1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
– Кто такой?    

– Не знаю.    

– Где он?    

– У меня, в привратницкой.    

– К черту! – крикнул Курфейрак.    

– Но он уже больше часа вас ждет, – заметила  привратница.    

В это время из каморки привратницы вышел юноша, по виду  молодой рабочий, худой, бледный, маленький, веснушчатый, в дырявой блузе и  заплатанных плисовых панталонах, больше похожий на переряженную девушку, чем на  мужчину, и обратился к Курфейраку, причем голос его, кстати сказать, нисколько  не походил на женский.    

– Можно видеть господина Мариуса?    

– Его нет.    

– Вечером он вернется?    

– Не знаю, – ответил Курфейрак и прибавил: – А я  не вернусь.    

Молодой человек пристально взглянул на него и спросил:    

– Почему?    

– Потому.    

– Куда же вы идете?    

– А тебе какое дело?    

– Можно мне понести ваш ящик?    

– Я иду на баррикаду.    

– Можно мне пойти с вами?    

– Как хочешь! – ответил Курфейрак. – Улица  свободна, мостовые – для всех.    

И он бегом бросился догонять своих друзей. Нагнав их, он поручил  одному из них нести ящик. Только через четверть часа он заметил, что молодой  человек действительно последовал за ними.    

Толпа никогда не идет туда, куда хочет. Мы уже говорили, что  ее как бы несет ветер. Она миновала Сен-Мерри и оказалась, сама хорошенько не  зная, каким образом, на улице Сен-Дени.    

     

 Книга двенадцатая    

«Коринф»    

       Глава первая.    История «Коринфа» со времени его основания    

     

Нынешние парижане, входя на улицу Рамбюто со стороны  Центрального рынка, замечают направо, против улицы Мондетур, лавку корзинщика,  вывеской которому служит корзина, изображающая императора Наполеона I с  надписью:    

     

     НАПОЛЕОН ИЗ ИВЫ ЗДЕСЬ СПЛЕТЕН    

     

Однако они не подозревают о тех страшных сценах, свидетелем  которых был этот самый квартал каких-нибудь тридцать лет назад.    

Здесь была улица Шанврери, которая в старину писалась  Шанверери, и прославленный кабачок «Коринф».    

Вспомним все, что говорилось о воздвигнутой в этом месте  баррикаде, которую, впрочем, затмила баррикада Сен-Мерри. На эту-то  замечательную баррикаду по улице Шанврери, ныне покрытую глубоким мраком  забвения, мы и хотим пролить немного света.    

Да будет нам позволено прибегнуть для ясности к простому  способу, уже примененному нами при описании Ватерлоо. Кто пожелал бы достаточно  точно представить себе массивы домов, возвышавшихся в то время поблизости от  церкви Сен-Эсташ, в северо-восточном углу Центрального рынка, где сейчас  начинается улица Рамбюто, должен лишь мысленно начертить букву N, приняв за  вершину улицу Сен-Дени, а за основание – рынок, вертикальные ее черточки  обозначали бы улицы Большую Бродяжную и Шанврери, а поперечина – улицу Малую  Бродяжную. Старая улица Мондетур перерезала все три линии буквы N под самыми  неожиданными углами. Таким образом, путаный лабиринт этих четырех улиц создавал  на пространстве в сто квадратных туаз, между Центральным рынком и улицей  Сен-Дени – с одной стороны, и улицами Лебяжьей и Проповедников-с другой, семь  маленьких кварталов причудливой формы, разной величины, расположенных вкривь и  вкось, как бы случайно, и едва отделенных друг от друга узкими щелями, подобно  каменным глыбам на стройке.    

Мы говорим «узкими щелями», так как не можем дать более  ясного понятия об этих темных уличках, тесных, коленчатых, окаймленных ветхими  восьмиэтажными домами. Эти развалины были столь преклонного возраста, что на  улицах Шанврери и Малой Бродяжной между фасадами домов тянулись подпиравшие их  балки. Улица была узкая, а сточная канава – широкая; прохожие брели по мокрой  мостовой, пробираясь возле лавчонок, похожих на погреба, возле толстых каменных  тумб с железными обручами, возле невыносимо зловонных мусорных куч и ворот с  огромными вековыми решетками. Улица Рамбюто все это стерла.    

Название Мондетур[125]  точно соответствует своенравию улицы. Еще выразительнее говорит об этом  название улицы Пируэт, находящейся поблизости от улицы Мондетур.    

Прохожий, свернувший с улицы Сен-Дени на улицу Шанврери,  видел, что она мало-помалу суживается перед ним, как если бы он вошел в  удлиненную воронку. В конце этой коротенькой улички он обнаруживал, что впереди  со стороны Центрального рынка путь преграждает ряд высоких домов, и мог  предположить, что попал в тупик, если бы не замечал направо и налево двух  темных проходов, через которые он мог выбраться наружу. Это и была улица  Мондетур, одним концом соединявшаяся с улицей Проповедников, а другим – с  улицами Лебяжьей и Малой Бродяжной. В глубине этого подобия тупика, на углу  правого прохода, стоял дом ниже остальных, мысом выдававшийся на улицу.    

В этом-то трехэтажном доме обосновался на целых три столетия  знаменитый кабачок. Он наполнял шумным весельем то самое место, которому старик  Теофиль посвятил двустишие:    

     

Там качается страшный скелет —    

То повесился бедный влюбленный.    

     

Место для заведения было подходящее; заведение переходило от  отца к сыну.    

Во времена Матюрена Ренье кабачок назывался «Горшок роз», а  так как тогда были в моде ребусы, то вывеску ему заменял столб, выкрашенный в  розовый цвет[126].  В прошлом столетии почтенный Натуар, один из причудливых живописцев, ныне  презираемый чопорной школой, многократно напиваясь в этом кабачке за тем самым  столом, где пил Ренье, из благодарности нарисовал на розовом столбе кисть  коринфского винограда Восхищенный кабатчик изменил вывеску и велел под кистью  написать золотом «Коринфский виноград». Отсюда название «Коринф». Для пьяниц  нет ничего более естественного, чем пропустить слово. Пропуск слова – это  извилина фразы. Название «Коринф» мало-помалу вытеснило «Горшок роз». Последний  представитель династии кабатчиков, дядюшка Гюшлу, уже не знал предания и  приказал выкрасить столб в синий цвет.    

Зала внизу, где была стойка, зала на втором этаже, где был  бильярд, узкая винтовая лестница, проходившая через потолок, вино на столах,  копоть на стенах, свечи среди бела дня – вот что представлял собой кабачок.  Лестница с люком в нижней зале вела в погреб. На третьем этаже жил сам Гюшлу.  Туда поднимались по лестнице, вернее по лесенке, скрытой за незаметной дверью в  большой зале второго этажа. Под крышей находились две каморки – приют служанок.  Первый этаж делили между собой кухня и зала со стойкой.    

Дядюшка Гюшлу, возможно, родился химиком, но вышел из него  повар; в его кабачке не только пили, но и ели. Гюшлу изобрел изумительное  блюдо, которым можно было лакомиться только у него, а именно – фаршированных  карпов, которых он называл carpes аu gras[127].  Их ели при свете сальной свечи или кенкетов времен Людовика XVI, за столами,  где прибитая гвоздями клеенка заменяла скатерть. Сюда приходили издалека. В  одно прекрасное утро Гюшлу счел уместным уведомить прохожих о своей  «специальности»; он обмакнул кисть в горшок с черной краской, и так как у него  была своя орфография, равно как и своя кухня, то он изобразил на стене следующую  примечательную надпись:    

Carpes ho gras.    

Зиме, ливням и граду заблагорассудилось стереть букву s,  которой кончалось первое слово, и g, которой начиналось третье, после чего  осталось:    

Carpe ho ras.    

При помощи непогоды и дождя скромное гастрономическое  извещение стало глубокомысленным советом.    

Оказалось, что, не зная французского, Гюшлу знал латинский,  что кухня помогла ему создать философское изречение и, желая лишь затмить  Карема, он сравнялся с Горацием[128].  Поразительно также, что изречение означало еще: «Зайдите в мой кабачок».    

Теперь от всего этого не осталось и следа. Лабиринг Мондетур  был разворочен и широко открыт в 1847 году и, по всей вероятности, уже не  существует. Улица Шанврери и «Коринф» исчезли под мостовой улицы Рамбюто.    

Как мы уже упоминали, «Коринф» был местом встреч, если не  сборным пунктом, для Курфейрака и его друзей. Открыл «Коринф» Грантер. Он зашел  туда, привлеченный надписью Carpe horas, и возвратился ради carpes au gras.  Здесь пили, здесь ели, здесь кричали; мало ли платили, плохо ли платили, вовсе  ли не платили, – здесь всякого ожидал радушный прием. Дядюшка Гюшлу был  добряк.    

Да, Гюшлу был добряк, как мы сказали, но вместе с тем  трактирщик-вояка – забавная разновидность. Казалось, он всегда пребывал в  скверном настроении, он словно стремился застращать своих клиентов, ворчал на  посетителей и с виду был больше расположен затеять с ними ссору, чем подать им  ужин. И, тем не менее, мы настаиваем на том, что здесь всякого ожидал радушный  прием. Чудаковатость хозяина привлекала в его заведение посетителей и была  приманкой для молодых людей, приглашавших туда друг друга так: «Ну-ка пойдем  послушаем, как дядюшка Гюшлу будет брюзжать!» Когда-то он был учителем  фехтования. Порою он вдруг разражался оглушительным хохотом. У кого громкий  голос, тот добрый малый. В сущности, это был шутник с мрачной внешностью; для  него не было большего удовольствия, чем напугать; он напоминал табакерку в  форме пистолета, выстрел из которой вызывает чихание.    

Его жена, тетушка Гюшлу, была бородатое и весьма безобразное  создание.    

В 1830 году Гюшлу умер. Вместе с ним исчезла тайна  приготовления «скоромных карпов». Его безутешная вдова продолжала вести дело.  Но кухня ухудшалась, она стала отвратительной; вино, которое всегда было  скверным, стало ужасным. Курфейрак и его друзья продолжали, однако, ходить в  «Коринф», – «из жалости», как говорил Боссюэ.    

Тетушка Гюшлу была грузновата, страдала одышкой и любила предаваться  воспоминаниям о сельской жизни. Эти воспоминания благодаря ее произношению были  свободны от слащавости. Она умела приправить остреньким свои размышления о  весенней поре ее жизни, когда она жила в деревне. «В девушках слушаю, бывало,  пташку-малиновку, как она заливается в кустах боярышника, и ничего мне на свете  не нужно», – рассказывала тетушка Гюшлу.    

Зала во втором этаже, где помещался «ресторан», представляла  собой большую, длинную комнату, уставленную табуретками, скамеечками, стульями,  длинными лавками и столами; здесь же стоял и старый, хромой бильярд. Туда  поднимались по винтовой лестнице, кончавшейся в углу залы четырехугольной  дырой, наподобие корабельного трапа.    

Эта зала с одним-единственным узким окном освещалась всегда  горевшим кенкетом и была похожа на чердак. Любая мебель, снабженная четырьмя  ножками, вела себя в ней так, как будто была трехногой. Единственным украшением  выбеленных известкой стен было четверостишие в честь хозяйки Гюшлу:    

     

В десяти шагах удивляет, а в двух  пугает она.    

В ее ноздре волосатой бородавка  большая видна.    

Ее встречая, дрожишь: вот-вот на тебя  чихнет,    

И нос ее крючковатый провалится в  черный рот.    

     

Это было написано углем на стене.    

Госпожа Гюшлу, очень похожая на свой портрет, написанный  поэтом, с утра до вечера невозмутимо ходила мимо этих стихов. Две служанки,  Матлота и Жиблота, известные только под этими именами[129] помогали г-же Гюшлу  ставить на столы кувшинчики с красным скверным вином и всевозможную бурду,  подававшуюся голодным посетителям в глиняных мисках. Матлота, жирная, круглая,  рыжая и крикливая, в свое время любимая султанша покойного Гюшлу, была безобразнее  любого мифологического чудовища, но так как служанке всегда подобает уступать  первое место хозяйке, то она и была менее безобразна, чем г-жа Гюшлу. Жиблота,  долговязая, тощая, с лимфатическим бледным лицом, с синевой под глазами и  всегда опущенными ресницами, изнуренная, изнемогающая, если можно так  выразиться – пораженная хронической усталостью, вставала первая, ложилась  последняя, прислуживала всем, даже другой служанке, молча и кротко улыбаясь  какой-то неопределенной, усталой, сонной улыбкой.    

У входа в залу кабачка взгляд посетителя останавливали на  себе строчки, написанные на дверях мелом рукой Курфейрака:    

     

Коли можешь – угости,    

Коли смеешь – сам поешь.    

     

 Глава вторая.    Чем кончилась веселая попойка    

     

Легль из Мо, как известно, обретался главным образом у Жоли.  Он находил жилье, так же, как птица – на любой ветке. Друзья жили вместе, ели  вместе, спали вместе. Все у них было общее, даже отчасти Мюдикетта. Эти  своеобразные близнецы никогда не расставались. Утром 5 июня они отправились  завтракать в «Коринф». Жоли был простужен и гнусавил от сильного насморка,  насморк начинался и у Легля. Сюртук у Легля был поношенный, Жоли был одет  хорошо.    

Было около девяти часов утра, когда они толкнулись в двери  «Коринфа».    

Они поднялись на второй этаж.    

Их встретили Матлота и Жиблота.    

– Устриц, сыру и ветчины, – приказал Легль.    

Они сели за стол.    

В кабачке, кроме них, никого больше не было.    

Жиблота, узнав Жоли и Легля, поставила бутылку вина на стол.    

Только они принялись за устриц, как чья-то голова  просунулась в люк и чей-то голос произнес:    

– Шел мимо. Почувствовал на улице восхитительный запах  сыра бри. Зашел.    

То был Грантер.    

Он взял табурет и сел за стол.    

Жиблота, увидев Грантера, поставила на стол две бутылки  вина.    

Итого – три.    

– Ты разве собираешься выпить обе бутылки? –  спросил Грантера Легль.    

– Тут все люди с умом, один ты недоумок, – ответил  Грантер. – Где это видано, чтобы две бутылки удивили мужчину?    

Друзья начали с еды, Грантер – с вина. Пол бутылки было живо  опорожнено.    

– Дыра у тебя в желудке, что ли? – спросил Легль.    

– Дыра у тебя на локте, – отрезал Грантер и, допив  стакан, прибавил:    

– Да, да, Легль, орел надгробных речей, сюртук-то у  тебя старехонек.    

– Надеюсь, – сказал Легль. – Мы живем дружно  – мой сюртук и я. Он принял форму моего тела, нигде не жмет, прилегает к моей  нескладной фигуре, снисходительно относится к моим движениям; я его чувствую  только потому, что мне в нем тепло. Старое платье – это старый друг.    

– Вод это правда! – вступив в разговор, воскликнул  Жоли. – Сдарый сюрдук – все равдо, что сдарый друг.    

– Особенно в устах человека с насморком, –  согласился Грантер.    

– Ты с бульвара, Грантер? – спросил Легль.    

– Нет.    

– А мы с Жоли видели начало шествия.    

– Чудесдое зрелшце! – заметил Жоли.    

– А как спокойно на этой улице! – воскликнул  Легль. – Кто бы подумал, что все в Париже вверх дном? Чувствуется и  сейчас, что здесь когда-то были одни монастыри! Дю Брель и Соваль приводят их  список и аббат Лебеф тоже. Они тут были повсюду. Все так и кишело обутыми, разутыми,  бритыми, бородатыми, серыми, черными, белыми францисканцами Франциска Ассизского,  францисканцами Франциска де Поля, капуцинами, кармелитами, малыми августинцами,  большими августинцами, старыми августинцами… Их расплодилось видимо-невидимо.    

– Не будем говорить о монахах, – прервал  Грантер, – от этого хочется чесаться. Тут его вдруг как прорвало:    

– Брр! Я только что проглотил скверную устрицу.  Гипохондрия снова овладевает мной! Устрицы испорчены, служанки безобразны. Я  ненавижу род людской. Сейчас я проходил по улице Ришелье мимо большой книжной  лавки. Эта куча устричных раковин, именуемая библиотекой, отбивает у меня охоту  мыслить. Сколько бумаги! Сколько чернил! Сколько мазни! И все это написано  людьми! Какой же это плут сказал, что человек – двуногое без перьев? А потом я  встретил одну знакомую хорошенькую девушку, прекрасную, как весна, достойную  называться Флореалью, и она, презренное существо, была в восхищении, в  восторге, на седьмом небе от счастья, потому что вчера некий омерзительный  банкир, рябой от оспы, удостоил пожелать ее! Увы! Женщина подстерегает и  старого откупщика и молодого щеголя; кошки охотятся и за мышами и за птицами.  Не прошло и двух месяцев, как эта мамзель вела благонравную жизнь в мансарде.  Она вставляла медные колечки в петельки корсета, или как это у них там  называется. Она шила, спала на складной кровати, у нее был горшок с цветами, и  она была счастлива. Теперь она банкирша. Это превращение произошло сегодня  ночью. Утром я встретил жертву развеселой. И всего омерзительней то, что  бесстыдница сегодня была так же красива, как и вчера. Сделка с финансистом не  отразилась на ее лице. Розы в том отношении лучше или хуже женщин, что следы,  оставляемые на них гусеницами, заметны. Ах, нет более нравственности на земле!  В свидетели я призываю мирт-символ любви, лавр-символ войны, оливу, эту  глупышку, – символ мира, яблоню, которая промахнулась, не заставив Адама  подавиться ее семечком, и смоковницу – эту прародительницу прекрасного пола. Вы  говорите – право? Хотите знать, что такое право? Галлы зарятся на Клузиум, Рим  оказывает покровительство Клузиуму и спрашивает их, в чем же Клузиум виноват  перед ними. Бренн отвечает: «В том же, в чем были виноваты перед вами Альба,  Фидены, в чем виноваты эквы, вольски и сабиняне. Они были ваши соседи. Жители  Клузиума – наши. Мы понимаем соседство так же, как вы. Вы захватили Альбу, мы  берем Клузиум». Рим отвечает: «Вы не возьмете Клузиум». Тогда Бренн взял Рим.  После этого он воскликнул: Vае victis![130]  Вот что такое право. Ах, сколько в этом мире хищных тварей! Сколько орлов!  Прямо мороз по коже подирает!    

Он протянул свой стакан, Жоли наполнил его, Грантер выпил –  ни он, ни его друзья как будто и не заметили этого, – и продолжал  разглагольствовать:    

– Бренн, завладевающий Римом, – орел; банкир,  завладевающий гризеткой, – орел. Здесь не меньше бесстыдства, чем там. Так  не будем же верить ничему. Истина лишь в вине. Каково бы ни было наше мнение,  будете ли вы за тощего петуха, вместе с кантоном Ури, или за петуха жирного,  вместе с кантоном Гларис, – не важно, пейте. Вы спрашиваете меня о  бульваре, шествии и прочем. Вот как! Значит, опять наклевывается революция?  Меня удивляет такая скудость средств у господа бога. Ему то и дело приходится  смазывать маслом пазы событий. Там цепляется, тут не идет. Революция, живо! У  господа бога руки всегда в этом скверном смазочном масле. На его месте я  поступил бы проще: я бы не занимался каждую минуту починкой моей механики, я  плавно вел бы человеческий род, нанизывал бы события, петля за петлей, не  разрывая нити, не прибегая к запасным средствам и экстраординарным мизансценам.  То, что иные прочие называют прогрессом, приводится в движение двумя  двигателями: людьми и событиями. Но как это ни печально, время от времени  необходимо что-нибудь из ряда вон выходящее. Для событий, как и для людей, заурядного  недостаточно: среди людей должны быть гении, а меж событий – революции. Чрезвычайные  события – это закон; мировой порядок вещей не может обойтись без них; вот  почему при появлении кометы нельзя удержаться от соблазнительной мысли, что  само небо нуждается в актерах для своих постановок. В ту минуту, когда этого  меньше всего ожидают, бог вывешивает на стене небесного свода блуждающее  светило. Появляется какая-то чудная звезда с огромным хвостом. И это служит  причиной смерти Цезаря. Брут наносит ему удар кинжалом, а бог – кометой.  Трах! – и вот северное сияние, вот – революция, вот – великий человек;  девяносто третий год дается крупной прописью, с красной строки – Наполеон,  наверху афиши – комета тысяча восемьсот одиннадцатого года. Ах, прекрасная  голубая афиша, вся усеянная нежданными, сверкающими звездами! Бум! бум! Редкое  зрелище! Смотрите вверх, зеваки! Тут все в беспорядке – и светила и пьеса. Бог  мой! Это чересчур, и вместе с тем этого недостаточно. Такие способы,  применяемые в исключительных случаях, как будто бы свидетельствуют о  великолепии, но означают скудость. Друзья! Провидение прибегает здесь к крайним  средствам. Революция – что этим доказывается? Что господь иссяк. Он производит  переворот, потому что налицо разрыв связи между настоящим и будущим и потому  что он, бог, не мог связать концы с концами. Право, меня это укрепляет в моих  предположениях относительно материального положения Иеговы. Видя столько  неблагополучия наверху и внизу, столько мелочности, скряжничества, скаредности  и нужды в небесах и на земле, начиная с птицы, у которой нет ни зернышка проса,  и кончая мной, у которого нет ста тысяч ливров годового дохода; видя, что наша  человеческая доля, даже доля королевская протерта до самой веревочной основы,  чему свидетель – повесившийся принц Конде; видя, что зима – не что иное, как  прореха в зените, откуда дует ветер, видя столько лохмотьев даже в совершенно  свежем пурпуре утра, одевающем вершины холмов; видя капли росы – этот  поддельный жемчуг; видя инейэтот стеклярус; видя разлад среди человечества, и  заплаты на событиях, и столько пятен на солнце, и столько трещин на луне, видя  всюду столько нищеты, я начинаю думать, что бог не богат. Правда, у него есть  видимость богатства, но я чую тут безденежье. Под небесной позолотой я угадываю  бедную вселенную. Он дает революцию, как банкир дает бал, когда у него пуста  касса. Не следует судить о богах по видимости вещей. Все в их творениях говорит  о несостоятельности. Вот почему я и недоволен. Смотрите: сегодня пятое июня, а  почти темно; с самого утра я жду наступления дня, но его нет, и я держу пари,  что он так и не наступит нынче. Это неаккуратность плохо оплачиваемого  приказчика. Да, все скверно устроено, одно не прилажено к другому, старый мир  совсем скособочился, я перехожу в оппозицию. Все идет вкривь и вкось. Вселенная  только дразнит. Все равно, как детей: тем, которые чего-то хотят, ничего не  дают, а тем, которые не хотят, дают. Словом, я сердит. Кроме того, меня  огорчает вид этого плешивца Легля из Мо. Унизительно думать, что я в том же  возрасте, как это голое колено. Впрочем, я критикую, но не оскорбляю. Мир  таков, каков он есть. Я говорю без дурного умысла, а просто для очистки  совести. Прими, отец предвечный, уверение в моем совершенном уважении. Ах,  клянусь всеми святыми ученого Олимпа и всеми кумирами райка, я не был создан,  чтобы стать парижанином, то есть чтобы всегда отскакивать, как мяч, между двух  ракеток, от толпы бездельников к толпе буянов! Мне бы родиться турком, целый  день созерцать глуповатых дщерей востока, исполняющих восхитительные танцы  Египта, сладострастные, подобно сновидениям целомудренного человека, мне бы  родиться босеронским крестьянином, или венецианским вельможей, окруженным  прелестными синьоринами, или немецким князьком, поставляющим половину пехотинца  германскому союзу и посвящающим досуги сушке своих носков на плетне, то есть на  границах собственных владений! Вот для чего я был предназначен! Да, я сказал,  что рожден быть турком, и не отрекаюсь от этого. Не понимаю, почему так плохо  относятся к туркам; у Магомета есть кое-что и хорошее. Почет изобретателю  сераля с гуриями и рая с одалисками! Не будем оскорблять магометанство – единственную  религию, возвеличившую роль петуха в курятнике! Засим выпьем. Земной шар –  неимоверная глупость. Похоже на правду, что они идут драться, все эти дураки,  идут бить друг другу морды, резать друг друга, и когда же? – в разгар  лета, в июне, когда можно отправиться с каким-нибудь милым созданием под руку в  поле и вдохнуть полной грудью чайный запах необъятного моря скошенной травы!  Нет, право, делается слишком много глупостей. Старый разбитый фонарь, который я  только что заметил у торговца рухлядью, внушил мне такую мысль: пора просветить  человеческий род! Увы, я снова печален! Вот что значит проглотить такую устрицу  и пережить такую революцию. Я снова мрачнею. О, этот ужасный старый мир! Здесь  силы напрягают, со службы увольняют, здесь унижают, здесь убивают, здесь ко  всему привыкают!    

После этого прилива красноречия Грантер стал жертвой вполне  им заслуженного приступа кашля.    

– Кстати, о революции, – сказал Жоли, – виддо  Бариус влюблед по-датстоящему.    

– А в кого, не знаешь? – спросил Легль.    

– Дет.    

– Нет?    

– Я же тебе говорю – дет!    

– Любовные истории Мариуса! – воскликнул Грантер. –  Мне все известно заранее. Мариус – туман, и он, наверное, нашел свое облачко.  Мариус из породы поэтов. Поэт – значит безумец. Timbroeus Apollo.[131]  Мариус и его Мари, или его Мария, или его Мариетта, или его Марион, –  должно быть, забавные влюбленные. Отлично представляю себе их роман. Тут такие  восторги, что забывают о поцелуе. Они хранят целомудрие здесь, на земле, но  соединяются в бесконечности. Это неземные души, но с земными чувствами. Они  воздвигли себе ложе среди звезд.    

Грантер уже собрался приступить ко второй бутылке и, быть  может, ко второй речи, как вдруг новая фигура вынырнула из квадратного  отверстия люка. Появился мальчишка лет десяти, оборванный, очень маленький,  желтый, с остреньким личиком, с живым взглядом, вихрастый, промокший под дождем,  однако с виду вполне довольный.    

Не колеблясь, он сразу сделал выбор между тремя  собеседниками и, хотя не знал ни одного, обратился к Леглю из Мо.    

– Не вы ли господин Боссюэ? – спросил он.    

– Это мое уменьшительное имя, – ответил  Легль. – Что тебе надо?    

– Вот что. Какой-то высокий блондин на бульваре спросил  меня: «Ты знаешь тетушку Гюшлу?» – «Да, – говорю я, – на улице  Шанврери, вдова старика». Он и говорит: «Поди туда. Там ты найдешь господина  Боссюэ и скажешь ему от моего имени: „Азбука“. Он вас разыгрывает, что ли? Он  дал мне десять су.    

– Жоли! Дай мне взаймы десять су. – сказал Легль:  потом повернулся к Грантеру: – Грантер! Дай мне взаймы десять су.    

Так составилось двадцать су, и Легль дал их мальчику.    

– Благодарю вас, сударь, – сказал тот.    

– Как тебя зовут? – спросил Легль.    

– Наве. Я приятель Гавроша.    

– Оставайся с нами, – сказал Легль.    

– Позавтракай с нами, – сказал Грантер.    

– Не могу, – ответил мальчик, – я иду в  процессии, ведь это я кричу: «Долой Полиньяка!»    

Отставив ногу как можно дальше назад, что является наиболее  почтительным из всех возможных приветствий, он удалился.    

Когда мальчик ушел, взял слово Грантер:    

– Вот это чистокровный гамен. Есть много разновидностей  этой породы. Гамен – нотариус зовется попрыгуном, гамен-повар – котелком,  гамен-булочник – колпачником, гамен-лакей – грумом, гамен-моряк – юнгой,  гамен-солдат – барабанщиком, гамен-живописец – мазилкой, гамен-лавочник –  мальчишкой на побегушках, гамен-царедворец – пажом, гамен-король – дофином,  гамен-бог – младенцем.    

Легль между тем размышлял; потом сказал вполголоса:    

– «Азбука», иначе говоря – «Похороны Ламарка».    

– А высокий блондин – это Анжольрас, уведомивший  тебя, – установил Грантер.    

– Пойдем? – спросил Боссюэ.    

– Да улице дождь, – заметил Жоли. – Я  поклялся идти в огонь, до де в воду. Я де хочу простудиться.    

– Я остаюсь здесь, – сказал Грантер. – Я  предпочитаю завтрак похоронным дрогам.    

– Короче, мы остаемся, – заключил Легль. –  Отлично! Выпьем в таком случае. Тем более что можно пропустить похороны, не  пропуская мятежа.    

– А, бятеж! Я за дего! – воскликнул Жоли.    

Легль потер себе руки и сказал:    

– Вот и взялись подправить революцию тысяча восемьсот  тридцатого года! В самом деле, она жмет народу под мышками.    

– Для меня она почти безразлична, ваша  революция, – сказал Грантер. – Я не питаю отвращения к нынешнему  правительству. Это корона, укрощенная ночным колпаком. Это скипетр, заканчивающийся  дождевым зонтом. В самом деле, я думаю, что сегодня Луи-Филипп благодаря  непогоде может воспользоваться своими королевскими атрибутами двояко: поднять  скипетр против народа, а зонт – против дождя.    

В зале стало темно, тяжелые тучи заволокли небо. Ни в  кабачке, ни на улице никого не было: все пошли «смотреть на события».    

– Полдень сейчас или полночь? – вскричал  Боссюэ. – Ничего не видно. Жиблота, огня!    

Грантер мрачно продолжал пить.    

– Анжольрас презирает меня, – бормотал он. –  Анжольрас сказал: «Жоли болен, Грантер пьян». И он послал Наве к Боссюэ, а не  ко мне. А приди он за мной, я бы с ним пошел. Тем хуже для Анжольраса! Я не  пойду на эти его похороны.    

Приняв такое решение, Боссюэ, Жоли и Грантер остались в  кабачке. К двум часам дня стол, за которым они заседали, был уставлен пустыми  бутылками. На нем горели две свечи: одна – в медном позеленевшем подсвечнике,  другая – в горлышке треснувшего графина. Грантер пробудил у Жоли и Боссюэ вкус  к вину; Боссюэ и Жоли помогли Грантеру вновь обрести веселое расположение духа.    

После полудня Грантер бросил пить вино – этот жалкий  источник грез. У настоящих пьяниц вино пользуется только уважением, не больше.  Опьянению сопутствует черная и белая магия; вино всего лишь белая магия.  Грантер был великий охотник до зелья грез. Тьма опасного опьянения,  приоткрывшаяся ему, вместо того чтобы остановить, притягивала его. Он оставил  рюмки и принялся за кружку. Кружка – это бездна. Не имея под рукой ни опиума,  ни гашиша и желая затемнить сознание, он прибегнул к той ужасающей смеси водки,  пива и абсента, которая вызывает страшное оцепенение. Три вида паров – пива,  водки и абсента – ложатся на душу свинцовой тяжестью. Это тройной мрак;  душа-этот небесный мотылек – тонет в нем, и в слоистом дыму, который, сгущаясь,  принимает неясные очертания крыла летучей мыши, возникают три немые фигуры –  Кошмар, Ночь, Смерть, парящие над заснувшей Психеей.    

Грантер еще не дошел до такого прискорбного состояния,  отнюдь нет. Он был возмутительно весел, а Боссюэ и Жоли тоже весело чокались с  ним. Грантер подчеркивал причудливость своих мыслей и слов непринужденностью  движений. С важным видом опершись кулаком левой руки на колено и выставив  вперед локоть, он сидел верхом на табурете, с развязавшимся галстуком, с полным  стаканом вина в правой руке, и, обращаясь к толстухе Матлоте, произносил  торжественную тираду:    

– Да откроются ворота дворца! Да будут все академиками  и да получат право обнимать мадам Гюшлу! Выпьем!    

Повернувшись к тетушке Гюшлу, он прибавил:    

– О женщина античная и древностью освященная,  приблизься, дабы я созерцал тебя! А Жоли кричал:    

– Батлота и Жиблота, де давайте больше пить Градтеру.  Од истратил субасшедшие дедьги. Од с утра уже прожрал с чудовищдой  расточительдостью два фрадка девядосто пять садтибов!    

А Грантер все вопил:    

– Кто же это без моего позволения сорвал с небосвода  звезды и поставил их на стол под видом свечей?    

Упившийся Боссюэ сохранял обычное спокойствие.    

Он сидел на подоконнике открытого окна, подставив спину  поливавшему его дождю, и взирал на своих друзей.    

Внезапно он услышал позади какой-то смутный шум, быстрые  шаги и крики – «К оружию!» Он обернулся и увидел на улице Сен-Дени, где  кончалась улица Шанврери, Анжольраса, шедшего с карабином в руке, Гавроша с  пистолетом, Фейи с саблей, Курфейрака со шпагой, Жана Прувера с мушкетоном,  Комбефера с ружьем, Баореля с ружьем и все вооруженное шумное сборище людей,  следовавшее за ними.    

Улица Шанврери в длину не превышала расстояния ружейного  выстрела. Боссюэ, приставив ладони рупором ко рту, крикнул:    

– Курфейрак, Курфейрак! Ого-го!    

Курфейрак услышал призыв, заметил Боссюэ, сделал несколько  шагов по улице Шанврери, и «Чего тебе надо?» Курфейрака скрестилось с «Куда ты  идешь?» Боссюэ.    

– Строить баррикаду, – ответил Курфейрак.    

– Отлично, иди сюда! Место хорошее! Строй здесь!    

– Правильно, Орел, – ответил Курфейрак.    

И по знаку Курфейрака вся ватага устремилась на улицу  Шанврери.    

 Глава третья.    На Грантера начинает опускаться ночь    

     

Место действительно было указано превосходное: улица с  въезда была широкая, потом суживалась, превращаясь в глубине в тупик, где ее  перехватывал «Коринф»; загородить улицу Мондетур справа и слева не представляло  труда; таким образом, атака была возможна только с улицы Сен-Дени, то есть в  лоб и по открытой местности. У пьяного Боссюэ был острый глаз трезвого  Ганнибала.    

При вторжении этого скопища страх охватил всю улицу. Не было  ни одного прохожего, который не поспешил бы скрыться. С быстротой молнии по  всей улице, направо, налево, заперлись лавочки, мастерские, подъезды, окна,  жалюзи, мансарды, ставни всевозможных размеров, с первого этажа до самой крыши.  Перепуганная старуха, чтобы заглушить ружейную стрельбу, закрыла свое окно  тюфяком, укрепив его при помощи двух жердей для сушки белья. Только кабачок оставался  открытым, и по уважительной причине, ибо в него ворвалась толпа.    

– Боже мой! Боже мой! – вздыхала тетушка Гюшлу.    

Боссюэ сошел вниз, навстречу Курфейраку.    

Жоли, высунувшись в окно, кричал:    

– Курфейрак! Почебу ты без зодтика? Ты простудишься!    

В течение нескольких минут из зарешеченных нижних окон  кабачка было вырвано двадцать железных прутьев и разобрано десять туаз  мостовой. Гаврош и Баорель остановили и опрокинули проезжавшие мимо роспуски  торговца известью Ансо; на этих роспусках стояли три бочонка с известью,  которые тут же были завалены грудами булыжника из развороченной мостовой. Анжольрас  поднял дверцу погреба, и все пустые бочки вдовы Гюшлу отправились прикрывать с  флангов эти бочонки с известью. Фейи, пальцы которого привыкли разрисовывать  тонкие пластинки вееров, подпер бочки и роспуски двумя внушительными кучами  щебня, появившегося внезапно, как и все остальное, и взятого неизвестно где.  Балки, подпиравшие соседний дом, были положены на бочки. Когда Боссюэ и  Курфейрак обернулись, половина улицы уже была перегорожена валом выше  человеческого роста. Ничто не может сравниться с рукою народа, когда необходимо  построить все то, что строят разрушая.    

Матлота и Жиблота присоединились к работающим. Жиблота таскала  для строителей щебень. Ее равнодушная усталость пришла на помощь баррикаде. Она  подавала булыжник, как подавала бы вино, – словно во сне.    

В конце улицы показался омнибус, запряженный двумя белыми  лошадьми.    

Боссюэ перескочил через груды булыжника, побежал за ним,  остановил кучера, заставил выйти пассажиров, помог сойти «дамам», отпустил  кондуктора и, взяв лошадей под уздцы, возвратился с экипажем к баррикаде.    

– Омнибусы, – сказал он, – не проходят перед  «Коринфом». Non licet omnibus adire Corinthum.[132]    

Мгновение спустя распряженные лошади отправились куда глаза  глядят по улице Мондетур, а омнибус, поваленный набок, довершил заграждение  улицы.    

Потрясенная тетушка Гюшлу укрылась во втором этаже.    

Глаза ее блуждали, она смотрела на все невидящим взглядом и  тихо выла. Вопль испуга словно не осмеливался вылететь из ее глотки.    

– Светопреставление, – бормотала она.    

Жоли запечатлел поцелуй на жирной, красной, морщинистой шее  тетушки Гюшлу, сказав при этом Грантеру:    

– Здаешь, бой билый, жедская шея всегда была для бедя  чеб – то бескодечдо изыскаддым.    

Но Грантер продолжал покорять высоты дифирамбического  красноречия. Он схватил за талию поднявшуюся на второй этаж Матлоту и  раскатисто хохотал у открытого окна.    

– Матлота безобразна! – кричал он. – Матлота  – идеал безобразия. Матлота – химера. Тайна ее рождения такова: некий  готический Пигмалион, делавший фигурные рыльца для водосточных труб на крышах  соборов, в один прекрасный день влюбился в самое страшное из них. Он умолил  Любовь одушевить его, и оно стало Матлотой. Взгляните на нее, граждане! У нее  рыжие волосы, как у любовницы Тициана, и она славная девушка. Ручаюсь, что она  будет драться хорошо. В каждой славной девушке сидит герой. А уж тетушка Гюшлу  – старый вояка. Посмотрите, что у нее за усы! Она их унаследовала от своего  супруга. Женщина-гусар, вот она кто! Она тоже будет драться. Они вдвоем нагонят  страху на все предместье. Товарищи! Мы свалим правительство, – это так же  верно, как верно то, что существует пятнадцать промежуточных кислот между кислотой  муравьиной и кислотой маргариновой. Впрочем, наплевать мне на это. Господа!  Отец презирал меня за то, что я не понимал математику. Я понимаю только любовь  и свободу. Я, Грантер, – добрый малый! У меня никогда не бывает денег, я к  ним не привык, а потому никогда в них и не нуждаюсь; но если бы я был богат,  больше бы не осталось бедняков! Вы бы увидели! О, если бы у добрых людей была  толстая мошна! Насколько все пошло бы лучше! Представляю себе Иисуса Христа с  состоянием Ротшильда! Сколько бы добра он сделал! Матлота, поцелуй меня! Ты  сладострастна и робка! Твои щечки жаждут сестринского поцелуя, а губки –  поцелуя любовника!    

– Замолчи, пивная бочка! – сказал Курфейрак.    

– Я член муниципального совета Тулузы и магистр игр в  честь Флоры там же! – с важностью ответил Грантер.    

Анжольрас, стоявший с ружьем в руке на гребне заграждения,  поднял свое прекрасное строгое лицо. Анжольрас, как известно, был из породы  спартанцев и пуритан. Он умер бы при Фермопилах вместе с Леонидом и сжег бы  Дрохеду вместе с Кромвелем.    

– Грантер! – крикнул он. – Пойди куда-нибудь,  проспись. Здесь место опьянению, а не пьянству. Не позорь баррикаду.    

Эти гневные слова произвели на Грантера необычайное  впечатление. Ему словно выплеснули стакан холодной воды в лицо. Он, казалось,  сразу протрезвился, сел, облокотился на стол возле окна, с невыразимой  кротостью взглянул на Анжольраса и сказал:    

– Позволь мне поспать здесь.    

– Ступай для этого в другое место! – крикнул  Анжольрас.    

Но Грантер, не сводя с него нежного и мутного взгляда,  проговорил:    

– Позволь мне тут поспать, пока я не умру.    

Анжольрас презрительно взглянул на него.    

– Грантер! Ты неспособен ни верить, ни думать, ни  хотеть, ни жить, ни умирать.    

– Вот ты увидишь, – серьезно сказал Грантер.    

Он пробормотал еще несколько невнятных слов, потом его  голова тяжело упала на стол, и мгновение спустя он уже спал, что довольно  обычно для второй стадии опьянения, к которому его резко и безжалостно  подтолкнул Анжольрас.    

 Глава четвертая.    Попытка утешить тетушку Гюшлу    

     

Баорель, в восторге от баррикады, кричал:    

– Вот улица и декольтирована! Любо смотреть!    

Курфейрак, продолжая понемногу растаскивать кабачок,  старался утешить вдову кабатчика:    

– Тетушка Гюшлу! Вы как будто жаловались, что полиция  составила на вас протокол, когда Жиблота вытряхнула постельный коврик в окно?    

– Да, да, дорогой господин Курфейрак. Ах, боже мой,  неужели вы собираетесь втащить и столик на эту вашу ужасную штуку? А за коврик  да за горшок с цветами, который вывалился из чердачной каморки на улицу,  правительство взяло с меня сто франков штрафу. Подумайте, какая гнусность!    

– Вот видите, тетушка Гюшлу, мы мстим за вас.    

Но тетушка Гюшлу, кажется, не очень ясно понимала, какое  благодеяние оказывают ей подобным возмещением убытков. Ей предлагали такое же  удовлетворение, как той арабской женщине, которая, получив пощечину от мужа,  пошла жаловаться своему отцу, требуя отмщения «Отец! – сказала она – Ты  должен воздать моему мужу оскорблением за оскорбление». Отец спросил: «В какую  щеку он ударил тебя?» – «В левую». Отец ударил ее в правую и сказал: «Теперь ты  можешь быть довольна. Поди скажи своему мужу, что если он дал пощечину моей  дочери, то я дал пощечину его жене».    

Дождь прекратился. Желающие драться прибывали. Рабочие  принесли под блузами бочонок пороху, корзинку, наполненную бутылками с  купоросом, два-три карнавальных факела и плетенку с плошками, оставшимися от  праздника «тезоименитства короля», каковой состоялся совсем недавно, 1 мая.  Говорили. что этими припасами снабдил их лавочник из Сент-Антуанского предместья,  некий Пепен. На улице Шанврери разбили единственный фонарь, затем стоявший  против него фонарь на улице Сен-Дени и все фонари на окрестных улицах –  Мондетур, Лебяжьей, Проповедников, Большой и Малой Бродяжной.    

Анжольрас, Комбефер и Курфейрак руководили всем.  Одновременно строились две баррикады, опиравшиеся на «Коринф» и образовавшие  прямой угол; большая замыкала улицу Шанврери, а другая – улицу Мондетур со  стороны Лебяжьей. Меньшая баррикада, очень узкая, была построена из одних бочек  и булыжника. Здесь собралось около пятидесяти рабочих; тридцать были вооружены  ружьями, так как по дороге они сделали внушительный «заем» в лавке оружейника.    

Трудно представить себе что-либо более причудливое и  пестрое, чем это сборище людей. Один был в куртке с кавалерийской саблей и  двумя седельными пистолетами, другой в жилете, в круглой шляпе, с пороховницей  на боку, третий был в нагруднике из девяти листов серой бумаги и вооружен шилом  шорника. Один кричал: «Истребим всех до последнего и умрем на острие наших  штыков!» Как раз у него-то и не было штыка. У других поверх сюртука красовалась  кожаная портупея и патронташ национальной гвардии, на покрышке которого красной  шерстью была вышита надпись: «Общественный порядок». Здесь было много ружей с  номерами легионов, мало шляп, полное отсутствие галстуков, много обнаженных  рук, несколько пик. И при этом какая разница в возрасте, какие разные лица у  бледных подростков, у загорелых портовых рабочих! Все торопились и, помогая  друг другу, говорили о надежде на успех, о том, что к трем часам утра подойдет  помощь, что можно рассчитывать на один из полков, что поднимется весь Париж. То  были страшные слова, к которым примешивалось сердечное веселье. Эти люди  казались братьями, но они даже не знали, как кого зовут. Великая опасность  прекрасна тем, что выявляет братство незнакомых.    

На кухне развели огонь, в формочке для отливки пуль плавили  жбаны, ложки, вилки, все оловянное «серебро» кабачка. Тут же пили. На столах  меж стаканов вина были рассыпаны капсули и крупная дробь. В бильярдной тетушка  Гюшлу, Матлота и Жиблота, по-разному изменившись от страха: одна – отупев,  другая – избегавшись, третья – проснувшись, рвали старые полотенца и щипали  корпию; им помогали трое повстанцев, – трое волосатых, бородатых и усатых  молодцов, внушавших им ужас и раздиравших холст с ловкостью приказчиков из  бельевого магазина.    

Человек высокого роста, замеченный Курфейраком, Комбефером и  Анжольрасом в ту минуту, когда он пристал к отряду на углу Щепной улицы,  работал на малой баррикаде и оказался там полезным. Гаврош работал на большой.  А молодой человек, который поджидал Курфейрака у него на дому и спрашивал про  Мариуса, исчез незадолго до того, как опрокинули омнибус.    

Гаврош, полный вдохновения, сияющий, взял на себя задачу  наладить дело. Он сновал взад и вперед, поднимался, спускался, снова поднимался,  шумел, сверкал радостью. Казалось, он явился сюда для того, чтобы всех  подбадривать. Была ли у него для этого какая-нибудь побудительная причина? Да,  конечно, – его нищета. Были ли у него крылья? Да, конечно, – его  веселость. Это был какой-то вихрь. Гавроша видели непрерывно, его слышали  непрестанно. Он как бы наполнял собою воздух, присутствуя одновременно всюду.  То была своего рода вездесущность, почти раздражающая; он никому не давал  передышки. Огромная баррикада чувствовала его на своем хребте. Он приставал к  бездельникам, подстегивал ленивых, оживлял усталых, досаждал медлительным,  веселил одних, вдохновлял других, сердил третьих, всех расшевеливал, жалил  студента, язвил рабочего; он останавливался, присаживался, снова убегал,  носился над всей этой суматохой и работой, прыгал от одних к другим, жужжал,  звенел и изводил всю упряжку, – настоящая муха, суетившаяся возле  исполинской колесницы Революции.    

Его маленькие руки действовали без устали, а маленькое горло  неустанно исторгало крики:    

– Смелей! Давай еще булыжника! Еще бочек! Еще  какую-нибудь штуку! Где бы ее взять? Вали сюда корзинку со щебнем, заткнем эту  дыру. Она совсем маленькая, ваша баррикада. Ей надо подрасти. Бросай в нее все,  швыряй в нее все, втыкай в нее все! Ломайте дом. Баррикада – это окрошка из  всякой крошки. Глянь-ка, вон застекленная дверь!    

Один из работавших воскликнул:    

– Застекленная дверь! На что она, по-твоему, нужна,  пузырь?    

– Подумаешь, сам богатырь! – отпарировал  Гаврош. – Застекленная дверь на баррикаде – превосходная вещь! Атаковать  баррикаду она не мешает, а взять помешает. Разве вам никогда не приходилось  воровать яблоки и перелезать через стену, где понатыкано донышек от бутылок?  Стеклянная дверь! Да она срежет все мозоли на ногах национальной гвардии, когда  та полезет на баррикаду! Черт побери, со стеклом не шутите! Эх, плохо вы  соображаете, приятели!    

Гавроша бесил его пистолет без собачки. Он ходил от одного к  другому и требовал:    

– Ружье, дайте ружье! Почему мне не дают ружья?    

– Ружье, тебе? – удивился Комбефер.    

– Вот те на! – возмутился Гаврош. – А почему  бы нет? Было ведь у меня ружье в тысяча восемьсот тридцатом году, когда  поспорили с Карлом Десятым.    

Анжольрас пожал плечами.    

– Когда ружей хватит для мужчин, тогда их дадут детям.    

Гаврош гордо повернулся к нему и объявил:    

– Если тебя убьют раньше меня, я возьму твое.    

– Мальчишка! – крикнул Анжольрас.    

– Молокосос! – не остался в долгу Гаврош.    

Заблудившийся щеголь, бродивший в конце улицы, отвлек его  внимание.    

Гаврош крикнул:    

– Идите к нам, молодой человек! Как насчет нашей  старушки-родины? Неужели нет желания ей помочь?    

Щеголь поспешил скрыться.    

 Глава пятая.    Подготовка    

     

Газеты того времени, сообщавшие, что баррикада на улице  Шанврери, «сооружение почти неодолимое», достигала уровня второго этажа,  заблуждались. Она была не выше шести-семи футов. Ее построили с таким расчетом,  чтобы сражавшиеся могли исчезать за нею или показываться над заграждением и  даже взбираться на верхушку при помощи четырех рядов камней, положенных один на  другой и образовывавших с внутренней стороны ступени. Сложенная из куч булыжника,  из бочек, укрепленных балками и досками, концы которых были просунуты в колеса  роспусков Ансо и опрокинутого омнибуса, баррикада словно ощетинилась и снаружи,  с фронта, казалась неприступной.    

Между стеной дома и самым далеким от кабачка краем баррикады  была оставлена щель, достаточная для того, чтобы в нее мог пройти  человек, – таким образом, выход был возможен. Дышло омнибуса поставили  стоймя и привязали веревками; красное знамя, прикрепленное к этому дышлу, реяло  над баррикадой.    

Малая баррикада Мондетур, скрытая за кабачком, была  незаметна. Обе соединенные баррикады представляли собой настоящий редут.  Анжольрас и Курфейрак не сочли нужным забаррикадировать другой конец улицы  Мондетур, открывавший через улицу Проповедников выход к Центральному рынку, без  сомнения, желая сохранить возможность сообщаться с внешним миром и не очень  боясь нападения со стороны опасной и труднопроходимой улицы Проповедников.    

Таким образом, если не считать этого выхода, который Фолар  на своем военном языке назвал бы «коленом траншеи», а также узкой щели,  оставленной на улице Шанврери, внутренность баррикады, где кабачок образовывал  резко выступавший угол, представляла собой неправильный четырехугольник,  закрытый со всех сторон. Между большим заграждением и высокими домами,  расположенными в глубине улицы, имелся промежуток шагов в двадцать, таким  образом баррикада, можно сказать, прикрывала свой тыл этими, хотя и  населенными, но запертыми сверху донизу домами.    

Вся работа была произведена без помехи, меньше чем за час;  перед горсточкой этих смельчаков ни разу не появилась ни меховая шапка  гвардейца, ни штык. Изредка попадавшиеся буржуа, которые еще отваживались  пройти по улице Сен-Дени, ускоряли шаг, взглянув на улицу Шанврери и заметив  баррикаду.    

Как только были закончены обе баррикады и водружено знамя,  из кабачка вытащили стол, на который тут же взобрался Курфейрак. Анжольрас  принес квадратный ящик, и Курфейрак открыл его. Ящик был набит патронами. Даже  самые храбрые, когда они увидели патроны, вздрогнули, и на мгновение воцарилась  тишина.    

Курфейрак раздавал их улыбаясь.    

Каждый получил тридцать патронов. У многих повстанцев был  порох, и они принялись изготовлять новые патроны, забивая в них отлитые пули.  Бочонок пороха стоял в сторонке на столе у дверей, и его не тронули, оставив  про запас.    

Сигналы боевой тревоги, разносившиеся по всему Парижу, все  не умолкали, но, превратись в конце концов в однообразный шум, уже не  привлекали внимания. Этот шум то удалялся, то приближался с заунывными  раскатами.    

Все не спеша, с торжественной важностью, зарядили ружья и  карабины. Анжольрас расставил перед баррикадами трех часовых: одного на улице  Шанврери, другого на улице Проповедников, третьего на углу Малой Бродяжной.    

А когда баррикады были построены, места определены, ружья  заряжены, дозоры поставлены, тогда, одни на этих страшных безлюдных улицах,  одни, среди безмолвных и словно мертвых домов, в которых не ощущалось признаков  жизни, окутанные сгущавшимися сумерками, оторванные от всего мира, в этом мраке  и тишине, в которой чудилось приближение чего-то трагического и ужасного,  повстанцы, полные решимости, вооруженные, спокойные, стали ждать.    

 Глава шестая.    В ожидании    

     

Что делали они в часы ожидания?    

Нам следует рассказать об этом, ибо это принадлежит истории.    

Пока мужчины изготовляли патроны, а женщины корпию, пока  широкая кастрюля, предназначенная для отливки пуль, полная расплавленного олова  и свинца, дымилась на раскаленной жаровне, пока дозорные, с оружием в руках,  наблюдали за баррикадой, а Анжольрас, которого ничем нельзя было отвлечь,  наблюдал за дозорами, Комбефер, Курфейрак, Жан Прувер, Фейи, Боссюэ, Жоли,  Баорель и некоторые другие отыскали друг друга и собрались вместе, как в самые  мирные дни студенческой дружбы. В уголке кабачка, превращенного в каземат, в  двух шагах от воздвигнутого ими редута, прислонив заряженные и приготовленные  карабины к спинкам стульев, эти прекрасные молодые люди на пороге смертного  часа начали читать любовные стихи.    

Какие стихи? Вот они:    

     

Ты помнишь ту пленительную пору,    

Когда клокочет молодостью кровь    

И жизнь идет не под гору, а в гору, —    

Костюм поношен, но свежа любовь.    

Мы не могли начислить даже сорок,    

К твоим годам прибавив возраст мой    

А как нам был приют укромный дорог,    

Где и зима казалась нам весной!    

Наш Манюэль тогда был на вершине,    

Париж святое правил торжество,    

Фуа гремел, и я храню доныне    

Булавку из корсажа твоего.    

Ты всех пленяла Адвокат без дела,    

Тебя водил я в Прадо на обед    

И даже роза в цветниках бледнела,    

Завистливо косясь тебе вослед.    

Цветы шептались «Боже, как прелестна!    

Какой румянец! А волос волна!    

Иль это ангел низошел небесный,    

Иль воплотилась в девушку весна?»    

И мы, бывало, под руку гуляем,    

И нам в лицо глядят с улыбкой все,    

Как бы дивясь, что рядом с юным маем    

Апрель явился в праздничной красе.    

Все было нам так сладостно, так ново!    

Любовь! любовь! Запретный плод и  цвет!    

Бывало, молвить не успею слово,    

Уже мне сердцем ты даешь ответ.    

В Сорбонне был приют мой безмятежный,    

Где о тебе всечасно я мечтал,    

Где пленным сердцем карту Страсти  нежной    

Я перенес в студенческий квартал.    

И каждый день заря нас пробуждала    

В душистом нашем, свежем уголке.    

Надев чулки, ты ножками болтала,    

Звезда любви – на нищем чердаке!    

В те дни я был поклонником Платона,    

Мальбранш и Ламенне владели мной.    

Ты, приходя с букетом, как Мадонна,    

Сияла мне небесной красотой.    

О наш чердак! Мы, как жрецы, умели    

Друг другу в жертву приносить сердца!    

Как, по утрам, в сорочке встав с  постели,    

Ты в зеркальце гляделась без конца!    

Забуду ли те клятвы, те объятья,    

Восходом озаренный небосклон,    

Цветы и ленты, газовое платье,    

Речей любви пленительный жаргон!    

Считали садом мы горшок с тюльпаном,    

Окну служила юбка вместо штор,    

Но я простым довольствуясь стаканом,    

Тебе японский подносил фарфор.    

И смехом все трагедии кончались:    

Рукав сожженный иль пропавший плед!    

Однажды мы с Шекспиром распрощались,    

Продев портрет чтоб раздобыть обед.    

И каждый день мы новым счастьем  пьяны,    

И поцелуям новый счет я вел.    

Смеясь, уничтожали мы каштаны,    

Огромный Данте заменял нам стол.    

Когда впервые, уловив мгновенье,    

Твой поцелуй ответный я сорвал,    

И, раскрасневшись, ты ушла в  смятенье, —    

Как побледнев, я небо призывал!    

Ты помнишь эти радости печали,    

Разорванных косынок лоскуты,    

Ты помнишь все, чем жили, чем дышали,    

Весь этот мир, все счастье – помнишь  ты?    

     

Час, место, ожившие воспоминания юности, редкие звезды,  загоравшиеся в небе, кладбищенская тишина пустынных улиц, неизбежность  неумолимо надвигавшихся событий – все придавало волнующее очарование этим  стихам, прочитанным вполголоса в сумерках Жаном Прувером, который, – мы о  нем упоминали, – был чувствительным поэтом.    

Тем временем зажгли плошку на малой баррикаде, а на большой  – один из тех восковых факелов, которые на масленице можно увидеть впереди  колясок с ряжеными, отправляющимися в Куртиль. Эти факелы, как мы знаем,  доставили из Сент-Антуанского предместья.    

Факел был помещен в своего рода клетку из булыжника,  закрытую с трех сторон для защиты его от ветра и установлен таким образом, что  весь свет падал на знамя. Улица и баррикада оставались погруженными в тьму, и  было видно только красное знамя, грозно освещенное как бы огромным потайным  фонарем.    

Этот свет придавал багрецу знамени зловещий кровавый  отблеск.    

 Глава седьмая.    Человек, завербованный на Щепной улице    

     

Наступила ночь, а все оставалось по-прежнему. Слышался  только смутный гул, порой ружейная стрельба, но редкая, прерывистая и  отдаленная. Затянувшаяся передышка свидетельствовала о том, что правительство  стягивает свои силы. На баррикаде пятьдесят человек ожидали шестидесяти тысяч.    

Анжольрасом овладело нетерпение, испытываемое сильными  душами на пороге опасных событий. Он пошел за Гаврошем, – тот занялся  изготовлением патронов в нижней зале при неверном свете двух свечей,  поставленных из предосторожности на прилавок, так как на столах был рассыпан  порох. На улицу от этих двух свечей не проникало ни одного луча. Повстанцы  позаботились также о том, чтобы не зажигали огня в верхних этажах.    

В эту минуту Гаврош был очень занят, и отнюдь не одними  своими патронами.    

Только что в нижнюю залу вошел человек со Щепной улицы и сел  за наименее освещенный стол. При распределении оружия ему досталось солдатское  ружье крупного калибра, которое он поставил между колен. До сих пор Гаврош,  отвлеченный множеством «занятных» вещей, не замечал этого человека.    

Когда он вошел, Гаврош, восхитившись его ружьем, машинально  взглянул на него, потом, когда человек сел, мальчишка опять вскочил. Тот, кто  проследил бы за ним до этого мгновения, заметил бы, что человек со Щепной улицы  внимательно наблюдал решительно за всем происходившим на баррикаде и в отряде  повстанцев; но, едва войдя в залу, он погрузился в сосредоточенную задумчивость  и, казалось, перестал замечать окружающее. Мальчик подошел к задумавшемуся  человеку и начал вертеться вокруг него па цыпочках, как это делают, когда  боятся кого-нибудь разбудить. В то же время на его детском лице, дерзком и  рассудительном, легкомысленном и серьезном, веселом и скорбном, замелькали  издавна известные гримасы, которые обозначают: «Вздор! Не может быть! Мне  померещилось! Разве это не… Нет, не он! Конечно, он! Да нет же!» и т. д.  Гаврош раскачивался па пятках, сжимал кулаки в карманах, вытягивал шею, как  птица, и выпячивал нижнюю губу-свидетельство того, что он пустил в ход всю свою  проницательность. Он был озадачен, нерешителен, неуверен, убежден, поражен.  Ужимками своими он напоминал начальника евнухов, отыскавшего на невольничьем  рынке среди дебелых бабищ Венеру, или знатока, распознавшего среди бездарной  мазни картину Рафаэля. Все в нем пришло в движение: инстинкт его что-то учуял,  ум его что-то сопоставлял. Было очевидно, что Гаврош сделал важное открытие.    

В самый разгар его усиленных размышлений к нему подошел  Анжольрас.    

– Ты маленький, – сказал Анжольрас, – тебя не  заметят. Выйди за баррикаду, прошмыгни вдоль домов, пошатайся немножко по  улицам, потом вернешься и расскажешь мне, что там происходит.    

Гаврош выпрямился.    

– Значит, и маленькие на что-нибудь годятся! Очень  приятно! Иду. А покамест доверяйте маленьким и не доверяйте большим…    

Подняв голову и понизив голос, Гаврош прибавил, показав на  человека со Щепной улицы:    

– Вы хорошо видите этого верзилу?    

– Ну и что же?    

– Это сыщик.    

– Ты уверен?    

– Не прошло и двух недель, как он стащил меня за ухо с  карниза Королевского моста, где я уселся подышать свежим воздухом.    

Анжольрас быстро отошел от мальчика и тихо прошептал  несколько слов оказавшемуся здесь портовому рабочему. Тот вышел из залы и почти  тотчас вернулся обратно в сопровождении трех товарищей. Четверо мужчин, четыре  широкоплечих грузчика, незаметно встали за столом, на который облокотился  человек со Щепной улицы, явно готовые броситься на него.    

Анжольрас подошел к нему и спросил:    

– Кто вы такой?    

При этом неожиданном вопросе человек вздрогнул. –  Пристально взглянув в ясные глаза Анжольраса, он в их глубине, казалось, прочел  его мысль. Он улыбнулся самой презрительной, самой смелой и решительной  улыбкой, какую только можно себе представить, и с высокомерным видом ответил:    

– Я вижу, что… Ну да!    

– Вы сыщик?    

– Я представитель власти.    

– Ваше имя?    

– Жавер.    

Анжольрас сделал знак четырем рабочим. В мгновение ока,  прежде чем Жавер успел обернуться, он был схвачен за шиворот, опрокинут на  землю, связан, обыскан.    

У него нашли круглую карточку, вделанную между двух стекол,  с гербом Франции, с оттиснутой вокруг надписью «Надзор и Бдительность» на одной  стороне, а на другой – «ЖАВЕР, полицейский надзиратель, Пятидесяти двух лет» и  с подписью тогдашнего префекта полиции Жиске.    

Кроме того, у него были обнаружены часы и кошелек с  несколькими золотыми монетами. Кошелек и часы ему оставили. Под часами, в  глубине жилетного кармана, нащупали и извлекли вложенный в конверт листок  бумаги. Развернув его, Анжольрас прочел пять строк, написанных рукой того же  префекта полиции:    

«Выполнив свою политическую задачу, полицейский надзиратель  Жавер должен удостовериться путем особого розыска, действительно ли замечены  следы злоумышленников на откосе правого берега Сены, возле Иенского моста».    

Окончив обыск, Жавера поставили на ноги и, скрутив ему руки  за спиной, привязали к тому знаменитому столбу, стоявшему посредине нижней  залы, который некогда дал название кабачку.    

Гаврош, присутствовавший при этой сцене, вынес всему свое  молчаливое одобрение кивком головы, потом подошел к Жаверу и сказал:    

– Вот мышь и поймала кота.    

Рабочие действовали так проворно, что когда о поимке сыщика  узнали люди, толпившиеся возле кабачка, дело было кончено. Жавер ни разу не  крикнул. Услышав, что Жавер привязан к столбу, Курфейрак, Боссюэ, Жоли,  Комбефер и повстанцы с обеих баррикад сбежались в нижнюю залу.    

Жавер, стоявший у столба и так опутанный веревками, что не  мог пошевельнуться, поднял голову с неустрашимым спокойствием никогда не  лгавшего человека.    

– Это сыщик, – сказал Анжольрас.    

И, обернувшись к Жаверу, добавил:    

– Вас расстреляют за десять минут до того, как  баррикада будет взята.    

Жавер с высокомерным видом спросил:    

– Почему же не сейчас?    

– Мы бережем порох.    

– В таком случае прикончите меня ударом ножа.    

– Шпион! – сказал красавец Анжольрас – Мы судьи, а  не убийцы.    

Затем он позвал Гавроша:    

– Ну, а ты отправляйся по своим делам! Выполни, что я  тебе сказал.    

– Иду! – крикнул Гаврош.    

Уже на пороге он сказал:    

– Кстати, вы мне отдадите его ружье!    

И прибавил:    

– Я оставляю вам музыканта, но хочу получить кларнет.    

Мальчик с сияющим лицом отдал честь по-военному и юркнул в  проход большой баррикады.    

 Глава восьмая.    Несколько вопросительных знаков по поводу некоего Кабюка, который, быть  может, и не звался Кабюком    

     

Наше трагическое повествование не было бы полным, и читатель  не увидел бы во всей их строгой и правдивой выразительности великие часы  рождения революции, часы наивысшего общественного напряжения, сопровождавшегося  мучительными судорогами, если бы мы опустили в начатом здесь наброске  исполненный эпического, чудовищного ужаса случай, происшедший тотчас после  ухода Гавроша.    

Скопища людей, как известно, подобны снежному кому; катясь  вперед, они обрастают шумной человеческой массой, где не спрашивают, кто откуда  пришел. Среди прохожих, присоединившихся к сборищу, руководимому Анжольрасом,  Комбефером и Курфейраком, находился некто, одетый в потертую на спине куртку  грузчика; он размахивал руками, кричал и был похож на человека, который хватил  лишнего. Этот человек, которого звали или который назвался Кабюком, совершенно  неизвестный тем, кто утверждал, будто знает его, сильно подвыпивший или притворявшийся  пьяным, сидел с несколькими повстанцами за столом; этот стол они вытащили из кабачка.  Кабюк, приставая с угощением к тем, кто отказывался пить, казалось, в то же  время внимательно оглядывал большой дом в глубине баррикады, пять этажей  которого возвышались над всей улицей и глядели в сторону Сен-Дени. Внезапно он  вскричал:    

– Товарищи, знаете что? Вон из какого дома нам следует  стрелять. Если мы там засядем за окнами, тогда – черта с два! – никто не  пройдет по улице!    

– Да, но дом заперт, – возразил один из его  собутыльников.    

– А мы постучимся.    

– Не откроют.    

– Высадим дверь!    

Кабюк бежит к двери, возле которой висит увесистый молоток,  и стучится. Ему не открывают. Он стучит еще раз. Никто не отвечает. Третий раз.  В ответ ни звука.    

– Есть тут кто-нибудь? – кричит Кабюк.    

Никаких признаков жизни.    

Тогда он хватает ружье и начинает бить в дверь прикладом.  Дверь старинная, сводчатая, низкая, узкая, крепкая, из цельного дуба, обитая  изнутри листовым железом, с железной оковкой, – настоящая потайная дверь  крепости. Дом задрожал от ударов, но дверь не поддалась.    

Тем не менее жильцы дома, вероятно, встревожились: на  третьем этаже осветилось и открылось, наконец, слуховое квадратное оконце. В  оконце показалась свеча и благообразное испуганное лицо седовласого старика  привратника.    

Кабюк перестал стучать.    

– Что вам угодно, господа? – спросил привратник.    

– Отворяй! – потребовал Кабюк.    

– Это невозможно, господа.    

– Отворяй сейчас же!    

– Нельзя, господа!    

Кабюк взял ружье и прицелился в привратника, но так как он  стоял внизу и было очень темно, то привратник этого не видел.    

– Ты отворишь? Да или нет?    

– Нет, господа!    

– Ты говоришь – нет?    

– Я говорю, – нет, милостивые…    

Привратник не договорил. Раздался выстрел; пуля ударила ему  под подбородок и вышла сквозь затылок, пронзив шейную вену. Старик свалился без  единого стона. Свеча упала и потухла, и ничего больше нельзя было различить,  кроме неподвижной головы, лежавшей на краю оконца, и беловатого дымка,  поднимавшегося к крыше.    

– Так! – сказал Кабюк, опустив ружье прикладом на  мостовую.    

Едва он произнес это слово, как почувствовал чью-то руку,  взявшую его за плечо со всей мощью орлиной хватки, и услышал голос:    

– На колени!    

Убийца обернулся и увидел перед собой бледное и холодное  лицо Анжольраса. Анжольрас держал в руке пистолет.    

Он пришел на звук выстрела.    

Левой рукой он сгреб в кулак ворот блузы, рубаху и подтяжки  Кабюка.    

– На колени! – повторил он.    

Властным движением согнув, как тростинку, коренастого,  здоровенного крючника, хрупкий двадцатилетний юноша поставил его на колени в  грязь. Кабюк пытался сопротивляться, но, казалось, его схватила рука,  обладавшая сверхчеловеческой силой.    

Бледный, с голой шеей и разметавшимися волосами, Анжольрас  женственным своим лицом напоминал античную Фемиду. Раздувавшиеся ноздри и  опущенные глаза придавали его строгому греческому профилю выражение неумолимого  гнева и чистоты, которое, в представлении древнего мира, должно было быть у  правосудия.    

Сбежавшиеся с баррикады люди стали поодаль; то, что им  предстояло увидеть, было так страшно, что никто из них не мог вымолвить ни  слова.    

Поверженный Кабюк не пытался отбиваться и дрожал всем телом.  Анжольрас отпустил его и вынул часы.    

– Соберись с духом, – сказал он. – Молись или  размышляй. У тебя осталась одна минута.    

– Пощадите! – пролепетал убийца и, опустив голову,  пробормотал несколько бранных слов.    

Анжольрас не сводил глаз с часовой стрелки; выждав минуту,  он сунул часы в карман. Потом, схватив за волосы Кабюка, который, корчась и  воя, жался к его коленям, приблизил к его уху дуло пистолета. Многие из  отважных людей, спокойно отправившихся на рискованное и страшное предприятие,  отвернулись.    

Раздался выстрел, убийца упал ничком на мостовую, Анжольрас  выпрямился и оглядел всех уверенным и строгим взглядом.    

Потом толкнул ногою труп и сказал:    

– Выбросьте это вон.    

Три человека подняли тело негодяя, еще дергавшееся в  последних непроизвольных судорогах уходящей жизни, и перебросили через малую  баррикаду на улицу Мондетур.    

Анжольрас стоял задумавшись. Выражение мрачного величия  медленно проступало на его грозном и спокойном челе. Вдруг он заговорил. Все  затихли.    

– Граждане! – сказал Анжольрас. – То, что  сделал этот человек, гнусно, а то, что сделал я, – ужасно. Он убил – вот  почему я убил его. Я обязан был так поступить, ибо у восстания должна быть своя  дисциплина. Убийство здесь – большее преступление, чем где бы то ни было: на  нас взирает революция, мы жрецы Республики, мы священные жертвы долга, и не  следует давать другим повод клеветать на нашу борьбу. Поэтому я осудил этого  человека и приговорил его к смерти. Принужденный сделать то, что я сделал, хотя  и чувствовал к этому отвращение, я осудил и себя, и вы скоро увидите, к чему я  себя приговорил.    

Слушавшие содрогнулись.    

– Мы разделим твою участь, – крикнул Комбефер.    

– Пусть так, – ответил Анжольрас. – Еще одно  слово. Казнив этого человека, я повиновался необходимости, но необходимость –  чудовище старого мира; там необходимость называлась Роком. Закон же прогресса в  том, что чудовища рассеиваются перед лицом ангелов и Рок исчезает перед лицом  Братства. Сейчас не время для слова «любовь». И все же я его произношу, и я прославляю  его. Любовь! За тобой – будущее! Смерть! Я прибегнул к тебе, но я тебя  ненавижу. Граждане! В будущем не будет ни мрака, ни неожиданных потрясений, ни  свирепого невежества, ни кровавого возмездия. Не будет больше ни Сатаны, ни  Михаила Архангела. В будущем никто не станет убивать, земля будет сиять, род  человеческий – любить. Граждане! Он придет, этот день, когда все будет являть  собой согласие, гармонию, свет, радость и жизнь, он придет! И вот, для того  чтобы он пришел, мы идем на смерть.    

Анжольрас умолк. Его целомудренные уста сомкнулись;  неподвижно, точно мраморное изваяние, стоял он на том самом месте, где пролил  кровь. Его застывший взгляд принуждал окружавших говорить вполголоса.    

Жан Прувер и Комбефер молча сжимали друг другу руки и, прислонившись  один к другому в углу баррикады, с восторгом, к которому примешивалось  сострадание, смотрели на строгое лицо этого юноши, палача и жреца, светлого,  как кристалл, и твердого, как скала.    

Скажем тут же, что после боя, когда трупы были доставлены в  морг и обысканы, у Кабюка нашли карточку полицейского агента. Автор этой книги  располагал в 1848 году особым рапортом, представленным по этому поводу префекту  полиции в 1832 году.    

Добавим также, что если верить странному, но, вероятно,  обоснованному полицейскому преданию, Кабюк был не кто иной, как Звенигрош. Во  всяком случае, после смерти Кабюка больше никто не слышал о Звенигроше.  Исчезнув, Звенигрош не оставил за собой никакого следа, казалось, он слился с  невидимым. Его жизнь была мраком, его конец – тьмою.    

Весь повстанческий отряд был еще под впечатлением этого  трагического судебного дела, столь быстро расследованного и быстро  законченного, когда Курфейрак снова увидел на баррикаде невысокого молодого  человека, который утром спрашивал у него про Мариуса.    

Этот юноша, смелый и беззаботный на вид, с наступлением ночи  вернулся, чтобы вновь присоединиться к повстанцам.    

     

 Книга тринадцатая    

Мариус скрывается во мраке    

       Глава первая.    От улицы Плюме до квартала Сен Дени    

     

Голос в сумерках, позвавший Мариуса на баррикаду улицы  Шанврери, показался ему голосом рока. Он хотел умереть, и ему представился к  этому случай, он стучался в ворота гробницы, и рука во тьме протягивала ему  ключ от них. Зловещий выход, открывающийся во мраке отчаянью, всегда полон  соблазна. Мариус раздвинул прутья решетки, столько раз пропускавшей его, вышел  из сада и сказал себе. «Пойдем!».    

Обезумев от горя, не в силах принять какое-либо твердое  решение, неспособный согласиться ни с чем, что предложила бы ему судьба после  двух месяцев упоения молодостью и любовью, одолеваемый самыми мрачными мыслями,  какие только может внушить отчаяние, он хотел одного – скорее покончить с  жизнью.    

Он пошел быстрым шагом. У него были пистолеты Жавера, –  он был вооружен.    

Молодой человек, которого он увидел мельком, скрылся из виду  где-то на повороте.    

Мариус, перейдя с улицы Плюме на бульвар, прошел эспланаду и  мост Инвалидов, Елисейские поля, площадь Людовика XV и очутился на улице  Риволи. Здесь магазины были открыты, под аркадами горел газ, женщины что-то  покупали в лавках; в кафе «Летер» ели мороженое, в английской кондитерской –  пирожки. Несколько почтовых карет пронеслись галопом, выехав из гостиниц  «Пренс» и «Мерис».    

Через пассаж Делорм Мариус вышел на улицу Сент-Оноре. Здесь  лавки были заперты, торговцы переговаривались у полуотворенных дверей, по  тротуарам сновали прохожие, фонари были зажжены, все окна, начиная со второго  этажа, были освещены, как обычно. На площади Пале-Рояль стояла кавалерия.    

Мариус пошел по улице Сент-Оноре. По мере того, как он  удалялся от площади Пале-Рояль, освещенных окон попадалось все меньше, лавки  были наглухо закрыты, на порогах домов никто не переговаривался, улица  становилась все темнее, а толпа все гуще, ибо прохожие теперь собирались  толпой. В толпе никто как будто не произносил ни слова, и, однако, оттуда  доносилось глухое гудение.    

По дороге к фонтану Арбр-Сэк попадались «сборища» –  неподвижные, мрачные группы людей, которые среди прохожих напоминали камни в  потоке воды.    

У въезда на улицу Прувер толпа не двигалась. То была стойкая,  внушительная, крепкая, плотная, почти непроницаемая глыба из сгрудившихся  людей, которые тихонько переговаривались. Тут почти не было сюртуков или  круглых шляп, – всюду рабочие балахоны, блузы, фуражки, взъерошенные  волосы и землистые лица. Все это скопище смутно колыхалось в ночном тумане. В  глухом говоре толпы был хриплый отзвук закипающих страстей. Хотя никто словно  бы не двигался, слышно было, как переступают ноги в грязи. За этой толщей на  улицах Руль, Прувер и в конце улицы Сент-Оноре не было ни одного окна, в  котором горел бы огонек свечи. Виднелись только убегавшие вдаль и меркнувшие в  глубине улиц цепочки фонарей. Фонари того времени напоминали подвешенные на  веревках большие красные звезды, отбрасывавшие на мостовую тень, похожую на  громадного паука. Улицы не были пустынны. Там можно было различить ружья в  козлах, покачивавшиеся штыки и стоявшие биваком войска. Ни один любопытный не  переходил этот рубеж. Там движение прекращалось. Там кончалась толпа и  начиналась армия.    

Мариус стремился туда с настойчивостью человека, потерявшего  надежду. Его позвали, значит, нужно было идти. Ему удалось пробиться сквозь  толпу, сквозь биваки отрядов, он ускользнул от патрулей и избежал часовых.  Сделав крюк, он вышел на улицу Бетизи и направился к рынку. На углу улицы  Бурдоне фонарей не было.    

Миновав зону толпы, он перешел границу войск и очутился  среди чего-то страшного. Ни одного прохожего, ни одного солдата, ни проблеска  света, никого; безлюдие, молчание, ночь; непонятный, пронизывающий холод. Войти  в такую улицу все равно, что войти в погреб.    

Он продвигался вперед.    

Вот он сделал несколько шагов. Кто-то бегом промчался мимо.  Кто это? Мужчина? Женщина? Было ли их несколько? Он не мог бы на это ответить.  Тень мелькнула и исчезла.    

Окольными путями он вышел в переулок, решив, что это  Гончарная улица; в середине улицы он натолкнулся на препятствие. Он протянул  руки вперед. То была опрокинутая тележка; он чувствовал под ногами лужи,  выбоины, разбросанный и наваленный булыжник. Здесь была начата и покинута  баррикада. Перебравшись через кучи булыжника, он очутился по ту сторону заграждения.  Он шел у самых тумб и находил дорогу по стенам домов. Ему показалось, будто  немного поодаль от баррикады промелькнуло что-то белое. Он приблизился, и это  белое приняло определенную форму. То были две белые лошади, – те, которых  Боссюэ утром выпряг из омнибуса. Они брели весь день наугад по улицам и в конце  концов остановились здесь с тупым терпением животных, которым в такой же мере  понятны действия человека, в какой человеку – пути провидения.    

Мариус прошел мимо них. Когда он подходил к улице,  показавшейся ему улицей Общественного договора, откуда-то грянул ружейный  выстрел, и просвистевшая совсем близко от него пуля, наугад прорезая мрак,  пробила над его головой медный таз для бритья, висевший над дверью цирюльника.  Еще в 1846 году на улице Общественного договора в углу рыночной колоннады можно  было увидеть этот продырявленный таз для бритья.    

Ружейный выстрел был все же проявлением жизни. А потом уже  ничего больше не происходило.    

Весь его путь походил на спуск по черным ступеням.    

И все же Мариус шел вперед.    

 Глава вторая.    Париж – глазами совы    

     

Существо, наделенное крыльями летучей мыши или совы, которое  парило бы в это время над Парижем, увидело бы мрачную картину.    

Весь старый квартал Центрального рынка, пересеченный улицами  Сен-Дени и Сен-Мартен, образующий как бы город в городе, являющийся местом  скрещения тысячи переулков и превращенный повстанцами в свой оплот и  укрепление, предстал бы перед этим крылатым существом громадной темной ямой,  вырытой в самом сердце Парижа. Здесь взгляд погружался в пропасть. Разбитые  фонари, закрытые окна – это исчезновение всякого света, всякой жизни, всякого  шума, всякого движения. Невидимый дозор мятежа бодрствовал всюду и поддерживал  порядок, то есть ночной мрак. Погрузить малое количество людей во всеобъемлющую  тьму, так сказать, умножить число бойцов с помощью всех средств, какими она  располагает, – вот необходимая тактика восстания. На исходе дня каждое  окно, где зажигали свечу, разбивалось пулей. Свет потухал, а иногда лишался  жизни обитатель. Вот почему все замерло там. В домах царили страх, печаль и  оцепенение; на улицах – священный ужас. Нельзя было различить ни длинных рядов  окон и этажей, ни зубчатых выступов труб и крыш, ни смутных бликов, которыми  отсвечивает грязная и влажная мостовая. Око, взиравшее с высоты на этот сгусток  тьмы, быть может, уловило бы там и сям мерцавший свет, подобный огонькам,  блуждающим среди развалин; этот свет выхватывал из мрака ломаные, причудливые  линии, очертания странных сооружений: то были баррикады. Остальное  представлялось озером темноты, туманным, гнетущим, унылым. Над ним вставали  неподвижные зловещие силуэты: башня Сен-Жак, церковь Сен-Мерри и еще несколько  громадных зданий, которые человек создает в виде гигантов, а ночь превращает в  призраки.    

Всюду, вокруг этого пустынного и внушавшего тревогу  лабиринта, в кварталах, где парижская суматоха не стихла окончательно и где  горели редкие фонари, воздушный наблюдатель мог бы различить металлическое  поблескивание сабель и штыков, глухой грохот артиллерии и движение молчаливых  батальонов, усиливавшееся с каждой минутой; он увидел бы страшный пояс, который  стягивался и медленно смыкался вокруг восставших.    

Обложенный войсками квартал был теперь чем-то вроде  чудовищной пещеры; там все казалось уснувшим или неподвижным, и, как мы видели,  каждая улица, в которую удавалось пробраться, встречала человека только мраком.    

Мраком первобытным, полным ловушек, чреватым неведомыми и  опасными столкновениями, куда страшно было проникнуть и где жутко было  остаться; входящие трепетали перед теми, кто поджидал их, ожидавшие дрожали  перед теми, кто приближался. За каждым углом – невидимые бойцы в засадах,  грозящие смертью западни, скрытые в толщах мрака. Тут был конец всему. Никакой  надежды на иной свет, кроме вспышки ружейного выстрела, на иную встречу, кроме  внезапного и короткого знакомства со смертью. Где? Как? Когда? Этого никто не  мог бы сказать. Но это было бесспорно и неизбежно. Здесь, в этом месте,  избранном для борьбы, правительство и восстание, национальная гвардия и народ,  буржуазия и мятежники собирались схватиться врукопашную ощупью, наугад. И для  тех и для других это было одинаково необходимо. Отныне оставался один исход –  выйти отсюда победителями или сойти в могилу. Положение было настолько  напряженным, тьма настолько непроницаемой, что самые робкие проникались  решимостью, а самые смелые – ужасом.    

Впрочем, обе стороны не уступали друг другу в ярости,  ожесточении и решимости. Для одних идти вперед значило умереть, и никто не  думал отступать, для других остаться значило умереть, но никто не думал бежать.    

Необходимость требовала, чтобы завтра все закончилось, чтобы  победу одержала та или другая сторона, чтобы восстание переросло в революцию  или оказалось лишь неудавшимся дерзким предприятием. Правительство это понимало  так же, как и повстанцы; ничтожнейший буржуа чувствовал это. Отсюда мучительное  беспокойство, усугубляемое беспросветным мраком этого квартала, где все должно  было решиться, отсюда нарастающая тревога вокруг этого молчания, которому  предстояло разразиться катастрофой. Здесь был слышен только один звук,  раздиравший сердце, как хрипение, угрожающий, как проклятиe набат Сен-Мерри.  Нельзя было представить ничего более леденящего душу, чем растерянный, полный  отчаяния вопль этого колокола, жалобно сетующего со мгле.    

Как это часто бывает, природа, казалось, дала согласие на  то, что люди готовились делать. Ничто не нарушало горестной гармонии целого.  Звезды исчезли, тяжелые облака затянули весь горизонт своими угрюмыми складками.  Над мертвыми улицами распростерлось черное небо, точно исполинский саван над  исполинской могилой.    

Пока битва, еще всецело политическая битва, подготовлялась  на том самом месте, которое уже видело столько революционных событий, пока  юношество, тайные общества, школы – во имя принципов, а средний класс – во имя  корысти, приближались друг к другу, чтобы столкнуться и повергнуть друг друга  во прах, пока все торопили и призывали последний и решительный час, –  вдали и вне рокового квартала, в бездонных глубинах того старого отверженного  Парижа, который теряется в блеске Парижа счастливого и пышущего изобилием,  слышалось глухое рокотанье сурового голоса народа.    

Голоса, устрашающего и священного, который слагается из  рычания зверя и из слова божьего, который ужасает слабых и предостерегает  мудрых, который одновременно звучит снизу, как львиный рык, и с высоты, как  глас громовый.    

 Глава третья.    Последний рубеж    

     

Мариус дошел до Центрального рынка.    

Здесь все было еще безмолвнее, еще мрачнее и неподвижнее,  чем на соседних улицах Казалось, леденящий покой гробницы изошел от земли и  распростерся под небом.    

Какое-то красноватое зарево, однако, вырисовывало на этом  черном фоне высокие кровли домов, заграждавших улицу Шанврери со стороны церкви  Сент-Эсташ. То был отблеск факела, горевшего на баррикаде «Коринфа». Мариус  двинулся по направлению к зареву. Оно привело его к Свекольному рынку, и Мариус  разглядел мрачное устье улицы Проповедников. Он вошел туда. Сторожевой пост  повстанцев, карауливший на другом конце, не заметил его. Он чувствовал близость  того, что искал, и шел, легко и бесшумно ступая. Так он добрался до крутого  поворота улочки Мондетур, короткий отрезок которой, как помнит читатель, служил  единственным средством сообщения с внешним миром, которое сохранил Анжольрас.  Выглянув из-за угла последнего дома с левой стороны, Мариус осмотрел отрезок  Мондетур.    

Немного дальше от черного угла этого переулка и улицы  Шанврери, отбрасывавшего широкое полотнище тени туда, где он схоронился, он  увидел тусклый блик на мостовой, с трудом различил кабачок, а за ним мигавшую  плошку, которая стояла на какой-то бесформенной стене, и людей, прикорнувших с  ружьями на коленях. Все это находилось туазах в десяти от него. То была  внутренная часть баррикады.    

Дома, окаймлявшие улочку справа, скрывали от него остальную  часть кабачка, большую баррикаду и знамя.    

Мариусу оставалось сделать всего один шаг.    

Несчастный юноша присел на тумбу, скрестил руки и стал  думать о своем отце.    

Он думал о героическом полковнике Понмерси, об отважном  солдате, который при Республике охранял границы Франции, а при императоре  достиг границ Азии, который видел Геную, Александрию, Милан, Турин, Мадрид,  Вену, Дрезден, Берлин, Москву, который проливал свою кровь на всех бранных  полях Европы, – ту же кровь, что текла в жилах Мариуса, – и поседел  раньше времени, подчиняясь сам и подчиняй других жесткой дисциплине; который  прожил жизнь в мундире, с застегнутой портупеей, с густой, свисавшей на грудь  бахромой эполет, с почерневшей от пороха кокардой, с каской, давившей на лоб, в  полевых бараках, в лагерях, на биваках, в госпиталях и который после двадцати  лет великих войн вернулся со шрамами на лице, улыбающийся, простой, спокойный,  ясный и чистый, как дитя, сделав для Франции все, а против нее, – ничего.    

Мариус говорил себе, что и его день настал, и его час,  наконец, пробил, что по примеру отца он тоже должен быть смелым, неустрашимым,  отважным, должен идти навстречу пулям, подставлять свою грудь под штыки,  проливать свою кровь, искать врага, искать смерти, что и он будет воевать и  выйдет на поле битвы, что это поле битвы – улица, а эта война – война  гражданская.    

Он увидел гражданскую войну, разверзшуюся перед ним, подобно  пропасти, и в эту пропасть ему предстояло ринуться.    

И тут он содрогнулся.    

Он вспомнил отцовскую шпагу, которую его дед продал  старьевщику и которую ему было так жаль. Он говорил себе, что она правильно  поступила, эта доблестная и незапятнанная шпага, ускользнув от него и гневно  уйдя во мрак; что, если она бежала, значит, она была одарена разумом и  предвидела будущее, значит, она предчувствовала мятеж, войну в сточных канавах,  уличную войну, стрельбу через отдушины погребов, удары, наносимые и получаемые  в спину, что она, эта шпага, вернувшаяся с полей Маренго и Фридланда, не хотела  идти па улицу Шанврери и, после подвигов, свершенных вместе с отцом, свершать  вместе с сыном иной подвиг не желала! Он говорил себе, что если бы эта шпага  была с ним, если бы, взяв ее с изголовья умершего отца, он осмелился бы  принести ее с собой на это ночное сражение французов с французами на уличном  перекрестке, она, наверное, обожгла бы ему руки и запылала перед ним, как меч  архангела! Какое счастье, говорил он себе, что она исчезла! Как это хорошо, как  справедливо! Какое счастье, что дед его оказался подлинным хранителем славы отца:  лучше шпаге полковника быть проданной с молотка, достаться старьевщику, быть  отданной в лом, чем обагрять кровью грудь отечества.    

Мариус горько заплакал.    

Все это было ужасно. Но что же делать? Жить без Козетты он  не мог. Раз она уехала, остается только умереть. Ведь он поклялся ей, что  умрет! Она уехала, зная об этом, значит, она хочет, чтобы он умер. Ясно, что  она его больше не любит, если исчезла, даже не уведомив его, не сказав ни  слова, не послав письма, хотя знала его адрес! Ради чего и зачем теперь жить? И  потом, как же это? Прийти сюда и отступить! Приблизиться к опасности и бежать!  Увидеть баррикаду и улизнуть! Улизнуть, дрожа от страха и думая про себя:  «Довольно, с меня хватит, я видел, и этого достаточно; это гражданская война, я  ухожу!» Покинуть друзей, которые его ожидают, которые, быть может, в нем  нуждаются! Эту горсточку, противостоящую целой армии! Изменить всему сразу:  любви, дружбе, слову! Оправдать свою трусость патриотизмом! Это было  невозможно. Если бы призрак отца появился здесь, во мраке, и увидел, что сын  отступил, то отстегал бы его ножнами шпаги и крикнул бы ему: «Иди же, трус!»    

Раздираемый противоречивыми мыслями, Мариус опустил голову.    

Но вдруг он снова поднял ее. Нечто вроде торжественного  просветления свершилось в его уме. Близость могилы расширяет горизонт мысли;  когда стоишь перед лицом смерти, глазам открывается истина. Видение битвы, в  которую он чувствовал себя готовым вступить, предстало перед ним, но уже не  жалким, а величественным. Благодаря какой-то непонятной внутренней работе души  уличная война внезапно преобразилась перед его умственным взором. Все неразрешимые  вопросы, осаждавшие его во время раздумья, снова вернулись к нему беспорядочной  толпой, но не смущали его более. На каждый из них у него был теперь готов ответ.    

Поразмыслим – отчего отец мог возмутиться? Разве не бывает  случаев, когда восстание дышит таким же благородством, как исполняемый долг? В  какой же мере для сына полковника Понмерси могло быть унизительным  завязывающееся сражение? Это не Монмирайль, не Шампобер, это нечто другое.  Борьба идет не за священную землю отчизны, но за святую идею. Родина скорбит,  пусть так; зато человечество приветствует восстание. Впрочем, действительно ли  родина скорбит? Франция истекает кровью, но свобода радуется; а если свобода  радуется, Франция забывает о своей ране. И затем, если смотреть на вещи шире,  то что можно сказать о гражданской войне?    

Гражданская война! Что это значит? Разве есть война с  иноземцами? Разве всякая война между людьми – не война между братьями? Война определяется  ее целью. Нет ни войн с иноземцами, ни войн гражданских; есть только война  несправедливая и война справедливая. До того дня, когда будет заключено великое  всечеловеческое соглашение, война, по крайней мере та, которая является порывом  спешащего будущего против мешкотного прошлого, может быть необходимой. В чем  могут упрекнуть такую войну? Война становится постыдной, а шпага становится  кинжалом убийцы только тогда, когда она наносит смертельный удар праву,  прогрессу, разуму, цивилизации, истине. В этом случае война, – будь она  гражданской или против иноземцев, – равно несправедлива, и имя ей –  преступление. При священном условии справедливости, по какому праву одна форма  войны будет презирать другую? По какому праву шпага Вашингтона может служить отрицанием  пики Камилла Демулена? Леонид против иноземца, Тимолеон против тирана, –  который из них более велик? Один – защитник, другой – освободитель. Можно ли  клеймить позором всякое вооруженное выступление внутри государства, не  задаваясь вопросом о его цели? В таком случае наложите печать бесчестья на  Брута, Марселя, Арну де Бланкенгейма, Колиньи. Партизанская война? Уличная  война? А что же тут такого? Ведь такова война Амбиорикса, Артивелде, Марникса,  Пелагия. Но Амбиорикс боролся против Рима, Артевелде против Франции, Марникс  против Испании, Пелагий против мавров; все – против внешнего врага. Так вот,  монархия-это и есть внешний враг; угнетение – внешний враг; «священное право» –  внешний враг. Деспотизм нарушает моральные границы, подобно тому как вторжение  врага нарушает границы географические. Изгнать тирана или изгнать англичан в  обоих случаях значит: освободить свою территорию. Наступает час, когда  недостаточно возражать; за философией должно следовать действие; живая сила  заканчивает то, что наметила идея. Скованный Прометей начинает, Аристогитон  заканчивает. Энциклопедия просвещает души, 10 августа их воспламеняет. После  Эсхила – Фразибул; после Дидро – Дантон. Народ стремится найти руководителя. В  массе он сбрасывает с себя апатию. Толпу легко сплотить в повиновении. Людей  нужно расшевеливать, расталкивать, не давать покоя ради самого блага их  освобождения, нужно колоть им глаза правдой, бросать в них грозный свет полными  пригоршнями. Нужно, чтобы они сами были ослеплены идеей собственного спасения;  этот ослепительный свет пробуждает их. Отсюда необходимость набатов и битв.  Нужно подняться великим воинам, озарить народы дерзновением и встряхнуть  несчастное человечество, над которым нависает мрак священного права,  цезаристской славы, грубой силы, фанатизма, безответственной власти и  самодержавных величеств; встряхнуть это скопище, тупо созерцающее темное  торжество ночи во всем его великолепии. Долой тирана! Как? О ком вы говорите?  Вы считаете, что Луи-Филипп – тиран? Такой же, как Людовик XVI. Оба они из тех,  кого история обычно называет «добрыми королями»; но принципы не дробятся,  логика истины прямолинейна, а свойство истины – не оказывать снисхождения;  стало быть, никаких уступок; всякое нарушение человеческих прав должно быть  пресечено; Людовик XVI воплощает «священное право», Луи-Филипп тоже, потому что  он Бурбон; оба в известной мере олицетворяют захват права, и, чтобы устранить  всемирно распространенную узурпацию права, должно с ними сразиться; так нужно,  потому что всегда начинала именно Франция. Когда во Франции ниспровергается  властелин, он ниспровергается всюду. Словом, вновь утвердить социальную  справедливость, вернуть свободе ее престол, вернуть народ народу, вернуть  человеку верховную власть, вновь возложить красный убор на голову Франции, восстановить  разум и справедливость во всей их полноте, подавить всякий зародыш  враждебности, возвратив каждого самому себе, уничтожить препятствие, которое  королевская власть ставит всеобщему величайшему согласию, вновь поднять  человечество вровень с правом, – какое дело может быть более правым и,  следовательно, какая война более великой? Такие войны созидают мир. Огромная  крепость предрассудков, привилегий, суеверий, лжи, лихоимства, злоупотреблений,  насилий, несправедливостей и мрака все еще возвышается над миром со своими  башнями ненависти. Нужно ее ниспровергнуть. Нужно обрушить эту чудовищную громаду.  Победить под Аустерлицем – великий подвиг; взять Бастилию – величайший.    

Нет человека, который не знал бы по опыту, что душа – и в  этом чудо ее единства, сопряженного с вездесущностью, – обладает странной  способностью рассуждать почти хладнокровно при самых крайних обстоятельствах, и  нередко безутешное горе любви, глубочайшее отчаяние в самых мучительных, в  самых мрачных своих монологах обсуждают и оспаривают те или иные положения. К  буре чувств примешивается логика; нить силлогизма вьется, не разрываясь, в  скорбном неистовстве мысли. В таком состоянии находился Мариус.    

Одолеваемый этими мыслями, изнеможенный, то полный  решимости, то колеблющийся, трепещущий перед тем, на что он решался, Мариус  окидывал блуждающим взором внутреннюю часть баррикады. Там вполголоса  разговаривали не уходившие с постов люди, и в их голосах чувствовалось то  обманчивое спокойствие, которое знаменует собою последнюю фазу ожидания. Над  ними, в слуховом окне третьего этажа, Мариус различал не то зрителя, не то  наблюдателя, как-то особенно внимательного. То был убитый Кабюком привратник. В  отблесках факела, скрытого в груде булыжника, снизу едва можно было разглядеть  его голову. Нельзя себе представить более необычное зрелище, чем это озаряемое  колышущимся зловещим пламенем, словно из любопытства наклонившееся над улицей  иссиня-бледное, неподвижное, удивленное лицо, вставшие дыбом волосы, открытые,  остекленевшие глаза и разинутый рот. Можно было подумать, что тот, кто умер,  всматривается в тех, кому предстоит умереть. От оконца красноватыми струйками  спускалась длинная кровяная дорожка и обрывалась на втором этаже.    

     

 Книга четырнадцатая    

Величие отчаяния    

       Глава первая.    Знамя. Действие первое    

     

Пока никто еще не появлялся. На Сен-Мерри пробило десять.  Анжольрас и Комбефер сели с карабинами в руках у прохода, оставленного в  большой баррикаде. Они сидели молча и прислушивались, стараясь уловить хотя бы  глухой, отдаленный шум шагов.    

Внезапно в этой жуткой тишине раздался звонкий, молодой,  веселый голос, казалось, доносившийся с улицы Сен-Дени, и отчетливо, на мотив  старой народной песенки «При свете луны», зазвучали стишки, кончавшиеся  возгласом, подобным крику петуха:    

     

Друг Бюго, не спишь ли?    

Я от слез опух    

Ты жандармов вышли    

Поддержать мой дух.