1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 
      
И крепнут людские надежды
      
На скорую встречу с весной.
     
    
   
   
    
     
Кому я письма посылаю
    
    
     
      
Кому я письма посылаю,
      
Кто скажет: другу иль врагу?
      
Я этот адрес слишком знаю,
      
И не писать я не могу.
     
     
      
Что ругань? Что благоговенье?
      
И сколько связано узлов
      
Из не имеющих хожденья,
      
Из перетертых старых слов?
     
     
      
Ведь брань подчас тесней молитвы
      
Нас вяжет накрепко к тому,
      
Что нам понадобилось в битве, —
      
Воображенью своему.
     
     
      
Тогда любой годится повод
      
И форма речи не важна,
      
Лишь бы строка была как провод
      
И страсть была бы в ней слышна.
     
    
   
   
    
     
А тополь так высок
    
    
     
      
А тополь так высок,
      
Что на сухой песок
      
Не упадет ни тени.
      
Иссохшая трава
      
К корням его прижалась.
      
Она едва жива
      
И вызывает жалость.
     
    
   
   
    
     
Осторожно и негромко[49]
    
    
     
      
Осторожно и негромко
      
Говорит со мной поземка,
      
В ноги тычется снежок,
     
     
      
Чтобы я не верил тучам,
      
Чтобы в путь по горным кручам
      
Я отправиться не мог.
     
     
      
Позабывшая окошко,
      
Ближе к печке жмется кошка —
      
Предсказатель холодов.
     
     
      
Угадать, узнать погоду
      
Помогает лишь природа
      
Нам на множество ладов.
     
     
      
Глухари и куропатки
      
Разгадали все загадки,
      
Что подстроила зима.
     
     
      
Я ж искал свои решенья
      
В человечьем ощущенье
      
Кожи, нервов и ума.
     
     
      
Я считал себя надменно
      
Инструментом совершенным
      
Опознанья бытия.
     
     
      
И в скитаньях по распадкам
      
Доверял своим догадкам,
      
А зверью не верил я.
     
     
      
А теперь — на всякий случай
      
Натащу побольше сучьев
      
И лучины наколю,
     
     
      
Потому что жаркой печи
      
Неразборчивые речи
      
Слушать вечером люблю.
     
     
      
Верю лишь лесному бреду:
      
Никуда я не поеду,
      
Никуда я не пойду.
     
     
      
Пусть укажут мне синицы
      
Верный путь за синей птицей
      
По торосистому льду.
     
    
   
   
    
     
Я нищий — может быть, и так
    
    
     
      
Я нищий — может быть, и так.
      
Стихает птичий гам,
      
И кто-то солнце, как пятак,
      
Швырнул к моим ногам.
     
     
      
Шагну и солнце подниму,
      
Но только эту медь
      
В мою дорожную суму
      
Мне спрятать не суметь…
     
     
      
Светит солнце еле-еле,
      
Зацепилось за забор,
      
В перламутровой метели
      
Пробиваясь из-за гор.
     
     
      
И метель не может блеска
      
Золотого погасить,
      
И не может ветер резкий
      
Разорвать метели нить.
     
     
      
Но не то метель ночная:
      
Черный лес и черный снег.
      
В ней судьба твоя иная,
      
Безрассудный человек.
     
     
      
В двух шагах умрешь от дома,
      
Опрокинутый в сугроб,
      
В мире, вовсе незнакомом,
      
Без дорожек и без троп.
     
    
   
   
    
     
Не в картах правда, а в стихах
    
    
     
      
Не в картах правда, а в стихах
      
Про старое и новое.
      
Гадаю с рифмами в руках
      
На короля трефового,
     
     
      
Но не забуду я о том,
      
Что дальними дорогами
      
Ходил и я в казенный дом
      
За горными отрогами.
     
     
      
Слова ложатся на столе
      
В магической случайности,
      
И все, что вижу я во мгле,
      
Полно необычайности.
     
    
   
  
  
   
    
ВЫСОКИЕ ШИРОТЫ
   
   
    
     
О песне[50]
    
    1
    
     
      
Пусть по-топорному неровна
      
И не застругана строка,
      
Пусть неотесанные бревна
      
Лежат обвязкою стиха, —
     
     
      
Тепла изба моих зимовок —
      
Одноэтажный небоскреб,
      
Сундук неношеных обновок,
      
Глубоко спрятанный в сугроб,
     
     
      
Где не чужим заемным светом,
      
А жарким углем рдеет печь,
      
Где не сдержать ничьим запретам
      
Разгорячившуюся речь.
     
    
    2
    
     
      
И я, и ты, и встречный каждый
      
На сердце песню бережет.
      
А жизнь с такою жадной жаждой
      
Освобожденья песни ждет.
     
     
      
Та песня петь не перестала,
      
Не потонула в вое вьюг,
      
И струнный звон сквозь звон металла
      
Такой же чистый сеет звук.
     
     
      
На чьем пиру ее похмелье?
      
Каким вином она пьяна?
      
На новоселье в подземелье
      
Она тайком приведена.
     
     
      
А может быть, всего уместней
      
Во избежание стыда
      
И не расспрашивать о песне,
      
И не искать ее следа.
     
    
    3
    
     
      
Я много лет дробил каменья
      
Не гневным ямбом, а кайлом.
      
Я жил позором преступленья
      
И вечной правды торжеством.
     
     
      
Пусть не душой в заветной лире —
      
Я телом тленья убегу
      
В моей нетопленой квартире,
      
На обжигающем снегу.
     
     
      
Где над моим бессмертным телом,
      
Что на руках несла зима,
      
Металась вьюга в платье белом,
      
Уже сошедшая с ума,
     
     
      
Как деревенская кликуша,
      
Которой вовсе невдомек,
      
Что здесь хоронят раньше душу,
      
Сажая тело под замок.
     
     
      
Моя давнишняя подруга
      
Меня не чтит за мертвеца.
      
Она поет и пляшет — вьюга,
      
Поет и пляшет без конца.
     
    
    4
    
     
      
Не для анютиных ли глазок,
      
Не для лобастых ли камней
      
Я сочинил немало сказок
      
По образцу Четьи-Миней?
     
     
      
Но все, что я шептал сердечно
      
Деревьям, скалам и реке,
      
Все, что звучало безупречно
      
На этом горном языке, —
     
     
      
Псалмы, элегии и оды,
      
Что я для них слагать привык,
      
Не поддаются переводу
      
На человеческий язык.
     
     
      
Так в чем решенье той задачи,
      
Оно совсем не в пустяках.
      
В том, чтоб тетрадь тряслась от плача
      
В любых натруженных руках.
     
     
      
И чтоб любитель просвещенья,
      
Знаток глазастого стиха,
      
Ценил узорное тисненье
      
Зеленой кожи лопуха.
     
     
      
И чтоб лицо бросала в краску
      
От возмущенья и стыда
      
Земная горечь русской сказки
      
Среди беспамятного льда.
     
    
    5
    
     
      
Весною все кричало, пело,
      
Река гремела возле скал,
      
И торопливо, неумело
      
В подлеске ландыш зацветал.
     
     
      
Но день за днем одно ненастье,
      
И редкий, жгучий солнца луч
      
Как ослепительное счастье
      
Порой выглядывал из туч.
     
     
      
За эти солнечные нити
      
Цветок цеплялся как слепой
      
И лез туда в поток событий,
      
Готовый жертвовать собой.
     
     
      
И кое-как листы расправя,
      
И солнцу выйдя на поклон,
      
О славе думать был не вправе,
      
О слове вольном думал он.
     
    
    6
    
     
      
Так где же песня в самом деле?
      
Немало стоило труда,
      
Чтоб разметать слова в метели,
      
Их завалить кусками льда.
     
     
      
Но песня петь не перестала
      
Про чью-то боль, про чью-то честь.
      
У ней и мужества достало
      
Мученья славе предпочесть.
     
     
      
Она звучит в едином хоре
      
Зверей, растений, облаков.
      
Ей вторит Берингово море —
      
Стихия вовсе не стихов.
     
     
      
И на ветру скрипят ворота
      
Раскрепощенных городов,
      
И песня выйдет из болота
      
И доберется до садов.
     
     
      
Пусть сапоги в грязи и глине,
      
Она уверенно идет.
      
И рот ее в лесной малине,
      
Сведенный судорогой рот.
     
     
      
Она оранжевою пылью
      
Покрыта с ног до головы,
      
Она стоит таежной былью
      
Перед заставами Москвы.
     
     
      
Она свои расскажет сказки,
      
Она такое пропоет,
      
Что без профессорской указки
      
Едва ли школьник разберет.
     
     
      
И ей не нужно хрестоматий —
      
Ей нужны уши и сердца
      
И тот, дрожащий над кроватью,
      
Огонь лучинного светца,
     
     
      
Чтоб в рукописной смутной строчке
      
Открыть укрывшуюся суть
      
И не искать ближайшей точки,
      
А — до рассвета не уснуть.
     
    
   
   
    
     
Ни шагу обратно! Ни шагу!
    
    
     
      
Ни шагу обратно! Ни шагу!
      
Приглушены сердца толчки.
      
И снег шелестит, как бумага,
      
Разорванная в клочки.
     
     
      
Сухой, вездесущий, летучий,
      
Он бьет меня по щекам,
      
И слишком пощечины жгучи,
      
Чтоб их отнести к пустякам…
     
    
   
   
    
     
Плавка
    
    
     
      
Пускай всем жаром изложенья
      
Течет в изложницы металл —
      
Стихов бесшумного движенья
      
Тысячеградусный накал.
     
     
      
Пускай с самим собою в споре
      
Так много тратится труда —
      
Руда, в которой примесь горя,
      
Не очень плавкая руда.
     
     
      
Но я ее засыплю в строки,
      
Чтоб раскалилась добела,
      
Чтоб из огня густым потоком
      
Жизнь в формы слова потекла.
     
     
      
И пусть в той дерзостной отливке
      
Смиренье стали огневой
      
Хранит твоих речей отрывки
      
И затаенный голос твой.
     
     
      
Ты — как закваска детской сказки
      
В земной квартирной суетне,
      
Где страсть совсем не для острастки
      
Дается жизнью нынче мне.
     
    
   
   
    
     
Бумага
    
    
     
      
Под жестким сапогом
      
Ты захрустишь, как снег,
      
Ты пискнешь, как птенец.
      
Но думать о другом
      
Не может человек,
      
Когда он не мертвец.
     
     
      
Напрасно со стола
      
Упала, шелестя,
      
Как будто слабый стон
      
Сдержать ты не могла,
      
И падаешь, грустя,
      
На каменный балкон…
     
    
   
   
    
     
Пень[51]
    
    
     
      
Эти россказни среза,
      
Биографию пня
      
Прочитало железо,
      
Что в руках у меня.
     
     
      
Будто свиток лишений
      
Заполярной судьбы,
      
Будто карта мишени
      
Для учебной стрельбы.
     
     
      
Слишком перечень краток
      
Наслоений годов,
      
Где тепла отпечаток
      
И следы холодов,
     
     
      
Искривленье узоров,
      
Где больные года
      
Не укрылись от взоров
      
Вездесущего льда.
     
     
      
Перемят и закручен
      
Твой дневник путевой,
      
Скрытый ворохом сучьев
      
Порыжелой травой.
     
     
      
Это скатана в трубку
      
Повесть лет временных
      
В том лесу после рубки
      
Среди сказок лесных.
     
    
   
   
    
     
Хрусталь[52]
    
    
     
      
Хрупка хрустальная посуда —
      
Узорный рыцарский бокал,
      
Что, извлеченный из-под спуда,
      
Резьбой старинной заблистал.
     
     
      
Стекло звенит от колыханья,
      
Его волнуют пустяки:
      
То учащенное дыханье,
      
То неуверенность руки.
     
     
      
Весь мир от шепота до грома
      
Хотел бы высказаться в нем,
      
Хотел бы в нем рыдать, как дома,
      
И о чужом, и о своем.
     
     
      
Оно звенит, стекло живое,
      
И может вырваться из рук,
      
И отвечает громче вдвое
      
На приглушенный сердца стук.
     
     
      
Одно неверное движенье —
      
Мир разобьется на куски,
      
И долгим стоном пораженья
      
Ему откликнутся стихи.
     
     
      
Мы там на цыпочках проходим,
      
Где счастье дышит и звенит.
      
Мы дружбу с ангелом заводим,
      
Который прошлое хранит.
     
     
      
Как будто дело все в раскопках,
      
Как будто небо и земля
      
Еще не слыхивали робких,
      
Звенящих жалоб хрусталя.
     
     
      
И будто эхо подземелий
      
Звучит в очищенном стекле,
      
И будто гул лесной метели
      
На нашем праздничном столе.
     
     
      
А может быть, ему обещан
      
Покой, и только тишина
      
Из-за его глубоких трещин
      
Стеклу тревожному нужна.
     
    
   
   
    
     
Вхожу в торфяные болота
    
    
     
      
Вхожу в торфяные болота
      
С судьбою своею вдвоем,
      
И капли холодного пота
      
На лбу выступают моем.
     
     
      
Твой замысел мною разгадан,
      
Коварная парка-судьба,
      
Пугавшая смолоду адом,
      
Клейменой одеждой раба.
     
     
      
Ты бродишь здесь с тайною целью,
      
Покой обещав бытию,
      
Глушить соловьиною трелью
      
Кричащую память мою.
     
    
   
   
    
     
Скажу тебе по совести
    
    
     
      
Скажу тебе по совести,
      
Очнувшейся от сна, —
      
Не слушай нашей
      
Не для тебя она.
     
     
      
И не тебе завещаны
      
В предсмертной бормотне
      
И сказки эти вещие,
      
И россказни зловещие
      
У времени на дне.
     
     
      
Не комнатной бегонии
      
Дрожанье лепестка,
      
А дрожь людской агонии
      
Запомнила рука.
     
     
      
И дружество, и вражество,
      
Пока стихи со мной,
      
И нищенство, и княжество