечает приор.    

Время от  времени Горанфло, понимающий, что положение обязывает, и к тому же понуждаемый  примером своих предшественников, и в самом деле начинает обдумывать проповедь.    

Что там  Марк Тулий Цезарь, святой Григорий,[151]  святой Августин,[152]  святой Иероним[153]  и Тертуллиан![154]  С Горанфло начнется возрождение духовного красноречия. Rerum novus ordo  nascitur.[155]    

И также  время от времени, по окончании своей трапезы или посредине своего экстаза, Горанфло  встает и, словно подталкиваемый невидимой рукой, идет прямо в конюшни. Придя  туда, он с любовью взирает на ревущего от удовольствия Панурга, затем проводит  своей тяжелой пятерней по густой шерсти, в которой его толстые пальцы  скрываются целиком. Теперь это уже больше чем удовольствие, это – счастье:  Панург уже не ограничивается ревом, он катается по земле.    

Приор и  три-четыре высших монастырских чина обычно сопровождают Горанфло в его прогулках  и пристают к Панургу с разной ерундой: один предлагает ему пирожные, другой –  бисквиты, третий – макароны, как в былые времена те, кто хотел завоевать  расположение Плутона, предлагали медовые пряники Церберу.    

Панург  предоставляет им свободу действий – у него покладистый характер. Он, у которого  не бывает экстазов, кому не надо придумывать проповеди, не надо заботиться о  сохранении за собой иной репутации, чем репутация упрямца, лентяя и сластолюбца,  считает, что ему больше нечего желать и что он самый счастливый из всех ослов.    

Приор  глядит на него с нежностью.    

– Прост  и кроток, – говорит он, – сии добродетели свойственны сильным.    

Горанфло  усвоил, что по-латыни «да» будет «ita». Это его очень выручает: на все, что ему  говорят, он ответствует «ita» с тем самодовольным видом, который неизменно  производит впечатление.    

Поощренный  постоянным согласием Горанфло, приор иногда говорит ему:    

– Вы  слишком много трудитесь, брат мой, это порождает печаль в вашем сердце.    

И  Горанфло отвечает достопочтенному Жозефу Фулону так же, как иной раз Шико  отвечает его величеству Генриху III:    

– Кто  знает?    

– Быть  может, наши трапезы немного тяжелы для вас, – добавляет приор. – Не  угодно ли вам, чтобы мы сменили брата повара? Вы же знаете, дорогой брат:  quoedam saturationes minus succedunt.[156]    

– Ita, –  твердит Горанфло и с новым жаром ласкает своего осла.    

– Вы  слишком много ласкаете вашего Панурга, брат мой, – говорит приор, –  вас снова может одолеть тяга к странствиям.    

– О! –  отвечает на это Горанфло со вздохом.    

По  правде говоря, воспоминание о странствиях и мучит Горанфло. Он, воспринявший  сначала свое изгнание из монастыря как огромное несчастье, открыл затем в этом  изгнании бесчисленные и дотоле неведомые ему радости, источником которых была  свобода.    

И  теперь, в самый разгар своего блаженства, он чувствует, что жажда свободной  жизни, словно червяк, точит его сердце, – свободной жизни вместе с Шико,  веселым собутыльником, с Шико, которого он любит, сам не зная почему, может быть,  потому, что тот время от времени дает ему взбучку.    

– Увы! –  робко замечает молодой монашек, наблюдавший за игрой лица Горанфло. – Я думаю,  вы правы, достопочтенный приор: пребывание в монастыре тяготит преподобного  отца.    

– Не  то чтобы тяготит, – говорит Горанфло, – но я чувствую, что рожден для  жизни в борьбе, для политических выступлений на площадях, для проповедей на  улицах.    

При этих  словах глаза Горанфло вспыхивают: он вспоминает об яичницах Шико, об анжуйском  вине мэтра Клода Бономе, о нижней зале «Рога изобилия».    

Со  времени вечера Лиги или, вернее, с утра следующего после него дня, когда  Горанфло возвратился в свой монастырь, ему не разрешали выходить на улицу. С  тех пор как король объявил себя главой Союза, лигисты удвоили свою  осторожность.    

Горанфло  был так прост, что ему даже в голову не пришло воспользоваться своим положением  и заставить отворить себе двери.    

Ему  сказали:    

– Брат,  выходить запрещено.    

И он не  выходил.    

Не  оставалось больше сомнений относительно того, что за внутренний огонь снедает  Горанфло, отравляя ему счастье монастырской жизни.    

Поэтому,  видя, что печаль его со дня на день растет, приор однажды утром сказал монаху:    

– Дражайший  брат, никто не имеет права подавлять свое призвание. Ваше – состоит в том,  чтобы сражаться за Христа. Так идите же, выполняйте миссию, возложенную на вас  всевышним, но только берегите вашу драгоценную жизнь и возвращайтесь обратно к  великому дню.    

– Какому  великому дню? – спросил Горанфло, поглощенный своей радостью.    

– К  дню Праздника святых даров.    

– Ita! –  произнес монах с чрезвычайно умным видом. – Но, – добавил он, –  дайте мне немного денег для того, чтобы я, как подобает христианину, черпал  вдохновение в раздаче милостыни.    

Приор  поспешил отправиться за большим кошельком, который он и раскрыл перед Горанфло.  Горанфло запустил в него свою пятерню.    

– Вот  увидите, сколько пользы принесу я монастырю, – сказал он и спрятал в  огромный карман своей рясы то, что почерпнул в кошельке приора.    

– У  вас есть текст для проповеди, не правда ли, дражайший брат? – спросил  Жозеф Фулон.    

– Разумеется.    

– Поверьте  его мне.    

– Охотно,  но только вам одному.    

Приор  подошел поближе и, исполненный внимания, подставил Горанфло свое ухо.    

– Слушайте.    

– Я  слушаю.    

– Цеп,  бьющий зерно, бьет себя самого, – шепнул Горанфло.    

– Замечательно!  Прекрасно! – вскричал приор.    

И  присутствующие, разделяя на веру восхищение достопочтенного Жозефа Фулона, повторили  вслед за ним: «Замечательно, прекрасно!»    

– А  теперь я могу идти, отец мой? – смиренно спросил Горанфло.    

– Да,  сын мой, – воскликнул почтенный аббат, – ступайте и следуйте путем  господним.    

Горанфло  распорядился оседлать Панурга, взобрался на него с помощью двух могучих монахов  и около семи часов вечера выехал из монастыря.    

Это было  как раз в тот день, когда Сен-Люк возвратился в Париж. Город был взбудоражен  известиями, полученными из Анжу.    

Горанфло  проехал по улице Сент-Этьен и только успел свернуть направо и миновать монастырь  якобинцев, как внезапно Панург весь задрожал: чья-то мощная рука тяжело  опустилась на его круп.    

– Кто  там? – воскликнул испуганный Горанфло.    

– Друг, –  ответил голос, показавшийся Горанфло знакомым.    

Горанфло  очень хотелось обернуться, но, подобно морякам, которые каждый раз, когда они  выходят в море, вынуждены заново приучать свои ноги к бортовой качке, Горанфло  каждый раз, когда он садился на своего осла, должен был затрачивать некоторое  время на то, чтобы обрести равновесие.    

– Что  вам надо? – сказал он.    

– Не  соблаговолите ли вы, почтенный брат, – ответил голос, – указать мне  путь к «Рогу изобилия»?    

– Разрази  господь! – вскричал Горанфло в полном восторге. – Да это господин  Шико собственной персоной!    

– Он  самый, – откликнулся гасконец, – я шел к вам в монастырь, мой дорогой  брат, и увидел, что вы выезжаете оттуда. Некоторое время я следовал за вами,  боясь, что выдам себя, если заговорю. Но теперь, когда мы совсем одни, я к  вашим услугам. Здорово, долгополый! Клянусь святым чревом, ты, по-моему,  отощал.    

– А  вы, господин Шико, вы, по-моему, округлились, даю честное слово.    

– Я  думаю, мы оба льстим друг другу.    

– Но  что такое вы несете, господин Шико? – поинтересовался монах. – Ноша у  вас как будто порядком тяжелая.    

– Это  задняя часть оленя, которую я стащил у его величества, – ответил  гасконец, – мы сделаем из нее жаркое.    

– Дорогой  господин Шико! – возопил монах. – А под другой рукой у вас что?    

– Бутылка  кипрского вина, которую один король прислал моему королю.    

– Покажите-ка, –  сказал Горанфло.    

– Это  вино как раз по мне, я его очень люблю, – сказал Шико, распахивая свой  плащ, – а ты, святой брат?    

– О!  О! – воскликнул Горанфло, увидев два нежданных дара, и от восторга так  запрыгал на своем скакуне, что у Панурга подкосились ноги. – О! О!    

На  радостях монах воздел к небу руки и голосом, от которого задрожали оконные  стекла по обе стороны улицы, запел песню. Панург аккомпанировал ему своим ревом.    

     

Прелестно  музыка играет,    

Но  звукам только слух мой рад.    

У  розы нежный аромат,    

Но  жажды он не утоляет.    

И  досягаем только глазу    

Небес  сияющий покров…    

Вино  всем угождает сразу:    

Желудку,  уху, носу, глазу,    

С  вином я обойтись готов    

Без  неба, музыки, цветов.    

     

В первый  раз почти за целый месяц Горанфло пел.    

 Глава XXXIV    

О том, как три главных  героя этой истории совершили путешествие из Меридора в Париж    

     

Предоставим  двум друзьям войти в кабачок «Рог изобилия», куда, как вы помните, Шико всегда  приводил монаха по соображениям, о важности коих Горанфло даже и не подозревал,  и возвратимся к господину де Монсоро, которого несут на носилках по дороге из  Меридора в Париж, и к Бюсси, покинувшему Анжер с намерением следовать тем же  путем.    

Всадник  на хорошем коне не только без труда может догнать людей, идущих пешком, он еще  рискует обогнать их.    

Так и  случилось с Бюсси.    

Шел к  концу май, и было очень жарко, особенно в полдень.    

По этой  причине граф де Монсоро приказал сделать привал в небольшом леске по дороге. И  так как ему хотелось, чтобы герцог Анжуйский узнал об его отъезде по  возможности позже, он позаботился увести вместе с собой в чащу – переждать там  самое жаркое время – всех тех, кто сопровождал его. Одна из лошадей была  навьючена припасами, таким образом, можно было позавтракать, не прибегая к  услугам трактира.    

Как раз  в это время Бюсси и проехал мимо путешественников.    

Само  собой разумеется, что по дороге он не забывал осведомляться, не видели ли здесь  лошадей, всадников и крестьян с носилками.    

До  деревни Дюрталь получаемые им сведения были самыми определенными и удовлетворительными.  Поэтому, уверенный, что Диана находится впереди него, Бюсси пустил своего коня  шагом, и на каждом пригорке вставал на стременах, пытаясь разглядеть вдали  небольшой отряд, в погоню за которым он отправился.    

Но,  совершенно неожиданно для молодого человека, сведения перестали к нему  поступать. Люди, попадавшиеся навстречу, никого не видели, и, доехав до околицы  Ла-Флеш, он пришел к убеждению, что не отстает, а опережает, предшествует,  вместо того чтобы следовать сзади.    

Тогда он  вспомнил про лесок, встреченный по дороге, и понял, почему конь его заржал, когда  они въехали в этот лес, и стал принюхиваться к воздуху своими дымящимися  ноздрями.    

Бюсси  тут же принял решение: остановился у самого скверного на вид кабака и,  убедившись, что лошадь его ни в чем не нуждается – он меньше заботился о себе  самом, чем о своем коне, силы которого могли еще понадобиться, – уселся  возле окна, не забыв укрыться за какой-то тряпкой, заменявшей здесь занавеску.    

Бюсси  облюбовал это подобие вертепа главным образом потому, что оно было расположено  напротив лучшей гостиницы города, где, как он полагал, должен был, вне всякого  сомнения, остановиться Монсоро.    

Молодой  человек рассчитал верно. Около четырех часов дня к воротам гостиницы прибыл  гонец.    

А через  полчаса появился весь отряд. Он состоял, если говорить о главных персонажах, из  графа, графини, Реми и Гертруды; но в него входили и статисты: восемь  носильщиков, сменявшиеся через каждые пять лье.    

Гонца  послали подготовить замену для этих носильщиков.    

Монсоро  слишком ревновал, чтобы не быть щедрым, поэтому, несмотря на всю необычность  такого способа передвижения, путешествие проходило без препятствий и задержек.    

Главные  персонажи один за другим вошли в гостиницу. Диана шла последней, и Бюсси показалось,  что она беспокойно оглядывается вокруг. Первым его побуждением было выглянуть  из окна, но у него хватило мужества сдержать свой порыв. Неосторожность могла  их погубить.    

Стемнело.  Бюсси надеялся, что вечером выйдет Реми или Диана появится в одном из окон. Он  закутался в плащ и занял наблюдательный пост на улице.    

Так он  прождал до девяти часов вечера. В десять из гостиницы вышел гонец.    

Пять  минут спустя к воротам подошли восемь человек, четверо из них скрылись в  гостинице.    

«О! –  сказал себе Бюсси. – Неужели они проведут ночь в пути? Это было бы  блестящей идеей со стороны господина де Монсоро».    

И в  самом деле, все подтверждало его предположение: ночь была тихая, небо усеяно  звездами, дул ласковый и ароматный ветерок, один из тех, которые кажутся нам  дыханием обновленной земли.    

Первыми  из ворот гостиницы появились носилки. Потом выехали верхом на конях Диана, Реми  и Гертруда.    

Диана  опять стала внимательно оглядываться вокруг, но тут ее позвал граф, и она была  вынуждена подъехать к носилкам.    

Четыре  запасных носильщика зажгли факелы и пошли по обе стороны дороги.    

– Отлично, –  сказал Бюсси, – даже если бы я сам подготавливал этот поход, ничего  лучшего я бы не смог придумать.    

И он  возвратился в свой кабак, оседлал коня и отправился вслед за отрядом.    

На этот  раз он не рисковал ошибиться дорогой или потерять отряд из виду: горящие факелы  ясно показывали путь, по которому двигался Монсоро.    

Граф ни  на минуту не отпускал Диану от себя. Он беседовал с ней или, скорее, читал ей  наставления.    

Посещение  оранжереи было предметом неисчерпаемых попреков и множества язвительных  вопросов.    

Реми и  Гертруда дулись друг на друга, или, вернее, Реми мечтал, а Гертруда дулась на  него.    

Разлад  этот объяснялся очень просто: с тех пор как Диана полюбила Бюсси, Реми больше  не видел для себя необходимости любить Гертруду.    

Итак,  отряд продвигался вперед, одни пререкались, другие дулись друг на друга, когда  Бюсси, следовавший за кавалькадой на таком расстоянии, чтобы его не заметили,  внезапно, желая привлечь внимание Реми, свистнул в серебряный свисток, которым  он обычно призывал слуг в своем дворце на улице Гренель-Сент-Оноре.    

Звук у  свистка был резкий и громкий.    

Когда он  проносился с одного конца дома в другой, на него откликались и люди, и животные,  и птицы.    

Мы говорим:  животные и птицы, ибо Бюсси, как все сильные мужчины, любил натаскивать боевых  псов, выезжать неукротимых коней и обучать диких соколов.    

При  звуке этого свистка приходили в беспокойство собаки в своих псарнях, лошади в  своих конюшнях, соколы на своих жердочках.    

Реми  тотчас же узнал его. Диана вздрогнула и посмотрела на молодого лекаря, тот  утвердительно кивнул.    

Затем он  подъехал к Диане с левой стороны и прошептал:    

– Это  он.    

– Что  там? – спросил Монсоро. – Кто это с вами разговаривает, сударыня?    

– Со  мной? Никто, сударь.    

– Как  же никто? Я видел тень, промелькнувшую возле вас, и слышал голос.    

– Этот  голос, – сказала Диана, – голос господина Реми. Вы и к господину Реми  меня ревнуете?    

– Нет.  Но я люблю, когда говорят громко. Это меня развлекает.    

– Однако  есть вещи, которые нельзя говорить в присутствии господина графа, –  вмешалась Гертруда, приходя на помощь своей госпоже.    

– Почему?    

– По  двум причинам.    

– Каким?    

– Во-первых,  потому, что можно сказать что-нибудь неинтересное для господина графа,  во-вторых, – что-нибудь, слишком уж для него интересное.    

– А  к какому разряду относилось то, что господин Реми сказал графине?    

– К  разряду того, что слишком интересно господину графу.    

– Что  сказал вам Реми, сударыня? Я хочу знать.    

– Я  сказал, господин граф, что, если вы будете так неистовствовать, вы скончаетесь  раньше, чем мы проделаем треть пути.    

Можно  было заметить в зловещем отблеске факелов, как лицо Монсоро сделалось бледным,  словно у мертвеца. Диана, задумчивая и трепещущая, молчала.    

– Он  ждет вас позади, – сказал ей едва слышно Реми. – Придержите немного  вашу лошадь. Он подъедет к вам.    

Реми  говорил так тихо, что Монсоро расслышал только бормотание; он сделал усилие,  закинул голову назад и увидел едущую за ним Диану.    

– Еще  одно такое движение, господин граф, – сказал Реми, – и я не поручусь,  что у вас не откроется кровотечение.    

С  некоторых пор Диана стала храброй, любовь породила в ней дерзость, которую  всякая подлинно влюбленная женщина обычно простирает за пределы разумного. Она  отъехала назад и принялась ждать.    

В то же  мгновение Реми соскочил с лошади, дал Гертруде подержать поводья и подошел к  носилкам, чтобы отвлечь больного.    

– Поглядим  наш пульс, – сказал он, – готов поспорить, что у нас жар.    

Через  пять секунд Бюсси был возле Дианы.    

Молодые  люди не нуждались в словах, чтобы объясняться. На несколько мгновений они застыли  в нежном объятии.    

– Вот  видишь, – сказал Бюсси, первым нарушая молчание, – ты уехала, и я еду  за тобой.    

– О!  Все дни мои будут прекрасны, Бюсси, а ночи – исполнены покоя, если я буду  всегда знать, что ты где-то рядом.    

– Но  днем он нас увидит.    

– Нет,  ты будешь ехать в отдалении, и только я одна буду видеть тебя, мой Луи. На  поворотах дороги, на вершинах пригорков перо твоего берета, вышивка твоего  плаща, твой платок, вьющийся в воздухе, станут разговаривать со мной от твоего  имени – все скажет мне, что ты меня любишь. Если на закате дня или в синем  тумане, опускающемся на долину, я увижу, как твой милый призрак склоняет голову  и шлет мне нежный вечерний поцелуй, я буду счастлива, очень счастлива!    

– Говори,  говори еще, моя любимая Диана, ты сама не понимаешь, какая музыка в твоем  нежном голосе.    

– Если  же мы будем путешествовать ночью, а так будет случаться часто, ведь Реми сказал  ему, что ночная прохлада полезна для ран, если мы будем путешествовать ночью,  тогда я, как сегодня, буду время от времени отставать и смогу заключить тебя в  объятия, смогу выразить тебе коротким прикосновением руки все, что я передумала  о тебе за день.    

– О!  Как я тебя люблю! Как я тебя люблю! – прошептал Бюсси.    

– Знаешь, –  сказала Диана, – мне кажется, наши души так крепко связаны, что, даже отделенные  друг от друга расстоянием, не говоря друг с другом, не видя друг друга, мы все  равно будем счастливы, ибо будем думать друг о друге.    

– О  да! Но видеть тебя, но держать тебя в своих объятиях, о Диана, Диана!    

Лошади  ласкались одна к другой, встряхивая украшенными серебром поводьями, а влюбленные  сжимали друг друга в объятиях, забыв обо всем на свете.    

Внезапно  раздался голос, который заставил их обоих вздрогнуть: Диану – от страха, Бюсси  – от гнева.    

– Госпожа  Диана, – кричал этот голос, – где вы? Отвечайте, госпожа Диана.    

Этот  крик пронзил воздух, как зловещее заклинание.    

– Ах!  Это он, это он! Я о нем и забыла, – прошептала Диана. – Это он, я  грезила! О, какой чудесный сон и какое страшное пробуждение!    

– Послушай, –  воскликнул Бюсси, – послушай, Диана, вот мы опять вместе. Скажи слово, и  никто тебя не сможет больше отнять у меня. Бежим, Диана. Что нам мешает бежать?  Погляди: перед нами простор, счастье, свобода! Одно слово – и мы уедем! Одно  слово – и, потерянная для него, ты станешь моей навеки.    

И  молодой человек ласково удерживал ее.    

– А  мой отец? – спросила Диана.    

– Когда  барон узнает, что я люблю тебя… – прошептал он.    

– Да  что ты! – вырвалось у Дианы. – Ведь он – отец.    

Эти  слова отрезвили Бюсси.    

– Ничего  против твоей воли, милая Диана, – сказал он, – приказывай, я  повинуюсь.    

– Послушай, –  сказала Диана, вытягивая руку, – наша судьба там. Будем сильнее демона, который  нас преследует. Не бойся ничего, и ты увидишь, умею ли я любить.    

– Бог  мой, значит, мы должны расстаться! – прошептал Бюсси.    

– Графиня,  графиня! – кричал голос. – Отвечайте, или я соскочу с проклятых  носилок, хотя бы это мне стоило жизни.    

– Прощай, –  сказала Диана, – прощай; он сделает, как говорит, и убьет себя.    

– Ты  его жалеешь?    

– Ревнивец, –  ответила она с прелестным выражением и милой улыбкой.    

И Бюсси  отпустил ее.    

В два  скачка Диана догнала носилки. Граф был в полубессознательном состоянии.    

– Остановитесь! –  прошептал он. – Остановитесь!    

– Проклятие! –  сказал Реми. – Не останавливайтесь! Он сошел с ума. Если он хочет убить себя,  пусть убивает.    

И  носилки продолжали двигаться вперед.    

– Но  кого вы зовете? – спросила графа Гертруда. – Госпожа здесь, возле  меня. Подъезжайте сюда, сударыня, и ответьте ему, господин граф бредит, это  ясно.    

Диана,  не произнося ни слова, въехала в круг света, падающего от факелов.    

– Ах! –  сказал выбившийся из сил Монсоро. – Где вы были?    

– Где  же мне быть, сударь, если не позади вас?    

– Рядом  со мной, сударыня, рядом со мной. Не покидайте меня.    

У Дианы  не было больше никакого предлога, чтобы оставаться позади. Она знала, что Бюсси  следует за ней. Если ночь будет лунной, она сможет его видеть.    

Прибыли  к месту остановки.    

Монсоро  отдохнул несколько часов и пожелал отправиться дальше.    

Он  спешил не в Париж попасть, а удалиться от Анжера.    

Время от  времени описанная нами выше сцена возобновлялась.    

Реми  тихонько бурчал:    

– Хоть  бы он задохся от ярости, тогда честь лекаря была бы спасена.    

Но  Монсоро не умер. Напротив того, на десятый день он прибыл в Париж, чувствуя  себя значительно лучше.    

Решительно,  Одуэн был очень умелым врачом, более умелым, чем это хотелось бы ему самому.    

За те  десять дней, что длилось путешествие, Диане удалось силою своей любви  преодолеть гордыню Бюсси.    

Она  уговорила его явиться к Монсоро и извлечь все выгоды из дружбы, в которой его  заверял граф.    

Предлог  для визита был самый простой: здоровье графа.    

Реми  лечил мужа и передавал записки жене.    

– Эскулап  и Меркурий, – говорил он, – по совместительству.    

 Глава XXXV    

О том, как посол  герцога Анжуйского прибыл в Париж, и о приеме, который ему там оказали    

     

Время  шло, а ни Екатерина, ни герцог Анжуйский не появлялись в Лувре, и слухи о  распре между братьями становились все настойчивее и многочисленнее.    

Король  не получал никаких известий от своей матери, и вместо того чтобы решить,  согласно пословице: «Нет новостей – хорошие новости», он, напротив, говорил  себе, покачивая головой:    

– Нет  новостей – плохие новости.    

А  миньоны добавляли:    

– Франсуа,  слушаясь дурных советов, должно быть, не отпускает вашу матушку.    

«Франсуа,  слушаясь дурных советов…»  Действительно, вся политика странного царствования Генриха III и трех  предшествующих царствований сводилась к этому.    

Дурных  советов послушался король Карл IX, когда он пусть не приказал, но, во всяком случае,  разрешил устроить Варфоломеевскую ночь. Дурных советов послушался Франциск II,  когда он дал распоряжение об Амбуазской резне.    

Дурных  советов послушался отец этого вырождающегося семейства, Генрих II, когда отправил  на костер столько еретиков и заговорщиков, прежде чем его самого убил  Монтгомери; последний, как говорят, тоже послушался дурных советов, поэтому-то  его копье и угодило столь неудачно прямо под забрало королевского шлема.    

Никто не  осмелился сказать Генриху III:    

– В  жилах вашего брата течет дурная кровь, он хочет, как это повелось в вашем роду,  лишить вас трона, постричь вас в монахи или отравить. Он хочет поступить с вами  так же, как вы поступили с вашим старшим братом и как ваш старший брат поступил  со своим, – так, как ваша мать всех вас научила поступать друг с другом.    

Нет,  король тех времен, и в особенности король XVI века, почел бы эти слова за  оскорбление, ибо в те времена король был человеком. Только цивилизации удалось  превратить его в такую копию господа бога, как Людовик XIV, или такой безответственный  миф, как конституционный король.    

Поэтому  миньоны и говорили Генриху III:    

– Государь,  вашему брату дают дурные советы.    

И  поскольку лишь один-единственный человек и по праву и по уму мог советовать  герцогу Анжуйскому, то вокруг Бюсси собирались тучи, с каждым днем все более  тяжелые, готовые разразиться грозой.    

Уже на  гласных советах обсуждали средства устрашения врага, а на советах тайных – средства  его уничтожения, когда распространился слух, что герцог Анжуйский направил к  королю своего посла.    

Откуда  взялся такой слух? Кто его породил? Кто его пустил? Кто распространил?    

Ответить  на этот вопрос так же нелегко, как объяснить, откуда возникают воздушные вихри  над землей, пылевые вихри над полями, шумовые вихри над улицами и площадями  города.    

Некий  злой дух снабжает крыльями определенного рода слухи и выпускает их в пространство,  словно орлов.    

Когда  слух, о котором мы упомянули, дошел до Лувра, он вызвал там всеобщий переполох.    

Король  побледнел от гнева, а придворные, повторяя, как всегда в преувеличенном виде,  чувства своего господина, посинели.    

Кругом  слышались клятвы.    

Трудно  было бы перечислить здесь все эти клятвы, но, среди прочего, клялись в том,  что:    

если  посол – старик, над ним потешатся, поглумятся, а потом отправят его в Бастилию;    

если он  молод, он будет разрублен пополам, изрешечен пулями, изрезан на мелкие кусочки,  которые разошлют по всем провинциям Франции как свидетельство королевского  гнева.    

А  миньоны, по своему обыкновению, принялись натачивать рапиры и упражняться в  фехтовании и в метании кинжала. Шико предоставил своим шпаге и кинжалу лежать в  ножнах и погрузился в глубокие размышления.    

Король,  видя Шико в раздумиях, вспомнил, что однажды, в некоем трудном вопросе, который  потом прояснился, Шико оказался одного мнения с королевой-матерью, а  королева-мать была права.    

Он  понял, что в Шико воплощена мудрость королевства, и обратился с вопросами к  Шико.    

– Государь, –  ответил тот, после зрелого размышления, – либо монсеньор герцог Анжуйский  направил к вам посла, либо он его к вам не направил.    

– Клянусь  богом, – сказал король, – стоило тебе сидеть подперев щеку кулаком,  чтобы придумать эту прекрасную дилемму.    

– Терпение,  терпение, как говорит на языке мэтра Макиавелли ваша августейшая матушка, да  хранит ее бог! Терпение.    

– Ты  видишь, оно у меня есть, – сказал король, – раз я тебя слушаю.    

– Если  он направил к вам посла, значит, он считает, что может так поступить. Если он  считает, что может так поступить, а он – воплощенная осторожность, значит, он  чувствует себя сильным. Если он чувствует себя сильным, надо его опасаться.  Отнесемся с уважением к сильным. Обманем их, но не будем играть с ними. Примем  их посла и заверим его, что мы ему рады до смерти. Это ни к чему не обязывает.  Вы помните, как ваш брат поцеловал славного адмирала Колиньи, когда тот явился  в качестве посла от гугенотов? Гугеноты тоже считали себя силой.    

– Значит,  ты одобряешь политику моего брата Карла Девятого?    

– Отнюдь,  поймите меня правильно, я привожу пример и добавляю: если позже мы найдем  способ, не способ наказать беднягу герольда, гонца, слугу или посла, а способ  схватить за шиворот господина, вдохновителя, главу – великого и достославного  принца, монсеньора герцога Анжуйского, настоящего и единственного виновника,  разумеется, вместе с тройкой Гизов, и заточить его в крепость более надежную,  чем Лувр, о, государь, давайте это сделаем.    

– Вступление  недурное, – сказал Генрих III.    

– Чума  на твою голову, а у тебя неплохой вкус, сын мой, – ответил Шико. –  Так я продолжаю.    

– Валяй!    

– Но  если он не направил к тебе посла, зачем ты разрешаешь мекать своим друзьям?    

– Мекать?!    

– Ты  прекрасно понимаешь. Я сказал бы «рычать», если бы существовала хоть малейшая  возможность принять их за львов. Я говорю «мекать»… потому что… Послушай,  Генрих, ведь действительно, просто тошно глядеть, как эти молодцы, бородатые,  что обезьяны из твоего зверинца, словно маленькие, занимаются игрой в  привидения и стараются напугать людей криком: «У-у! У-у-у!» А то ли еще будет,  если герцог Анжуйский никого к тебе не послал! Они вообразят, что это из-за  них, и станут считать себя важными птицами.    

– Шико,  ты забываешь, что люди, о которых ты говоришь, мои друзья, мои единственные  друзья.    

– Хочешь  проиграть мне тысячу экю, о мой король? – сказал Шико.    

– Ну!    

– Ты  поставишь на то, что эти люди сохранят тебе верность при любом испытании, а я –  на то, что трое из четырех будут принадлежать мне душой и телом уже к  завтрашнему вечеру.    

Уверенность,  с которой говорил Шико, заставила короля, в свою очередь, задуматься. Он ничего  не ответил.    

– Ага, –  сказал Шико, – теперь и ты призадумался, теперь и ты подпер кулачком свою  прелестную щечку. А ты башковитее, чем я думал, сын мой, вот ты уже и почуял,  где правда.    

– Ну  так что же ты мне советуешь?    

– Мой  король, я советую тебе ждать. В этом слове заключена половина мудрости царя Соломона.[157] Если  к тебе прибудет посол, делай приятное лицо, если никто не прибудет, делай что хочешь,  но, во всяком случае, будь признателен за это своему брату, которого не стоит,  поверь мне, приносить в жертву твоим бездельникам. Какого черта! Он большой мерзавец,  я знаю, но он Валуа. Убей его, если тебе это нужно, но, ради чести имени, не  позорь его, с этим он и сам вполне успешно справляется.    

– Ты  прав, Шико.    

– Вот  еще один урок, которым ты мне обязан. Счастье твое, что мы не считаем. А теперь  отпусти меня спать. Генрих. Восемь дней тому назад я был вынужден спаивать  одного монаха, а когда мне приходится заниматься такими упражнениями, я потом  целую неделю пьян.    

– Монаха?  Не тот ли это достойный брат из монастыря Святой Женевьевы, о котором ты мне  уже говорил?    

– Тот  самый. Ты еще ему аббатство пообещал.    

– Я?    

– Разрази  господь! Это самое малое, что ты можешь для него сделать после того, что он сделал  для тебя.    

– Значит,  он все еще предан мне?    

– Он  тебя обожает. Кстати, сын мой…    

– Что?    

– Через  три недели Праздник святых даров.    

– Ну  и что?    

– Я  надеюсь, ты удивишь нас какой-нибудь хорошенькой небольшой процессией.    

– Я  всехристианнейший король, и мой долг подавать народу пример благочестия.    

– И  ты, как всегда, сделаешь остановки в четырех больших монастырях Парижа?    

– Как  всегда.    

– Аббатство  Святой Женевьевы входит в их число, правда?    

– Разумеется,  я рассчитываю посетить его вторым.    

– Добро.    

– А  почему ты спрашиваешь об этом?    

– Просто  так. Я, как тебе известно, любопытен. Теперь я знаю все, что хотел знать. Спокойной  ночи, Генрих.    

В эту  минуту, когда Шико уже расположился соснуть, в Лувре поднялось страшное волнение.    

– Что  там за шум? – спросил король.    

– Нет,  решительно, Генрих, мне не суждено поспать!    

– Ну  так что же там?    

– Сын  мой, сними мне комнату в городе, или я покидаю свою службу. Слово чести, жить в  Лувре становится невозможно.    

В это  время вошел капитан гвардии. Вид у него был очень растерянный.    

– В  чем дело? – спросил король.    

– Государь, –  ответил капитан, – к Лувру приближается посол монсеньора герцога Анжуйского.    

– Он  со свитой? – спросил король.    

– Нет,  один.    

– Тогда  ему надо оказать вдвойне хороший прием, Генрих, потому что он храбрец.    

– Хорошо, –  сказал король, пытаясь принять спокойный вид, хотя мертвенная бледность лица  выдавала его. – Хорошо, пусть весь мой двор соберется в большой зале, а  меня пусть оденут в черное: когда имеешь несчастье разговаривать со своим  братом через посла, надо иметь похоронный вид.    

 Глава XXXVI,    

которая является всего  лишь продолжением предыдущей, сокращенной автором по случаю новогодних  праздников    

     

В  парадной зале возвышался трон Генриха III.    

Вокруг  него шумно толпились возбужденные придворные.    

Король  уселся на трон грустный, с нахмуренным челом.    

Все  глаза были устремлены на галерею, откуда капитан гвардии должен был ввести посла.    

– Государь, –  сказал Келюс, склонившись к уху короля, – знаете, как зовут этого посла?    

– Нет,  что мне в его имени?    

– Государь,  его зовут господин де Бюсси. Разве оскорбление от этого не становится в три раза  сильнее?    

– Я  не вижу, в чем тут оскорбление, – сказал Генрих, стараясь сохранить  хладнокровие.    

– Быть  может, ваше величество и не видит, – сказал Шомберг, – но мы-то, мы  прекрасно видим.    

Генрих  ничего не ответил. Он чувствовал, как вокруг трона кипят гнев и ненависть, и в  душе поздравлял себя, что сумел воздвигнуть между собой и своими врагами два  таких мощных защитных вала.    

Келюс,  попеременно то бледнея, то краснея, положил обе руки на эфес своей рапиры.    

Шомберг  снял перчатки и наполовину вытащил кинжал из ножен.    

Можирон  взял свою шпагу из рук пажа и пристегнул ее к поясу.    

Д’Энернон  подкрутил кончики усов до самых глаз и пристроился за спинами товарищей.    

Что  касается Генриха, то он напоминал охотника, который слышит, как его собаки  рычат на кабана: предоставляя своим фаворитам полную свободу действий, сам он  только улыбался.    

– Введите, –  сказал он.    

При этих  словах в зале воцарилась мертвая тишина. Казалось, можно было услышать, как в  этой тишине глухо рокочет гнев короля.    

И тут в  галерее раздались уверенные шаги и гордое позвякивание шпор о плиты пола.    

Вошел  Бюсси с высоко поднятой головой и спокойным взглядом, держа в руке шляпу.    

Надменный  взор молодого человека не остановился ни на одном из тех, кто окружал короля.    

Бюсси  прошел прямо к Генриху, отвесил глубокий поклон и стал ждать вопросов. Он стоял  перед троном гордо, но то была особая гордость, гордость дворянина, в ней не  было ничего оскорбительного для королевского величия.    

– Вы  здесь, господин де Бюсси? Я вас полагал в дебрях Анжу.    

– Государь, –  сказал Бюсси, – я действительно был там, но, как вы видите, меня уже там  нет.    

– Что  же привело вас в нашу столицу?    

– Желание  принести дань моего глубочайшего почтения вашему величеству.    

Король и  миньоны переглянулись, было очевидно, что они ждали иного от несдержанного  молодого человека.    

– И…  ничего более? – довольно высокомерно спросил король.    

– Я  прибавлю к этому, государь, что мой господин, его высочество монсеньор герцог Анжуйский,  приказал мне присоединить его изъявления почтения к моим.    

– И  герцог ничего другого вам не сказал?    

– Он  сказал мне, что вот-вот должен выехать с королевой-матерью в Париж и хочет,  чтобы ваше величество знали о возвращении одного из ваших самых верных  подданных.    

Король,  почти задохнувшийся от изумления, не смог продолжать свой допрос.    

Шико  воспользовался этим перерывом и подошел к послу.    

– Здравствуйте,  господин де Бюсси, – сказал он.    

Бюсси  обернулся, удивленный, что в этой толпе у него мог найтись друг.    

– А!  Господин Шико, приветствую вас от всего сердца, – ответил он. – Как  поживает господин де Сен-Люк?    

– Отлично.  Он сейчас прогуливается возле вольеров вместе со своей супругой.    

– Это  все, что вы должны были сказать мне, господин де Бюсси? – спросил король.    

– Да,  государь, если есть еще какие-нибудь важные новости, монсеньор герцог Анжуйский  будет иметь честь сообщить их вам лично.    

– Прекрасно, –  сказал король.    

И, молча  встав с трона, он спустился по его двум ступеням.    

Аудиенция  окончилась, толпа придворных рассеялась.    

Бюсси  заметил уголком глаза, что четверо миньонов окружили его и как бы замкнули в живое  кольцо, исполненное напряжения и угрозы.    

В углу  залы король тихо беседовал со своим канцлером.