1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
– Вы,  мужчины, ничего не замечаете. Эх ты, простак, слепец! Ежели что случится с леди  Кроули, мисс Шарп станет твоей мачехой, так и знай.    

Родон  Кроули, эсквайр, протяжно свистнул в знак своего изумления при таком открытии.  Отрицать это было трудно: явная склонность отца к мисс Шарп не ускользнула и от  него. Проделки почтенного родителя были ему известны. Более бессовестного  старого греховодника… фью-ю!.. И, не окончив фразы, он зашагал домой,  покручивая усы и вполне уверенный, что им найден ключ к загадочному поведению  миссис Бьют.    

«Ну и  ну, честное слово! – думал Родон. – До чего дошло! Эта баба хочет  погубить бедную девочку для того, чтобы она не могла войти в семью в качестве  леди Кроули!»    

Встретившись  с Ребеккой наедине, он с присущим ему изяществом пошутил над привязанностью к  ней отца. Она гневно вскинула голову, взглянула ему прямо в лицо и сказала:    

– Ну,  хорошо, предположим, он привязался ко мне. Так ведь не только он один, не  правда ли, капитан Кроули? Не думаете ли вы, что я боюсь его? Или вы полагаете,  что я не сумею защитить свою честь? – заявила маленькая женщина с  высокомерием королевы.    

– О…  а… почему же… я просто предостерегаю вас… будьте, знаете, осторожны… вот и  все! – ответил растерявшийся усач.    

– Вы  намекаете на что-то неблаговидное? – сказала она, вспыхнув.    

– О…  черт… да что вы… мисс Ребекка, – защищался неповоротливый драгун.    

– Уж  не полагаете ли вы, что у меня нет чувства собственного достоинства только  потому, что я бедна и одинока, или потому, что им не обладают богачи? Вы  думаете, что если я гувернантка, так я лишена понятий, тех правил чести и  хорошего воспитания, какие есть у вас, хэмпширских дворян? Я – Мопморанси. Чем,  по-вашему, Монморанси хуже Кроули?    

Когда  мисс Шарп пребывала в волнении и ссылалась на свою родню со стороны матери, она  всегда говорила с легким иностранным акцептом, который придавал особую прелесть  ее чистому, звонкому голосу.    

– Нет, –  продолжала она, все больше воспламеняясь, – я могу перенести бедность, но  не позор, пренебрежение, но не надругательство, да еще от кого – от вас!    

Ее  чувства вырвались наружу, и она залилась слезами.    

– К  черту, мисс Шарп… Ребекка… ей-богу… клянусь своей душой… я и за тысячу фунтов  не стал бы… Погодите, Ребекка!..    

Она  ушла. В тот день она выезжала кататься с мисс Кроули. Это было еще до болезни последней.  За обедом Ребекка была необычайно остроумна и весела, но не желала обращать ни  малейшего внимания на все намеки, кивки, неловкие оправдания посрамленного,  безумно влюбленного гвардейца. Такого рода стычки постоянно происходили во  время этой маленькой войны – о них утомительно рассказывать, – и кончались  они всегда одинаково: тяжелая кавалерия Кроули терпела поражения в изматывающих  схватках с противником и, что ни день, обращалась в бегство.    

Если бы  баронет из Королевского Кроули не боялся упустить сестрино наследство, он никогда  бы не позволил, чтобы его милые девочки лишались тех благ образования, которыми  их наделяла бесценная воспитательница. Старый дом казался без нее опустевшим –  столь полезной и приятной сумела сделать себя Ребекка. Письма сэра Питта не  переписывались и не исправлялись; книги велись неаккуратно; все его домашние  дела и многообразные проекты оставались в небрежении, с тех пор как уехал его  маленький секретарь. Уже самый тон и орфография многочисленных писем, которые  сэр Питт посылал Ребекке, умоляя ее и повелевая ей вернуться, показывали, сколь  необходим ему этот личный секретарь. Чуть ли не каждый день приносил освобожденное  от почтовых сборов письмо баронета к Ребекке с настоятельными просьбами  вернуться или же с обращенными к мисс Кроули убедительными представлениями  насчет печального положения дел с образованием его дочерей. Но мисс Кроули не  удостаивала вниманием эти дипломатические ноты.    

Мисс  Бригс не получила формальной отставки, но ее положение в качестве компаньонки  превратилось в пустую видимость и насмешку. Компанию ей в пустой гостиной  составляла отныне жирная болонка да иной раз – в комнате экономки – недовольная  Феркин. С другой стороны, хотя старая леди и слышать не хотела об отъезде  Ребекки, однако та не занимала никакой определенной должности на Парк-лейн.  Подобно многим состоятельным людям, мисс Кроули привыкла пользоваться услугами  низших до тех пор, пока это было ей нужно, и, нимало не задумываясь, отпускала  их от себя, едва эта надобность проходила. Некоторым богатым людям органически  несвойственна благодарность, да и трудно ждать ее от них. Они принимают услуги  людей неимущих как нечто должное. Но и у вас, бедные паразиты и смиренные  блюдолизы, мало оснований жаловаться. В ваших дружеских чувствах к богачу  столько же искренности, как и в его ответном к вам расположении. Вы любите  деньги, а не самого человека! И если бы Крез и его слуга поменялись ролями, то  ты отлично знаешь, о несчастный плут, в чью пользу расположило бы тебя твое  подобострастие!    

И я не  уверен, что, несмотря на всю простоту, живость, кротость и неутомимую веселость  Ребекки, хитрая лондонская старуха, на которую расточались все эти сокровища  дружбы, не относилась с первых же дней с затаенной подозрительностью к своей  нежной сиделке и приятельнице. Должно быть, в голове у мисс Кроули не раз  мелькала мысль, что никто ничего не делает даром. Если она отдавала себе отчет  в своих собственных чувствах по отношению к миру, то должна была знать цену  чувствам этого мира по отношению к себе. Быть может, задумывалась она и над  тем, что таков обычный удел людей – не иметь ни одного истинного друга, если  сам никого не любишь.    

Но пока  Бекки была для нее очень нужна и полезна; поэтому она подарила ей два-три новых  платья, старое ожерелье и шаль и выказывала свою дружбу тем, что перемывала с  новой фавориткой косточки всем близким знакомым (можно ли найти более  трогательное доказательство расположения?) и довольно неопределенно подумывала  о каком-то великом благодеянии для Ребекки в будущем – не выдать ли ее замуж за  аптекаря Клампа, или не устроить ли ее счастье каким-нибудь еще образом? В  крайнем случае, когда Ребекка ей прискучит и начнется разгар лондонского  сезона, ее можно будет отослать обратно в Королевское Кроули.    

Когда  мисс Кроули перешла на положение выздоравливающей и начала спускаться в гостиную,  Бекки пела ей и всячески ее развлекала; когда же она настолько оправилась, что  могла выезжать, Бекки сопровождала ее. И во время этих выездов какое из всех  мест на свете могло привлечь мисс Кроули, преисполненную благодушия и чувства  дружбы, как не дом Джона Седли, эсквайра, на Рассел-сквер в Блумсбери.    

Мы  знаем, что еще до этого события между обеими любящими подругами шла горячая переписка.  Однако за короткий срок пребывания Ребекки в Хэмпшире вечная дружба молодых девиц  (следует ли в том признаться?) значительно ослабела и так износилась и  выдохлась с возрастом, что грозила окончательно захиреть. Да и не мудрено. Ведь  каждая из них была занята собственными важными делами: Ребекке надо было думать  о своем преуспеянии у нанимателей, а у Эмилии была своя всепоглощающая тема.  Когда обе приятельницы встретились и бросились друг другу в объятия с  пылкостью, отличающей молодых девиц при свидании, Ребекка разыграла свою роль с  отменной стремительностью и энергией. Бедная же маленькая Эмми густо покраснела,  целуя подругу, ибо ее мучило чувство, что она виновата перед нею в чем-то очень  похожем на холодность.    

Первая  их встреча была весьма краткой. Эмилия как раз собиралась идти гулять. Мисс  Кроули ждала внизу в коляске, и слуги ее дивились на эту часть города, где они  очутились, и глазели на честного Самбо, черного лакея из Блумсбери, принимая  его за одного из забавных туземцев этой местности. Но когда Эмилия вышла на  улицу, прелестная, с ласковой своей улыбкой (ведь должна же была Ребекка  представить ее своему другу; и мисс Кроули безумно хотелось взглянуть на нее,  но только она была слишком тяжело больна, чтобы выйти из экипажа), когда,  говорю я, Эмилия вышла на улицу, парк-лейнская ливрейная аристократия и вовсе  растерялась, не будучи в состоянии понять, как подобное существо могло  появиться на свет божий в Блумсберп. Мисс Кроули была положительно пленена  нежным, зардевшимся от смущения личиком девушки, так робко и так грациозно  приближавшейся к ней, чтобы засвидетельствовать уважение покровительнице своей  подруги.    

– Что  за цвет лица, душенька! Какой милый голосок! – говорила мисс Кроули, когда  их экипаж после этого краткого свидания покатил в западную часть города. –  Милая моя Шарп, ваша юная подруга очаровательна. Привезите ее ко мне на  Парк-лейн, слышите?    

У мисс  Кроули был отличный вкус. Ей нравилась естественность манер, а легкая робость  только выгодно ее оттеняла. Она любила видеть около себя хорошенькие личики в  такой же мере, как красивые картины и дорогой фарфор. В тот день она раз десять  с восхищением отозвалась об Эмилии и упомянула о ней и при Родоие Кроули, когда  тот, по чувству долга, прибыл разделить с тетушкой ее цыпленка.    

Конечно,  Ребекка не преминула сообщить, что Эмилия уже просватана… за поручика Осборна…  ее давнишняя любовь!    

– Не  служит ли он в армейском полку? – спросил капитан Кроули и вспомнил не без  труда – как оно и подобает гвардейцу – номер полка: – Не в *** ли?    

Ребекка  подтвердила, что, кажется, полк именно этот самый.    

– Фамилия  его капитана, – прибавила она, – Доббин.    

– Неуклюжий,  долговязый малый, – продолжал Кроули, – на всех натыкается? Я знаю  его. А этот Осборн такой смазливый хлыщ с большими черными бакенбардами?    

– Огромнейшими, –  подтвердила Ребекка Шарп, – и он ими необычайно гордится, могу вас  уверить.    

Капитан  Кроули довольно заржал в ответ. И так как дамы потребовали от него объяснений,  он удовлетворил их любопытство, как только справился с овладевшим им приступом  веселости.    

– Он  воображает, что умеет играть на бильярде, – сказал Родон. – Я обыграл  его на двести фунтов в «Кокосовой Пальме». Никакой он не игрок. В тот день он  все спустил бы, не уведи его вовремя приятель – капитан Доббин, чтоб ему  провалиться!    

– Родон,  Роден, не будь таким гадким! – заметила мисс Кроули, придя в полный  восторг.    

– Но  позвольте, сударыня, из всех армейских молокососов, которых я знавал, этот  молодец, пожалуй, самый желторотый! Тарквин и Дьюсэйс вытягивают у него столько  денег, сколько их душе угодно. Он готов продаться самому дьяволу, лишь бы его  увидели в компании с лордами. Платит в Грпнвпче за их обеды, а они приводят с  собой целую ораву гостей.    

– И,  надо думать, миленьких гостей!    

– Совершенно  верно, мисс Шарп! Как всегда, справедливо, мисс Шарп. Необычайно милых, хо-хо-хо! –  И капитан хохотал все раскатистее и громче, очень довольный своей остротой.    

– Родон,  не будь таким противным! – воскликнула его тетка.    

– Ну,  что ж! Отец у него деляга: говорят, он чудовищно богат. К черту этих торгашей,  их не мешает маленько распотрошить. Я еще не покончил счетов с Осборном, так и  знайте, Хо-хо-хо!    

– Фи,  капитан Кроули! Надо предостеречь Эмилию. Муж – игрок!    

– Ужаспо,  не правда ли, а? – сказал капитан с превеликой важностью. И вдруг  прибавил, словно осененный счастливой мыслью: – Ей-богу, сударыня, давайте  пригласим его сюда!    

– А  его можно принимать в обществе? – осведомилась тетушка.    

– Можно  ли его принимать? Ну конечно! Вполне! Вы и не отличите его от других! –  отвечал капитан Кроули. – Давайте пригласим его, когда вы понемногу возобновите  свои приемы. Да и эту… как бишь это говорится… а, мисс Шарп?.. Ну, его пассию…  Пусть и она приходит! Ей-богу, напишу ему записку и позову его. Посмотрим,  умеет ли он играть в пикет так же хорошо, как и на бильярде. Где он живет, мисс  Шарп?    

Мисс Шарп  сообщила капитану Кроули городской адрес Осборна, и через несколько дней после  этого разговора Осборн получил написанное каракулями письмо капитана Родона с  вложением пригласительной записочки от мисс Кроули.    

Ребекка,  в свою очередь, отправила приглашение милой Эмилии, и та немало обрадовалась,  смею вас уверить, узнав, что Джордж будет в числе гостей. Эмилия провела все  утро на Парк-лейн с дамами и была прекрасно ими принята. Ребекка обращалась с  ней покровительственно и чуть свысока: ведь она была много умнее Эмилии, а ее  кроткая и миролюбивая подруга всегда готова была уступить, если кому-нибудь  припадала охота ею командовать; она выслушивала приказы Ребекки с полнейшей  покорностью и смирением. Мисс Кроули тоже встретила ее необычайно милостиво.  Она продолжала восторгаться маленькой Эмилией, говорила о ней вслух, не  смущаясь ее присутствием, словно та была служанкой, куклой или картиной, и выражала  свое восхищение с величайшей благосклонностью. Меня восхищает то восхищение, с  каким знать взирает порой на обыкновенных смертных. Нет приятнее зрелища, чем  то, когда обитатели Ярмарки проявляют снисходительность. Чрезмерное  благоволение мисс Кроули, пожалуй, утомило их бедную гостью, и мне сдается, что  из всех трех особ женского пола на Парк-лейн Эмилии больше всего понравилась  честная мисс Бригс. Она сразу почувствовала к ней симпатию, как и вообще ко  всем приниженным и кротким людям. Эмилия не была, как говорится, женщиной с  запросами.    

Джордж  получил приглашение отобедать вместе с капитаном Кроули «en gar on»[33].    

Парадная  карета Осборнов доставила его с Рассел-сквер на Парк-лейн. Надо сказать, что  сестры Джорджа, которые не были приглашены, проявили величайшее равнодушие к  такому пренебрежению, но все-таки отыскали в списке баронетов имя сэра Питта  Кроули и прочитали все, что этот труд мог сообщить о семействе Кроули, его  родословной, о Бинки, их родственниках и пр., и пр. Родон Кроули встретил  Джорджа Осборна с чрезвычайным радушием и любезностью: расхвалил его игру на  бильярде, осведомился, когда ему будет угодно получить реванш, интересовался  полком Осборна и тут же предложил бы ему сыграть в пикет, если бы мисс Кроули  решительно не запретила в своем доме всякую игру на интерес. Поэтому кошелек  молодого офицера не был облегчен гостеприимным хозяином – по крайней мере, в  этот день. Во всяком случае, они условились встретиться где-нибудь в ближайшее  же время – взглянуть на лошадь, которую собирался продать Кроули, и испытать ее  в Парке, а затем пообедать вместе и провести вечерок в веселой компании.    

– Конечно,  если вам не надо дежурить подле этой хорошенькой мисс Седли, – сказал Кроули,  многозначительно подмигивая. – Впрочем, она чертовски мила, клянусь  честью, Осборн! – соблаговолил он добавить. – Куча денег, я полагаю,  а?    

Осборн  не собирался дежурить – он с удовольствием составит Кроули компанию. И когда  они встретились на следующий день, капитан похвалил мастерскую езду своего  нового приятеля – что мог сделать, не покривив душой, – и познакомил его с  тремя или четырьмя молодыми людьми самого высшего круга, весьма польстив этим  простоватому молодому офицеру.    

– Кстати,  как поживает маленькая мисс Шарп? – с фатовским видом осведомился Осборн у  своего друга за стаканом вина. – Славная девчурка! Пришлась ли она вам ко  двору в Королевском Кроули? Мисс Седли очень к ней благоволила прошлый год.    

Капитан  Кроули свирепо глянул на лейтенанта узенькими щелочками своих голубых глаз и  все время наблюдал за ним, когда тот отправился наверх, чтобы возобновить  знакомство с хорошенькой гувернанткой. Однако поведение ее должно было  успокоить Родона, если бы в груди нашего лейб-гвардейца и шевельнулось нечто  вроде ревности.    

Когда  молодые люди поднялись наверх, Осборн был представлен мисс Кроули, а затем  направился к Ребекке с покровительственной небрежной развязностью; он  намеревался быть ласковым и протежировать ей. Желая обойтись с ней, как с  подругой Эмилии, он даже протянул ей левую руку со словами: «Ну, как поживаете,  мисс Шарп?», ожидая, что она будет сражена такой честью.    

Мисс  Шарп подала ему свой правый указательный палец и кивнула с такой убийственной  холодностью, что Родон Кроули, наблюдавший за ними из соседней комнаты, едва не  прыснул, увидя полное поражение лейтенанта, – тот вздрогнул, осекся и в  невероятном смущении соблаговолил наконец взять протянутый ему пальчик.    

– Да  она и самому дьяволу не даст спуску, ей-богу! – воскликнул в восторге  капитан. А поручик для начала любезно осведомился у Ребекки, как ей нравится ее  новое место.    

– Мое  место? – холодно произнесла мисс Шарп. – До чего же с вашей стороны  мило напомнить мне об этом! Место довольно сносное, жалованье достаточно  хорошее – не такое, пожалуй, высокое, как мисс Уирт получает у ваших сестриц на  Рассел-сквер. А как они, кстати, поживают?.. Впрочем, мне не следовало бы об  этом спрашивать.    

– Почему  же? – спросил озадаченный мистер Осборн.    

– Да  потому, что они никогда не удостаивали меня разговора или приглашения к себе,  пока я гостила у Эмилии. Но мы, бедные гувернантки, как вам известно, привыкли  к таким щелчкам.    

– Дорогая  мисс Шарп, что вы! – воскликнул Осборн.    

– По  крайней мере, в некоторых семействах, – продолжала Ребекка. –  Впрочем, вы и представить себе не можете, какая иногда наблюдается разница. Мы  не так богаты в Хэмпшире, как вы, счастливцы из Сити. Но зато я в семье  джентльмена из хорошего старинного английского рода. Быть может, вы знаете, что  отец сэра Питта отказался от звания пэра? И вы видите, как со мной обращаются.  Мне тут очень хорошо. Право, у меня, пожалуй, отличное место. Но кап вы  любезны, что справляетесь об этом!    

Осборн  был вне себя от бешенства. Маленькая гувернантка издевалась над ним до тех пор,  пока наш юный британский лев не почувствовал себя крайне неловко. К тому же он  не сумел проявить достаточного присутствия духа и найти какой-нибудь предлог,  чтобы уклониться от этой в высшей степени усладительной беседы.    

– Мне  казалось, что раньше вам весьма даже нравились семейства из Сити, – сказал  он надменно.    

– Вы  хотите сказать – в прошлом году, когда я только что выскочила из этой ужасной  вульгарной школы? Конечно, нравились! Разве каждой девушке не приятно бывает  приезжать домой на праздники? Да и могла ли я судить тогда? По, ах, мистер  Осборн, эти полтора года научили меня смотреть на жизнь совершенно другими  глазами! Полтора года, проведенных – простите меня, что я так говорю, –  среди джентльменов… Что же касается милой Эмилии, то она, я согласна с вами,  настоящее сокровище и будет одинаково мила в любом обществе. Ну вот, я вижу, вы  начинаете приходить в хорошее расположение духа. Ах, уж эти чудаки из Сити! А  мистер Джоз? Как поживает наш несравненный мистер Джозеф?    

– Сдается  мне, что несравненный мистер Джозеф был вам не так уж неприятен в прошлом  году, – любезно отпарировал Осборн.    

– Как  это жестоко с вашей стороны! Ну, что ж, говоря entre nous[34], сердце мое из-за него  не разбилось. Однако, если бы он тогда попросил меня сделать то, на что вы  намекаете своими взглядами (кстати, весьма выразительными и учтивыми), я не  ответила бы ему «нет»!    

Взгляд  мистера Осборна, казалось, говорил: «В самом деле? Вы весьма бы его обязали!»    

– Вы  думаете, что для меня была бы большая честь породниться с вами? Быть невесткой  Джорджа Осборна, эсквайра, сына Джона Осборна, эсквайра, сына… кто был ваш  дедушка, мистер Осборн? Ну, не сердитесь! Вы не можете изменить свою  родословную, а я не отрицаю, что могла бы выйти замуж за мистера Джо Седли. А  что еще оставалось делать бедной девушке без гроша в кармане? Теперь вы знаете  мой секрет. Как видите, я с вами откровенна. И если принять в расчет все эти  обстоятельства, ваши намеки делают вам честь – очень любезно и вежливо с вашей  стороны. Эмилия, милочка! Мы с мистером Осборном беседуем о твоем бедном брате  Джозефе. Что, как он?    

Таким  образом, Джордж был разбит наголову. Нельзя сказать, чтобы Ребекка была права,  но она с величайшей ловкостью повела дело так, что Осборн оказался кругом  неправым. И он обратился в постыдное бегство, чувствуя, что, продлись эта  беседа еще минуту, его поставили бы в дурацкое положение в присутствии Эмилии.    

Хотя  Ребекка и одержала над ним победу, но Джордж был выше низких сплетен или мести  по отношению к женщине; он только не мог удержаться, чтобы не шепнуть на  следующий день капитану Кроули кое-какие свои соображения относительно мисс  Ребекки: она, мол, особа лукавая, опасная, отчаянная кокетка и т. д. Со  всеми этими мнениями Родон, смеясь, согласился – и со всеми ими, без  исключения, мисс Ребекка ознакомилась в тот же день, и они только подкрепили ее  давнишнее отношение к мистеру Осборну. Женский инстинкт говорил ей, что это  Джордж помешал успеху ее первой матримониальной затеи, и она питала к поручику  соответствующие чувства.    

– Я  просто предостерегаю вас, – говорил Джордж Родону Кроули с  многозначительным видом (он купил у Родона лошадь и проиграл ему после обеда  несколько десятков гиней), – просто лишь предостерегаю. Я знаю женщин и  советую вам держать ухо востро.    

– Спасибо  вам, мой милый, – ответил капитан, и взгляд его выражал особую благодарность. –  Вы, как я вижу, малый не промах!    

И Джордж  ушел, в полном убеждении, что Кроули молодчина.    

Он  рассказал Эмилии обо всем, что сделал, и как он посоветовал Родону Кроули –  чертовски хорошему, прямому малому – быть настороже и опасаться этой хитрой  шельмы Ребекки.    

– Кого  опасаться? – изумилась Эмилия.    

– Твоей  приятельницы, гувернантки. Что ты так на меня смотришь?    

– О  Джордж! Что ты наделал! – воскликнула Эмилия.    

Взор ее  женских глаз, обостренный любовью, мгновенно обнаружил тайну, которой не видели  ни мисс Кроули, ни бедная девственница Бригс, ни тем более глупые гляделки  этого молодого, довольного собою и своими бакенбардами поручика Осборна.    

Дело в  том, что, когда Ребекка закутывала Эмилию в шали в одной из комнат верхнего  этажа, нашим приятельницам удалось незаметно переглянуться и вступить в один из  тех маленьких заговоров, которые составляют прелесть женской жизни. Эмилия  вдруг подошла к Ребекке и, взяв обе ее руки в свои, проговорила:    

– Ребекка,  я все понимаю!    

Ребекка  поцеловала ее.    

И больше  ни звука не было произнесено обеими девушками об этом восхитительном секрете.  Но ему суждено было очень скоро выплыть наружу.    

Невдолге  после описанных выше событий, когда мисс Ребекка Шарп все еще гостила на  Парк-лейн в доме своей покровительницы, среди множества траурных гербов на  Грейт-Гонт-стрит, которые всегда украшают этот мрачный квартал, можно было  заметить некое прибавление семейства: теперь герб висел и на доме сэра Питта  Кроули, но возвещал он не о кончине достойного баронета – это был женский  траурный герб. Несколько лет тому назад он служил поминальной данью старухе  матери сэра Питта, вдовствующей леди Кроули. Когда кончился срок его службы,  траурный герб вышел в отставку и с тех пор отлеживался где-то в недрах дома.  Теперь его снова извлекли на свет божий – в честь бедной Розы Досон. Сэр Питт  опять овдовел. Геральдические знаки, красовавшиеся на щите рядом с собственным  гербом сэра Питта, не имели, конечно, никакого отношения к бедняжке Розе. У нее  не было своего герба. Но представленный здесь херувим годился для нее в такой  же мере, как и для матери сэра Питта, а под херувимом, охраняемым справа и  слева голубем и змеей рода Кроули, вилась надпись: «Resurgam»[35]. Гербы, траурные щиты и  надпись «Resurgam» – какая благодарная тема для размышлений моралиста!    

Только  один молодой мистер Кроули навещал всеми забытое ложе. Она покинула этот мир,  ободренная теми словами утешения, которые он оказался в состоянии ей преподать.  На протяжении многих лет она видела ласку только от него; лишь его дружба хоть  сколько-нибудь согревала эту слабую, одинокую душу. Ее сердце умерло гораздо  раньше тела. Она продала его, чтобы стать женой сэра Питта Кроули. Матери и  дочери повседневно совершают такие сделки на Ярмарке Тщеславия.    

Когда  леди Кроули скончалась, ее супруг обретался в Лондоне, поглощенный одним из  своих бесчисленных проектов и занятый бесконечными тяжбами. Тем не менее он  находил время частенько заглядывать на Парк-лейн и отправлять Ребекке массу  писем, умоляя ее, предписывая, приказывая ей вернуться в деревню к своим юным  ученицам, которые остались без всякого призора из-за болезни их матери. Но мисс  Кроули и слышать не хотела об отъезде Ребекки. Хоть в Лондоне не было ни одной  светской дамы, которая более хладнокровно покидала бы своих друзей, как только  ей надоедало их общество, и хоть мало было дам, которым так скоро надоедали бы  их друзья, – однако, пока ее прихоть длилась, привязанность ее не зияла  предела, и старуха все еще с величайшей энергией цеплялась за Ребекку.    

Известие  о смерти леди Кроули вызвало в семейном кругу мисс Кроули не больше огорчения  или толков, чем этого следовало ожидать.    

– Придется,  пожалуй, отложить прием, назначенный на третье, – сказала мисс Кроули. И  прибавила, помолчав: – Надеюсь, у моего братца достанет приличия не жениться  еще раз!    

– То-то  взбесится Питт, если старик снова женится! – заметил Родон с обычным  уважением к своему старшему брату.    

Ребекка  ничего не сказала. По-видимому, она была поражена и опечалена больше всех. Она  вышла из комнаты, прежде чем Родон уехал от них в тот день, но случайно они  встретились внизу, когда племянник уезжал, распрощавшись с тетушкой, и между  ними произошла какая-то беседа.    

На  следующее утро Ребекка, выглянув в окно, напугала мисс Кроули, мирно занятую чтением  французского романа, тревожным восклицанием:    

– Сударыня,  сэр Питт приехал!    

Вслед за  этим сообщением раздался стук баронета в дверь.    

– Дорогая  моя, я не могу его видеть. Я не хочу его видеть. Передайте Боулсу, что меня нет  дома, или ступайте вниз и скажите, что я чувствую себя очень плохо и никого не  принимаю. Мои нервы сейчас положительно не в состоянии выносить моего  братца! – вскричала мисс Кроули и снова принялась за чтение.    

– Она  очень больна и не может принять вас, сэр, – заявила Ребекка, сбежав вниз к  сэру Питту, который уже собирался подняться.    

– Тем  лучше, – ответил сэр Питт, – мне нужно видеть вас, мисс Бекки.  Пойдемте со мной в столовую. – И оба они прошли в эту комнату.    

– Я  хочу, чтобы вы вернулись в Королевское Кроули, мисс, – сказал баронет,  устремив взор на Ребекку и снимая черные перчатки и шляпу, повязанную широкой  креповой лентой. Взгляд его имел такое странное выражение в следил за Ребеккой  с таким упорством, что мисс Шарп стало страшно.    

– Я  надеюсь скоро приехать, – промолвила она тихим голосом, – как только  мисс Кроули станет лучше, я вернусь к… к милым девочкам.    

– Вы  говорите так все ли три месяца, Бекки, – возразил сэр Пихт, – а сами  по-прежнему вешаетесь на шею моей сестре, которая отшвырнет вас, как старый  башмак, когда вы ей прискучите! Говорю вам: вы мне нужны! Я уезжаю на похороны.  Едете вы со мной? Да или нет?    

– Я  не смею… мне кажется… будет не совсем прилично… жить одной… с вами, сэр, –  отвечала Бекки, по-видимому, в сильном волнении.    

– Говорю  вам, вы мне нужны, – сказал сэр Питт, барабаня пальцами по столу. – Я  не могу обходиться без вас. Я не понимал этого до вашего отъезда. Все в доме  идет кувырком! Он стал совсем другим. Все мои счета опять запутаны. Вы должны  вернуться. Возвращайтесь! Дорогая Бекки, возвращайтесь!    

– Вернуться…  но в качестве кого, сэр? – задыхаясь, произнесла Ребекка.    

– Возвращайтесь  в качестве леди Кроули, если вам угодно, – сказал баронет, комкая в руках  свою траурную шляпу. – Ну! Это вас удовлетворит? Возвращайтесь и будьте  моей женой. Вы заслуживаете этого но своему уму. К черту происхождение! Вы  такая же достойная леди, как и все другие, кого я знаю. В вашем мизинчике  больше мозгов, чем у жены любого нашего баронета во всем графстве. Хотите  ехать? Да или нет?    

– О  сэр Питт! – воскликнула Ребекка, взволнованная до глубины души.    

– Скажите  «да», Бекки, – продолжал сэр Питт. – Я старик, но еще крепок. Меня  хватит еще лет на двадцать. Вы будете счастливы со мной, увидите! Можете  делать, что вашей душе угодно. Тратьте денег, сколько хотите. И во всем  решительно поступайте по-своему. Я выделю на ваше имя капитал. Я все устрою. Ну  вот, глядите!    

И старик  упал на колени, уставившись на нее, как сатир.    

Ребекка  отшатнулась, являя своим видом картину изумления и ужаса. На протяжении нашего  романа мы еще ни разу не видели, чтобы она теряла присутствие духа. Но теперь  это произошло, и она заплакала самыми неподдельными слезами, какие когда-либо  лились из ее глаз.    

– О  сэр Питт! – промолвила она. – О сэр… я… я уже замужем!    

 ГЛАВА XV,

  в которой на  короткое время появляется супруг Ребекки    

     

Всякому  читателю, склонному к чувствительности (а других нам и не надобно), должна  понравиться картина, которой закончился последний акт нашей маленькой драмы;  ибо что может быть прекраснее образа Амура на коленях перед Психеей?    

Но когда  Амур услышал от Психеи ужасное сообщение, что она уже замужем, он поднялся с  ковра, где стоял в униженной позе, и разразился восклицаниями, от которых  бедная маленькая Психея, и без того повергнутая в ужас собственным признанием,  пришла в полное расстройство чувств.    

– Замужем?  Вы шутите! – закричал баронет после первого взрыва ярости и  изумления. – Вы смеетесь надо мной, Бекки! Да кому придет в голову  жениться на вас, когда у вас гроша нет за душой?    

– Замужем!  Замужем! – повторила Ребекка, горько рыдая. Голос ее прерывался от волнения,  носовой платочек был прижат к глазам, источающим потоки слез, и она бессильно  прислонилась к каминной доске, подобная статуе скорби, способной растрогать  самое зачерствелое сердце.    

– О  сэр Питт, дорогой сэр Питт, не сочтите меня неблагодарной, неспособной оценить  вашу доброту. Только ваше благородство исторгло у меня мою тайну.    

– К  чертям благородство! – завопил сэр Питт. – За кем это вы замужем? Где  вы поженились?    

– Позвольте  мне вернуться с вами в деревню, сэр. Позвольте мне ухаживать за вами так же  преданно, как и раньше. Не разлучайте, не разлучайте меня с милым Королевским  Кроули!    

– Значит,  молодчик вас бросил, так, что ли? – сказал баронет, начиная, как он  воображал, понимать. – Ладно, Бекки! Возвращайтесь, если хотите. Что с  возу упало, то пропало. Во всяком случае, я сделал вам предложение по всем  правилам. Возвращайтесь ко мне гувернанткой, все равно – все будет по-вашему.    

Ребекка  протянула ему руку. Она рыдала так, что сердце у нее разрывалось. Локончики  упали ей на лицо и рассыпались по мраморной каминной доске, на которую она  уронила голову.    

– Так,  значит, негодяй удрал, а? – повторил сэр Питт, делая гнусную попытку  утешить ее. – Ничего, Бекки, я позабочусь о вас.    

– О  сэр! С какой гордостью вернулась бы я в Королевское Кроули, чтобы взять на себя  заботу о детях и о вас, как было прежде, когда вы говорили, что вам по сердцу  услуги вашей маленькой Ребекки. Когда я подумаю о том, что вы мне только что  предложили, сердце мое переполняется благодарностью – право, так. Я не могу  быть вашей женой, сэр… позвольте же мне… позвольте мне быть вашей дочерью.    

С этими  словами Ребекка с трагическим видом в свою очередь упала на колени и, схватив  корявую черную лапу сэра Питта и сжав ее в своих ручках (красивых, беленьких и  мягких, как атлас), взглянула ему в лицо с выражением трогательной мольбы и  доверия, как вдруг… как вдруг дверь распахнулась, и в комнату ворвалась мисс  Кроули.    

Мисс  Феркин и мисс Бригс, чисто случайно оказавшиеся у дверей вскоре после того, как  баронет с Ребеккой вошли в столовую, увидели – также чисто случайно приникнув к  замочной скважине – старого джентльмена, распростертого перед гувернанткой, и  услышали великодушное предложение, сделанное ей. Не успело оно вырваться из его  уст, как миссис Феркин и мисс Бригс устремились вверх по лестнице, вихрем  ворвались в гостиную, где мисс Кроули читала французский роман, и передали  старой леди ошеломляющую весть: сэр Питт стоит на коленях и предлагает мисс  Шарп вступить с ним в брак! И если вы подсчитаете, сколько времени занял  вышеозначенный диалог и сколько времени понадобилось Бригс и Феркин, чтобы  долететь до гостиной, а мисс Кроули – чтобы удивиться и выронить из рук томик  Пиго-Лебрена, а затем спуститься вниз по лестнице, то вы увидите, что наша  история излагается совершенно точно и что мисс Кроули должна была появиться  именно в ту минуту, когда Ребекка приняла свою смиренную позу.    

– На  полу дама, а не джентльмен, – произнесла мисс Кроули с величайшим  презрением во взоре и голосе. – Мне передали, что вы стояли на коленях,  сэр Питт. Ну, станьте же еще раз и дайте мне посмотреть на такую чудесную  парочку.    

– Я  благодарила сэра Питта Кроули, сударыня, – сказала Ребекка, вставая, –  и говорила ему, что… что я никогда не стану леди Кроули.    

– Отказала?! –  воскликнула мисс Кроули, не веря своим ушам. Бригс и Феркин, вытаращив глаза и  разинув рот, застыли в дверях.    

– Да,  отказала, – продолжала Ребекка скорбным голосом, полным слез.    

– Возможно  ли, что вы действительно сделали ей предложение, сэр Питт?! – вопросила  старая леди.    

– Да,  сделал, – ответил баронет.    

– И  она отказала вам, как она говорит?    

– Отказала! –  подтвердил сэр Питт, и лицо его расплылось в довольную улыбку.    

– По-видимому,  это обстоятельство не сокрушило вашего сердца, – заметила мисс Кроули.    

– Ни  капельки, – отвечал сэр Питт с хладнокровием и благодушием, которые  привели изумленную мисс Кроули в полное неистовство. Как! Старый джентльмен  высокого звания падает на колени перед нищей гувернанткой и потом только  хохочет, когда та отказывается выйти за него замуж; а эта самая нищая  гувернантка отвергает баронета с четырьмя тысячами фунтов годового дохода! Тут  была тайна, которою мисс Кроули не могла постигнуть и которая оставляла далеко  позади замысловатые интриги любезного ей Пиго-Лебрена.    

– Я  рада, что вы считаете это забавным, братец, – продолжала она, ощупью  пробираясь через дебри изумления.    

– Ну  и ну! – восхищался сэр Питт. – Кто бы мог подумать! Вот хитрый  бесенок! Вот лисичка-то! – бормотал он про себя, хихикая от удовольствия.    

– Что  – кто мог бы подумать? – закричала мисс Кроули, топая ногой. – Что  же, мисс Шарп, уж не дожидаетесь ли вы, когда разведется принц-регент, если  считаете наше семейство мало для себя подходящим?    

– Моя  поза, – сказала Ребекка, – когда вы вошли сюда, сударыня, не  показывает, чтобы я отнеслась без должного уважения к той чести, которую этот  добрый… этот благородный человек соблаговолил оказать мне. Неужели вы думаете,  что у меня нет сердца! Вы все полюбили меня и были так ласковы к бедной сироте,  всеми покинутой девушке, и я этого не чувствую? О мои друзья! О мои  благодетели! Неужто вся моя любовь, моя жизнь, мое чувство долга недостаточны,  чтобы отплатить вам за ваше доверие? Неужто вы не хотите допустить во мне даже  чувства благодарности, мисс Кроули? Это уж слишком!.. Сердце мое разрывается на  части!.. – И она опустилась в кресло с видом такого отчаяния, что  большинство присутствовавших было растрогано ее горем.    

– Выйдете  вы за меня замуж или нет, но только вы хорошая девочка, Бекки, и я ваш друг,  запомните это, – заключил сэр Питт и, надев свою траурную шляпу, вышел из  комнаты, к великому облегчению Ребекки. Ясно было, что ее тайна осталась не  открытой для мисс Кроули, и Ребекка могла воспользоваться краткой передышкой.    

Приложив  платок к глазам и отмахнувшись от услуг честной Бригс, которая собиралась было  последовать за ней наверх, она поднялась к себе в комнату. Тем временем Бригс и  мисс Кроули, обе в состоянии величайшего возбуждения, принялись обсуждать  странное событие; Феркин же, не менее взволнованная, нырнула в кухонные сферы,  где разгласила о происшедшем всему тамошнему обществу, как мужскому, так и  женскому. Эта новость так поразила миссис Феркин, что она сочла необходимым  отписать о ней с вечерней же почтой, свидетельствуя «свое нижайшее почтение  миссис Бьют Кроули и пасторскому семейству… а сэр Питт приезжал сюда и сделал  предложение мисс Шарп, а она отказала ему, и все очень удивляются».    

Обе  дамы, усевшись в столовой (куда достойная мисс Бригс, к своему великому восхищению,  была снова допущена для доверительного разговора со своей благодетельницей), не  могли вдоволь надивиться предложению сэра Питта и отказу Ребекки. Бригс весьма  проницательно намекнула, что тут обязательно должно быть какое-нибудь  препятствие в виде прежней привязанности, иначе ни одна молодая здравомыслящая  женщина не отвергла бы столь выгодного предложения.    

– А  вы сами, Бригс, приняли бы его, конечно? – любезно осведомилась мисс  Кроули.    

– Разве  я не приобрела бы тогда права назваться сестрой мисс Кроули? – ответила  Бригс с робкой уклопчивостью.    

– А  ведь, в сущности, из Бекки вышла бы прекрасная леди Кроули! – заметила  мисс Кроули (растроганная отказом девушки, она проявляла терпимость и  великодушие теперь, когда никто уже не требовал от нее жертв). – Она  смышленая девушка (у нее больше ума в одном мизинчике, чем во всей вашей  голове, бедная моя Бригс). Манеры у нее стали великолепные, после того как я их  отшлифовала. Она – Монморанси, Бригс, а кровь все-таки сказывается, хоть я  лично плюю на это. И она сумела бы поставить себя среди этих напыщенных, глупых  хэмпширцев куда лучше, чем та несчастная дочь торговца железом.    

Бригс,  по своему обыкновению, поддакнула, и затем собеседницы стали обсуждать вопрос о  предполагаемой «прежней привязанности».    

– Вам,  бедным одиноким созданиям, трудно обойтись без какого-нибудь дурацкого увлечения, –  заметила мисс Кроули. – Да вот и вы, разве не были влюблены в учителя  чистописания (не ревите, Бригс, вечно вы ревете, он от этого не воскреснет)? Я  думаю, что несчастная Бекки тоже оказалась сентиментальной дурочкой… и  какой-нибудь аптекарь, домоправитель, живописец, молодой викарий, вообще  кто-нибудь в этом роде…    

– Бедняжка,  бедняжка! – сказала Бригс, мысленно возвращаясь на двадцать четыре года  вспять, к чахоточному молодому учителю чистописания, чей русый локон и чьи  письма, прекрасные в своей неразборчивости, она благоговейно хранила у себя  наверху в старой конторке. – Бедняжка, бедняжка! – повторила Бригс.  Снова она была восемнадцатилетней девушкой со свежими щечками, сидела в церкви  во время вечерней службы, и оба они с чахоточным учителем чистописания пели  дрожащими голосами псалмы по одному молитвеннику.    

– После  такого поступка Ребекки, – с энтузиазмом заявила мисс Кроули, – наше  семейство обязано что-нибудь для нее сделать. Выведайте, кто ее предмет, Бригс.  Я помогу ему обзавестись аптекою и стать на ноги. Или прикажу написать мой  портрет. А то поговорю о нем с моим родственником епископом… И дам Ребекке  приданое; мы сыграем свадьбу. Бригс, вы займетесь устройством завтрака и будете  подружкой невесты.    

Бригс  объявила, что это будет восхитительно, клятвенно заверила, что ее дорогая мисс  Кроули всегда была добра и великодушна, и побежала наверх, в спальню Ребекки,  утешить ее и поболтать о предложении, об отказе и причинах последнего. А заодно  намекнуть о благих намерениях мисс Кроули и выпытать, кто тот джентльмен,  который завладел сердцем мисс Шарп.    

Ребекка  была очень ласкова, очень нежна и растрогана. Она отозвалась с благодарной горячностью  на участливое отношение к ней Бригс, призналась, что у нее есть тайная привязанность,  восхитительная тайна. (Какая жалость, что мисс Бригс не пробыла еще с  полминутки у замочной скважины!) Может быть, Ребекка сказала бы и больше, но  через пять минут после мисс Бригс в комнату Ребекки пожаловала сама мисс Кроули  – неслыханная честь! Нетерпение ее одолело, она не в состоянии была дольше  ждать свою медлительную посланницу. И вот она явилась самолично и приказала  Бригс удалиться из комнаты. Похвалив благоразумие Ребекки, она осведомилась о  подробностях свидания и предшествовавших обстоятельствах, приведших сэра Питта  к столь неожиданному шагу. Ребекка сказала, что она уже давно имела случай  заметить расположение, которым удостаивал ее сэр Питт (поскольку у него была  привычка обнаруживать свои чувства весьма откровенным и непринужденным  образом), но возраст баронета, его положение и склонности таковы, что они  делают брак с ним совершенно немыслимым, не говоря уже о других причинах  частного свойства, изложением коих ей не хотелось бы сейчас утруждать мисс  Кроули. Да и вообще, может ли сколько-нибудь уважающая себя и порядочная  женщина выслушивать признания вздыхателя в момент, когда еще не преданы земле  останки его скончавшейся супруги?    

– Вздор,  моя милая, вы никогда бы ему не отказали, не будь тут замешан кто-то  другой, – заявила мисс Кроули, сразу приступая к делу. – Расскажите  мне про ваши причины частного свойства. Какие у вас причины частного свойства?  Тут кто-то замешан. Кто же тронул ваше сердце?    

Ребекка  опустила глазки долу и призналась, что это так и есть.    

– Вы  отгадали верно, дорогая леди, – сказала она нежным, задушевным  голосом. – Вас удивляет, что у бедного одинокого существа может быть  привязанность, не правда ли? Но я никогда не слыхала, чтобы бедность ограждала  от этого. Ах, если бы это было так!    

– Мое  дорогое дитя! – воскликнула мисс Кроули, всегда готовая впасть в  сентиментальную слезливость. – Значит, наша страсть не встречает ответа?  Неужели мы томимся втайне? Расскажите мне все и позвольте вас утешить.    

– Ах,  если бы вы могли меня утешить, дорогая леди! – ответила Ребекка тем же  печальным голосом. – Право, право же, я нуждаюсь в утешении!    

И она  положила головку на плечо к мисс Кроули и заплакала так естественно, что старая  леди, поневоле растрогавшись, обняла Ребекку почти с материнской нежностью,  сказала ей много успокоительных слов, уверяя ее в своей любви и расположении,  клялась, что привязана к ной, как к дочери, и сделает все, что только будет в  ее власти, чтобы помочь ей.    

– А  теперь, моя дорогая, скажите, что он? Не брат ли этой хорошенькой мисс Седли?  Вы упоминали о какой-то истории с ним. Я приглашу его сюда, моя дорогая, и он  будет ваш, обязательно будет ваш.    

– Не  расспрашивайте меня сейчас, – сказала Ребекка. – Вы скоро все  узнаете. Право, узнаете. Милая, добрая мисс Кроули! Дорогой мой друг, если я  могу вас так называть!    

– Конечно,  можете, дитя мое, – отвечала старая леди, целуя ее,    

– Сейчас  я не в силах говорить, – прорыдала Ребекка, – я слишком несчастна. Но  только любите меня всегда… Обещайте, что будете всегда меня любить! – И  среди взаимных слез – ибо волнение младшей женщины передаюсь старшей – мисс  Кроули торжественно дала такое обещание и покинула свою маленькую протеже,  благословляя ее и восхищаясь ею, как чудным, бесхитростным, мягкосердечным,  нежным, непостижимым созданием.    

И вот  Ребекка осталась одна, чтобы подумать о внезапных и удивительных событиях дня,  о том, что произошло и что могло произойти. Какие же, по вашему мнению, были у  мисс… – простите, у миссис Ребекки – причины частного свойства? Если  несколькими страницами выше автор этой книги притязал на право заглядывать  украдкой в спальню мисс Эмилии Седли. чтобы со всеведением романиста рассказать  о нежных муках и страстях, обступивших ее невинное изголовье, то почему бы ему  не объявить себя также и наперсником Ребекки, поверенным ее тайн и хранителем  печати ее святая святых?    

Так вот,  Ребекка прежде всего дала волю искренним и горьким сожалениям о том, что счастье  наконец-то постучалось к ней в дверь, а она была вынуждена от него отказаться.  Эту естественную печаль, наверное, разделит с Ребеккой всякий здравомыслящий  читатель. Какая добрая мать не пожалеет бедную бесприданницу, которая могла бы  стать миледи и иметь свою долю в ежегодном доходе в четыре тысячи фунтов? Какая  благовоспитанная леди из подвизающихся на Ярмарке Тщеславия не посочувствует  трудолюбивой, умной, достойной всяческой похвалы девушке, получающей такое  почетное, такое выгодное и соблазнительное предложение как раз тогда, когда уже  вне ее власти принять его? Я уверен, что разочарование нашей приятельницы Бекки  заслуживает всяческого сочувствия и обязательно его возбудит.    

Помню, я  как-то и сам был на Ярмарке, на званом вечере. Я заметил среди гостей старою  мисс Тодди, обращавшую на себя внимание тем, как она лебезила и заискивала  перед маленькой миссис Брифлес, женой адвоката, которая, правда, очень хорошего  рода, но, как нам всем известно, бедна до того, что уж беднее и быть нельзя. В  чем же заключается, спрашивал я себя, причина такого раболепия? Получил ли  Брифлес место в суде графства или его жене досталось наследство? Мисс Тодди  сама рассеяла мои недоумения с тон откровенностью, какая отличает ее во всем.    

– Видите  ли, – сказала она, – миссис Брифлес приходится внучкой сэру Джону  Рэдхенду, который так заболел в Челтнеме, что не протянет и полугода. Папаша  миссис Брифлес вступает в права наследства, а следовательно, как вы сами  понимаете, она станет дочерью баронета.    

И Тодди  пригласила Брнфлеса с женой отобедать у нее на следующей же неделе.    

Если  одна возможность стать дочерью баронета может доставить даме столько почестей в  свете, то как же мы должны уважать скорбь молодой женщины, утративший случай  сделаться женой баронета! Кто мог думать, что леди Кроули так скоро умрет! «Она  принадлежала к числу тех болезненных женщин, которые могут протянуть и добрый  десяток лет, – размышляла про себя Ребекка. – А я могла бы стать  миледи! Могла бы вертеть этим стариком, как мне заблагорассудится. Могла бы  отблагодарить миссис Бьют за ее покровительство и мистера Питта за его  несносную снисходительность. Я велела бы заново обставить и отделать городской  дом. У меня был бы самый красивый экипаж во всем Лондоне и ложа в опере. И меня  представили бы ко двору в ближайшем же сезоне…» Все это могло бы осуществиться,  а теперь… теперь все было полно сомнений и неизвестности.    

Однако  Ребекка была слишком решительной и энергичной молодой особой, чтобы долго  предаваться напрасной печали о непоправимом прошлом. А потому, посвятив ему  надлежащую долю сожалений, она благоразумно обратила все свое внимание на  будущее, которое в эту минуту было для нее много важнее, и занялась обзором  своего положения и связанных с ним сомнений и надежд.    

Прежде  всего она замужем – это очень важное обстоятельство. Сэру Питту оно известно.  Признание вырвалось у нее не потому, что она была застигнута врасплох, –  скорее ее побудил к этому внезапно мелькнувший у нее расчет. Рано или поздно ей  нужно будет открыться, так почему не сейчас? Тот, кто не считал для себя  зазорным сделать ее своей супругой, не должен возражать против нее как против  своей невестки. Но как отнесется к такому известию мисс Кроули – вот в чем  вопрос. Некоторые опасения на этот счет у Ребекки были, но она помнила все то,  что мисс Кроули говорила по этому поводу: открытое презрение старой леди к  вопросу о происхождении; ее смелые либеральные взгляды; ее романтические  наклонности; ее страстную привязанность к племяннику и неоднократно выраженные  добрые чувства к самой Ребекке. Она так его любит, думалось Ребекке, что все  ему простит. Она так привыкла ко мне, что без меня ей будет трудно, я в этом  уверена. Когда все выяснится, произойдет сцена, будет истерика, страшная ссора,  а затем наступит великое примирение. Во всяком случае, что пользы откладывать?  Жребий брошен, и теперь ли, завтра ли – все равно. И вот, решив, что мисс  Кроули нужно поставить обо всем в известность, молодая особа принялась  размышлять о том, как сделать это получше. Встретить ли ей лицом к лицу бурю,  которая обязательно разразится, или же обратиться в бегство и переждать, пока  первый бешеный порыв не уляжется? В состоянии такого раздумья Ребекка написала  следующее письмо:    

     

«Мой  бесценный друг!    

Роковая  минута, которую мы так часто предвидели в наших разговорах, наступила. Моя  тайна известна – наполовину. Я думала и передумывала, пока не пришла к выводу,  что настало время открыть все. Сэр Питт явился ко мне сегодня и сделал мне –  что бы ты думал? – формальное предложение. Вот неожиданный пассаж! Бедная  я, бедная! Могла бы стать леди Кроули. Как обрадовалась бы миссис Бьют, да и ma  tante[36]  если бы я заняла положение выше ее! Я могла бы стать кому-то маменькой, а не…    

О,  я трепещу, трепещу при мысли о том, что скоро все раскроется!    

Сэр  Питт знает теперь, что я замужем, но, видимо, не слишком огорчен, так как ему  неизвестно, кто мой муж. Ma tante чуть ли не сердится, что я отказала ему. Но  она – сама доброта и любезность – соблаговолила сказать, что я была бы хорошей  женой сэру Питту, и клялась, что станет матерью для твоей маленькой Ребекки.  Нужно ли нам опасаться чего-либо, кроме минутной вспышки гнева? Не думаю. Более  того, я уверена, что нам ничто не грозит. Она так к тебе благоволит (гадкий, негодный  ты сорванец!), что все простит тебе. А я положительно верю, что следующее место  в ее сердце принадлежит мне и что без меня она будет просто несчастной. Милый  друг! Что-то говорит мне, что мы победим. Ты оставишь свой противный полк,  бросишь игру и скачки и станешь пай-мальчиком. Мы будем жить на Парк-лейн, и ma  tante завещает нам все свои деньги.    

Я  постараюсь выйти завтра гулять в три часа в обычное место. Если мисс Б. будет  сопровождать меня, приходи к обеду, принеси ответ и вложи в третий том проповедей  Портиаса. Но, во всяком случае, приходи к своей    

Р.    

Мисс  Элизе Стайлс. По адресу    

мистера  Барнета, седельщика,    

Найтсбридж».    

     

Я  уверен, что не найдется ни одного читателя этой маленькой повести, у которого не  хватило бы проницательности догадаться, что мисс Элиза Стайлс, заходившая за  этими письмами к седельщику (по словам Ребекки, это была ее старая школьная  подруга, с которой они за последнее время возобновили оживленную переписку),  носила медные шпоры и густые вьющиеся усы и была, конечно, не кем иным, как  капитаном Родоном Кроули.    

 ГЛАВА XVI

  Письмо на подушечке  дли булавок    

     

Как они  поженились, это ровно никого не касается. Что могло помешать совершеннолетнему  капитану и девице, достигшей брачного возраста, выправить лицензию и  обвенчаться в любой лондонской церкви? Всякий знает, что если женщина  чего-нибудь захочет, то непременно поставит на своем. Мне думается, что в один  прекрасный день, когда мисс Шарп отправилась на Рассел-сквер провести утро со  своей милой подружкой мисс Эмилией Се дли, вы могли бы увидеть некую особу,  весьма похожую на Ребекку, входящей в одну из церквей Сити в сопровождении  джентльмена с нафабренными усами, который через четверть часа проводил свою  даму до поджидавшей ее наемной кареты, – и что все это означало не что  иное, как скромную свадьбу.    

Да и кто  из живущих станет отрицать безусловное право джентльмена жениться на ком  угодно, судя по тому, что мы ежедневно наблюдаем? Сколько умных и ученых людей  женились на своих кухарках! Разве сам лорд Элдон, рассудительнейший человек, не  увез свою невесту тайком? Разве Ахилл и Аякс не были влюблены в своих служанок?  И можем ли мы ждать от тяжеловесного драгуна, наделенного сильными желаниями и  карликовым мозгом, никогда не умевшего владеть своими страстями, чтобы он  внезапно взялся за ум и перестал любой ценой добиваться исполнения прихоти,  которая засела ему в голову? Если бы люди заключали только благоразумные браки,  какой урон это нанесло бы росту народонаселения на земле!    

На мой  взгляд, брак мистера Родона был, пожалуй, одним из самых честных поступков, какие  нам придется отметить в той части биографии этого джентльмена, которая связана  с настоящим повествованием. Никто не скажет, что недостойно человека увлечься  женщиной или, увлекшись, жениться на ней. А удивление, восторг, страсть,  безграничное доверие и безумное обожание, какими этот рослый воин мало-помалу  начал проникаться к маленькой Ребекке, – все это чувства, которые – во  всяком случае, по мнению дам – скорее делают ему честь. Когда Ребекка пела,  каждая нота заставляла трепетать его ленивую душу и отдавалась в его грузном  теле. Когда она говорила, он напрягал все силы своего ума, чтобы внимать и  удивляться. Если она бывала в шутливом настроении, он долго иереварнвал ее  шутки и лишь полчаса спустя, уже на улице, начинал громко хохотать над ними – к  изумлению своего грума, сидевшего рядом с ним в тильбюри, или товарища, с  которым он катался верхом на Роттен-роу.    

Ее слова  были для него вещаниями оракула, самый пустячный ее поступок носил отпечаток  непогрешимой мудрости и такта. «Как она поет! Как рисует! – думал  он. – Как она справилась с этой норовистой кобылой в Королевском Кроули!»  И он говаривал Ребекке восхищенно:    

– Ей-богу,  Век, тебе бы быть главнокомандующим или архиепископом Кентерберийским, клянусь  честью!    

И разве  это такой редкий случай? Разве мы не видим повседневно добродушных Геркулесов,  держащихся за юбки Омфал, и огромных бородатых Самсонов, лежащих у ног Далил?    

И вот,  когда Бекки сообщила Родону, что великая минута наступила и пора действовать,  он выразил такую же готовность слушаться ее приказа, с какою пустился бы со  своим эскадроном в атаку по команде полковника.    

Ему не  понадобилось вкладывать письмо в третий том Портпаса. На следующий день Ребекка  легко нашла способ отделаться от своей спутницы Бригс и встретиться со своим  верным другом в «обычном месте». За ночь она все обдумала и сообщила Родону  результат своих решений. Конечно, он был на все согласен, а также уверен, что  все обстоит отлично, что ее предложение лучшее из всех возможных, что мисс  Кроули обязательно смягчится со временем, или «утихомирится», как он выразился.  Если бы Ребекка пришла к противоположному решению, он принял бы его также  безоговорочно. «У тебя хватит ума на нас обоих, Бек, – говорил он, –  ты наверняка выручишь нас из беды. Я не знаю никого, кто мог бы с тобой  сравниться, а я на своем веку встречал немало пройдох». И с этим нежным  признанием, в котором заключался его символ веры, уязвленный любовью драгун  распростился с Ребеккой и отправился приводить в исполнение свою часть плана,  который Ребекка составила для них обоих.    

План  этот состоял в найме скромной квартирки для капитана и миссис Кроули в  Бромптоне или вообще по соседству с казармами. Дело в том, что Ребекка решила –  и, по нашему мнению, весьма благоразумно – бежать. Родон был вне себя от  счастья, он склонял ее к этому уже несколько недель. Со всем пылом любви  помчался он нанимать квартиру и с такой готовностью согласился платить две  гинеи в неделю, что квартирная хозяйка пожалела, что запросила мало. Он заказал  фортепьяно, закупил пол-оранжереи цветов и кучу всяких вкусных вещей. Что же касается  шалей, лайковых перчаток, шелковых чулок, золотых французских часиков,  браслетов и духов, то он послал их на квартиру с расточительностью слепой любви  и неограниченного кредита. Облегчив душу подобным излиянием щедрости, он  отправился в клуб и там пообедал, с волнением ожидая великого часа.    

События  предыдущего дня – благородное поведение Ребекки, отклонившей столь выгодное  предложение, тайное несчастье, тяготевшее над нею, кротость и безропотность, с  какими она сносила превратности судьбы, – еще больше расположили к ней  мисс Кроули. Такого рода события, как свадьба, отказ или предложение, всегда  приводят в трепет женское население дома и пробуждают все истерические  наклонности представительниц прекрасного пола. В качестве наблюдателя  человеческой природы я регулярно посещаю в течение сезона светских свадеб церковь  св. Георга, близ Ганновер-сквер. И хотя я никогда не видал, чтобы кто-либо из  мужчин, друзей жениха, проливал слезы или чтобы приходские сторожа и  церковнослужители проявляли хоть малейшие признаки расстройства чувств, но зато  сплошь и рядом можно увидеть, как женщины, не имеющие никакого касательства к  происходящему торжеству, – старые дамы, давно вышедшие из брачного  возраста, дородные матроны средних лет, обремененные большим семейством, не  говоря уж о хорошеньких молоденьких созданиях в розовых шляпках (они ожидают  своего производства в высший чин и потому, естественно, интересуются церемонией), –  так вот, говорю я, вы можете сплошь и рядом увидеть, как присутствующие женщины  проливают слезы, рыдают, сморкаются, прячут лица в крошечные бесполезные  носовые платочки, и все – и старухи, и молодые – вздыхают от глубины души.  Когда мой друг, щеголь Джон Пимлико, вступал в брак с очаровательной леди  Белгрейвией Грин-Паркер, все так волновались, что даже маленькая, перепачканная  нюхательным табаком старушка, присматривавшая за церковными скамьями и  проводившая меня на место, заливалась слезами. «А почему? – спросил я  себя. – Ведь ее-то не выдают замуж».    

Словом,  после истории с сэром Питтом мисс Кроули и Бригс предавались безудержной оргии  чувств, и Ребекка стала для них предметом нежнейшего интереса. В ее отсутствие  мисс Кроули утешалась чтением самого сентиментального романа, какой только  нашелся у нее в библиотеке. Малютка Шарп с ее тайными горестями стала героиней  дня.    

В тот  вечер Ребекка пела слаще и беседовала занимательнее, чем когда-либо на  Парк-лейн. Она обвилась вокруг сердца мисс Кроули. О предложении сэра Питта она  вспоминала с шутками и улыбкой, высмеивая его как стариковскую блажь; когда же  она сказала, что не хотела бы для себя никакого иного жребия, кроме возможности  остаться навсегда со своей дорогой благодетельницей, глаза ее наполнились  слезами, а сердце Бригс – горестным сознанием собственной ненужности.    

– Дорогая  моя крошка, – промолвила старая леди, – я не позволю вам тронуться с  места еще много, много лет – можете в этом не сомневаться. О том, чтобы  возвратиться к моему противному брату, после всего происшедшего не может быть и  речи. Вы останетесь здесь со мною, а Бригс – Бригс часто выражала желание  навестить родных. Бригс, теперь вы можете ехать куда угодно! Ну, а вам, моя  дорогая, придется остаться и ухаживать за старухой.    

Если бы  Родон Кроули присутствовал здесь, а не сидел в клубе и не тянул в волнении  красное вино, наша парочка могла бы броситься на колени перед старой девой,  признаться ей во всем и в мгновение ока получить прощение. Но в таком  счастливом исходе было отказано молодой чете – несомненно, для того, чтобы  можно было написать наш роман, в котором будет рассказано о множестве  изумительных приключений этих супругов – приключений, которые никогда не были  бы ими пережиты, если бы им предстояло обитать под кровом удобного для них, но  не интересного для читателя прощения мисс Кроули.    

В доме  на Парк-лейн под командой миссис Феркин состояла молодая девушка из Хэмпшира,  которой вменялось в обязанность наряду с прочими ее делами стучать в дверь мисс  Шарп и подавать кувшин горячей воды, так как Феркин скорее наложила бы на себя  руки, чем стала оказывать подобные услуги незваной гостье. У этой девушки,  выросшей в фамильном поместье, был брат в эскадроне капитана Кроули, и если бы  все тайное вышло наружу, то, пожалуй, оказалось бы, что она осведомлена о  многих делах, имеющих весьма близкое касательство к нашей истории. Во всяком  случае, девушка приобрела себе желтую шаль, пару зеленых башмаков и голубую  шляпу с красным пером на три гинеи, подаренные ей Ребеккой; а так как малютка  Шарп вовсе не отличалась чрезмерной щедростью, то, надо полагать, Бетти Мартин  получила эту взятку за оказанные ею услуги.    

Наутро  после предложения, сделанного сэром Питтом Кроули своей гувернантке, солнце  встало, как обычно, и в обычный час Бетти Мартин, горничная, прислуживавшая  наверху, постучала в дверь мисс Шарп.    

Ответа  не последовало, и Бетти постучала вторично. По-прежнему полная тишина. Тогда  Бетти, но выпуская из рук кувшина с горячей водой, открыла дверь и вошла в  комнату.    

Беленькая  постелька под кисейным пологом оставалась такой же аккуратной и прибранной, как  и накануне, когда Бетти собственноручно помогала привести ее в порядок. Два  чемоданчика, перевязанные веревками, стояли в одном углу комнаты, а на столе  перед окном – на подушечке для булавок, на большой пухлой подушечке для  булавок, с розовой подкладкой, просвечивавшей сквозь сетку, связанную,  наподобие дамского ночного чепца, в диагональ, – лежало письмо. Вероятно,  оно пролежало тут всю ночь.    

Бетти  подошла к нему на цыпочках, словно боялась разбудить его, обвела взглядом комнату  с видом изумленным, но и довольным, взяла письмо с подушечки, ухмыляясь,  повертела в руках и, наконец, понесла вниз, в комнату мисс Бригс.    

Желал бы  я знать, каким образом Бетти могла решить, что письмо адресовано мисс Бригс?  Все обучение Бетти свелось к тому, что она посещала воскресную школу миссис  Бьют Кроули, так что в писаных буквах она разбиралась не лучше, чем в  древнееврейских текстах.    

– О  мисс Бригс! – воскликнула девушка. – О мисс! Наверное, что-нибудь  случилось: в комнате мисс Шарп никого нет, на постели никто не спал, а сама она  сбежала, вот только оставила вам это письмо, мисс!    

– Что?! –  закричала Бригс, роняя гребень и рассыпая но плечам жидкие пряди выцветших  волос. – Побег? Мисс Шарп убежала? Что же это, что же это? – И, живо  сломав аккуратную печать, она принялась, как говорится, пожирать глазами  содержание письма, ей адресованного.    

     

«Дорогая  мисс Бригс, – писала беглянка, – столь нежное сердце, как ваше, отнесется  с жалостью и сочувствием ко мне и простит меня. Обливаясь слезами и вознося к  небу молитвы и благословения, покидаю я тот дом, где бедная сиротка всегда  встречала ласку и любовь. Обязательства, стоящие даже выше обязательств перед  моей благодетельницей, отзывают меня, Я иду, послушная велению долга, к мужу,  Да, я замужем. Мой супруг приказывает мне следовать за ним в скромное жилище,  которое мы зовем своим.    

Дражайшая  мисс Бригс, сообщите эту весть моему дорогому, моему возлюбленному другу и  благодетельнице, – ваше доброе сердце подскажет вам, как это сделать.  Скажите ей, что, прежде чем уйти, я оросила слезами ее дорогое изголовье – то  изголовье, которое столь часто оправляла во время ее болезни… у которого мечтаю  снова бодрствовать. О, с какой радостью я вернусь на дорогую мне Парк-лейн! Как  трепещу в ожидании ответа, который решит мою судьбу! Когда сэр Питт соблаговолил  предложить мае руку, оказав мне честь, которой я заслуживаю, по словам возлюбленной  моей мисс Кроули (благословляю ее за то, что она сочла бедную сиротку достойной  стать ее сестрой!), я призналась сэру Питту в том, что я замужем. Даже он  простил меня. Но у меня не хватило смелости сказать ему все: что я не могу быть  его женой – потому что я его дочь! Я связала свою жизнь с достойнейшим, благороднейшим  человеком: Родон мисс Кроули – мой Родон, Это по его распоряжению я открываюсь  теперь перед вами и следую за ним в наше скромное жилище, как последовала бы на  край света. О мой добрый и ласковый друг, заступитесь перед любимой тетушкой  моего Родона за него и за бедную девушку, к которой вся его благородная родия  проявила такую ни с чем не сравнимую приязнь. Упросите мисс Кроули принять  своих детей. Не могу ничего больше прибавить, по призываю тысячу благословений  на всех в том милом доме, который я покидаю.    

Ваша  любящая и заранее благодарная Ребекка Кроули.    

Полночь».    

     

Не  успела Бригс дочитать этот трогательный и захватывающий документ, восстанавливавший  ее в положении первой наперсницы мисс Кроули, как в комнату вошла миссис  Феркин.    

– Приехала  с почтовой каретой из Хэмпшира миссис Бьют Кроули и просит чаю. Не позаботитесь  ли вы о завтраке, мисс?    

К  изумлению Феркин, мисс Бригс, запахнув полы своего капота, устремилась вниз к  миссис Бьют с письмом, содержащим изумительную новость, причем жиденькая  косичка ее растрепалась и развевалась сзади, а папильотки все еще гроздьями  окаймляли ее чело.    

– О  миссис Феркин, – задыхаясь, доложила Бетти, – вот оказия! Мисс Шарп  взяла да и сбежала с капитаном. Они удрали в Гретна-Грин.    

Мы  посвятили бы целую главу описанию чувств миссис Феркин, если бы пашу великосветскую  музу не занимали в большей степени страсти, обуревавшие ее высокопоставленных  хозяек.    

Когда  миссис Бьют Кроули, окоченевшая от ночного путешествия и гревшаяся у только что  затопленного и весело потрескивающего камина в столовой, услышала от мисс Бригс  о тайном браке, она заявила, что само провидение привело ее к такое время для  оказания голубушке мисс Кроули поддержки в постигшем ее горе и что Ребекка –  хитрая маленькая бестия, лично она никогда ни минуты в том не сомневалась. Что  касается Родона, то для нее всегда было загадкой, как он сумел так ловко обойти  старуху, ведь это пропащая душа, мот, распутник, – она, миссис Бьют, давно  это говорила. Хорошо еще, что его мерзкий поступок откроет голубушке мисс  Кроули глаза на истинный характер этого невозможного человека. Затем миссис  Бьют с аппетитом напилась чаю с горячими гренками, а так как в доме оказалось  теперь свободное помещение, то ей уже не надо было больше ютиться в Глостерской  кофейной, куда доставила ее портсмутская почтовая карета, и она приказала  лакею, состоявшему под началом у мистера Боулса, доставить ей оттуда ее  чемоданы.    

Мисс  Кроули, надо вам сказать, не покидала своей комнаты почти до полудня – она пила  по утрам шоколад в постели, пока Бекки Шарп читала ей «Морнинг пост», или как-нибудь  иначе убивала время. Заговорщицы внизу условились между собой щадить чувства  дорогой леди, пока она не появится в гостиной. Тем временем старухе доложили,  что миссис Бьют Кроули прибыла с почтовой каретой из Хэмпшира, остановилась в  «Глостере», шлет свой привет и любовь мисс Кроули и просит разрешения  позавтракать с мисс Бригс. Прибытие миссис Бьют в другое время не вызвало бы  особого восторга, но теперь оно было принято с удовольствием. Мисс Кроули радовалась  возможности посудачить с невесткой о покойной леди Кроули, о предстоящих приготовлениях  к похоронам и о внезапном предложении сэра Питта, сделанном Ребекке.    

Лишь  после того как старая леди погрузилась в свое обычное кресло в гостиной и между  дамами произошел предварительный обмен приветствиями и расспросами, заговорщицы  решили, что пора приступить к операции. Кто не восхищался искусными и  деликатными маневрами, какими женщины «подготавливают» друзей к дурным  новостям! Обе приятельницы мисс Кроули пустили в ход такую машинерию  таинственности, прежде чем преподнести ей новость, что довели старуху до  надлежащего градуса сомнений и тревоги.    

– И  она отказала сэру Питту, моя голубушка, голубушка мисс Кроули, потому что… мужайтесь, –  говорила миссис Бьют, – потому что не могла поступить иначе.    

– Конечно,  тут были причины, – заметила мисс Кроули. – Она любит кого-то  другого. Я так и сказала вчера Бригс.    

– Любит  кого-то другого! – произнесла, задыхаясь, Бригс. – О мой дорогой  друг, она уже замужем!    

– Уже  замужем! – повторила миссис Бьют. Обе они сидели, стиснув руки и  поглядывая то друг на друга, то на свою жертву.    

– Пришлите  ее ко мне, как только она вернется. Этакая негодница! Как же она посмела не  рассказать мне? – воскликнула мисс Кроули.    

– Она  не скоро вернется. Приготовьтесь, дорогой друг: она ушла из дому надолго… она…  она совсем ушла.    

– Боже  милосердный, а кто же будет мне варить шоколад? Пошлите за нею и доставьте ее  обратно. Я желаю, чтобы она вернулась, – кипятилась старая леди.    

– Она  исчезла этой ночью, сударыня! – воскликнула миссис Бьют.    

– Она  оставила мне письмо, – добавила Бригс, – она вышла замуж за…    

– Подготовьте  ее, ради бога! Не мучайте ее, моя дорогая мисс Бригс.    

– За  кого она вышла замуж? – крикнула старая дева, приходя в бешенство.    

– За…  родственника…    

– Она  отказала сэру Питту, – закричала жертва. – Говорите же. Не доводите  меня до сумасшествия!    

– О  сударыня!.. Подготовьте ее, мисс Бригс… она вышла замуж за Родона Кроули.    

– Родон  женился… на Ребекке… на гувернантке… на ничтож… Вон из моего дома, дура,  идиотка! Бригс, вы – безмозглая старуха! Как вы осмелились! Это ваших рук дело…  вы заставили Родона жениться, рассчитывая, что я лишу его наследства… Ото вы  сделали, Марта! – истерически выкрикивала несчастная старуха.    

– Я,  сударыня, буду уговаривать члена такой фамилии жениться на дочери учителя рисования?    

– Ее  мать была Монморанси! – воскликнула старая леди, со всей мочи дергая за  сонетку.    

– Ее  мать была балетной танцовщицей, да и сама она выступала на сцене или еще того хуже, –  возразила миссис Бьют.    

Мисс  Кроули издала заключительный вопль и откинулась на спинку кресла в обмороке.  Пришлось отнести се обратно в спальню, которую она только что покинула. Одни  припадок следовал за другим. Послали за доктором – прибежал аптекарь. Миссис  Бьют заняла пост сиделки у кровати больной.    

– Ее  родственники должны быть при ней, – заявила эта любезная женщина.    

Не  успели перенести старуху в ее спальню, как появилось новое лицо, которому тоже  необходимо было преподнести эту новость, – сэр Питт.    

– Где  Бекки? – сказал он, входя в столовую. – Где ее пожитки? Она поедет со  мной в Королевское Кроули.    

– Разве  вы не слышали умопомрачительной вести об ее утаенном от всех союзе? –  спросила Бригс.    

– А  мне какое до него дело? – возразил сэр Питт. – Я знаю, что она  замужем! Не все ли равно? Скажите ей, чтобы она сейчас же спускалась и не  задерживала меня.    

– А  разве вы из осведомлены, сэр, – продолжала мисс Бригс, – что она  покинула наш кров, к ужасу мисс Кроули, которую чуть не убила весть о браке ее  с капитаном Родоном?    

Когда  сэр Питт Кроули услышал, что Ребекка вышла замуж за его сына, он разразился такой  бешеной бранью, которую неудобно повторять здесь. Бедная Бригс, содрогаясь,  выскочила из комнаты. Вместе с нею и мы закроем дверь за обезумевшим стариком,  дошедшим до неистовства и потерявшим разум от ненависти и несбывшихся желаний.    

День  спустя, вернувшись в Королевское Кроули, он как сумасшедший ворвался в комнату,  которую занимала Ребекка, растоптал ногами ее коробки и картонки и расшвырял ее  бумаги, одежду и прочие пожитки. Мисс Хорокс, дочь дворецкого, завладела некоторыми  вещами Бекки; другие достались девочкам, и они разыгрывали в них свои комедии.  Это произошло через несколько дней после того, как их бедная мать отправилась в  место своего последнего упокоения и была положена, никем не оплаканная и никому  не нужная, в склеп, где лежали одни чужие.    

– А  вдруг старуха не угомонится? – говорит Родон своей маленькой жене, когда  они сидели вдвоем в уютной бромптонской квартирке. Ребекка все утро пробовала  новое фортепьяно. Новые перчатки пришлись ей удивительно впору; новые шали  замечательно были ей к лицу; новые кольца блестели на ее маленьких ручках, и  новые часы тикали у ее талии. – А вдруг она не утихомирится? А, Бекки?    

– Тогда  я сама устрою твою судьбу, – ответила она. И Далила потрепала Самсона по  щеке.    

– Нет  того, что ты не могла бы сделать! – согласился он, целуя маленькую  ручку. – Ей-богу. А пока едем в «Звезду и Подвязку» обедать, честное  слово.    

 ГЛАВА XVII,

  о том, при каких  обстоятельствах капитан Доббин приобрел фортепьяно    

     

Если  есть на Ярмарке Тщеславия выставка, на которую рука об руку приходят и Чувство  и Сатира, где вы натыкаетесь на самые неожиданные контрасты, как смехотворные,  так и печальные, где одинаково уместно и горячее сочувствие, и открытое,  беспощадное осмеяние, – так это одно из тех публичных сборищ, объявления о  коих пачками публикуются ежедневно на последней странице газеты «Таймс» и на  коих с таким достоинством председательствовал покойный мистер Джордж Робинс.  Мне думается, в Лондоне нет человека, который не побывал бы на этих сборищах, и  каждый, кто чувствует в себе жилку моралиста, не может не задуматься с внезапным  и странным холодком в душе о том, когда настанет и его черед и когда по иску  Диогена или указанию судебного исполнителя аукционист пустит с молотка  библиотеку покойного Эпикура, его мебель, посуду, гардероб и изысканные вина.    

У любого  из посетителей Ярмарки Тщеславия, будь он хоть самый черствый себялюбец, сердце  сжимается от сострадания при виде этой неприглядной стороны похорон  скончавшегося друга. Останки милорда Богача покоятся и семенном склепе; ваятели  вырежут надпись на могильной плите, правдиво вещающую о его добродетелях и о  скорби наследника, который уже распоряжается его добром. Какой гость, сидевший  за столом Богача, пройдет без вздоха мимо знакомого дома, где в семь часов так  весело загорались огни, где так гостеприимно распахивались парадные двери и  подобострастные слуги звонко выкрикивали ваше имя от площадки к площадке, пока  вы поднимались по удобной лестнице и пока оно не достигало того покоя, где  радушный старый Богач приветствовал своих друзей! Сколько их у него было и с  каким благородством он их принимал! Как остроумны бывали здесь люди и как они  становились угрюмы, едва за ними закрывалась дверь! И сколь обходительны бывали  здесь те, кто поносил и ненавидел друг друга во всяком ином месте. Он был  чванлив, но при таком поваре чего не проглотишь! Он был, пожалуй, скучноват, но  разве такое вино не оживляет всякой беседы? «Нужно раздобыть несколько бутылок  его бургонского за любую цену!» – кричат безутешные друзья в его клубе. «Я  приобрел эту табакерку на распродаже у старого Богача, – говорит Пинчер,  пуская ее по рукам, – одна из метресс Людовика Пятнадцатого; миленькая  вещица, не правда ли? Прелестная миниатюра!» И тут начинается разговор о том,  как молодой Богач расточает отцовское состояние.    

Но как,  однако, изменился дом! Фасад испещрен объявлениями, на которых жирными прописными  буквами перечисляется по статьям все выставленное на продажу. Из окна верхнего  этажа свесился обрывок ковра; с полдюжины носильщиков толчется на грязном  крыльце; сени кишат потрепанными личностями с восточной наружностью, которые  суют вам в руки печатные карточки и предлагают за вас торговаться. Старухи и  коллекционеры наводнили верхние комнаты, щупают пологи у кроватей, тычут  пальцами в матрацы, взбивают перины и хлопают ящиками комодов. Предприимчивые  молодые хозяйки вымеряют зеркала и драпировки, соображая, подойдут ли они к их  новому обзаведению (Сноб будет потом несколько лет хвастать, что приобрел то-то  или то-то на распродаже у Богача), а мистер Аукционист, восседая на большом обеденном  столе красного дерева внизу в столовой и размахивая молоточком из слоновой  кости, выхваливает свои товары, пуская в ход все доступные ему средства  красноречия – энтузиазм, уговоры, призывы к разуму, отчаяние, – орет на  своих помощников, подтрунивает над нерешительностью мистера Дэвидса, наседает  на мистера Мосса, умоляет, командует, вопит – пока молоток не опускается с  неумолимостью рока и мы не переходим к следующему номеру. О Богач, кто мог бы  подумать, сидя за широчайшим столом, на котором сверкало серебро и столовое белье  ослепительной белизны, что в один прекрасный день мы увидим на почетном месте  такое блюдо, как орущий Аукционист!    

Распродажа  подходила к концу. Великолепная гостиная работы лучших мастеров, знаменитый  ассортимент редких вин (все они приобретались по любой цене  покупателем-знатоком, обладавшим отличным вкусом), богатейший фамильный  серебряный сервиз были проданы в предшествующие дни. Некоторые из самых тонких  вин (пользовавшихся большой славой среди любителей-соседей) были куплены  дворецким нашего друга, Джона Осборна, эсквайра, с Рассел-сквер, для своего  хозяина, знавшего их очень хорошо. Небольшая часть самых расхожих предметов из  столового серебра досталась каким-то молодым маклерам. И вот, когда публику  стали соблазнять всякой мелочью, восседавший на столе оратор принялся  расхваливать достоинства портрета, который он хотел сбыть с рук какому-нибудь  наивному покупателю: ото было уже далеко не то избранное и многочисленное  общество, которое посещало аукцион в предшествовавшие дни.    

– Номер  триста шестьдесят девять! – надрывался Аукционист. – Портрет  джентльмена на слоне. Кто даст больше за джентльмена на слоне? Поднимите  картину повыше, Блоумен, и дайте публике полюбоваться на этот номер!    

Какой-то  долговязый бледный джентльмен в военном мундире, скромно сидевший у стола  красного дерева, не мог удержаться от улыбки, когда этот ценный помер был  предъявлен к осмотру мистером Блоуменом.    

– Поверните-ка  слона к капитану, Блоумен! Сколько мы предложим за слона, сэр?    

Но  капитан, весь залившись краской и совершенно сконфузившись, отвернулся. Аукционист  тем временем продолжал, повергая его в еще большее смущение:    

– Ну,  скажем, двадцать гиней за это произведение искусства? Пятнадцать? Пять?  Назовите вашу цену! Да ведь один джентльмен без слона стоит пять фунтов.    

– Удивляюсь,  как слон не свалится под ним, – заметил какой-то присяжный шутник. –  Уж больно седок-то упитанный.    

Это  замечание (едущий на слоне был изображен весьма дородным мужчиной) вызвало  дружный смех в зале.    

– Не  пытайтесь сбить цену этой редкостной вещи, мистер Мосс, – сказал мистер  Аукционист, – пусть уважаемая публика хорошенько рассмотрит этот шедевр;  поза благородного животного вполне отвечает натуре; джентльмен в нанковом  жакете, с ружьем в руках, выезжает на охоту; вдали виднеется баньяновое дерево  и пагода; перед нами, очевидно, какой-то примечательный уголок наших славных  восточных владений. Сколько даете за этот номер? Прошу вас, джентльмены, не  задерживайте меня здесь на целый день.    

Кто-то  дал пять шиллингов. Услыхав это, военный джентльмен взглянул в ту сторону, откуда  исходило такое щедрое предложение, и увидел другого офицера, под руку с молодой  дамой. Оба они, казалось, весьма забавлялись происходившей сценой; в конце  концов картина пошла за полгинеи и досталась им. Заметив эту парочку, сидевший  у стола еще больше прежнего удивился и сконфузился: голова его ушла в воротник  и он отвернулся, как будто желая избежать неприятной встречи.    

Мы не  собираемся перечислять здесь все другие предметы, которые Аукционист имел честь  предложить открытому соисканию в этот день, кроме лишь одной вещи: это было  маленькое фортепьяно, доставленное вниз с верхнего этажа (большой рояль из  гостиной был вывезен раньше). Молодая дама попробовала его быстрой и ловкой  рукой (заставив офицера снова покраснеть и вздрогнуть), и когда настала очередь  фортепьяно, агент дамы стал торговать его.    

Но тут  он встретил препятствие. Еврей, состоявший в роли адъютанта при офицере у  стола, стал наддавать цену против еврея, нанятого покупщиками слона, и из-за  маленького фортепьяно загорелась оживленная битва, которую Аукционист усиленно  разжигал, подбодряя обоих противников.    

Наконец,  когда соревнование уже порядочно затянулось, капитан и дама, купившие слона,  отказались от дальнейшей борьбы; молоток опустился, Аукционист объявил: «За  мистером Льюисом, двадцать пять!» И таким образом шеф мистера Льюиса стал  собственником маленького фортепьяно. Сделав это приобретение, он выпрямился в  своем кресле с видом величайшего облегчения и в эту самую минуту был замечен  своими неудачливыми соперниками. Дама сказала своему кавалеру:    

– Слушай,  Родон, ведь это капитан Доббин!    

Вероятно,  Бекки была недовольна новым фортепьяно, взятым для нее напрокат, или же хозяева  инструмента потребовали его обратно, отказав в дальнейшем кредите; а может  быть, ее особенное пристрастие к тому фортепьяно, которое она только что  пыталась приобрести, объясняется воспоминаниями о давно минувших днях, когда  она играла на нем в комнате нашей милой Эмилии Седли?    

Ибо  аукцион происходил в старом доме на Рассел-сквер, где мы провели несколько вечеров  в начале этого повествования. Старый добряк Джон Седли разорился. Его имя было  объявлено в списке неисправных должников на Лондонской бирже, а за этим  последовали его банкротство и коммерческая смерть. Дворецкий мистера Осборна  скупил часть знаменитого портвейна и перевез его в погреб по другую сторону  сквера. Что же касается дюжины столовых серебряных ложек и вилок прекрасной  работы, продававшихся на вес, и дюжины таких же десертных, то нашлось три  молодых биржевых маклера (фирма «Дейл, Спигот и Дейл» на Треднидл-стрит),  которые раньше вели дела со стариком и видели с его стороны много хорошего в те  дни, когда он был так мил и любезен со всеми, с кем ему приходилось вести  дела, – они-то и послали доброй миссис Седли эти жалкие обломки крушения,  выразив тем свое уважение к ней. Что же касается фортепьяно, то, поскольку оно  принадлежало Эмилии и та могла больно чувствовать его отсутствие и нуждаться в  нем теперь, а капитан Уильям Доббин умел играть на нем так же, как танцевать на  канате, нам остается предположить, что капитан приобрел его не для собственной  надобности.    

Словом,  фортепьяно было в тот же вечер доставлено в крошечный домик на улице, идущей от  Фулем-роуд, – на одной из тех лондонских улочек, которые носят такие  изысканно-романтические названия (эту, в частности, именовали: Виллы св.  Аделаиды, Анна-Мария-роуд, Вест) и где дома кажутся кукольными; где обитатели,  выглядывающие из окон бельэтажа, должны, как представляется зрителю, сидеть,  опустив ноги в гостиную нижнего этажа; где кусты в палисадниках круглый год  цветут детскими передничками, красными носочками, чепчиками и т. и. (роlyandria  polygynia); где до вас доносятся звуки разбитых клавикордов и женского пения;  где пивные кружки висят на заборах, просушиваясь на солнышке; где по вечерам вы  встретите конторщиков, устало бредущих из Сити. На одной из таких улиц и  находилось жилище мистера Клепа, конторщика мистера Седли, и в этом убежище  приклонил голову добрый старик с женой и дочерью, когда произошел крах.    

Джоз  Седли, когда известие о постигшем семью несчастье дошло до него, поступил так,  как и следовало ожидать от человека с его характером. Он не поехал в Лондон, но  написал матери, чтобы она обращалась к его агентам за любой суммой, какая ей  потребуется, так что его добрые, удрученные горем старики родители могли на  первых порах не страшиться бедности. Совершив это, Джоз продолжал жить  по-прежнему в челтнемском пансионе. Он ездил кататься в своем кабриолете, пил  красное вино, играл в вист, рассказывал о своих индийских похождениях, а  ирландка-вдова по-прежнему утешала и улещала его. Денежный подарок Джоза, как  ни нуждались в нем, не произвел на родителей большого впечатления; и я слышал,  со слов Эмилии, что ее удрученный отец впервые поднял голову в тот день, когда  был получен ящичек с ложками и вилками вместе с приветом от молодых маклеров;  он разрыдался, как ребенок, и был растроган гораздо больше, чем даже его жена,  которой было адресовано это подношение. Эдвард Дейл, младший компаньон фирмы,  непосредственный исполнитель этого поручения, давно уже заглядывался на Эмилию  и теперь воспользовался случаем, чтобы сделать ей предложение, невзирая ни на  что. Женился он много позже, в 1820 году, на мисс Луизе Кате (дочери владельца  фирмы «Хайем и Кате», видного хлеботорговца), взяв за нею крупный куш. Сейчас  он великолепно устроен и живет припеваючи со своим многочисленным семейством в  собственной элегантной вилле на Масуэл-Хилл. Однако воспоминание об этом добром  малом не должно отвлекать нас от главной темы нашего рассказа.    

Надеюсь,  читатель составил себе слишком хорошее мнение о капитане и миссис Кроули, чтобы  предположить, будто им могла прийти в голову мысль наведаться в столь  отдаленный квартал, как Блумсбери, если бы они знали, что семейство, которое  они решили осчастливить своим посещением, не только окончательно сошло со  сцены, но и осталось без всяких средств и не могло уже пригодиться молодой  чете. Ребекка была чрезвычайно поражена, когда увидела, что в уютном старом доме,  где она была так обласкана, хозяйничают барышники и маклаки, а укромное  достояние жившей в нем семьи отдано на поток и разграбление. Через месяц после  своего бегства она вспомнила об Эмилии, и Родон с довольным ржанием выразил  полнейшую готовность опять повидаться с молодым Джорджем Осборном.    

– Он  очень приятный знакомый, Бек, – заметил шутник. – Я охотно продал бы  ему еще одну лошадь. И я с удовольствием сразился бы с ним на бильярде. В нашем  положении он был бы нам, так сказать, весьма полезен, миссис Кроули.  Ха-ха-ха! – Эти слова не следует понимать в том смысле, что у Родона  Кроули было заранее обдуманное намерение обобрать мистера Осборна. Он только  искал этим своей законной выгоды, которую на Ярмарке Тщеславия каждый гуляка-джентльмен  считает должной данью со стороны своего ближнего.    

Старуха  тетка не слишком торопилась «угомониться». Прошел целый месяц. Мистер Боулс  продолжал отказывать Родону в приеме; его слугам не удавалось получить доступ в  дом на Парк-лейн; его письма возвращались нераспечатанными. Мисс Кроули ни разу  не вышла из дому – она была нездорова, – и миссис Бьют все еще жила у нее  и не оставляла ее ни на минуту. Это затянувшееся пребывание пасторши в Лондоне  не предвещало молодым супругам ничего хорошего.    

– Черт,  я начинаю теперь понимать, почему она все сводила нас в Королевском  Кроули, – сказал как-то Родон.    

– Вот  лукавая бабенка! – вырвалось у Ребекки.    

– Ну  что же! Я об этом не жалею, если ты не жалеешь! – воскликнул капитан, все  еще страстно влюбленный в жену, которая вместо ответа наградила его поцелуем и,  конечно, была немало удовлетворена великодушным признанием супруга.    

«Если бы  он не был так непроходимо глуп, – думала она, – я могла бы что-нибудь  из него сделать». Но она никогда не давала ему заметить, какое составила себе о  нем мнение: по-прежнему, с неиссякаемым терпением слушала его рассказы о  конюшне и офицерском собрании, смеялась его шуткам, выказывала живейший интерес  к Джоку Спатердашу, у которого пала упряжная лошадь, и к Бобу Мартингейлу,  которого забрали в игорном доме, и к Тому Синкбарзу, который предполагал  участвовать в скачках с препятствиями. Когда Родон возвращался домой, она была  оживленна и счастлива; когда он собирался куда-нибудь, она сама торопила его;  если же он оставался дома, она играла ему и пела, приготовляла для него вкусные  напитки, заботилась об его обеде, грела ему туфли и баловала как мокла. Лучшие  из женщин – лицемерки (я это слышал от своей бабушки). Мы и не знаем, как много  они от нас скрывают; как они бдительны, когда кажутся нам простодушными и доверчивыми;  как часто их ангельские улыбки, которые не стоят им никакого труда, оказываются  просто-напросто ловушкой, чтобы подольститься к человеку, обойти его или  обезоружить, – я говорю вовсе не о записных кокетках, но о наших примерных  матронах, этих образцах женской добродетели. Кому не приходилось видеть, как  жена скрывает от всех скудоумие дурака-мужа или успокаивает ярость своего не в  меру расходившегося повелителя? Мы принимаем это любезное нам рабство как нечто  должное и восхваляем за него женщину; мы называем это прелестное лицемерие  правдой. Добрая жена и хозяйка – по необходимости лгунья. И супруг Корнелии был  жертвой обмана так же, как и Потифар. – но только на другой манер.    

Эти  трогательные заботы превратили закоренелого повесу Родона Кроули в счастливого  и покорного супруга. Его давно не видели ни в одном из злачных мест, которых он  был завсегдатаем. Приятели справлялись о нем раза два в его клубах, но не  особенно ощущали его отсутствие: в балаганах Ярмарки Тщеславия люди редко  ощущают отсутствие того или другого из своей среды. Сторонящаяся общества,  всегда улыбающаяся и приветливая жена, удобная квартирка, уютные обеды и  непритязательные вечера – во всем этом было очарование новизны и тайны. Их брак  еще не стал достоянием молвы; сообщение о нем еще не появилось в «Морнинг  пост». Кредиторы Родона слетелись бы к ним толпой, если бы узнали о его  женитьбе на бесприданнице. «Мои родные на меня не ополчатся», – говорила  Ребекка с горьким смехом. И она соглашалась спокойно ждать, когда старая тетка  примирится с их браком, и не требовала для себя места в обществе. Так жила она  в Бромптоне, не видя никого или видясь лишь с теми немногими сослуживцами мужа,  которые допускались в ее маленькую столовую. Все они были очарованы Ребеккой.  Скромные обеды, смех, болтовня, а потом музыка восхищали всех, кто принимал участие  в этих удовольствиях. Майору Мартингейлу никогда не пришло бы в голову спросить  у них их брачное свидетельство. Капитан Сннкбарз был в полнейшем восторге от  искусства Ребекки приготовлять пунш. А юный поручик Спатердаш (он необычайно  пристрастился к игре в пикет, и потому Кроули частенько его приглашали) был  явно и без промедления пленен миссис Кроули. Но осмотрительность и осторожность  ни на минуту ее не покидали, а репутация отчаянного и ревнивого вояки,  укрепившаяся за Кроули, была еще более надежной и верной защитой для его милой  женушки.    

В  Лондоне есть немало высокородных и высокопоставленных джентльменов, никогда не  посещавших дамские гостиные. Поэтому, хотя о женитьбе Родона Кроули, может быть,  и говорили по всему графству, где, разумеется, миссис Бьют разгласила эту  новость, но в Лондоне в ней сомневались или на нее не обращали внимания, а то и  вовсе о ней не знали. Родон с комфортом жил в кредит. У него был огромный  капитал, состоявший из долгов, а если тратить его с толком, такого капитала  может хватить человеку на много-много лет. Некоторые светские жуиры умудряются  жить на него во сто раз лучше, чем живут даже люди со свободными средствами. В  самом деле, кто из лондонских жителей не мог бы указать десятка человек, пышно  проезжающих мимо него, в то время как сам он идет пешком, – людей, которых  балуют в свете и которых провожают до кареты поклоны лавочников; людей, которые  не отказывают себе ни в чем и живут неизвестно на что. Мы видим, как Джек Мот  гарцует в Парке или катит на своем рысаке по Пэл-Мэл; мы едим его обеды,  подаваемые на изумительном серебре. «Откуда все это берется? – спрашиваем  мы. – И чем это кончится?» – «Дорогой мой, – сказал как-то  Джек, – у меня долги во всех европейских столицах». В один прекрасный день  должен наступить конец, но пока Джек живет в свое удовольствие; всякому лестно  пожать ему руку, все пропускают мимо ушей темные слушки, которые время от  времени гуляют о нем в городе, и его называют добродушным, веселым и беспечным  малым.    

Увы,  надо признаться, что Ребекка вышла замуж как раз за джентльмена такого сорта.  Дом его был полная чаша, в нем было все, кроме наличных денег, в которых их  menage[37]  довольно скоро почувствовал острую нужду. И вот, читая однажды «Газету» и  натолкнувшись на извещение, что «поручик Дж. Осборн, вследствие покупки им  чина, производится в капитаны вместо Смита, который переводится в другой полк»,  Родон и высказал о поклоннике Эмилии то мнение, которое привело к визиту наших  новобрачных на Рассел-сквер.    

Когда  Родон с женой, увидев капитана Доббина, поспешили к нему, чтобы расспросить о  катастрофе, обрушившейся на старых знакомых Ребекки, нашего приятеля уже и след  простыл, и кое-какие сведения им удалось собрать только от случайного  носильщика, или старьевщика, попавшегося им на аукционе.    

– Посмотри-ка  на этих носатых, – сказала Бекки, весело усаживаясь в коляску с картиною  под мышкой. – Точно коршуны на поле битвы.    

– Не  знаю. Никогда не бывал в сражении, моя дорогая. Спроси у Мартннгейла, он был в  Испании адъютантом генерала Блейзиса.    

– Он  очень милый старичок, этот мистер Седли, – заметила Ребекка. – Право,  мне жаль, что с ним случилась беда.    

– Ну,  у биржевых маклеров банкротство… они к этому, знаешь, привыкли, – заявил  Родон, сгоняя муху, севшую на шею лошади.    

– Как  жаль, Родон, что нам нельзя приобрести что-нибудь из столового серебра, –  мечтательно продолжала его супруга. – Двадцать пять гиней чудовищно дорого  за это маленькое фортепьяно. Мы вместе покупали его у Бродвуда для Эмилии,  когда она окончила школу. Оно стоило только тридцать пять.    

– Этот…  как его там… Осборн… теперь, пожалуй, даст тягу, раз семейство разорилось.  Недурной афронт для твоей хорошенькой приятельницы. А, Бекки?    

– Думаю,  что она это переживет, – ответила Ребекка с улыбкой. И они покатили  дальше, заговорив о чем-то другом.    

 ГЛАВА XVIII

  Кто играл на  фортепьяно, которое приобрел Доббин    

     

Но вот  наш рассказ неожиданно попадает в круг прославленных лиц и событий и соприкасается  с историей. Когда орлы Наполеона Бонапарта, выскочки-корсиканца, вылетели из Прованса,  куда они спустились после короткого пребывания на острове Эльбе, и потом,  перелетая с колокольни на колокольню, достигли наконец собора Парижской  богоматери, то вряд ли эти царственные птицы хотя бы краешком глаза приметили  крошечный приход Блумсбери в Лондоне – такой тихий и безмятежный, что вы бы  подумали, будто шум и хлопание их могучих крыльев никого там не встревожили.    

«Наполеон  высадился в Каннах». Это известие могло вызвать панику в Вене, спутать карты  России, загнать Пруссию в угол, заставить Талейрана и Меттерниха переглянуться  или озадачить князя Гарденберга и даже ныне здравствующего маркиза Лондондерри;  но каким образом эта новость могла смутить покой молодой особы на Рассел-сквер,  перед домом которой ночной сторож протяжно выкликал часы, когда она спала;  молодой леди, которую, когда она гуляла по скверу, охраняли решетка и  приходский сторож; которую, когда она выходила из дому всего лишь затем, чтобы  купить ленточку на Саутгемптон-роу, сопровождал черномазый Самбо с огромною  тростью; леди, о которой всегда заботились, которую одевали, укладывали в  постель и оберегали многочисленные ангелы-хранители, как состоявшие, так и не  состоявшие на жалованье? Bon Dieu, – скажу я, – разве не жестоко, что  столкновение великих империй не может свершиться, не отразившись самым  губительным образом на судьбе безобидной маленькой восемнадцатилетней девушки,  воркующей или вышивающей кисейные воротнички у себя на Рассел-сквер? О нежный,  простенький цветочек! Неужели грозный рев военной бури настигнет тебя здесь,  хоть ты и приютился под защитою Холборна? Да, Наполеон делает свою последнюю  ставку, и счастье бедной маленькой Эмми Седли каким-то образом вовлечено в  общую игру.    

В первую  очередь этой роковой вестью было сметено благосостояние отца Эмми. Все спекуляции  злосчастного старого джентльмена за последнее время терпели неудачу. В то время  смелые коммерческие начинания рушились, купцы банкротились, государственные  процентные бумаги падали, когда, по расчетам старика, им следовало бы повышаться.  А впрочем, стоит ли вдаваться в подробности! Если успех наблюдается редко и  достигается медленно, то каждому известно, как быстро и легко происходит  разорение. Старик Седли ни с кем не делился своим горем. Казалось, все шло  по-старому в его мирном и богатом доме: благодушная хозяйка, ничего не  подозревая, проводила время в обычной хлопотливой праздности и несложных  повседневных заботах; дочь, неизменно поглощенная одной – эгоистической и  нежной – мыслью, не замечала ничего в окружающем мире, пока не произошел тот  окончательный крах, под тяжестью которого пала вся эта достойная семья.    

Однажды  вечером миссис Седли писала приглашения на званый вечер. Осборны уже устроили  таковой у себя, и миссис Седли не могла остаться в долгу. Джон Седли, вернувшийся  из Сити очень поздно, молча сидел у камина, между тем как жена его оживленно  болтала; Эмми поднялась к себе наверх, чем-то удрученная, почти больная.    

– Она  несчастлива, – говорила мать, – Джордж Осборн невнимателен к ней.  Меня начинает раздражать поведение этих господ. Вот уже три недели, как девицы  к нам глаз не кажут, и Джордж два раза приезжал в город, а к нам не заходил –  Эдвард Дейл видел его в опере. Эдвард охотно женился бы на Эмилии, я уверена,  да и капитан Доббин, по-моему, тоже не прочь, но у меня, откровенно говоря,  сердце не лежит к этим военным. Подумаешь, каким денди стал Джордж! И эти его  военные замашки! Надо показать некоторым людям, что мы не хуже их. Только подай  надежду Эдварду Дейлу – и ты увидишь! Нам следует устроить у себя вечер, мистер  Седли. Что же ты молчишь, Джон? Не назначить ли, скажем, вторник, через две  недели? Почему ты не отвечаешь? Боже мой, Джон, что случилось?    

Джон  Седли поднялся с кресла навстречу жене, кинувшейся к нему. Он обнял ее и торопливо  проговорил:    

– Мы  разорены, Мэри. Нам придется начинать сызнова, дорогая. Лучше, чтобы ты узнала  все сразу.    

Произнося  эти слова, он дрожал всем телом и едва держался на ногах. Он думал, что это  известие сразит его жену – жену, которая за всю жизнь не слышала от него  резкого слова. Но хотя удар был для нее неожиданным, миссис Седли проявила  большую душевную выдержку, чем се муж. Когда он бессильно упал в кресло, жена  приняла на себя обязанности утешительницы. Она взяла его дрожащую руку, покрыла  ее поцелуями и обвила ею свою шею; она называла его своим Джоном – своим милым  Джоном, своим старичком, своим любимым старичком; она излила на него множество  бессвязных слов любви и нежности. Ее кроткий голос и простодушные ласки довели  это скорбное сердце до невыразимого восторга и грусти, подбодрили и успокоили  исстрадавшегося старика.    

Только  один раз на протяжении долгой ночи, которую они провели, сидя вместе, когда  бедный Седли излил перед ней душу, рассказав историю своих потерь и неудач,  поведав об измене некоторых стариннейших друзей и о благородной доброте других,  от кого он всего меньше этого ждал, – словом, принес полную  повинную, – только в од ном случае его верная жена не сумела справиться со  своим волнением.    

– Боже  мой, боже мой, это разобьет сердце Эмми! – сказала она.    

Отец  забыл о бедной девочке. Она лежала наверху без сна, чувствуя себя несчастной.  Дома, среди друзей и нежных родителей, она была одинока. Много ли найдется  людей, которым вы, читатель, могли бы все рассказать? Как возможна  откровенность там, где нет сочувствия? Кто захочет излить душу перед теми, кто  его не поймет? Именно так одинока была наша кроткая Эмилия. У нее не было  никакой поверенной, с тех пор как ей было что поверять. Она не могла поделиться  со старухой матерью своими сомнениями и заботами; будущие же сестры с каждым  днем казались ей все более чужими. А у Эмми были дурные предчувствия и  опасения, в которых она не смела признаться даже себе самой, хотя втайне  терзалась ими.    

Ее  сердце упорствовало в убеждении, что Джордж Осборн достоин ее и верен ей, хотя  она чувствовала, что это не так. Сколько раз она обращалась к нему, не встречая  никакого отклика! Сколько у нее было случаев заподозрить его в эгоизме и  равнодушии! Но она упрямо закрывала на это глаза. Кому могла рассказать бедная  маленькая мученица о своей ежедневной борьбе и пытке? Сам герой Эмми слушал ее  только в пол-уха. Она не решалась признаться, что человек, которого она любит,  ниже ее, или подумать, что она поторопилась отдать ему свое сердце. Чистая,  стыдливая, Эмилия была слишком скромна, слишком мягка, слишком правдива,  слишком слаба, слишком женщина, чтобы, раз отдав, взять его обратно. Мы  обращаемся, как турки, с чувствами наших женщин, да еще требуем, чтобы они  признавали за нами такое право. Мы позволяем их телам разгуливать довольно  свободно, их улыбки, локончики и розовые шляпки заменяют им покрывала и чадры.  Но душу их дозволено видеть только одному-единственному мужчине, а они и рады  повиноваться и соглашаются сидеть дома не хуже рабынь, прислуживая нам и выполняя  всю черную работу.    

В таком  одиночестве и в таких мучениях пребывало это нежное сердечко, когда в марте, в  лето от Рождества Христова 1815-е Наполеон высадился в Каннах. Людовик XVIII  бежал, вся Европа пришла в смятение, государственные бумаги упали и старый Джон  Седли разорился.    

Мы не  последуем за достойным маклером через все те пытки и испытания, через которые  проходит всякий разоряющийся делец до наступления своей коммерческой смерти.  Его несостоятельность огласили на бирже; он не появлялся у себя в конторе;  векселя его были опротестованы; признание банкротства оформлено. Дом и  обстановка на Рассел-сквер были описаны и проданы с молотка, и старика с  семьей, как мы видели, выбросили на улицу, предоставив им искать себе приюта  где угодно.    

У Джона  Седли не хватило мужества произвести смотр своим слугам, которые время от  времени появлялись на наших страницах, но с которыми он теперь, по бедности,  вынужден был расстаться. Всей этой почтенной челяди было выплачено жалованье с  той точностью, какую обычно выказывают в таких случаях люди, задолжавшие  большие суммы. Слуги с сожалением покидали хорошее место, но сердце их не  разрывалось от горя при расставании с обожаемыми хозяином и хозяйкой. Горничная  Эмилии не скупилась на соболезнования, но ушла, успокоившись на том, что  устроится лучше в каком-нибудь более аристократическом квартале города.  Черномазый Самбо в ослеплении, свойственном его профессии, решил открыть  питейное заведение. Честная миссис Бленкинсоп, помнившая рождение Джоза и  Эмилии, да и пору жениховства Джона Седли и его жены, пожелала остаться при них  без содержания, так как скопила себе на службе у почтенной семьи кругленький  капиталец; и потому она последовала за своими разоренными хозяевами в их новое  скромное убежище, где еще некоторое время ухаживала за ними и ворчала на них,  прежде чем уйти окончательно.    

В  пререканиях Седли с его кредиторами, которые начались теперь и до того  истерзали униженного старика, что он за шесть недель состарился больше, чем за  пятнадцать предшествовавших лет, – самым несговорчивым, самым упрямым противником  оказался Джон Осборн, его старый друг и сосед, Джон Осборн, которому он помог  выйти в люди, который был ему кругом обязан и сын которого должен был жениться  на его дочери. Любого из этих обстоятельств было бы достаточно, чтобы объяснить  жестокосердие Осборна.    

Когда  один человек чрезвычайно обязан другому, а потом с ним ссорится, то  обыкновенное чувство порядочности заставляет его больше враждовать со своим  бывшим другом и благодетелем, чем если бы это было совершенно постороннее лицо.  Чтобы оправдать собственное жестокосердие и неблагодарность, вы обязаны  представить своею противника злодеем. Дело не в том, что вы жестоки, эгоистичны  и раздражены неудачей своей спекуляции – нет, нет, – это ваш компаньон  вовлек вас в нее из самого низкого вероломства и из самых злостных побуждений.  Хотя бы для того, чтоб быть последовательным, гонитель обязан доказывать, что  потерпевший – негодяй, иначе он, гонитель, сам окажется подлецом.    

К тому  же, как общее правило (и это позволяет всем неумолимым кредиторам жить в ладу  со своей совестью), человек, попавший в бедственное положение, редко бывает  честен до конца, – во всяком случае, такова видимость. Банкроты всегда  что-то утаивают; они преувеличивают свои шансы на удачу; они скрывают истинное  положение вещей; они говорят, что их предприятие процветает, когда оно  безнадежно; на краю банкротства они не перестают улыбаться (невеселая это  улыбка); они готовы ухватиться за любой предлог для получения отсрочки или  каких-нибудь денег, лишь бы отдалить, хотя бы на несколько дней, неизбежное  разорение: «Ну и погибай, когда ты так бесчестен», – говорит кредитор,  торжествуя, и на чем свет стоит ругает потерпевшего крушение. «Глупец, ну стоит  ли хвататься за соломинку!» – говорит здравый смысл утопающему, «Негодяй, чего  ты брыкаешься, не лучше ли примириться и упокоиться в «Газете», откуда уже нет  возврата!» – говорит преуспеяние бедняге, который отчаянно барахтается в темной  пучине. Кто не замечал, с какой готовностью ближайшие друзья и честнейшие люди  подозревают и обвиняют друг друга в обмане, как только дело коснется денежных  расчетов! Все так поступают. Мне думается, каждый из нас прав, а все остальные –  мошенники.    

Осборна,  ко всему прочему, беспокоила и злила память о прежних благодеяниях старика  Седли, а это всегда служит к усилению враждебности. Наконец – ему нужно было  расстроить свадьбу своего сына и дочери Седли. А так как дело зашло  действительно далеко и было затронуто счастье, а может быть, и репутация бедной  девушки, то требовалось представить сильнейшие резоны для разрыва, и Джону  Осборну нужно было доказать, что Джон Седли поистине гнусная личность.    

И вот на  собраниях кредиторов он держал себя с такой неприязнью и презрением по отношению  к Седли, что едва не довел бедного банкрота до разрыва сердца. Он тотчас же  запретил Джорджу всякое знакомство с Эмилией, угрожая сыну проклятием, если тот  нарушит приказ, и всячески чернил невинную девушку, понося ее как низкую и  лукавую интриганку. Как часто злоба и ненависть порождаются тем, что вам  приходится клеветать на ненавистного человека и верить клевете, как мы уже  говорили, единственно для того, чтобы быть последовательным.    

Когда  окончательный крах наступил, когда было возвещено о банкротстве, был покинут  Рассел-сквер и заявлено, что между Эмилией и Джорджем все кончено – кончено все  между нею и ее любовью, между нею и ее счастьем, между нею и ее верой в  людей, – заявлено в форме грубого письма от Джона Осборна, сообщавшего в  нескольких коротких строках, что в силу недостойного поведения ее отца все  обязательства, связывавшие оба семейства, считаются расторгнутыми, – когда  пришел этот неотвратимый приговор, он не поразил ее так сильно, как ожидали  родители, вернее – мать (потому что сам Джон Седли был совершенно сражен крахом  своих дел и ударом, нанесенным его чести). Эмилия приняла это известие очень  спокойно и только сильно побледнела. Оно было лишь подтверждением мрачных  предчувствий, уже давно появившихся у нее. Это было простое чтение приговора,  вынесенного за преступление, в котором Эмилия была повинна с давних пор, –  преступление, заключавшееся в том, что она полюбила неудачно, слишком горячо,  вопреки рассудку. Своих мыслей она по-прежнему никому не высказывала. Едва ли  она была несчастнее теперь, когда убедилась, что все со надежды рухнули, чем  прежде, когда чувствовала сердцем беду, но не смела в этом признаться. Она  переехала из большого дома в маленький, не замечая ничего или не ощущая никакой  разницы; старалась как можно больше оставаться в своей комнатке, молча чахла и  таяла день ото дня. Я не хочу сказать, что все особы женского пола таковы.  Милая моя мисс Буллок, не думаю, чтобы ваше сердце от этого разбилось. Вы  здравомыслящая молодая женщина, с надлежащими правилами. Не стану утверждать,  что и мое сердце разбилось бы. Оно страдало, – однако, сознаюсь, все-таки  выжило. Но есть души, которые так уж созданы – нежными, слабыми и хрупкими.    

Всякий  раз, когда старый Джон Седли задумывался о положении дел у Джорджа с Эмилией  или заговаривал об этом, он проявлял почти такое же озлобление, как и сам  мистер Осборн. Он осыпал бранью Осборна и его семью, называл их бессердечными,  низкими и неблагодарными. Нет силы на земле, клялся он, которая понудила бы его  выдать дочь за сына такого негодяя; он приказал Эмми изгнать Джорджа из своих  помыслов и вернуть ему все подарки и письма, какие она когда-либо от него  получила.    

Она  обещала исполнить это и пыталась повиноваться. Собрала две-три безделушки, достала  письма из шкатулки, перечла их – словно не знала наизусть, – но расстаться  с ними не могла, это было выше ее сил. И она спрятала их у себя на груди – так  мать баюкает умершее дитя. Юная Эмилия чувствовала, что умрет или немедленно  сойдет с ума, если у нее вырвут это последнее утешение. Как, бывало, она  заливалась румянцем и как зажигались у нее глаза, когда приходили эти письма!  Как она убегала к себе с бьющимся сердцем, чтобы прочесть их, когда никто ее не  увидит! Если они бывали холодны, то с какой настойчивостью эта маленькая  влюбленная сумасбродка старалась истолковать их в противоположном смысле! Если  они бывали кратки или эгоистичны, сколько она находила извинений для писавшего  их!    

Над  этими-то ничего не стоящими клочками бумаги она думала, думала без конца. Она переживала  свою прошедшую жизнь – каждое письмо, казалось, воскрешало перед нею  какое-нибудь событие прошлого. Как хорошо она помнила их все! Взгляды Джорджа,  звук его голоса, его платье, что он говорил и как – эти реликвии и воспоминания  об умершей любви были для Эмилии единственным, что осталось у нее на свете.  Делом ее жизни стало стеречь труп Любви.    

Какой  желанной представлялась ей теперь смерть. «Тогда, – думала она, – я  всегда буду с ним». Я не восхваляю поведения Эмилии и не собираюсь выставлять  его в качестве образца для мисс Буллок. Мисс Буллок умеет управлять своими  чувствами гораздо лучше, чем это бедное создание. Мисс Буллок никогда не  скомпрометировала бы себя, как безрассудная Эмилия, которая отдала свою душу в  бессрочный залог и отписала сердце в пожизненное владение, а взамен ничего не  получила, кроме хрупкого обещания, вмиг разлетевшегося вдребезги и превратившегося  в ничто. Затянувшаяся помолвка – это договор о товариществе, который одна  сторона вольна выполнить или порвать, но который поглощает весь капитал другого  участника.    

Поэтому  будьте осторожны, молодые девицы; будьте осмотрительны, когда связываете себя  обещанием. Бойтесь любить чистосердечно; никогда не высказывайте всего, что  чувствуете, или (еще того лучше) старайтесь поменьше чувствовать. Помните о  последствиях, к которым приводят неуместная честность и прямота; и не доверяйте  ни себе самим, ни кому другому. Выходите замуж так, как это делается во  Франции, где подружками невесты и ее наперсницами являются адвокаты. Во всяком  случае, никогда не обнаруживайте чувств, которые могут поставить вас в  тягостное положение, и не давайте никаких обещаний, которые вы в нужную минуту  не могли бы взять обратно. Вот способ преуспевать, пользоваться уважением и  блистать добродетелями на Ярмарке Тщеславия.    

Если бы  Эмилия могла слышать все замечания по ее адресу, исходившие из того круга, откуда  разорение отца только что изгнало ее, она увидела бы, в чем заключаются ее  преступления и до какой степени она рисковала своей репутацией. Подобного  преступного легкомыслия миссис Смит никогда не встречала, такую ужасную  фамильярность миссис Броун всегда осуждала, и да послужит этот финал  предостережением для ее собственных дочерей.    

– Капитан  Осборн, разумеется, не женится на дочери банкрота, – говорили обе мисс Доббин. –  Достаточно того, что ее папаша их надул. Что же касается маленькой Эмилии, то  ее сумасбродство положительно превосходит все…    

– Что  все? – взревел капитан Доббин. – Разве не были они помолвлены с  самого детства? И разве это не тот же брак? Да смеет ли кто на земле произнести  хоть слово против этой прекраснейшей, чистейшей, нежнейшей девушки, истинного  ангела?    

– Перестань,  Уильям. Ну что ты распетушился? Мы ведь не мужчины, мы с тобой драться не  можем, – уговаривала его мисс Джейн. – Да и что мы, собственно,  такого сказали о мисс Седли? Только что поведение ее было от начала до конца  чрезвычайно неблагоразумным, чтобы не сказать больше. А родители ее, конечно,  вполне заслужили свое несчастье.    

– А  не сделать ли тебе самому предложение, Уильям, раз мисс Седли теперь  свободна? – язвительно спросила мисс Энн. – Это было бы весьма  подходящее родство. Ха-ха-ха!    

– Мне  жениться на ней? – горячо воскликнул Доббин, багрово краснея. – Если  вы, мои милые, так швыряетесь своими привязанностями, то не думайте, что она на  вас похожа. Смеяться и издеваться над этим ангелом! Она ведь вас не слышит, а к  тому же бедная девушка так несчастна и одинока, что вполне заслуживает  насмешек. Продолжай свои шуточки, Энн! Ты у нас известная острячка, все в  восторге от твоих острот.    

– Я  должна еще раз напомнить тебе, что мы не в казарме, Уильям, – заметила  мисс Энн.    

– В  казарме? Ей-богу, я очень хотел бы, чтобы кто-нибудь заговорил так в  казарме, – воскликнул этот разбуженный британский лев. – Хотелось бы  мне услышать, как кто-нибудь произнес бы хоть слово против нее, клянусь честью!  Но мужчины не говорят таких вещей; это только женщины соберутся вместе и давай  шипеть, гоготать и кудахтать. Ну, брось, Энн, не реви! Я только сказал, что вы  обе гусыни, – добавил Уил Доббин, заметив, что красные глазки мисс Энн  начинают, по обыкновению, увлажняться. – Ладно, вы не гусыни, вы павы, все  что хотите, но только оставьте, пожалуйста, мисс Седли в покое.    

«Это  просто неслыханно, это такое ослепление – увлечься глупенькой девочкой, ничтожной  кокеткой!» – в полном согласии думали мамаша и сестры Доббина. И они трепетали,  как бы Эмилия не подцепила второго своего поклонника и капитана, раз ее  помолвка с Осборном расстроилась. Питая подобные опасения, эти достойные  молодые девушки судили, несомненно, по собственному опыту, вернее, на основании  собственных представлений о добре и зле (потому что до сей поры у них не было  еще случая ни выйти замуж, ни отказать жениху).    

– Слава  богу, маменька, что полку приказано выступить за границу, – говорили  девицы. – Одной опасности наш братец, во всяком случае, избежал.    

Так оно  действительно и было; и, таким образом, на сцене появляется французский император  и принимает участие в представлении домашней комедии Ярмарки Тщеславия, которую  мы сейчас разыгрываем и которая никогда не была бы исполнена без вмешательства  этого августейшего статиста. Это он погубил Бурбонов и мистера Джона Седли. Это  его прибытие в столицу призвало всю Францию на его защиту и всю Европу на то,  чтобы выгнать его вой. В то время как французский народ и армия клялись в  верности, собравшись вокруг его орлов на Марсовом поле, четыре могущественные  европейские рати двинулись на великую chasse a l'aigle[38], и одной из них была  британская армия, в состав которой входили два наших героя – капитан Доббин и  капитан Осборн.    

Известие  о бегстве Наполеона и его высадке было встречено доблестным ***полком с энтузиазмом,  попятным всем, кто знает эту славную воинскую часть. Начиная с полковника и кончая  самым скромным барабанщиком, все преисполнились надежд, честолюбивых стремлений  и патриотической ярости и, как за личное одолжение, благодарили французского  императора за то, что он явился смутить мир в Европе. Настало время, которого  так долго ждал ***полк, – время показать товарищам по оружию, что он  сумеет драться не хуже ветеранов испанской войны и что его доблесть и отвага не  убиты Вест-Индией и желтой лихорадкой. Стабл и Спуни мечтали получить роту, не  приобретая чипа покупкой. Супруга майора О'Дауда надеялась еще до окончания  кампании (в которой она решила принять участие) подписываться: «жена полковника  О'Дауда, кавалера ордена Бани». Оба наших друга (Доббин и Осборн) были  взволнованы так же сильно, как и все прочие, и каждый по-своему – мистер Доббин  очень спокойно, а мистер Осборн очень шумно и энергически – намеревался  исполнить свой долг и добиться своей доли славы и отличий.    

Волнение,  охватившее страну и армию в связи с этим известием, было столь велико, что на  личные дела не обращали внимания. Поэтому, вероятно, Джордж Осборн, только что  произведенный, как извещала «Газета», в командиры роты, занятый приготовлениями  к неизобежному походу и жаждавший дальнейшего повышения по службе, был не так  уж сильно затронут другими событиями, хотя во всякое другое время они не  оставили бы его холодным. Признаться, он был не слишком удручен катастрофой,  постигшей доброго старого мистера Седли. В тот самый день, когда состоялось первое  собрание кредиторов несчастного джентльмена, Джордж примерял свой новый мундир,  удивительно ему шедший. Отец рассказал ему о злостном, мошенническом и  бесстыдном поведении банкрота, напомнил о том, что уже и раньше говорил об  Эмилии, что их отношения порваны навсегда, и тут же подарил сыну крупную сумму  денег для уплаты за новый мундир и эполеты, в которых Джордж выглядел таким  красавцем. Деньги всегда нужны были этому юному расточителю, и он взял их без  лишних разговоров. Особняк Седли, где Джордж провел столько счастливых часов,  был весь обклеен объявлениями, и, выйдя из дому и направляясь к «Старому  Слотеру» (где он останавливался, приезжая в Лондон), он увидел, как они белеют  в лунном сиянии. Итак, этот уютный дом закрыл свои двери за Эмилией и ее родителями;  где-то они нашли себе пристанище? Мысль об их разорении сильно опечалила  молодого Осборна, Весь вечер он сидел, угрюмый и мрачный, в общей зале у  Слотера и, как было замечено его товарищами, много пил.    

Некоторое  время спустя туда заглянул Доббин и сделал приятелю замечание, но Джордж  заявил, что пьет потому, что у него скверно на душе. Когда же Доббин пустился в  непрошеные намеки и спросил многозначительно, нет ли чего новенького, молодой  офицер отказался разговаривать на эту тему, признавшись, впрочем, что он  чертовски расстроен и несчастлив.    

Три дня  спустя Доббин зашел к Осборну в казарму. Молодой капитан сидел, опустив голову  на стол с разбросанными на нем бумагами, явно в состоянии полнейшего уныния.    

– Она…  она вернула мне вещицы, которые я ей дарил… какие-то проклятые безделушки. Вот,  посмотри!    

На столе  лежал пакетик, надписанный хорошо знакомым почерком и адресованный капитану  Джорджу Осборну, а кругом валялось несколько вещиц: кольцо, серебряный ножик,  купленный Джорджем для Эмми на ярмарке, когда он был еще мальчиком, золотая  цепочка и медальон с прядью волос.    

– Все  кончено, – произнес Осборн со стоном скорбного раскаяния. – Вот,  посмотри, Уил, прочти, если хочешь. Он указал на письмецо в несколько строк:    

     

«Папенька  приказал мне вернуть вам эти подарки, сделанные в более счастливые дни, и я  пишу вам в последний раз. Я думаю – нет, я знаю, – что вы чувствуете так  же больно, как и я, удар, обрушившийся на нас. Но я сама возвращаю вам слово,  ввиду его невыполнимости при нашем теперешнем несчастье. Я уверена, что вы тут  ни при чем и не разделяете жестоких подозрений мистера Осборна – самого  горького из того, что выпало на нашу долю. Прощайте! Прощайте! Молю бога, чтобы  он дал мне силы перенести эту невзгоду, как и все другие, и благословлять вас всегда.    

Э.    

Я  буду часто играть на фортепьяно – на вашем фортепьяно. Это так похоже на вас –  прислать его мне».    

     

У  Доббина было на редкость доброе сердце. Вид страдающих детей и женщин всегда  его расстраивал. Мысль об Эмилии, одинокой и тоскующей, терзала его безмерно. И  он пришел в волнение, которое всякий, кому угодно, волен счесть недостойным  мужчины. Он поклялся, что Эмилия ангел, с чем от всего сердца согласился  Осборн. Джордж снова переживал всю историю их жизней, – он вновь видел  перед собой Эмилию от раннего ее детства до последних дней, такую прекрасную,  такую невинную, такую очаровательно простодушную, безыскусственно влюбленную и  нежную.    

Какое  несчастье потерять все это; иметь – и не сохранить! Тысячи милых сердцу воспоминаний  и видений толпой нахлынули на него – и всегда он видел ее доброй и прекрасной.  И Джордж краснел от раскаяния и стыда, ибо воспоминания о собственном эгоизме и  холодности были особенно мучительны рядом с этой совершенной чистотой. На время  и слава и война – все было позабыто, и оба друга говорили только об Эмилии.    

– Где  они? – после долгой беседы и продолжительного молчания спросил Осборн, по  правде сказать, немало удрученный мыслью, что он не предпринял ничего, чтобы  узнать, куда Эмилия переехала. – Где они? В записке нет адреса.    

Доббин  знал. Он не только отослал фортепьяно, но и отправил миссис Седли письмо, испрашивая  позволения навестить ее. И накануне, перед тем как отправиться в Чатем, он  видел миссис Седли, а также и Эмилию; больше того: это Доббин привез с собой  прощальное письмо Эмилии и пакетик, которые так растрогали его и Джорджа.    

Добряк  убедился, что миссис Седли страшно рада его приходу и очень взволнована прибытием  фортепьяно, которое, по ее догадкам, было прислано Джорджем в знак его  дружеского расположения. Капитан Доббин не стал разуверять почтенную даму;  выслушав с большим сочувствием ее жалобную повесть, он вместе с ней скорбел о  их потерях и лишениях и порицал жестокую неблагодарность мистера Осборна по  отношению к своему бывшему благодетелю. Когда же она несколько облегчила  переполненную душу и излила все свои горести, Доббин набрался смелости и  попросил разрешения повидаться с Эмилией, которая, как всегда, сидела у себя  наверху. Мать привела ее вниз, трепещущую от волнения.    

Вид у  нее был такой истомленный, а взгляд выражал такое красноречивое отчаяние, что  честный Уильям Доббин испугался; на бледном застывшем личике девушки он прочел  самые зловещие предзнаменования. Просидев минуту-другую в обществе капитана,  Эмилия сунула ему в руку пакетик со словами:    

– Передайте,  пожалуйста, это капитану Осборну и… и… надеюсь, он здоров… и очень мило с вашей  стороны, что вы зашли нас проведать… нам очень нравится наш новый дом! А я… я,  пожалуй, пойду к себе, маменька, мне нездоровится.    

С этими  словами бедная девочка присела перед капитаном, улыбнулась и побрела к себе.  Мать, уводя ее наверх, бросала через плечо на Доббина тревожные взгляды. Но  добряк не нуждался в таком призыве. Он и сам горячо любил Эмилию. Невыразимая  печаль, жалость и страх овладели им, и он удалился, чувствуя себя преступником.    

Услышав,  что его друг разыскал Эмилию, Осборн начал горячо и нетерпеливо расспрашивать о  бедной девочке. Как она поживает? Что она говорила? Какой у нее вид? Товарищ  взял его за руку и взглянул ему в лицо.    

– Джордж,  она умирает! – сказал Уильям Доббин и больше не в силах был вымолвить ни  слова.    

В  домике, где семейство Седли нашло себе пристанище, сложила прислугой жизнерадостная  девушка-ирландка. Не раз в течение этих дней веселая толстушка пыталась отвлечь  внимание Эмилии от грустных мыслей и развеселить ее, но тщетно: Эмми была  слишком удручена и не только не отвечала, но даже не замечала ее ласковых  попыток.    

Четыре  часа спустя после беседы Доббина и Осборна добродушная девушка вбежала в  комнату Эмилии, где та сидела, по обыкновению, одна и размышляла над письмами –  своими маленькими сокровищами. Войдя с лукавым и радостным видом, служанка  всячески старалась привлечь внимание Эмилии, но та не поднимала головы.    

– Мисс  Эмми! – окликнула наконец служанка.    

– Иду, –  отвечала Эмми, не оглядываясь.    

– Вас  спрашивают, – продолжала служанка. – Тут что-то… тут кто-то… словом,  вот вам новое письмо… не читайте больше тех… старых.    

И она  подала ей письмо, которое Эмми взяла и стала читать.    

«Я  должен тебя видеть, – было написано в нем. – Милая моя Эмми, любовь  моя… дорогая моя суженая, приди ко мне».    

Джордж и  мать Эмми стояли за дверью и ждали, когда она прочтет письмо.    

 ГЛАВА XIX

  Мисс Кроули на  попечении сиделки    

     

Мы уже  видели, что, как только какое-нибудь событие более или менее важное для семейства  Кроули, становилось известным горничной, миссис Феркпн, эта особа считала себя  обязанной сообщить о нем миссис Бьют Кроули в пасторский дом; и мы уже  упоминали о том, с каким особенным дружеским расположением и приязнью  относилась эта доброжелательная дама к доверенной служанке мисс Кроули. Такой  же преданной дружбой дарила она и мисс Бригс, компаньонку, и приобрела ее  ответную преданность тем, что не жалела никаких посулов и знаков внимания,  которые так дешево обходятся и все же очень ценны и приятны для получающего их.  В самом деле, всякий хороший хозяин и домоправитель должен знать, как дешевы и  вместе с тем полезны такие средства и какой приятный вкус они придают даже  самым постным блюдам. Что за враль и идиот сказал, будто «соловья баснями не  кормят»? В обществе, как известно, басни считаются чем-то вроде универсального  соуса, и нет такого куска, который они не помогли бы вам проглотить. Подобно  тому как бессмертный Алексис Суайе приготовит вам за полушку чудесный суп,  какого иной невежда-повар не сварил бы из многих фунтов овощей и говядины, так  искусный художник может с помощью нескольких простых и приятных фраз достичь  гораздо большего успеха, чем какой-нибудь пачкун, обладай он целым запасом  благ, куда более существенных. Мало того, мы знаем, что блага существенные  часто отягощают желудок, между тем как большинство людей способны переварить  любое количество прекрасных слов и всегда с восторгом принимаются за новую  порцию этого кушанья. Миссис Бьют так часто говорила Бригс и Феркин о своей  горячей любви к ним и о тол, что она, на месте мисс Кроули, сделала бы для таких  замечательных и таких верных друзей, что означенные дамы возымели к почтенной  пасторше глубочайшее уважение и питали к ней такую благодарность и доверие, как  если бы она уже осыпала их драгоценными знаками своего внимания.    

С другой  стороны, Родон Кроули, как и подобает такому себялюбивому и недалекому драгуну,  никогда не старался улещать адъютантов своей тетушки и с полнейшей  откровенностью выказывал обеим свое презрение – заставлял Феркин при случае  стаскивать с себя сапоги, гонял ее в дождь с каким-нибудь унизительным  поручением, а если когда и дарил ей гинею, то швырял деньги так, словно давал  пощечину. А поскольку тетушка избрала Бригс мишенью для своих насмешек, то  капитан следовал ее примеру и отпускал по адресу компаньонки шутки такого же  деликатного свойства, как удар копытом его боевого коня. Между тем миссис Бьют  советовалась с мисс Бригс по всем вопросам, требующим тонкого вкуса и суждения,  восхищалась ее стихами и на тысячи ладов доказывала, как высоко она ее ценит.  Поднося Феркин какой-нибудь грошовый подарок, она сопровождала его столькими  комплиментами, что медные гроши превращались в золото в благодарном сердце  горничной, которая, между прочим, не упускала из виду и будущее и весьма  уверенно ждала каких-то баснословных выгод в тот день, когда миссис Бьют  вступит во владение наследством.    

На  различие в поведении племянника и тетки почтительно предлагается обратить  внимание каждому, кто впервые вступает в свет. Хвалите всех подряд, скажу я  таким людям, бросьте чистоплюйство, говорите комплименты всякому в глаза – и за  глаза, если у вас есть основание думать, что они дойдут по назначению. Никогда  не упускайте случая сказать ласковое слово. Подобно тому как Колннгвуд не мог  видеть ни одного пустого местечка у себя в имении, чтобы не вынуть из кармана  желудь и не посадить его тут же, так и вы поступайте с комплиментами на  протяжении всей вашей жизни. Желудь ничего не стоит, но из него может вырасти  огромнейший дуб.    

Словом,  пока Родон Кроули процветал, ему повиновались лишь с угрюмой покорностью; когда  же он впал в немилость, никто не желал ни помочь ему, ни пожалеть его. Зато,  когда миссис Бьют приняла командование домом мисс Кроули, весь тамошний  гарнизон с восторгом отдался под начало такой предводительницы, ожидая всяких  наград и отличий от ее посулов, щедрости и ласковых слов.    

Миссис  Бьют Кроули была далека от мысли, что Родон признает себя побежденным с первого  же раза и не сделает попытки снова овладеть потерянной позицией. Она считала  Ребекку слишком ловкой, умной и отчаянной противницей, чтобы та могла  покориться без борьбы, и заранее готовилась к сражению и была постоянно начеку  в ожидании вылазки, подкопа или внезапной атаки.    

Прежде  всего, хотя город и был ею взят, могла ли она быть уверена в самой главной его  обитательнице? Устоит ли мисс Кроули и не лелеет ли она в тайниках сердца  желания встретить с распростертыми объятиями изгнанную соперницу? Старая леди  была привязана к Родону и к Ребекке, которая ее развлекала. Миссис Бьют отдавала  себе отчет в том, что никто из ее приверженцев не умеет быть приятен этой  искушенной горожанке. «Пение моих девочек после этой противной гувернантки  невыносимо слушать, это я отлично знаю, – чистосердечно признавалась себе  жена пастора. – Старуха всегда отправлялась спать, когда Марта и Луиза  разыгрывали свои дуэты. Неуклюжие манеры Джима и болтовня моего бедняги Бьюта о  собаках да лошадях донельзя ей докучали. – Если я перевезу ее к себе  домой, она со всеми нами переругается и сбежит, в этом нет ни малейшего  сомнения, и, того гляди, опять попадет в лапы ужасному Родону и станет жертвой  гадючки Шарп. Впрочем, сейчас, как я понимаю, она очень больна и в течение нескольких  недель не сможет двинуться с места. Тем временем надо придумать какой-нибудь  план для ее защиты от происков этих бессовестных людей».    

Если бы  мисс Кроули даже в самые благополучные ее минуты сказали, что она больна или  что у нее плохой вид, перепуганная старуха послала бы за домашним врачом.  Теперь же – после внезапного семейного происшествия, которое могло бы расшатать  и более крепкие нервы, она и в самом деле чувствовала себя прескверно. Во  всяком случае, миссис Бьют сочла своим долгом объявить и доктору, и аптекарю, и  компаньонке, и прислуге, что мисс Кроули чуть ли не при смерти. Она приказала  по колено устлать улицу соломой и снять с парадных дверей молоток, сдав его на  хранение мистеру Боулсу. Она настояла на том, чтобы доктор заезжал дважды в  день, и через каждые два часа пичкала свою пациентку лекарством. Когда  кто-нибудь входил в комнату, она испускала такое зловещее «тсс!», что пугала  бедную старуху, лежавшую в постели, и так бдительно оберегала ее покой, что  больная не могла повернуть голову, не увидев устремленных на нее бисерных  глазок миссис Бьют, которая прочно обосновалась в креслах у ее ложа. Глаза эти,  казалось, светились в темноте (миссис Бьют держала занавески спущенными), когда  она бесшумно двигалась по комнате, как кошка на бархатных лапках. Так мисс  Кроули и лежала целыми днями – много дней подряд, – а миссис Бьют читала  ей вслух душеспасительные книги и бодрствовала долгими, долгими ночами,  прислушиваясь к протяжным крикам ночного сторожа да к потрескиванию ночника. В  полночь – на сон грядущий – больную посещал вкрадчивый аптекарь, а затем ей  предоставлялось смотреть на искрящиеся глазки миссис Бьют и на желтый отсвет,  отбрасываемый тростниковой свечой на темный потолок. Сама Гигейя не выдержала  бы такого режима, а тем более бедная старуха, жертва больных нервов. Мы уже  говорили, что когда эта почтенная обитательница Ярмарки Тщеславия бывала в  добром здравии и хорошем расположении духа, то придерживалась таких свободных  взглядов насчет религии и морали, каким мог бы позавидовать сам мосье Вольтер;  но когда она хворала, болезнь ее усугублялась ужаснейшим страхом смерти, и  старая грешница малодушно ему поддавалась.    

Поучения  и благочестивые размышления у ложа страждущего, конечно, неуместны в беллетристике,  и мы не собираемся (по примеру некоторых нынешних романистов) заманивать публику  на проповедь, когда читатель платит деньги за то, чтобы посмотреть комедию. Но  и без проповедей следует держать в памяти ту истину, что смех, суета и шумное  веселье, которые Ярмарка Тщеславия выставляет напоказ, не всегда сопутствуют  актеру в его частной жизни, и нередко им овладевают уныние и горькое раскаяние.  Воспоминание о самых пышных банкетах едва ли способно подбодрить заболевшего  прожигателя жизнп. Память о самых красивых платьях и блестящих победах в свете  очень мало способна утешить отцветшую красавицу. Быть может, и государственные  деятели в известные периоды своей жизни не испытывают большого удовольствия,  вспоминая о самых замечательных своих триумфах. Ведь успехи и радости  вчерашнего дня теряют свое значение, когда впереди забрезжит хорошо известное  (хотя и неведомое) завтра, над которым всем нам рано или поздно придется  задуматься. О братья по шутовскому наряду! Разве не бывает таких минут, когда  нам тошно от зубоскальства и кувырканья, от звона погремушек и бубенцов на  шутовском колпаке? И вот, дорогие друзья и спутники, моя приятная задача в том  и состоит, чтобы прогуляться вместе с вами по Ярмарке для осмотра ее лавок и  витрин, а потом вернуться домой и после блеска, шума и веселья, оставшись  наедине с собою, почувствовать себя глубоко несчастным.    

«Если бы  у моего бедного мужа была голова на плечах, – думала миссис Бьют  Кроули, – то при нынешних обстоятельствах как бы он мог быть полезен этой  несчастной старой леди! Он мог бы заставить ее раскаяться в своем ужасном  вольнодумстве; он мог бы понудить ее выполнить свой долг и окончательно  разорвать с этим гнусным нечестивцем, опозорившим себя и свою семью; мог бы  склонить ее воздать должное моим дорогим девочкам и обоим мальчикам, которые  требуют, да и, несомненно, заслуживают всяческой помощи, какую только могут оказать  им родственники».    

И так  как ненависть к пороку всегда есть шаг вперед на пути к добродетели, то миссис  Бьют Кроули старалась внушить своей невестке должное отвращение к многообразным  провинностям Родона Кроули, предъявив такой их перечень, которого, право же,  было бы вполне достаточно, чтобы осудить целый полк молодых офицеров! Когда  человек совершит дурной поступок, ни один моралист не указывает всему свету на  его ошибку с большей готовностью, чем его собственные родичи. Так и миссис Бьют  проявила самый родственный интерес к истории Родона, обнаружив необычайную  осведомленность. Она собрала все подробности о его безобразной ссоре с  капитаном Маркером, завершившейся тем, что Родон, виноватый во всем, застрелил  капитана. Она знала, что несчастный лорд Довдейл, мать которого переехала в  Оксфорд, чтобы руководить воспитанием юноши, и который до приезда в Лондон не  прикасался к картам, попал в лапы к Родону в клубе «Кокосовой Пальмы», и этот  гнусный соблазнитель и развратитель юношества напоил его до бесчувствия и  обчистил на четыре тысячи фунтов. Она описывала в живейших подробностях  страдания помещичьих семейств, разоренных Родоном: сыновей, ввергнутых в пучину  бесчестия и нищеты, дочерей, обольщенных и доведенных до погибели. Она знала  бедных торговцев, которых Родон обобрал до нитки, не брезгуя самыми низкими  мошенническими проделками; знала, с каким возмутительным коварством он надувал  великодушнейшую из теток и какой неблагодарностью и насмешками отплатил за все  ее жертвы. Она сообщала эти сведения мисс Кроули постепенно, не щадя старухи,  полагая это своей священной обязанностью христианки и матери семейства и не  чувствуя ни малейших угрызении совести или сострадания к жертве, которую  обрекал на заклание ее язык; наоборот, она, по всей вероятности, считала свой поступок  весьма похвальным и кичилась той решительностью, с которой его совершала. Да,  если требуется очернить человека, то уж, будьте уверены, никто не сделает этого  лучше его родственников. А в отношении злополучного Родона Кроули должно  признать, что и одной голой истины было бы достаточно, чтобы осудить его, а  потому все клеветнические измышления друзей только доставляли им напрасные  хлопоты.    

Ребекке,  на правах новой родственницы, также было уделено обширнейшее место в бескорыстных  дознаниях миссис Бьют. Эта неутомимая правдоискательница (отдав строжайшее приказание  не принимать гонцов или писем от Родона) взяла карету мисс Кроули и отправилась  к своему старому другу мисс Пинкертон, в дом Минервы на Чизикской аллее, и,  объявив ужасную весть об обольщении капитана Родона девицей Шарп, в свою  очередь, узнала от мисс Пинкертон немало странных подробностей относительно  рождения и детства экс-гувернантки. У друга лексикографа оказалась масса всяких  интересных сведении. Лисе Джемайме было приказано принести все расписки и  письма учителя рисования. Одно было из долгового отделения, другое умоляло об  авансе, третье благодарило чизикских дам за их готовность приютить Ребекку.  Последним документом, вышедшим из-под пера незадачливого художника, было  письмо, в котором он, на смертном одре, поручал свою осиротевшую девочку  покровительству мисс Пинкертон. Среди этой коллекции были также и детские  письма Ребекки, умолявшей о помощи отцу или выражавшей свою признательность.  Пожалуй, на Ярмарке Тщеславия нет лучших сатир, чем письма. Возьмите связку  писем от человека, бывшего вашим закадычным другом лет десять тому назад –  закадычным другом, которого вы сейчас ненавидите. Взгляните на пачку писем от  вашей сестры: вы с ней души не чаяли друг в друге, пока не поссорились из-за  наследства в двадцать фунтов! Достаньте детские каракули вашего сына – того  самого, который впоследствии разбил вам сердце своей черствостью и  непочтительностью; а то возьмите связку своих собственных писем, исполненных  неудержимой страсти и бесконечной любви и возвращенных вам вашей невестой,  когда она вышла замуж за набоба, – невестой, до которой вам теперь столько  же дела, сколько до королевы Елизаветы. Клятвы, любовь, обещания, признания,  благодарность – как забавно читать все это спустя некоторое время. На Ярмарке  Тщеславия следовало бы издать закон, предписывающий уничтожение всякого  письменного документа (кроме оплаченных счетов от торговцев) по истечении  определенного, достаточно короткого промежутка времени. А всем этим шарлатанам  и человеконенавистникам, публикующим о продаже вечных японских чернил, пожелаем  провалиться в тартарары вместе с их злополучным изобретением! Лучшими чернилами  на Ярмарке Тщеславия будут те, которые совершенно выцветают в два-три дня,  оставляя бумагу чистой и белой, чтобы на ней можно было написать кому-нибудь  другому.    

От  резиденции мисс Пинкертон неутомимая миссис Бьют прошла по следам Шарпа и его  дочери до квартиры на Грик-стрит, где проживал покойный живописец и где на  стенах гостиной до сих пор висели портреты хозяйки в белом атласе и ее супруга  в медных пуговицах, написанные Шарпом в счет квартирной платы. Миссис Сток,  женщина словоохотливая, сразу же рассказала все, что знала о мистере Шарпе:  какой это был беспутный малый и какой добродушный весельчак; как за ним вечно  охотились судебные исполнители и надоедливые заимодавцы; как он, к ужасу своей  домохозяйки, жил с женой в свободном браке и обвенчался с ней лишь незадолго до  ее смерти (впрочем, она всегда терпеть не могла эту женщину); какой забавной  хитрой лисичкой была его дочка; как она потешала их своими шуточками и  передразниванием, как бегала за джином в трактир и была известна во всех  студиях квартала, – короче сказать, миссис Бьют собрала такой полный отчет  о родственниках своей новой племянницы, а также о ее воспитании и поведении,  который едва ли бы пришелся той по вкусу, узнай она, что о ней производится  такое следствие.    

Обо всем  этом доскональном розыске было во всех подробностях доложено мисс Кроули.  Миссис Родон Кроули – дочь балетной танцовщицы. Она и сама танцевала. Служила  моделью художникам. Была воспитана, как и подобает дочери ее матери: пила джин  вместе с отцом, и т. д., и т. и. Словом, это пропащая женщина, вышедшая  замуж за пропащего человека. А мораль рассказа миссис Бьют была такова: эта  милая парочка – отъявленные проходимцы, и ни одному приличному человеку не  следует с ними знаться.    

Таков  был материал, собранный предусмотрительной миссис Бьют на Парк-лейн, – так  сказать, провиант и боевые припасы на случай осады, которой, как она знала,  мисс Кроули обязательно подвергнется со стороны Родона и его жены.    

Но если  в действиях миссис Бьют была допущена ошибка, то таковая заключалась в ее  чрезмерной ретивости: она, пожалуй, перестаралась. Без сомнения, она пеклась о  здоровье мисс Кроули гораздо больше, чем это было необходимо. И хотя старуха  всецело отдалась в ее власть, последняя была столь тягостна и сурова, что  жертва была склонна освободиться от нее при первом же удобном случае.  Женщины-правительницы – украшение своего пола, – женщины, устраивающие все  для всех и каждого, знающие гораздо лучше самих заинтересованных лиц, что для  них полезно, иной раз не принимают в расчет возможности домашнего бунта или  каких-либо других нежелательных последствий, проистекающих от превышения  власти.    

Вот и  миссис Бьют, действуя, несомненно, с самыми лучшими намерениями, – она  изнуряла себя до полусмерти, отказываясь от сна, обеда и чистого воздуха ради  болящей невестки, – так далеко зашла в своих попечениях о здоровье старой  дамы, что едва не вогнала ее в гроб. Как-то в разговоре с мистером Клампом.  постоянным аптекарем мисс Кроули, она указала на принесенные ею жертвы и на их  результат.    

– Могу  сказать, дорогой мой мистер Кламп. – говорила она, – я делаю все,  чтобы поставить на ноги нашу драгоценную больную, чье сердце растерзал неблагодарный  племянник. Я никогда не считаюсь ни с какими лишениями и готова на любые  жертвы.    

– Ваша  преданность поистине изумительна, – отвечал мистер Кламп с низким  поклоном, – но…    

– Со  времени своего приезда я, кажется, ни разу и глаз не сомкнула. Я готова  поступиться сном, здоровьем, любыми удобствами, если этого требует долг. Когда  у моего бедного Джеймса была оспа, разве я позволила какой-нибудь наемнице  ухаживать за ним? Ни в коем случае!    

– Вы  поступили, как истинная мать, сударыня… как лучшая из матерей, но…    

– Как  мать семейства и жена английского священника, я смиренно верю, что держусь добрых  правил, – произнесла миссис Бьют с несокрушимой твердостью духа, – и  пока мое естество позволяет мне, никогда, никогда, мистер Кламп, не покину я  поста, на который поставил меня долг. Другие могут разными огорчениями довести  до одра болезни эту седую голову (тут миссис Бьют взмахнула рукой, указывая на  одну из принадлежащих мисс Кроули накладок кофейного цвета, надетую на  подставку в ее будуаре), но я никогда не покину ее. Ах, мистер Кламп! Я боюсь,  я знаю, что это ложе нуждается в духовном утешении столько же, сколько и во  врачебной помощи.    

– Я  хотел заметить, сударыня, – снова перебил ее Кламп кротко, но  решительно, – я хотел заметить, когда вы стали выражать чувства, делающие  вам честь, что, как мне кажется, вы понапрасну тревожитесь о нашем милом друге  и жертвуете ради нее своим здоровьем слишком расточительно…    

– Я  жизни не пощажу для исполнения своего долга или ради любого родственника моего  мужа, – прервала его миссис Бьют.    

– Да,  сударыня, если бы это было нужно. Но мы не желаем, чтобы миссис Бьют Кроули  стала мученицей, – галантно промолвил Кламп. – Поверьте, доктор  Сквилс и я – мы оба обсудили положение мисс Кроули с величайшим усердием и  тщательностью. Мы находим, что у нее удрученное состояние духа, что она  нервничает. Семейные события взволновали ее…    

– Племянник  доведет ее до гибели! – воскликнув миссис Кроули.    

–…взволновали  ее, а вы явились, как ангел-хранитель, сударыня, положительно, как ангел-хранитель,  уверяю вас, чтобы облегчить ей бремя невзгод. Но доктор Сквилс и я – мы думаем,  что наш любезный друг вовсе не в таком состоянии, которое вызывает  необходимость пребывания в постели. Она в угнетенном состоянии духа, по  затворничество только увеличивает угнетенность. Ей нужна перемена: свежий  воздух и развлечения – это самые восхитительные средства, какие знает  медицина, – сказал мистер Кламп, улыбаясь и показывая свои прекрасные  зубы. – Убедите ее встать, сударыня, стащите ее с постели и заставьте воспрянуть  духом, настаивайте на том, чтобы она предпринимала небольшие прогулки в  экипаже. Они восстановят розы и на ваших щеках, если только я смею дать такой  совет уважаемой миссис Бьют Кроули.    

– Она  может случайно увидеть своего ужасного племянника в Парке; мне говорили, что  этот субъект катается там с бесстыжей соучастницей своих преступлений, –  заметила миссис Бьют (выпустив кота из мешка), – и это нанесет ей такой  удар, что нам придется опять уложить ее в постель. Пока я при ней, я не позволю  ей выезжать. А что касается моего здоровья, то что мне до него! Я с радостью  отдаю его, сэр. Я приношу эту жертву на алтарь семейного долга.    

– Честное  слово, сударыня, – объявил тут напрямик мистер Кламп, – я не отвечаю  за ее жизнь, если она по-прежнему будет сидеть взаперти в этой темной комнате.  Она так нервна, что мы можем потерять ее в любой день. И если вы желаете, чтобы  капитан Кроули стал ее наследником, то предупреждаю вас откровенно, сударыня,  вы делаете буквально все, чтобы угодить ему.    

– Боже  милостивый! Разве ее жизнь в опасности? – воскликнула миссис Бьют. –  Почему, почему же, мистер Кламп, вы не сказали мне об этом раньше?    

Накануне  вечером, за бутылкой вина в доме сэра Лаппина Кроля, супруга которого собиралась  подарить ему тринадцатое благословение неба, у мистера Клампа было совещание с  доктором Сквилсом относительно мисс Кроули и ее болезни.    

– Что  за гарпия эта бабенка из Хэмпшира, Кламп! Зацапала в свои лапы старуху Тилли  Кроули, – заметил Сквплс. – Отличная мадера, не правда ли!    

– Что  за дурак Родон Кроули, – ответил Кламп, – взял да и женился на  гувернантке! Хотя в девчонке что-то есть.    

– Зеленые  глазки, прекрасный цвет лица, чудесная фигурка, хорошо развитая грудная клетка, –  заметил Сквплс. – Что-то в ней есть… А Кроули и всегда был дурак, поверьте  мне, Кламп.    

– Еще  бы не дурак, – согласился аптекарь.    

– Конечно,  старуха от него откажется, – сказал врач и после минутного молчания прибавил:  – Надо думать, что, когда она умрет, наследникам достанется немало.    

– Умрет? –  подхватил Кламп с усмешкой. – Да предложи мне кто двести фунтов в год, я и  то не пожелаю ей смерти.    

– Эта  хэмпширская баба доконает ее в два месяца, мой милый, если будет с ней еще возиться, –  продолжал доктор Сквилс. – Женщина старая, охотница покушать, нервный  субъект; начнется сердцебиение, давление на мозг, апоплексия – и готово.  Поднимайте ее на ноги, Кламп, вывозите гулять – иначе плакали ваши двести  фунтов в год – никто их вам тогда не предложит.    

И вот на  основании этого-то совета достойный аптекарь и поговорил с миссис Бьют Кроули так  откровенно.    

Захватив  в свои руки старуху, одинокую, без близких людей, прикованную к постели, миссис  Бьют не раз приставала к ней с разговорами о завещании. Но у мисс Кроули такие  мрачные разговоры еще больше усиливали страх смерти. И миссис Бьют поняла, что  надо сперва вернуть пациентке бодрое расположение духа и поправить ее здоровье,  а тогда уж можно будет подумать о благочестивой цели, которую почтенная  пасторша имела в виду. Но куда вывозить ее – вот новая головоломка!  Единственным местом, где старуха, по всей вероятности, не встретилась бы с  противным Родоном, была церковь, но миссис Бьют справедливо считала, что  посещение церкви не очень развеселит мисс Кроули. «Надо будет съездить  осмотреть замечательные окрестности Лондона, – решила миссис Бьют. –  Я слышала, что во всем мире нет таких живописных уголков». И вот у нее  пробудился внезапный интерес к Хэмстеду и Хорнси; она нашла, что и Далич  по-своему очарователен, и, усадив свою жертву в карету, стала таскать ее по  всем этим идиллическим местам, разнообразя их маленькие путешествия беседами о  Родоне и его жене и рассказывая старой леди всевозможные истории, которые могли  бы еще больше вооружить ее против этой нечестивой четы.    

Пожалуй,  миссис Бьют натянула струну чересчур уж туго. Хоть она и добилась того, что  мисс Кроули и слышать не хотела о строптивом племяннике, но зато старуха  возненавидела и свою мучительницу и втайне боялась ее, а потому жаждала от нее  отделаться. Вскоре она решительно взбунтовалась против Хайгета и Хорнси. Ей  хотелось прокатиться по Парку. Миссис Бьют знала, что они могут встретиться там  с ненавистным ей Родоном, и была нрава. Однажды на круговой аллее показалась  открытая коляска Родона. Ребекка сидела рядом с мужем. Во вражеском экипаже  мисс Кроули занимала свое обычное место, имея слева от себя миссис Бьют, а  напротив – пуделя и мисс Бригс. Момент был захватывающий, и у Ребекки сердце  забилось быстрее при виде знакомого выезда. Едва оба экипажа поравнялись, она  всплеснула руками и обратила к старой деве лицо, дышащее любовью и преданностью.  Сам Родон вздрогнул, и щеки его под нафабренными усами покрылись густым  румянцем. Однако в другом экипаже только старая Бригс почувствовала волнение и  в превеликой растерянности уставилась на своих прежних друзей. Капор мисс  Кроули был решительно обращен в сторону Серпентайна, а миссис Бьют в эту минуту  как раз восторгалась пуделем, называя его милочкой, деткой, красавчиком. Оба  экипажа продолжали путь в веренице других, каждый в свою сторону.    

– Все  пропало, ей-богу, – сказал Родон жене.    

– Попробуй  еще разок, Родон, – отвечала Ребекки. – Не удастся ли тебе сцепиться  с ними колесами, милый?    

У Родона  не хватило смелости проделать такой маневр. Когда экипажи опять встретились, он  только привстал в своей коляске и выжидательно поднес руку к шляпе, глядя на  старуху во все глаза. На этот раз мисс Кроули не отвернулась; она и миссис Бьют  взглянули племяннику прямо в лицо, словно не узнавая его. Родон с проклятием  упал на сиденье и, выбравшись из вереницы экипажей, пустился во весь дух домой.    

Это был  блестящий и решительный триумф для миссис Бьют. Но она чувствовала опасность  повторения подобных встреч, так как видела явное волнение мисс Кроули, и потому  решила, что для здоровья ее дорогого друга необходимо оставить на время  столицу, и весьма настоятельно рекомендовала Брайтон.    

 ГЛАВА XX,

  в которой капитан  Доббин берет на себя роль вестника Гименея    

     

Сам не  зная как, капитан Уильям Доббин оказался главным зачинщиком, устроителем и  распорядителем свадьбы Джорджа Осборна и Эмилии. Если бы не он, брак его друга  не состоялся бы; капитан не мог не признаться в этом самому себе и горько  улыбался при мысли, что именно ему на долю выпали заботы об этом брачном союзе.  И хотя такое посредничество было, несомненно, самой тягостной задачей, какая  могла ему представиться, однако, когда речь шла о долге, капитан Доббин доводил  дело до конца без лишних слов и колебаний. Придя к неоспоримому выводу, что  мисс Седли не снесет удара, если будет обманута своим суженым, он решил сделать  все, чтобы сохранить ей жизнь.    

Не стану  вдаваться в мельчайшие подробности встречи между Джорджем и Эмилией, когда наш  бравый капитан был приведен обратно к стопам (не лучше ли сказать – в объятия?)  своей юной возлюбленной стараниями честного Уильяма, своего друга. И более  холодное сердце, чем Джорджа, растаяло бы при виде этого милого личика, столь  сильно изменившегося от горя и отчаяния, и при звуках нежного голоса и простых  и ласковых слов, которые рассказали ему ее многострадальную повесть. И так как  Эмилия не лишилась чувств, когда трепещущая мать привела к ней Осборна, а  только склонила голову на плечо к возлюбленному и залилась сладостными,  обильными и освежающими слезами, облегчавшими ей сердце, старая миссис Седли,  также почувствовав величайшее облегчение, сочла за лучшее предоставить молодых  людей самим себе. Поэтому она покинула Эмми, которая плакала, припав к руке  Джорджа и смиренно ее целуя, как будто Осборн был ее верховым властелином и  повелителем, а она, Эмилия, – кающейся грешницей, ожидающей милости и  снисхождения.    

Такое  преклонение и нежная безропотная покорность необычайно растрогали Джорджа  Осборна и польстили ему. В этом простом, смиренном, верном создании он видел  преданную рабыню, и душа его втайне трепетала от сознания своего могущества. Он  пожелал быть великодушным султаном, поднять до себя эту коленопреклоненную  Эсфирь и сделать ее королевой. К тому же ее горе и красота растрогали его не  меньше, чем покорность, поэтому он ободрил девушку и, так сказать, поднял ее и  простил, Все надежды и чувства, увядавшие и иссыхавшие в ней, с тех пор как  солнце ее затмилось, сразу ожили под его щедрыми лучами. Вы не узнали бы в  сияющем личике Эмилии, покоившемся в тот вечер на подушке, ту самую девушку,  которая лежала тут накануне такая измученная, безжизненная, такая равнодушная  ко всему окружающему. Честная горничная-ирландка, восхищенная переменой,  попросила разрешения поцеловать это личико, так внезапно порозовевшее. Эмилия,  словно дитя, обвила руками шею девушки и поцеловала ее о г всего сердца. Да она  и была почти что дитя. В эту ночь она и спала, как ребенок, глубоким здоровым  сном, – а какой источник неописуемого счастья открылся ей, когда она  проснулась при ярком свете утреннего солнца!    

«Сегодня  он опять будет здесь, – подумала Эмилия. – Нет человека благороднее и  лучше». И, по правде сказать, Джордж считал себя одним из самых великодушных  людей на свете и полагал, что приносит невероятную жертву, женясь на этом юном  создании.    

Пока  Эмилия и Осборн проводили время наверху в восхитительном tete-a-tete, старая миссис  Седли и капитан Доббин беседовали внизу о положении дел и о надеждах и будущем  устройстве молодых людей. Миссис Седли, соединив влюбленных и оставив их крепко  обнявшимися, с истинно женской логикой утверждала, что никакая сила не может  склонить мистера Седли к согласию на брак его дочери с сыном человека, который  так бесстыдно, так чудовищно обошелся с ним. И она начала пространно  рассказывать о более счастливых днях и былом великолепии, когда Осборн жил  очень скромно на Нью-роуд и жена его бывала предовольна, получая кое-какие  обноски Джоза, которыми миссис Седли снабжала ее при рождении какого-нибудь из  маленьких Осборнов. Дьявольская неблагодарность этого человека – она в том  уверена – разбила сердце мистера Седли. Нет, никогда, никогда не согласится он  на этот брак.    

– Так,  значит, им придется бежать, сударыня, – сказал Доббин, смеясь, – по  примеру капитана Родона Кроули и приятельницы мисс Эмми, маленькой гувернантки.    

– Да  неужели? Вот никогда бы не подумала! – Миссис Седли пришла в необычайное  волнение, услышав эту новость. Рассказать бы об этом Бленкинсоп: Бленкинсоп  всегда относилась с недовернем к мисс Шарп. «Счастливо отделался Джоз!» – И она  пустилась описывать хорошо нам знакомую историю любовных похождений Ребекки и  коллектора Богли-Уолаха.    

Впрочем,  Доббин не так страшился гнева мистера Седли, как другого заинтересованного  родителя, и признавался себе, что его весьма беспокоит и смущает поведение  старого угрюмого тирана, коммерсанта с Рассел-сквер. «Ведь он решительно  запретил этот брак, – размышлял Доббин, которому было известно, каким  диким упорством отличался Осборн и как он всегда держался своего слова. –  Единственным для Джорджа шансом на примирение, – рассуждал его друг, –  было бы отличиться в предстоящей кампании. Если он умрет, за ним умрет и  Эмилия. А если ему не удастся отличиться?.. Что ж, у него есть какие-то деньги  от матери – их хватит на покупку майорского чина… А то придется ему бросить  армию, уехать за море и попытать счастья где-нибудь на приисках Канады или  грудью встретить трудности жизни где-нибудь в деревенской глуши». Сам Доббин с  такой спутницей жизни не побоялся бы и Сибири. Странно сказать: этот  бестолковый и в высшей степени неосмотрительный молодой человек ни на минуту не  задумался над тем, что недостаток средств для содержания изящного экипажа и  лошадей и отсутствие надлежащего дохода, который позволил бы его обладателям  достойно принимать своих друзей, должны были бы явиться безусловным  препятствием к союзу Джорджа и мисс Седли.    

Все эти  веские соображения заставили его прийти к выводу, что брак должен состояться  как можно скорее. Как знать, уж не хотелось ли ему самому, чтобы со всем этим  было раз навсегда покончено? Так иные, когда умирает близкий человек, торопятся  с похоронами или, если решено расстаться, спешат с разлукой. Несомненно одно: мистер  Доббин, взяв дело в свои руки, повел его с необычайным рвением. Он неотступно  доказывал другу, что надо действовать твердо и решительно, уверял, что  примирение с отцом не заставит себя ждать, пусть только в «Газете» будет с  похвалой упомянуто имя Джорджа. Если понадобится, он сам отправится и к тому и  к другому родителю и поговорит с ними. Во всяком случае, он молил Джорджа  покончить с этим до приказа о выступлении полка в заграничный поход, которого  ждали со дня на день.    

Поглощенный  этими матримониальными проектами, мистер Доббин с одобрения и согласия миссис  Седли, не пожелавшей обсуждать этот вопрос со своим супругом, отправился на поиски  Джона Седли в кофейню «Тапиока», обычное его теперь пристанище в Сити, где с  закрытием его собственной конторы, с тех пор как на него обрушилась судьба,  бедный разбитый старик ежедневно проводил время, – здесь он писал письма,  получал письма, связывал их в какие-то таинственные пачки, которые постоянно  торчали из карманов его сюртука. Я не знаю ничего более плачевного, чем  деловитость, суетливость и таинственность разорившегося человека. Он показывает  вам письма от богачей, он раскладывает перед вами эти затасканные, засаленные  документы, говорящие о сочувствии и обещающие поддержку, и в глазах его  светится тоскливый огонек: здесь все его надежды на восстановление доброго  имени и благосостояния. Моего любезного читателя, без сомнения, не раз  останавливал такой злосчастный неудачник. Он отводит вас куда-нибудь в уголок,  вытаскивает из оттопырившегося кармана сюртука связку бумаг, развязывает ее и,  взяв веревочку в зубы, отбирает излюбленные письма и раскладывает перед вами.  Кому незнаком этот скорбный, беспокойный, полубезумный взгляд, устремленный на  вас с выражением безнадежности?    

Доббин в  таком именно состоянии и застал Джона Седли, некогда жизнерадостного, цветущего  и преуспевающего. Сюртук его, обычно такой щеголеватый и опрятный, побелел по  швам, а на пуговицах сквозила медь. Лицо осунулось и было небрито; жабо и  галстук повисли тряпкой над мешковатым жилетом. Бывало, в прежние времена,  угощая приятеля в кофейне, Седли кричал и смеялся громче всех, и все лакеи  суетились около него. А теперь просто больно было смотреть, как смиренно и  вежливо разговаривал он в «Тапиоке» с Джоном, старым подслеповатым слугой в  грязных чулках и стоптанных туфлях, на обязанности которого было подавать рюмки  с облатками, оловянные чернильницы вместо оловянных кружек и клочки бумаги  вместо сандвичей посетителям этого мрачного увеселительного заведения, где,  кажется, ничего иного и не употреблялось. Что же касается Уильяма Доббина,  которому мистер Седли частенько жертвовал монету-другую в дни его юности и над  которым сотни раз подшучивал, то старый джентльмен очень робко и нерешительно  протянул ему руку и назвал его «сэром». Под впечатлением этой робости и  искательности бедного старика чувство стыда и раскаяния овладело Уильямом  Доббином, словно он и сам был как-то повинен в неудачах, доведших Седли до  такого унижения.    

– Очень  рад вас видеть, капитан Доббин, сэр, – произнес старик, несмело взглянув  на посетителя (чья долговязая фигура и военная выправка вызвали искру какого-то  оживления в подслеповатых глазах лакея, шмыгавшего взад-вперед в стоптанных  бальных туфлях, и разбудили старуху в черном, дремавшую за стойкой, среди  грязных надбитых кофейных чашек). – Как поживают достойные олдермен и  миледи, ваша добрейшая матушка, сэр? – Произнося это «миледи», он  оглянулся на лакея, словно желая сказать: «Слышите, Джон, у меня еще есть  друзья, и к тому же особы знатные и почтенные». – Вы пожаловали ко мне по  какому-нибудь делу, сэр? Мои молодые друзья, Дейл и Спигот, ведут за меня все  дела, пока не будет готова моя новая контора. Ведь я здесь только временно,  капитан. Чем мы можем служить вам, сэр? Не угодно ли чего-нибудь выпить или  закусить?    

Доббин в  величайшем замешательстве стал отказываться, уверяя, что ничуть не голоден и не  испытывает жажды. Дел у него никаких решительно нет, и он зашел только  осведомиться о здоровье мистера Седли и пожать руку старому другу. И, безбожно  кривя душой, капитан добавил:    

– Матушка  моя вполне здорова… то есть была очень нездорова и только ожидает первого  ясного дня, чтобы выехать и посетить миссис Седли. Как поживает миссис Седли,  сэр? Надеюсь, она в добром здоровье?    

Тут он  умолк, пораженный полнейшим несообразием своих слов, ибо день был такой ясный и  солнце так ярко светило, как только это возможно в Кофин-Корте, где находится  кофейня «Тапиока»; мистер Доббин также вспомнил, что видел миссис Седли всего  час тому назад, когда подвез Осборна в Фулем на своем шарабане и оставил его  там tete-a-tete с мисс Эмилией.    

– Моя  жена будет счастлива повидаться с миледи, – отвечал Седли, вытаскивая свои  бумаги. – У меня тут очень любезное письмецо от вашего батюшки, сэр. Прошу  вас передать ему от меня почтительнейший привет. Леди Доббин найдет нас в  домике, который несколько меньше того, где мы привыкли принимать наших друзей.  Но он уютен, а перемена воздуха полезна для моей дочери… она все хворала в  городе… Вы помните маленькую Эмми, сэр?.. Да, она сильно прихварывала.    

Взоры  старого джентльмена блуждали, пока он говорил. Он думал о чем-то другом, перебирая  в руках бумаги и теребя красный истертый шнурок.    

– Вы  человек военный, – продолжал он, – и я спрашиваю вас, Уил Доббин, мог  ли кто рассчитывать на возвращение этого корсиканского злодея с Эльбы? Когда  союзные монархи были здесь в прошлом году и мы задали им обед в Сити, сэр, и  любовались на Храм Согласия, на фейерверки и китайский мост в Сент-Джеймском  парке, мог ли какой разумный человек предположить, что мир на самом деле не  заключен, хотя мы уже отслужили благодарственные молебны? Я спрашиваю вас,  Уильям, мог ли я предполагать, что австрийский император – изменник, проклятый  изменник, и ничего больше? Я говорю то, что есть: это подлый изменник и  интриган, который только и думает, как бы вернуть своего зятя. И я утверждаю,  что бегство Бонн с Эльбы – это не что иное, как заговор и хитрый обман, сэр, в  котором замешана добрая половина европейских держав, – они спят и видят,  как бы вызвать падение государственных бумаг и разорить нашу страну. Вот почему  я здесь, Уильям. Вот почему мое имя пропечатали в «Газете». Я доверился  русскому императору и принцу-регенту. Вот посмотрите. Вот мои бумаги. Вот какой  был курс на государственные бумаги первого марта и что стоили французские  пятипроцентные, когда я купил их на срок. А какой их курс теперь? Тут был  сговор, сэр, иначе этот мерзавец никогда не удрал бы. Где был английский  комиссар? Почему он позволил ему убежать? Его следовало бы расстрелять,  сэр, – предать военно-полевому суду и расстрелять, ей-богу!    

– Мы  собираемся прогнать Бони, сэр, – сказал Доббин, встревоженный яростью  старика: жилы вздулись у него на лбу, и он гневно барабанил кулаком по своим  бумагам. – Мы собираемся прогнать его, сэр, – герцог уже в Бельгии, и  мы со дня на день ждем приказа о выступлении.    

– Не  давайте ему пощады! Привезите нам голову негодяя, сэр! Пристрелите подлеца,  сэр! – ревел Седли. – Я и сам пошел бы в армию, клянусь… Но я  разбитый старик, разоренный этим проклятым негодяем… и шайкой воров и  мошенников, наших же англичан, которых я сам вывел в люди, сэр, и которые  катаются теперь в каретах, – добавил он дрогнувшим голосом.    

Доббин  был немало взволнован при виде этого некогда доброго старого друга, почти обезумевшего  от горя и кипевшего старческой злобой. Пожалейте падшего джентльмена, вы все,  для кого деньги и репутация – главнейшие блага. А ведь так оно и есть на  Ярмарке Тщеславия.    

– Да, –  продолжал старик, – бывают же такие ехидны – ты их отогреваешь, а потом  они жалят тебя. Бывают такие нищие – ты помогаешь им сесть на лошадь, а они же  первые давят тебя. Вы знаете, на кого я намекаю. Уильям Доббин, мой мальчик. Я  говорю об этом гордеце, об этом разбогатевшем негодяе с Рассел-сквер, которого  я знавал без гроша в кармане. Молю бога и надеюсь, что еще увижу его таким же  пищим, каким он был до того, как я ему помог.    

– Я  кое-что слышал об этом, сэр, от моего друга Джорджа, – заметил Доббин,  стараясь поскорее подойти к цели. – Ссора между вами и его отцом крайне  огорчила его, сэр. И я даже имею к вам поручение от Джорджа.    

– А,  так вот какое у вас дело! – крикнул старик, вскочив со своего места. –  Что? Пожалуй, он еще шлет мне соболезнование? Так, что ли? Весьма любезно со  стороны этого напыщенного нахала с его фатовскими замашками и вест-эндским  чванством. Он, чего доброго, все еще шатается около моего дома. Если бы мой сын  обладал храбростью настоящего мужчины, он пристрелил бы его. Это такой же  негодяй, как и его отец. Не желаю, чтобы его имя упоминалось в моем доме.  Проклинаю тот день, когда я позволил ему переступить мой порог. Я предпочту  увидеть свою дочь мертвой, чем замужем за ним.    

– Джордж  не виноват в жестокости своего отца, сэр. Если ваша дочь любит его, то вы сами  немало способствовали этому. Кто дал вам право надругаться над привязанностью  двух молодых людей? Неужели ради своего каприза вы готовы сделать их  несчастными?    

– Запомните,  это не его отец разрывает брак, – выкрикнул старый Седли. – Это я  запрещаю! Его семья и моя расстались навеки. Я низко пал, но но настолько. Нет,  нет! И вы так и скажите всему их отродью – сыну, отцу и сестрам, всем, всем!    

– Я  убежден, сэр, что у вас нет ни власти, ни права разлучать этих молодых  людей, – отвечал Доббин тихим голосом. – И если вы не дадите дочери  своего согласия, она никоим образом не должна считаться с вашей волей. Нет  разумного оправдания тому, чтобы она умерла или влачила жалкое существование  только из-за вашего упорства. По моему мнению, она уже так крепко связана  брачным обязательством, как если бы оглашение их брака было сделано во всех лондонских  церквах. И может ли быть лучший ответ на обвинения Осборна, – а ведь он  вас действительно обвиняет, – чем просьба его сына позволить ему войти в  вашу семью и жениться на вашей дочери?    

Казалось,  проблеск чего-то похожего на удовлетворение пробежал по лицу старого Седли,  когда перед ним был выдвинут этот довод. Но он все еще продолжал твердить, что  никогда не даст согласия на брак Эмилии с Джорджем.    

– Придется  обойтись без вашего согласия, – заявил, улыбаясь, Доббин и рассказал  мистеру Седли, как давеча рассказывал миссис Седли, о побеге Ребекки с  капитаном Кроули. Это, очевидно, позабавило старого джентльмена.    

– Вы,  господа капитаны, ужасный народ! – промолвил он, перевязывая свои бумаги,  и на лице его показалось какое-то подобие улыбки, к изумлению только что  вошедшего подслеповатого лакея, который еще не разу не видал подобного  выражения лица у мистера Седли, с тех пор как тот повадился в эту унылую  кофейню.    

Мысль о  нанесении своему врагу, Осборну, такого удара, видимо, смягчила старого  джентльмена, и, когда их беседа закончилась, они с Доббином расстались добрыми  друзьями.    

– Сестры  говорят, что у нее брильянты с голубиное яйцо, – смеясь, говорил  Джордж. – Представляю, как они идут к ее цвету лица! Когда она увешается  своими драгоценностями – должно быть, получается настоящая иллюминация. А ее  черные волосы вьются, как у Самбо. Наверное, она продела себе в нос кольцо,  когда ездила представляться ко двору… Ей бы в волосы пучок перьев – и это будет  настоящая belle sauvage![39]    

Так  Джордж, беседуя с Эмилией, потешался над наружностью молодой особы, с которой  недавно познакомились его отец и сестры и которая была предметом величайшего  поклонения для семейства на Рассел-сквер. Говорили, что у нее без счету всяких  плантаций в Вест-Индии, куча денег в государственных бумагах и что имя ее  отмечено тремя звездочками в списке акционеров Ост-Индской компании. У нее был  дворец за Темзой и дом на Портленд-Плейс. Имя богатой вест-индской наследницы  было упомянуто весьма лестно в «Морнинг пост». Миссис Хаггистон, вдова  полковника Хаггистона, ее родственница, вывозила ее в свет и вела ее дом. Она  только что вышла из школы, где заканчивала образование, и Джордж с сестрами  встретился с нею на вечере в доме старого Халкера, на Девон-шир-Плеис («Халкер,  Буллок и Кo» были постоянными лондонскими агентами ее семьи в Вест-Индии); обе  мисс Осборн осыпали ее любезностями, и наследница принимала их авансы весьма  добродушно. «Быть сиротой в ее положении и при ее деньгах – как это интересно!»  – говорили девицы Осборн. Вернувшись с бала, они просто бредили новой подругой  и без конца рассказывали о ней своей компаньонке мисс Уирт. Сестры сговорились  с новой знакомой о постоянных встречах и на следующий же день взяли карету и  поехали ее навестить. Миссис Хаггистон, вдова полковника Хаггистона и  родственница лорда Бинки, беспрестанно о нем говорившая, неприятно поразила  неискушенных девиц своим надменным видом и слишком большой склонностью  вспоминать на каждом слове своих знатных родственников. Но сама Рода была выше  всяких похвал – искреннейшее, милейшее, приятнейшее создание – правда,  нуждающееся в легкой шлифовке, но зато уж такое безобидное. Девушки сразу стали  называть друг друга по имени.    

– Посмотрела  бы ты на нее в придворном туалете, Эмми, – рассказывал Осборн,  смеясь. – Она примчалась к сестрам показать его, перед тем как ехать  представляться ко двору во всем параде. Вывозит ее миледи Бинки, родственница  Хаггистон. Эта Хаггистон в родстве буквально со всеми. Брильянты у нее горели  огнями, как Воксхолл в тот вечер, когда мы там были (помнишь Воксхолл, Эмми? И  как Джоз распевал там своей душечке, м-милоч-чке?). Брильянты и бронза,  дорогая, – подумай, какое чудесное сочетание. А в волосах – то есть в  шерсти – белые перья. Серьги величиной с подсвечник, их прямо можно зажечь,  ей-богу! А желтый атласный шлейф волочился за нею, словно хвост кометы.    

– Сколько  ей лет? – спросила Эмми, которой Джордж трещал про смуглолицую красотку в  утро их примирения, – трещал так, как, наверно, не мог бы никто в мире.    

– Да  этой чернокожей принцессе, хотя она только что со школьной скамьи, должно быть,  года двадцать два, двадцать три. А посмотрела бы ты на ее каракули! Полковница  Хаггистон пишет за нее все письма, но как-то в минуту откровенности она сама  вооружилась пером и написала моим сестрам. Она пишет вместо «атлас» – «атласт»,  а вместо «дворец» – «творец».    

– Ах,  это, наверное, мисс Суорц, наша пансионерка, та, что жила в отдельной  комнате, – догадалась Эмми, вспомнив добродушную девочку-мулатку, которая  так бурно сокрушалась, когда Эмилия покидала пансион мисс Пинкертон.    

– Она,  совершенно верно! – подхватил Джордж. – Отец ее был немецкий еврей,  говорят – рабовладелец, имевший какое-то отношение к Каннибальским островам. Он  «мер в прошлом году, и мисс Пинкертон завершила ее образование. Она может  сыграть на фортепьяно две пьески, умеет петь три романса, может писать, когда  рядом сидит миссис Хаггистон и исправляет ей ошибки. Джейн и Мария уже полюбили  ее, как сестру.    

– Жаль,  что они меня не полюбили, – промолвила задумчиво Эмми. – Они всегда  обходились со мной так холодно.    

– Дорогое  мое дитя, они полюбили бы тебя, если бы у тебя было двести тысяч фунтов, –  отвечал Джордж. – Так уж они воспитаны. В нашем обществе поклоняются  чистогану. Мы живем среди банкиров и крупных дельцов Сити, черт бы их всех  побрал, и каждый, кто разговаривает с тобой, побрякивает в кармане гинеями.  Таков этот осел Фред Буллок, который собирается жениться на Марии, таков  Голдмор, директор Ост-Индской компании, таков Дипли, торговец салом, – это  по нашей линии, – добавил Джордж с принужденным смехом и краснея. –  Проклятие всей этой шайке пошляков и загребателей денег! Я засыпаю на их  торжественных обедах. Я стыжусь дурацких парадных вечеров у моего отца. Я  привык жить с джентльменами, с людьми светскими и благовоспитанными, Эмми, а не  с кучкой торгашей, объедающихся черепаховым супом. Милочка, ты одна в нашем  кругу настоящая леди и по наружности, и по речам, и по образу мыслей. И это  потому, что ты ангел, и иначе быть не может. Не возражай! Ты у нас  одна-единственная леди. Разве не говорила того же мисс Кроули, которая  вращалась в лучших кругах Европы? А что касается Кроули, лейб-гвардейца, то,  черт его побери, он славный малый. И мне он нравится тем, что женился на  девушке, которую полюбил.    

Эмилия  тоже восхищалась мистером Кроули, и по той же причине. Она была уверена, что  Ребекка будет с ним счастлива, и, смеясь, выражала надежду, что Джоз утешится.  Наша парочка продолжала болтать, как в старые времена. К Эмилии вернулась ее  прежняя вера в Джорджа, хоть она то и дело из милого кокетства поминала мисс  Суорц и даже призналась – какая лицемерка! – что ее ужасно пугает, как бы  Джордж не позабыл ее для этой наследницы, ради ее капиталов и угодий на  Сент-Китсе. На самом деле она была слишком счастлива, чтобы испытывать  какие-либо опасения, сомнения или предчувствия, и, видя опять рядом с собой  Джорджа, не боялась никаких наследниц, никаких красавиц, да и вообще ничего на  свете.    

Капитан  Доббин вернулся к молодым людям, преисполненный сочувствия к ним, – и на  сердце у него потеплело, когда он увидел, как Эмилия опять расцвела, как она  смеется, щебечет и распевает за фортепьяно старые знакомые романсы; исполнение  их прервал звонок, возвещавший о приходе мистера Седли. Еще до его появления  Джорджу было приказано ретироваться.    

Если не  считать первой приветственной улыбки – да и та была лицемерной, так как Эмилия  сочла прибытие капитана Доббина несвоевременным, – мисс Седли ни разу не  обратила внимания на Доббина в течение его визита. Но он был доволен уж тем,  что видел Эмилию счастливой и сам содействовал этому счастью.    

 ГЛАВА XXI

  Ссора из-за  наследницы    

     

Нетрудно  воспылать любовью к молодой особе, наделенной такими достоинствами, как мисс  Суорц. И вот в душу старого мистера Осборна вкралась великая честолюбивая  мечта, и мисс Суорц призвана была ее осуществить. Он поощрял с величайшим,  рвением и дружелюбием нежную приязнь своих дочерей к молодой наследнице и  заявлял, что ему, как отцу, доставляет искреннейшее удовольствие видеть, что  любовь его девочек избрала себе достойный предмет.    

– В  нашем скромном особняке на Рассел-сквер, моя дорогая, – говаривал он мисс  Роде, – вы не найдете того великолепия и не встретите того круга, к  которому привыкли в Вест-Энде. Мои дочери простые, бесхитростные девочки, но  сердце у них золотое, и они питают к вам привязанность, которая делает им честь, –  да, делает им честь. Я простой, обыкновенный скромный английский купец,  честный, как могут засвидетельствовать мои почтенные друзья Халкер и Буллок,  бывшие доверенные вашего покойного батюшки, царствие ему небесное. Вы найдете у  нас дружную, простую, счастливую и – надеюсь, могу так сказать – почтенную  семью; простой стол, простых людей, но горячий прием, дорогая моя мисс…  Рода, – позвольте мне так вас называть, потому что сердце мое, право,  полно горячей к вам приязни. Я человек откровенный, и вы мне нравитесь. Бокал  шампанского! Хикс, шампанского мисс Суорц!    

Нет  никакого сомнения, что старик Осборн верил всему, что говорил, а его дочери  совершенно искренне заявляли о своей любви к мисс Суорц. На Ярмарке Тщеславия  люди, естественно, льнут к богачам. И если самый заурядный обыватель с  умилением взирает на большое богатство (вызываю любого представителя пашей так  называемой порядочной публики положа руку на сердце сказать, что понятие  «богатство» не заключает в себе чего-то приятного ему и внушающего благоговение;  да и вы сами, если вам шепнуть, что ваш сосед за столом – счастливый обладатель  полумиллиона, – разве не будете разглядывать его с особым интересом?),  если даже заурядный обыватель тает при виде богатства, то что уж говорить об  испытанных людях света. Их чувства, можно сказать, рвутся наружу, чтобы  приветствовать большие деньги, а сердце готово воспылать любовью к неотразимому  обладателю оных. Я знаю многих почтенных особ, которые не считают себя вправе  снизойти до дружбы с человеком, не имеющим известного веса или положения в  обществе. Они дают волю своим чувствам только в подобающих случаях. И вот вам  доказательство: большинство членов семьи Осборнов на протяжении пятнадцати лет  не способно было проявить хоть сколько-нибудь сердечное отношение к Эмилии  Седли, а к мисс Суорц они за один вечер воспылали такой любовью, которой только  может пожелать самый восторженный поклонник дружбы с первого взгляда.    

Какая  это была бы партия для Джорджа (в полном единодушии заявляли сестры и мисс  Уирт) и насколько же мисс Суорц лучше этой ничтожной Эмилии! Такой блестящий  молодой человек, как Джордж, с его прекрасной внешностью и положением, с его  дарованиями, был бы для нее самым подходящим мужем. Картины балов на  Порт-ленд-Плейс, представлений ко двору, знакомства с доброй половиной пэров  волновали воображение молодых девиц, и они только и говорили что о своей милой  новой подруге, о Джордже да о его важных знакомых.    

Старик  Осборн тоже думал, что мулатка будет отличной партией для его сына. Джордж  выйдет в отставку, пройдет в парламент, займет видное место и в высшем свете, и  в государстве. Кровь у него вскипела радостным волнением от переизбытка  верноподданнических чувств, и он уже видел, как имя Осборнов украшено  дворянским титулом, пожалованным его сыну, и мечтал о том, что станет  родоначальником славной линии баронетов. Он усиленно разнюхивал в Сити и на  бирже, пока не разузнал все относительно состояния наследницы, порядка и  способа размещения ее капиталов и местоположения принадлежащих ей  недвижимостей.    

Фред Буллок,  один из его главных осведомителей, был бы не прочь и сам поторговаться за нее  (как выразился наш юный банкир), но только он уже записал себе на приход Марию  Осборн. Не имея возможности заполучить мисс Суорц в качестве жены, бескорыстный  Фред весьма одобрял ее в качестве невестки. «Пусть Джордж вступает в игру и  выигрывает ее, – таков был его совет. – Но только куй железо, пока  горячо. Сейчас ее еще не знают в Лондоне, а через несколько недель явится из  Вест-Энда какой-нибудь распроклятый молодчик с титулом и разоренным родовым  поместьем и выставит за двери всех нас, дельцов из Сити, как это сделал в прошлом  году лорд Фицруфус с мисс Грогрем, даром что она уже была просватана за Подера  из фирмы «Подер и Браун». Чем скорее, тем лучше, мистер Осборн. Вот мое  мнение», – советовал наш мудрец. Впрочем, когда мистер Осборн покинул  приемную банка, мистер Буллок вспомнил Эмилию, какая она хорошенькая, как  привязана к Джорджу Осборну, и потратил, по крайней мере, десять секунд своего  драгоценного времени на сожаления о злой беде, обрушившейся на несчастную  девушку.    

Таким  образом, в то время как благие намерения самого Джорджа Осборна и его добрый  друг и гений Доббин влекли нашего повесу обратно к ногам Эмилии, родитель  Джорджа и его сестры занимались устройством для него этой великолепной партии,  ни на минуту не помышляя, что он может воспротивиться их плану.    

Когда  Осборн-старший, по его собственному выражению, изъяснялся «намеками», то даже  самый заведомый тупица не мог понять его превратно. Так, спуская лакея с лестницы  основательным пинком, он как бы давал ему понять, что в его услугах больше не  нуждаются. Миссис Хаггистон он заявил со своей обычной прямотой и  деликатностью, что выпишет ей чек на пять тысяч фунтов в тот самый день, когда  его сын женится на ее подопечной. Это тоже был тонкий намек и чрезвычайно  ловкий дипломатический ход. В конце концов он и Джорджу сделал соответствующий  намек – то есть приказал ему жениться на мисс Суорц, и баста, – как  приказал бы дворецкому откупорить бутылку вина или конторщику составить деловое  письмо. Этот властный намек сильно смутил Джорджа. Он переживал первые восторги  и сладость своего второго романа с Эмилией, невыразимо для него приятного.  Контраст между манерами и внешностью Эмилии и наследницы делал самую мысль о  союзе с последней смешной и ненавистной. Что толку в пышных экипажах и оперных  ложах, думал он, если его увидят там в обществе черномазой прелестницы!  Прибавьте ко всему, что Осборн-младшпй не уступал в упрямстве старшему: когда  ему чего-либо хотелось, он был так же тверд в стремлении добиться своего и так  же быстро приходил в ярость, когда бывал раздражен, как и его отец в свои  наиболее грозные минуты.    

В первый  день, когда мистер Осборн сделал ему недвусмысленный намек, что он должен  повергнуть свои чувства к ногам мисс Суорц, Джордж попытался оттянуть решение.    

– Вам  следовало бы подумать об этом раньше, сэр, – сказал он. – Сейчас  ничего не сделаешь, когда мы каждую минуту ждем приказа выступать в заграничный  поход. Подождите до моего возвращения, если только я вернусь. – И тут он  стал доказывать, что время выбрано крайне неудачно, так как полк со дня на день  может покинуть Англию; что те немногие дни и недели, которые ему еще остается  пробыть дома, должны быть посвящены делам, а не ухаживаниям. Это успеется, когда  он вернется домой в майорском чине. – А я обещаю вам, – сказал он с  самоуверенным видом, – что так или иначе, но вы увидите в «Газете» имя  Джорджа Осборна.    

Ответ на  это отца основывался на сведениях, полученных им в Сити; при малейшем промедлении  вест-эндские молодчики обязательно зацапают наследницу. Если сын не женится на  мисс Суорц сейчас, то, во всяком случае, может заручиться письменным ее  обещанием, которое вступит в силу по его возвращении в Англию. А кроме того,  человек, который может получать десять тысяч в год дома, должен быть дураком,  чтобы рисковать своей жизнью за границей.    

– Значит,  вы хотите, чтобы я оказался трусом, сэр, а наше имя было опозорено ради денег  мисс Суорц? – перебил его Джордж.    

Это  замечание озадачило старого джентльмена, но так как ему все-таки нужно было ответить  сыну, а решение его было непреклонно, то он сказал:    

– Вы  будете обедать завтра у меня, сэр. И всякий раз, когда у нас бывает мисс Суорц,  извольте быть дома, чтобы засвидетельствовать ей свое уважение. Если вам нужны  деньги, обратитесь к мистеру Чопперу.    

Таким  образом, на пути Джорджа возникло новое препятствие, мешавшее его планам относительно  Эмилии. И об этом у него с Доббином было не одно тайное совещание. Мы уже знаем  мнение его друга насчет того, какой линии поведения ему следовало держаться.  Что же касается Осборна, то, когда он задавался какой-нибудь целью, всякое  новое препятствие, или скопление их, только усиливало его решимость.    

Смуглолицый  предмет заговора, составленного старейшинами клана Осборнов, – мисс Суорц –  знать не знала всех планов, ее касавшихся (как ни странно, ее приятельница и  наставница предпочла о них умолчать), и, принимая лесть молодых девиц за  неподдельные чувства, да и обладая к тому же, как мы уже имели случай показать,  горячей и необузданной натурой, отвечала на их любовь с чисто тропическим  жаром. Хотя, признаться, были у мисс Суорц и другие, более личные мотивы,  которые влекли ее в дом на Рассел-сквер. Короче говоря, она находила, что  Джордж Осборн очаровательный молодой человек. Было что-то в повадке Джорджа,  одновременно развязной и меланхолической, томной и пылкой, что заставляло  угадывать в нем человека, обуреваемого страстями, скрывающего какие-то тайны и  пережившего на своем веку много мучительного и опасного. Голос у него был звучный  и проникновенный. Он мог сказать: «Какой чудный вечер!» – или предложить своей  соседке мороженого таким печальным и задушевным тоном, точно сообщал ей о  смерти ее матушки или собирался признаться в любви. Он оставлял далеко за  флагом всех молодых щеголей отцовского круга и был героем среди этих людей третьего  сорта. Кое-кто из них подшучивал над ним и ненавидел его. Другие, вроде  Доббина, фанатически восторгались им. Так и сейчас его бакенбарды возымели свое  действие и начали обвиваться вокруг сердца мисс Суорц.    

Как  только представлялся случай встретиться с Джорджем на Рассел-сквер, эта наивная  простушка рвалась навестить своих дорогих девиц Осбори. Она безрассудно сорила  деньгами, покупая новые платья, браслеты, шляпы и чудовищные перья. Она  украшала свою особу с невероятным старанием, чтобы понравиться завоевателю, и  выставляла напоказ все свои простенькие таланты, чтобы приобрести его  благосклонность. Девицы с величайшей серьезностью умоляли ее немного  помузицировать, и она с готовностью принималась петь три своих романса и играть  две свои пьески столько раз, сколько ее о том просили, причем каждый раз все с  большим и большим удовольствием. Во время этих усладительных развлечений ее  покровительница и мисс Уирт сидели рядом, склонившись над «Книгой пэров» и  сплетничая о знати.    

На  другой день после разговора с отцом Джордж, незадолго до обеда, сидел, небрежно  развалясь на диване в гостиной, в очень милой и естественной меланхолической  позе. Он побывал, по указанию отца, у мистера Чоппера в Сити (старый джентльмен  хотя и давал сыну крупные суммы, но никогда не устанавливал ему определенного  содержания, и награждал, только когда бывал в хорошем расположении духа). После  этого он провел три часа в Фулеме с Эмилией, со своей дорогой маленькой  Эмилией, а вернувшись домой, застал в гостиной сестер, разодетых в  накрахмаленный муслин, обеих вдов, кудахтавших на заднем плане, и простушку  Суорц в атласном платье излюбленного ею янтарного цвета, в браслетах,  украшенных бирюзой, в бесчисленных кольцах, цветах и всевозможных финтифлюшках  и побрякушках. Во всем этом убранстве она была так же элегантна, как трубочист  в воскресный день.    

После  тщетных попыток вовлечь брата в разговор девушки затараторили о модах и последнем  приеме во дворце. Джорджу вскоре стало тошно от их болтовни. Он сравнивал их  поведение с поведением маленькой Эмми; их резкое визгливое кудахтанье – с  мелодическими звуками ее нежного голоска; их позы, их локти, их накрахмаленные  платья – с ее скромными мягкими движениями и застенчивой грацией. Бедняжка мисс  Суорц сидела на том месте, которое прежде занимала Эмми. Ее покрытые  драгоценностями руки лежали растопыренные на обтянутых желтым атласом коленях.  Ее побрякушки и серьги сверкали, и она усиленно вращала глазами. Она утопала в  самодовольстве и считала себя очаровательной. Сестры уверяли, будто никогда не  видывали, чтобы к кому-нибудь так шел желтый атлас.    

«Черт  побери, – рассказывал потом Джордж Осборн своему закадычному другу, –  она была похожа на китайского болванчпка, который только и делает, что скалит  зубы да кивает головой. En-богу, Уил, я едва-едва сдержался, чтобы не запустить  в нее диванной подушкой!» Однако он ничем не обнаруживал своих чувств.    

Сестры  заиграли «Битву под Прагой».    

– Бросьте  играть эту треклятую пьесу, – взревел Джордж со своего дивана. – Я от  нее взбешусь. Сыграйте что-нибудь вы, мисс Суорц, пожалуйста. Спойте что  хотите, но только не «Битву под Прагой».    

– Не  спеть ли мне «Синеокую Мэри» или арию из «Кабинета»? – предложила мисс  Суорц.    

– Спойте  эту миленькую арию из «Кабинета»! – подхватили сестры.    

– Уже  слышали! – подал реплику с дивана наш мизантроп.    

– Я  могла бы спеть «Флюви дю Тахи», – продолжала мисс Суорц кротким  голоском, – но только не знаю слова. – Это был самый свежий номер из  репертуара достойной молодой особы.    

– О,  «Fleuve du Tage»[40],  – сказала мисс Мария, – у нас есть ноты. – И она отправилась за  нужной тетрадью.    

А ноты  этого романса, весьма в то время популярного, были подарены молодым девицам  одной их юной приятельницей, написавшей свое имя на обложке. Мисс Суорц, закончив  песенку под аплодисменты Джорджа (ибо он вспомнил, что это был любимый романс  Эмилип) и надеясь, что ее, быть может, попросят бисировать, сидела,  перелистывая страницы нотной тетради, как вдруг взгляд ее упал на заголовок и  она увидела надпись: «Эмилия Седли», выведенную в уголке.    

– Боже! –  воскликнула мисс Суорц, быстро повернувшись на фортепьянном табурете. –  Неужели это моя Эмилия? Эмилия, которая училась в пансионе мисс Пинкертон в  Хэммерсмите? Я знаю, это она. Это ее ноты… Расскажите мне о ней… где она?    

– Не  упоминайте этого имени, – поспешно сказала мисс Мария Осборн. – Ее  семья себя опозорила. Отец ее обманул батюшку, и здесь, у нас, лучше о ней не  вспоминать. – Так мисс Мария отомстила Джорджу за его грубое замечание о  «Битве под Прагой».    

– Вы  подруга Эмилии? – воскликнул Джордж, вскакивая с места. – Да  благословит вас бог за это, мисс Суорц! Не верьте тому, что говорят мои  сестрицы. Ее-то уж, во всяком случае, не за что бранить. Она лучшая…    

– Не  смей говорить о ней, Джордж, – взвизгнула Джейн. – Папенька  запрещает!    

– Кто  может мне запретить? Хочу и буду говорить о ней! – возразил Джордж. –  Я говорю, что она лучшая, милейшая, добрейшая, прелестнейшая девушка во всей  Англии. Обанкротился Седли или нет, но только мои сестры не стоят и мизинца  Эмилии. Если вы ее любите, навестите ее, мисс Суорц. Ей нужны сейчас друзья. И  повторяю: да благословит бог всякого, кто отнесется к ней по-дружески. Каждый,  кто отзовется о ней хорошо, – друг мне! Всякий, кто скажет о ней дурное  слово, – мой враг! Благодарю вас, мисс Суорц. – И он подошел к  мулатке и пожал ей руку.    

– Джордж!  Джордж! – взмолилась одна из сестер.    

– Заявляю, –  яростно продолжал Джордж, – что буду благодарен каждому, кто любит Эмилию  Сед… – Он остановился: старик Осборн стоял в комнате с помертвевшим от  гнева лицом; глаза у него горели как раскаленные угли.    

Хотя  Джордж и замолк, не докончив фразы, все же кровь в нем вскипела, и сейчас его  не испугали бы все поколения дома Осборнов. Мгновенно овладев собой, он ответил  на гневный взгляд отца взглядом, столь откровенным по таившейся в нем решимости  и вызову, что старший Осборн в свою очередь смутился и отвернулся. Он  почувствовал, что ссора неизбежна.    

– Миссис  Хаггистон, позвольте мне проводить вас к столу, – сказал он. –  Предложи руку мисс Суорц, Джордж. – И шествие тронулось.    

– Мисс  Суорц, я люблю Эмплию, и мы с ней помолвлены чуть ли не с детства, –  заявил Осборн своей даме. И в течение всего обеда он болтал с таким оживлением,  которое удивляло даже его самого, а отца заставило нервничать вдвойне, потому  что битва должна была начаться, как только дамы выйдут из-за стола.    

Разница  между отцом и сыном заключалась в том, что, в то время как отец был в гневе раздражителен  и лют, сын обладал гораздо большей выдержкой и отвагой и мог не только наступать,  но и отражать наступление. Он тоже приготовился к решительной схватке с отцом,  по это не помешало ему приступить к обеду с полнейшим хладнокровием и  прекрасным аппетитом. Наоборот, старший Осборн нервничал и много пил. Он  путался в разговоре со своими соседками; хладнокровие Джорджа только пуще его  бесило, и он чуть не обезумел, когда Джордж, взмахнув салфеткой, с  преувеличенным поклоном распахнул перед дамами двери из столовой, а затем,  налив себе вина, принялся смаковать его, глядя отцу прямо в глаза и как будто  говоря: «Господа гвардейцы, стреляйте первыми!» Старик тоже возобновил запас  картечи, по когда он наливал себе вино, графин предательски зазвенел о стакан.    

После  продолжительной паузы, весь побагровев, с перекошенным лицом, он наконец начал:    

– Как  вы смели, сэр, упомянуть имя этой особы у меня в гостиной, да еще в присутствии  мисс Суорц? Я вас спрашиваю, сэр, как вы посмели это сделать?    

– Остановитесь,  сэр, – сказал Джордж, – я не потерплю ни от кого таких слов, сэр. Выражение  «как вы смели» неуместно по отношению к капитану английской армии.    

– Я  буду говорить своему сыну то, что захочу. Я могу оставить его без единого  шиллинга, если захочу. Я могу превратить его в нищего, если захочу. Я буду  говорить, что хочу! – воскликнул старик.    

– Я  джентльмен, хотя и ваш сын, сэр, – надменно отвечал Джордж. – Всякого  рода сообщения, которые вы имеете мне сделать, или приказания, какие вам угодно  будет мне отдать, я попросил бы излагать таким языком, к какому я привык.    

Когда  Джордж напускал на себя высокомерный тон, это всегда преисполняло родителя или  великим трепетом, или великим раздражением. Старый Осборн втайне боялся своего  сына, как джентльмена более высокой марки. Вероятно, моим читателям по  собственному опыту, приобретенному на нашей Ярмарке Тщеславия, известно, что  люди низменной души ни перед кем так не теряются, как перед истинным  джентльменом.    

– Мой  отец не дал мне образования, какое получили вы, он не предоставил мне ни тех преимуществ,  какие имелись у вас, ни тех денежных средств, какими вы располагаете. Если бы я  вращался в том обществе, где некоторые господа бывали благодаря моим средствам,  пожалуй, у моего сына не было бы никаких резонов, сэр, кичиться своим  превосходством и своими вест-эндскими замашками (эти слова старик Осборн  произнес самым язвительным тоном). Но в мое время не считалось достойным  джентльмена оскорблять своего отца. Если бы я сделал что-либо подобное, мой  отец спустил бы меня с лестницы, сэр!    

– Я  никак не оскорбил вас, сэр. Я сказал, что прошу вас помнить, что ваш сын такой  же джентльмен, как и вы сами. Я очень хорошо знаю, что вы даете мне кучу  денег, – продолжал Джордж (ощупывая пачку банковых билетов, полученных  утром от мистера Чоппера). – Вы упоминаете об этом довольно часто, сэр.  Незачем опасаться, что я это забуду!    

– Я  хочу, чтобы вы помнили и о другом, сэр! – отвечал отец. – Я хочу,  чтобы вы запомнили, что в этом доме – пока вам желательно, капитан, оказывать  ему честь своим присутствием – я хозяин и что это имя… что вы… что я…