1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    Было пять часов дня; я поднялся в красную комнату и стал  ждать  наступления  ночи.    

    Пока я ждал там, все, что я целый год  повторял  себе  в  безысходной тревоге,  представилось мне еще более грозным.    

    Этот корсиканец объявил мне кровную месть; он последовал за  мной  из Нима в  Париж, он спрятался в саду и ударил меня кинжалом. И этот  корсиканец видел,  как я рыл могилу, как хоронил младенца; он мог узнать,  кто вы такая; быть  может, он это узнал... Что, если он когданибудь  заставит вас заплатить за  сохранение ужасной тайны?.. Для него  это  будет  самой сладкой местью, когда  он узнает, что не убил меня своим кинжалом. Поэтому необходимо было, на всякий  случай, как можно  скорее  уничтожить  все следы прошлого, уничтожить все его  вещественные улики, достаточно  того, что оно всегда будет живо в моей памяти.    

    Вот для чего я уничтожил договор, для чего прискакал  сюда  и  теперь ждал в  этой комнате.    

    Наступила ночь; я ждал, чтобы совсем стемнело; я сидел без света,  от порывов  ветра колыхались драпировки, и мне за ними мерещились притаившиеся шпионы; я поминутно  вздрагивал, за спиной у меня стояла кровать, мне чудились ваши стоны, и я  боялся обернуться. В этом безмолвии  я  слышал, как бьется мое сердце; оно  билось так сильно, что,  казалось,  моя  рана снова откроется; наконец, один за  другим замерли все звуки в селенье.  Я понял, что мне больше нечего опасаться,  что никто не увидит и не услышит меня, и я решился спуститься в сад.    

    Знаете, Эрмина, я не трусливей других. Но когда я снял висевший у меня на груди  ключик от лестницы, который нам обоим был так дорог и  который вы привесили к  золотому кольцу, когда я открыл дверь и  увидел,  как длинный белый луч луны,  скользнув в окно, стелется  по  витым  ступеням, словно привидение, я схватился  за стену и чуть не  закричал;  мне  казалось, что я схожу с ума.    

    Наконец, мне удалось овладеть собой. Я начал медленно  спускаться;  я не мог  только побороть странную дрожь в коленях. Я цеплялся  за  перила, иначе я упал  бы.    

    Я добрался до нижней двери; за нею оказался  заступ,  прислоненный  к стене. У  меня был с собой потайной фонарь; дойдя до середины лужайки,  я остановился и  зажег его, потом пошел дальше.    

    Был конец ноября, сад стоял оголенный, деревья, словно скелеты,  протягивали  длинные, иссохшие руки, опавшие листья и песок шуршали  у  меня под ногами.    

    Такой ужас сжимал мое сердце, что, Подходя к рощице, я вынул из  кармана  пистолет и взвел курок. Мне все время мерещилось, что из-за  ветвей выглядывает  корсиканец.    

    Я осветил кусты потайным фонарем; там никого не было. Я огляделся:  я был  совсем один; ни один звук не нарушал безмолвия, только сова  кричала  пронзительно и зловеще, словно взывая к призракам ночи.    

    Я повесил фонарь на раздвоенную ветку, которую заметил еще в  прошлом году как  раз над тем местом, где я тогда выкопал могилу.    

    За лето здесь выросла густая трава, а осенью никто ее не  косил.  Все же мне  бросилось в глаза одно место, не такое заросшее;  было  очевидно, что я копал  тогда именно здесь. Я принялся за работу.    

    Наступила, наконец, минута, которой я ждал уже больше года!    

    Зато как я надеялся, как старательно рыл, как исследовал каждый комок дерна,  когда мне казалось, что заступ на  что-то  наткнулся!  Ничего!  А между тем я  вырыл яму вдвое больше первой. Я подумал, что ошибся, не узнал места; я  осмотрел местность, вглядывался в деревья, старался припомнить все подробности.  Холодный, пронизывающий ветер свистел в голых ветвях, а с меня градом катился  пот. Я помнил, что меня ударили кинжалом  в ту минуту, когда я утаптывал землю  на могиле; при этом я опирался  рукой о  ракитник;  позади  меня  находилась   искусственная  скала,  служившая скамьей для гуляющих; и, падая, я рукой задел  этот  холодный  камень.  И теперь ракитник был справа от меня и скала позади; я  бросился на землю в том же положении, как тогда, потом встал и начал снова  копать,  расширяя яму. Ничего! Опять ничего! Ящичка не было.    

    - Не было? - прошептала г-жа Данглар, задыхаясь от ужаса.    

    - Не думайте, что я ограничился этой попыткой, - продолжал Вильфор, нет. Я  обшарил всю рощу; я подумал, что убийца, откопав ящичек  и  думая найти в нем  сокровище, мог взять его и унести,  а  потом,  убедившись  в своей ошибке, мог  снова закопать его; но нет, я ничего не нашел. Затем у меня мелькнула мысль,  что он мог и не принимать таких  мер  предосторожности, а попросту забросить  его куда-нибудь. В таком случае, чтобы  продолжать поиски, мне надо было  дождаться рассвета. Я вернулся в комнату и стал ждать.    

    - О боже мой!    

    - Как только рассвело, я снова спустился в сад. Первым делом я  снова осмотрел  рощу; я надеялся найти там какие-нибудь следы, которых  мог  не заметить в  темноте. Я перекопал землю на пространстве в двадцать с  лишним футов и на два  с лишним фута вглубь. Наемный рабочий за день не сделал бы того, что я проделал  в час. И я ничего не нашел, ровно ничего.    

    Тогда я стал искать ящичек, исходя из предположения, что его куда-нибудь  закинули. Это могло произойти по дороге к калитке; но и эти  поиски оказались  такими же бесплодными, и, скрепя сердце, я вернулся к роще, на которую тоже не  питал больше никаких надежд.    

    - Было от чего сойти с ума! - воскликнула г-жа Данглар.    

    - Одну минуту я на это надеялся, - сказал Вильфор, - но  это  счастье не было  дано мне. Все же я собрал все свои силы, напряг свой ум и  спросил себя: зачем  этот человек унес бы с собой труп?    

    - Да вы же сами сказали, - возразила г-жа Данглар, -  чтобы  иметь  в руках  доказательство.    

    - Нет, сударыня, этого уже не могло быть; труп не скрывают в  течение целого  года, его предъявляют властям и дают показания. А  ничего  такого не было.    

    - Но что же тогда? - спросила, дрожа, Эрмина.    

    - Тогда нечто более ужасное, более роковое, более  грозное  для  нас: вероятно,  младенец был жив и убийца спас его.    

    Госпожа Данглар дико вскрикнула и схватила Вильфора за руки.    

    - Мой ребенок был жив! - сказала она. - Вы похоронили  моего  ребенка живым! Вы  не были уверены, что он мертв, и вы его похоронили!    

    Госпожа Данглар выпрямилась во весь рост и стояла  перед  королевским  прокурором, глядя почти с угрозой, стискивая его руки своими тонкими руками.    

    - Разве я мог знать? Ведь это только  мое  предположение,  -  ответил Вильфор;  его остановившийся взгляд показывал, что этот  сильный  человек стоит на грани  отчаяния и безумия.    

    - Мое дитя, мое бедное дитя! - воскликнула баронесса, снова  падая  в кресло и  стараясь платком заглушить рыдания.    

    Вильфор пришел в себя и понял, что, для того чтобы отвратить от  себя  материнский гнев, ему необходимо внушить г-же Данглар тот же ужас, которым  охвачен он сам.    

    - Ведь вы понимаете, что, если это так,  мы  погибли,  -  сказал  он, вставая и  подходя к баронессе, чтобы иметь возможность говорить еще  тише. - Этот ребенок  жив, и кто-то знает об  этом,  кто-то  владеет  нашей тайной; а раз  Монте-Кристо говорит при нас об откопанном ребенке,  когда этого ребенка там  уже не было, - значит, этой тайной владеет он.    

    - Боже справедливый! Это твоя месть, - прошептала г-жа Данглар.    

    Вильфор ответил каким-то рычанием.    

    - Но ребенок, где ребенок? - твердила мать.    

    - О, как я искал его! - сказал Вильфор, ломая руки. - Как я  призывал его в  долгие бессонные ночи! Я жаждал обладать королевскими сокровищами, чтобы у  миллионов людей купить их тайны  и  среди  этих  тайн  разыскать свою! Наконец  однажды, когда я в сотый раз взялся за заступ, я  в  сотый раз спросил себя, что  же мог сделать с ребенком  этот  корсиканец;  ведь ребенок обуза для беглеца;  быть может, видя, что он еще жив,  он  бросил его в реку?    

    - Не может быть! - воскликнула г-жа Данглар. - Из мести  можно  убить человека,  но нельзя хладнокровно утопить ребенка!    

    - Быть может, - продолжал Вильфор, - он  снес  его  в  Воспитательный дом?    

    - Да, да, - воскликнула баронесса, - конечно, он там!    

    - Я бросился в Воспитательный дом и узнал, что в эту самую  ночь,  на двадцатое  сентября, у входа был положен ребенок; он был завернут в половину пеленки из  топкого полотна; пеленка, видимо, нарочно была разорвана так, что на этом куске  остались половина баронской короны и буква Н.    

    - Так и есть, - воскликнула г-жа Данглар, - все мое белье было  помечено так;  де Наргон был бароном, это мои инициалы. Слава богу! Мой ребенок не умер.    

    - Нет, не умер.    

    - И вы говорите это! Вы не боитесь, что я умру от радости? Где же он? Где мое  дитя?    

    Вильфор пожал плечами.    

    - Да разве я знаю! - сказал он. - Неужели вы думаете, что, если бы  я знал, я  бы заставил вас пройти через все эти волнения, как делают драматурги и  романисты? Увы, я не знаю. За шесть месяцев до того за  ребенком пришла  какая-то женщина и принесла другую половину пеленки. Эта  женщина представила  все требуемые законом доказательства, и ей отдали ребенка.    

    - Вы должны были узнать, кто эта женщина, разыскать ее.    

    - А что же я, по-вашему, делал? Под видом судебного следствия я  пустил по ее  следам самых ловких сыщиков, самых опытных  полицейских  агентов. Ее путь  проследили до Шалона; там след потерялся.    

    - Потерялся?    

    - Да, навсегда.    

    Госпожа Данглар выслушала рассказ Вильфора, отвечая на каждое событие то  вздохом, то слезой, то восклицанием.    

    - И это все? - сказала она. - И вы этим ограничились?    

    - Нет, - сказал Вильфор, - я никогда не переставал  искать,  разузнавать,  собирать сведения. Правда, последние два-три года я дал себе некоторую  передышку. Но теперь я снова примусь еще настойчивей, еще упорней, чем  когда-либо. И я добьюсь успеха, слышите; потому что теперь меня подгоняет уже  не совесть, а страх.    

    - Я думаю, граф Монте-Кристо ничего не знает, - сказала г-жа Данглар, - иначе,  мне кажется, он не стремился бы сблизиться с нами, как  он  это делает.    

    - Людская злоба не имеет границ, - сказал Вильфор, -  она  безграничнее, чем  божье милосердие. Обратили вы внимание на глаза этого человека, когда он  говорил с нами?    

    - Нет.    

    - А вы когда-нибудь смотрели на него внимательно?    

    - Конечно. Он очень странный человек, но и только. Одно меня  поразило: за этим  изысканным обедом, которым он нас угощал, он ни до  чего  не дотронулся, не  попробовал ни одного кушанья.    

    - Да, да, - сказал Вильфор, - я тоже заметил. Если бы  я  тогда  знал то, что  знаю теперь, я бы тоже ни до чего не дотронулся; я бы думал, что он собирается  нас отравить.    

    - И ошиблись бы, как видите.    

    - Да, конечно; но поверьте, у этого человека другие планы. Вот почему я хотел  вас видеть и поговорить с вами, вот почему я хотел вас предостеречь против  всех, а главное - против него. Скажите, - продолжал Вильфор, еще пристальнее,  чем раньше, глядя на баронессу, - вы никому не говорили о нашей связи?    

    - Никогда и никому.    

    - Простите мне мою настойчивость, - мягко продолжал Вильфор, -  когда я говорю  - никому, это значит никому на свете, понимаете?    

    - Да, да, я прекрасно понимаю, - сказала, краснея, баронесса,  -  никогда,  клянусь вам!    

    - У вас пет привычки записывать по вечерам то, что было днем?  Вы  не ведете  дневника?    

    - Нет. Моя жизнь проходит в суете; я сама ее не помню.    

    - А вы не говорите во сне?    

    - Я сплю, как младенец. Разве вы не помните?    

    Краска залила лицо баронессы, и смертельная  бледность  покрыла  лицо Вильфора.    

    - Да, правда, - произнес он еле слышно.    

    - Но что же дальше? - спросила баронесса.    

   -  Дальше? Я знаю, что мне остается делать, - отвечал  Вильфор.  -  Не пройдет и  недели, как я буду знать, кто такой этот Монте-Кристо,  откуда он явился, куда  направляется и почему он нам рассказывает  о  младенцах, которых откапывают в  его саду.    

    Вильфор произнес эти слова таким тоном, что граф вздрогнул  бы,  если бы мог их  слышать.    

    Затем он пожал руку, которую неохотно подала ему баронесса, и  почтительно  проводил ее до двери.    

    Госпожа Данглар наняла другой фиакр, доехала до пассажа и по  ту  его сторону  нашла свой экипаж и своего кучера, который, поджидая  ее,  мирно дремал на  козлах.   XI.  ПРИГЛАШЕНИЕ      

    В тот же день, примерно в то время, когда г-жа Данглар была  на  описанном нами  приеме в кабинете королевского прокурора,  на  улице  Эльдер показалась  дорожная коляска, въехала в ворота дома N 27  и  остановилась во дворе.    

    Дверца коляски отворилась, и из нее вышла г-жа де Морсер, опираясь на руку  сына.    

    Альбер проводил мать в ее комнаты, тотчас же заказал себе ванну и лошадей, а  выйдя из рук камердинера, велел отвезти себя на Елисейские  Поля, к графу  МонтеКристо.    

    Граф принял его со своей обычной улыбкой. Странная  вещь:  невозможно было хоть  сколько-нибудь продвинуться вперед в сердце или уме этого  человека. Всякий,  кто пытался, если можно так выразиться, насильно войти в его душу, наталкивался  на непреодолимую стену.    

    Морсер, который кинулся к нему  с  распростертыми  объятиями,  увидав его,  невольно опустил руки и, несмотря на приветливую улыбку графа,  осмелился  только на рукопожатие.    

    Со своей стороны, Монте-Кристо, как всегда, только дотронулся до  его руки, не  пожав ее.    

    - Ну, вот и я, дорогой граф, - сказал Альбер.    

    - Добро пожаловать.    

    - Я приехал только час тому назад.    

    - Из Дьеппа?    

    - Из Трепора.    

    - Ах, да, верно.    

    - И мой первый визит - к вам.    

    - Это очень мило с вашей стороны, - сказал МонтеКристо таким же  безразличным  тоном, как сказал бы любую другую фразу.    

    - Ну, скажите, что нового?    

    - Что нового? И вы спрашиваете об этом у меня, у приезжего?    

    - Вы меня не поняли; я хотел спросить, сделали ли вы  что-нибудь  для меня?    

    - Разве вы мне что-нибудь поручали? - сказал Монте-Кристо,  изображая  беспокойство.    

    - Да ну же, не притворяйтесь равнодушным, - сказал Альбер. - Говорят, что  существует симпатическая связь, которая действует на расстоянии; так вот, в  Трепоре я ощутил такой электрический ток; может быть,  вы  ничего не сделали  для меня, по во всяком случае думали обо мне.    

    - Это возможно, - сказал Монте-Кристо. - Я в самом деле думал о  вас, но  магнетический ток, коего я был  проводником,  действовал,  признаюсь, помимо  моей воли.    

    - Разве? Расскажите, как это было.    

    - Очень просто. У меня обедал Данглар.    

    - Это я знаю; ведь мы с матушкой для того и  уехали,  чтобы  избежать встречи с  ним.    

    - Но он обедал в обществе Андреа Кавальканти.    

    - Вашего итальянского князя?    

    - Не надо преувеличивать. Андреа называет себя всего только виконтом.    

    - Называет себя?    

    - Вот именно.    

    - Так он не виконт?    

    - Откуда мне знать? Он сам себя так называет, так его называю я,  так его  называют другие, - разве это не все равно, как если бы  он  в  самом деле был  виконтом?    

    - Оригинальные мысли вы высказываете! Итак?    

    - Что итак?    

    - У вас обедал Данглар?    

    - Да.    

    - И ваш виконт Андреа Кавальканти?    

    - Виконт Андреа Кавальканти, маркиз  -  его  отец,  госпожа  Данглар, Вильфор с  женой, очаровательные молодые люди - Дебрэ,  Максимилиан  Моррель и... кто же  еще? постойте... ах, да, Шато-Рено.    

    - Говорили обо мне?    

    - Ни слова.    

    - Тем хуже.    

    - Почему? Вы ведь, кажется, сами хотели, чтобы о вас  забыли,  -  вот ваше  желание и исполнилось.    

    - Дорогой граф, если обо мне не говорили, то,  стало  быть,  обо  мне много  думали, а это приводит меня в отчаяние.    

    - Не все ли вам равно, раз мадемуазель Данглар не была в  числе  тех, кто о вас  там думал? Да, впрочем, она могла думать о вас у себя дома.    

    - О, на этот счет я спокоен; а если она и думала обо мне, то в том же духе, как  я о ней.    

    - Какая трогательная симпатия! - сказал граф. - Значит, вы друг друга  ненавидите?    

    - Видите ли, - сказал Морсер, - если бы мадемуазель Данглар была способна  снизойти к мучениям, которых я, впрочем, из-за нее не испытываю, и вознаградить  меня за них, не считаясь с брачными  условиями,  о  которых договорились наши  семьи, то я был бы в восторге. Короче говоря,  я  считаю, что из мадемуазель  Данглар вышла бы очаровательная любовница, но  в роли жены, черт возьми...    

    - Недурного вы мнения о своей будущей жене, -  сказал,  смеясь,  Монте-Кристо.    

    - Ну да, это немного грубо сказано, конечно, но  зато  верно.  А  эту мечту  нельзя претворить в жизнь, - и для того, чтобы  достичь  известной цели,  необходимо, чтобы мадемуазель Данглар стала моей  женой,  то  есть жила вместе  со мной, думала рядом со мной, пела рядом со  мной,  занималась музыкой и  писала стихи в десяти шагах от меня, и все это в  течение всей моей жизни. От  всего этого я прихожу в  ужас.  С  любовницей  можно расстаться, но жена, черт  возьми, это другое дело, с нею вы связаны навсегда, вблизи или на расстоянии,  безразлично. А быть вечно  связанным  с мадемуазель Данглар, даже на  расстоянии, об этом и подумать страшно.    

    - На вас не угодишь, виконт.    

    - Да, потому что я часто мечтаю о невозможном.    

    - О чем же это?    

    - Найти такую жену, какую нашел мой отец.    

    Монте-Кристо побледнел и взглянул на Альбера, играя парой  великолепных  пистолетов и быстро щелкая их курками.    

    - Так ваш отец очень счастлив? - спросил он.    

    - Вы знаете, какого я мнения о моей матери, граф: она ангел.  Посмотрите на  нее: она все еще прекрасна, умна, как всегда, добрее,  чем  когда-либо. Мы  только что были в Трепоре; обычно для сына сопровождать мать - значит, оказать  ей снисходительную любезность или отбыть  тяжелую  повинность; я же провел  наедине с ней четыре дня, и, скажу вам, я чувствую себя счастливее, свежее,  поэтичнее, чем если бы я возил в Трепор королеву Маб или Титанию.    

    - Такое совершенство может привести в отчаяние;  слушая  вас,  но  на шутку  захочешь остаться холостяком.    

    - В этом все дело, - продолжал Альбер. - Зная, что на свете существует  безупречная женщина, я не стремлюсь жениться на мадемуазель  Данглар. Замечали  вы когда-нибудь, какими яркими  красками  наделяет  наш  эгоизм все, что нам  принадлежит? Бриллиант, который играл в витрине у Марле или Фоссена, делается  еще прекраснее, когда он становится нашим. Но если  вы убедитесь, что есть  другой, еще более чистой воды, а вам придется всегда носить худший, то, право,  это пытка!    

    - О, суетность! - прошептал граф.    

    - Вот почему я запрыгаю от радости в тот день, когда мадемуазель Эжени  убедится, что я всего лишь ничтожный атом и что у  меня  едва  ли  не меньше  сотен тысяч франков, чем у нее миллионов.    

    Монте-Кристо улыбнулся.    

    - У меня уже, правда, мелькала одна  мысль,  -  продолжал  Альбер.  Франц любит  все эксцентричное; я хотел заставить его влюбиться в мадемуазель Данглар. Я  написал ему четыре письма, рисуя ее самыми  заманчивыми красками, но Франц  невозмутимо ответил: "Я, правда, человек  эксцентричный, но все же не  настолько, чтобы изменить своему слову".    

    - Вот что значит самоотверженный друг: предлагает другому в жены женщину,  которую сам хотел бы иметь только любовницей.    

    Альбер улыбнулся.    

    - Кстати, - продолжал он, - наш милый Франц воз  вращается;  впрочем, вы его,  кажется, не любите?    

    - Я? - сказал Монте-Кристо, - помилуйте, дорогой виконт,  с  чего  вы взяли,  что я его не люблю? Я всех люблю.    

    - В том числе и меня... Благодарю вас.    

    - Не будем смешивать понятий, - сказал МонтеКристо. -  Всех  я  люблю так, как  господь велит нам любить своих ближних, - христианской любовью; но ненавижу я  от всей души только некоторых. Однако  вернемся  к  Францу д'Эпине. Так вы  говорите, он скоро приедет?    

    - Да, его вызвал Вильфор. Похоже, что Вильфору так же не терпится выдать замуж  мадемуазель Валентину, как Данглару мадемуазель  Эжени.  Очевидно, иметь  взрослую дочь - дело не легкое; отца от этого лихорадит,  и его пульс делает  девяносто ударов в минуту до тех пор, покуда он от  нее не избавится.    

    - Но господин д'Эпине, по-видимому, не похож на вас; он терпеливо переносит  свое положение.    

    - Больше того, Франц принимает это всерьез: он носит белый галстук  и уже  говорит о своей семье. К тому же он очень уважает Вильфоров.    

    - Вполне заслуженно, мне кажется?    

    - По-видимому, Вильфор всегда слыл человеком строгим,  но  справедливым.    

    - Славу богу, - сказал Монте-Кристо, - вот по крайней мере человек, о котором  вы говорите не так, как о бедном Дангларе.    

    - Может быть, это потому, что я не должен жениться на его  дочери,  ответил,  смеясь, Альбер.    

    - Вы возмутительный фат, дорогой мой, - сказал Монте-Кристо.    

    - Я?    

    - Да, вы. Но возьмите сигару.    

    - С удовольствием. А почему вы считаете меня фатом?    

    - Да потому, что вы так яростно защищаетесь  и  бунтуете  против  женитьбы на  мадемуазель Данглар. А вы оставьте все идти своим чередом. Может быть, вовсе и  не вы первый откажетесь от своего слова.    

    - Вот как! - сказал Альбер, широко открыв глаза.    

    - Да не запрягут же вас насильно, черт возьми! Но послушайте, виконт, -  продолжал Монте-Кристо другим тоном, - вы всерьез хотели бы разрыва?    

    - Я дал бы за это сто тысяч франков.    

    - Ну, так радуйтесь. Данглар готов заплатить  вдвое,  чтобы  добиться той же  цели.    

    - Правда? Вот счастье! - сказал Альбер, по лицу которого все же  пробежало  легкое облачко. - Но, дорогой граф, стало быть, у  Данглара  есть для этого  причины?    

    - Вот она гордость и эгоизм! Люди всегда так - по самолюбию  ближнего готовы  бить топором, а когда их собственное  самолюбие  уколют  иголкой, они вопят.    

    - Да нет же! Но мне казалось, что Данглар...    

    - Должен быть в восторге от вас, да? Но как известно, у Данглара плохой вкус, и  он в еще большем восторге от другого...    

    - От кого же это?    

    - Да я не знаю; наблюдайте, следите, ловите на лету намеки и обращайте все это  себе на пользу.    

    - Так, понимаю. Послушайте, моя мать... нет, вернее, мой  отец  хочет дать бал.    

    - Бал в это время года?    

    - Теперь в моде летние балы.    

    - Будь они по в моде, графине достаточно было бы пожелать, и они стали бы  модными.    

    - Недурно сказано. Понимаете, это чисто парижские балы; те, кто остается на  июль в Париже, - это настоящие парижане. Вы не возьметесь  передать приглашение  господам Кавальканти?    

    - Когда будет бал?    

    - В субботу.    

    - К этому времени Кавальканти-отец уже уедет.    

    - Но Кавальканти-сын останется. Может быть, вы привезете его?    

    - Послушайте, виконт, я его совсем не знаю.    

    - Не знаете?    

    - Нет; я в первый раз в жизни видел его дня четыре назад и совершенно за него  не отвечаю.    

    - Но вы же принимаете его?    

    - Я - другое дело; мне его рекомендовал один почтенный  аббат,  который, может  быть, сам был введен в заблуждение. Если  вы  пригласите  его сами - отлично, а  мне это неудобно; если он вдруг женится на мадемуазель Данглар, вы обвините  меня в происках и захотите со мной  драться;  наконец, я не знаю, буду ли я  сам.    

    - Где?    

    - У вас на балу.    

    - А почему?    

    - Во-первых, потому что вы меня еще не пригласили.    

    - Я для того и приехал, чтобы лично пригласить вас.    

    - О, это слишком любезно с вашей стороны. Но я, возможно, буду занят.    

    - Я вам скажу одну вещь, и, надеюсь, вы пожертвуете своими занятиями.    

    - Так скажите.    

    - Вас просит об этом моя мать.    

    - Графиня де Морсер? - вздрогнув, спросил МонтеКристо.    

    - Должен вам сказать, граф, что матушка вполне откровенна со мной.  И если в  вас не дрожали те симпатические струны, о которых я вам  говорил, значит, у вас  их вообще нет, потому что целых четыре дня мы только о вас и говорили.    

    - Обо мне? Право, вы меня смущаете.    

    - Что ж, это естественно: ведь вы - живая загадка.    

    - Неужели и ваша матушка находит, что я загадка? Право, я  считал  ее слишком  рассудительной для такой игры воображения!    

    - Да, дорогой граф, загадка для всех, и для моей матери тоже;  загадка, всеми  признанная и никем не разгаданная; успокойтесь, вы все еще остаетесь  неразрешенным вопросом. Матушка только спрашивает все время, как это может  быть, что вы так молоды. Я думаю, что в глубине души она  принимает вас за  Калиостро или за графа СенЖермен, как графиня Г. - за лорда Рутвена. При первой  же встрече с госпожой де Морсер убедите ее в этом окончательно. Вам это не  трудно, ведь вы  обладаете  философским  камнем одного и умом другого.    

    - Спасибо, что предупредили, - сказал, улыбаясь, граф, - я постараюсь оправдать  все ожидания.    

    - Так что вы приедете в субботу?    

    - Да, раз об этом просит госпожа де Морсер.    

    - Это очень мило с вашей стороны.    

    - А Данглар?    

    - О! ему уже послано тройное приглашение; это взял па себя мой  отец. Мы  постараемся также заполучить великого  д'Агессо  [53],  господина  де Вильфор;  но на это мало надежды.    

    - Пословица говорит, что надежду никогда не следует терять.    

    - Вы танцуете, граф?    

    - Я?    

    - Да, вы. Что было бы удивительного, если бы вы танцевали?    

    - Да, в самом деле, до сорока лет... Нет, не танцую; но я люблю смотреть на  танцы. А госпожа де Морсер танцует?    

    - Тоже нет; вы будете разговаривать, она так жаждет поговорить с  вами!    

    - Неужели?    

    - Честное слово! И должен сказать вам, что вы первый человек, с которым моя матушка  выразила желание поговорить.    

    Альбер взял свою шляпу и встал; граф пошел проводить его.    

    - Я раскаиваюсь,  -  сказал  он,  останавливая  Альбера  на  ступенях подъезда.    

    - В чем?    

    - В своей нескромности. Я не должен был говорить с вами о Дангларе.    

    - Напротив, говорите о нем еще больше, говорите почаще, всегда  говорите, - но  только в том же духе.    

    - Отлично, вы меня успокаиваете. Кстати, когда возвращается д'Эпине?    

    - Дней через пять-шесть, не позже.    

    - А когда его свадьба?    

    - Как только приедут господин и госпожа де СенМеран.    

    - Привезите его ко мне, когда он приедет. Хотя вы и уверяете,  что  я его не  люблю, но, право же, я буду рад его видеть.    

    - Слушаю, мой повелитель, ваше желание будет исполнено.    

    - До свидания!    

    - Во всяком случае в субботу непременно, да?    

    - Конечно! Я же дал слово.    

    Граф проводил Альбера глазами и помахал ему рукой. Затем,  когда  тот уселся в  свой фаэтон, он обернулся и увидел Бертуччо.    

    - Ну, что же? - спросил граф.    

    - Она была в суде, - ответил управляющий.    

    - И долго там оставалась?    

    - Полтора часа.    

    - А потом вернулась домой?    

    - Прямым путем.    

    - Так. Теперь, дорогой Бертуччо, - сказал граф, - советую вам  отправиться в  Нормандию и поискать то маленькое поместье, о котором я вам говорил.    

    Бертуччо поклонился, и так как его собственные желания вполне  совпадали с  полученным приказанием, он уехал в тот же вечер.   XII. РОЗЫСКИ      

    Вильфор сдержал слово, данное г-же Данглар, а главное самому себе,  и  постарался выяснить, каким образом граф Монте-Кристо мог знать о событиях,  разыгравшихся в доме в Отейле.    

    Он в тот же день написал некоему де Бовилю, бывшему тюремному инспектору,  переведенному с повышением в чине в сыскную полицию. Тот  попросил два дня  сроку, чтобы достоверно узнать, у кого можно получить  необходимые сведения.    

    Через два дня Вильфор получил следующую записку:    

    "Лицо, которое зовут графом Монте-Кристо, близко известно лорду  Уилмору,  богатому иностранцу, иногда бывающему в Париже и в настоящее время здесь находящемуся;  оно также известно аббату Бузони, сицилианскому священнику, прославившемуся на  Востоке своими добрыми делами".    

    В ответ Вильфор распорядился немедленно собрать об  этих  иностранцах самые  точные сведения. К следующему вечеру его приказание было  исполнено, и вот что  он узнал.    

    Аббат, приехавший в Париж всего лишь на месяц,  живет  позади  церкви  Сен-Сюльпис, в двухэтажном домике; в доме всего четыре комнаты, две внизу и две  наверху, и аббат - его единственный обитатель.    

    В нижнем этаже расположены столовая, со столом,  стульями  и  буфетом орехового  дерева, и гостиная, обшитая  деревом  и  выкрашенная  в  белый цвет, без всяких  украшений, без ковра и стенных часов. Очевидно, в  личной жизни аббат  ограничивается только самым необходимым.    

    Правда, аббат предпочитает проводить время в гостиной второго  этажа. Эта  гостиная, или скорее библиотека, вся завалена богословскими  книгами и  рукописями, в которые он, по словам его камердинера, зарывается на целые  месяцы.    

    Камердинер осматривает посетителей через маленький глазок,  проделанный в  двери, и если лица их ему незнакомы или не нравятся, то он отвечает, что  господина аббата в Париже нет,  чем  многие  и  удовлетворяются, зная, что  аббат постоянно разъезжает и отсутствует иногда очень долго.    

   Впрочем,  дома ли аббат или нет, в Париже он или в Каире, он неизменно помогает бедным, и  глазок в дверях служит для милостыни, которую от имени своего хозяина неустанно  раздает камердинер.    

    Смежная с библиотекой комната служит спальней.  Кровать  без  полога, четыре  кресла и диван, обитые утрехтским бархатом, составляют  вместе  с аналоем всю  ее обстановку.    

    Что касается лорда Уилмора, то он живет на улице Фонтен-Сен-Жорж. Это один из  тех англичан-туристов, которые тратят на  путешествия  все  свое состояние. Он  снимает меблированную  квартиру,  где  проводит  не  более двух-трех часов в  день и где лишь изредка ночует.  Одна  из  его  причуд состоит в том, что он  наотрез отказывается говорить по-французски, хотя, как уверяют, пишет он  пофранцузски прекрасно.    

    На следующий день после того, как эти ценные сведения были доставлены  королевскому прокурору, какойто человек, вышедший  из  экипажа  на  углу улицы  Феру, постучал в дверь, выкрашенную в зеленовато-оливковый цвет, и спросил  аббата Бузони.    

    - Господин аббат вышел с утра, - ответил камердинер.    

    - Я мог бы не удовольствоваться таким ответом, - сказал посетитель, потому что  я прихожу от такого лица, для которого все всегда бывают  дома. Но будьте  любезны передать аббату Бузони...    

    - Я же вам сказал, что его нет дома, - повторил камердинер.    

    - В таком случае, когда он вернется, передайте ему вот эту карточку и  запечатанный пакет. Можно ли будет застать господина  аббата  сегодня  в восемь  часов вечера?    

    - Разумеется, сударь, если только он не сядет работать; тогда это все равно,  как если бы его не было дома.    

    - Так я вернусь вечером в назначенное время, - сказал посетитель.    

    И он удалился.    

    Действительно, в назначенное время этот человек явился в том же  экипаже, но на  этот раз  экипаж  не  остановился  на  углу  улицы  Феру,  а подъехал к самой  зеленой двери. Человек постучал, ему открыли, и он  вошел.    

    По той почтительности, с какой встретил его камердинер, он понял, что его  письмо произвело надлежащее впечатление.    

    - Господин аббат у себя? - спросил он.    

    - Да, он занимается в библиотеке; но он ждет вас, сударь,  -  ответил  камердинер.    

    Незнакомец поднялся по довольно крутой лестнице, и за столом, поверхность  которого была ярко освещена лампой под  огромным  абажуром,  тогда как остальная  часть комнаты тонула во мраке, он увидел аббата, в священнической одежде, с  покрывающим голову капюшоном, вроде тех, что облекали черепа средневековых  ученых.    

    - Я имею честь говорить с господином Бузони? - спросил посетитель.    

    - Да, сударь, - отвечал аббат, - а вы то лицо,  которое  господин  де Бовиль,  бывший тюремный инспектор, направил ко мне от имени префекта полиции?    

    - Я самый, сударь.    

    - Один из агентов парижской сыскной полиции?    

    - Да, сударь, - ответил посетитель  с  некоторым  колебанием,  слегка  покраснев.    

    Аббат поправил большие очки, которые закрывали ему не  только  глаза, но и  виски, и снова сел, пригласив посетителя сделать то же.    

    - Я вас слушаю, сударь, - сказал аббат с  очень  сильным  итальянским акцентом.    

    - Миссия, которую я на себя взял, сударь, - сказал посетитель,  отчеканивая  слова, точно он выговаривал их с трудом, - миссия  доверительная как для того,  на кого она возложена, так и для того, к кому обращаются.    

    Аббат молча поклонился.    

    - Да, - продолжал незнакомец, - ваша  порядочность,  господин  аббат, хорошо  известна господину префекту полиции, и он обращается  к  вам  как должностное  лицо, чтобы узнать у вас нечто, интересующее  сыскную  полицию, от имени  которой я к вам явился. Поэтому мы надеемся, господин  аббат, что ни узы  дружбы, ни личные соображения не заставят вас утаить истину от правосудия.    

    - Если, конечно, то, что вы желаете узнать, ни в чем  не  затрагивает моей  совести. Я священник, сударь, и тайна  исповеди,  например,  должна оставаться  известной лишь мне и божьему суду, а не мне и людскому правосудию.    

    - О, будьте спокойны, господин аббат, - сказал посетитель,  -  мы  во всяком  случае не потревожим вашей совести.    

    При этих словах аббат нажал на край абажура так, что  противоположная сторона  приподнялась и свет полностью падал на  лицо  посетителя,  тогда как лицо  аббата оставалось в тени.    

    - Простите, сударь, - сказал представитель  префекта  полиции,  -  но этот  яркий свет режет мне глаза.    

    Аббат опустил зеленый колпак.    

    - Теперь, сударь, я вас слушаю. Изложите ваше дело.    

    - Я перехожу к нему. Вы знакомы с графом МонтеКристо?    

    - Вы имеете в виду господина Дзакконе?    

    - Дзакконе!.. Разве его зовут не Монте-Кристо?    

    - Монте-Кристо название местности, вернее утеса, а вовсе не фамилия.    

    - Ну что ж, как вам угодно; не будем спорить  о  словах  и  раз  Монте-Кристо и  Дзакконе одно и то же лицо...    

    - Безусловно одно и то же.    

    - Поговорим о господине Дзакконе.    

    - Извольте.    

    - Я спросил вас, знаете ли вы его?    

    - Очень даже хорошо.    

    - Кто он такой?    

    - Сын богатого мальтийского судовладельца.    

    - Да, я это слышал; так говорят; но вы понимаете,  полиция  не  может  довольствоваться тем, что "говорят".    

    - Однако, - возразил, мягко улыбаясь, аббат, - если  то,  что  "говорят",  правда, то приходится этим довольствоваться и полиции,  точно  так же, как и  всем.    

    - Но вы уверены в том, что говорите?    

    - То есть как это, уверен ли я?    

    - Поймите, сударь, что я отнюдь не сомневаюсь в вашей искренности;  я только  спрашиваю, уверены ли вы?    

    - Послушайте, я знал Дзакконе-отца.    

    - Вот как!    

    - Да, и еще ребенком я не раз играл с его сыном на верфях.    

    - А его графский титул?    

    - Ну, знаете, это можно купить.    

    - В Италии?    

    - Повсюду.    

    - А его богатство, такое огромное, опять-таки, как говорят...    

    - Вот это верно, - ответил аббат, - богатство действительно огромное.    

    - А каково оно по-вашему?    

    - Да, наверно, сто пятьдесят - двести тысяч ливров в год.    

    - Ну, это вполне приемлемо, - сказал посетитель, -  а  то  говорят  о трех,  даже о четырех миллионах.    

    - Двести тысяч ливров годового дохода, сударь, как раз  и  составляют капитал в  четыре миллиона.    

    - Но ведь говорят о трех или четырех миллионах в год!    

    - Ну, этого не может быть.    

    - И вы знаете его остров Монте-Кристо?    

    - Разумеется; его знает всякий, кто из Палермо, Неаполя или Рима ехал во  Францию морем: корабли проходят мимо него.    

    - Очаровательное место, как уверяют?    

    - Это утес.    

    - Зачем же граф купил утес?    

    - Именно для того, чтобы сделаться графом. В Италии, чтобы быть  графом, все  еще требуется владеть графством.    

    - Вы, вероятно, что-нибудь слышали о юношеских приключениях господина Дзакконе?    

    - Отца?    

    - Нет, сына.    

    - Как раз тут я перестаю быть уверенным, потому что именно в  юношеские годы я  потерял его из виду.    

    - Он воевал?    

    - Кажется, он был на военной службе.    

    - В каких войсках?    

    - Во флоте.    

    - Скажите, вы не духовник его?    

    - Нет, сударь: он, кажется, лютеранин.    

    - Как лютеранин?    

    - Я говорю "кажется"; я не утверждаю этого. Впрочем, я думал, что  во  Франции введена свобода вероисповеданий.    

    - Разумеется, и нас сейчас интересуют вовсе не его верования,  а  его поступки;  от имени господина префекта полиции я  предлагаю  вам  сказать все, что вам о  них известно.    

    - Его считают большим благотворителем. За выдающиеся услуги,  которые он оказал  восточным христианам, наш святой отец папа сделал его  кавалером ордена Христа,  - эта награда обычно жалуется только высочайшим  особам. У него пять или шесть  высоких орденов за услуги, которые он  оказал различным государям и  государствам.    

    - И он их носит?    

    - Нет, но он ими гордится; он говорит, что ему больше нравятся награды,  жалуемые благодетелям человечества, чем те, которые даются  истребителям людей.    

    - Так этот господин - квакер?    

    - Вот именно, это квакер, но, разумеется, без широкополой шляпы и коричневого  сюртука.    

    - А есть у него друзья?    

    - Да, все, кто его знает, его друзья.    

    - Однако есть же у него какой-нибудь враг?    

    - Один-единственный.    

    - Как его зовут?    

    - Лорд Уилмор.    

    - Где он находится?    

    - Сейчас он в Париже.    

    - И он может дать мне о нем сведения?    

    - Очень ценные. Он был в Индии в одно время с Дзакконе.    

    - Вы знаете, где он живет?    

    - Где-то на Шоссе-д'Антен; но я не знаю ни улицы, ни номера дома.    

    - Вы недолюбливаете этого англичанина?    

    - Я люблю Дзакконе, а он его терпеть не может; поэтому мы с ним в холодных  отношениях.    

    - Как вы думаете, господин аббат, до этого  своего  приезда  в  Париж граф  Монте-Кристо когда-нибудь бывал во Франции?    

    - Нет, сударь, это я могу сказать точно. Во Франции он никогда не был и полгода  тому назад обратился ко мне, чтобы собрать нужные  ему  сведения. Я, со своей  стороны, не зная, когда сам буду в Париже,  направил  к нему господина Кавальканти.    

    - Андреа?    

    - Нет, Бартоломео, отца.    

    - Прекрасно, мне остается задать вам только один вопрос, и я  требую, во имя  чести, человеколюбия и религии, чтобы вы мне ответили без  обиняков.    

    - Я вас слушаю.    

    - Известно ли вам, для чего граф Монте-Кристо купил дом в Отейле?    

    - Разумеется, он мне это сам сказал.    

    - Для чего же?    

    - С целью устроить больницу для умалишенных, вроде той, которую основал в  Палермо барон Пизапи. Вы знаете эту больницу?    

    - Я слыхал о ней.    

    - Это великолепное учреждение.    

    И при этих словах аббат поклонился посетителю с видом человека, желающего дать  понять, что он не прочь снова вернуться к прерванной работе.    

    Понял ли посетитель желание аббата или он исчерпал все свои  вопросы, по он  встал.    

    Аббат проводил его до дверей.    

    - Вы щедро раздаете милостыню, - сказал посетитель, - и хотя вы  слывете  богатым человеком, я хотел бы предложить вам кое-что для ваших бедных; угодно  вам принять мое приношение?    

    - Благодарю вас, сударь; но единственное, чем я дорожу на свете,  это то, чтобы  добро, которое я делаю, исходило от меня.    

    - По все-таки...    

    - Это мое непоколебимое решение. Но поищите, сударь,  и  вы  найдете. Увы, на  пути у каждого богатого столько нищеты!    

    Аббат открыл дверь, еще раз поклонился; посетитель ответил на  поклон и вышел.    

    Экипаж отвез его прямо к Вильфору.    

    Через час экипаж снова выехал со двора и на этот  раз  направился  на улицу  Фонтен-Сен-Жорж. У дома N 5 он остановился. Именно здесь жил  лорд Уилмор.    

    Незнакомец писал лорду Уилмору, прося о свидании, которое тот и  назначил на  десять часов вечера. Представитель господина  префекта  полиции прибыл без  десяти минут десять, и ему было сказано, что лорд Уилмор, воплощенная точность  и пунктуальность, еще не вернулся, но непременно вернется ровно в десять часов.    

    Посетитель остался ждать в гостиной.    

    Эта гостиная ничем не отличалась от  обычных  гостиных  меблированных домов. На  камине - две севрские вазы нового производства; часы с амуром, натягивающим  лук; двустворчатое зеркало, и по сторонам его - две  гравюры: на одной  изображен Гомер, несущий своего поводыря, на другой - Велизарий, просящий  подаяния; серые обои с серым  рисунком;  мебель,  обитая красным сукном с  черными разводами, - такова была гостиная лорда  Уилмора.    

    Она была освещена шарами из матового стекла, распространявшими  тусклый свет,  как будто нарочно приноровленный к утомленному зрению представителя префекта  полиции.    

    После десятиминутного ожидания часы пробили десять;  на  пятом  ударе открылась  дверь, и вошел лорд Уилмор.    

    Лорд Уилмор был человек довольно высокого роста, с редкими рыжими баками, очень  белой кожей и белокурыми, с проседью, волосами. Одет он  был с чисто английской  эксцентричностью: на нем был синий  фрак  с  золотыми пуговицами и высоким пикейным  воротничком, какие носили в 1811 году, белый казимировый жилет и белые нанковые  панталоны, слишком для  него  короткие и только благодаря штрипкам из той же  материи не поднимавшиеся до колен.    

    Первые его слова были:    

    - Вам известно, сударь, что я не говорю по-французски?    

    - Я во всяком случае знаю, что вы не любите говорить на нашем  языке, - отвечал  представитель префекта полиции.    

    - Но вы можете говорить по-французски, - продолжал лорд Уилмор, - так как, хоть  я и не говорю, но все понимаю.    

    - А я, - возразил посетитель, переходя на другой язык,  -  достаточно свободно  говорю по-английски, чтобы  поддерживать  разговор.  Можете  не стесняться,  сударь.    

    - О! - произнес лорд Уилмор с интонацией, присущей только  чистокровным  британцам.    

    Представитель префекта полиции подал лорду  Уилмору  свое  рекомендательное  письмо. Тот прочел его с истинно британской флегматичностью; затем, дочитав до  конца, сказал по-английски:    

    - Я понимаю, отлично понимаю.    

    Посетитель приступил к вопросам.    

    Они почти совпадали с теми, которые были предложены аббату Бузони. По лорд  Уилмор, как человек, настроенный враждебно  к  графу  Монте-Кристо, был не так  сдержан, как аббат, и поэтому ответы получились гораздо более пространные. Он  рассказал о молодых годах МонтеКристо, который,  по  его словам, десяти лет от  роду поступил на службу к одному из маленьких  индусских властителей, вечно  воюющих с Англией;  там-то  Уилмор  с  ним  и встретился, и они сражались друг  против друга. Во время этой войны Дзакконе был взят в плен, отправлен в Англию,  водворен на  блокшив  и  бежал оттуда вплавь. После этого начались его  путешествия, его дуэли, его  любовные приключения. В Греции вспыхнуло  восстание, и он вступил в греческие войска. Состоя там на службе, он нашел в  Фессалийских горах серебряную руду, но никому ни слова не сказал о своем  открытии. После Наварипа, когда греческое правительство упрочилось, он  попросил  у  короля  Оттона привилегию на разработку залежей и получил ее.  Оттуда и пошло  его  несметное богатство; по словам лорда Уилмора, оно приносит  графу от  одного до двух миллионов годового дохода, но тем не менее может  неожиданно  иссякнуть, если иссякнет рудник.    

    - А известно вам, зачем он приехал во Францию? - спросил посетитель.    

    - Он хочет спекулировать на железнодорожном строительстве,  -  сказал лорд  Уилмор, - кроме того, он опытный химик и очень  хороший  физик,  он изобрел  новый вид телеграфа и хочет ввести его в употребление.    

    - Сколько приблизительно он расходует в год? - спросил  представитель префекта  полиции.    

    - Не больше пятисот или шестисот тысяч, - сказал лорд  Уилмор,  -  он скуп.    

    Было ясно, что в англичанине говорит ненависть, и, не зная, что  поставить в  упрек графу, он обвиняет его в скупости.    

    - Известно ли вам что-нибудь относительно его дома в Отейле?    

    - Да, разумеется.    

    - Ну, и что же вы знаете?    

    - Вы спрашиваете, с какой целью он купил его?    

    - Да.    

    - Так вот, граф - спекулянт и, несомненно, разорится на своих  опытах и  утопиях: он утверждает, что в Отейле, поблизости от дома,  который  он купил,  имеется минеральный источник, способный конкурировать с целебными водами  Баньерде-Люшона и Котре.  В  этом  доме  он  собирается  устроить Badehaus, как  говорят немцы. Он уже раза три перекопал свой  сад,  чтобы отыскать пресловутый  источник, но ничего не нашел, а потому, вы увидите, в скором времени он скупит  все окрестные дома. А так как я на него  зол, то я надеюсь, что на своей  железной дороге, на своем  электрическом  телеграфе или на своем ванном  заведении он разорится. Я езжу за ним повсюду и намерен насладиться его  поражением, которое, рано или поздно, неминуемо.    

    - А за что вы на него злы? - спросил посетитель.    

    - За то, - отвечал лорд Уилмор, - что, когда он был в Англии, он соблазнил жену  одного из моих друзей.    

   -  Но если вы на него злы, почему вы не пытаетесь отомстить ему?    

    - Я уже три раза дрался с графом, - сказал англичанин, - в первый раз на  пистолетах, во второй раз на шпагах, в третий раз - на эспадронах.    

    - И какой же был результат этих дуэлей?    

    - В первый раз он раздробил мне руку; во второй раз он  проткнул  мне легкое; а  в третий нанес мне вот эту рану.    

    Англичанин отвернул ворот сорочки, доходивший ему до ушей, и  показал рубец,  воспаленный вид которого указывал на его недавнее происхождение.    

    - Так что я на него очень зол, - повторил англичанин, - и он умрет не иначе,  как от моей руки.    

    - Но до этого, по-видимому, еще далеко, - сказал  представитель  префектуры.    

    - О, - промычал англичанин, - я каждый день езжу в тир, а через  день ко мне  приходит Гризье.    

    Это было все, что требовалось узнать посетителю, - вернее, все,  что,  по-видимому, знал англичанин. Поэтому агент встал, откланялся лорду Уилмору,  ответившему с типично английской холодной вежливостью, и удалился.    

    Со своей стороны, лорд Уилмор, услышав, как за ним  захлопнулась  наружная  дверь, прошел к себе в спальню, в мгновение ока избавился от своих белокурых  волос, рыжих бакенбардов, вставной челюсти и рубца, и снова обрел черные  волосы, матовый цвет  лица  и  жемчужные  зубы  графа  Монте-Кристо.    

    Правда, и в дом господина де Вильфор вернулся не  представитель  префекта  полиции, а сам господин де Вильфор.    

    Обе эти встречи несколько успокоили  королевского  прокурора,  потому что хоть  он и не узнал ничего особенно утешительного, но зато не узнал и ничего особенно  тревожного.    

    Благодаря этому он впервые после отейльского обеда  более  или  менее спокойно  провел ночь.   XIII. ЛЕТНИЙ  БАЛ      

    Стояли самые жаркие июльские дни, когда  в  обычном  течении  времени настала в  свой черед та суббота, на которую был назначен бал у Морсера.    

    Было десять часов вечера; могучие деревья  графского  сада  отчетливо  вырисовывались на фоне неба, по которому,  открывая  усыпанную  звездами  синеву, скользили последние тучи - остатки недавней грозы.    

    Из зал нижнего этажа доносились звуки музыки и возгласы пар,  кружившихся в  вихре вальса, а сквозь решетчатые ставни вырывались яркие  снопы света.    

    В саду хлопотал десяток слуг, которым хозяйка дома, успокоенная  тем, что  погода все более прояснялась, только что отдала  приказание  накрыть там к  ужину.    

    До сих пор было неясно, подать ли ужин в  столовой  или  под  большим тентом на  лужайке. Чудное синее небо, все усеянное  звездами,  разрешило вопрос в пользу  лужайки.    

    В аллеях сада, по итальянскому обычаю, зажигали разноцветные  фонарики, а  накрытый к ужину стол убирали цветами и  свечами,  как  принято  в странах, где  хоть сколько-нибудь понимают роскошь стола, - вид  роскоши, который в  законченной форме встречается реже всех остальных.    

   В  ту минуту, как графиня де  Морсер,  отдав  последние  распоряжения, снова  вернулась в гостиные, комнаты стали наполняться гостями. Их  привлекло не  столько высокое положение графа, сколько очаровательное гостеприимство графини;  все заранее были уверены,  что  благодаря  прекрасному вкусу Мерседес на этом  бале будет немало такого, о чем можно потом рассказывать и чему, при случае,  можно даже подражать.    

    Госпожа Данглар, которую глубоко встревожили описанные нами ранее события, не  знала, ехать ли ей к г-же де Морсер; но утром ее карета встретилась с каретой  Вильфора. Вильфор сделал знак, экипажи подъехали друг к другу, и, наклонившись  к окну, королевский прокурор спросил:    

    - Ведь вы будете у госпожи де Морсер?    

    - Нет, - отвечала г-жа Данглар, - я себя очень плохо чувствую.    

    - Напрасно, -  возразил  Вильфор,  бросая  на  нее  многозначительный взгляд, -  было бы очень важно, чтобы вас там видели.    

    - Вы думаете? - спросила баронесса.    

    - Я в этом убежден.    

    - В таком случае я буду.    

    И кареты разъехались в разные стороны. Итак, г-жа Данглар явилась  на бал,  блистая не только своей природной красотой, но и  роскошью  наряда; она вошла в  ту самую минуту,  как  Мерседес  входила  в  противоположную дверь.    

    Графиня послала Альбера навстречу г-же Данглар. Он подошел к баронессе, сделал  ей по поводу ее туалета несколько вполне заслуженных  комплиментов и предложил  ей руку, чтобы провести ее туда, куда она пожелает.    

    При этом Альбер искал кого-то глазами.    

    - Вы ищете мою дочь? - с улыбкой спросила баронесса.    

    - Откровенно говоря - да, - сказал Альбер, - неужели вы были так жестоки, что  не привезли ее с собой?    

    - Успокойтесь, она встретила мадемуазель де Вильфор и  пошла  с  ней; видите,  вот они идут следом за нами, обе в белых платьях, одна с букетом камелий, а  другая с букетом незабудок; но скажите мне...    

    - Вы тоже кого-нибудь ищете? - спросил, улыбаясь, Альбер.    

    - Разве вы не ждете графа Монте-Кристо?    

    - Семнадцать! - ответил Альбер.    

    - Что это значит?    

    - Это значит, - сказал, смеясь, виконт, - что вы семнадцатая  задаете мне этот  вопрос. Везет же графу!.. Его можно поздравить... - А  вы  всем отвечаете так  же, как мне? - Ах, простите, я ведь вам так и не  ответил. Не беспокойтесь,  сударыня; модный человек у нас  будет,  он  удостаивает нас этой чести.    

    - Были вы вчера в Опере?    

    - Нет.    

    - А он там был.    

    - Вот как? И этот эксцентричный человек снова выкинул что-нибудь оригинальное?    

    - Разве он может без этого? Эльслер танцевала в  "Хромом  бесе";   албанская княжна была в полном восторге. После качучи граф продел букет  в  великолепное кольцо и бросил его очаровательной  танцовщице,  и  она,  в знак  благодарности, появилась с его кольцом в третьем акте.  А  его  албанская  княжна тоже приедет?    

    - Нет, вам придется отказаться от удовольствия ее видеть; ее  положение в доме  графа недостаточно ясно.    

    - Послушайте, оставьте меня здесь и пойдите поздороваться с  госпожой де  Вильфор, - сказала баронесса, - я вижу, что она  умирает  от  желания  поговорить с вами.    

    Альбер поклонился г-же Данглар и направился к г-же де Вильфор,  которая уже  издали приготовилась заговорить с ним.    

    - Держу пари, - прервал ее Альбер, - что я знаю, что вы мне скажете.    

    - Да неужели?    

    - Если я отгадаю, вы сознаетесь?    

    - Да.    

    - Честное слово?    

    - Честное слово.    

    - Вы собираетесь меня спросить, здесь ли граф Монте-Кристо или  приедет ли он.    

    - Вовсе нет. Сейчас меня интересует не он. Я хотела спросить, нет  ли у вас  известий от Франца?    

    - Да, вчера я получил от него письмо.    

    - И что он вам пишет?    

    - Что он выезжает одновременно с письмом.    

    - Отлично. Ну, а теперь о графе.    

    - Граф приедет, не беспокойтесь.    

    - Вы знаете, что его зовут не только Монте-Кристо?    

    - Нет, я этого не знал.    

    - Монте-Кристо - это название острова, а у него есть, кроме того, фамилия.    

    - Я никогда ее не слышал.    

    - Значит, я лучше осведомлена, чем вы: его зовут Дзакконе.    

    - Возможно.    

    - Он мальтиец.    

    - Тоже возможно.    

    - Сын судовладельца.    

    - Знаете, вам надо рассказать все это вслух, вы имели бы огромный успех.    

    - Он служил в Индии, разрабатывает серебряные рудники  в  Фессалии  и приехал в  Париж, чтобы открыть в Отейле заведение минеральных вод.    

    - Ну и новости, честное слово! - сказал Морсер. - Вы мне разрешите их  повторить?    

    - Да, но понемножку, не все сразу, и не говорите, что они исходят  от меня.    

    - Почему?    

    - Потому что это почти подслушанный секрет.    

    - Чей?    

    - Полиции.    

    - Значит, об этом говорилось...    

    - Вчера вечером у префекта. Вы ведь понимаете, Париж взволновался при виде этой  необычайной роскоши, и полиция навела справки.    

    - Само собой! Не хватает только, чтобы графа арестовали за  бродяжничество,  ввиду того что он слишком богат.    

    - По правде говоря, это вполне могло бы случиться, если  бы  сведения не  оказались такими благоприятными.    

    - Бедный граф! А он знает о грозившей ему опасности?    

    - Не думаю.    

    - В таком случае следует предупредить его. Я не премину это  сделать, как  только он приедет.    

    В эту минуту к ним подошел красивый молодой брюнет с живыми глазами и почтительно  поклонился г-же де Вильфор.    

    Альбер протянул ему руку.    

    - Сударыня, - сказал Альбер, - имею честь представить вам Максимилиана Морреля,  капитана спаги, одного из наших славных, а главное,  храбрых офицеров.    

    - Я уже имела удовольствие  познакомиться  с  господином  Моррелем  в Отейле, у  графа Монте-Кристо, - ответила г-жа де Вильфор,  отворачиваясь с подчеркнутой  холодностью.    

    Этот ответ, и особенно его тон, заставили сжаться сердце бедного Морреля; но  его ожидала награда: обернувшись, он увидал  в  дверях  молодую девушку в  белом; ее расширенные и, казалось, ничего не выражающие  глаза были устремлены  на него; она медленно подносила к губам букет незабудок.    

    Моррель понял это приветствие и, с тем же выражением в глазах, в свою очередь поднес  к губам платок; и обе эти живые статуи, с учащенно бьющимися сердцами и с  мраморно-холодными  лицами,  разделенные  всем  пространством залы, на минуту  забылись, вернее, забыли обо всем в этом  немом созерцании.    

    Они могли бы долго стоять так, поглощенные друг другом,  и  никто  не заметил  бы их забытья: в залу вошел граф Монте-Кристо.    

    Как мы уже говорили, было ли то искусственное или природное  обаяние, но где бы  граф ни появлялся, он привлекал к себе всеобщее  внимание.  Не его фрак, правда  безукоризненного покроя, но простой и без  орденов;  не белый жилет, без всякой  вышивки; не панталоны, облегавшие  его  стройные ноги, - не это привлекало  внимание. Матовый цвет лица, волнистые  черные волосы, спокойное и ясное лицо,  глубокий и печальный взор, наконец поразительно очерченный рот, так легко  выражавший надменное презрение, - вот что приковывало к графу все взгляды.    

    Были мужчины красивее его, но не было ни одного столь  значительного, если  можно так выразиться. Все в нем изобличало глубину  ума  и  чувств, постоянная  работа мысли придала его чертам, взгляду и самым незначительным жестам  несравненную выразительность и ясность.    

    А, кроме того, наше парижское общество такое странное, что оно,  быть может, и  не заметило бы всего этого, если бы тут не скрывалась  какая-то тайна,  позлащенная блеском несметных богатств.    

    Как бы то ни было, граф под огнем любопытных взоров и градом мимолетных  приветствий направился к г-же де Морсер; стоя перед камином, утопавшим в  цветах, она видела в зеркале, висевшем напротив двери, как он  вошел, и  приготовилась его встретить.    

    Поэтому она обернулась к нему с натянутой улыбкой в ту самую  минуту, как он  почтительно перед ней склонился.    

    Она, вероятно, думала, что граф заговорит с ней; он, со своей  стороны, вероятно,  тоже думал, что она ему чтонибудь скажет; по оба они остались безмолвны,  настолько, по-видимому, им  казались  недостойными  этой минуты какие-нибудь  банальные слова. И, обменявшись с ней поклоном, Монте-Кристо направился к  Альберу, который шел к нему навстречу с  протянутой рукой.    

    - Вы уже видели госпожу де Морсер? - спросил Альбер.    

    - Я только что имел честь поздороваться с ней, - сказал граф, - но  я еще не  видел вашего отца.    

    - Да вот он, видите? Беседует о политике в  маленькой  кучке  больших  знаменитостей.    

    - Неужели все эти господа - знаменитости? - сказал Монте-Кристо. -  А я и не  знал! Чем же они знамениты? Как вам известно, знаменитости бывают разные.    

    - Один из них ученый, вон тот, высокий и худой; он открыл  в  окрестностях Рима  особый вид ящерицы, у которой одним позвонком больше, чем  у других, и сделал в  Академии наук доклад об этом открытии. Сообщение  это долго оспаривали, но в  конце концов победа  осталась  за  высоким  худым господином. Позвонок вызвал  много шуму в ученом мире; высокий худой господин был всего лишь кавалером  Почетного легиона, а теперь у  него  офицерский крест.    

    - Что ж, - сказал Монте-Кристо, - по-моему, отличие вполне  заслуженное, так  что если он найдет еще один позвонок, то его могут сделать  командором?    

    - Очень возможно, - сказал Альбер.    

    - А вот этот, который изобрел себе такой странный синий фрак,  расшитый  зеленым, кто это?    

    - Он не сам придумал так вырядиться; это  виновата  Республика:  она, как  известно, отличалась художественным вкусом и, желая облечь  академиков в  мундир, поручила Давиду нарисовать для них костюм.    

    - Вот как, - сказал Монте-Кристо, - так этот господин - академик?    

    - Уже неделя, как он принадлежит к этому сонму ученых мужей.    

    - А в чем состоят его заслуги, его специальность?    

    - Специальность? Он, кажется, втыкает кроликам булавки в голову, кормит мареной  кур и китовым усом выдалбливает спинной мозг у собак.