1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 
Ябу сказал:
    
— Он ничего не сказал Затаки, потому что он не присутствовал. Затаки хотел поговорить со мной одним.
    
— Да? — Торанага спрятал свое ликование, так как Ябу открыл ему то, о чем он и сам догадывался, и что открылась часть правды. — Пожалуйста, извините меня, Оми-сан. Я, естественно, считал, что вы присутствовали.
    
— Это была моя ошибка, господин. Я должен был настоять. Вы правы, я не смог защитить моего господина, — сказал Оми, — мне следовало быть более настойчивым. Пожалуйста, извините меня. Ябу-сама, пожалуйста, простите меня.
    
Прежде чем Ябу смог ответить, Торанага сказал:
    
— Конечно, вы прощены, Оми-сан. Разумеется, если ваш господин не взял вас с собой, это его право. Вы не взяли его с собой, Ябу-сама?
    
— Да, но я не думал, что это так важно. Вы думаете, я…
    
— Ну, беда уже произошла. Что вы планируете делать?
    
— Конечно, не обращать на него внимания, господин, — Ябу был обеспокоен. — Вы думаете, я мог избежать того, чтобы мне его вручили?
    
— Конечно. Вы могли поторговаться с ним, оттянуть на день. Может быть, и больше. Даже на неделю, — добавил Торанага, глубже засовывая нож в рану, злобно радуясь тому, что собственная глупость Ябу насаживает его на крючок, и вовсе не заботясь о том, что Ябу наверняка подкуплен, обманут, обласкан или запуган. — Извините, но дело уже сделано. Не ломайте голову, как вы однажды сказали: «Чем скорее каждый выберет свою сторону, тем лучше», — он встал. — Сегодня вечером нет необходимости возвращаться в полк. Вы оба приглашены ко мне на ужин. Я устраиваю сегодня вечеринку. — «Для всех», — подумал он про себя, с большим удовлетворением.
    * * *
    
Ловкие пальцы Кику бегали по струнам, плектр сидел прочно. Потом она начала петь, и ее чистый голос наполнил молчание ночи. Все сидели, как зачарованные, в большой комнате, которая выходила на веранду и в сад за нею, пораженные необычным эффектом, который она производила при мерцающем свете факелов, золотые нити в ее кимоно отблескивали при каждом наклоне над сямисэном.
    
Торанага быстро огляделся, почувствовав вечерний сквозняк. С одной стороны от него сидела Марико между Блэксорном и Бунтаро. С другой — Оми и Ябу, бок о бок. Почетное место было еще пусто. Приглашали и Затаки, но он, конечно, с сожалением отклонил приглашение в связи с болезнью, хотя и видели, как он ускакал в горы с северной стороны деревни, а в настоящее время со всей своей легендарной силой отдавался любви. Вокруг располагались Нага с тщательно отобранной стражей, где-то внизу ждала Дзеко. Кику-сан сидела на веранде лицом к ним, спиной к саду — маленькая, беззащитная.
    
«Марико была права, — подумал Торанага. — Куртизанка стоит этих денег». Он увлекся ею, его беспокойство, вызванное приездом Затаки, ослабло. Послать за ней сегодня вечером снова или спать одному? Его мужское естество оживилось, когда он вспомнил о прошедшей ночи.
    
— Так, Дзеко-сан, вы хотели меня видеть? — спросил он в своих покоях в крепости.
    
— Да, господин.
    
Он зажег отмеренный заранее кусок ладана.
    
— Пожалуйста, приступайте.
    
Дзеко поклонилась, но он едва ли заметил ее, так как впервые видел Кику так близко. Вблизи черты ее лица оказались еще прекрасней, так как на ней еще не было заметно отпечатка ее профессии.
    
— Пожалуйста, сыграйте нам что-нибудь, пока мы поговорим, — сказал он, удивленный тем, что Дзеко собиралась разговаривать при ней.
    
Кику сразу же послушалась, но ее тогдашняя музыка ничего не значила по сравнению с тем, что она исполняла сейчас. Прошлым вечером музыка была успокаивающая, аккомпанемент к деловому разговору. Сегодня вечером она была возбуждающая, пугающая и обещающая.
    
— Господин, — церемонно начала Дзеко, — можно мне сначала поблагодарить вас за ту честь, которую вы оказали мне, моему бедному дому и Кику-сан, первой из моих дам Ивового Мира. Цена, которую я запросила за контракт, чрезмерна, я знаю, невозможна, я уверена, не согласована до завтрашнего утра, когда ее определят госпожа Касиги и госпожа Тода. Если бы дело касалось вас, вы бы решили его уже давно, так как что такое эти презренные деньги для любого самурая, тем более величайшего дайме в мире?
    
Дзеко для пущего эффекта выждала паузу. Он не клюнул на приманку, но слегка взмахнул веером, что могло быть понято как раздражение ее экспансивностью, согласие с ее комплиментом, абсолютное неприятие ее цены — в зависимости от ее настроения. Оба прекрасно знали, кто действительно определяет цену.
    
— Что такое деньги? Ничего, только средство общения, — продолжала она, — как и музыка Кику-сан. Что на самом деле совершаем мы, дамы Ивового Мира, кроме того, что соединяем, развлекаем, освещаем душу мужчины, облегчаем его ношу… — Торанага подавил в себя ядовитое замечание, вспомнив, что эта женщина купила у него толику времени за пять сотен коку, и пять сотен коку стоят того, чтобы внимательно ее выслушать. Поэтому он позволил ей продолжать и слушал одним ухом, оставив другое наслаждаться гармонией совершенной музыки, которая проникала в его самое потаенное бытие, успокаивая до появления эйфории. Потом он был снова грубо втиснут в реальный мир фразой, что только что произнесла Дзеко.
    
— Что?
    
— Я только предложила вам взять Ивовый Мир под свою защиту и изменить весь ход истории.
    
— Как?
    
— Сделав то, что вы всегда делали, господин, заботясь о будущем всей империи — прежде, чем о своем собственном.
    
Он пропустил это смехотворное преувеличение и сказал себе, что нужно отключиться от музыки — что он попал в первую ловушку, сказав, чтобы Дзеко привела девушку, во вторую, позволив себе наслаждаться ее красотой и славой, и в третью, позволив ей так соблазнительно играть, пока ее хозяйка говорила.
    
— Ивовый Мир? А что с Ивовым Миром?
    
— Две вещи, господин. Во-первых, Ивовый Мир в настоящее время тесно перемешан с реальным миром, что ухудшает тот и другой. Во-вторых, наши дамы не могут достичь такого совершенства, которого имеют право ожидать от них все мужчины.
    
— О? — Запах духов Кику, каких он не знал до этого, достиг его носа. Они были очень правильно выбраны. Он помимо своей воли взглянул на нее. На ее губах играла полуулыбка, предназначенная только для него. Она томно опустила глаза, ее пальцы забегали по струнам, и он представил их на своем теле в интимной обстановке.
    
Он попытался сосредоточиться:
    
— Извините, Дзеко-сан. Что вы сказали?
    
— Пожалуйста, извините меня, я говорю не очень ясно, господин. Во-первых: Ивовый Мир должен быть отделен от реального мира. Мой Чайный Домик в Мисиме расположен на одной из улиц в южной части города, другие рассеяны по всему городу. То же самое в Киото и Наре, и то же самое во всей империи. Даже в Эдо. Но я думаю, что Эдо может стать образцом для всего мира.
    
— Как? — его сердце пропустило удар, когда прозвучал совершеннейший аккорд.
    
— Все другие профессиональные гильдии очень мудро устроили, построив свои собственные улицы, свои собственные районы. Нам тоже надо разрешить иметь свое собственное место, господин. Эдо — новый город, вы можете рассмотреть устройство специального участка для Ивового Мира. Соберите все Чайные Домики в пределах этого района и запретите за его пределами устройство всяких Чайных Домиков, даже самых скромных.
    
Теперь он уже полностью сосредоточился, так как это была очень ценная мысль. Она была так хороша, что он выругал себя за то, что не подумал об этом сам. Все Чайные Домики и все куртизанки за одним забором, соответственно, очень легко работать полиции, следить, облагать налогом, все их клиенты легко доступны полиции, чтобы наблюдать за ними. Простота замысла поразила его. Он знал также, какое сильное влияние было в руках дам Ивового Мира.
    
Но его лицо не выдало его заинтересованности.
    
— Какие же преимущества в этом, Дзеко-сан?
    
— Мы не имеем своей гильдии, господин, со всей защитой закона, которую подразумевает гильдия, реальная гильдия в одном месте, не раскиданная повсюду, так сказать, а гильдия, которой все будут подчиняться…
    
— Должны подчиняться?
    
— Да, господин. Должны подчиняться, для общего блага. Гильдия будет отвечать за то, чтобы цены были приемлемые и чтобы стандарты выдерживались. Ну, чтобы дама второго класса в Эдо была равна такой же в Киото и так далее. Если этот план окажется полезным в Эдо, почему он не годится в любом городе вашей провинции?
    
— Но те хозяева, которые окажутся в этом районе, будут командовать всеми. Они монополисты, да? Они могут назначить грабительские цены, могут закрыть двери перед теми, которые захотят работать и будут иметь законное право работать в Ивовом Мире, не так ли?
    
— Да, это может произойти, господин. И это будет происходить в некоторых местах какое-то время. Но легко издать ограничительные законы, чтобы обеспечить справедливость, и, видимо, хорошее перевесит плохое для нас и для наших уважаемых клиентов и посетителей. Второе: дамы…
    
— Давайте покончим с первым пунктом, Дзеко-сан, — сказал Торанага сухо, — а что против вашего предложения, а?
    
— Да, господин. Возможно, любой дайме легко может распорядиться и по-другому. А он должен иметь дело только с одной гильдией в одном месте. Вы, господин, не должны беспокоиться. Каждый район, конечно, будет отвечать за мир в своем районе. И за налоги.
    
— Ах, да, налоги! Конечно, так будет гораздо легче собирать налоги. Это хороший довод в вашу пользу.
    
Глаза Дзеко остановились на кусочке ладана. Сгорело уже больше половины.
    
— В вашей власти объявить, что наш Ивовый Мир никогда не будет облагаться налогом, никогда. — Она открыто посмотрела на него, ее голос был бесхитростен: — В конце концов, господин, разве не наш мир также называют Плывущим Миром, разве не он единственный предлагает красоту? Это нечто плывущее и преходящее, как юность — священный подарок богов. Из всех мужчин, господин, вы-то должны лучше всех знать, как быстра и преходяща юность, особенно у женщин!
    
Музыка кончилась. Его глаза тянулись к Кику-сан. Она внимательно смотрела на него, слегка нахмурив бровь.
    
— Да, — сказал он честно, — я знаю, как быстро улетает юность, — он отхлебнул зеленого чаю, — я подумаю над тем, что вы сказали. Второе?
    
— Второе, — Дзеко напрягла свой интеллект. — Второе и последнее, господин, в вашей воле изменить весь наш Ивовый Мир. Посмотрите на наших дам: Кику-сан, например, обучена пению, танцам, игре на сямисэне с шести лет. Каждый свободный миг она усиленно трудится, чтобы совершенствовать свое искусство. Видимо, за свои актерские качества она заслуженно получила звание госпожи первого класса. Но она еще и куртизанка, и некоторые клиенты надеются получить удовольствие не только от ее искусства, но и от ее тела. Я считаю, что нужно иметь дам двух классов. Первый класс, куртизанки — веселые, довольные, красивые. Второй, новый класс, может быть, назвать их гейшами — артистические личности, посвятившие себя искусству. От гейш нельзя ожидать секс-услуг как части их обязанностей. Они будут только развлекать, танцевать, петь, играть на музыкальных инструментах — и готовиться исключительно к этой профессии. Пусть гейши развлекают только умы и поднимают настроение мужчин своей красотой, грацией и артистичностью, а куртизанки удовлетворяют тело своей красотой, грацией и такой же артистичностью.
    
Он снова был поражен простотой и оригинальностью ее идеи.
    
— Как выбирать гейш?
    
— По их способностям. При достижении половой зрелости ее владелец решит ее будущее. И гильдия может утвердить или отменить решение, не так ли?
    
— Это необычайная идея, Дзеко-сан.
    
Женщина поклонилась и сказала:
    
— Пожалуйста, извините меня за многоречивость, господин, но бывает, что красота увядает, фигура расплывается, а девушка все-таки может иметь большое будущее и реальную ценность. Она не должна опускаться до накатанной дороги, по которой сегодня вынуждены идти все куртизанки. Я говорю от имени всех артистов среди них, от имени моей Кику-сан. Я призываю вас оказать немного милости в будущем и помочь им занять то положение, которое они заслуживают на этой земле. Чтобы уметь петь, танцевать и играть на музыкальных инструментах, требуется многолетняя практика. Секс нуждается в молодости, и нет ничего равного молодости. Не так ли?
    
— Нет, — Торанага внимательно рассматривал ее. — Гейша может обходиться и без секса с клиентами?
    
— Это не будет входить в ее обязанности, какие бы деньги ей ни предлагали. Гейша не будет обязана спать с клиентами, господин. Если гейша желает секса с каким-то отдельным мужчиной, это будет ее личное дело или может быть оговорено с разрешения ее хозяйки, цена будет столь высокой, какую только сможет предложить этот мужчина. Куртизанка обязана будет с артистизмом заниматься сексом с клиентами; гейша и ученицы гейш будут неприкасаемы. Пожалуйста, извините, что я говорю слишком долго, — Дзеко поклонилась, Кику тоже. Оставался совсем маленький кусочек ладана.
    
Торанага расспрашивал их вдвое больше установленного времени, радуясь возможности больше узнать об их мире, их мыслях, надеждах и страхах. То, что он узнал, привело его в возбуждение. Он классифицировал полученную информацию для использования в будущем, потом отправил Кику в сад.
    
— Сегодня вечером, Дзеко-сан, мне бы хотелось, чтобы она осталась, если ей захочется, до рассвета, конечно, если она свободна. Вы не будете так добры спросить ее? Разумеется, я понимаю, что она сейчас, наверное, уже устала. В конце концов она так долго и так прекрасно играла, что я это пойму. Но может быть, она подумает о моей просьбе. Я был бы вам очень благодарен, если бы вы спросили у нее.
    
— Конечно, господин, но я уверена, что она была бы польщена, получив ваше приглашение. Это наша обязанность — всеми силами служить вам, не так ли?
    
— Да. Но это, как вы справедливо указали, особый случай. Я пойму ее, если она скажет, что слишком устала. Пожалуйста, спросите у нее сейчас.
    
Он дал Дзеко маленький кожаный мешочек с десятью кобанами, сожалея о таком широком жесте, но зная, что этого требует его положение.
    
— Может быть, это компенсирует вам такой утомительный вечер и будет знаком моей благодарности за ваши идеи.
    
— Наш долг служить вам, господин, — сказала Дзеко. Он заметил, что она пытается удержать свои пальцы и не считать монеты через мягкую кожу и не может.
    
— Благодарю вас, господин. Пожалуйста, простите меня, я сейчас спрошу ее, — потом странным и неожиданным образом глаза ее наполнились слезами, — пожалуйста, примите благодарность от простой старой женщины за вашу любезность и за то, что выслушали нас. За все удовольствия нашей единственной наградой является только река слез. Честно говоря, трудно объяснить, как себя чувствует женщина… пожалуйста, извините меня…
    
— Послушайте, Дзеко-сан, я понимаю. Не беспокойтесь. Я обдумаю все, что вы сказали. О, да, завтра на рассвете вы обе поедете со мной. Несколько дней в горах будут для вас хорошей переменой обстановки. Я думаю, цена контракта к тому времени уже будет установлена, да?
    
Дзеко поклонилась, рассыпавшись в благодарностях, потом вытерла слезы и твердо сказала:
    
— Могу ли я теперь узнать имя благородного человека, для которого будет куплен контракт?
    
— Ёси-Торанага-нох-Миновара.
    
Сейчас, ночью под Ёкосе, в приятно прохладном воздухе, когда музыка и голос Кику-сан завладели их умами и сердцами, Торанага позволил себе помечтать. Он вспомнил наполненное гордостью лицо Дзеко и снова подумал о ставящей в тупик доверчивости людей. Как странно, что даже самые умные и хитрые люди часто видят только то, что они хотят видеть, и редко видят что-нибудь даже за самыми тонкими фасадами. Или они игнорируют реальность, гоня ее от себя. И потом, когда весь мир рассыпается на кусочки и они стоят на коленях, разрезав живот или вскрыв себе горло, или выскакивая в замерзающий мир, они будут рвать на себе волосы, оплакивать свою карму, порицать богов или ками, своих господ или мужей, вассалов — что-нибудь или кого-нибудь, но никогда себя. Удивительно.
    
Он посмотрел на своих гостей и увидел, что они все еще следят за девушкой, погрузившись в свои мечты, их умы поглощены, захвачены ее артистизмом — все, кроме Анджин-сана, который раздражен и обеспокоен. «Ничего, Анджин-сан, — весело подумал Торанага, — это только недостаток культуры. Со временем это придет и даже это не имеет значения, поскольку ты мне повинуешься. В какой-то момент мне потребуются твои обидчивость, гнев и ярость.
    
Да, вы все здесь. Оми, Ябу, Нага, Бунтаро, Марико, Кику-сан и даже Дзеко, все мои ястребы и соколы провинции Идзу. Все здесь, за исключением одного — христианского священника. И скоро будет твоя очередь, Тсукку-сан. Или, может быть, моя».
    * * *
    
Отец Мартин Алвито из Общества Иисуса был взбешен. Как раз в тот момент, когда он узнал, что ему надо готовиться ко встрече с Торанагой, на которой ему потребуется напрячь весь его ум, он столкнулся с новой мерзостью, которая не могла ждать.
    
— Что вы скажете в свое оправдание? — бросил он своему японскому помощнику, который в униженной позе, накинув капюшон, стоял перед ним на коленях. Остальные братья стояли полукругом, заняв всю маленькую комнату.
    
— Пожалуйста, простите меня, отец. Я согрешил, — заикаясь, произнес несчастный, — пожалуйста, простите…
    
— Я повторяю: это всемогущий Бог в своей мудрости прощает, не я. Вы совершили смертельный грех. Вы нарушили вашу святую клятву. Понятно?
    
Ответ был едва слышен:
    
— Извините, святой отец… — Мужчина был щуплый и болезненный. После крещения его звали Джозефом, ему было тридцать лет. Его товарищи, все братья Общества, были в возрасте от восемнадцати до сорока лет. У всех были выбриты тонзуры, все они были благородного самурайского происхождения из провинций острова Кюсю, все хорошо подготовлены к сану священника, хотя никто из них еще не был посвящен в духовный сан.
    
— Я исповедался, отец, — сказал брат Джозеф, склонив голову.
    
— Вы думаете, этого достаточно? — отец Алвито нетерпеливо отвернулся от него и подошел к окну. Комната была самой обыкновенной, маты в хорошем состоянии, бумажные стенки-седзи требовали ремонта. Гостиница была старая, третьего класса, но лучшая из того, что можно было найти в Ёкосе, остальное все было занято самураями. Он выглянул в сад, слыша, как далекий голос Кику перекрывает шум реки. Пока куртизанка не кончила петь, он был уверен, что Торанага не пришлет за ним. «Грязная шлюха», — сказал он почти себе самому, вопиющий диссонанс японского пения раздражал его больше обычного, увеличивая его гнев на отступника Джозефа.
    
— Послушайте, братья, — сказал Алвито остальным, повернувшись к ним. — Мы все осуждаем брата Джозефа, который вчера вечером в этом городе пошел к проститутке, нарушив святую клятву воздержания, нарушив свою святую клятву послушания, оскорбив свою святую душу, свое положение иезуита, свое место в церкви и все, что стоит за этим. Перед Богом я спрашиваю каждого из вас: совершал ли кто-нибудь из вас подобное?
    
Все замотали головами.
    
— Вы когда-нибудь совершали подобное?
    
— Нет, отец.
    
— Вы грешник! Перед Богом, вы признаете, что согрешили?
    
— Да, отец, я уже ис…
    
— Отвечайте мне перед Богом, это в первый раз?
    
— Нет, это было не впервые, — сказал Джозеф, — я… я был с другой четыре ночи назад — в Мисиме.
    
— Но… но вчера вы читали мессу! А как же ваша исповедь вчера и позавчера и еще… вы не признались. Вчера вы читали мессу! Ради Бога, скажите, вы приняли причастие, не исповедовавшись, полностью осознавая свой смертельный грех?
    
Брат Джозеф был серым от стыда. Он был с иезуитами с восьми лет.
    
— Это было… это было первый раз, отец. Только четыре дня назад. Я был безгрешен всю свою жизнь. Меня соблазняли — и, Святая Мадонна, прости меня, на этот раз я не устоял. Мне тридцать лет. Я мужчина… мы все мужчины. Пожалуйста, господин, отец Иисус прощал грешников, почему вы не можете простить меня? Мы все мужчины…
    
— Мы все священники!
    
— Мы не настоящие священники! Мы не исповедуем — мы даже не посвящены! Мы не настоящие иезуиты. Мы не можем дать четвертый обет, как вы, отец, — уныло сказал Джозеф, — другие ордены посвящают своих братьев, но только не иезуиты. Почему бы не…
    
— Придержите ваш язык!
    
— Я не буду, — вспыхнул Джозеф. — Пожалуйста, извините меня, отец, но почему бы не посвятить нескольких из нас? — Он указал на одного из братьев, высокого, круглолицего человека, который спокойно наблюдал за происходящим. — Почему бы не посвятить брата Михаила? Он обучается у вас с двенадцати лет, сейчас ему тридцать шесть, и он настоящий христианин, почти священник. Он обратил в нашу веру тысячу человек, но все еще не посвящен, хотя…
    
— Ради Бога, вы будете…
    
— Ради Бога, ответьте мне, отец, почему никто из нас не посвящен. Кто-нибудь должен осмелиться спросить вас! — Джозеф вскочил. — Я готовился шестнадцать лет, брат Маттео — двадцать три, Джулиус еще больше — мы тратим все свои жизни — бесчисленные годы. Мы знаем молитвы, службы, псалмы лучше, чем вы, а Михаил и я даже и говорим на латыни и порту…
    
— Прекратите!
    
— Португальском, и мы читаем большую часть проповедей и ведем дебаты с буддистами и всеми остальными язычниками и принимаем в нашу веру больше всех остальных. Мы это делаем! Во имя Бога и Мадонны, чем мы плохи? Почему мы недостаточно хороши для иезуитов? Только потому, что мы не португальцы или испанцы или потому, что не такие круглоглазые и волосатые? Скажите ради Бога, отец, почему в иезуиты не посвящают японцев?
    
— Сейчас тебе следует прикусить язык!
    
— Мы даже были в Риме, Михаил, Джулиус и я, — взорвался Джозеф. — Вы никогда не были в Риме, не встречались с епископом или Его Святейшеством папой римским, как мы…
    
— Это еще одна причина, почему вам лучше не спорить. Вы дали обет воздержания, бедности и послушания. Вас выбрали среди многих, оказали вам милости по сравнению с другими, а вы позволили так погубить свою душу…
    
— Извините, отец, но я не думаю, что нам очень повезло, после того, как мы потратили восемь лет на поездку туда и обратно, если после нашего обучения, молитв, проповедей и ожидания никто из нас даже не посвящен, хотя нам это и обещали. Мне было двенадцать, когда я оставил свой дом. Джулиусу было один…
    
— Я запрещаю вам говорить! Я приказываю вам остановиться, — в наступившем после этого ужасном молчании Алвито поглядел на остальных, которые стояли по стенкам, смотрели и внимательно слушали их разговор. — Вы все будете посвящены в свое время. Но вы, Джозеф, перед Богом вы будете…
    
— Перед Богом, — взорвался Джозеф, — когда?
    
— Когда будет угодно Богу, — парировал Алвито, ошеломленный открытым неповиновением, — на колени!
    
Брат Джозеф пытался еще раз посмотреть на него, но не решился, его порыв прошел, он вздохнул, стал на колени и наклонил голову.
    
— Может быть, Бог смилостивится над вами. Вы сами признались в ужасном смертельном грехе, виновны в нарушении вашего святого обета воздержания, вашего обета послушания вашим наставникам. И виновны в немыслимом высокомерии. Как осмелились вы оспаривать приказы нашего епископа или политику нашей церкви? Вы рискуете своей бессмертной душой. Вы неблагодарны по отношению к вашему Богу, вашему Обществу, вашей церкви, вашей семье и вашим друзьям. Ваш случай так серьезен, что он будет рассматриваться самим отцом-ревизором. До этого времени вы не будете допущены к причастию, вам не разрешено принимать участие в службе — плечи Джозефа затряслись от угрызений совести, охвативших его. — Как начальная эпитимия, вам запрещается разговаривать, вы будете питаться только рисом и водой в течение тридцати дней, в течение тридцати суток вы каждую ночь будете проводить в молитвах святой Мадонне о прощении вашего ужасного греха, а кроме того, вы будете наказаны. Тридцать ударов бичом. Снимите сутану.
    
Плечи Джозефа перестали дрожать. Он поднял глаза:
    
— Я принимаю все, что вы приказали, отец, — сказал он, — и я прошу прощения чистосердечно, от всей души. Я прошу вашего прощения, как я всегда буду просить божьего прощения. Но я не буду наказан бичом, как обычный преступник.
    
— Вы будете наказаны!
    
— Пожалуйста, извините меня, отец, — сказал Джозеф, — ради Святой Мадонны я могу вынести любую боль. Наказание мне не страшно, смерть мне не страшна. То, что я проклят и буду гореть на вечном огне в аду — может быть, это моя карма, и я это вынесу. Но я самурай. Я из семьи господ Харима.
    
— Ваша гордость ужасает меня. Вас наказывают не для того, чтобы причинить вам боль, но чтобы смирить вашу ужасную гордыню. Обычные преступники? Где ваше смирение? Наш господин Иисус Христос вынес все унижения. И умер с обычными преступниками.
    
— Да. Здесь наша общая проблема, отец.
    
— В чем она?
    
— Пожалуйста, простите мою прямоту, отец, но если бы король королей не умер как обычный преступник на кресте, самурай мог бы принять…
    
— Замолчите!
    
— Христианство более элементарно. Общество очень мудро избегает проповеди распятия Христа, как делают другие ордены…
    
Как ангел мщения, Алвито поднял свой крест перед собой, словно защищаясь им:
    
— Во имя Бога, молчи и смирись, или ты будешь отлучен от церкви! Разденьте его!
    
Остальные ожили и стали подходить к нему, но Джозеф встал, в руке его появился нож, выхваченный из-под одежды, он прижался спиной к стене. Все замерли. Кроме брата Михаила. Брат Михаил медленно и спокойно подходил к нему, протянув руку:
    
— Пожалуйста, отдай мне нож, брат, — спокойно сказал он.
    
— Нет. Пожалуйста, прости меня.
    
— Тогда молись за меня, брат, как я молюсь за тебя, — Михаил спокойно подходил к оружию.
    
Джозеф отскочил на несколько шагов назад, потом приготовился к смертельному удару:
    
— Прости меня, Михаил.
    
Михаил продолжал приближаться.
    
— Михаил, остановитесь. Оставьте его одного, — приказал Алвито.
    
Михаил повиновался, остановившись в нескольких дюймах от занесенного оружия.
    
Алвито сказал, мертвенно побледнев:
    
— Бог с тобой, Джозеф. Ты отлучен. Сатана завладел твоей душой на земле, так же как он овладеет ею после смерти. Уходи!
    
— Я отказываюсь от христианского Бога! Я японец — я синтоист. Моя душа теперь принадлежит только мне. Я не боюсь, — выкрикнул Джозеф. — Да, у меня есть гордость — в отличие от вас, чужеземцев. Мы — японцы, мы не иностранцы. Даже наши крестьяне не такие дикари.
    
Алвито с торжественным видом сделал знак крестом, как бы защищаясь от них всех и бесстрашно повернулся спиной к ножу.
    
— Давайте помолимся все вместе, братья. В наших рядах сатана.
    
Остальные тоже отвернулись, многие опечаленные, некоторые все еще в шоке. Только Михаил остался там, где он стоял, глядя на Джозефа. Джозеф снял четки и крест. Он собирался бросить их, но Михаил удержал его руку:
    
— Пожалуйста, брат, пожалуйста, отдай их мне — просто как подарок, — сказал он.
    
Джозеф долго смотрел на него, потом отдал.
    
— Пожалуйста, прости меня.
    
— Я буду молиться за тебя, — сказал Михаил.
    
— Ты не слышал? Я отказался от Бога!
    
— Я буду молиться, чтобы Бог не отказался от тебя, Урага-нох-Тадамаса-сан.
    
— Прости меня, брат, — сказал Джозеф. Он сунул нож за пояс, толкнул дверь и, как слепой, пошел по коридору на веранду. Все с любопытством смотрели на него, среди них был и рыбак Уо, который терпеливо ждал в тени. Джозеф пересек двор и направился к воротам. У него на дороге стоял самурай.
    
— Стой!
    
Джозеф остановился.
    
— Извините, куда вы направляетесь?
    
— Простите меня, пожалуйста, я… я не знаю.
    
— Я служу у господина Торанаги. Извините, я не мог не слышать того, что там происходило. Вся гостиница должна была слушать это. Поразительно плохие манеры… удивительные для вашего господина. Так кричать и нарушать тишину. И вы тоже. Я здесь на часах. Я думаю, вам лучше пойти к начальнику нашей стражи.
    
— Я думаю, что пойду другой дорогой. Пожалуйста, извините…
    
— Вы никуда не пойдете сейчас. Кроме как к нашему начальнику.
    
— Что? А, да. Да, извините, конечно, — Джозеф пытался заставить себя что-либо соображать.
    
— Хорошо. Спасибо, — самурай отвернулся к другому самураю, подходившему со стороны моста, и приветствовал его.
    
— Я пришел за Тсукку-саном, чтобы отвести его к господину Торанаге.
    
— Вас ждут.
   
   
    
     
Глава сорок третья
    
    
Торанага следил за тем, как высокий священник пересекал поляну, мигающий свет факелов делал его худое лицо еще более неподвижным, чем обычно, черная борода подчеркивала остроту его черт. Оранжевая буддистская накидка священника отличалась элегантностью, четки и крест висели на поясе.
    
В десяти шагах отец Алвито остановился, стал на колени и почтительно поклонился, начиная обычный ритуал обмена любезностями.
    
Торанага сидел на помосте один, охрана полукругом располагалась далеко за пределами слышимости. Только Блэксорн стоял поблизости, облокотившись на помост, как ему и было приказано, его глаза впились в священника. Появившийся Алвито не заметил его.
    
— Рад видеть вас, господин Торанага-сан, — сказал отец Алвито.
    
— И я тоже, Тсукку-сан, — Торанага предложил священнику усаживаться поудобнее на подушке, положенной на татами, лежащем на земле перед помостом. — Я давно вас не видел.
    
— Да, господин, можно так сказать, — Алвито вдруг осознал, что подушка лежала на земле, а не на помосте. Он также заметил то, как небрежно Блэксорн носит при Торанаге самурайские мечи и то, как он, ссутулившись, спокойно стоит перед ним, — я привез конфиденциальное послание от моего начальства, отца-инспектора, который выражает вам свое глубокое почтение.
    
— Благодарю вас, но сначала расскажите мне о своих делах.
    
— Хорошо, господин, — сказал Алвито, зная, что Торанага не мог не заметить смятения, которое охватило его, и того, как он пытается скрыть его, — сегодня я слишком хорошо осознал свои неудачи. Сегодня вечером я желал, чтобы мне позволили отложить мои земные обязанности и погрузиться в молитву, просить Бога о милости. — Он был пристыжен тем, что у него не хватило смирения. Хотя грех Джозефа был ужасен, Алвито вел дело чересчур поспешно, в злобе и глупости. Это была его вина, что душа была отброшена и пропала навеки. — Наш Господь однажды сказал:
    
— «Да минет меня чаша сия», — но даже он удержал чашу. Мы в миру пытаемся следовать ему по мере наших слабых сил. Пожалуйста, извините меня, что я позволил себе говорить с вами о своих проблемах.
    
— А что у вас за «чаша», старина?
    
Алвито рассказал. Он знал, что скрывать факты не было смысла, так как Торанага скоро все равно узнал бы обо всем, если уже не знал всей истории, и много лучше для него было рассказать все самому, чем чтобы тот услышал искаженную версию.
    
— Очень жаль потерять брата, ужасно, что появится еще один отверженный, как бы велико ни было это преступление. Мне следовало быть более терпеливым. Это моя ошибка.
    
— Где он сейчас?
    
— Не знаю, господин.
    
Торанага окликнул часового:
    
— Сходите за этим отступником-христианином и приведите его сюда завтра в полдень. — Самурай поклонился.
    
— Я прошу вашей милости, господин, — быстро сказал Алвито, имея в виду этот случай. Но он знал, что чтобы он ни сказал, это не заставит Торанагу отступить от уже выбранного решения. Он опять пожалел, что Общество не имело здесь свой мирской орган, могущий арестовывать и наказывать отступников, как везде во всем мире. Он неоднократно рекомендовал его создать, но каждый раз это предложение отклонялось и здесь, в Японии, и в Риме главой Ордена. «Все-таки без своей собственной действующей в миру организации, — устало подумал он, — мы никогда не сможем поддерживать настоящей дисциплины ни среди братьев по Ордену, ни среди паствы».
    
— Почему в вашем Обществе нет посвященных в духовный сан, Тсукку-сан?
    
— Потому, господин, что среди новообращенных еще нет достаточно хорошо подготовленных. Например, абсолютно необходимо знание латыни, так как наши братья, согласно требованиям Ордена, в любое время могут быть отправлены в поездку в любую точку земли, а латынь, к сожалению, очень трудно выучить. Пока еще никто не подготовлен.
    
Алвито верил в это всем сердцем. Он также твердо противостоял иезуитскому духовенству, считающему, что надо посвящать в сан японцев, вопреки мнению отца-ревизора.
    
— Ваше высочество, — говорил он каждый раз, — я прошу вас простить меня, не обманывайтесь их скромным и благопристойным видом. Это все невероятные характеры, и в конце концов все равно победит их гордость и их японская природа. Они никогда не будут настоящими слугами общества или надежными солдатами Его Святейшества, наместника Бога на земле, послушного ему одному. Никогда.
    
Алвито мельком взглянул на Блэксорна, потом снова на Торанагу, который сказал:
    
— Но два или три из них, этих учащихся на священников, говорят по-латыни и по-португальски, не так ли? Этот человек сказал правду? Почему их не утвердили священниками?
    
— Извините, но епископ нашего Ордена не считает их достаточно подготовленными. Может быть, трагическое падение Джозефа и является таким примером.
    
— Плохо нарушать такую важную клятву, — сказал Торанага. Он вспомнил тот год, когда эти трое уплыли из Нагасаки на Черном Корабле, чтобы быть представленными при дворе испанского короля и дворе главного священника христиан, тот год, когда был убит Города. Они уехали наивными молодыми новообращенными христианами и вернулись точно такими же ограниченными и почти так же плохо информированными, как в момент отъезда.
    
— Глупая трата, — подумал Торанага, — потеря невероятных перспектив, от которых отказался Города, хотя возникали такие значительные преимущества.
    
— Нет, Тора-сан, нам нужно христиан противопоставить буддистам, — говорил Города, — многие буддистские священники и монахи — солдаты, не так ли? Большинство их. А христиане нет, так? Пусть этот длинный священник возьмет с собой трех юношей, которых сам выберет, они ведь все с Кюсю, эти заблудшие души? Я говорю вам, что мы должны поддержать христиан. Не надоедайте мне со своими долгосрочными планами, но сожгите все буддистские монастыри, какие сможете. Буддисты только мухи на падали, а христиане всего лишь мешок ни с чем.
    
«Теперь уже нет, — подумал Торанага с растущим возмущением, — теперь они шершни».
    
— Да, — сказал он вслух, — очень плохо не сдерживать клятвы, кричать и нарушать покой гостиницы.
    
— Пожалуйста, извините меня, господин, и простите за то, что я докучаю вам своими проблемами. Спасибо, что вы меня выслушали, как всегда, ваше участие помогает мне лучше себя почувствовать. Можно, я поздороваюсь с кормчим?
    
Торанага согласился.
    
— Я должен поздравить вас, кормчий, — сказал Алвито по-португальски, — ваши мечи очень идут вам.
    
— Благодарю вас, отец, я учусь ими пользоваться, — ответил Блэксорн. — Но сожалею, что еще не очень хорошо ими владею. Я больше привык к пистолетам, абордажным саблям или пушкам, если уж приходится воевать.
    
— Я молюсь о том, чтобы вам не пришлось больше никогда сражаться, кормчий, и чтобы ваши глаза открылись для бесконечного милосердия божьего.
    
— Мои открыты, ваши затуманены.
    
— Ради спасения вашей собственной души, кормчий, откройте ваши глаза и ум. Возможно, что вы ошибаетесь. Но даже и в этом случае я благодарю вас за спасение жизни господина Торанаги.
    
— Кто вам рассказал об этом?
    
Алвито не ответил. Он повернулся обратно к Торанаге.
    
— О чем вы говорили? — нарушил молчание Торанага.
    
Алвито рассказал ему, добавив:
    
— Хотя он и враг моей веры и пират, я рад, что он спас вас, господин. Неисповедимы пути господни. Вы оказали ему большую честь, сделав его самураем.
    
— Он также и хатамото, — Торанага был доволен растущим удивлением священника. — Вы привезли словарь?
    
— Да, господин, и несколько карт, о которых вы просили, где указано несколько португальских баз на пути из Гоа. Книга у меня в багаже. Может быть, мне послать кого-нибудь за ней или я сам занесу ее попозже?
    
— Передадите ее кормчему. Сегодня вечером или завтра. Вы принесли отчет?
    
— О ружьях, которые, как говорят, привезли из Макао? Отец-инспектор готовит его, господин.
    
— А о числе наемников из Японии на каждой из ваших новых баз?
    
— Отец-инспектор затребовал современные данные о всех них, господин, которые он представит вам, как только они будут пополнены.
    
— Хорошо. Теперь скажите мне, как вы узнали о моем спасении?
    
— Разве все, что случается с Торанагой-нох-Миноварой, не становится темой слухов и легенд. Приехав из Мисимы, мы услышали, что вас чуть не поглотило землетрясение, господин, но что «Золотоволосый варвар» вытащил вас. А также что вы сделали то же самое для него и госпожи — я думаю, госпожи Марико?
    
Торанага коротко кивнул:
    
— Да. Она в Ёкосе.
    
Он немного подумал, потом сказал:
    
— Завтра ей бы нужно было исповедаться, согласно вашим обычаям. Но только о том, что не касается политики. Я думаю, сюда входит все, что она делала со мной и с моими хатамото, не так ли? Ей я это тоже объясню.
    
Алвито поклонился в знак того, что понял.
    
— С вашего разрешения, не могу ли я отслужить мессу для всех христиан, которые собрались здесь, господин? Это было бы самое обычное богослужение, конечно. Может быть, завтра?
    
— Я подумаю об этом, — Торанага продолжил общий разговор о разных вещах, потом сказал: — У вас послание для меня? От вашего главного священника?
    
— Меня почтительно просили передать вам, что это было личное послание.
    
Торанага сделал вид, что думает над этим, хотя он точно срежиссировал ход этой встречи и уже дал специальные инструкции Анджин-сану, как вести себя и что говорить.
    
— Очень хорошо, — он повернулся к Блэксорну, — Анджин-сан, вы сейчас можете идти, мы поговорим потом.
    
— Да, господин, — ответил Блэксорн, — только извините, я о Черном Корабле. Он прибыл в Нагасаки?
    
— Ах, да, — ответил он, довольный тем, что вопрос Анджин-сана не прозвучал как заученный заранее. — Ну, Тсукку-сан, он уже причалил?
    
Алвито был поражен при звуках японской речи из уст Блэксорна и сильно удивлен этим вопросом.
    
— Да, господин. Он пришвартовался уже четырнадцать дней назад.
    
— Ах, четырнадцать? Вы поняли, Анджин-сан?
    
— Да, спасибо.
    
— Хорошо. Что вас еще будет интересовать, спросите у Тсукку-сана позднее, не так ли?
    
— Да, господин. Пожалуйста, извините меня, — Блэксорн встал, поклонился и вышел.
    
Торанага проводил его взглядом:
    
— Очень интересный человек для пирата. Теперь сначала расскажите мне о Черном Корабле.
    
— Он прибыл благополучно с самым большим грузом шелка, который он когда-либо привозил, — Алвито старался, чтобы его голос звучал как можно более уверенно. — Соглашение, достигнутое между господами Харимой, Кийямой, Оноши и вами, действует. Ваши доходы увеличатся на десять тысяч кобанов в этом году. Качество шелков самое прекрасное. Я привез копию описи деклараций судового груза для вашего казначея. Адмирал Феррьера шлет вам свои поклоны и надеется вскоре увидеться с вами лично. Это было причиной моей задержки. Отец-инспектор спешно отправил меня из Осаки в Нагасаки, чтобы проверить, все ли идет хорошо. Как раз когда я выезжал из Нагасаки, мы узнали, что вы выехали из Эдо в Идзу, поэтому я как можно быстрей поспешил сюда на самом быстроходном нашем судне, прибыл в порт Нимадзу, а дальше по суше. В Мисиме я встретился с господином Затаки и просил разрешения присоединиться к нему.
    
— Ваш корабль все еще в Нимадзу?
    
— Да, господин. Он будет ждать меня там.
    
— Хорошо, — Торанага подумал, не послать ли Марико в Осаку на этом корабле, потом решил подумать над этим позднее. — Пожалуйста, передайте декларацию судового груза моему квартирмейстеру сегодня вечером.
    
— Да, господин.
    
— На соглашении о грузе этого года стоит печать?
    
— Да. Совершенно точно.
    
— Хорошо. Теперь второй вопрос. Самый важный.
    
Алвито почувствовал сухость в руках.
    
— Ни господин Кийяма, ни господин Оноши не согласились оставить генерала Ишидо. Я сожалею. Они не согласились присоединиться к вашему знамени, несмотря на наши настоятельные предложения.
    
Голос Торанаги стал низким и жестким:
    
— Я уже указывал, что я требую не только предложений!
    
— Извините, что я принес вам такие плохие новости по этому делу, господин, но они не согласились ни открыто примкнуть к вам…
    
— Ах, открыто, вы говорите? А если сделать это негласно — секретно?
    
— Тайно они были также непреклонны, как и пуб…
    
— Вы говорили с ними порознь или с обоими сразу?
    
— Конечно и вместе, и отдельно, самым конфиденциальным образом, но ничего из того, что мы предложили…
    
— Вы только предложили им план действий? Вы не приказали им?
    
— Отец-ревизор сказал, господин, что мы не можем приказывать никому из дайме, ни…
    
— Но вы можете приказать своим братьям? Да?
    
— Да, господин.
    
— Вы не пригрозили им также отлучением от церкви?
    
— Нет, господин.
    
— Почему?
    
— Потому что они не совершили никакого смертельного греха, — твердо сказал Алвито, как решили они с дель Аквой, но его сердце забилось, он не хотел сообщать такие ужасные вести, которые теперь стали еще хуже, так как господин Харима, который официально владел Нагасаки, сказал ему по секрету, что все свое огромное состояние и влияние он поставит на службу Ишидо. — Простите меня, господин, пожалуйста, но я не достиг предложенной вами договоренности, тем более что если вы соблюдаете кодекс Бусидо, Путь самурая, то мы должны соблюдать правила о том, что…
    
— Вы отлучаете бедного глупца за такой естественный поступок, как переспать с женщиной, но когда двое из ваших верующих ведут себя так неестественно — да, даже предательски, — когда я жду от вас помощи, неотложной помощи — а я ваш друг, — вы только делаете «предложения». Разумеется, вы понимаете серьезность этого?
    
— Я прошу прощения, господин. Пожалуйста, извините меня, но…
    
— Может быть, я бы простил вас, Тсукку-сан. Еще раньше было сказано: «Сейчас каждый должен выбрать свою сторону», — сказал Торанага.
    
— Конечно, мы на вашей стороне, господин. Но мы не можем приказать господину Кийяме или господину Оноши что-то сделать…
    
— К счастью, я могу приказать моим христианам.
    
— Да, господин?
    
— Я могу освободить Анджин-сана. И отдать ему корабль. С его пушками.
    
— Опасайтесь его, господин. Кормчий дьявольски хитер, но он еретик, пират и ему нельзя доверять…
    
— У нас Анджин-сан самурай и хатамото. На море он, может быть, и пират. Если он пират, я могу предположить, что он соберет еще много корсаров. То, что чужеземцы делают на море, это их личное дело, да? Это всегда было нашей политикой. Не так ли?
    
Алвито оставался спокойным и пытался заставить себя все проанализировать. Никто не мог предположить, что англичанин станет так близок Торанаге.
    
— Эти два христианских дайме не сделали никаких шагов, даже каких-либо секретных?
    
— Нет, господин. Мы пытались каж…
    
— Никаких уступок, ничего?
    
— Нет, господин…
    
— Никакого обмена, никаких условий, компромиссов?
    
— Нет, господин. Мы пытались их и соблазнить, и убедить. Прошу вас, верьте мне, — Алвито знал, что он был в ловушке и по нему можно было видеть, что он в отчаянии. — Если бы дело касалось меня, то да. Я бы угрожал им отлучением, хотя это была бы ложная угроза, так как я никогда бы не мог выполнить ее, если бы они не совершили смертного греха и не признались в содеянном или раскаялись и подчинились. Но даже угроза для достижения каких-то мирских целей была бы очень большим проступком с моей стороны и грозила бы мне, господин, смертельным грехом. Я рисковал бы вечным проклятием.
    
— Вы говорите, если бы они согрешили против вашей веры, тогда бы вы отлучили их?
    
— Да. Но я не думаю, что это можно было бы использовать, чтобы привлечь их на вашу сторону, господин. Пожалуйста, извините меня, но они… они все против вас в данный момент. Я сожалею, но это правда. Они оба заявили об этом очень ясно, и вместе, и порознь. Клянусь Богом, я молился, чтобы они передумали. Мы дали вам слово, что попробуем, ей-богу, отец-ревизор и я. Мы выполнили наше обещание. Клянусь Богом, мы пытались, но нам не удалось.
    
— Тогда я проиграл, — сказал Торанага, — вы знаете это, не так ли? Если они останутся в союзе с Ишидо, все христианские дайме будут с ним. Тогда я проиграл. Двадцать самураев против одного моего. Ясно?
    
— Да.
    
— А какой у них план? Когда они нападут на меня?
    
— Я не знаю, господин.
    
— А вы скажете мне, если узнаете?
    
— Да-да, если я буду знать.
    
«Сомневаюсь, — подумал Торанага и отвернулся, глядя в ночную темноту, почти раздавленный грузом своих беспокойств. — Стоит ли объявлять „Малиновое небо“ после всего этого? — беспомощно подумал он. — Глупый, обреченный на неудачу удар по Киото?»
    
Он ненавидел ту позорную западню, в которую попал. Как Тайко и Города перед ним, он должен был терпеть христианских священников, потому что они были неотделимы от португальских торговцев, как мухи от лошади, имея абсолютную мирскую и светскую власть над своей непокорной паствой. Без священников не было бы торговли. Их польза была в том, что они были посредниками в торговле, и их роль при появлении Черного Корабля была жизненно важной, так как они знали языки и пользовались доверием обеих сторон, и если в империи полностью запрещали деятельность священников, все чужеземцы послушно уплывали и никогда не возвращались. Он помнил, как один раз Тайко пытался избавиться от священников и все-таки сохранить торговлю. Черный Корабль не приходил целых два года. Шпионы сообщали о том, как главный священник, сидящий, как ядовитый паук в Макао, приказал больше не торговать с Японией в ответ на запретительные указы Тайко, зная, что когда-нибудь Тайко вынужден будет смириться. На третий год он покорился неизбежности и пригласил священников обратно, забыв про собственные указы, измену и мятежи, которым сочувствовали священники.
    
«От реальности деваться некуда, — подумал Торанага. — Никому. Я не верю тому, что говорит Анджин-сан: что торговля так же важна для чужеземцев, как и для нас, что их жадность заставит их торговать независимо от того, как мы поступим со священниками. Риск слишком большой, чтобы пробовать, времени нет, да и я не имею власти. Мы один раз попробовали и потерпели неудачу. Кто знает? Может быть, они будут ждать и десять лет, они достаточно бескорыстны. Если священники запретят торговать, я думаю, что торговли не будет. Мы не сможем ждать десять лет. Даже пять лет. И если мы прогоним всех иностранцев, то Англии потребуется двадцать лет, чтобы заполнить эту нишу, если все, что говорит Анджин-сан, — правда, и если — а это очень важно — если китайцы согласятся торговать с ними, несмотря на их отношения с южными чужеземцами. Я не верю, что китайцы переменят свои привычки. Они никогда не изменятся. Двадцать лет слишком много. Даже десять лет — чересчур много.
    
От реальности никуда не деться. Или самая худшая реальность, навязчивая идея, которая тайно страшила Городу и Тайко, вновь оживет: что фанатичные бесстрашные христианские священники, если их вынудить, приложат все свое влияние и торговую мощь, морские силы для помощи одному из самых крупных христиан-дайме. Затем они создадут армию вторжения из одетых в железо таких же фанатичных конкистадоров, вооруженных новейшими мушкетами, чтобы поддержать этого христианина-дайме, как они почти всегда делали в последнее время. Сами по себе любые армии вторгшихся чужеземцев и их священников не угрожают огромным объединенным силам. Мы разгромим их, как орды Кублай-хана, и можем сделать это с любым захватчиком. Но, объединившись с одним из наших крупных дайме-христиан, имеющих армию самураев, и ведя гражданскую войну по всему государству, они могут в конце концов добиться для такого дайме абсолютной власти над всеми нами.
    
Кийяма или Оноши? Сейчас очевидно, что таков план иезуитов. Рассчитано идеально. Но кто дайме?
    
Обоим, конечно, помогает Харима в Нагасаки. Но кто поднимет знамя в конце концов? Кийяма — потому что Оноши прокаженный и ему недолго осталось жить на этой земле, и очевидной наградой Оноши за поддержку его ненавистного врага и противника, Кийямы, будет гарантированная, безбедная, вечная жизнь на христианском небе с постоянным местом по правую руку от христианского Бога.
    
У них сейчас четыреста тысяч самураев. Их база в Кюсю, и этот остров гарантирует их от моего нападения. Вместе эти двое могут легко захватить весь остров, у них есть там бесчисленное количество воинов, пищи, суда, необходимые для вторжения, все шелка, весь Нагасаки. По стране можно набрать еще пять или шесть сотен тысяч христиан. Из них более чем половина — христиане, обращенные иезуитами, — самураи; все они рассеяны среди других воинов у остальных дайме, громадное количество возможных изменников, шпионов или убийц — в зависимости от того, что им прикажут священники. И почему бы им не приказать? Они получат все, чего хотят, кроме самой жизни, — абсолютную власть над всеми нашими душами, а тем самым и над душой этой Страны Богов, чтобы наследовать нашу землю и все, что она вмещает, точно так, как уже рассказывал Анджин-сан о том, что пятьдесят раз случалось в их Новом Мире… Они обратят в христианство императора, потом его используют против его же собственного семейства, пока не проглотят всю страну.
    
Так легко завоевать нас этой маленькой кучке чужеземных священников? Сколько их во всей Японии? Пятьдесят или шестьдесят? Но они имеют власть. И они веруют. Они готовы с радостью умереть за свою веру с именем Бога на устах. Мы видели это в Нагасаки, когда эксперимент Тайко показал, какая это ужасная ошибка. Никто из священников не отрекся, десятки тысяч обрекли себя на сожжение, десятки тысяч японцев крестились, и это мученичество дало такую славу христианской религии, что их священники с тех пор воспрянули духом.
    
По мне, священники потерпели поражение, но это не сбило их с этого жесткого курса. Это тоже реальность.
    
Итак, это будет Кийяма.
    
Составлен ли уже план, направленный на обман Ишидо, госпожи Ошибы и Яэмона? А Харима? Он уже тайно втянут в это дело или нет? Стоит ли мне немедленно разрешить Анджин-сану напасть на Черный Корабль?
    
Что мне делать?
    
Ничего особенного. Быть терпеливым, стремиться к гармонии, отбросить все беспокойства, не думать о Жизни или Смерти, Гибели и Жизни после смерти, Сейчас или Потом и ввести в действие новый план. Какой план, — хотел он крикнуть в отчаянии. — Нет такого плана!»
    
— Мне очень жаль, что эти двое остаются с нашим врагом.
    
— Я клянусь, что мы пытались, господин, — с сожалением сказал Алвито, видя, как он расстроен.
    
— Да, я верю в это. Я верю вам и отцу-ревизору, что вы сдержали ваше обещание, поэтому я сдержу свое. Вы можете начинать строить свой храм в Эдо прямо сейчас. Земля уже отведена. Я не могу запретить другим священникам, другим «волосатым», появляться в империи, но я по крайней мере могу сделать их нежеланными гостями в моей провинции. Новые чужеземцы будут все одинаково нежеланными, если они когда-либо появятся. Что касается Анджин-сана… — Торанага пожал плечами, — но как долго все это продлится, ну, это же карма, не так ли?
    
Алвито от всей души возблагодарил Бога за его милость и помощь в таком неожиданном повороте судьбы:
    
— Благодарю вас, господин, — сказал он, с трудом выговаривая слова, — я знаю, вы не пожалеете об этом. Я молюсь о том, чтобы ваши враги были рассеяны и чтобы вы могли получить награду на небесах.
    
— Я сожалею о том, что говорил так резко. Я говорил в гневе. Есть так много… — Торанага с трудом встал. — Я разрешаю вам завтра утром провести службу, старина.
    
— Благодарю, вас господин, — сказал Алвито, чувствуя естественную жалость к этому незаурядному человеку. — Благодарю вас от всего сердца. Может быть, Боги благословят вас и возьмут на свое попечение.
    
Торанага устало пошел в гостиницу, охрана шла за ним.
    
— Нага-сан!
    
— Да, отец, — сказал молодой человек, торопясь на его зов.
    
— Где госпожа Марико?
    
— Там, господин, с Бунтаро-саном. — Нага показал на маленький Чайный Домик, освещенный фонарями в глубине сада, внутри которого были видны туманные фигуры. — Мне пойти прервать тя-но-ю?[10]
    
— Нет. Этому никто не должен мешать. Где Оми и Ябу-сан?
    
— Они в своей гостинице, господин. — Нага показал на длинное низкое строение на другой стороне реки, далеко по берегу.
    
— Кто выбрал им такую гостиницу?
    
— Я, господин. Прошу простить меня, вы просили найти им гостиницу с той стороны моста. Я не так понял вас?
    
— А Анджин-сан?
    
— Он в своей комнате, господин. Он ждет на случай, если будет нужен вам.
    
Торанага снова покачал головой:
    
— Я увижу его завтра, — после паузы он сказал тем же отсутствующим голосом: — Я хочу сейчас принять ванну. Потом я бы хотел, чтобы мне никто не мешал до утра, кроме…
    
Нага напряженно ждал, следя за тем, как отец невидящим взглядом уставился в пространство, очень обеспокоенный его поведением:
    
— С вами все в порядке, отец?
    
— Что? Ах, да-да, со мной все в порядке. А что?
    
— Ничего. Пожалуйста, извини меня. Ты еще хочешь поохотиться на рассвете?
    
— Поохотиться? Ах, да, это хорошая идея. Спасибо за предложение, это будет кстати. Посмотрим. Ну, спокойной ночи… Да, Тсукку-сан получил разрешение провести завтра службу. Могут пойти все христиане. Ты тоже пойди.
    
— Что?
    
— В первый день нового года ты станешь христианином.
    
— Я!
    
— Да. По своей собственной свободной воле. Скажи об этом Тсукку-сану наедине.
    
— ???
    
Торанага повернулся к нему:
    
— Ты глухой? Ты больше не понимаешь самых простых вещей?
    
— Прошу простить меня. Да, отец. Я понял.
    
— Хорошо. — Торанага впал опять в задумчивость, потом ушел, сопровождаемый телохранителем. Все самураи с уважением поклонились, но он даже не заметил их.
    
К Наге подошел офицер, также очень удивленный.
    
— Что произошло с нашим господином?
    
— Я не знаю, Ёсинака-сан, — Нага оглянулся назад на поляну. Алвито только что покинул ее, направляясь к мосту, его сопровождал только один самурай. — Может быть, из-за этого?
    
— Никогда не видел, чтобы господин Торанага ходил так тяжело. Никогда. Говорят, этот иностранный священник — колдун, чародей. Мог он навести порчу на нашего господина?
    
— Нет. Только не на моего отца.
    
— Чужеземцы меня сегодня озадачили, Нага-сан. Вы слышали этот гвалт — Тсукку-сан и его компания кричали и ссорились, как плохо воспитанные эта?
    
— Да. Отвратительно. Я уверен, что именно этот человек нарушил внутренний покой отца.
    
— Если бы спросили меня, я бы сказал, что стрела, пущенная в горло этого священника спасла бы нашего господина от многих неприятностей.
    
— Да.
    
— Может быть, сказать Бунтаро-сану о господине Торанаге? Он у нас старший.
    
— Согласен, но попозже. Мой отец ясно сказал, чтобы я не прерывал тя-но-ю. Я подожду, пока он не закончит.
    * * *
    
В мире и спокойствии маленького домика Бунтаро с большим изяществом открыл маленькую керамическую коробку для чая династии Тцанг и поднял бамбуковую ложку, начиная финальную часть церемонии. Он ловко отмерил нужное количество зеленого порошка и пересыпал его в фарфоровую чашку без ручек. На жаровне кипел старинный литой чайник. С той же спокойной грацией Бунтаро налил пузырящейся воды в чашку, поставил чайник на подставку и аккуратно помешал воду с заваркой бамбуковой палочкой, добиваясь равномерного перемешивания.
    
Подлив полную ложку холодной воды, он поклонился Марико, сидящей на коленях напротив него, и протянул ей чашку. Она поклонилась и взяла ее с таким же утонченным изяществом, восхищаясь зеленой жидкостью, сделала три глотка, помедлила, потом глотнула снова и, допив чай, предложила чашку ему. Он повторил процедуру приготовления чая и снова предложил ей. Марико попросила попробовать чай ему самому. Бунтаро отхлебнул чаю, потом еще и постепенно допил его. После этого он приготовил третью чашку и четвертую. Затем после вежливого отказа Марико, согласно ритуалу, он заботливо вымыл чашку, вытерев ее чудесным хлопковым полотенцем, и разложил все по своим местам. После этого они обменялись поклонами. Тя-но-ю закончилась.
    
Бунтаро был доволен тем, что он сделал все как можно лучше и теперь на какое-то время между ними восстановился мир. В этот день после полудня они остались одни.
    
Он встретил ее у паланкина. Сразу же, как всегда, он почувствовал свою грубость и неотесанность по контрасту с ее хрупким совершенством — как один из этих диких, презренных, волосатых айнов, которые обитали в их стране, но были оттеснены на север, за проливы, на никому неизвестный остров Хоккайдо. Все его продуманные слова вылетели у него из головы, и он мрачно пригласил ее на чайную церемонию, добавив:
    
— Ведь прошли годы с тех пор, как мы… Я никогда не устраивал ее для вас, но сегодня вечером будет подходящий момент. — Потом он выпалил, не зная, что сказать, только зная, что это глупо, невежливо и совсем не к месту: — Господин Торанага сказал, что нам надо поговорить.
    
— Но вы так не считаете, господин?
    
Несмотря на всю свою решительность, он вспыхнул, голос его зазвучал отрывисто:
    
— Мне бы хотелось согласия между нами. Я ведь нисколько не изменился, да?
    
— Конечно, господин, почему бы вам меняться? Если что-то не так, то не из-за вас, а из-за меня, я прошу вас простить меня за это.
    
— Я прощаю вас, — сказал он, возвышаясь горой над ее паланкином, остро осознавая, что все смотрят на них, в том числе Анджин-сан и Оми. Она была необыкновенно прелестна, с высоко подобранными волосами, опущенные глаза казались такими покорными, а для него все-таки наполненными черным льдом, который всегда вызывал в нем ярость, слепое бессильное бешенство, зовущее его убивать, кричать, уродовать, бить, вообще вести себя так, как никогда не должен вести себя самурай.
    
— Я снял Чайный Домик на сегодняшний вечер, — сказал он ей, — на вечер после ужина. Нам приказано сегодня ужинать с господином Торанагой. Я был бы польщен, если бы вы были моей гостьей после ужина.
    
— Это я буду польщена, — она поклонилась и ждала с так же опущенными глазами, а он хотел сбить ее на землю смертельным ударом, потом уйти и вонзить нож себе в живот крест накрест, чтобы эта боль сняла мучения с его души.
    
Он заметил, что она с пониманием посмотрела на него.
    
— Что-нибудь еще, господин? — спросила она заботливо. Пот бежал у него по спине и бедрам, кимоно потемнело, грудь и голова болели: — Вы… вы останетесь в гостинице сегодня вечером.
    
После этого он оставил Марико и отправился сделать подробные распоряжения относительно всего обоза. Как можно скорее он передал свои обязанности Наге и с притворной суровостью быстро зашагал вниз по берегу реки, пока не остался один, и бросился голый в поток, пренебрегая опасностью, и боролся с течением до тех пор, пока голова не прояснилась, а донимавшая его боль не покинула измученное тело.
    
Приходя в себя, Бунтаро полежал на песке. Теперь, когда она приняла его приглашение, он должен был действовать. Времени было мало. Он собрался с силами и пошел обратно к черному ходу, который вел в сад, и постоял там некоторое время, обдумывая свой план. Он хотел, чтобы сегодня вечером все было идеальным. Очевидно, что дом был несовершенен, как и сад, — грубое провинциальное подобие настоящего Чайного Домика. «Ничего, — подумал он, полностью поглощенный теперь своей задачей, — все будет хорошо. Ночь спрячет многие недостатки, а фонари создадут недостающую форму».
    
Слуги уже принесли вещи, которые он заказал заранее — татами, глиняные масляные лампы, и чистили посуду — все самое лучшее в Ёкосе, все совершенно новое, но скромное, ненавязчиво приличное, без претензий.
    
Он скинул кимоно, положил мечи и начал убираться. Сначала небольшая приемная комната и кухня с верандой. Потом извилистая тропинка и камни мостовой, которые были уложены во мху, и наконец камни и окружающий их сад. Он тер, мел веником и щетками до тех пор, пока все не стало безукоризненно чистым, без единого пятнышка, захваченный смирением ручного труда, которое является началом тя-но-ю, где хозяин должен довести все до полного совершенства. Первым требованием была абсолютная чистота.
    
К сумеркам он закончил основные приготовления. Потом тщательно вымылся, выдержал ужин и пение у Торанаги и как можно скорее переоделся в более темное платье и поспешил в сад, заперев ворота. Прежде всего он поменял фитили в масляных лампах. Потом тщательно увлажнил камни мостовой и обрызгал водой деревья, чтобы они отсвечивали в разных местах, пока маленький сад не стал сказочной страной, с росинками, танцующими под теплым летним бризом. Бунтаро поменял местами несколько светильников и, наконец, удовлетворившись, отпер ворота и пошел в прихожую. Тщательно выбранные кусочки древесного угля, аккуратно уложенные в пирамиду, горели на белом песке так, как и было задумано. Цветы в токонома казались подобранными совершенно правильно. Он еще раз вымыл уже безупречно чистую посуду. Чайник завел свою песню, и он обрадовался этому звуку, который ему удалось довести до совершенства, тщательно расположив на дне несколько кусочков железа.
    
Все было готово. Первым условием совершенства тя-но-ю была чистота, вторым — полная простота. Последним, и самым главным, — соответствие конкретному гостю или гостям.
    
Он услышал ее шаги на камнях мостовой, плеск воды — она окунала, согласно ритуалу, руки в сосуд со свежей речной водой и встряхивала их, чтобы осушить. Три осторожных шага на веранду. Еще два шага к занавешенной двери. Даже она должна была наклониться, чтобы пройти через эту маленькую дверь, которую сделали такой низкой умышленно, чтобы заставить смириться каждого. В тя-но-ю все равны, гость и хозяин, самый высокий по рангу дайме и самый скромный самурай. Даже крестьянин, если его приглашали.
    
Сначала она рассмотрела составленную мужем композицию. Он выбрал цветок дикой белой розы и капнул только одну капельку воды на зеленый лист, поставив его в красные камни. «Приходит осень, — хотел сказать он своей композицией, — не оплакивай время осени, время умирания, когда земля начинает засыпать, наслаждайся временем нового начала и переживай прекрасную прохладу осеннего воздуха в этот еще летний вечер… скоро слеза исчезнет, испарится, останутся только камни — скоро вы и я исчезнем, останутся только камни».
    
Он смотрел на нее, забывшись, глубоко погрузившись теперь в состояние, близкое к трансу, которое иногда удается пережить устроителю чайной церемонии, оказавшемуся в полной гармонии со своим окружением. Она почтительно поклонилась цветку, подошла и села напротив него. На ней было темно-коричневое кимоно, прошитое нитками обожженного золота, оттенявшего белизну ее шеи и лица, ее оби темно-зеленого цвета соответствовало ее нижнему кимоно, волосы были просто подняты вверх и ничем не украшены.
    
— Добро пожаловать, — сказал он с поклоном, начиная ритуал.
    
— Вы оказали мне честь, — ответила она согласно ее роли.
    
Он подал ей легкий ужин на безупречном лакированном подносе, палочки для еды лежали в нужном положении, ломтики рыбы на рисе, которые он уложил, дополняли рисунок, и для завершения картины он разбросал в совершенном беспорядке несколько диких цветков, найденных им на берегу реки. Когда они покончили с едой, он поднял поднос — каждое его движение имело определенный смысл, который шел из глубины веков, и отнес его через низкую дверь в кухню.
    
Оставшись, наконец, одна, Марико критически оглядела огонь, угли под треножником лежали тлеющей горкой в море застывшего белого песка. Уши различали свистящий звук огня, сливающийся со звуком закипающего чайника над ним, и из невидимой кухни шуршание полотенца о фарфор и плеск воды. Некоторое время ее глаза блуждали по ряду изогнутых стропил, бамбуку и соломе, образующим крышу домика. Тени от нескольких ламп, которые он умышленно расставил в кажущемся беспорядке, делали маленькое большим и незначительное редким, изысканным, все вместе создавало удивительно гармоничное целое. После того как она все рассмотрела и приняла всей душой, Марико вышла в сад к маленькому бассейну, который природа веками выдалбливала в камне, и еще раз сполоснула руки и рот прохладной свежей водой, вытеревшись свежим полотенцем.
    
Когда она снова устроилась на своем месте, Бунтаро спросил:
    
— Не выпьете ли сейчас чаю?
    
— Это будет для меня большой честью. Но, пожалуйста, не надо так беспокоиться из-за меня.
    
— Вы оказываете мне большую честь. Вы моя гостья.
    
Так он угощал ее чаем. Но вот все подходило к концу. В молчании Марико минуту сидела не двигаясь, оставаясь спокойно на своем месте, не желая сознавать, что все кончилось, или нарушить мир, окружавший ее. В его глазах чувствовалось растущее напряжение. Тя-но-ю кончалась. Опять надо было начинать жить.
    
— Вы совершили эту церемонию мастерски, — прошептала она, печаль захватила ее целиком. Из глаз у нее выскользнула слеза и оторвала сердце от грудной клетки.
    
— Нет-нет. Пожалуйста, извините меня… это вы так совершенны… а с моей стороны все было так ординарно, — сказал он, вздрогнув от такой неожиданной похвалы.
    
— Это было лучшим из всего, что я когда-либо видела, — сказала она, тронутая его полнейшей откровенностью.
    
— Нет, пожалуйста, извините меня, если это и было прекрасно, то это было из-за вас, Марико-сан. Это было просто хорошо — вы бы сделали это гораздо лучше.
    
— Для меня это было безупречно. Все. Как печально, что другие, более достойные, чем я, не могли видеть этого тоже! — ее глаза блестели в мерцающем свете ламп.
    
— Вы видели это. Вот и все. Это было только для вас. Другие бы не поняли.
    
Она чувствовала, как слезы жгут ей щеки. Обычно она стыдилась их, но сейчас они не беспокоили Марико.
    
— Спасибо, как я могу отблагодарить вас?
    
Он поднял веточку дикого тимьяна, наклонился и осторожно дрожащими пальцами подхватил на ветку ее слезину. Бунтаро молча смотрел на нее, веточка казалась совсем маленькой в его огромном кулаке.
    
— Моя работа — любая работа — несравнима с этой красотой. Спасибо.
    
Он смотрел на слезу на листе. Кусок угля скатился с горки углей, и, не раздумывая, он поднял клещи и положил его обратно. С вершины горки взлетели в воздух светящиеся искорки, показалось, что она превратилась в извергающийся вулкан.
    
Оба погрузились в сладкую печаль, объединенные простотой одной слезы, одинаково довольные покоем, захваченные смирением, зная, что то, что дано, вернется в еще большей чистоте.
    
Потом он сказал:
    
— Если бы наш долг не запрещал это, я просил бы вас соединиться со мной в смерти. Прямо сейчас.
    
— Я бы пошла с вами. С радостью, — сказала она сразу же. — Давайте умрем.
    
— Мы не можем. Из-за нашего долга перед господином Торанагой.
    
Она вынула нож из-под оби и аккуратно положила его на татами.
    
— Тогда, пожалуйста, позвольте мне приготовиться.
    
— Нет. Это будет нарушение нашего долга.
    
— Что будет, то и будет. Вы и я не можем перевесить чашу весов…
    
— Да. Но мы не должны уходить раньше нашего повелителя. Ни вы, ни я. Некоторое время он еще будет нуждаться в каждом преданном вассале. Пожалуйста, простите меня, но я должен вам запретить это.
    
— Я была бы рада уйти сегодня вечером. Я готова. Более того, я вообще желаю уйти в Пустоту. Моя душа наполнена радостью, — она нерешительно улыбнулась. — Пожалуйста, извините меня за такой эгоизм. Вы совершенно правы, когда говорите о нашем долге.
    
Острое, как бритва, лезвие блестело в свете ламп. Они смотрели на него, глубоко задумавшись. Потом он резко нарушил обаяние этой минуты:
    
— Почему вы едете в Осаку, Марико-сан?
    
— Там есть дела, которые уладить могу одна лишь я.
    
Его угрюмость усиливалась, по мере того как он следил за светом догоравшего фитиля, попавшим на слезу Марико и отражавшимся миллионами оттенков разных цветов.
    
— Какие дела?
    
— Дела, которые касаются будущего нашего дома и должны быть улажены мною.
    
— В таком случае вы должны ехать, — он изучающе посмотрел на Марико. — Но вы поедете одна?
    
— Да. Я хочу удостовериться в том, что все семейные договоренности между нами и господином Кийямой относительно женитьбы Сарудзи достаточно надежны. Деньги, приданое, земли и тому подобное. Надо оформить увеличение его земельных владений. Господин Хиро-Мацу и господин Торанага требуют этого. Я несу ответственность за дом.
    
— Да, — медленно сказал он, — это ваш долг. — Его глаза смотрели в глаза Марико. — Если господин Торанага вас отпустит, тогда поезжайте, но не похоже, чтобы вам это позволили. Но все равно… вы должны вернуться побыстрей. Очень быстро. Неразумно будет оставаться в Осаке даже на минуту дольше, чем это необходимо.
    
— Да.
    
— Морем будет быстрее, чем сушей. Но вы всегда ненавидели море.
    
— Я все так же не люблю море.
    
— Но вы будете там недолго?
    
— Я не думаю, что полмесяца или месяц могут иметь значение. Может быть, я чего-то не знаю. Я просто чувствую, что я должна выехать сразу.
    
— Тогда давайте оставим выбор времени и необходимости поездки господину Торанаге — если он позволит вам вообще поехать. После приезда сюда господина Затаки и обнародования этих двух свитков единственный выход — война. Ехать сейчас будет слишком опасно.
    
— Да. Благодарю вас.
    
Радуясь тому, что все кончилось, он довольно оглядел комнату, не заботясь теперь о том, что его уродливая туша занимает все пространство, каждое из его бедер было шире ее талии, руки толще ее шеи.
    
— Это прекрасная комната, лучше чем я смел надеяться. Я наслаждался здесь, я опять вспомнил, что тело — ничто, только хижина в глуши. Благодарю вас за то, что вы были здесь. Я так рад, что вы приехали в Ёкосе, Марико-сан. Если бы не вы, я бы никогда не провел здесь тя-но-ю и никогда бы не почувствовал глубины общения с вечностью.
    
Она поколебалась, потом с опаской подняла коробку для чая династии Тцанг. Это была простая покрытая глазурью банка без какого-либо орнамента. Оранжево-коричневая глазурь покрывала ее не полностью, оставляя внизу неровную каемку чистого фарфора, подчеркивая неуравновешенность гончара и его нежелание скрывать простоту материала. Бунтаро купил ее у Сен-Накады, самого знаменитого мастера чайных церемоний, за двадцать тысяч коку.
    
— Это так красиво, — пробормотала она, наслаждаясь прикосновением к ней, — так подходит для церемонии.
    
— Да.
    
— Вы были настоящим мастером сегодня, Бунтаро-сан. Вы дали мне так много счастья, — ее голос был низким и напряженным, она слегка подалась вперед. — Все было столь прекрасно: и сад, и то, как вы артистично скрыли эти трещины игрой света и тени. И это, — она опять дотронулась до чайницы. — Все чудесно, даже то, как вы написали на полотенце «ай» — любовь. Для меня сегодняшним вечером «любовь» было самым прекрасным словом, — слезы снова потекли по щекам. — Пожалуйста, извините меня, — сказала она, смахивая их.
    
Он поклонился, смущенный похвалой. Стараясь скрыть свои чувства, он начал заворачивать чайницу в кусок шелковой ткани. Закончив, Бунтаро положил ее в ящик и аккуратно поставил перед ней:
    
— Марико-сан, если у нас в доме возникли денежные проблемы, возьмите это. Продайте.
    
— Никогда! — Это была единственная вещь, кроме мечей и большого лука, которой он очень дорожил. — Это будет последняя вещь, которую я продам.
    
— Пожалуйста, извините меня, но если платить за моих вассалов будет нечем, возьмите ее.
    
— Для них всех денег хватит с лихвой. И на самое лучшее оружие и лошадей. Нет, Бунтаро-сан, Тцанг ваша.
    
— Нам осталось жить немного времени. Кому мне завещать ее? Сарудзи?
    
Она посмотрела на угли и огонь, поглощающий миниатюрный вулкан, это зрелище успокоило ее.
    
— Нет. Не раньше, чем он станет настоящим мастером чайной церемонии, равным его отцу. Я советую вам оставить Тцанг господину Торанаге и попросить его перед смертью решить, достоин ли получить ее наш сын.
    
— А если господин Торанага проиграет и погибнет до зимы, как я считаю?
    
— Здесь, в этом уединенном месте, я могу спокойно сказать вам всю правду, не притворяясь, ведь откровенность — важная часть тя-но-ю? Да, он потерпит поражение, если не перетянет на свою сторону Кийяму и Оноши, а также Затаки. В таком случае, укажите в завещании, что Тцанг должна быть послана с охраной Его Императорскому Величеству с просьбой принять ее. Конечно, Тцанг достойна божества.
    
— Да. Это будет замечательный выбор, — он посмотрел на нож, потом мрачно добавил: — Ах, Марико-сан, для господина Торанаги сделать уже ничего нельзя. Его карма уже записана. Он выиграет или проиграет. И если он выиграет, и если потерпит поражение, все равно не избежать большой крови.
    
— Да.
    
Задумавшись, он отвел глаза от ее ножа и посмотрел на веточку дикого тимьяна, слеза на ней все еще оставалась чистой. Потом сказал:
    
— Если он потерпит поражение, то, прежде чем я умру — или если я умру, — я или один из моих людей убьем Анджин-сана.
    
В темноте ночи ее лицо казалось нереальным. Мягкий бриз трепал пряди волос, придавая еще больше сходство со статуей.
    
— Пожалуйста, извините меня, можно я спрошу, почему?
    
— Он слишком опасен, чтобы его оставлять в живых. Его знания, его идеи, даже его пятая конечность… он заражает государство, даже господина Яэмона. Господин Торанага уже попал под его влияние, не так ли?
    
— Господин Торанага использует его знания, — сказала Марико.
    
— Тот момент, когда умрет господин Торанага, это момент получения приказа о смерти Анджин-сана. Но я надеюсь, что глаза нашего господина раскроются еще до этого, — лампа с догоревшим фитилем затрещала и погасла. Он взглянул на Марико: — Вы тоже очарованы им?
    
— Он удивительный человек. Но его ум так отличается от нашего… его характер… да, так отличается от наших, что временами его почти невозможно понять. Один раз я пыталась объяснить ему тя-но-ю, но это выше его понимания.
    
— Видимо, это ужасно — родиться варваром, ужасно, — сказал Бунтаро.
    
— Да.
    
Его взгляд упал на лезвие ее ножа.
    
— Люди говорят, что Анджин-сан был японцем в предыдущей жизни. Он не похож на других варваров и он… он очень старается говорить и вести себя как один из нас, хотя это ему и не удается, да?
    
— Я хотела бы, чтобы вы видели его в тот вечер, когда он чуть не совершил сеппуку, Бунтаро-сан. Я… это было очень необычно. Я видела, что смерть уже коснулась его, но была отведена рукою Оми. Может, он когда-то был японцем, именно это, я думаю, и объясняет многие вещи. Господин Торанага считает, что он очень полезен для нас именно сейчас.
    
— Вы как раз сейчас перестали учить его и стали опять японкой.
    
— Что?
    
— Я считаю, что господин Торанага находится под действием его чар. И вы тоже.
    
— Пожалуйста, извините меня, но я не думаю, что я оказалась под влиянием его чар.
    
— В ту другую ночь в Анджиро, которая прошла так скверно, я чувствовал, что вы были с ним, против меня. Конечно, это была дьявольская мысль, но я чувствовал это.
    
Она перевела взгляд с лезвия на него, внимательно посмотрела и не ответила. Еще одна лампа коротко затрещала и погасла. Теперь в комнате осталась только одна горящая лампа, последняя.
    
— Да, я ненавидел его в ту ночь, — продолжал Бунтаро тем же спокойным голосом, — и хотел его смерти, и вашей, и Фудзико-сан. Мой лук нашептывал мне это, как это бывает временами, требуя убийства. И когда на рассвете следующего дня я увидел, как он спускается с холма с этими, недостойными мужчины маленькими пистолетами в руках, мои стрелы просили его крови. Но я отложил его убийство и смирился, ненавидя себя за его плохие манеры больше, чем его, стыдясь того, как вел себя, и за то, что выпил слишком много саке, — теперь стало видно, как он устал, — столько позора пришлось нам вытерпеть, и вам, и мне. Не так ли?
    
— Да.
    
— Вы не хотите, чтобы я убил его?
    
— Вы должны делать то, что считаете своим долгом, — сказала она, — как я буду делать то, что считаю своим.
    
— Мы остаемся в гостинице на сегодняшнюю ночь, — сказал он.
    
И тогда, так как она была хорошим гостем и тя-но-ю была лучшей церемонией из всех, какие он проводил, он одумался и снова дал ей время и покой, которые сам получил от нее.
    
— Идите в гостиницу. Спите, — сказал он. Его рука подняла нож и протянула ей. — Когда клены потеряют листву — или когда вы вернетесь из Осаки — мы начнем еще раз. Как муж и жена.
    
— Да. Благодарю вас.
    
— Вы соглашаетесь по доброй воле, Марико-сан?
    
— Да.
    
— Перед вашим Богом?
    
— Да. Перед Богом.
    
Марико поклонилась и взяла свой нож, запрятав его в укромное место, еще раз поклонилась и ушла.
    
Ее шаги замерли вдалеке. Бунтаро глянул на веточку, которая все еще была у него в кулаке, слеза еще не скатилась с маленького листочка. Когда он осторожно клал веточку на последний из оставшихся углей, пальцы его тряслись. Чистые зеленые листья стали изгибаться и обугливаться. Слеза исчезла с тихим шипением.
    
Через некоторое время, в тишине, он заплакал от ярости, внезапно почувствовав в глубине души, что она изменяла ему с Анджин-саном.
    * * *
    
Блэксорн увидел, как она выходила из калитки и шла по хорошо освещенному саду. У него захватило дыхание при виде ее совершенной красоты. Рассвет медленно охватывал восточную часть неба.
    
— Хэлло, Марико-сан.
    
— О, здравствуйте, Анджин-сан! Извините, вы напугали меня — я не заметила вас. Вы поздно ложитесь.
    
— Нет. Гомен насаи, я вовремя, — он улыбнулся и показал на небо, где чувствовалось наступление утра. — Эту привычку я приобрел на море, просыпаться до рассвета, в самый раз, чтобы пройти на корму и приготовиться к встрече солнца, — его улыбка стала еще шире, — это вы поздно ложитесь!
    
— Я не заметила, что эта… эта ночь кончилась, — самураи, стоявшие на часах у ворот и у всех калиток, с любопытством наблюдали за ними, среди них был Нага. Ее голос стал почти неслышим, когда она переключилась на латынь: — Следи за своими глазами, прошу тебя. Даже в темноте ночи есть предвестники судьбы.
    
— Я прошу прощения.
    
Они оглянулись на стук конских копыт у главных ворот. Сокольничие, охотничья команда и охрана. Из ворот уныло вышел Торанага.
    
— Все готово, господин, — сказал Нага. — Можно мне поехать с вами?
    
— Нет, благодарю тебя. Ты немного отдохни. Марико-сан, как прошла тя-но-ю?
    
— Необычайно красиво, господин. Очень, очень красиво.
    
— Бунтаро-сан — большой мастер. Вам повезло.
    
— Да, господин.
    
— Анджин-сан! Вы не хотели бы поехать поохотиться? Я бы поучил вас, как пускать соколов.
    
— Что?
    
Марико сразу же перевела.
    
— Да, благодарю вас, — сказал Блэксорн.
    
— Хорошо, — Торанага указал ему на лошадь. — Вы поедете со мной.
    
— Да, господин.
    
Марико смотрела, как они уезжали, и когда всадники, наконец, двинулись по тропинке, она отправилась к себе в комнату, служанка помогла ей раздеться, сняла макияж и распустила волосы. После этого она сказала служанке, чтобы та осталась в комнате, что она не хочет, чтобы ей мешали до середины дня.
    
— Да, госпожа.
    
Марико легла и закрыла глаза, позволив своему телу опуститься в успокаивающую мягкость стеганого тюфяка. Она устала, но была в приподнятом настроении. Тя-но-ю подняла ее до удивительных высот покоя, очистила ее душу, и оттуда возвышенное, наполненное радостью решение пойти на смерть подняло ее к новым высотам, никогда не достигаемым раньше. Возвращение с этой вершины к жизни еще раз показало ей ее жуткую, невероятную красоту. Она, казалось, была не в себе, когда терпеливо отвечала Бунтаро, уверенная, что ее ответы и поведение безупречны. Она свернулась калачиком в постели, такая радостная, что мир еще существует… пока не облетела листва.
    
— О, Мадонна, — исступленно молилась она. — Благодарю тебя за твое милосердие, за то, что ты дала мне такую чудную отсрочку. Я благодарю тебя и молюсь тебе всем сердцем и всей душой и буду молиться целую вечность.
    
Она повторила «Аве Мария» в полном смирении и, прося прощения, согласно своему обычаю и исполняя волю сюзерена, на следующий день она отложила своего Бога в один из дальних закоулков своего сердца.
    
«А что бы я стала делать, — думала она перед тем, как сон завладел ею, — если бы Бунтаро попросил меня разделить с ним ложе? Я бы отказалась. А потом, если бы он настаивал, так как это его право? Я бы сдержала данное ему обещание. О, да. Ничего не изменилось».
   
   
    
     
Глава сорок четвёртая
    
    
В час козла кортеж вновь пересек мост. Все было, как и прежде, за исключением того, что Затаки и его люди были легко одеты для дороги — или схватки. Они все были полностью вооружены и, хотя соблюдали строгую дисциплину, все ждали смертельной схватки, которая могла произойти в самом скором времени. Все они тесно сгрудились напротив самураев Торанаги, которые сильно превосходило их своей численностью. Среди зрителей в стороне стоял отец Алвито. И Блэксорн.
    
Торанага приветствовал Затаки с той же спокойной формальной вежливостью, с продолжительным церемонным рассаживанием. Сегодня оба дайме были на помосте одни, подушки отставлены друг от друга на большее расстояние. Над ними нависало низкое небо. Ябу, Оми, Нага и Бунтаро располагались за пределами помоста, окружая Торанагу, сзади Затаки сидели четверо его военных помощников.
    
В строго назначенное время Затаки вынул второй свиток:
    
— Я пришел за официальным ответом.
    
— Я согласен поехать в Осаку и отдаться на волю Совета регентов, — спокойно ответил Торанага и поклонился.
    
— Вы собираетесь предстать перед Советом? — начал Затаки, его лицо недоверчиво искривилось. — Вы, Торанага-нох-Миновара, вы собираетесь…
    
— Послушайте, — прервал его Торанага звучным командирским голосом, который разнесся по поляне. — Совет регентов требует, чтобы ему повиновались! Даже если он и незаконный, он создан и ни один дайме не должен нарушать спокойствие государства, как бы он ни был прав. У нас уже были прецеденты. Если один какой-нибудь дайме устраивает переворот, долг всех — уничтожить его. Я поклялся Тайко никогда не нарушать мира, даже если в стране появится сам дьявол. Я принимаю приглашение. Я выезжаю сегодня.
    
Все самураи пытались предугадать, что значит этот невероятный поворот событий. Все с болью в сердце осознавали, что большинство из них, если не все, будут вынуждены стать ронинами, со всем, что под этим подразумевалось: потеря чести, доходов, семьи, будущего. Бунтаро знал, что он будет сопровождать Торанагу в его последней поездке и разделит его судьбу — смерть со всей своей семьей, всех ее поколений. Ишидо был слишком большим врагом лично для него, чтобы простить, и вообще, кто захочет остаться в живых после того, как его законный господин откажется от честной битвы таким трусливым образом. «Карма, — горько подумал про себя Бунтаро. — Будда, дай мне силы! Теперь я должен буду сам лишить жизни Марико и нашего единственного сына, прежде чем покончить с собой. Когда? Когда будет выполнен мой долг и мой господин с почетом отойдет в Пустоту. Ему будет нужен преданный помощник, не так ли? Все ушло, как листья осенью, все будущее и настоящее, „Малиновое небо“ и судьба. Как раз вовремя. Теперь господин Яэмон наверняка будет наследником. Господин Торанага все-таки тайком в глубине души желал захвата власти, как бы он этого ни отрицал. Может быть, Тайко оживет в своем сыне, мы снова будем воевать с Китаем и на этот раз победим, чтобы встать на вершине мира, это наш божественный долг».
    
Нага был в недоумении. Не будет «Малинового неба»? Не будет честной войны? Не будет битвы до победы в горах Синано или на равнинах Киото? Не будет почетной смерти в бою, при героической защите знамени своего отца, не будет гор вражеских трупов, попираемых ногами во время последнего почетного выхода или после победы? Не будет даже выстрелов из этих низменных для самурая ружей? Ничего этого — только сеппука. Отрубленная голова на пике, выставленная на потеху простому народу? Только смерть и конец династии Ёси, так как, несомненно, каждый из них умрет — его отец, все его братья, сестры, кузины, племянники и племянницы, тети и дяди. Его глаза сфокусировались на Затаки. Жажда крови стала переполнять его…
    
Оми следил за Торанагой почти невидящим взглядом, ненависть захватила его. «Наш господин сошел с ума, — думал он, — как можно быть таким глупым? У нас сто тысяч людей, мушкетный полк и еще пятьдесят тысяч вокруг Осаки! „Малиновое небо“ в миллион раз лучше, чем отвратительная смерть в одиночку!»
    
Его рука сильно сжала рукоятку меча, и в какой-то безумный момент он представил себе, как бросается вперед, чтобы отрубить голову Торанаге, протянуть ее регенту Затаки и так кончить эту позорную загадку. Потом умереть от своей собственной руки, с почетом, здесь перед всеми. Для какой цели жить ему теперь? Кику теперь стала недосягаемой для него, ее контракт купил и владеет им Торанага, который предал их всех. Прошлой ночью, когда она пела, его тело словно жарилось на огне, так как он знал в глубине души, что ее песня предназначалась для него, одного лишь него. Незатухающий огонь — его и ее. Ждать — почему не покончить с собой вдвоем? Красиво умереть вместе, быть вместе целую вечность. О, как это было бы замечательно! Соединиться душами в момент смерти, как бесконечное доказательство нашей любви к жизни. Но сначала изменник Торанага, не так ли?
    
Оми стоило больших усилий отогнать от себя эти страшные мысли.
    
«Все скверно, — подумал он. — Нет мира в моем доме, злоба и ссоры, Мидори всегда в слезах. Не знаю, когда я отомщу Ябу. О чем вчера так долго говорили Затаки и Ябу? Сплошные проблемы. Никакие дела не решаются. Ничего хорошего. Даже когда Мура нашел мечи, они оба оказались так изуродованы силами земли, что Торанага возненавидел меня за них. И теперь наконец, эта трусливая, подлая капитуляция!
    
Похоже, что я — под чарами дьявола. Они напущены Анджин-саном? Может быть. Но все потеряно. Ни мести, ни тайного маршрута побега, ни Кику, ни будущего — ничего нет. Надо ждать. Смерть — это и будущее, и прошлое, и настоящее, и она будет чиста и проста…»