1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
– На   стоянках? – весело переспросил Кмициц. – На стоянках я приказывал   слугам плетьми себе спину полосовать, чтоб изгнать греховные помыслы, кои под   кожей имеют обиталище и, confiteor[278],   как слепни меня жалили.      

– Вот   видишь! Хорошая ли девка-то?      

– Э,   коза! Но очень пригожа, а уж ласкова…      

– Это   ты уж успел узнать, нехристь ты этакий!      

– Какое   там! Добродетельна она, как монашенка, тут уж ничего не скажешь. Ну а коль   горой дуть ее станет, так это скорей от опеки пана Замойского может   приключиться.      

Кмициц   рассказал Сапеге всю историю. Гетман со смехом похлопал его по плечу.      

– Ну   и дока же ты! Не зря про Кмицица столько рассказывают. Но ты не бойся! Пан Ян   не злой человек и друг мой. Остынет первый гнев, и он сам еще посмеется и тебя   вознаградит.      

– Не   нуждаюсь я в его наградах! – прервал Кмициц Сапегу.      

– Это   хорошо, что гордость есть у тебя и людям в руки не смотришь. Ты вот так же   усердно помоги мне бить Богуслава, не придется тебе тогда приговоров бояться.      

Сапега   взглянул на Кмицица, и его просто поразило лицо молодого воителя, за минуту до   этого такое открытое и веселое. При одном упоминании имени Богуслава Кмициц   побледнел и оскалился, как злая собака, готовая укусить.      

– Чтоб   этому изменнику собственной слюной отравиться, только бы перед смертью он еще   раз попал мне в руки! – сказал он угрюмо.      

– Не   удивительно мне, что так ты на него злобишься! Помни только, не теряй в гневе   рассудка, с Богуславом шутки плохи. Хорошо, что король прислал тебя сюда.   Будешь набеги учинять на Богуслава, как когда-то на Хованского.      

– Такие   набеги буду учинять, что не тем чета! – так же угрюмо ответил Кмициц.      

На том   разговор кончился. Кмициц уехал к себе на квартиру поспать, он очень утомился   от дороги.      

В войске   между тем разнеслась весть о том, что король прислал любимому военачальнику   великую булаву. Радость, как пламя, обняла тысячи людей.      

Шляхта и   офицеры из разных хоругвей стали толпами собираться у квартиры гетмана. Город   пробудился ото сна. Зажглись огни. Прибежали знаменосцы со знаменами. Запели   трубы, загремели литавры, грянули залпы из пушек и мушкетов, а Сапега роскошный   устроил пир, и на пиру всю ночь кричали «виват!» и пили за здоровье короля и   гетмана и за грядущую победу над Богуславом.      

Пана   Анджея, как уже было сказано, на пиру не было.      

За   столом гетман завел разговор о Богуславе; ни словом не обмолвился он о том, что   за офицер прибыл с татарами и привез булаву, а заговорил о коварстве князя.      

– Оба   Радзивилла, – говорил он, – строили козни; но князь Богуслав   превзошел своего покойного брата. Вы, верно, помните Кмицица или слыхали о нем.   Представьте же себе, князь Богуслав распустил о нем слух, будто сулился он руку   поднять на нашего короля и повелителя, а оказалось, все это ложь!      

– Но   Кмициц помогал Янушу истреблять доблестных рыцарей.      

– Да,   помогал, но и он спохватился, а спохватясь, не только оставил Януша, но, будучи   человеком смелым, попытался похитить Богуслава. Худо пришлось молодому князю,   еле вырвался он живым из рук Кмицица.      

– Кмициц   был великий воитель! – раздались многочисленные голоса.      

– Из   мести взвел на него князь (Богуслав такой страшный поклеп, что душа от него   содрогается.      

– Сам   дьявол хуже не выдумал бы.      

– Знайте   же, есть у меня свидетельства, черным по белому они написаны, что месть эта   была за то, что Кмициц стал на правый путь.      

– Такое   бесчестье нанести человеку! Один Богуслав на это способен.      

– Втоптать   в грязь такого воителя!      

– Слыхал   я, – продолжал гетман, – будто Кмициц, видя, что делать ему тут   больше нечего, бежал в Ченстохову и там великие оказал отчизне услуги, а потом   собственной грудью заслонил государя.      

Те самые   офицеры, которые за минуту до этого изрубили бы Кмицица саблями, стали с приязнью   о нем отзываться.      

– Кмициц   ему этого не простит, не такой он человек, он и на Радзивилла не побоится   напасть!      

– Все   рыцарство князь конюший опозорил, бросивши такую тень на одного из нас!      

– Своевольник   был Кмициц, изверг, но не предатель!      

– Он   отомстит, он отомстит!      

– Мы   раньше за него отомстим!      

– Коль   ясновельможный гетман честью своей за него поручился, стало быть, так оно и   было!      

– Так   и было! – подтвердил гетман.      

– За   здоровье гетмана!      

Еще   немного, и на пиру стали бы пить за здоровье Кмицица. Правда, раздавались и   негодующие голоса, особенно среди старых радзивилловских офицеров.      

– А   вы знаете, почему я вспомнил про этого Кмицица? – сказал гетман, услышав   эти голоса. – Бабинич, королевский гонец, очень на него похож. Я сам в   первую минуту обознался. – Суровым стал тут взгляд Сапеги, и заговорил он   уже построже: – А когда бы и сам Кмициц сюда приехал, то, раз он раскаялся, раз   с беззаветной отвагой защищал святыню, как-нибудь сумел бы я охранить его своей   гетманской властью, а потому, кто бы ни был этот гонец, прошу никакого шума не   поднимать. Помните, что приехал он по поручению короля и хана. Панов ротмистров   ополчения особо прошу это запомнить, с дисциплиной у вас дела плохи!      

Когда   Сапега держал такие речи, один только Заглоба осмеливался, бывало, ворчать себе   под нос, все остальные сидели смирным-смирнехонько. Так было и теперь; но вот   лицо гетмана снова прояснилось, и все тоже повеселели. Чары все чаще двигались   по кругу, пир горой шел, и весь город шумел до утра, так что стены ходили   ходуном, а дым от салютов, как после битвы, окутал весь город.      

На   следующий день утром Сапега отослал Анусю с Котчицем в Гродно. Из Гродно уже давно   ушел Хованский, и там жила семья воеводы.      

Вскружил-таки   голову бедной Анусе красавец Бабинич, и прощалась она с ним очень нежно; но он   холоден был и только в минуту прощанья сказал:      

– Не   будь одного лиха, что как заноза в сердце сидит, влюбился бы я в тебя, панна,   по уши.      

Ануся   подумала про себя, что нет такой занозы, которую, запасясь терпеньем, нельзя   было бы вытащить иглой; но робела она Бабинича, поэтому ничего не сказала в   ответ, тихо вздохнула и уехала.      

 ГЛАВА XXXVII      

       

После   отъезда Ануси с Котчицем стан Сапеги еще неделю простоял в Белой. Кмициц с татарами   тоже отдыхал неподалеку, в Рокитном, куда был послан подкормить лошадей после   долгого путешествия. Приехал в Белую и сам владетель, князь кравчий, Михал   Казимеж Радзивилл, богатый магнат из несвижской линии, которая, по слухам,   после одних только Кишков получила в наследство семьдесят городов да четыреста   деревень. Ничем не походил Михал Казимеж на биржанских своих родичей. Только   кичлив, может, был так же, как они; но иной он был веры и, будучи горячим   патриотом и приверженцем законного короля, с жаром присоединился к Тышовецкой   конфедерации и всемерно ее поддерживая. Огромные его поместья были, правда,   сильно разорены в последней войне с московитами, и все же войско у князя было   еще немалое, и привел он гетману крупные подкрепления.      

Но чашу   весов в этой войне могло перетянуть не столько число солдат князя кравчего,   сколько то, что Радзивилл поднялся тут на Радзивилла и тем самым действия   Богуслава утратили последнюю видимость законности, стали явно изменническими.      

Вот   почему Сапега с радостью встретил в своем стане князя кравчего. Теперь он был   уверен, что одолеет Богуслава, ибо превосходил его силами. Но замысел свой он,   по обыкновению, обдумывал медленно, колебался, взвешивал и вызывал на советы   офицеров.      

На этих   советах бывал и Кмициц. Он так возненавидел самое имя Радзивиллов, что, увидев   в первый раз князя Михала, затрясся от гнева и злобы; но у Михала было такое   красивое и приятное лицо, что одним своим видом он располагал к себе; к тому же   великие доблести, тяжкие дни, которые он недавно пережил, защищая страну от   Золотаренко и Серебрянного, неподдельная любовь к отчизне и королю, все делало   его одним из самых достойных рыцарей своего времени. Само присутствие его в   стане Сапеги, врага дома Радзивиллов, свидетельствовало о том, что молодой   князь ради общего блага умеет жертвовать личным. Все, кто знал Михала, любили   его неизменно. И хоть пан Анджей в первую минуту отнесся к нему неприязненно,   но и он с его пылкой душой не мог устоять.      

Окончательно   князь покорил его сердце своими советами.      

А   советовал он не только идти, не теряя времени, в поход на Богуслава, но и не   вступать с князем ни в какие переговоры, а прямо ударить на него и не давать   ему отвоевывать замки, ни отдыху, ни сроку ему не давать, воевать с ним его же   средствами. В этом решении видел князь Михал залог скорой и верной победы.      

– Не   может быть, чтобы и Карл Густав не двинулся в поход на нас, поэтому нам надо   поскорее развязать себе руки и поторопиться на помощь Чарнецкому.      

Так   думал и Кмициц, которому уже на третий день пришлось бороться с самим собою,   чтобы победить старую привычку к своевольству и не двинуться в поход, не   дожидаясь приказа.      

Но   Сапега любил действовать наверняка, боялся всякого необдуманного шага и поэтому   решил подождать, пока не придут более точные донесения.      

Гетман   по-своему тоже был прав. Весь этот поход Богуслава в Подлясье мог оказаться коварной   уловкой, военной хитростью. Он мог быть предпринят с малыми силами только для   того, чтобы не допустить соединения войск Сапеги с коронными войскам». Богуслав   будет уходить тогда от Сапеги, не принимая боя, чтобы только протянуть время, а   Карл Густав ударит с курфюрстом на Чарнецкого, сомнет его превосходными силами,   двинется на самого короля и задушит то дело защиты отчизны, на которое   поднимался народ, следуя славному примеру Ченстоховы.      

Сапега   был не только военачальником, но и державным мужем. На советах он с такой силой   излагал свои мысли, что даже Кмициц в душе принужден был с ним соглашаться.   Прежде всего надо было знать, чего держаться. Если окажется, что набег   Богуслава только военная хитрость, то против него достаточно выставить   несколько хоругвей, а со всем войском надо устремиться к Чарнецкому, навстречу   главным неприятельским силам Несколько хоругвей гетман мог смело оставить, тем   более что не все они стояли в окрестностях Белой. Молодой пан Кшиштоф, или, как   его звали, Кшиштофек Сапега, стоял с двумя легкими хоругвями и полком пехоты в   Янове; Гороткевич с половиной отлично обученного драгунского полка, примерно   пятью сотнями охотников, да легкой панцирной хоругвью самого воеводы действовал   неподалеку от Тыкоцина. Кроме того, в Белостоке стояла крестьянская пехота.      

Этих сил   было за глаза довольно, чтобы дать отпор Богуславу, если у него не более нескольких   сотен сабель      

Вот   почему предусмотрительный гетман во все концы разослал гонцов и ждал вестей.      

Пришли   наконец и вести; но были они подобны грому, тем более что тучи, по особому стечению   обстоятельств, сошлись в один вечер.      

В Белой   заседал в замке совет, когда вошел дежурный офицер и подал гетману письмо.      

Не успел   воевода пробежать его, как изменился в лице.      

– Родич   мой, – сказал он присутствующим, – разбит в Янове Богуславом. Еле   ушел!      

На   минуту воцарилось молчание      

– Письмо   написано из Бранска, – прервал молчание гетман, – когда войско бежало   в смятении, и нет в нем поэтому ни слова о силах Богуслава. Думаю, они были   значительны, коль скоро две хоругви и полк пехоты разбиты, как сказано в   письме, наголову! Впрочем, князь Богуслав мог напасть и врасплох. Из письма это   не ясно..      

– Пан   гетман, – обратился к Сапеге князь Михал, – я уверен, что Богуслав   хочет захватить все Подлясье, чтобы при переговорах получить его в удельное или   ленное владение. Нет сомнения, что он пришел со всеми силами, какие только мог собрать.      

– Твоя   догадка, вельможный князь, нуждается в подкреплении.      

– Мне   нечем ее подкрепить, кроме как тем, что я знаю Богуслава. Не думает он ни о   шведах, ни о бранденбуржцах, а только о себе. Воитель он искусный и верит в   свою счастливую звезду. Он хочет захватить провинцию, отомстить за Януша,   покрыть себя славой, а для этого силы ему нужны большие, и он ими располагает.   Потому-то и надо нанести ему внезапный удар, иначе он сам на нас ударит.      

– На   всякое дело нужно благословение господне, – возразил Оскерко, – а   господь благословляет нас!      

– Ясновельможный   пан гетман, – обратился к Сапеге Кмициц. – В разведку надо идти. Я   тут как на своре с моими татарами, спусти же нас, и мы привезем тебе вести      

Оскерко,   который был посвящен в тайну и знал, кто такой Бабинич, стал горячо его поддерживать:      

– Клянусь   богом, это замечательная мысль! Вот где нужно такое войско и такой рыцарь. Если   только кони отдохнули.      

Тут он   прервал речь, так как в комнату снова вошел дежурный офицер.      

– Ясновельможный   пан гетман, – обратился офицер к Сапеге, – двое солдат из хоругви Гороткевича   просят допустить их к тебе.      

– Слава   богу! – хлопнул себя по коленям Сапега. – Вот и вести! Пусти их!      

Через   минуту вошло двое панцирников, оборванных и покрытых грязью.      

– От   Гороткевича? – спросил Сапега.      

– Так   точно.      

– Где   он сейчас?      

– Убит,   а коль жив, так неведомо где!      

Воевода   вскочил, но тут же снова сел и стал уже спокойно допрашивать солдат:      

– Где   хоругвь?      

– Разбита   князем Богуславом.      

– Много   народу полегло?      

– Всех   он посек, с десяток только осталось, кого, как вот нас, схватили да связали.   Толкуют, будто и полковник ушел, но что ранен он, это я сам видел. Мы из неволи   бежали.      

– Где   князь на вас напал?      

– Под   Тыкоцином.      

– Почему   вы не укрылись в стенах, коль мало вас было?      

– Тыкоцин   взят.      

Гетман   закрыл рукою глаза, потер лоб.      

– Много   людей у Богуслава?      

– Конницы   тысячи четыре, да пехота, да пушки. Пехота крепко вооружена. Конница ушла   вперед и нас увела с собой, да мы благополучно вырвались.      

– Откуда   вы бежали?      

– Из   Дрогичина.      

Сапега   широко раскрыл глаза.      

– Ты   что, пьян! Как Богуслав мог дойти уже до Дрогичина? Когда он разбил вас?      

– Две   недели назад.      

– И   уже в Дрогичине?      

– Разъезды   его там. Сам он отстал, они какой-то конвой поймали, который вел пан Котчиц.      

– Котчиц   сопровождал панну Борзобогатую! – воскликнул Кмициц.      

Наступило   еще более продолжительное молчание. Никто не брал слова Офицеры были ошеломлены   неожиданным успехом Богуслава. В душе все они думали, что во всем повинен   гетман со своим медленьем; однако никто не смел сказать это вслух.      

Но сам   Сапега чувствовал, что действовал он правильно и поступал разумно. Он первый   опомнился и движением руки отослал солдат.      

– Обычное   это дело на войне, – сказал он офицерам, – и никого не должно   смущать. Не думайте, что мы уже потерпели поражение. Правда, жаль хоругвей. Но   стократ горший урон могла бы потерпеть отчизна, когда бы Богуслав увлек нас за   собой в дальнее воеводство. Он идет нам навстречу. Как гостеприимные хозяева,   выйдем и мы ему навстречу. – Затем он обратился к полковникам: – Все   должны быть готовы выступить по моему приказу в поход.      

– Мы   готовы, – ответил Оскерко, – только коней взнуздать да трубить сбор.      

– Еще   сегодня затрубим. Двинемся завтра на заре, не мешкая! Вперед с татарами   поскачет пан Бабинич и спешно привезет нам языка.      

Едва   заслышав этот приказ, Кмициц бросился вон и через минуту уже мчался во весь   опор в Рокитное.      

Сапега   тоже не стал медлить.      

Ночь еще   стояла, когда протяжно заиграли трубы, и конница с пехотой стали выходить в поле,   за ними длинной вереницей потянулся скрипучий обоз. Первые заревые лучи   отразились в дулах мушкетов и жалах копий.      

И шли в   лад полк за полком, хоругвь за хоругвью. Конница пела тихонько утренние молитвы,   а кони весело фыркали на утреннем холодке, и солдаты сулили себе поэтому верную   победу.      

Сердца   были полны одушевления, ибо рыцари по опыту знали, что долго думает Сапега, и   головой качает, и взвешивает со всех сторон каждый шаг, но уж коль решит, то   дело сделает, а коль двинется в поход, то побьет врага.      

В   Рокитном уж и логова татар успели остыть; они ушли еще в ночь и, верно, были   уже далеко. Сапега очень удивлялся, что по дороге и допытаться нельзя было о   них, хотя вместе с охотниками в отряде было несколько сот сабель, и он не мог   пройти незамеченным.      

Офицеры   из числа тех, что были поопытней, надивиться не могли искусству Кмицица, что   так умело вел своих людей.      

– Крадется,   как волк в лозах, и, как волк, куснет, – говорили они, – воитель он   божьей милостью.      

А   Оскерко, который, как уже было сказано, знал, кто такой Бабинич, говорил   Сапеге:      

– Не   зря Хованский цену назначил за его голову. Бог пошлет победу, кому пожелает; но   одно верно, что скоро отобьем мы Богуславу охоту воевать с нами.      

– Все   так, да вот жаль, что Бабинич как в воду канул, – отвечал гетман.      

Три дня   и в самом деле прошло без всяких вестей. Главные силы Сапеги дошли уже до Дрогичина,   переправились через Буг и нигде не обнаружили врага. Гетман стал беспокоиться.   По показаниям панцирных солдат, разъезды Богуслава дошли до Дрогичина, стало   быть, князь, несомненно, решил отступать. Но что могло это значить? Дознался ли   Богуслав о превосходных силах Сапеги и не отважился сразиться с ним, хотел ли   увлечь гетмана далеко на север, чтобы облегчить шведскому королю нападение на   Чарнецкого и коронных гетманов? Бабинич должен был уже взять языка и дать знак   обо всем гетману. Показания панцирных солдат о численности войск Богуслава   могли быть ошибочными, надо было во что бы то ни стало получить точные   сведения.      

Между   тем прошло еще пять дней, а Бабинич не давал о себе знать. Приближалась весна.   Все теплее становились дни, таяли снега. Вода поднимала всю местность, а под   нею дремали вязкие болота, страшно затруднявшие поход. Большую часть орудий и   повозок гетману пришлось оставить в Дрогичине и дальше идти налегке. Начались   лишения, и в войске поднялся ропот, особенно среди ополченцев. В Бранске попали   в самую ростепель, так что пехота не могла уже двигаться дальше. Гетман по   дороге забирал у мужиков и мелкой шляхты лошадей и сажал на них мушкетеров.   Других подбирала легкая конница.      

Но   слишком далеко зашло уже войско, и гетман понимал, что ничего больше ему не   остается, как спешить вперед.      

Богуслав   все отступал. По дороге войско Сапеги то и дело натыкалось на оставленные им   следы: сожженные селенья, на суках повешенные. Местные однодворцы то и дело   являлись к Сапеге с вестями; но показания их были, как всегда, сбивчивы и   противоречивы. Этот видел одну хоругвь и клялся, что, кроме одной этой хоругви,   у князя нет больше войска, тот видел целых две, тот – три, а этот такое войско,   что в походе растянулось оно на целую милю. Словом, все это были россказни,   пустые разговоры людей, несведущих в военном деле.      

Там и   тут шляхтичи видели и татар; но слухи о них были самые невероятные: толковали,   будто идут они не за войском князя, а впереди. Сапега гневно посапывал, когда   при нем вспоминали имя Бабинича.      

– Перехвалили   вы его, – говорил он Оскерко. – В недобрый час отослал я   Володыёвского, будь он здесь, давно бы у меня языков было сколько угодно, а это   ветрогон, а может статься, и того хуже! Кто его знает, может, он и впрямь присоединился   к Богуславу и идет у него впереди в охранении!      

Оскерко   не знал, что и думать. Между тем прошла еще неделя; войско прибыло в Белосток.      

Это было   в полдень.      

Через   два часа передовые посты дали знать, что приближается какой-то отряд.      

– Может,   это Бабинич! – воскликнул гетман. – Ну и дам я ему жару.      

Бабинич   не явился. Но когда подошел отряд, в стане поднялось такое движение, что Сапега   вышел посмотреть, что случилось.      

К нему   со всех сторон скакали шляхтичи из разных хоругвей.      

– От   Бабинича! – кричали они. – Пленники! Куча! Народу взял он пропасть!      

Гетман   увидел с полсотни диких наездников на охудалых, косматых лошадях. Они окружали   около трехсот пленных солдат со связанными руками и били их сыромятными   плетями. На пленников страшно было глядеть. Одна тень осталась от людей.   Окровавленные, оборванные, полунагие и полуживые скелеты еле тащились,   оставаясь ко всему равнодушными, даже к свисту плетей, рассекавших им кожу, и к   дикому вою татар.      

– Что   за люди? – спросил гетман.      

– Войско   Богуслава, – ответил один из охотников Кмицица, сопровождавший с татарами   пленников.      

– Где   вы их столько взяли?      

– Да   их половина выбилась из сил и в пути попримерла.      

Но тут   подошел старший татарин, вроде бы татарский вахмистр, и с поклоном вручил   Сапеге письмо Кмицица.      

Сапега   тотчас взломал печать и стал читать вслух:      

– «Ясновельможный   пан гетман!      

Не слал   я по сию пору ни вестей, ни языков по той причине, что не в тылу у князя   Богуслава, а впереди шел и хотел побольше взять для тебя людей…»      

Гетман   прервал чтение.      

– Вот   дьявол! – сказал он. – Нет чтоб идти за князем, так он вперед   вырвался!      

– Ах,   черт его дери! – воскликнул вполголоса Оскерко.      

Гетман   продолжал чтение.      

– «Хоть   и опасное это было дело, потому разъезды вроссыпь, широко шли, все-таки два я изрубил,   никого не пощадив, и прорвался вперед, сбивши тем князя с толку, ибо он сразу   решил, что окружен и лезет прямо в западню…»      

– Так   вот почему они стали неожиданно отступать! – воскликнул гетман. –   Дьявол, сущий дьявол!      

Однако   он снова стал читать со всевозрастающим любопытством:      

– «Князь   понять не мог, что случилось, совсем потерял голову и слал разъезд за   разъездом, а мы и разъезды колотили так, что ни один в целости назад не   воротился. Идя впереди, я перехватывал припасы, разрушал гати, сносил мосты,   так что войско князя подвигалось с превеликим трудом, ни днем ни ночью не зная   ни отдыха, ни сна, не кормя ни людей, ни лошадей. Люди не смели нос показать из   стана, ибо ордынцы хватали неосторожных, а когда стан начинал засыпать, мы в   лозняке такой подымали вой, что они думали, это идет на них великая сила, и   ночь напролет стояли в боевой готовности. Князь в отчаянии, он не знает, что   делать, куда направить свой путь, а посему надлежит немедля на него обрушиться,   покуда не оправился он от испуга. Людей у князя шесть тысяч, но без малого   тысячу он потерял. Лошади у него падают. Рейтары как на подбор, и пехота   хороша; но, по божьему насланью, силы князя тают с каждым днем, и, коль   настигнет их наше войско, они рассеются. Княжеские кареты, часть запасов и   ценной утвари я захватил в Белостоке, да две пушки в придачу; но вот тяжелые   пришлось потопить. Такая злоба душит изменника князя, что совсем он расхворался   и еле сидит на коне, febris[279]   не отпускает его ни днем, ни ночью. Панну Борзобогатую он схватил, но на честь   ее по болезни покуситься не может. Сии вести и свидетельства об упадке духа   получил я от пленников, коих татары мои огнем пытали; коль их еще разок   попытать, они все повторят. Засим прими уверения, ясновельможный гетман, в   готовности моей служить тебе и прости, коли в чем дал промах. Ордынцы народ   хороший и, видя, что добычи много, служат усердно».      

– Ясновельможный   пан! – обратился Оскерко к Сапеге. – Теперь ты уж, верно, не так жалеешь,   что нет Володыёвского, потому и он не сравнится с этим воплощенным дьяволом.      

– Чудеса,   да и только! – схватился за голову Сапега. – Уж не врет ли он?      

– Слишком   он горд, чтобы врать! Князю виленскому воеводе и то резал правду в глаза, не   думал, приятно тому иль неприятно его слушать. Да и все точно так, как было с   Хованским, только у Хованского войска было в пятнадцать раз больше.      

– Коли   правда все это, надо немедленно наступать, – сказал Сапега.      

– Пока   князь не успел опомниться.      

– Так   едем же! Бабинич разрушает гати, так что мы успеем настигнуть князя!      

Между   тем пленники, которых татары сбили перед гетманом в кучу, завидев его,   застонали, завопили, на убожество свое стали показывать и на разных языках   взывать о пощаде. Среди них были шведы, немцы и приближенные Богуслава,   шотландцы. Сапега взял их у татар, велел дать им поесть и допросить, не пытая   огнем. Показания их подтвердили справедливость слов Кмицица. Тогда все войско   Сапеги стремительно двинулось вперед.      

 ГЛАВА XXXVIII      

       

Следующее   донесение Кмицица поступило из Соколки и было кратким: «Князь задумал обмануть   наше войско: послал для виду разъезд на Щучин. сам же с главными силами ушел в   Янов и там получил подкрепление – восемьсот человек отборной пехоты, которую   привел капитан Кириц. От нас видны огни княжеского стана. 8 Янове войско должно   неделю отдохнуть. Пленники толкуют, будто князь и бой готов принять, все еще   бьет его лихорадка».      

Получив   это донесение, Сапега оставил последние пушки и обоз и двинулся налегке к Соколке,   где оба войска встали наконец друг против друга. Не миновать было им сражения,   ибо одни не могли уже больше отступать, а другие преследовать. А покуда, как   соперники, что после долгого преследования должны схватиться врукопашную,   лежали они, еле переводя дух, друг против друга – и отдыхали.      

Увидев   Кмицица, гетман заключил его в объятия.      

– А   я уж серчать стал, – сказал он пану Анджею, – что ты так долго не   давал о себе знать, но вижу, ты больше сделал, чем мог я надеяться, и коль   пошлет бог нам победу, не моя, а твоя это будет заслуга. Как ангел-хранитель   вел ты Богуслава.      

У   Кмицица зловещие огоньки сверкнули в глазах.      

– Коль   я его ангел-хранитель, то должен быть и при его кончине.      

– Это   уж как бог рассудит, – строго сказал гетман, – а коль хочешь ты,   чтобы благословил он тебя, не личного преследуй врага, но отчизны.      

Кмициц   склонился в молчании; но незаметно было, чтобы красивые слова гетмана произвели   на него впечатление. Лицо его выражало неумолимую ненависть и казалось тем   более ужасным, что за время погони оно еще больше осунулось от ратных трудов.   Прежде на этом лице читались только отвага и дерзость, теперь оно стало суровым   и непреклонным. Нетрудно было догадаться, что тот, кому этот человек в душе дал   слово отомстить, должен стеречься, будь он даже самим Радзивиллом.      

Да он и   мстил уже страшно. Велики были его заслуги в этом походе. Вырвавшись вперед, он   спутал князю все карты, внушил ему, что он окружен, и принудил отступать. Затем   день и ночь шел впереди. Истребляя разъезды, не щадил пленников. В Семятичах, в   Боцках, в Орле и под Бельском глухой ночью напал на весь княжеский стан.      

В   Войшках, неподалеку от Заблудова, на собственной земле Радзивиллов, как слепой   вихрь налетел на квартиру самого князя, так что Богуслав, который как раз сел   обедать, чуть не попал живым в его руки и спасся только благодаря Саковичу,   ошмянскому подкоморию. Под Белостоком захватил кареты и припасы Богуслава.   Войско его изнурил, привел в смятение, заставил голодать. Отборные немецкие   пехотинцы и шведские рейтары, которых привел с собой Богуслав, брели назад,   подобные скелетам, объятые страхом и ужасом, не зная сна. Спереди, с флангов, с   тыла раздавался неистовый вой татар и охотников Кмицица. Не успевал измученный   солдат сомкнуть глаза, как тут же принужден был хвататься за оружие. Чем   дальше, тем было хуже.      

Окрестная   мелкая шляхта присоединялась к татарам, отчасти из ненависти к биржанским Радзивиллам,   отчасти из страха перед Кмицицем, ибо сопротивлявшихся он карал без пощады. Так   росли его силы и таяли силы Богуслава.      

К тому   же Богуслав и впрямь был болен, и хотя он никогда не предавался долго унынию и   хотя астрологи, которым он слепо верил, предсказали ему в Пруссии, что ничего   дурного в этом походе с ним не случится, однако самолюбие его как военачальника   не раз бывало жестоко уязвлено. Он, военачальник, чье имя с восторгом повторяли   в Нидерландах, на Рейне и во Франции, в этой лесной глуши бит был невидимым   врагом, каждый день без битвы терпел поражение.      

Таким   небывало яростным и неслыханно упорным было это преследование, что Богуслав со   свойственной ему остротой ума уже через несколько дней догадался, что его   преследует неумолимый личный враг. Князь легко узнал его имя: Бабинич, потому   что вся округа его повторяла; но имя это было ему неизвестно. Он был бы рад   свести личное знакомство с врагом и в дороге, во время преследования, устраивал   десятки и сотни засад. Все было напрасно! Бабинич обходил западню и наносил   поражение там, где его меньше всего ожидали.      

Но вот   наконец оба войска столкнулись в окрестностях Соколки, где Богуслава ждало существенное   подкрепление под начальством фон Кирица, который, не зная, где находится князь,   зашел в Янов. Там и должна была решиться судьба похода Богуслава.      

Кмициц   наглухо закрыл все дороги, ведшие из Янова в Соколку, Корычин, Кужницу и Суховолю.   Окрестные леса, кусты и лозы заняли татары. Письмо не проскользнуло бы сквозь   этот заслон, не прошла бы ни одна повозка с припасом, поэтому сам Богуслав   хотел дать поскорей бой, пока его войска не съели последнего яновского сухаря.      

Но   человек он был ловкий, искушенный в интригах, поэтому решил попытаться сперва   начать переговоры. Он еще не знал, что Сапега в делах такого рода намного   превосходит его умом и опытом. От имени Богуслава в Соколку явился Сакович,   подкоморий и староста ошмянский, придворный князя и личный его друг. Он привез   с собою письма и полномочие на заключение мира.      

Человек   богатый, впоследствии назначенный смоленским воеводой и подскарбием Великого   княжества и достигший таким путем сенаторского звания, Сакович в ту пору был   одним из самых знаменитых рыцарей в Литве и прославился мужеством и красотой.   Был он среднего роста, чернобров и черноволос, со светло-голубыми глазами,   которые смотрели с такой удивительной и невыразимой наглостью, что, по словам   Богуслава, пронзал он взглядом, как мечом. Одевался он на иноземный манер,   нарядов навез из путешествий, которые совершил с Богуславом, говорил чуть не на   всех языках, в битве же с такой яростью бросался в самое пекло, что друзья   прозвали его отчаянным.      

Но силы   он был непомерной и никогда не терял присутствия духа, поэтому изо всех переделок   выходил целым и невредимым. Рассказывали, что он мог, схватившись за задние   колеса, на скаку остановить карету, пить мог без меры. Хватив кварту сливянки,   оставался трезв, будто вина и не отведывал. В обращении с людьми был надменен,   дерзок и холоден, в руках Богуслава мягок, как воск. Человек лощеный, он не   растерялся бы и в королевских покоях; но душа у него была дикая, и вспыхивал он   иногда, как порох.      

Это был   не слуга, а скорее друг князя Богуслава.      

Богуслав,   который в жизни никого не любил, к нему питал непобедимую слабость. Скряга от   природы, он для одного Саковича ничего не жалел. Используя свое влияние,   добился для него звания подкомория и дал ему ошмянское староство.      

После   каждой битвы первый вопрос его был: «Где Сакович, не пострадал ли?» На советах   он очень на него полагался и прибегал к его помощи и в войне и в переговорах,   когда смелость, даже просто наглость ошмянского старосты бывала весьма полезна.      

Теперь   князь послал его к Сапеге. Трудной была задача старосты: во-первых, его легко   могли заподозрить в том, что он явился только как соглядатай, чтобы высмотреть   войска Сапеги, во-вторых, как посол он должен был много требовать и ничего не   давать взамен.      

На его   счастье, Саковича нелегко было смутить. Он вошел как победитель, который   является диктовать побежденному свои условия, и тотчас пронзил Сапегу своими   белесыми глазами.      

Видя эту   спесь, Сапега только снисходительно улыбнулся.      

Смелостью   и наглостью можно поразить человека под стать себе; но не ровня гетману был   Сакович.      

– Господин   мой, князь биржанский и дубинковский, конюший Великого княжества и предводитель   войск его высочества курфюрста, – сказал Сакович, – прислал меня с   поклоном и велел спросить, как твое здоровье, вельможный пан.      

– Поблагодари   вельможного князя и скажи, что я в добром здравии.      

– Я   с письмом к тебе, вельможный пан!      

Сапега   взял письмо, вскрыл небрежно, прочел и сказал:      

– Зря   мы только время будем тратить. Не могу понять, чего князю надобно. Сдаетесь вы   или хотите попытать счастья?      

Сакович   изобразил удивление.      

– Мы   сдаемся? Я думаю, что это князь тебе предлагает сдаться, вельможный пан, во всяком   случае, указания, кои мне…      

– Об   указаниях, кои были тебе даны, – прервал его Сапега, – мы поговорим   после. Дорогой пан Сакович! Мы преследуем вас уже миль тридцать, как гончие   зайца! Ну слыхал ли ты когда, чтобы заяц предлагал гончим сдаться?      

– Мы   получили подкрепления.      

– Фон   Кириц с восемью сотнями. Прочие столь fatigati[280], что лягут перед боем.   Скажу тебе словами Хмельницкого: «Шкода говорити!»[281]      

– Курфюрст   со всеми своими силами встанет на нашу защиту.      

– Вот   и отлично! Не придется мне далеко искать его, а то хочу я его поспрошать, по   какому такому праву он, ленник Речи Посполитой, обязанный хранить ей верность,   посылает в ее пределы войско.      

– По   праву сильного.      

– Может   статься, в Пруссии и существует такое право, у нас нет. Наконец, коль вы   сильны, выходите в открытое поле!      

– Князь   давно бы напал на вас, да жаль ему родную кровь проливать.      

– Надо   было раньше жалеть!      

– Удивлен   князь и тем, что Сапеги так ополчились на дом Радзивиллов и ты, вельможный пан,   ради личной мести не задумался залить кровью отчизну.      

– Тьфу! –   плюнул Кмициц, который слушал весь разговор, стоя за креслом гетмана.      

Сакович   встал, подошел к нему и пронзил его своим взглядом.      

Но   Кмициц и сам был неплох, он так поглядел на старосту, что тот и глаза в землю   опустил.      

Гетман   насупился.      

– Садись,   пан Сакович, а ты, пан, помолчи! – После чего сказал: – Совесть, она одну   правду скажет, а человек пожует и выплюнет клевету. Тот, кто с чужим войском   нападает на родину, клевещет на того, кто ее защищает. Бог это слышит, и   небесный летописец записывает.      

– От   ненависти Сапег погиб князь виленский воевода.      

– Изменников,   а не Радзивиллов я ненавижу, и вот лучшее тому доказательство: князь кравчий   Радзивилл в моем стане. Говори же, чего тебе надобно?      

– Вельможный   пан, я скажу все, что у меня на душе: ненавидит тот, кто подсылает тайных   убийц.      

Тут   пришла очередь удивляться Сапеге.      

– Я   подсылаю убийц к князю Богуславу?      

Сакович   устремил свои страшные глаза на гетмана и сказал раздельно:      

– Да!      

– Ты   рехнулся!      

– Недавно   за Яновом поймали разбойника, который однажды уже участвовал в покушении на   князя. Небось под пыткой скажет, кто его подослал!      

На   минуту воцарилось молчание; но Сапега услышал в тишине, как Кмициц, стиснув   губы, дважды повторил у него за спиной:      

– Горе   мне! Горе!      

– Бог   мне судья! – с истинно сенаторским достоинством промолвил гетман. –   Ни перед тобой, ни перед твоим князем я не стану оправдываться, не вам судить   меня. А ты, чем медлить да тянуть, говори прямо, с чем приехал и какие условия   предлагает князь?      

– Князь,   господин мой, сокрушил Гороткевича, разбил наголову пана Кшиштофа Сапегу, снова   занял Тыкоцин, по справедливости должно почитать его победителем, и может он   поэтому требовать больше. Не желая, однако, проливать христианскую кровь, хочет   он мирно уйти в Пруссию, ничего взамен не требуя, только чтобы в замках   остались его гарнизоны. Мы и пленников взяли немало, среди них высокие офицеры,   не говоря о панне Борзобогатой-Красенской, которая уже в Таурогах. Их мы всех   можем обменять.      

– Не   похваляйся, милостивый пан, своими победами, ибо моя передовая стража, которую   вел присутствующий здесь пан Бабинич, тридцать миль гнала вас, и, убегая от   нее, вы пленными вдвое больше потеряли, да обоз, да пушки и припасы. Изнурено   ваше войско и от голода погибает, есть вам нечего, и не знаете вы, что делать.   А мое войско ты видал. Я нарочно не велел глаза тебе завязывать, чтобы поглядел   ты, вам ли меряться с нами силами. Что ж до панны Борзобогатой, то не я ее   покровитель, а пан Замойский и княгиня Гризельда Вишневецкая. С ними счеты   сведет князь, коль ее обидит. Ну, говори, что еще хочешь сказать, да толком, не   то прикажу пану Бабиничу тотчас ударить на вас.      

Вместо   ответа Сакович обратился к Кмицицу.      

– Так   это ты, милостивый пан, так донимал нас по дороге? Видно, у Кмицица учился   разбойничать!      

– А   вы по собственной шкуре судите, каково я учился.      

Гетман   снова насупился.      

– Нечего   тебе тут делать, – сказал он Саковичу, – можешь ехать.      

– Вельможный   пан, дай же хоть письмо князю.      

– Что   ж, быть по-твоему. Подождешь письма у пана Оскерко.      

Услышав   эти слова, Оскерко тотчас увел Саковича. Гетман на прощанье махнул послу рукой,   а затем сразу повернулся к пану Анджею:      

– Ты   что это закричал: «Горе мне, горе!» – когда зашел разговор о схваченном   солдате? – спросил он, бросив на рыцаря суровый и испытующий взгляд –   Ужели ненависть так заглушила в тебе совесть, что ты и в самом деле подослал к   князю разбойника?      

– Клянусь   пресвятой девой, которую я защищал, нет! – ответил Кмициц. – Не   чужими руками хочу я схватить его за горло!      

– Чего   же ты кричал? Ты знаешь этого человека?      

– Знаю, –   побледнев от волнения и гнева, ответил Кмициц. – Я его еще из Львова   отправил в Тауроги. Князь Богуслав увез в Тауроги панну Билевич. Я люблю ее! Мы   должны были пожениться. Я этого человека послал, чтобы он мне весточку подал о   ней. В таких она руках.      

– Успокойся, –   сказал гетман – Ты дал ему какие-нибудь письма?      

– Нет!   Она бы их не захотела читать.      

– Почему?      

– Богуслав   сказал ей, будто я посулился ему похитить короля.      

– Признаться,   много у тебя причин ненавидеть его.      

– Да,   ясновельможный пан, да!      

– Князь   знает этого человека?      

– Знает.   Это вахмистр Сорока. Он помогал мне увезти Богуслава.      

– Понимаю, –   сказал гетман. – Его ждет княжеская месть.      

Наступила   минута молчания.      

– Князь   в западне, – промолвил через минуту гетман. – Может, он согласится   отдать его.      

– Ясновельможный   пан! – взмолился Кмициц. – Задержи Саковича, а меня пошли к князю.   Может, выручу я Сороку.      

– Так   он тебе нужен?      

– Старый   солдат, старый слуга! Носил меня на руках. Много раз спасал мне жизнь. Бог бы   меня покарал, когда бы я бросил его в такой беде.      

И Кмициц   задрожал от волнения и тревоги.      

– Не   удивительно мне, – заметил гетман, – что любят тебя солдаты, потому и   ты их любишь. Я сделаю все, что смогу. Напишу князю, что за этого солдата отдам   ему, кого только он пожелает. Ведь солдат выполнял только твой приказ, невинный   был instrumentum.      

Кмициц   схватился за голову.      

– Зачем   ему пленники, не отпустит он его и за тридцать человек.      

– Так   ведь и тебе его не отдаст, только на жизнь твою попытается посягнуть.      

– Ясновельможный   пан, за одного только человека он его может отдать – за Саковича.      

– Саковича   я не могу задержать: он посол!      

– Задержи   его, ясновельможный пан гетман, а я с письмом поеду к князю. Может, удастся   мне! Бог с ним! Не стану я мстить ему, только бы отпустил он мне этого солдата!      

– Погоди! –   сказал гетман. – Саковича я могу задержать. Кроме того, напишу князю,   чтобы он прислал безыменный охранный лист.      

Гетман   тотчас сел за письмо. Через четверть часа казак поскакал в Янов с письмом, а к   вечеру вернулся с ответом.      

«Лист   охранный по требованию посылаю, – писал Богуслав. – Любой посол   воротится с ним цел и невредим; во странно мне, вельможный пан, что ты требуешь   его у меня, имея в руках заложника, слугу и друга моего, пана старосту   ошмянского, которого я так люблю, что за него отпустил бы всех твоих офицеров.   Известно также, что послов не убивают, что даже дикие татары, с которыми ты   против моего христианского войска воюешь, привыкли их уважать. Княжеским словом   своим ручаясь за безопасность посла, остаюсь…»      

В тот же   вечер Кмициц взял охранный лист, двоих Кемличей и уехал. Сакович как заложник   остался в Соколке.      

 ГЛАВА XXXIX      

       

Было   около полуночи, когда пан Анджей назвался первым княжеским постам, но во всем   стане Богуслава никто не спал. В любую минуту могла разгореться битва, и люди   усердно готовились к ней. Княжеское войско занимало самый Янов и господствовало   над дорогой в Соколку, которую охраняла артиллерия с хорошо обученной   курфюрстовской прислугой. Пушек было всего только три; но пороха и ядер   достаточно. По обе стороны от Янова, между березовыми рощами, Богуслав приказал   вырыть шанцы и поставить мушкетные гнезда и пехоту. Конница занимала самый   Янов, дорогу за пушками и промежутки между шанцами. Оборонительная позиция была   неплохая и, располагая свежими силами, обороняться тут можно было долго и   крепко; но свежего пополнения у Богуслава было только восемьсот человек пехоты   под начальством Кирица, все же остальные были до того изнурены, что еле   держались на ногах. Кроме того, с севера, из Суховоли, и с тыла доносился вой   татар, пугавший солдат. Богуславу пришлось отрядить туда всю легкую конницу,   которая, пройдя с полмили, не смела ни назад вернуться, ни дальше идти, потому   что опасалась засады в лесах.      

Князь,   хотя его больше обыкновенного мучила лихорадка и томил сильный жар, сам следил   за всеми приготовлениями; на коне ему трудно было усидеть, и он приказал   четырем драбантам носить себя в открытых носилках. Он осмотрел дорогу,   березовые рощи и как раз возвращался в Янов, когда ему дали знать, что   приближается посланец Сапеги.      

Это было   уже на улице города. Ночь стояла темная, и Богуслав не мог узнать Кмицица, которому   офицеры передового охранения из излишней предосторожности надели на голову   мешок с отверстием только для рта.      

Князь   это заметил и, когда Кмициц спешился и стал рядом с носилками, приказал немедленно   снять мешок.      

– Мы   в Янове, – сказал он, – тайну тут делать не из чего. – Затем он   обратился в темноте к пану Анджею: – От пана Сапеги?      

– Да.      

– А   что поделывает пан Сакович?      

– Он   в гостях у пана Оскерко.      

– А   почему вы потребовали охранный лист, коль в руках у вас Сакович? Уж очень осторожен   пан Сапега, как бы не перемудрил.      

– Не   мое это дело! – ответил Кмициц.      

– Я   вижу, ты, пан посол, не больно речист.      

– Я   письмо привез, а об приватном моем деле скажу на квартире.      

– Стало   быть, ты ко мне и с приватным делом?      

– Просьба   у меня к тебе, вельможный князь.      

– Рад   буду не отказать в просьбе. А теперь прошу за мной. На коня садись. Я бы   посадил тебя на носилки, да уж очень тесно будет.      

Тронулись.   Князь на носилках, а Кмициц рядом на коне. В темноте они поглядывали друг на   друга, но лиц рассмотреть не могли. Через минуту князя так стало трясти, хоть   он был в шубе, что он даже зубами защелкал.      

– Бьет   меня лихорадка, – проговорил он наконец. – Не будь этого… брр!.. не   такие бы я поставил условия.      

Кмициц   ничего не ответил, только взором пронизывал темноту, в которой серым и белесым   пятном рисовались голова и лицо князя. При звуке его голоса, при виде его   фигуры все старые обиды, старая ненависть и жгучая жажда мести подошли под   самое сердце, безумие овладело им. Рука невольно потянулась к мечу, который у   него отобрали; но за поясом у него была булава с железною шишкой, полковничий   его знак, вот и начал бес смущать его и нашептывать:      

«Крикни   ему в самое ухо, кто ты, и размозжи ему голову! Ночь темная, уйдешь! Кемличи с   тобой. Убьешь изменника, за обиды отплатишь, Оленьку и Сороку спасешь! Бей же,   бей!»      

Кмициц   еще ближе подъехал к носилкам и дрожащей рукой стал вытаскивать из-за пояса   буздыган.      

«Бей! –   шептал бес. – Отчизне поможешь».      

Кмициц   вытащил уже булаву и с такой силой сжал рукоять, точно хотел раздавить ее в   руке.      

«Раз,   два, три!» – шепнул бес.      

Но в эту   минуту конь под Кмицицем, то ли ткнувшись храпом в шлем драбанта, то ли испугавшись,   зарыл вдруг копытами землю и сильно споткнулся; Кмициц дернул поводья. За это   время носилки отдалились от него шагов на двадцать.      

А у него   волосы встали дыбом на голове      

– Пресвятая   богородица, удержи мою руку! – прошептал он сквозь сжатые зубы. –   Пресвятая богородица, спаси и помилуй! Я здесь посол, я приехал от гетмана, а   убить хочу, как тать! Я, шляхтич, я, раб твой! Не введи меня во искушение!      

– Что   это ты, милостивый пан, отстаешь? – раздался прерывистый от лихорадки   голое Богуслава      

– Да   здесь я!      

– Слышишь,   петухи поют по дворам! Надо поспешать, а то болен я, отдохнуть мне надо.      

Кмициц   заткнул за пояс буздыган и снова поехал рядом с носилками. Однако успокоиться   не мог. Он понимал, что только хладнокровие и самообладание могут помочь ему   освободить Сороку, и заранее обдумывал, что сказать князю, как уговорить,   уломать его. Давал себе слово думать только о Сороке, ни о ком другом и не   вспомнить, особенно об Оленьке.      

И   чувствовал, как пылает его лицо при одной мысли о том, что князь сам может   вспомнить о ней и такое сказать ему, что не сможет он ни сердца сдержать, ни   дослушать      

«Пусть   уж лучше он ее не трогает, – говорил он в душе, – пусть не трогает,   иначе смерть ему и мне! Пусть хоть себя пожалеет, коль стыда у него нет!»      

И   несносную муку терпел пан Анджей; воздуха не хватало в груди и горло так   сжималось, что не знал он, сможет ли слово вымолвить, когда придется говорить.   В душевном смятении стал он молиться.      

Через   минуту ему стало легче, он успокоился, и горло уже не давило, как железным   обручем      

Тем   временем они подъехали к квартире князя. Драбанты опустили носилки; двое придворных   взяли князя под руки; он повернулся к Кмицицу и, щелкая по-прежнему зубами,   сказал:      

– Прошу?   Приступ сейчас пройдет, я мы сможем поговорить.      

Через   минуту они оба очутились в отдельном покое, где в очаге пылали уголья и было   нестерпимо жарко. Придворные уложили князя Богуслава на длинное полевое кресло,   укрыли шубами и внесли огонь. Затем они удалились, Богуслав откинул голову и   остался недвижим.      

– Я   сейчас, – произнес он через некоторое время, – только отдохну   немного.      

Кмициц   смотрел на него. Князь не очень изменился, только лицо осунулось от лихорадки.   Как всегда, он был набелен и нарумянен и, наверно, поэтому, когда лежал вот   так, с закрытыми глазами и откинутой головой, был похож на труп или восковую   фигуру.      

Пан   Анджей стоял перед ним в свету, падавшем от светильника. Веки князя стали   медленно приоткрываться, вдруг он совсем открыл глаза, и словно пламя пробежало   по его лицу. Но длилось это лишь одно короткое мгновенье, затем он снова закрыл   глаза.      

– Коль   ты дух, я не боюсь тебя, – произнес он, – но сгинь!      

– Я   приехал с письмом от гетмана, – сказал Кмициц.      

Богуслав   вздрогнул, словно хотел стряхнуть злые грезы, затем посмотрел на Кмицица и   спросил:      

– Я   промахнулся?      

– Не   совсем, – угрюмо ответил пан Анджей, показывая на шрам.      

– Это   уже второй! – пробормотал про себя князь. А вслух спросил: – Где письмо?      

– Вот! –   ответил Кмициц, подавая письмо.      

Богуслав   стал читать; когда кончил, глаза его загорелись странным огнем.      

– Хорошо! –   произнес он. – Довольно тянуть! Завтра бой! Я рад, завтра у меня не будет   лихорадки.      

– Мы   тоже рады, – ответил Кмициц.      

На   минуту воцарилось молчание, два заклятых врага со страшным любопытством смерили   друг друга глазами.      

Князь   первый начал разговор:      

– Так   это ты, милостивый пан, так преследовал меня с татарами?      

– Я!      

– И   не побоялся приехать сюда?      

Кмициц   ничего не ответил.      

– А   может, ты на родство рассчитывал, на Кишков! Ведь мы не свели с тобой счеты. Я   могу приказать спустить с тебя шкуру.      

– Можешь,   вельможный князь.      

– Правда,   ты приехал с охранным листом. Теперь я понимаю, почему пан Сапега потребовал   его. Но ты покушался на мою жизнь. Вы там задержали Саковича, но на его жизнь   посягнуть пан воевода не имеет права, а я на твою имею, родственничек ты мой…      

– Я   к тебе с просьбой приехал, вельможный князь.      

– Прошу!   Можешь надеяться, что я для тебя все сделаю. Какая же у тебя просьба?      

– Твои   люди схватили моего солдата, одного из тех, что помогали мне увезти тебя. Я   отдавал приказы, он действовал как слепой instrumentum. Отпусти, вельможный   князь, этого солдата на свободу.      

Богуслав   минуту подумал.      

– Что-то   мне, пан, невдомек, – сказал он, – солдат ли так хорош иль ходатай   так бесстыж…      

– Я   даром не хочу, вельможный князь.      

– Что   же ты дашь за него?      

– Самого   себя.      

– Скажи,   пожалуйста, такой miles praeciosus[282]!   Щедро платишь, да только смотри, станет ли и на что другое, – ведь ты,   пожалуй, еще кого-нибудь захочешь у меня выкупить…      

Кмициц   шагнул к князю и побледнел так страшно, что князь невольно поглядел на дверь и,   несмотря на всю свою храбрость, переменил предмет разговора.      

– Пан   Сапега на такое условие не согласится, – сказал он. – Я бы с радостью   взял тебя; но своим княжеским словом поручился за твою безопасность.      

– Через   этого солдата я передам пану гетману, что остался добровольно.      

– А   он потребует, чтобы я отослал тебя против твоей воли. Уж очень велики твои   заслуги перед ним. И Саковича он мне не отпустит, а Сакович для меня дороже,   чем ты…      

– Тогда,   вельможный князь, освободи так этого солдата, а я дам слово чести, что явлюсь,   куда прикажешь.      

– Завтра   я, может статься, голову сложу. Ни к чему мне на послезавтра договариваться.      

– Молю   тебя, вельможный князь. За этого человека я…      

– Что   ты?      

– Мстить   перестану.      

– Видишь   ли, пан Кмициц, много раз хаживал я на медведя с рогатиной не потому, что должен   был это делать, а потому, что так мне хотелось. Люблю я опасности, жить мне не   так скучно. Потому и месть твою я в усладу себе оставляю, да и ты, надо   сказать, из тех медведей, что сами на рогатину лезут.      

– Вельможный   князь, – сказал Кмициц, – за ничтожную благостыню господь часто   великие прощает грехи. Никто не ведает, когда предстанет он перед судом   всевышнего…      

– Довольно! –   прервал его князь. – И я, чтоб угодить богу, псалмы слагаю, хоть и болен,   а понадобится мне проповедник, своего кликну. Не умеешь ты смиренно просить,   все вокруг да около ходишь. Я тебе сам подскажу средство: завтра в битве ударь   на Сапегу, а я послезавтра выпущу твоего солдата и тебе прощу вину. Предал ты   Радзивиллов, предай же и Сапегу!      

– Ужели   это твое последнее слово, вельможный князь? Заклинаю тебя всем святым!..      

– Нет!   Что, сатанеешь, а? И в лице меняешься? Только не подходи близко! Людей мне стыдно   звать, но вот взгляни сюда! Ты ведь отчаянный!      

С этими   словами Богуслав показал на дуло пистолета, выглядывавшее из-под шубы, которой   он был укрыт, и впился сверкающими глазами в пана Анджея.      

– Вельможный   князь! – воскликнул Кмициц и сложил просительно руки, но лицо его исказилось   от гнева.      

– И   просишь, и грозишь? – сказал Богуслав. – Шею гнешь, а из-за пазухи   черт зубы мне скалит? Глаза сверкают гордостью, сам мечешь громы и молнии? В   ноги Радзивиллу, коль просишь его! Лбом об землю бей! Тогда я тебе отвечу!      

Лицо   пана Анджея было бледно как полотно, он провел рукой по потному лбу и ответил   прерывающимся голосом, словно лихорадка, которая мучила князя, стала бить вдруг   и его.      

– Коли   ты, вельможный князь, отпустишь мне этого старого солдата, я готов… упасть… к   твоим ногам!      

Глаза   Богуслава злорадно сверкнули. Враг смирился, согнул свою гордую выю. Лучше не   мог князь утолить жажду мщения.      

Кмициц   стоял перед ним, дрожа всем телом, волосы шевелились у него на голове. Даже в   спокойные минуты он похож был на ястреба, а сейчас еще больше напоминал   разъяренную хищную птицу. Трудно было сказать, бросится он через минуту к ногам   князя или схватит его за грудь.      

А   Богуслав, не спуская с него глаз, сказал:      

– При   людях! При свидетелях! – И повернулся к двери: – Эй! Сюда!      

В   отворенную дверь вошло человек двадцать придворных, поляков и иноземцев. За   ними появились офицеры.      

– Вот   пан Кмициц, хорунжий оршанский и посол пана Сапеги, – обратился к ним   князь, – хочет милости моей просить и желает, чтобы все вы при том были   свидетелями!      

Кмициц   пошатнулся, как пьяный, и со стоном повалился в ноги Богуславу.      

А князь   нарочно вытянул ноги так, чтобы носком рейтарского сапога коснуться чела рыцаря.      

Услышав   славное имя, узнав, что тот, кто носил его, теперь посол Сапеги, все онемели от   изумления. Все поняли, что небывалое творится здесь дело.      

Князь   между тем встал и молча прошел в соседний покой, кивнув только двоим   придворным, чтобы они последовали за ним.      

Кмициц   поднялся с колен. Лицо его не выражало ни гнева, ни ярости, а только бесчувственность   и безразличие. Казалось, он не сознает, что с ним творится, что сломлен вконец.      

Прошло   полчаса, час. За окном слышен был конский топот и мерные шаги солдат, а он все   сидел, как каменный.      

Внезапно   отворилась дверь из сеней. Вошел офицер, старый знакомый Кмицица по Биржам, и   восемь человек солдат, четверо с мушкетами, четверо без ружей, при одних только   саблях.      

– Пан   полковник, встань! – учтиво обратился к нему офицер.      

Кмициц   посмотрел на него блуждающими глазами.      

– Гловбич! –   произнес он, узнав офицера.      

– Я   получил приказ, – сказал Гловбич, – связать тебе руки и вывести из   Янова. Это только на время, потом ты уедешь свободно. Поэтому, пан полковник,   прошу не оказывать сопротивления.      

– Вяжи! –   ответил Кмициц.      

И без   сопротивления позволил связать себе руки. Ног ему вязать не стали. Офицер вышел   с ним из покоя и повел его пешком через Янов. Выйдя из Янова, они шли еще около   часу. По дороге к ним присоединилось несколько всадников. Пан Анджей слышал,   что они говорят по-польски; всем полякам, служившим у Радзивилла, было известно   имя Кмицица, им поэтому было особенно любопытно, что же с ним будет. Конвой   миновал березовую рощу и вышел в пустое поле; здесь пан Анджей увидел отряд   легкой польской хоругви Богуслава.      

Солдаты   были построены в квадрат; посредине квадрата на площадке только двое пехотинцев   держали лошадей на шлеях да человек двадцать стояло с факелами.      

При   свете факелов пан Анджей увидел лежащий на земле кол со свежезаостренным   концом, другой его конец был привязан к толстому бревну.      

Дрожь   невольно проняла пана Анджея.      

«Это для   меня! – подумал он. – Князь прикажет лошадьми посадить меня на кол.   Из мести он жертвует Саковичем!»      

Он   ошибся, кол был предназначен для Сороки.      

В   дрожащих отблесках пламени он увидел и самого Сороку. Старый солдат сидел около   бревна на стульце, без шапки, со связанными руками; его стерегли четверо   солдат. Какой-то человек в безрукавке поил его в эту минуту водкой из плоской   кружки; Сорока пил с жадностью. Выпив всю водку, он сплюнул, и в эту самую   минуту Кмицица поставили между двумя всадниками в первой шеренге; солдат увидел   его, сорвался со стульца и вытянулся, как на параде.      

С минуту   они глядели друг на друга. Лицо Сороки было спокойно и решительно; он только   двигал челюстями, точно все что-то жевал.      

– Сорока! –   простонал наконец Кмициц.      

– Слушаюсь! –   ответил солдат.      

И снова   воцарилось молчание. Да и о чем было им говорить в такую минуту! Но вот палач,   который поил Сороку водкой, подошел к нему.      

– Ну,   старина, – сказал он, – пора!      

– А   вы попрямей посадите!      

– Не   бойся!      

Сорока   не боялся; но когда он почувствовал на своем плече руку палача, он задышал   тяжело и трудно и наконец сказал:      

– Еще   горелки!      

– Нету!      

Вдруг   один из солдат выехал из шеренги и подал флягу.      

– Есть.   Дайте ему!      

– Смирно! –   скомандовал Гловбич.      

Но   человек в безрукавке все-таки прижал флягу к губам Сороки, и тот снова пил, а   выпив, глубоко вздохнул.      

– Вот   она, солдатская доля! – сказал он. – Вот награда за тридцать лет   службы! Ну, пора так пора!      

К нему   подошел второй палач, и его стали раздевать.      

Наступила   минута молчания.      

Факелы   дрожали в руках у людей. Всем стало страшно.      

Но вот   ропот пробежал по рядам солдат, окружавших площадку; он становился все громче.   Солдат не палач. Он сам убивает, но не любит смотреть на страданья.      

– Молчать! –   крикнул Гловбич.      

Ропот   перешел в общий крик, в котором слышались отдельные возгласы: «Дьяволы! Черти!   Собачья служба!»      

Вдруг   Кмициц крикнул так, точно его самого посадили на кол:      

– Стой!!!      

Палачи   невольно остановились. Все глаза обратились на Кмицица.      

– Солдаты! –   крикнул пан Анджей. – Князь Богуслав предал короля и Речь Посполитую! Вы   окружены, и завтра вас истребят всех до единого! Вы служите изменнику! Но кто   бросит службу, бросит изменника, того ждет прощение короля, прощение гетмана!   Выбирайте! Смерть и позор или завтра награда! Я жалованье вам заплачу и каждому   дам по дукату, по два дуката! Выбирайте! Не вам, честным солдатам, служить   изменнику! Да здравствует великий гетман литовский!      

Крик   перешел в гул. Ряды расстроились.      

Десятка   два голосов крикнули:      

– Да   здравствует король!      

– Довольно   с нас этой службы!      

– Смерть   изменнику!      

– Стой!   Стой! – кричали другие голоса.      

– Завтра   ждет вас позорный конец! – ревел Кмициц.      

– Татары   в Суховоле!      

– Князь   изменник!      

– Против   короля воюем!      

– Бей   его!      

– К   князю!      

– Стой!      

Во   всеобщем смятении чья-то сабля перерезала веревки, связывавшие руки Кмицица.   Тот тут же вскочил на одного из коней, которые должны были поднять Сороку на   кол, и крикнул, уже сидя верхом:      

– За   мной к гетману!      

– Иду! –   крикнул Гловбич. – Да здравствует король!      

– Да   здравствует король! – ответило полсотни голосов и мгновенно сверкнуло   полсотни сабель.      

– Сороку   на коня! – снова скомандовал Кмициц.      

Солдаты,   которые хотели оказать сопротивление, увидев обнаженные сабли, смолкли. Один   все-таки повернул коня и исчез через минуту из глаз. Факелы погасли. Темнота   окутала всех.      

– За   мной! – раздался голос Кмицица.      

И люди   беспорядочной толпой рванулись с места, затем вытянулись длинной вереницей.      

Отъехав   с полверсты, в березовой роще, лежавшей по левую сторону стана, наткнулись на   сильное пешее охранение.      

– Кто   идет? – раздались голоса.      

– Гловбич   с разъездом!      

– Что   пропуск?      

– Трубы!      

– Проходи!      

Они   проехали не спеша, затем пустились рысью.      

– Сорока! –   сказал Кмициц.      

– Слушаюсь! –   раздался рядом голос вахмистра.      

Кмициц   больше ничего не сказал, он только протянул руку и положил ее на голову вахмистра,   словно желая удостовериться, едет ли тот рядом.      

Солдат в   молчании прижал его руку к губам.      

Тут   рядом же, но с другой стороны, раздался голос Гловбича:      

– Пан   Кмициц, я давно хотел сделать то, что делаю теперь!      

– Ты   об этом не пожалеешь!      

– Век   буду тебя благодарить!      

– Послушай,   Гловбич, почему князь не иноземный полк, а вас послал на казнь?      

– Он   хотел тебя опозорить при поляках. Чужие солдаты тебя не знают.      

– А   со мной ничего не должно было статься?      

– Мне   дан был приказ разрезать тебе веревки. А если бы ты кинулся спасать Сороку, мы   должны были доставить тебя к князю для наказания.      

– Стало   быть, он хотел пожертвовать и Саковичем, – пробормотал Кмициц.      

Между   тем в Янове князь Богуслав, изнуренный лихорадкой и дневными трудами, лег уже   спать. Он пробудился от глубокого сна, услышав шум перед домом и стук в дверь.      

– Вельможный   князь! Вельможный князь! – кричало несколько голосов.      

– Князь   спит! Не будить! – отвечали пажи.      

Но князь   сел на постели и крикнул:      

– Огня!      

Принесли   огонь, одновременно вошел дежурный офицер.      

– Вельможный   князь! – сказал он. – Посол Сапеги взбунтовал хоругвь Гловбича и увел   ее к гетману.      

Наступило   молчание.      

– Бить   в литавры и барабаны! – приказал наконец Богуслав. – Войско в строй.      

Офицер   вышел, князь остался один.      

– Это   страшный человек! – сказал он про себя.      

И   почувствовал, что у него начинается новый приступ лихорадки.      

 ГЛАВА XL      

       

Можно   себе представить, как удивлен был Сапега, когда Кмициц не только сам вернулся   цел и невредим, но и привел с собой отряд в несколько десятков сабель и старого   слугу. Дважды пришлось Кмицицу рассказывать, как было дело, во все уши слушали   гетман и Оскерко, только нет-нет да руками который всплеснет или за голову   схватится.      

– Знай   же, – сказал пану Анджею гетман, – кто в своей мести переходит всякие   границы, у того она часто, как птица, ускользает из рук. Князь Богуслав хотел,   чтобы поляки были свидетелями твоего бесчестья и позора, хотел этим еще больше   унизить тебя, вот и перешел всякие границы. Но ты не хвались, ибо победу ты   одержал по божьему соизволению. А все-таки должен я сказать тебе: он дьявол, но   и ты дьявол! Нехорошо князь поступил, что надругался над тобой.      

– Я   над ним ругаться не стану и в мести, даст бог, не перейду границ!      

– Ты   совсем прости ему, как Христос прощал обидчикам, хоть, бывши богом, словом   одним мог покарать жидовинов.      

Кмициц   ничего не ответил, да и времени у него не было не то что для разговоров, но   даже для отдыха. Он изнемогал от усталости, однако принял решение в ту же ночь   выехать к своим татарам, которые стояли в лесах и на дорогах за Яновом, в тылу   войск Богуслава. Люди тогда умели спать и в седле. Приказал только Кмициц   оседлать свежего коня да пообещал себе сладко поспать в дороге.      

Он уже   садился в седло, когда к нему подошел Сорока и вытянулся в струнку.      

– Пан   полковник! – обратился к нему вахмистр.      

– Что   скажешь, старина?      

– Я   пришел спросить, когда мне ехать?      

– Куда?      

– В   Тауроги.      

Кмициц   рассмеялся.      

– В   Тауроги ты не поедешь совсем, со мной поедешь.      

– Слушаюсь! –   ответил вахмистр, стараясь не показать, как он доволен.      

Поехали   вместе. Путь был неблизкий, ехать пришлось через леса, окольными путями, чтобы   не наткнуться на Богуслава; зато пан Анджей и Сорока отлично выспались и без   всяких приключений прибыли к татарам.      

Акба-Улан   тотчас явился к Бабиничу и доложил, что было сделано в его отсутствие. Пан   Анджей остался доволен: все мосты были сожжены, гати уничтожены; вдобавок   разлились весенние воды, и поля, луга и низкие дороги обратились в вязкое   болото.      

У   Богуслава не было выбора, он должен был драться и либо победить, либо   погибнуть. О том, чтобы уйти, и речи быть не могло.      

– Ну   что ж, – промолвил Кмициц, – рейтары у него отборные, но конница это   тяжелая. Толку от нее по этой грязи никакого.      

Затем он   обратился к Акба-Улану.      

– Похудал   ты! – сказал он татарину, ткнув его кулаком в брюхо. – Ничего, после   битвы набьешь пузо княжескими дукатами.      

– Бог   на то сотворил врагов, чтобы мужам битвы было с кого брать добычу, – важно   ответил татарин.      

– А   конница Богуслава стоит против вас?      

– Несколько   сот сабель, и конница отборная, а вчера еще полк пехоты прислали, и он окопался.      

– Неужто   нельзя выманить их в поле?      

– Не   выходят.      

– А   если обойти да в тылу оставить, а самим пробиться на Янов?      

– Они   на самой дороге стоят.      

– Что-то   надо придумать! – Кмициц стал поглаживать рукой чуприну. – А набеги   учинять на них вы пробовали? Далеко ль они за вами шли?      

– Да   так с полверсты, дальше не хотели.      

– Надо   что-то придумать! – повторил Кмициц.      

Однако в   ту ночь он ничего не придумал. Зато на следующий день подъехал с татарами к   стану, лежавшему между Суховолей и Яновом, и увидел, что лишнего прибавил   Акба-Улан, сказавши, будто пехота с той стороны окопалась: там были небольшие   шанцы, только и всего. В них можно было долго обороняться, особенно от татар,   которые под огнем неохотно шли в атаку, однако о том, чтобы выдержать осаду, и   речи быть не могло.      

«Будь у   меня пехота, – подумал Кмициц, – я бы напролом пошел…»      

Но о   том, чтобы привести пехоту, и думать было нечего, – не так уж много было   ее у самого Сапеги, да и времени не оставалось, чтобы ее подтянуть.      

Кмициц   подъехал так близко, что пехота Богуслава открыла по нему огонь: но он, не обращая   внимания на стрельбу, разъезжал под пулями, разглядывал, озирался кругом, и   татары, хоть они под огнем держались хуже, принуждены были ехать с ним в ногу.   Потом выскочила конница и стала заходить сбоку. Пан Анджей отскакал тысячи на   три шагов и вдруг повернул назад и ринулся на нее.      

Но   всадники тоже повернули на всем скаку и понеслись назад, к шанцам. Напрасно   татары послали им вслед тучу стрел. С коня упал только один, да и того   подобрали и увезли товарищи.      

На   обратном пути Кмициц, вместо того чтобы направиться прямо в Суховолю, помчался   на запад и доехал до Каменки.      

Болотистая   река широко разлилась, весна в тот год была на редкость многоводна. Кмициц   посмотрел на реку бросил в воду несколько изломанных веточек, чтобы определить   быстроту течения, и сказал Улану:      

– Обойдем   их по реке и ударим с тыла.      

– Кони   не поплывут против течения.      

– Вода   медленно течет. Прямо еле-еле. Поплывут!      

– Кони   закоченеют, и люди не выдержат. Холодно еще.      

– Люди   поплывут, держась за хвосты. Это ведь ваш татарский обычай.      

– Закоченеют   люди.      

– В   бою разогреются.      

– Ну   ладно.      

Как   только спустились сумерки, Кмициц велел нарубить пуки лоз, сухого камыша и тростника   и привязать к бокам лошадей.      

Когда   зажглась первая звезда, в воду, по его приказу, бросилось около восьмисот   всадников и пустилось вплавь вверх по реке. Сам пан Анджей плыл впереди: однако   он скоро смекнул, что они так медленно подвигаются вперед, что и за два дня не   минуют шанцы.      

Тогда он   приказал переправляться на другой берег.      

Это было   опасное предприятие, По ту сторону реки берег был низкий и болотистый. Лошади,   хоть и легкие, по брюхо уходили в болото. Все же отряд понемногу подвигался   вперед, люди поддерживали друг друга.      

Так   прошли они с полсотни саженей.      

Звезды   показывали полночь. Но тут до слуха их долетели отголоски далекой пальбы.      

– Бой   начался! – крикнул Кмициц.