1 2 3 4 5 6 7 
Г-жа Моро, удивленная его поведением, спросила, кем он   замерен стать.      

– Министром! – ответил Фредерик.      

И он уверил ее, что нисколько не шутит, что он хочет пойти   по дипломатической части, что к этому его побуждают и познания и склонности.   Сперва он поступит в Государственный совет, пользуясь протекцией г-на Дамбрёза.      

– Так ты с ним знаком?      

– Еще бы! Через господина Рокка!      

– Странно, – сказала г-жа Моро.      

Он пробудил в ее сердце старые честолюбивые мечты. Она   отдалась им и ни о чем другом уже не заговаривала.      

Фредерик – повинуйся он только своему нетерпению – уехал бы   тотчас же. На другой день все места в дилижансе оказались проданы; ему пришлось   терзаться до следующего дня, до семи часов вечера.      

Когда они садились обедать, протяжно прозвучали три удара   церковного колокола, и служанка, войдя в комнату, объявила, что г-жа Элеонора   скончалась.      

Эта смерть в сущности ни для кого не была несчастьем, даже   для ребенка. Девочке это со временем пойдет лишь на пользу.      

Так как дома стояли совсем рядом, то слышна была суматоха,   доносились голоса; и мысль об этом трупе, который лежит так близко от них,   бросала на их расставание траурную тень. Г-жа Моро раза два-три вытирала глаза,   у Фредерика сжималось сердце.      

Когда кончили обедать, Катерина остановила его в дверях.   Барышня непременно хочет видеть его. Она: ждет его в саду. Он вышел, перескочил   через изгородь и, натыкаясь на деревья, направился к дому г-на Рокка. В одном   из окон второго этажа горел свет, из темноты показалась тень, и голос   прошептал:      

– Это я.      

Она показалась ему выше обыкновенного, должно быть благодаря   черному платью. Не зная, с какими словами обратиться к ней, он только взял ее   за руку и со вздохом сказал:      

– Ах, бедная моя Луиза!      

Она не ответила. Она посмотрела на него долгим, внимательным   взглядом. Фредерик боялся опоздать на дилижанс; вдали он уже будто слышал стук   колес и решил покончить:      

– Катерина мне говорила, что ты хочешь что-то…      

– Да, верно, я хотела вам сказать…      

Это «вы» удивило его; она умолкла, и он спросил:      

– Ну что же?      

– Не помню. Забыла! Правда ли, что вы уезжаете?      

– Да, сейчас.      

Она переспросила:      

– Ах, сейчас?.. Совсем?.. Мы больше не увидимся?      

Рыдания душили ее.      

– Прощай! Прощай! Поцелуй меня!      

И она порывисто обняла его.      

       

       

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ      

       

I      

       

Когда Фредерик занял свое место в глубине экипажа и дилижанс   тронулся, дружно подхваченный пятеркой лошадей, им овладел какой-то восторг.   Как архитектор создает план дворца, так он заранее обдумывал свою жизнь. Он   наполнил ее утонченностью и великолепием; она возносилась к горным высотам; она   являла величайшее изобилие, и созерцание ее так глубоко захватило его, что   внешний мир для него исчез.      

Лишь когда поровнялись с сурденским косогором, он обратил   внимание на местность. Проехали только пять километров, самое большее. Фредерик   был возмущен. Он опустил окно, чтобы смотреть на дорогу. Он несколько раз   задавал кондуктору вопрос, когда в точности они приедут. Мало-помалу он   успокоился и сидел в своем углу с открытыми глазами.      

Фонарь, привешенный к козлам, освещал крупы коренников. А   впереди Фредерик различал лишь гривы остальных лошадей, зыблющиеся, словно   белые волны; от их дыхания по обе стороны упряжи клубился пар; железные цепочки   звякали, стекла дрожали в рамах, и тяжелый экипаж мерно катился по дороге. То   тут, то там из мрака выступали стена сарая или одинокий постоялый двор. Порою,   когда проезжали какую-нибудь деревню, видно было в пекарне зарево топившейся   печи и чудовищные силуэты лошадей, пробегавшие по дому, стоящему напротив. На   станциях, пока лошадей перепрягали, на минуту водворялась глубокая тишина.   Кто-то топал по крыше экипажа, и на крыльце появлялась женщина, защищая рукой   свечу. Потом кондуктор вскакивал на подножку, и дилижанс снова трогался в путь.      

В Мормане Фредерик услышал, как часы пробили четверть   второго.      

«Так, значит, сегодня, – подумал он, – уже   сегодня, совсем скоро!»      

Но мало-помалу его надежды и воспоминания, Ножан, улица   Шуазёль, г-жа Арну, мать – все смешалось.      

Его разбудил глухой стук колес по доскам: ехали по   Шарантонскому мосту – это был Париж. Тогда его спутники сняли один – фуражку, а   другой – фуляровый платок, надели шляпы и занялись разговорами. Первый –   краснолицый толстяк в бархатном сюртуке – был купец; второй ехал в столицу   посоветоваться с врачом; и вот Фредерик, испугавшись, не причинил ли ему ночью   беспокойства, стал вдруг извиняться, – так умиляюще действовало счастье на   его душу.      

Так как Вокзальная набережная была, видимо, затоплена, ехать   продолжали прямо, и опять появились поля. Вдали дымили высокие фабричные трубы.   Потом повернули на Иври. Въехали на какую-то улицу; внезапно он увидел купол   Пантеона.      

Взрытая равнина напоминала груду развалин. Крепостной вал   образовал горизонтальную выпуклость; вдоль пешеходных дорожек, окаймлявших   шоссе, выстроились низенькие деревца без веток, защищенные планками, которые   утыканы были гвоздями. Фабрики химических изделий чередовались с лесными   складами. В полуоткрытые высокие ворота, какие бывают на фермах, виднелась   внутренность отвратительных дворов, полных нечистот, с грязными лужами   посередине. На длинных трактирных зданиях цвета бычьей крови между окнами   второго этажа бывали изображены два скрещенных бильярдных кия в венке из   намалеванных цветов; то тут, то там попадались жалкие лачуги, лишь наполовину   отстроенные и оштукатуренные. Потом по обе стороны потянулись сплошной линией   дома, и на их обнаженных фасадах кое-где высовывалась гигантская сигара из жести,   указывавшая табачную лавку, то виднелась вывеска повивальной бабки,   изображавшая представительную женщину в чепце, которая укачивала младенца,   завернутого в стеганое одеяло с кружевами. Углы домов были заклеены афишами, на   три четверти изодранными и трепетавшими от ветра, точно лохмотья. Проходили   рабочие в блузах, проезжали повозки с бочонками пива, прачечные фургоны,   тележки с мясом; моросил дождь, было холодно, на бледном небе – ни просвета, но   там, за мглою, сияли глаза, которые для него стоили солнца.      

У заставы долго стояли, так как весь проезд запрудили   торговцы яйцами, ломовики и стадо овец. Караульный, опустив капюшон шинели,   шагал взад и вперед перед своей будкой, чтобы согреться. Акцизный чиновник влез   на империал, и звонко раздался сигнал почтового рожка. По бульвару промчались   рысью, вальки стучали, постромки болтались. Длинный бич щелкал в сыром воздухе.   Кондуктор громко кричал: «Эй! Берегись!» – и метельщики сторонились, пешеходы   отскакивали назад, брызги грязи летели в окна дилижанса; навстречу двигались   возы, кабриолеты, омнибусы. Наконец показалась решетка Ботанического сада.      

Желтоватая Сена почти достигала настила мостов. От нее веяло   прохладой. Фредерик всей грудью вдыхал ее, наслаждаясь благодатным воздухом   Парижа, словно напоенным любовью и насыщенным мыслью; он умилился, увидев   первый фиакр. И все было ему мило – даже солома, устилавшая пороги винных   погребков, даже чистильщики сапог с их ящиками, даже приказчик из бакалейной   лавки, размахивающий жаровней для кофе. Торопливо проходили женщины под   зонтиками; Фредерик высовывался, вглядывался в их лица; ведь случай мог   привести сюда и г-жу Арну.      

Тянулись магазины, толпа становилась гуще, шум   оглушительней. Миновав набережную св. Бернара, Ла-Турнель и набережную   Монтебелло, продолжали путь по набережной Наполеона; ему захотелось взглянуть   на окна своей квартиры, но это было далеко. Потом по Новому мосту еще раз   перебрались через Сену, доехали до Лувра, улицами св. Гонория, Круа-де-Пти-Шан   и дю-Булуа попали на улицу Цапли и въехали во двор гостиницы.      

Чтобы продлить удовольствие, Фредерик одевался как можно   медленнее и даже пошел на бульвар Монмартр пешком; улыбаясь при мысли, что вот   сейчас на мраморной доске снова увидит любимое имя, он поднял глаза. Ни   витрины, ни картин – ничего!      

Он бросился на улицу Шуазёль. Господа Арну не жили там   больше, вместо привратника сидела какая-то соседка. Фредерик подождал его;   наконец он появился – это был не тот. Он не знал их адреса.      

Фредерик зашел в кафе и за завтраком навел справку в   «Торговом альманахе». Там оказалось триста разных Арну, но не было Жака Арну.   Где же они живут? Адрес должен знать Пеллерен.      

Он отправился в самый конец предместья Пуассоньер, в его   мастерскую. У двери не было ни звонка, ни молотка; он несколько раз изо всей   силы постучал кулаком, звал, кричал. Ему ответила пустота.      

Потом он вспомнил об Юссонэ. Но где разыскать такого   человека? Однажды Фредерику случилось проводить его до дома, где жила его   любовница, – на улицу Флерюс. Дойдя до улицы Флерюс, Фредерик спохватился,   что не знает, как зовут эту девицу.      

Он прибегнул к полицейской префектуре. Он блуждал с лестницы   на лестницу, из канцелярии в канцелярию. Адресный стол заканчивал работу. Ему   предложили прийти на другой день.      

Потом он стал заходить ко всем торговцам картинами, каких   только мог обнаружить, и справлялся, не знают ли они Арну. Г-н Арну больше не   занимался торговлей.      

Наконец, упав духом, измученный, разбитый, он вернулся к   себе в гостиницу и лег в постель. Когда он натягивал на себя простыню, ему   вдруг пришла в голову одна мысль, и он даже подпрыгнул от радости:      

«Режембар! Какой я дурак, что не вспомнил о нем!»      

На следующий день он уже к семи часам утра был на улице   Богоматери-победительницы перед винным погребком, где Режембар имел обыкновение   пить белое вино. Погребок был еще закрыт; Фредерик решил пройтись поблизости и   через полчаса вернулся. Режембар уже ушел. Фредерик бросился на улицу. Вдали   как будто мелькнула его шляпа; похоронная процессия и траурные кареты   преградили ему путь. Когда же препятствие исчезло, видение скрылось.      

К счастью, он вспомнил, что Гражданин каждый день ровно в   одиннадцать часов завтракает в ресторанчике на площади Гайон. Надо было   запастись терпением; после бесконечных скитаний от Биржи до Магдалины и от   Магдалины до театра «Жимназ» Фредерик ровно в одиннадцать часов вошел в   ресторан, уверенный, что найдет там своего Режембара.      

– Не знаю такого! – надменно сказал хозяин   ресторана.      

Фредерик стал настаивать; тогда тот ответил:      

– Я с ним больше не знаком, сударь! – и,   величественно подняв брови, кивнул головой, намекая на некую тайну.      

Когда они виделись в последний раз, Гражданин упомянул   кабачок «Александр». Фредерик съел сдобную булку и, вскочив в кабриолет,   спросил кучера, нет ли где-нибудь в квартале св. Женевьевы кафе под названием   «Александр». Кучер доставил его на улицу Фран-Буржуа-Сен-Мишель к заведению с   таким названием, и на вопрос Фредерика: «Нельзя ли видеть г-на Режембара?» –   хозяин ответил с улыбкой более чем любезной:      

– Мы еще не видели его сегодня, сударь, – и бросил   на свою супругу, сидевшую за конторкой, многозначительный взгляд.      

Затем он взглянул на стенные часы.      

– Но он придет, надеюсь, минут через десять, через   четверть часа самое большее. Селестен, живо газеты! Что угодно заказать?      

Фредерик, хоть ему и не хотелось ничего, проглотил рюмку   рома, потом рюмку кирша, потом рюмку кюрасо, потом пил разные гроги, холодные и   горячие. Он прочел весь номер «Века»;[51] и   перечитал его; изучил, вплоть до мельчайших особенностей бумаги, карикатуры   «Шаривари»[52] под конец он знал наизусть   все объявления. Время от времени на тротуаре раздавались шаги – это он! –   и чей-то силуэт появлялся за окном, но всякий раз проходил мимо!      

От скуки Фредерик переходил с места на место; он сел у   задней стены, потом пересел направо, затем налево; он устраивался на середине   диванчика, раскинув руки. Но кот, мягко ступавший по бархатной спинке, пугал   его своими прыжками, когда внезапно бросался к подносу, чтобы слизать капли   сиропа, а хозяйский ребенок, несносный четырехлетний малыш, играл трещоткой на   ступеньках конторки. Его мамаша, маленькая бледная женщина с испорченными   зубами, бессмысленно улыбалась. Что могло произойти с Режембаром? Фредерик ждал   его, погружаясь в беспредельное отчаяние.      

Дождь, словно град, стучал по поднятому верху кабриолета. В   окно с раздвинутой кисейной занавеской он видел на улице несчастную лошадь,   стоявшую неподвижнее, чем деревянный конь. Между колесами как раз приходилась   сточная канавка, превратившаяся теперь в огромный ручей, а кучер, накрывшись   фартуком, дремал; однако, опасаясь, как бы его седок не удрал, он время от   времени приоткрывал дверь, весь мокрый, низвергая с себя потоки воды; и если бы   взгляды обладали разрушительной силой, то от часов ничего бы не осталось – так   пристально смотрел на них Фредерик. А между тем они продолжали идти. Господин   Александр расхаживал взад и вперед, повторяя: «Да уж будьте уверены, он придет!   Он придет!» – и, чтобы развлечь Фредерика, заводил разговоры, рассуждал о   политике. Свою любезность он довел до того, что предложил сыграть партию в   домино.      

Наконец в половине пятого Фредерик, пребывавший здесь с   двенадцати часов, вскочил с места и объявил, что больше не станет ждать.      

– Я и сам ничего не пойму, – простодушно ответил   хозяин кафе, – первый раз господин Леду не приходит!      

– Как? Господин Леду?      

– Ну да, сударь!      

– Я же сказал: Режембар! – вне себя воскликнул   Фредерик.      

– Ах, простите, пожалуйста! Вы ошиблись! Не правда ли,   госпожа Александр, ведь этот господин сказал: Леду?      

И обратился к официанту:      

– Ведь и вы слышали так же, как и я?      

Официант, желая, очевидно, за что-то отомстить хозяину,   ограничился лишь улыбкой.      

Фредерик велел ехать на бульвары, возмущенный потерей   времени, страшно негодуя на Гражданина и пламенно мечтая узреть его, точно   некоего бога; он твердо решил извлечь его из глубин любого, хотя бы и самого   отдаленного, винного погреба. Экипаж раздражал Фредерика, он его отпустил;   мысли путались в его голове; потом вдруг все названия кафе, которые когда-либо   произносил при нем этот дурак, разом вспыхнули в его памяти, словно   бесчисленные огни фейерверка: кафе Гаскар, кафе Грембер, кафе Альбу, кабачок   Бордоский, Гаванский, Гаврский, Бёф-а-ла-Мод, Немецкая пивная, «Мамаша Морель»,   и он посетил их все по очереди. Но в одном оказывалось, что Режембар только   сейчас вышел, в другом – что он, может быть, придет; в третьем его уже полгода   не видели; еще в одном он накануне заказал на субботу жаркое из баранины.   Наконец у трактирщика Вотье Фредерик, отворив дверь, столкнулся с официантом.      

– Вы знаете господина Режембара?      

– Как же, сударь, еще бы не знать! Ведь я имею честь   прислуживать ему. Он наверху, сейчас кончает обедать!      

И даже сам хозяин заведения, с салфеткой подмышкой, подошел   к нему:      

– Вы, сударь, спрашиваете господина Режембара? Он   только что был здесь.      

Фредерик выругался, но хозяин стал уверять, что он непременно   найдет его у Бутвилена.      

– Даю вам честное слово! Он ушел немножко раньше, чем   обычно, у него деловое свидание с какими-то господами. Но, повторяю, вы его   застанете у Бутвилена, на улице Сен-Мартен, номер девяносто два, второй   подъезд, во дворе налево, на антресолях, правая дверь!      

Наконец сквозь облака табачного дыма он увидел его; Режембар   сидел в одиночестве в задней комнате позади бильярда, в самой глубине; перед   ним стояла кружка пива; он опустил подбородок, и вид у него был задумчивый.      

– Ах! Долго же я вас искал!      

Режембар, не двинувшись с места, протянул ему два пальца и,   словно они виделись только вчера, произнес несколько незначительных фраз по   поводу открытия сессии.      

Фредерик прервал его, спросив тоном самым непринужденным,   каким только мог:      

– Как поживает Арну?      

Ответа пришлось ждать долго. Режембар полоскал горло своим   напитком.      

– Недурно!      

– А где он теперь живет?      

– Да… на улице Паради-Пуассоньер, – отвечал   удивленный Гражданин.      

– Какой номер?      

– Тридцать семь… Вы, право, чудак!      

Фредерик встал.      

– Как, вы уже уходите?      

– Да, да, мне надо ехать, я и позабыл, что у меня дело!   Прощайте!      

Из кабачка Фредерик помчался к Арну, словно подгоняемый   теплым ветром, с той необычайной легкостью, какую ощущаешь лишь во сне.      

Он вскоре оказался перед дверью, на площадке третьего этажа;   прозвонил звонок, вышла служанка, открылась вторая дверь. Г-жа Арну сидела у   камина. Арну вскочил и обнял Фредерика. На коленях у нее был мальчик лет трех;   дочь ее, теперь такого же роста, как мать, стояла по другую сторону камина.      

– Позвольте представить вам вот этого господина, –   сказал Арну, схватив сына подмышки.      

И несколько минут он забавлялся тем, что высоко подбрасывал   и опять подхватывал его.      

– Ты его убьешь! Ах, боже мой! Да перестань! –   кричала г-жа Арну.      

Но Арну клялся, что опасности никакой нет, продолжал игру и   даже сюсюкал ласковые слова на своем родном марсельском наречии:      

– Ах ты, мой цыпленочек! Соловей мой маленький!      

Затем стал расспрашивать Фредерика, почему он так долго не   писал, что он делал, что побудило его вернуться.      

– Я теперь, друг мой, торгую фаянсом. Но поговорим о   вас.      

Фредерик сослался на долгий судебный процесс, на здоровье   матери, делая на это сильный упор, чтобы казаться интереснее. Короче говоря,   теперь он окончательно намерен поселиться в Париже; о наследстве он промолчал,   чтобы не повредить в их глазах своему прошлому.      

Занавески, так же как и обивка мебели, были из шерстяного   штофа коричневого цвета; две подушки лежали рядом в изголовье постели; на   угольях в камине грелся чайник; абажур на лампе, стоявшей на краю комода,   затенял комнату. Г-жа Арну была в синем мериносовом капоте. Она глядела на   потухающие в камине угли и, придерживая одной рукой мальчика за плечо, другой   развязывала ему тесемку на кофточке; малыш, оставшись в одной рубашонке,   заплакал и стал чесать себе голову, совсем как сын господина Александра.      

Фредерик думал, что задохнется от радости; но страсти,   перенесенные в новую среду, чахнут, и когда он увидел г-жу Арну не в той   обстановке, в которой раньше знал ее, ему показалось, будто она утратила   что-то, как-то опустилась, словом, уже не та, что прежде. Спокойствие, которое   он ощутил в своем сердце, поразило его. Он осведомился о старых друзьях, в том   числе о Пеллерене.      

– Я с ним редко вижусь, – сказал Арну.      

Она прибавила:      

– Мы больше не принимаем, как прежде!      

Не было ли это предупреждением, что его больше не будут   приглашать? Но Арну, продолжая в том же дружеском тоне, упрекнул Фредерика, что   тот не пришел к ним запросто обедать, и стал объяснять, почему переменил   занятие.      

– Что прикажете делать в дни такого упадка, как сейчас?   Высокая живопись вышла из моды! Впрочем, во всяком деле можно найти место   искусству. Ведь я, вы знаете, люблю прекрасное! Надо будет на днях свезти вас   на мою фабрику.      

И он пожелал немедленно показать ему некоторые из своих   изделий в кладовой на антресолях.      

Блюда, суповые миски, тарелки и тазы загромождали пол. К   стенам были прислонены большие изразцовые плиты для ванных и туалетных комнат с   мифологическими сюжетами в стиле Возрождения, а посредине, подымаясь до самого   потолка, стояла двойная этажерка, уставленная вазами для мороженого, горшками   для цветов, канделябрами, маленькими жардиньерками и большими многокрасочными   статуэтками, изображавшими негра или пастушку в стиле помпадур. Объяснения Арну   надоели Фредерику, ему было холодно и хотелось есть.      

Он поспешил в Английское кафе и роскошно поужинал; за едой   он говорил себе:      

«Хорош я там был со своими страданиями! Она едва меня   узнала! Что за мещанка!»      

И, почувствовав внезапный прилив сил, он принял   эгоистические решения. Его сердце казалось ему таким же твердым, как тот стол,   на который он облокотился. Итак, теперь он без страха может пуститься в свет.   Ему на память пришли Дамбрёзы; он воспользуется знакомством с ними; потом он   вспомнил о Делорье: «А ну его!» Все же он отправил с рассыльным записку, в   которой назначил Делорье встречу на другой день в Пале-Рояле, чтобы вместе   позавтракать.      

К Делорье судьба была не столь милостива.      

На соискание кафедры он представил диссертацию «О праве   духовного завещания», в которой утверждал, что его следует как можно больше   ограничить, а так как оппонент подстрекал его на глупости, он наговорил их в   достаточном количестве, причем экзаменаторы и глазом не моргнули. Затем случаю   было угодно, чтобы темой его первой лекции оказался вопрос о давности. Тут   Делорье дал волю самым прискорбным теориям; старые претензии могут   предъявляться на равных основаниях с новыми; зачем отнимать у человека его   собственность, если он может доказать право на нее хотя бы и по истечении   тридцати одного года? Не значит ли это ставить наследника разбогатевшего вора в   положение честного человека? Все несправедливости освящаются широким   толкованием этого права, которое является тиранией, злоупотреблением силой. Он   даже воскликнул:      

– Уничтожим его, и франки больше не будут угнетать   галлов, англичане – ирландцев, янки – краснокожих, турки – арабов, белые –   негров, Польша…      

Председатель прервал его:      

– Довольно, милостивый государь, довольно! Ваши   политические взгляды нас не интересуют; вам придется явиться еще раз!      

Делорье не пожелал явиться. Но эта злополучная глава   двадцатая третьей книги Гражданского кодекса стала для него камнем   преткновения. Он трудился над сочинением о «давности, рассматриваемой как   основа гражданского права и естественного права народов», и всецело поглощен   был чтением Дюно, Рожериуса, Бальбуса, Мерлина, Вазейля, Савиньи, Тролона и   других серьезных трудов. Чтобы свободнее предаваться своим занятиям, он бросил   место старшего клерка. Он зарабатывал уроками и писанием кандидатских   сочинений, а на ораторских собраниях своей язвительностью пугал консервативную   партию, всех молодых доктринеров школы г-на Гизо, так что в определенной среде   достиг своего рода известности, сочетавшейся с некоторым недоверием к его   личности.      

На свидание он пришел в толстом пальто на красной фланелевой   подкладке; такое в былую пору носил Сенекаль.      

Стесняясь публики, они не стали обниматься и под руку пошли   к Вефуру, посмеиваясь от удовольствия, готовые прослезиться. Как только они   остались наедине, Делорье воскликнул:      

– Ах, черт возьми, вот когда у нас пойдет отличное   житье!      

Фредерику не понравилось это желание поскорее присоседиться   к его богатству. Друг его слишком был рад за них обоих и недостаточно за него   одного.      

Потом Делорье рассказал о своей неудаче, а там постепенно о   своих трудах, о своей жизни, причем о себе он говорил тоном стоика, о других же   со злобой. Все ему было не по вкусу. Не было ни одного человека с положением,   которого он не считал бы кретином или мерзавцем! Из-за плохо вымытого стакана   он набросился на официанта, а когда Фредерик кротко упрекнул его, ответил:      

– Буду я церемониться с подобными субъектами, которые   зарабатывают до шести, до восьми тысяч франков в год, имеют право выбирать,   даже, пожалуй, быть избранными! О нет, нет!      

Затем – уже игривым тоном:      

– Но я забыл, что разговариваю с капиталистом, с   золотым мешком – ведь ты же теперь золотой мешок!      

И, вернувшись опять к вопросу о наследстве, он выразил   мысль, заключавшуюся в том, что наследование по боковой линии (вещь сама по   себе несправедливая, хотя в данном случае он очень рад) будет отменено в   ближайшие дни, как только произойдет революция.      

– Ты думаешь? – сказал Фредерик.      

– Будь уверен! Так не может продолжаться! Слишком много   приходится страдать! Когда я вижу в нужде таких людей, как Сенекаль…      

«Вечно этот Сенекаль!» – подумал Фредерик.      

– А вообще что нового? Ты все по-прежнему влюблен в   госпожу Арну? Наверно, прошло? А?      

Фредерик, не зная, что ответить, закрыл глаза и опустил   голову.      

Относительно Арну Делорье сообщил, что его газета   принадлежит теперь Юссонэ, преобразовавшему ее. Называется она «Искусство» –   литературное предприятие, товарищество на паях, по сто франков каждый; капитал   общества – сорок тысяч франков; каждому пайщику предоставляется право печатать   в нем свои рукописи, ибо «товарищество имеет целью издавать произведения   начинающих, избавляя талант, может быть даже гений, от мучительных   кризисов, – и так далее… Понимаешь, какое вранье!» Все же и тут можно было   бы кое-что сделать – поднять тон означенного листка, потом, сохранив тех же редакторов   и обещав подписчикам продолжение фельетона, преподнести им политическую газету;   предварительные затраты не были бы чрезмерно велики.      

– Что ты об этом думаешь, а? Хочешь заняться?      

Фредерик предложения не отверг. Но придется подождать, пока   он не приведет в порядок свои дела.      

– Тогда, если тебе что-нибудь понадобится…      

– Благодарю, мой милый! – сказал Делорье.      

Затем они закурили дорогие сигары, облокотясь на подоконник,   обитый бархатом. Сверкало солнце, воздух был мягкий, птицы, стаями порхавшие в   саду, опускались на деревья; блестели бронзовые и мраморные статуи, омытые   дождем; няньки в передниках болтали, сидя на скамейках; слышен был детский смех   и непрерывный плеск фонтана.      

Озлобление Делорье смутило Фредерика; но под влиянием вина,   разлившегося по жилам, он, полусонный, отяжелевший, обратив лицо прямо к   солнцу, не испытывал ничего, кроме необъятного блаженства, бессмысленной   неги, – точно растение, насыщенное влагой и теплом. Делорье, полузакрыв   глаза, смотрел куда-то вдаль. Грудь его вздымалась, и вот он заговорил:      

– Ах, как это было прекрасно, когда Камилл Демулен,[53] стоя вон там на столе,   звал народ на приступ Бастилии! В то время люди жили, они могли проявить себя,   показать свою силу! Простые адвокаты приказывали генералам, оборванцы побивали   королей, а теперь…      

Он умолк; потом вдруг снова:      

– Да, будущее чревато событиями!      

И, барабаня пальцами по стеклу, продекламировал стихи   Бартелеми:[54]      

       

Вновь явится оно, то грозное   Собранье,       

Пред коим и теперь вы полны   содроганья,       

Колосс, что шествует без страха   все вперед.       

       

– Как дальше, не помню. Однако уже поздно, не пора ли   идти?      

На улице он продолжал излагать свои теории.      

Фредерик, не слушая его, высматривал в витринах магазинов   мебель и материи, подходящие для убранства его квартиры, и, может быть, именно мысль   о г-же Арну побудила его остановиться перед магазином случайных вещей, где в   витрине были выставлены три фаянсовые тарелки. Их украшали желтые арабески с   металлическим отблеском, и каждая стоила сто экю. Он велел их отложить для   него.      

– Я на твоем месте покупал бы уж скорее серебро, –   сказал Делорье, обнаруживая этой любовью к прочным ценностям свое низкое   происхождение.      

Как только они расстались, Фредерик отправился к знаменитому   Помадеру, которому заказал три пары брюк, два фрака, меховую шубу и пять   жилетов, потом – к сапожнику, в магазины бельевой и шляпный, всюду настаивая на   том, чтобы с заказом поторопились.      

Три дня спустя вечером, вернувшись из Гавра, он нашел у себя   полный гардероб; ему не терпелось воспользоваться им, и он решил тотчас же сделать   визит Дамбрёзам. Но было слишком рано, только восемь часов.      

«А что если навестить тех?» – подумал он.      

Арну в одиночестве брился перед зеркалом. Он предложил   Фредерику свезти его в одно место, где будет весело, а когда услышал имя г-на   Дамбрёза, сказал:      

– Ах, вот и кстати! Там вы увидите и его знакомых. Так   поедем! Будет занятно!      

Фредерик отговаривался. Г-жа Арну узнала его голос и   поздоровалась с ним из другой комнаты; дочка ее прихворнула, и сама она была   нездорова; раздавалось позвякивание ложечки о стакан, слышался тот смутный   шорох, что бывает в комнате больного, когда осторожно передвигают какие-то   вещи. Потом Арну скрылся, чтобы попрощаться с женой. Он сыпал разными доводами:      

– Ты ведь знаешь, что это важное дело! Я должен там   быть, мне это нужно, меня ждут!      

– Поезжай, друг мой, поезжай! Развлекись!      

Арну крикнул фиакр:      

– Пале-Рояль, галерея Монпансье, дом номер семь.      

И откинулся на подушки:      

– Ах, как я устал, дорогой мой! Я просто подыхаю!   Впрочем, вам-то я могу сказать…      

Он таинственно наклонился к уху Фредерика:      

– Я стараюсь изготовить краску медно-красного оттенка,   какою пользовались китайцы.      

И он объяснил, что такое глазурь и медленный огонь.      

В магазине у Шеве ему подали большую корзину, которую он   велел отнести в экипаж. Потом он выбрал для «своей бедной жены» винограду,   ананасов, разных редкостных лакомств и распорядился, чтобы все это было   доставлено на другой день с самого утра.      

Затем они отправились в костюмерную; им предстояло ехать на   бал. Арну надел короткие синие бархатные штаны, такой же камзол, рыжий парик;   Фредерик нарядился в домино; и они поехали на улицу Лаваля, где остановились у   дома, третий этаж которого был освещен разноцветными фонариками.      

Уже внизу, на лестнице, они услышали звуки скрипок.      

– Куда вы привели меня, черт возьми? – сказал   Фредерик.      

– К премилой девочке! Не бойтесь!      

Грум отворил им дверь, и они вошли в переднюю, где на   стульях грудами были набросаны пальто, плащи и шали. Молодая женщина в костюме   драгуна времен Людовика XV проходила в этот миг через переднюю. Это была м-ль   Роза-Анетта Брон, хозяйка дома.      

– Ну как? – спросил Арну.      

– Сделано! – ответила она.      

– О, благодарю, мой ангел!      

И он хотел поцеловать ее.      

– Осторожнее, дурак! Ты мне испортишь грим!      

Арну представил Фредерика.      

– Руку, сударь! Милости просим!      

Она откинула позади себя портьеру и торжественно объявила:      

– Господин Арну, Поваренок, и князь, его друг!      

Фредерик сперва был ослеплен огнями; он не видел ничего,   кроме шелка, бархата, обнаженных плеч, многоцветной толпы, которая колыхалась   под звуки оркестра, скрытого в зелени, среди обтянутых желтым шелком стен,   украшенных несколькими портретами пастелью и хрустальными бра в стиле Людовика   XVI. По углам, над корзинами цветов, стоявшими на консолях, подымались высокие   лампы, матовые колпаки которых похожи были на снежные комья, а прямо напротив,   за второй комнатой несколько меньших размеров, открывалась третья, где стояла   кровать с витыми колоннами и венецианским зеркалом в изголовье.      

Танцы прервались, и раздались рукоплескания, радостный шум   при виде Арну, который шествовал с корзиной на голове; снедь подымалась там   горбом.      

– Осторожней, люстра!      

Фредерик поднял глаза – это была та самая люстра старинного   саксонского фарфора, что украшала магазин «Художественной промышленности».   Воспоминания минувших дней пробудились в нем; но в этот миг солдат-пехотинец в   караульной форме, с тем простоватым видом, который по традиции приписывают   новобранцам, встал перед ним и в знак удивления развел руками. Несмотря на   страшные, до невозможности острые черные усы, изменявшие черты лица, Фредерик   узнал в нем своего старого друга Юссонэ. На каком-то тарабарском языке,   полуэльзасском, полунегритянском, шалопай рассыпался перед ним в поздравлениях,   называя его полковником. Фредерик, смутившись при виде всей этой публики, не   знал, что ответить. Но ударили смычком по пюпитру, танцоры и танцорки заняли   свои места.      

Их было тут человек шестьдесят, женщины по большей части в   костюмах поселянок или маркиз, а мужчины, почти все в зрелых летах, одеты были   возчиками, грузчиками или матросами.      

Фредерик, став у стены, смотрел на кадриль.      

Старый красавец в шелковой пурпурной мантии, изображавший   дожа, танцевал с г-жой Розанеттой, на которой были зеленый мундир, облегающие   штаны и мягкие сапоги с золотыми шпорами. Против них танцевали Арнаут, весь   обвешанный ятаганами, и голубоглазая Швейцарка, белая, как молоко, пухлая, как   перепелка, в красном корсаже без рукавов. Высокая блондинка, оперная статистка,   желая выставить напоказ свои волосы, доходившие ей до колен, нарядилась   дикаркой и поверх коричневого трико надела лишь кожаный передник, украсив себя   браслетами из стеклянных бус и мишурной диадемой, над которой возвышался   высокий сноп павлиньих перьев. Впереди нее Притчард, щеголяя в причудливо   широком черном фраке, локтем отбивал такт по своей табакерке. Пастушок в духе   Ватто, весь лазоревый и серебряный, точно лунный луч, ударял своим посохом по   тирсу Вакханки, увенчанной виноградом, в леопардовой шкуре на левом плече и в   котурнах с золотыми завязками. По другую сторону Полька в ярко-красном   бархатном спенсере колыхала свою газовую юбку над светло-серыми шелковыми   чулками и розовыми ботинками с белой меховой оторочкой. Она улыбалась   сорокалетнему толстобрюхому кавалеру, наряженному церковным певчим; он   подпрыгивал очень высоко, одной рукой приподнимая стихарь, а другой придерживая   красную скуфью. Но королевой, звездой была м-ль Лулу, знаменитая танцовщица   публичных балов. Так как теперь она была богата, то на ее гладком камзоле   черного бархата был широкий кружевной воротник, а обширные шаровары пунцового шелка,   плотно обтянутые сзади и схваченные в талии кашемировым шарфом, были украшены   вдоль швов живыми белыми камелиями. Ее бледное, чуть одутловатое лицо со   вздернутым носом казалось более наглым благодаря всклокоченному парику, на   который была надета серая мужская фетровая шляпа, сдвинутая на правое ухо; а   когда м-ль Лулу подскакивала, ее туфельки с бриллиантовыми пряжками чуть не   задевали за нос ее кавалера, высокого средневекового барона, изнывавшего в   железных доспехах. Был тут и Ангел с золотым мечом в руке и с лебедиными   крыльями за спиной; двигаясь взад и вперед, он поминутно терял своего кавалера,   Людовика XIV, путал фигуры и мешал танцующим.      

Фредерик, глядя на этих людей, чувствовал себя одиноким, ему   было не по себе. Он снова думал о г-же Арну, и ему казалось, будто он участвует   в каком-то враждебном начинании, замышляемом ей во вред.      

Когда кадриль кончилась, к нему подошла г-жа Розанетта. Она   немного задыхалась, и ее зеркально-глянцевитый нагрудник слегка приподнимался у   нее под подбородком.      

– А вы, сударь, – сказала она, – не танцуете?      

Фредерик извинился: он не умеет танцевать.      

– Вот как? Ну, а со мной? В самом деле не умеете?      

Она стояла, перегнувшись всем корпусом на один бок, слегка   подогнув колено, и левой рукой поглаживала перламутровую рукоятку шпаги; с   минуту она смотрела на Фредерика взглядом полуумоляющим, полунасмешливым.   Наконец сказала: «Прощайте», сделала пируэт и скрылась.      

Фредерик, недовольный собой и не зная, что делать, стал   бродить по комнатам.      

Он вошел в будуар, обитый бледно-голубым шелком с букетами   полевых цветов; на потолке, в кольце позолоченного дерева, амуры средь   лазурного неба резвились в облаках, напоминающих перины. Эти чудеса изящества,   которые в наши дни были бы убожеством в глазах такой женщины, как Розанетта,   ослепили его, и он восхищался всем: искусственными вьюнками вокруг зеркала,   экраном у камина, турецким диваном и – в нише стены – неким подобием шатра,   обтянутого розовым шелком и покрытого белым муслином. Спальня была обставлена   мебелью черного дерева с медной инкрустацией, а на возвышении, покрыто ковром   из лебяжьего пуха, стояла широкая кровать под балдахином со страусовыми   перьями. Булавки с драгоценными камнями, воткнутые в подушечки, кольца,   брошенные на тарелочки, золотые медальоны и серебряные шкатулки – вот что можно   было различить в полутьме комнаты, освещенной хрустальной люстрой, которая   спускалась на трех цепочках. В маленькую приотворенную дверь видна была   теплица, занимавшая террасу во всю ее ширину и заканчивавшаяся вольером.      

Такая обстановка не могла ему не понравиться. Молодость   вдруг заговорила в нем, он поклялся насладиться всем этим и осмелел; вернувшись   в гостиную, где народу теперь было еще больше (все кружилось в какой-то   светящейся пыли), и став в дверях, он созерцал танцующих, щурился, чтобы лучше   видеть, и впивал томные благоухания, носившиеся в воздухе, словно необъятный   поцелуй.      

Но рядом с ним, по другую сторону двери, стоял   Пеллерен, – Пеллерен в полном параде, – заложив левую руку за жилет,   а в правой держа шляпу и белую разорванную перчатку.      

– Ба! Давно вас не видно! Где ж это вы были, черт   возьми? Путешествовали? По Италии? Шаблонная она, Италия? Не так здорово, как   говорят? Но все равно! Принесите-ка мне, как-нибудь на днях, ваши эскизы.      

И, не дожидаясь ответа, художник заговорил о самом себе.      

Он сделал большие успехи, окончательно поняв бессмысленность   Линии. В произведении искусства должно считаться не столько с Красотой и   Единством, сколько с характерностью и разнообразием предметов.      

– Ибо все существует в природе, стало быть, все законно   и все пластично. Дело лишь в том, чтобы схватить тон, – вот и все! Я   открыл этот секрет!      

И, толкнув Фредерика локтем, он несколько раз повторил:      

– Видите, я открыл секрет! Вот взгляните-ка на эту   маленькую женщину с повязкой сфинкса на волосах, что танцует в паре с Русским   ямщиком, – здесь все четко, сухо, определенно, все плоско и в резких   тонах: индиго под глазами, киноварь на щеках, бистр на висках – раз-два!      

И он размахивал большим пальцем, словно делал мазки кистью.      

– А вот эта толстуха, вон там, – продолжал он,   указывая на Рыбную торговку в вишневом платье с золотым крестиком на шее, в   батистовой косынке, завязанной на спине узлом, – сплошные округлости;   ноздри расплющены, как банты на ее чепце, углы рта приподняты, подбородок   опускается, все жирно, слитно, плотно, спокойно и солнечно, настоящий Рубенс! И   обе они – совершенство! Где же тогда тип?      

Он уже горячился:      

– Что такое красивая женщина? Что такое Прекрасное? Ах,   Прекрасное, скажете вы мне…      

Фредерик прервал его вопросом, кто такой этот Пьеро с   козлиным профилем, что благословляет сейчас танцующих в самый разгар кадрили.      

– Полное ничтожество! Вдов, отец трех мальчиков. Они у   него без штанов, а он проводит время в клубе и живет со своей служанкой.      

– А вон тот, одетый средневековым судьей? Он разговаривает   у окна с маркизой Помпадур.      

– Маркиза – это госпожа Вандаэль, бывшая актриса театра   «Жимназ», любовница Дожа, графа де Палазо. Уже двадцать лет, как они живут   вместе – неизвестно почему. Что за дивные глаза были когда-то у этой женщины! А   гражданина, стоящего рядом с ней, зовут капитанам д'Эрбиньи, он ветеран старой   гвардии; кроме ордена Почетного легиона и пенсии ничего не имеет, в   торжественных случаях играет роль дядюшки какой-нибудь гризетки, распоряжается   на дуэлях и всегда обедает в гостях.      

– Каналья? – спросил Фредерик.      

– Нет, порядочный человек!      

– А!      

Художник продолжал называть ему и других, как вдруг заметил   господина, который, подобно мольеровским врачам, одет был в черную саржевую   мантию, расстегнутую сверху донизу, чтобы всякий мог видеть все его брелоки.      

– Перед вами доктор де Рожи; его бесит, что он не   знаменит; написал порнографическую медицинскую книгу; охотно лижет сапоги в   светском обществе, умеет держать язык за зубами; здешние красотки его обожают.   Он и его супруга (та худощавая Средневековая дама в сером платье) таскаются   вместе по всем публичным, да и всяким другим местам. Несмотря на стесненные   обстоятельства, у них есть приемные дни, артистические чаепития, на которых   читаются стихи. Но тише!      

Доктор и в самом деле к ним подошел; и вскоре они, втроем   став у дверей гостиной, занялись разговорами; к ним присоединились Юссонэ,   потом любовник Дикарки, молодой поэт, жалкое телосложение которого не мог   скрыть короткий плащ в стиле Франциска I, и, наконец, остроумный малый, костюмированный   турецким стражником. Но его куртка с желтыми галунами так долго путешествовала   на спинах странствующих дантистов, широкие красные панталоны в складках так   вылиняли, тюрбан, скрученный по-татарски как угорь, являл такое убогое зрелище,   словом, весь его наряд был так плачевен и тем не менее так удачен, что женщины   даже не скрывали своего отвращения. Доктор утешил его восторженными похвалами   по адресу Грузчицы, его любовницы. Этот Турок был сыном банкира.      

В промежутке между двумя кадрилями Розанетта направилась к   камину, возле которого сидел в кресле полный старичок в коричневом фраке с   золотыми пуговицами. Наперекор его поблекшим щекам, которые свисали над высоким   белым галстуком, волосы его еще были белокуры и сами вились, точно шерсть   пуделя, придавая его облику что-то игривое.      

Она слушала его, склонившись к самому его лицу. Потом   приготовила ему стакан сиропа, и ничто не могло быть изящнее ее ручек в   кружевных манжетах, выступавших из-под обшлага зеленого мундира. Старичок выпил   сироп и поцеловал их.      

– Да это же господин Удри, сосед Арну!      

– Он-то его и погубил! – сказал, смеясь, Пеллерен.      

– Как так?      

Гость в костюме почтаря из Лонжюмо[55] схватил Розанетту за талию; начался вальс.   Все женщины, сидевшие на диванчиках по стенам гостиной, живо поднялись одна за   другой, и их юбки, их шаровары, их прически – все закружилось.      

Они кружились так близко от Фредерика, что он различал даже   капельки пота у них на лбу, и это вращательное движение, все более и более   быстрое и равномерное, головокружительное, как-то опьяняло его ум, вызывая в   нем другие образы; все эти женщины проносились мимо него, равно ослепительные,   но каждая по-иному возбуждала его, смотря по роду своей красоты. Полька, томно   отдававшаяся движению танца, внушала ему желание прижать ее к сердцу и унестись   с ней вдвоем в санях по снежной равнине. Картины безмятежных наслаждений,   где-нибудь в хижине, на берегу озера, развертывались в поступи Швейцарки,   которая вальсировала, выпрямив стан и потупив взор. Потом вдруг Вакханка,   откинув темноволосую головку, будила в нем мечты об исступленных ласках в   олеандровых рощах, в грозу, под еле слышные звуки тамбурина. Рыбная торговка,   задыхаясь от слишком быстрого темпа, громко смеялась, и он бы хотел, попивая   вместе с ней вино в каком-нибудь поршеронском кабачке, вволю мять ее косынку,   совсем как в доброе старое время. А Грузчица, едва касаясь паркета, как бы   таила в гибкости своего тела, в серьезном выражении лица всю утонченность   современной любви, обладающей точностью науки и быстролетностью птицы.   Розанетта кружилась подбоченясь; с ее затейливого парика, подпрыгивавшего над   воротником, во все стороны летела ирисовая пудра, а своими золотыми шпорами она   в каждом туре чуть-чуть не задевала Фредерика.      

С последним аккордом вальса явилась м-ль Ватназ в алжирском   платке, надетом на голову, с множеством пиастров на лбу, в виде украшения, с   подведенными глазами; на ней было что-то вроде бурнуса из черного кашемира,   который спускался на светлую юбку, вышитую серебром, а в руке она держала   бубен.      

За нею шел высокий мужчина в классическом костюме Данте; он   оказался (теперь она уже не скрывала своих отношений с ним) бывшим певцом из   «Альгамбры», который, первоначально именуясь Огюстом Деламаром, впоследствии   начал называть себя Антенором Делламаре, потом Дельмасом, потом Бельмаром и,   наконец, Дельмаром, видоизменяя и совершенствуя таким путем свою фамилию в   соответствии с ростом своей славы; эстраду кабачков он сменил на театр и только   что с успехом дебютировал в театре «Амбигю» в пьесе «Гаспардо-рыбак».[56]      

Юссонэ, увидев его, нахмурил брови. С тех пор, как не   приняли его пьесу, он терпеть не мог актеров. Невозможно себе представить   тщеславие такого сорта господ, а в особенности этого.      

«Ну и кривляка, вот посмотрите!»      

Отвесив легкий поклон Розанетте, Дельмар прислонился к   камину; он стоял неподвижно, приложив руку к сердцу, выставив вперед левую   ногу, возведя глаза к небу, не снимая венка из золоченого лавра, надетого на   капюшон, и силясь придать своему взгляду побольше поэтичности, чтобы пленить   дам. Около него, но в некотором отдалении, уже образовался круг.      

Ватназ, после долгих объятий с Розанеттой, подошла к Юссонэ   попросить, чтобы он просмотрел, с точки зрения стиля, ее труд по педагогике,   который она собиралась издать под заглавием «Венок молодым девицам» –   литературно-нравственную хрестоматию. Литератор обещал свое содействие. Тогда   она спросила, не может ли он в одной из газет, куда имеет доступ, написать   что-нибудь похвальное о ее друге, а потом даже поручить ему роль. Юссонэ из-за   этого прозевал стакан пунша.      

Приготовлял его Арну. Сопровождаемый графским грумом,   который держал пустой поднос, он самодовольно предлагал его гостям.      

Когда он подходил к г-ну Удри, Розанетта его остановила:      

– Ну, а как же то дело?      

Он слегка покраснел; потом обратился к старику:      

– Наша приятельница говорила мне, что вы так любезны…      

– Да, разумеется, располагайте мной, милый сосед.      

Тут было произнесено имя г-на Дамбрёза; они разговаривали   вполголоса, поэтому Фредерик плохо слышал их; он устремился к другому углу   камина, где Розанетта беседовала с Дельмаром.      

Лицо актера было вульгарное, рассчитанное, подобно   театральным декорациям, на то, что смотреть будут издали; руки у него были   толстые, ноги большие, челюсть тяжелая; он ругал самых знаменитых актеров,   свысока рассуждал о поэтах, говорил: «мой голос, моя внешность, мои данные»,   расцвечивая свою речь мало понятными ему самому словами, к которым у него было   пристрастие, как то: «морбидецца», «аналогичный», «гомогенность».      

Розанетта слушала его, в знак согласия кивая головой. Сквозь   румяна было видно, как от восхищения загораются ее щеки, и что-то влажное   словно флером заволакивало ее светлые глаза неопределенного цвета. Как мог   подобный человек очаровать ее? Фредерик разжигал в себе презрение к нему, тем   самым, может быть, надеясь уничтожить своего рода зависть, которую тот в нем   возбуждал.      

М-ль Ватназ была теперь в обществе Арну; очень громко   смеясь, она время от времени бросала взгляды на свою подругу, которую г-н Удри   тоже не терял из виду.      

Потом Арну и Ватназ исчезли; старик подошел к Розанетте и   шепотом что-то ей сказал.      

– Ну да, да, это решено! Оставьте меня в покое!      

И она попросила Фредерика пойти на кухню посмотреть, там ли   г-н Арну.      

На полу выстроился целый батальон стаканов, налитых не   доверху, а разные кастрюли, котелки, сковороды так и прыгали по плите. Арну   распоряжался прислугой, всем говорил «ты», сбивал острый соус, пробовал   подливки, шутил с кухаркой.      

– Хорошо, – сказал он, – передайте ей, что я   сейчас велю подавать.      

Танцы прекратились, женщины опять уселись, мужчины   расхаживали по комнате. Занавеска на одном из окон топорщилась от ветра, и   женщина-Сфинкс, несмотря на увещания, подставила вспотевшие плечи под струю   свежего воздуха. Но где же Розанетта? Фредерик в поисках ее прошел дальше, в   будуар и в спальню. Некоторые из гостей, желая побыть в одиночестве или   остаться с кем-нибудь вдвоем, удалились туда. Шепот смешивался с полутьмой.   Слышался смех, приглушенный носовым платком, а на фоне корсажей смутно   выделялось медленное и мягкое движение вееров, трепетавших точно крылья раненой   птицы.      

Войдя в теплицу, Фредерик увидел около фонтана, под широкими   листьями ароиды, Дельмара, который лежал на диване, обитом холстом; Розанетта,   сидя подле него, гладила рукой его волосы, и они смотрели друг на друга. В тот   же момент с другого конца, со стороны вольера, вошел Арну. Дельмар тотчас   вскочил, но к выходу направился спокойным шагом, не оборачиваясь, и даже   остановился у двери, чтобы сорвать цветок гибиска и вдеть его в петлицу.   Розанетта опустила голову; Фредерик, видевший ее в профиль, заметил, что она   плачет.      

– Что с тобой? – сказал Арну.      

Она вместо ответа пожала плечами.      

– Это из-за него? – спросил он.      

Она обвила руками его шею и, целуя в лоб, медленно   произнесла:      

– Ты же знаешь, что я всегда буду тебя любить, пузан!   Забудь об этом! Идем ужинать!      

Медная люстра в сорок свечей освещала столовую, стены   которой были сплошь увешаны старинными фаянсовыми изделиями, и от этого резкого   света, падавшего совершенно отвесно, еще белее казалось гигантское тюрбо,   стоявшее посередине стола, окруженное закусками и фруктами, по краям тянулись   тарелки с супом из раков. Шурша платьями, подбирая юбки, рукава и шарфы,   женщины садились одна подле другой; мужчины, стоя, устроились по углам.   Пеллерен и г-н Удри оказались около Розанетты, Арну – против нее. Палазо и его   приятельница только что уехали.      

– Счастливого пути! – сказала Розанетта. –   Приступим!      

И вот церковный певчий, большой шутник, широко перекрестился   и стал читать Benedicite.[57]      

Дамы были скандализованы, и более всех Рыбная торговка,   имевшая дочку, которую она желала сделать порядочной женщиной. Арну тоже не   любил «таких вещей», считая, что религию следует уважать.      

Немецкие часы с кукушкой пробили два часа и вызвали немало   острот, относившихся к птице. Тут последовали всякого рода каламбуры, анекдоты,   хвастливые речи, пари, ложь, выдаваемая за правду, невероятные утверждения,   целый водопад слов, распылившийся вскоре на частные беседы. Вино лилось, одно   блюдо сменялось другим, доктор разрезал жаркое. Гости издали перебрасывались   апельсинами, пробками, уходили со своих мест, чтобы с кем-нибудь поговорить.   Розанетта часто оборачивалась к Дельмару, который неподвижно стоял за ее   спиной; Пеллерен болтал, г-н Удри улыбался. М-ль Ватназ почти одна съела блюдо   раков, и скорлупа хрустела на ее длинных зубах. Ангел, усевшись на табурет от   фортепиано (единственное сидение, на которое ему позволяли опуститься его   крылья), невозмутимо и непрерывно жевал.      

– Этакий аппетит! – повторял в изумлении церковный   певчий. – Этакий аппетит!      

А женщина-Сфинкс пила водку, кричала во все горло,   бесновалась, как демон. Внезапно щеки ее раздулись, и, не пытаясь больше   сдержать кровь, от которой она задыхалась, она поднесла к губам салфетку, потом   швырнула ее под стол.      

Фредерик это видел.      

– Пустяки!      

В ответ на его увещания уехать и подумать о своем здоровье   она медленно произнесла:      

– Ну да! А какой толк? Одно другого стоит! Жизнь не так   уж занятна!      

И он содрогнулся, охваченный леденящей печалью, как будто   перед ним открылись целые миры нищеты и отчаяния, жаровня с угольями подле   койки больного, трупы в морге, прикрытые кожаными передниками, под краном, из   которого им на волосы льется холодная вода.      

Между тем Юссонэ, подсевший на корточках к ногам Дикарки,   орал хриплым голосом, передразнивая актера Грассо:      

– Не будь жестока, о Селюта![58] Этот маленький семейный праздник   очарователен! Опьяните меня сладострастием, дорогие мои! Будем резвиться! Будем   резвиться!      

И он стал целовать женщин в плечи. Они вздрагивали, его усы   кололи их; потом он вздумал разбить тарелку, стукнув ее слегка о свою голову.   Другие последовали его примеру; осколки фаянса летали, точно черепицы в сильный   ветер, а Грузчица воскликнула:      

– Не стесняйтесь! Это ничего не стоит! Это подарки   господина, который их изготовляет!      

Все взоры обратились к Арну. Он возразил:      

– Ну нет, простите, за все уплачено! – желая,   наверно, показать, что он не любовник Розанетты или что он уже перестал им   быть.      

Но вдруг раздалось два яростных голоса:      

– Дурак!      

– Бездельник!      

– К вашим услугам!      

– Я также!      

Это ссорились Средневековый рыцарь и Русский ямщик;   последний заметил, что при наличии лат храбрости не требуется, Рыцарь принял   это за оскорбление. Он хотел драться, другие вмешались, а ветеран гвардии   пытался среди всего этого шума поднять голос:      

– Господа, выслушайте меня! Два слова! Я человек   опытный, господа!      

Розанетта, постучав ножом о стакан, добилась, наконец,   тишины и обратилась сперва к Рыцарю, не снимавшему шлема, потом к Ямщику в   мохнатой меховой шапке:      

– Снимите для начала вашу кастрюлю! Мне от нее жарко! А   вы там – вашу волчью морду! Будете вы меня слушаться, черт возьми? Посмотрите   на мои эполеты! Я ваша капитанша!      

Они покорились, и все зааплодировали, крича:      

– Да здравствует Капитанша! Да здравствует Капитанша!      

       

       

       

Тогда она взяла с камина бутылку шампанского и, подняв ее,   стала наливать вино в протянутые к ней бокалы. Но стол был слишком широк,   поэтому гости, и в первую очередь женщины, устремились в ее сторону, подымаясь   на цыпочки, взбираясь на стулья, так что на минуту образовалась целая пирамида   из причесок, обнаженных плеч, вытянутых рук, склоненных станов, и тут же   искрились длинные струи вина, ибо Пьеро и Арну в разных концах столовой   откупоривали бутылки, обдавая брызгами лица окружающих. Птички из вольера,   дверь которого оставили открытой, налетели в столовую, в испуге порхали вокруг   люстры, ударяясь об окна, о мебель, а некоторые из них садились на головы,   напоминая большие цветы, украшающие прическу.      

Музыканты ушли. Рояль перетащили из передней в гостиную.   Ватназ села за него, и под аккомпанемент Церковного певчего, который бил в   бубен, она с неистовством заиграла кадриль, колотя по клавишам, подобно тому   как лошадь бьет копытом землю, и раскачиваясь, чтобы лучше отмечать такт.   Капитанша увлекла Фредерика, Юссонэ ходил колесом. Грузчица изгибалась, точно   клоун, Пьеро вел себя как орангутанг. Дикарка, раскинув руки, изображала   качающуюся лодку. Наконец, дойдя до изнеможения, все остановились; распахнули   окно.      

В комнату вместе с утренней свежестью ворвался дневной свет.   Раздался возглас изумления, потом наступило безмолвие. Дрожали желтые огни   свечей, время от времени с треском лопалась розетка; ленты, бусы усеивали пол;   на столиках оставались липкие пятна пунша и сиропа; обои были запачканы, платья   измялись, запылились; косы обвисли, а из-под румян и белил, которые растеклись   вместе с потом, выступала мертвенная бледность лиц с мигающими красными веками.      

У Капитанши, свежей, как будто она только что приняла ванну,   щеки были розовые, глаза блестящие. Она далеко швырнула свой парик, и волосы ее   упали на плечи, точно руно, закрыв собой весь ее костюм, кроме панталон, что   производило впечатление забавное и вместе с тем милое.      

Сфинксу, который от лихорадки щелкал зубами, понадобилась   шаль.      

Розанетта побежала за ней к себе в комнату, а гостья   двинулась ей вслед; она быстро, перед самым ее носом, захлопнула дверь.      

Турок заметил вслух, что никто не видел, как вышел г-н Удри.   Все были настолько утомлены, что не обратили внимания на этот ехидный намек.      

Потом, в ожидании экипажей, гости стали кутаться в плащи,   надевали капоры. Пробило семь часов. Ангел все еще пребывал в столовой за   тарелкой с сардинами в масле, а рядом с ним Рыбная торговка курила папиросы,   давая ему житейские советы.      

Наконец появились фиакры, все разъехались. Юссонэ, как   провинциальный корреспондент, должен был до завтрака прочесть пятьдесят три   газеты, Дикарку ждала репетиция в театре, Пеллерена ждал натурщик, Церковному   певчему предстояло три свидания. Ангел, ощутив первые приступы расстройства   желудка, не в силах был встать. Средневековый барон на руках отнес молодую   женщину до фиакра.      

– Осторожнее с крыльями! – крикнула в окно   Грузчица.      

М-ль Ватназ, уже стоя на лестнице, сказала Розанетте:      

– Прощай, дорогая! Твой вечер очень удался.      

Потом наклонилась к ее уху:      

– Держи его при себе!      

– До лучших времен, – сказала Капитанша, медленно   поворачиваясь к ней спиной.      

Арну и Фредерик возвращались вместе, так же как и приехали.   У торговца фаянсом вид был такой сумрачный, что его спутник решил, уж не болен   ли он.      

– Я? Нисколько!      

Он покусывал усы, хмурил брови, и Фредерик спросил, не дела   ли так беспокоят его.      

– Да ничуть!      

Потом вдруг:      

– Ведь вы были знакомы с дядюшкой Удри? Не правда ли?      

И со злобой прибавил:      

– Богат, старый плут!      

Далее Арну заговорил о каком-то важном обжигании, которое   сегодня предстояло закончить у него на фабрике. Он хотел присутствовать при   этом. Поезд отправлялся через час.      

– Надо все-таки зайти поцеловать жену!      

«Гм… жену!» – подумал Фредерик.      

Наконец он лег спать с невыносимой болью в затылке и выпил   целый графин воды, чтобы утолить жажду.      

Иная жажда стала мучить его – жажда женщин, роскоши и всего   того, что составляет парижскую жизнь. Он чувствовал себя слегка ошеломленным,   точно человек, сошедший с корабля, и не успел еще уснуть, как перед ним   замелькали плечи Рыбной торговки, бедра Грузчицы, икры Польки, волосы Дикарки.   Потом два больших черных глаза, которых на балу не было, появились тоже и,   легкие, как бабочки, жгучие, как факелы, уносились, возвращались, трепетали,   поднимались до карниза, опускались к его губам. Фредерик изо всех сил, однако   безуспешно, пытался вспомнить, чьи это глаза. Но сон уже овладел им; ему   казалось, что он вместе с Арну запряжен в дышла фиакра, а Капитанша, сидя на   нем верхом, вонзает в него свои золотые шпоры.      

 II      

       

На углу улицы Ремфорд Фредерик снял небольшой особняк и   сразу купил двухместную карету, лошадь, мебель и две жардиньерки, которые   выбрал у Арну, чтобы поставить по обе стороны двери в гостиной. За гостиной   была еще комната с туалетной. Ему пришла мысль поселить там Делорье. Но как он   тогда будет принимать ее, ее, свою будущую любовницу? Присутствие друга будет   его стеснять. Он велел разобрать стену, чтобы расширить гостиную, а туалетную   превратил в курительную.      

Были куплены книги любимых поэтов, путешествия,   географические атласы, словари, ибо Фредерик наметил обширный план занятий; он   торопил рабочих, бегал по магазинам и в нетерпеливом стремлении насладиться   брал все не торгуясь.      

По счетам поставщиков Фредерик увидел, что в ближайшее время   должен израсходовать тысяч сорок, не считая наследственных пошлин, которые   обойдутся более чем в тридцать семь тысяч; так как состояние его заключалось в   недвижимости, то он написал в Гавр своему нотариусу, прося продать часть ее,   чтобы расплатиться с долгами и некоторую сумму иметь в своем распоряжении.   Потом, желая, наконец, познать то зыбкое, туманное, неопределимое, что носит   название «свет», он послал Дамбрёзам записку, прося разрешения посетить их.   Г-жа Дамбрёз ответила, что надеется увидеть его завтра у себя.      

Это был приемный день. Во дворе стояли экипажи. Два лакея   поспешили к нему у подъезда, а третий, стоявший на верхней площадке лестницы,   пошел впереди него.      

Он миновал переднюю, еще одну комнату, затем большую   гостиную с высокими окнами и монументальным камином, на котором стояли часы в   виде шара и фарфоровые вазы чудовищных размеров, а из них, точно два золотых   куста, поднимались два канделябра со множеством свечей. На стене висели картины   в манере Рибейры; величественно ниспадали тяжелые тканые портьеры, а во всей   обстановке стиля ампир, в этих креслах, консолях, столах было что-то   внушительное и чопорное. Фредерик невольно улыбнулся от удовольствия.      

Наконец он вступил в овальную комнату, обшитую розовым   деревом, плотно уставленную миниатюрной мебелью и освещавшуюся одним зеркальным   окном, которое выходило в сад. Г-жа Дамбрёз сидела у камина, а человек десять   гостей образовали около нее полукруг. Встретив Фредерика любезной фразой, она   жестом пригласила его сесть, но не выказала удивления, что так давно не видала   его.      

Когда он вошел, все восхваляли красноречие аббата Кер. Потом   по поводу кражи, совершенной каким-то лакеем, стали сокрушаться об   испорченности прислуги, и тут начались пересуды. Старая г-жа де Соммери   простужена, м-ль де Тюрвизо выходит замуж, Моншароны вернутся не раньше конца   января, Бретанкуры также. Теперь принято долго оставаться в деревне. И   убожество предметов разговора словно подчеркивалось роскошью обстановки; но то,   о чем говорилось, было еще куда менее глупо, чем самая манера вести разговор –   без цели, без связи, без оживления. А между тем здесь были люди, видавшие   виды, – бывший министр, кюре большого прихода, два-три крупных   государственных деятеля; все они не выходили за пределы самых избитых тем. У   одних был вид неутешных вдов, У других повадки барышников, а старики, явившиеся   сюда с женами, годились этим женам в деды.      

Г-жа Дамбрёз всех принимала одинаково любезно. Как только   заговаривали о чьей-нибудь болезни, она скорбно сдвигала брови, когда же речь   заходила о балах или вечерах, она сразу становилась веселой. Скоро ей придется   отказаться от этих развлечений, так как она берет к себе в дом племянницу мужа,   сироту. Стали превозносить ее самоотверженность: она поступает как настоящая   мать.      

Фредерик всматривался в нее. Матовая кожа ее лица казалась   упругой и была свежей, но тусклой, точно законсервированный плод. Зато волосы,   завитые по английской моде, были нежнее шелка, голубые глаза сияли, все   движения отличались изяществом. Сидя в глубине комнаты на козетке, она   перебирала красную бахрому японского экрана, наверно, чтобы показать свои руки,   длинные, узкие, немного худые руки с пальцами, выгнутыми на концах. Она была в   сером муаровом платье с глухим лифом, точно пуританка.      

Фредерик спросил, не собирается ли она в этом году в   Ла-Фортель. Г-жа Дамбрёз еще ничего не могла сказать. Ему это, впрочем,   понятно: в Ножане ей, должно быть, скучно. Гостей становилось все больше. По   коврам, не переставая, шуршали платья; дамы, присев на кончик стула, похихикав   и сказав несколько слов, через пять минут уезжали со своими дочерьми. Вскоре   стало невозможно следить за беседой, и Фредерик уже откланялся, как вдруг г-жа   Дамбрёз сказала ему:      

– Итак, по средам, господин Моро? – искупая этой   единственной фразой все равнодушие, проявленное к нему.      

Он был доволен. И все же, выйдя на улицу, он глубоко, с   облегчением вздохнул; чувствуя потребность в обществе менее искусственном,   Фредерик вспомнил, что он должен сделать визит Капитанше.      

Дверь в переднюю была открыта. Две гаванские болонки   выбежали к нему навстречу. Раздался голос:      

– Дельфина! Дельфина! Феликс, это вы?      

Он не пошел дальше; собачонки все еще тявкали. Наконец   появилась Розанетта в каком-то пеньюаре из белого муслина, отделанном   кружевами, в туфлях на босу ногу.      

– Ах, извините, сударь! Я думала, это парикмахер. Одну   минутку! Сейчас вернусь!      

И он остался один в столовой. Ставни были закрыты. Фредерик обвел   взглядом комнату, вспоминая шум, царивший здесь в ту ночь, и вдруг заметил на   середине стола мужскую фетровую шляпу, старую, измятую, засаленную,   отвратительную. Чья же это шляпа? Нагло выставив свою неряшливую подкладку, она   как будто говорила: «А мне наплевать. Я здесь хозяин».      

Вошла Капитанша. Она взяла шляпу, открыла дверь в теплицу,   бросила ее туда, затворила дверь (в то же время другие двери открывались и   закрывались) и, проведя Фредерика через кухню, впустила его в свою туалетную   комнату.      

Сразу было видно, что во всем доме это самое излюбленное   место, как бы его духовное средоточие. Стены, кресла и широкий упругий диван   были обиты ситцем с узором, изображавшим густую листву; на белом мраморном   столе стояли два больших таза из синего фаянса; стеклянные полочки,   расположенные над ним в виде этажерки, были заставлены флаконами, щетками,   гребнями, косметическими карандашами, коробками с пудрой; высокое трюмо   отражало огонь, горевший в камине; из ванны свешивалась простыня, а воздух   благоухал смесью миндаля и росного ладана.      

– Извините за беспорядок! Я сегодня обедаю в гостях!      

И, повернувшись на каблуках, она чуть было не раздавила одну   из собачонок. Фредерик нашел, что они очаровательны. Она взяла их на руки,   поднесла к его лицу их черные мордочки и сказала:      

– Ну, улыбнитесь и поцелуйте этого господина!      

В комнату вдруг вошел какой-то человек в засаленном пальто с   меховым воротником.      

– Феликс, милейший, – сказала она, – в   воскресенье все будет улажено, непременно.      

Вошедший стал ее причесывать. Он сообщал ей новости о ее   приятельницах: г-же де Рошегюн, г-же де Сен-Флорентен, г-же Ломбар, все об   аристократических дамах, совсем как в доме Дамбрёзов. Потом он заговорил о   театрах; нынче вечером в «Амбигю» исключительный спектакль:      

– Вы поедете?      

– Да нет! Посижу дома!      

Появилась Дельфина. Розанетта стала бранить ее за то, что   она отлучилась без позволения. Та божилась, что «ходила на рынок».      

– Ну тогда принесите мне расходную тетрадь. Вы   разрешите?      

Вполголоса читая записи, Розанетта делала замечания по   поводу каждого расхода. Итог был неверный.      

– Верните четыре су сдачи.      

Дельфина отдала, и Розанетта ее отпустила.      

– Ах, пресвятая дева! Что за мука с этим народом!      

Фредерик был неприятно поражен ее брюзжанием. Оно слишком   напоминало ему только что слышанное и устанавливало между обоими домами обидное   равенство.      

Дельфина вновь вошла и, подойдя к Капитанше, что-то шепнула   ей на ухо.      

– Ну нет! Не желаю!      

Дельфина еще раз вернулась:      

– Барыня, она не слушает.      

– Ах, как это невыносимо! Гони ее прочь!      

В этот самый миг дверь толкнула старая дама в черном.   Фредерик ничего не расслышал, ничего не разглядел. Розанетта ринулась в спальню   ей навстречу.      

Когда она вернулась, щеки у нее горели, и она молча села в   кресло. Слеза скатилась у нее по щеке; потом она обернулась к молодому человеку   и тихо спросила:      

– Как ваше имя?      

– Фредерик.      

– А, Фредерико! Вам не будет неприятно, что я вас так   называю?      

И она ласково, почти влюбленно взглянула на него. Но вот она   вскрикнула от радости: к ней вошла м-ль Ватназ.      

У этой артистической особы совершенно не было ни минуты   времени: ровно в шесть часов ей надо возглавить свой табль-д'от, и она   задыхалась изнемогая. Первым делом она вынула из сумочки часовую цепочку и   листок бумаги, потом разные вещи, покупки.      

– К твоему сведению: на улице Жубер продаются шведские   перчатки, по тридцать шесть су пара – роскошь! Твой красильщик просит подождать   еще неделю. Насчет гипюра я сказала, что зайду потом. Бюньо получил задаток.   Вот и все как будто? Итого ты мне должна сто восемьдесят пять франков.      

Розанетта достала из ящика десять наполеондоров. У них у   обеих не оказалось мелочи, Фредерик предложил свою…      

– Я вам отдам, – сказала Ватназ, засовывая в   сумочку пятнадцать франков. – Но вы гадкий! Я вас разлюбила: вы в тот   вечер ни разу не танцевали со мной. Ах, моя милая, на набережной Вольтера я   видела в одной лавке рамку из чучел колибри – прямо прелесть! На твоем месте я   бы ее купила. Вот взгляни, как тебе это нравится?      

И она показала отрез старинного розового шелка, который   купила в Тампле на средневековый камзол Дельмару.      

– Он был у тебя сегодня, правда?      

– Нет.      

– Странно!      

И минуту спустя:      

– Ты где сегодня вечером?      

– У Альфонсины, – сказала Розанетта, Это был уже   третий вариант – как она собирается провести вечер.      

М-ль Ватназ опять спросила:      

– Ну а насчет старика с Горы что нового?      

Но Капитанша, быстро подмигнув ей, заставила ее замолчать,   затем проводила Фредерика до передней, чтобы спросить, скоро ли он увидит Арну.      

– Пусть он придет, попросите его; конечно, не при   супруге.      

На площадке у стены стоял зонтик и рядом пара калош.      

– Калоши Ватназ, – сказала Розанетта. –   Какова ножка а? Здоровенная у меня подружка?      

И мелодраматическим тоном раскатисто произнесла:      

– Ей не доверррять!      

Фредерик, которому это признание придало смелости, хотел   поцеловать ее в шею. Она холодно сказала:      

– Ах, пожалуйста! Ведь это ничего не стоит!      

Он вышел от нее легкомысленно настроенный и не сомневался,   что Капитанша скоро будет его любовницей. Это желание пробудило в нем другое,   и, хотя он и был несколько сердит на г-жу Арну, ему захотелось ее увидеть.      

К тому же он должен был зайти к ним по поручению Розанетты.      

«Но сейчас, – подумал он (било шесть часов), – сам   Арну, наверно, дома».      

И он отложил визит до следующего дня.      

Она сидела в той же позе, что и в первый раз, и шила детскую   рубашку. Мальчик играл у ее ног с деревянными животными; Марта поодаль писала.      

Он начал с того, что похвалил ее детей. В ее ответе не было   и следа глупого материнского тщеславия.      

Комната являла вид мирный и спокойный. Солнце ярко светило в   окна, углы мебели блестели, а так как г-жа Арну сидела у окна, широкий   солнечный луч, падая ей в затылок, на завитки волос, как бы жидким золотом   пронизывал ее нежную смуглую кожу. И он сказал:      

– Как выросла молодая особа за три года! Помните,   мадмуазель, как вы спали у меня на коленях в коляске?      

Марта не помнила.      

– Это было вечером, мы ехали из Сен-Клу.      

Г-жа Арну бросила взгляд, исполненный странной печали. Не   запрещала ли она ему всякий намек на их общее воспоминание?      

Ее прекрасные черные глаза с блестящими белками медленно   двигались под веками, немного тяжелыми, и в глубине ее зрачков таилась   беспредельная доброта. Им опять овладела любовь еще более сильная, чем прежде,   необъятная; созерцая, он погружался в оцепенение; но он стряхнул его с себя.   Как же поднять себя в ее глазах? Каким способом? И, хорошенько подумав,   Фредерик не нашел ничего лучшего, как заговорить о деньгах. Он завел речь о   погоде, которая здесь не такая холодная, как в Гавре.      

– Вы бывали там?      

– Да, по делам… семейным… о наследстве.      

– А! Очень рада за вас, – сказала она с выражением   такого искреннего удовольствия, что он был тронут, словно ему оказали большую   услугу.      

Потом она спросила, что он намерен делать, – ведь   мужчина должен чем-нибудь заниматься. Он вспомнил о своем вымысле и сказал, что   рассчитывал попасть в Государственный совет благодаря г-ну Дамбрёзу, депутату.      

– Вы, может быть, знаете его?      

– Только по фамилии.      

Потом, понизив голос, спросила:      

– Он ездил с вами на бал тот раз, правда?      

Фредерик молчал.      

– Это я и хотела узнать; благодарю вас.      

Затем она задала ему два-три сдержанных вопроса о его семье   и родном городе. Как это любезно, что он не забыл их, хоть и прожил там так   долго.      

– Но… разве мог я? – спросил он. – И вы   сомневались?      

Г-жа Арну встала.      

– Я полагаю, что вы питаете к нам искреннее и прочное   чувство. Прощайте… нет, до свиданья.      

И она крепко, по-мужски пожала ему руку. Не залог ли это, не   обещание ли? Фредерик ощутил теперь счастье жизни; он сдерживал себя, чтобы не   запеть; он испытывал потребность излить свой восторг, проявить великодушие,   подать милостыню. Он посмотрел вокруг себя, нет ли человека, которому можно   прийти на помощь. Ни один нищий не проходил поблизости, и эта готовность к   жертве пропала в нем, едва возникнув, ибо он был не из тех, кто с упорством   стал бы искать подходящего случая.      

Потом он вспомнил о своих друзьях. Первый, о ком он подумал,   был Юссонэ, второй – Пеллерен. К Дюссардье, занимавшему очень скромное   положение, следовало отнестись особенно внимательно; что до Сизи, Фредерик   радовался возможности похвастаться перед ним своим богатством. Он письменно   пригласил всех четырех отпраздновать с ним новоселье в ближайшее воскресенье,   ровно в одиннадцать часов, а Делорье он поручил привести Сенекаля.      

Репетитора уже уволили из третьего пансиона за то, что он   высказался против распределения наград, обычая, который считал пагубным с точки   зрения равенства. Он теперь служил у некоего машиностроителя и уже полгода как   не жил с Делорье.      

Разлука не была для них тяжела. К Сенекалю последнее время   ходили какие-то блузники, все – патриоты, все – рабочие, все – честные люди;   адвокату, однако, общество их казалась скучным. К тому же некоторые идеи его   друга, превосходные как орудия борьбы, ему не нравились. Из честолюбия он об   этом молчал, стараясь бережно обращаться с ним, чтобы иметь возможность им руководить,   ибо он с нетерпением ожидал великого переворота, надеясь пробиться, занять   положение.      

Взгляды Сенекаля были бескорыстнее. Каждый вечер, кончив   работу, он возвращался к себе в мансарду и в книгах искал подтверждения своим   мечтам. Он делал заметки к «Общественному договору».[59] Он пичкал себя «Независимым обозрением».[60] Он узнал Мабли, Морелли,   Фурье, Сен-Симона, Конта, Кабэ, Луи Блана,[61] весь   грузный воз писателей-социалистов, тех, которые все человечество хотят поселить   в казармах, тех, которые желали бы развлекать его в домах терпимости или   заставить корпеть за конторкой; и из смеси всего этого он создал себе идеал   добродетельной демократии, нечто похожее и на ферму и на прядильню, своего рода   американскую Лакедемонию,[62] где   личность существовала бы лишь для того, чтобы служить обществу, более   всемогущему, более самодержавному, непогрешимому и божественному, чем   какие-нибудь далай-ламы и Навуходоносоры. Он не сомневался в скором   осуществлении этой идеи и яростно ратовал против всего, что считал враждебным   ей, рассуждая, как математик, и слепо веря в нее, как инквизитор. Дворянские   титулы, мундиры, ордена, в особенности ливреи и даже слишком громкие репутации   вызывали в нем возмущение, а книги, которые он изучал, и его невзгоды с каждым   днем усиливали его ненависть ко всему выдающемуся и ко всякому проявлению   превосходства.      

– Чем я обязан этому господину, чтобы оказывать ему   какие-то любезности? Если я ему нужен, он может сам ко мне прийти!      

Делорье прямо потащил его к Фредерику.      

Они застали своего приятеля в спальне. Шторы и двойные   драпировки, венецианские зеркала – ни в чем не было недостатка; Фредерик в   бархатной куртке сидел, развалившись в глубоком кресле, и курил турецкие   сигареты.      

Сенекаль насупился, как ханжа, попавший на веселое сборище.   Делорье окинул все единым взглядом, потом низко поклонился:      

– Ваша светлость! Честь имею приветствовать вас!      

Дюссардье бросился ему на шею.      

– Так вы теперь богаты? Ах, вот это хорошо, черт   возьми, это хорошо!      

Сизи явился с крепом на шляпе. После смерти своей бабушки он   располагал значительным состоянием и стремился не столько веселиться, сколько   отличаться от других, быть не как все, носить «особый отпечаток». Так он   выражался.      

Был уже полдень, и все зевали; Фредерик поджидал еще   кого-то. При имени Арну Пеллерен состроил гримасу. Он смотрел на него как на   ренегата с тех пор, как тот бросил искусство.      

– А что, если обойтись без него? Как вы скажете?      

Все были согласны.      

Слуга в высоких гетрах распахнул дверь, и гости увидели   столовую, стены которой были отделаны широкой дубовой панелью с золотым   багетом; на двух поставцах стояла посуда. На печке подогревались бутылки с   вином; лезвия новых ножей блестели рядом с устрицами; в молочном оттенке   тончайших стаканов было что-то нежно манящее, и стол гнулся от дичи, фруктов,   разных необыкновенных вещей. Эти тонкости Сенекаль не мог оценить.      

Он первым делом потребовал простого хлеба (как можно   черствее) и по этому случаю заговорил об убийствах в Бюзансэ и о   продовольственном кризисе.[63]      

Ничего бы этого не случилось, если бы больше заботились о   земледелии, если бы все не было отдано во власть конкуренции, анархии,   злосчастного принципа «свободной торговли». Вот как создается денежный   феодализм, худший, чем феодализм былой. Но берегитесь! Народ в конце концов не   выдержит и за свои страдания отплатит капиталистам кровавыми приговорами либо   разграблением их дворцов.      

Фредерику представилось на миг, как толпа людей с голыми   руками наводняет парадную гостиную г-жи Дамбрёз и ударами пик разбивает   зеркала.      

Сенекаль продолжал: рабочий вследствие недостаточности   заработной платы несчастнее, чем илот, негр или пария, особенно если у него   дети.      

– Путем удушения, что ли, избавляться ему от них, как   рекомендует, не помню уж какой, английский ученый, последователь Мальтуса?[64]      

И он обратился к Сизи:      

– Неужели же мы дойдем до того, что будем следовать   советам гнусного Мальтуса?      

Сизи, не знавший ни о гнусности, ни даже о самом   существовании Мальтуса, ответил, что бедным все-таки много помогают и что   высшие классы…      

– А! Высшие классы! – проговорил с насмешкой   социалист. – Во-первых, никаких высших классов нет; человека возвышает   лишь его сердце. Нам не надо милостыни, слышите! Мы хотим равенства,   справедливого распределения продуктов.      

Он требовал, чтобы рабочий мог стать капиталистом, как   солдат – полковником. Цехи, ограничивая число подмастерьев, по крайней мере   препятствовали чрезмерному скоплению рабочей силы, а чувство братства   поддерживалось празднествами, знаменами.      

Юссонэ, как поэт, жалел о знаменах; Пеллерен – также, ибо   имел к ним пристрастие с тех пор, как в кафе «Даньо» слышал беседу поборников   фаланстера. Он заявил, что Фурье великий человек.      

– Полноте! – сказал Делорье. – Старая скотина   видит в государственных переворотах проявление божественного возмездия! Это   вроде чудака Сен-Симона и его школы с их ненавистью к французской революции –   кучка болтунов, желающих восстановить католицизм.      

Г-н де Сизи, вероятно из любознательности или для того,   чтобы показать себя с хорошей стороны, тихо спросил:      

– Так эти ученые держатся других взглядов, чем Вольтер?      

– Этого я уступаю вам! – ответил Сенекаль.      

– Как? А я думал…      

– Да нет же! Он не любил народ!      

Потом разговор перешел на современные события: испанские   браки, рошфоровскую растрату, новый капитул Сен-Дени,[65] который приведет к увеличению налогов. По   мнению Сенекаля, они и так были достаточно велики.      

– И для чего, боже ты мой? Чтобы воздвигать дворцы для   музейных обезьян, устраивать на площадях блистательные парады или поддерживать   среди придворных лакеев средневековый этикет!      

– Я читал в «Журнале мод», – сказал Сизи, –   что в день святого Фердинанда на балу в Тюильри все были наряжены паяцами.      

– Ну, разве это не плачевно! – сказал социалист, с   отвращением пожимая плечами.      

– А версальский музей! – воскликнул   Пеллерен. – Стоит о нем поговорить! Эти болваны укоротили одну из картин   Делакруа и надставили Гро![66] В   Лувре так хорошо реставрируют полотна, так их подчищают и подмазывают, что лет   через десять, пожалуй, от них ничего не останется. А об ошибках в каталоге один   немец написал целую книгу. Честное слово, иностранцы смеются над нами!      

– Да, мы стали посмешищем Европы, – сказал   Сенекаль.      

– Все потому, что искусство подчинено короне.      

– Пока не будет всеобщего избирательного права…      

– Позвольте! – Художник, которого уже двадцать лет   не принимали ни на одну выставку, негодовал на Власть. – О, пусть нас   оставят в покое. Лично я не требую ничего! Но только Палаты должны были бы с   помощью законов оказывать поддержку искусству. Следовало бы учредить кафедру   эстетики и найти такого профессора, который был бы и практиком и в то же время   философом и, надо надеяться, сумел бы объединить массы. Хорошо бы вам, Юссонэ,   коснуться этого в вашей газете!      

– Разве газеты у нас пользуются свободой? Разве сами мы   пользуемся ею? – с горячностью воскликнул Делорье. – Когда подумаешь,   что, прежде чем спустить лодочку на реку, может потребоваться двадцать восемь   формальностей, прямо хочется бежать к людоедам! Правительство пожирает нас! Все   принадлежит ему: философия, право, искусство, самый воздух, а изможденная   Франция хрипит под сапогом жандарма и сутаной попа.      

Так широким потоком будущий Мирабо изливал свою желчь.   Наконец он взял стакан, поднялся и, упершись рукой в бок, сверкая глазами,   проговорил:      

– Я пью за полное разрушение существующего строя, то   есть всего, что называют Привилегией, Монополией, Управлением, Иерархией,   Властью, Государством! – И добавил более громким голосом: – Которые я   хотел бы разбить вот так! – И он бросил на стол красивый бокал, который   разлетелся на множество осколков.      

Все зааплодировали, а больше всех – Дюссардье.      

Зрелище несправедливостей возмущало его сердце. Он   тревожился за Барбеса,[67] принадлежа   сам к числу тех, кто бросается под экипаж, чтобы помочь упавшим лошадям. Его   эрудиция ограничивалась двумя сочинениями; одно из них называлось «Преступления   королей», другое – «Тайны Ватикана». Он слушал адвоката, разинув рот, упиваясь   его речью. Наконец он не выдержал:      

– А я упрекаю Луи-Филиппа в том, что он отступился от   поляков![68]      

– Одну минутку! – сказал Юссонэ. – Прежде   всего никакой Польши не существует; это выдумка Лафайета. Как правило, все   поляки – из предместья Сен-Марсо, а настоящие утонули вместе с Понятовским.[69]      

Словом, его «не проведешь», он «разуверился во всем этом».   Ведь это все равно, что морской змей, отмена Нантского эдикта[70] и «старая басня о Варфоломеевской ночи».      

Сенекаль, не защищая поляков, подхватил последние слова   журналиста. Пап оклеветали, они в сущности стоят за народ,[71] а Лигу он назвал «зарею Демократии, великим   движением в защиту равенства против индивидуализма протестантов».      

Фредерик был несколько удивлен такими идеями. Сизи они,   наверно, тоже надоели: он перевел разговор на живые картины в театре «Жимназ»,   которые в то время привлекали много зрителей.      

Сенекаля и это огорчило. Подобные зрелища развращают дочерей   пролетария; а потом и они выставляют напоказ наглую роскошь. Поэтому он   оправдывал баварских студентов, оскорбивших Лолу Монтес.[72] По примеру Руссо, он больше уважал жену   угольщика, чем любовницу короля.      

– Вы отвергаете трюфели! – величественно возразил   Юссонэ.      

И он встал на защиту подобных дам из внимания к Розанетте.   Потом он заговорил о ее бале и костюме Арну.      

– Говорят, дела его плохи? – сказал Пеллерен.      

У торговца картинами только что закончилось судебное дело   из-за участков в Бельвиле, а теперь он состоял членом компании по разработке фарфоровой   глины в Нижней Бретани вместе с такими же сомнительными личностями, как он сам.      

Дюссардье больше знал на этот счет, так как его хозяин, г-н   Муссино, наводил об Арну справки у банкира Оскара Лефевра; тот сообщил, что   считает Арну человеком несолидным, – ему приходилось переписывать векселя.      

Десерт был окончен; перешли в гостиную, обтянутую так же,   как и у Капитанши, желтым шелком и убранную в стиле Людовика XVI.      

Пеллерен поставил Фредерику в укор, что он не отдал   предпочтения неогреческому стилю; Сенекаль чиркал спичками о шелковую обивку;   Делорье никаких замечаний не сделал, но не мог воздержаться от них в   библиотеке, которую назвал библиотекой маленькой девочки. В ней была собрана   большая часть современных авторов. Поговорить о их произведениях было   невозможно, так как Юссонэ тотчас же начинал рассказывать анекдоты о них самих,   критиковал их внешность, поведение, костюмы, превознося каких-то писателей   пятнадцатого ранга, уничтожающе отзываясь о талантах первостепенных и,   разумеется, сокрушаясь о современном упадке. В любой деревенской песенке поэзии   больше, чем во всей лирике XIX века; Бальзака захвалили. Байрона уже низвергли,   Гюго ничего не смыслит в театре, и так далее.      

– Почему, – спросил Сенекаль, – у вас нет   книг наших рабочих поэтов?      

А г-н де Сизи, занимавшийся литературой, удивился, что не   видит на столе у Фредерика «каких-нибудь новейших физиологий[73] – физиологии курильщика, рыболова,   таможенного чиновника».      

Приятели настолько вывели Фредерика из терпения, что ему   захотелось вытолкать их вон. «Нет, я просто глупею!» И, отведя Дюссардье в   сторону, он спросил, не может ли быть ему чем-нибудь полезен.      

Добрый малый был растроган. Но он служит кассиром и ни в чем   не нуждается.      

Затем Фредерик повел Делорье к себе в спальню и вынул из   бюро две тысячи франков:      

– На, дружище, забирай! Это остаток моих старых долгов.      

– Ну… а как же газета? – спросил адвокат. –   Ты ведь знаешь, я уже говорил об этом с Юссонэ.      

А когда Фредерик ответил, что он «сейчас в несколько   стесненных обстоятельствах», Делорье зло усмехнулся.      

После ликеров пили вино; после пива – грог; еще раз закурили   трубки. Наконец в пять часов гости разошлись; они шагали рядом, храня молчание,   как вдруг Дюссардье заговорил о том, что Фредерик превосходно принял их. Все   согласились.      

Юссонэ заявил, что завтрак был тяжеловат. Сенекаль   раскритиковал обстановку Фредерика, изобличающую его пустоту. Сизи был того же   мнения. В ней совершенно не заметно «особого отпечатка».      

– Я считаю, – проговорил Пеллерен, – что он   безусловно мог бы заказать мне картину.      

Делорье молчал, унося в кармане панталон банковые билеты.      

Фредерик остался один. Он думал о своих друзьях и   чувствовал, что от них его как бы отделяет глубокий ров, полный мрака. Он   протянул им руку, но его искренность не вызвала в них отклика.      

Он вспомнил все сказанное Пеллереном и Дюссардье   относительно Арну. Наверно, это выдумка, клевета. Но с какой стати? И он уже   видел г-жу Арну, разоренную, плачущую, распродающую свою обстановку. Эта мысль   терзала его всю ночь; на следующий день он отправился к ней.      

Не зная, как сообщить ей то, что ему известно, он в   разговоре, между прочим, спросил ее, по-прежнему ли Арну владеет участками в   Бельвиле.      

– Да, по-прежнему.      

– Он теперь, кажется, член компании по добыче   фарфоровой глины в Бретани?      

– Да.      

– На фабрике все идет хорошо, не правда ли?      

– Ну да… как будто.      

И, видя, что он колеблется, спросила:      

– Да что с вами? Вы меня пугаете!      

Тогда он сообщил ей об отсроченных векселях. Она опустила   голову и сказала:      

– Я так и думала!      

Действительно Арну ради выгодной спекуляции отказался   продать землю, заложил ее за большую сумму и, не находя покупателей, решил   поправить дело постройкой фабрики. Затраты превысили смету. Ей больше ничего не   известно; он же избегает всяких вопросов и все время уверяет, что «дела идут   прекрасно».