1 2 3 4 5 
 III. ФРОНТ    

     

ГЛАВА ПЕРВАЯ    

     

Прошло  полгода.    

Письмо,  адресованное мною к матери, в солнечный апрельский день было опущено на вокзале.    

     

"Мама!    

Прощай,  прощай! Уезжаю в группу славного товарища Сиверса, который бьется с белыми  войсками корниловцев и калединцев. Уезжает нас трое. Дали нам документы из  сормовской дружины, в которой состоял я вместе с Галкой. Мне долго давать не хотели,  говорили, что молод. Насилу упросил я Галку, и он устроил. Он бы и сам поехал,  да слаб и кашляет тяжело. Голова у меня горячая от радости. Все, что было  раньше, – это пустяки, а настоящее в жизни только начинается, оттого и  весело…"    

     

На  третий день пути, во время шестичасовой стоянки на какой-то маленькой станции,  мы узнали о том, что в соседних волостях не совсем спокойно: появились  небольшие бандитские шайки и кое-где были перестрелки кулаков с продотрядами.  Уже поздно ночью к составу подали паровоз. Я и мои товарищи лежали бок о бок на  верхних нарах товарного вагона. Заслышав мерное постукивание колес и скрип  раскачиваемого вагона, я натянул на себя покрепче выписанное мне Галкой  драповое пальто и собрался спать.    

Из  темноты слышался храп, покашливание, почесывание. Те, кому удалось протиснуться  на нары, спали. С полу же, с мешков, из плотной кучи устроившихся кое-как то и  дело доносилось ворчание, ругательства и тычки в сторону напиравших соседей.    

– Не  пхайся, не пхайся, – спокойно ворчал бас. – Чего ты меня с моего  мешка пхаешь? А то я так тебя пхну, что и не запхаешься!    

– Гляди-ка,  черт! – взвизгнул озлобленный бабий голос. – Куды же ты мне прямо  сапожищами в лицо лезешь? А-ах, черт, а-ах, окаянный!    

Вспыхнула  спичка, тускло осветив шевелившуюся груду сапог, мешков, корзин, кепок, рук и  ног, погасла, и стало еще темнее. Кто-то в углу монотонно рассказывал усталым,  скрипучим голосом длинную, нудную историю своей печальной жизни. Кто-то  сочувственно попыхивал цигаркой. Вагон вздрагивал, как искусанная оводами  лошадь, и неровными толчками продвигался по рельсам.    

Проснулся  я оттого, что один из моих спутников дернул меня за руку. Я поднял голову и почувствовал,  как из распахнутого окна струя приятного холодного воздуха освежающе плеснула  мне на помятое лицо. Поезд шел тихо, должно быть на подъем. Огромное густое  зарево обволокло весь горизонт. Над заревом, точно опаленные огнем пожара,  потухали светлячки звезд и таяла побледневшая луна.    

– Земля  бунтует, – послышалось из темного угла чье-то спокойное, бодрое замечание.    

– Плети  захотела, – оттого и бунтует, – тихо и озлобленно ответил  противоположный угол.    

Сильный  треск оборвал разговоры. Вагон качнуло, ударило, я слетел с нар на головы расположившихся  на полу. Все смешалось, и черное нутро вагона с воплями кинулось в распахнутую  дверь теплушки.    

Крушение.    

Я  неловко бухнулся в канаву возле насыпи, еле успел вскочить, чтобы не быть  раздавленным спрыгивавшими людьми. Два раза ударили выстрелы. Рядом какой-то  человек, широко растопырив дрожащие руки, торопливо говорил:    

– Это  ничего… Это ничего… Только не надо бежать, а то они откроют стрельбу. Это же не  белые, это здешние станичники. Они только ограбят и отпустят.    

К вагону  подбежали двое с винтовками, крича:    

– Зз…алезай!..  Зз…алезай обратно! Куда выскочили?    

Народ  шарахнулся к теплушкам. Оттолкнутый кем-то, я оступился и упал в сырую канаву.  Распластавшись, быстро, как ящерица, я пополз к хвосту поезда. Наш вагон был  предпоследним, и через минуту я очутился уже наравне с тускло посвечивающим  сигнальным фонарем заднего вагона. Здесь стоял мужик с винтовкой. Я хотел было  повернуть обратно, но человек этот, очевидно заметив кого-то с другой стороны  насыпи, побежал туда. Один прыжок – и я уже катился вниз по скату скользкого  глинистого оврага. Докатившись до дна, я встал и потащился к кустам, еле поднимая  облипшие глиной ноги.    

Ожил  лес, покрытый дымкой молодой зелени. Где-то далеко задорно перекликались  петухи. С соседней поляны доносилось кваканье вылезших погреться лягушек.  Кое-где в тени лежали еще островки серого снега, но на солнечных просветах  прошлогодняя жесткая трава была суха. Я отдыхал, куском бересты счищая с сапог  пласты глины. Потом взял пучок травы, обмокнул его в воду и вытер перепачканное  грязью лицо.    

Места  незнакомые. Какими дорогами выбираться на ближайшую станцию? Где-то собаки лают  – должно быть, деревня близко. Если пойти спросить? А вдруг нарвешься на  кулацкую засаду? Спросят – кто, откуда, зачем. А у меня документ да еще в  кармане маузер. Ну, документ, скажем, в сапог можно запрятать. А маузер?  Выбросить?    

Я вынул  его, повертел. И жалко стало. Маленький маузер так крепко сидел в моей руке,  так спокойно поблескивал вороненой сталью плоского ствола, что я устыдился  своей мысли, погладил его и сунул обратно за пазуху, во внутренний, приделанный  к подкладке потайной карман.    

Утро  было яркое, гомонливое, и, сидя на пенышке посреди желтой полянки, не верилось  тому, что есть какая-то опасность.    

«Пинь,  пинь… таррах» – услышал я рядом с собой знакомый свист. Крупная лазоревая синица  села над головой на ветку и, скосив глаз, с любопытством посмотрела на меня.    

«Пинь,  пинь… таррах… здравствуй!» – присвистнула она, перескочив с ноги на ногу.    

Я  невольно улыбнулся и вспомнил Тимку Штукина. Он звал синиц дурохвостками. Ведь  вот, давно ли еще?.. И синицы, и кладбище, игры… А теперь поди-ка… И я нахмурил  лоб. Что же делать все-таки?    

Совсем  недалеко щелкнул бич и послышалось мычание. «Стадо, – понял я. –  Пойду-ка спрошу у пастуха дорогу. Что мне пастух сделает? Спрошу, да и скорей с  глаз долой».    

Небольшое  стадо коров, лениво и нехотя отрывавших клочки старой травы, медленно двигалось  вдоль опушки. Рядом шел старик пастух с длинной увесистой палкой. Неторопливой  и спокойной походкой гуляющего человека я подошел к нему сбоку!    

– Здорово,  дедушка!    

– Здорово! –  ответил он не сразу и, остановившись, начал оглядывать меня.    

– Далече  ли тут до станции?    

– До  станции? До какой же тебе станции?    

Тут я  замялся. Я даже не знал, какая станция мне нужна, но старик сам выручил меня:    

– До  Алексеевки, что ли?    

– Как  раз же, – согласился я. – До нее самой. А то я шел, да сплутал  немного.    

– Откуда  идешь-то?    

Опять я  запнулся.    

– Оттуда, –  насколько мог спокойнее ответил я, неопределенно махая рукой в сторону видневшейся  у горизонта деревушки.    

– Гм…  оттуда… Значит, с Деменева, что ли?    

– Как  раз прямо с Деменева.    

Тут я  услышал ворчание собаки и шаги. Обернувшись, я увидел подходившего к старику  здоровенного парня, должно быть подпаска.    

– Чегой-то  тут, дядя Лександр? – спросил он, не переставая жевать ломоть ржаного хлеба.    

– Да  вот, прохожий человек… Дорогу на станцию Алексеевку спрашивает. А говорит, что  идет сам из Деменева.    

Парень  опустил ломоть и, выпялив на меня глаза, спросил недоумевая:    

– То-ись,  как же это?    

– Я  уж и сам не знаю как, когда Деменево в аккурат при самой станции стоит. Что  Алексеевка, что Деменево – все одно и то же. И как его сюда занесло?    

– В  село обязательно отправить надо, – спокойно посоветовал парень. –  Пусть там на заставе разбирают. Мало ли чего он набрешет!    

Хотя я и  не знал еще, что такое за застава, которая «все разберет», и как она разбирать  будет, но мне уже не захотелось идти на село по одному тому, что сёла здесь  были богатые и неспокойные. И поэтому, не дожидаясь дальнейшего, я сильным  прыжком отскочил от старика и побежал от опушки в лес.    

Парень  скоро отстал. Но проклятая собака успела дважды укусить меня за ногу. Несмотря  на толстые голенища сапог, ее острые зубы сумели пройти до кожи. Впрочем, боли  я тогда не почувствовал, как не чувствовал нахлестывания веток, растопыривших  цепкие пальцы перед моим лицом, ни кочек, ни пней, попадавших под ноги.    

Так  проблудил я по лесу до вечера. Лес был не дикий, так как торчали пни срубленных  деревьев.    

Чем  больше старался я забраться вглубь, тем реже становились деревья и чаще  попадались поляны со следами лошадиных копыт и навоза. Наступала ночь. Я устал,  был голоден и исцарапан. Нужно было думать о ночлеге. Выбрав укромное сухое  местечко под кустом, положил под голову чурбан и лег. Усталость начала  сказываться. Щеки горели, и побаливала прокушенная собакой нога. «Засну, –  решил я. – Сейчас ночь, никто меня здесь не найдет. Я устал… засну, а  утром что-нибудь придумаю».    

Засыпая,  вспомнил Арзамас, пруд, нашу войну на плотах, свою кровать со старым теплым  одеялом. Еще вспомнил, как мы с Федькой наловили голубей и изжарили их на  Федькиной сковороде. Потом тайком съели. Голуби были такие вкусные…    

По  верхушкам деревьев засвистел ветер. Пусто и страшно показалось мне в лесу.  Теплым, душистым, как жирный праздничный пирог, всплыл в моем воображении  прежний Арзамас.    

Я крепче  натянул на голову воротник и почувствовал, как непрошеная слеза скатилась по  щеке. Я все-таки не плакал.    

В эту  ночь, коченея от холода, я вскакивал, бегал по полянке, пробовал залезть на  березу и, чтобы разогреться, начинал даже танцевать. Отогревшись, ложился опять  и через некоторое время, когда лесные туманы забирали у меня тепло, вскакивал  вновь.    

 ГЛАВА ВТОРАЯ    

     

Опять  взошло солнце, и стало тепло; затенькали пичужки, и приветливо закричали с неба  веселые вереницы весенних журавлей. Я уже улыбался и радовался тому, что ночь  прошла и не было больше никаких пасмурных мыслей, кроме разве одной – где бы  достать поесть.    

Не успел  я пройти и двухсот шагов, как услышал гогот гусей, хрюканье свиньи и сквозь  листву увидел зеленую крышу одинокого хутора.    

«Подкрадусь, –  решил я. – Посмотрю, если нет ничего подозрительного, спрошу дорогу и  попрошу немного поесть».    

Встал за  кустом бузины. Было тихо. Людей не было видно, из трубы шел легкий дымок.  Стайка гусей вперевалку направлялась в мою сторону. Легкий хруст обломанной  веточки раздался сбоку от меня. Ноги разом напряглись, и я повернул голову. Но  тотчас же испуг мой сменился удивлением. Из-за куста, в десяти шагах в стороне,  на меня пристально смотрели глаза притаившегося там человека. Человек этот не  был, очевидно, хозяином хутора, потому что сам спрятался за ветки и следил за  двором. Так поглядели мы один на другого внимательно, настороженно, как два  хищника, встретившихся на охоте за одной и той же добычей. Потом по молчаливому  соглашению завернули подальше в чащу и подошли один к другому.    

Он был  одного роста со мной. На мой взгляд, ему было лет семнадцать. Черная суконная тужурка  плотно обхватывала его крепкую мускулистую фигуру, но на ней не было ни одной  пуговицы – похоже, что пуговицы были не случайно оторваны, а нарочно срезаны. К  его крепким брюкам, заправленным в запачканные глиной хромовые сапоги, пристало  несколько сухих травинок.    

Бледное,  измятое лицо с темными впадинами под глазами заставляло думать, что он, вероятно,  тоже ночевал в лесу.    

– Что, –  сказал он негромко, кивая головой в сторону хутора, – думаешь туда?    

– Туда, –  ответил я. – А ты?    

– Не  дадут, – проговорил он. – Я видел уже: там трое здоровенных мужиков.  Мало ли на что попасть можно.    

– А  тогда как же… Ведь есть-то надо?    

– Надо, –  согласился он. – Только не Христа ради. Нынче милостыню не подают. Ты  кто? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Ладно… Мы и сами  достанем. Одному трудно, я пробовал уже, а вдвоем достанем. Тут в кустах гуси  бродят, здоровые.    

– Чужие?    

Он  посмотрел на меня, как бы удивляясь нелепости моего замечания, и добавил тихо:    

– Нынче  чужого ничего нет – нынче все свое. Ты зайди за полянку и гони тихонько гуся на  меня, а я за кустом спрячусь.    

Наметив  отбившегося от стайки толстого серого гуся, я преградил ему дорогу. Гусь повернулся  и неторопливо пошел прочь, иногда останавливаясь и тыкаясь клювом в землю. Шаг  за шагом я подвигался, загоняя его к месту засады. Вот он почти поравнялся с  кустом и вдруг, насторожившись, изогнул шею и посмотрел в мою сторону, как бы  озадаченный настойчивостью моего преследования. Постояв немного, он решительно  направился назад, но тут с быстротою кота, бросающегося за выслеженным  воробьем, незнакомец метнулся из-за куста и крепко впился руками в гусиную шею.  Птица едва успела крикнуть. Загоготало разом встревоженное стадо, и незнакомец  с трепыхавшимся гусем бросился в чащу. Я за ним.    

Долго  гусь еще хлопал крыльями, дергал лапами и, обессиленный, затих только тогда,  когда мы очутились в укромном глухом овраге. Тогда незнакомец отшвырнул гуся и,  доставая табак, сказал, тяжело дыша:    

– Хватит…  Здесь можно и остановиться.    

Новый  товарищ вынул перочинный нож и стал потрошить гуся, молча и изредка поглядывая  в мою сторону.    

Я набрал  хворосту, навалил целую груду и спросил:    

– Спички  есть?    

– Возьми, –  и окровавленными пальцами он осторожно протянул коробок. – Не трать много.    

Тут я  как следует разглядел его. Налет пыли, осевший на коже, не мог скрыть ровной  белизны подвижного лица. Когда он говорил, правый уголок его рта чуть  вздрагивал и одновременно немного прищуривался левый глаз. Он был старше меня  года на два и, по-видимому, сильнее. Пока украденный гусь жарился на вертеле,  распространяя вокруг мучительно аппетитный запах, мы лежали на траве.    

– Курить  хочешь? – спросил незнакомец.    

– Нет,  не курю.    

– Ты  в лесу ночевал?.. Холодно, – добавил он, не ожидая ответа. – Ты как  сюда попал? Тоже оттуда? – И он махнул рукой в сторону полотна железной  дороги.    

– Оттуда.  Я убежал с поезда, когда его остановили.    

– Документы  проверяли?    

– Нет, –  удивился я. – Какие там документы – бандиты напали.    

– А-а-а…  – И он молча запыхтел папироской.    

– Ты  куда пробираешься? – после долгого молчания неожиданно спросил он.    

– Я  на Дон… – начал было я и замолчал.    

– На  До-он? – протянул он, привставая. – Ты… на Дон?    

Быстрая  и недоверчивая улыбка пробежала по его тонким потрескавшимся губам, прищуренные  глаза широко раскрылись, но тотчас же потухли, лицо его стало равнодушным, и он  опросил лениво:    

– Что  же у тебя там, родные, что ли?    

– Родные…  – ответил я осторожно, потому что почувствовал, как он старается выпытать все  обо мне, в сам умышленно остается в тени.    

Он опять  замолчал, повернул на другой бок гуся, с которого скатывались капли шипящего  жира, и сказал спокойно:    

– Я  тоже в те места пробираюсь, только не к родным, а в отряд.    

– К  Сиверсу? – чуть не крикнул я, обрадовавшись.    

Он  улыбнулся:    

– Не  к Сиверсу, а к Саблину.    

– Ну,  так это все равно: они же всегда работали почти рядом. Хорошо-то как. Я ведь  нарочно сказал тебе, что к родным, я сам к Сиверсу… Нас трое было, только я  отбился. Как же ты сюда попал?    

Он  рассказал мне, что учился в Пензе, приехал к дяде-учителю в находившуюся  неподалеку отсюда волость, но в волости восстали кулаки, и он еле успел  убежать.    

Уплетая  разорванного на части, обгоревшего и пахнувшего дымом гуся, мы долго и дружески  болтали с ним. Я был счастлив, что нашел себе товарища. Прибавилось сразу  бодрости, и казалось, что теперь вдвоем нетрудно будет выкрутиться из ловушки,  в которую мы оба попали.    

– Ляжем  спать, пока солнце, – предложил новый товарищ. – Сейчас хоть  выспимся, а то ночью из-за холода глаз не сомкнуть.    

Мы  растянулись на лужайке, и вскоре я задремал. Вероятно, я и уснул бы, если бы не  муравей, заползший мне в ноздрю. Я приподнялся и зафыркал. Товарищ уже спал.  Ворот его гимнастерки был расстегнут, и на холщовой подкладке я увидел  вытисненные черной краской буквы: "Гр. А. К. К. ".    

"Какое  же это училище? – подумал я. – У меня, например, на пряжке пояса  буквы А.Р.У., то есть Арзамасское реальное училище. А здесь Гр., потом А. К. К.  ". И так я прикидывал и этак – ничего не выходило. «Спрошу, когда  проснется», – решил я.    

После  жирной еды мне захотелось пить. Воды поблизости не было, я решил спуститься на  дно оврага, где, по моим предположениям, должен был пробегать ручей. Ручей  нашел, но из-за вязкого берега подойти к нему было трудно. Я пошел вниз,  надеясь разыскать более сухое место. По дну оврага, параллельно течению ручья,  пролегала неширокая проселочная дорога. На сырой глине я увидел отпечатки  лошадиных подков и свежий конский навоз. Похоже было на то, что утром здесь  прогоняли табун. Наклонившись, чтобы поднять выпущенную из рук палочку, я заметил  на дороге какую-то блестящую втоптанную в грязь вещичку. Я поднял ее и вытер.  Это была сорванная с зацепки жестяная красная звездочка, одна из тех непрочных,  грубовато сделанных звездочек, которые красными огоньками горели в  восемнадцатом году на папахах красноармейцев, на блузах рабочих и большевиков.    

«Как она  очутилась здесь?» – подумал я, внимательно оглядывая дорогу. И, опять наклонившись,  заметил пустую гильзу от трехлинейной винтовки.    

Позабыв  даже напиться, я понесся обратно к оставшемуся товарищу. Товарищ почему-то не  спал и стоял возле куста, осматриваясь по сторонам и, по-видимому, разыскивая  меня.    

– Красные! –  крикнул я во все горло, подбегая к нему сбоку.    

Он  отпрыгнул согнувшись, как будто сзади него раздался выстрел, и обернулся ко мне  с перекошенным от страха лицом.    

Но,  увидев только одного меня, он выпрямился и сказал сердито, пытаясь объяснить  свой испуг:    

– Ч-черт…  гаркнул под самое ухо… Я не понял сначала, кто это.    

– Красные, –  гордо повторил я.    

– Где  красные? Откуда?    

– Сегодня  утром проходили. По всей дороге следы от подков, навоз совсем свежий… Гильза  стреляная и вот это… – Я протянул ему звездочку.    

Товарищ  облегченно вздохнул:    

– Ну,  так бы и говорил. – И опять добавил, как бы оправдываясь: – А то кричит… Я  черт знает что подумал.    

– Идем  скорей… идем по той же дороге. Дойдем до первой деревни, они, может быть, там  еще отдыхают. Идем же, – торопил я, – чего раздумывать?    

– Идем, –  согласился он, как мне показалось, после некоторого колебания. – Да, да,  конечно, идем.    

Он  провел рукой по шее, и опять передо мной мелькнули буквы на холщовой подкладке:  "Гр. А. К. К. ".    

– Слушай, –  спросил я, – что означают у тебя эти буквы?    

– Какие  еще буквы? – недовольно спросил он, наглухо застегиваясь.    

– А  на воротнике?    

– Черт  их знает. Это не мой костюм. Я купил его по случаю.    

– А-а…  А я бы никогда не сказал, что по случаю, – весело, шагая рядом с ним,  говорил я. – Костюм как нарочно по тебе сшит. Мне раз мать купила штаны по  случаю, так сколько, бывало, ни подтягивай, всё сваливаются.    

Чем  ближе мы подходили к незнакомой деревеньке, тем чаще и чаще останавливался мой  товарищ.    

– Нечего  торопиться, – убеждал он, – вечером в сумерках удобнее подойти будет.  В случае, если отряда там нет, нас никто не заметит. Пройдем задами, да и  только. А то сейчас чужому человеку в незнакомой местности опасно!    

Я  соглашался с ним, что в сумерках разведать безопаснее, но меня брало нетерпение  скорее попасть к своим, и я еле сдерживал шаг.    

Не  доходя до деревеньки, мой спутник остановился у заросшей кустарником лощины,  предложил свернуть с дороги и обсудить, как быть дальше. В кустах он сказал  мне:    

– Я  так думаю, что вдвоем на рожон переть нечего. Давай – один останется здесь, а  другой проберется огородами к деревне и разузнает. Меня что-то сомнение берет.  Тихо уж очень, и собаки не лают. Красных там, может, и нет, а кулачье с  винтовками наверное найдется.    

– Давай  тогда вдвоем проберемся.    

– Вдвоем  хуже. Чудак! – И он дружески похлопал меня по плечу. – Ты останься, а  я один как-нибудь управлюсь, а то зачем тебе понапрасну рисковать? Ты ожидай  меня здесь.    

«Хороший  парень, – подумал я, когда он ушел. – Странный немного, а хороший.  Иной бы опасное на другого свалил или предложил жребий тянуть, а этот сам идти  вызвался».    

Вернулся  он через час – раньше, чем я ожидал. В руках его была увесистая, по-видимому  только что срезанная и обструганная дубинка.    

– Скоро  ты! – крикнул я. – Ну что же?    

– Нету, –  еще издалека замотал он головой. – И нет и не было вовсе! Должно быть,  красные завернули на другую дорогу, к Суглинкам, это недалеко отсюда.    

– Да  хорошо ли ты узнал? – переспросил я упавшим голосом. – Неужели так и  нет?    

– Так-таки  и нет. Мне в крайней избе старуха сказала, да еще мальчишка в огороде попался,  тот тоже подтвердил. Видно, брат, заночуем здесь, а завтра дальше вслед.    

Я  опустился на траву и задумался. И тут-то подкралось ко мне первое сомнение в  правдивости слов моего спутника. Смутила меня его палка. Палка была тяжелая,  дубовая, вырезанная налобком, то есть с шишкой на конце. Видно было, что он  вырезал ее только что. До деревни отсюда около часа ходьбы. Если крадучись  пробираться да порасспросить и вернуться, тут как раз в два часа еле-еле  управишься, а он ходил никак не больше часа и за это время успел еще дубовую  палку вырезать и обделать. А над нею одной с перочинным ножом возни не меньше  получаса! Неужели он струсил, ничего не разузнал и просидел все время в кустах?  Нет, не может быть, он же сам вызвался идти разузнать. Зачем же тогда было ему  вызываться? Да он и не похож на труса. Конечно, страшно, нечего и говорить, но  ему и самому надо ведь как-то выбираться. Натаскали охапку сухих листьев и  улеглись рядом, укрывшись моим пальто. Так лежали молча с полчаса. Сырость от  земли начинала холодить бок. «Листьев набрали мало», – подумал я и  поднялся.    

– Ты  чего? – полусонным недовольным голосом спросил товарищ. – Чего тебе  не спится?    

– Сыро…  Ты лежи, я сейчас еще охапки две подброшу.    

Рядом  листву мы уже подобрали, и я пошел в кусты поближе к дороге. Луна только еще  всходила, и в темноте было трудно разобраться. Попадались под руку сучья и  ветки. Тихий стук донесся со стороны дороги. Кто-то не то шел, не то ехал.  Бросив охапку и стараясь не задевать веток, я направился к дороге.    

По  сырой, мягкой земле неторопливо и почти бесшумно подвигалась крестьянская  подвода. Разговаривали вполголоса двое.    

– Да  ведь как сказать, – спокойно говорил один. – Да ведь если  разобраться, он, может, и правильно говорил.    

– Командир-от? –  переспросил другой. – Конешно, может, и правильно. Да кабы они тут постоянно  стояли, а то нынче приехали, поговорили – и дальше. А там придут опять наши  заправилы и хотя бы мне, к примеру, скажут: «Ах, такой-разэдакий, ты кулаков  показывал, душа из тебя вон!» Красным что… Побыли, а сегодня опять подводы  наряжают, а наши-то всегда около. Вот тут и почеши затылок!    

– Подводы  наряжают?    

– А  то как же. С вечеру стучал Федор, солдат ихний, чтобы, значит, к двенадцати  подводу.    

Голоса  стихли. Я стоял, не зная, что думать. Значит, правда, значит, красные все-таки  в деревне. Значит, мой спутник обманул меня. Красные уезжают, а потом ищи их  опять. Надо скорее. Но зачем он обманул меня?    

Первою  мыслью было броситься одному и бежать по дороге на деревню. Но тут я вспомнил,  что пальто мое осталось на полянке. «Надо все-таки вернуться, успею еще. Да и  атому оказать надо, хоть он и трус, а все-таки свой же».    

Сбоку  шорох. Я увидел, что мой товарищ выходит из-за кустов. Очевидно, он пошел вслед  за мной и, так же спрятавшись, подслушивал разговор проезжавших мужиков.    

– Ты  что же это? – укоризненно и сердито начал было я.    

– Идем! –  вместо ответа возбужденно проговорил он.    

Я сделал  шаг в сторону дороги, он – за мной.    

Сильный  удар дубины сбил меня с ног. Удар был тяжел, хотя его и ослабила моя меховая  шапка. Я открыл глаза. Опустившись на корточки, мой спутник торопливо  разглядывал при лунном свете вытащенный из кармана моих штанов документ.    

«Вот что  ему нужно было, – понял я. – Вот оно что: он вовсе и не трус, он  знал, что в деревне красные и нарочно не сказал этого, чтобы оставить меня  ночевать и обокрасть. Он даже и не повстанец, потому что сам боится кулаков, он  – настоящий белый».    

Я сделал  попытку привстать, с тем чтобы отползти в кусты. Незнакомец заметил это, сунул  документы в свою кожаную сумку и подошел ко мне.    

– Ты  не сдох еще? – холодно спросил он. – Собака, нашел себе товарища! Я  бегу на Дон, только не к твоему собачьему Сиверсу, а к генералу Краснову.    

Он стоял  в двух шагах от меня и помахивал тяжелой дубиной.    

Тут-тук…  – стукнуло сердце. – Тук-тук… – настойчивее заколотилось оно обо что-то  крепкое и твердое. Я лежал на боку, и правая рука моя была на груди. И тут я  почувствовал, как мои пальцы осторожно, помимо моей воли, пробираются за пазуху,  в потайной карман, где был спрятан папин подарок – мой маузер.    

Если  незнакомец даже и заметил движение моей руки, он не обратил на это внимания,  потому что не знал ничего про маузер. Я крепко сжал теплую рукоятку и тихонько  сдернул предохранитель. В это время мой враг отошел еще шага на три – то ли  затем, чтобы лучше оглядеть меня, а вернее всего затем, чтобы с разбегу еще раз  оглушить дубиной. Сжав задергавшиеся губы, точно распрямляя затекшую руку, я  вынул маузер и направил его в сторону приготовившегося к прыжку человека.    

Я видел,  как внезапно перекосилось его лицо, слышал, как он крикнул, бросаясь на меня, и  скорее машинально, чем по своей воле, нажал спуск…    

Он лежал  в двух шагах от меня со сжатыми кулаками, вытянутыми в мою сторону. Дубинка  валялась рядом.    

«Убит», –  понял я и уткнул в траву отупевшую голову, гудевшую, как телеграфный столб от  ветра.    

Так, в  полузабытьи, пролежал я долго. Жар спал. Кровь отлила от лица, неожиданно стало  холодно, и зубы потихоньку выбивали дробь. Я приподнялся, посмотрел на  протянутые ко мне руки, и мне стало страшно. Ведь это уже всерьез! Все, что  происходило в моей жизни раньше, было в сущности похоже на игру, даже побег из  дома, даже учеба в боевой дружине со славными сормовцами, даже вчерашнее  шатанье по лесу, а это уже всерьез. И страшно стало мне, пятнадцатилетнему  мальчугану, в черном лесу рядом с по-настоящему убитым мною человеком… Голова перестала  шуметь, и холодной росой покрылся лоб.    

Подталкиваемый  страхом, я поднялся, на цыпочках подкравшись к убитому, схватил валявшуюся на  траве сумку, в которой был мой документ, и задом, не спуская с лежавшего глаз,  стал пятиться к кустам. Потом обернулся и напролом через кусты побежал к  дороге, к деревне, к людям – только бы не оставаться больше одному.    

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ    

     

У первой  хаты меня окликнули:    

– Кого  черт несет? Эй, хлопец! Да стой же ты, балда этакая!    

Из тени  от стены хаты отделилась фигура человека с винтовкой и направилась ко мне.    

– Куда  несешься? Откуда? – спросил дозорный, поворачивая меня лицом к лунному  свету.    

– К  вам… – тяжело дыша, ответил я. – Ведь вы товарищи…    

Он  перебил меня!    

– Мы-то  товарищи, а ты-то кто?    

– Я  тоже… – отрывисто начал было я. И, почувствовав, что не могу отдышаться и продолжать  говорить, молча протянул ему сумку.    

– Ты  тоже? – уже веселее, но еще с недоверием переспросил дозорный. – Ну,  пойдем тогда к командиру, коли ты тоже!    

Несмотря  на поздний час, в деревне не спали. Ржали кони. Скрипели распахиваемые ворота –  выезжали крестьянские подводы, и кто-то орал рядом:    

– До-ку-кин!..  До-ку-кин!.. Куда ты, черт, делся?    

– Чего,  Васька, горланишь? – строго спросил мой конвоир, поравнявшись с кричавшим.    

– Да  Мишку ищу, – рассерженно ответил тот. – Нам сахар на двоих выдали, а  ребята говорят, что его с караулом к эшелону вперед отсылают.    

– Ну  и отдаст завтра.    

– Отдаст,  дожидайся! Будет утром чай пить и сопьет зараз. Он на сладкое падкий, черт!    

Тут  говоривший заметил меня и, сразу переменив тон, спросил с любопытством:    

– Кого  это ты, Чубук, поймал? В штаб ведешь? Ну, веди, веди. Там ему покажут. У, сволочь…  – неожиданно выругал он меня и сделал движение, как бы намереваясь подтолкнуть  меня концом приклада.    

Но мой  конвоир отпихнул его и сказал сердито!    

– Иди,  иди… Тебя тут не касается. Нечего на человека допрежь времени лаять. Вот  кобель-то, ей-богу, истинный кобель!    

Дзянь-динь!..  Дзик-дзак!.. – послышался металлический лязг сбоку. Человек в черной  папахе, при шпорах, с блестящим волочившимся палашом, с деревянной кобурой  маузера и нагайкой, перекинутой через руку, выводил коня из ворот. Рядом шел  горнист с трубой.    

– Сбор, –  сказал человек, занося ногу в стремя.    

Та-та-ра-та…  тэта… – мягко и нежно запела сигнальная труба. – Та-та-та-та-а-а…    

– Шебалов, –  окрикнул мой провожатый, – погодь минутку! Вот до тебя тут человека  привел.    

– На  што? – не опуская занесенной в стремя ноги, спросил тот. – Что за  человек?    

– Говорит,  что наш… свой, значит… и документы…    

– Некогда  мне, – ответил командир, вскакивая на коня. – Ты, Чубук, и сам  грамотный, проверь… Коли свой, так отпусти, пусть идет с богом.    

– Я  никуда не пойду, – заговорил я, испугавшись возможности опять остаться  одному. – Я и так два дня один по лесам бегал. Я к вам пришел. И я с вами  хочу остаться.    

– С  нами? – как бы удивляясь, переспросил человек в черной папахе. – Да  ты, может, нам и не нужен вовсе!    

– Нужен, –  упрямо повторил я. – Куда я один пойду?    

– А  верно ж! Если вправду свой, то куда он один пойдет? – вступился мой  конвоир. – Нынче одному здесь прогулки плохие. Ты, Шебалов, не морочь  человеку голову, а разберись. Когда врет, так одно дело; а если свой, так нечего  от своего отпихиваться. Слазь с жеребца-то, успеешь.    

– Чубук! –  сурово проговорил командир. – Ты как разговариваешь? Кто этак с  начальником разговаривает? Я командир или нет? Командир я, спрашиваю?    

– Факт! –  спокойно согласился Чубук.    

– Ну,  так тогда я и без твоих замечаний слезу.    

Он  соскочил с коня, бросил поводья на ограду и, громыхая палашом, направился в  избу.    

Только в  избе, при свете сальной коптилки, я разглядел его как следует. Бороды и усов не  было. Узкое, худощавое лицо его было коряво. Густые белесоватые брови сходились  на переносице, из-под них выглядывала пара добродушных круглых глаз, которые он  нарочно щурил, очевидно для того, чтобы придать лицу надлежащую суровость. По  тому, как долго он читал мой документ и при этом слегка шевелил губами, я  понял, что он не особенно грамотен. Прочитав документ, он протянул его Чубуку и  сказал с сомнением:    

– Ежели  не фальшивый документ, то, значит, настоящий. Как ты думаешь, Чубук?    

– Ага! –  спокойно согласился тот, набивая махоркой кривую трубку.    

– Ну,  как ты сюда попал? – спросил командир.    

Я начал  рассказывать горячо и волнуясь, опасаясь, что мне не поверят. Но, по-видимому,  мне поверили, потому что, когда я кончил, командир перестал щурить глаза и,  опять обращаясь к Чубуку, проговорил добродушно:    

– А  ведь если не врет, то, значит, вправду наш паренек! Как тебе показалось, Чубук?    

– Угу, –  спокойно подтвердил Чубук, выколачивая пепел о подошву сапога.    

– Ну,  так что же мы будем с ним делать-то?    

– А  мы зачислим его в первую роту, и пускай ему Сухарев даст винтовку, которая  осталась от убитого Пашки, – подсказал Чубук.    

Командир  подумал, постучал пальцами по столу и приказал серьезно:    

– Так  сведи же его, Чубук, в первую роту и скажи Сухареву, чтобы дал он ему винтовку,  которая осталась от убитого Пашки, а также патронов, сколько полагается. Пусть  он внесет этого человека в списки нашего революционного отряда.    

Дзинь-динь!..  Дзик-дзак!.. – лязгнули палаш, шпоры и маузер. Распахнув дверь, командир  неторопливо спустился к коню.    

– Идем, –  сказал солидный Чубук и неожиданно потрепал меня по плечу.    

Снова  труба сигналиста мягко, переливчато запела. Громче зафыркали кони, сильней заскрипели  подводы. Почувствовав себя необыкновенно счастливым и удачливым, я улыбался, шагая  к новым товарищам. Всю ночь мы шли. К утру погрузились в поджидавший нас на  каком-то полустанке эшелон. К вечеру прицепили ободранный паровоз, и мы  покатили дальше, к югу, на помощь отрядам и рабочим дружинам, боровшимся с  захватившими Донбасс немцами, гайдамаками и красновцами.    

Наш  отряд носил гордое название «Особый отряд революционного пролетариата». Бойцов  в нем оказалось немного, человек полтораста. Отряд был пеший, но со своей  конной разведкой в пятнадцать человек под командой Феди Сырцова. Всем отрядом  командовал Шебалов – сапожник, у которого еще пальцы не зажили от порезов  дратвой и руки не отмылись от черной краски. Чудной был командир! Относились к  нему ребята с уважением, хотя и посмеивались над некоторыми из слабостей. Одной  его слабостью была любовь к внешним эффектам: конь был убран красными лентами,  шпоры (и где он их только выкопал, в музее, что ли?) были неимоверной длины,  изогнутые, с зубцами, – такие я видел только на картинках с изображением  средневековых рыцарей; длинный никелированный палаш спускался до земли, а в  деревянную покрышку маузера была врезана медная пластинка с вытравленным  девизом: «Я умру, но и ты, гад, погибнешь!» Говорили, что дома у него осталась  жена и трое ребят. Старший уже сам работает. Дезертировав после Февраля с  фронта, он сидел и тачал сапоги, а когда юнкера начали громить Кремль, надел  праздничный костюм, чужие, только что сшитые на заказ хромовые сапоги, достал  на Арбате у дружинников винтовку и с тех пор, как выражался он, «ударился навек  в революцию».    

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ    

     

Через  три дня, не доезжая немного до станции Шахтной, отряд спешно выгрузился    

Примчался  откуда-то молодой парнишка-кавалерист, сунул Шебалову пакет и сказал, улыбаясь,  точно сообщая какую-то приятную новость:    

– А  вчера уйму наших немцы у Краюшкова положили. Беда прямо, какая жара была!    

Отряду  была дана задача: минуя разбросанные по деревенькам части противника, зайти в  тыл и связаться с действующим отрядом донецких шахтеров Бегичева.    

– А  что же связаться? – недовольно проговорил Шебалов, тыкая пальцем в  карту. – Где я тот отряд искать буду? Накося, написали: между Олешкиным и  Сосновкой! Ты мне точно место дай, а то «связаться» да еще «между»…    

Тут  Шебалов выругал штабных начальников, которые ни черта не смыслят в деле, а  только горазды приказы писать, и велел скликать ротных командиров. Однако,  несмотря на ругань по адресу штабников, Шебалов был доволен тем, что получил  самостоятельную задачу и не был подчинен какому-нибудь другому, более  многочисленному отряду.    

Командиров  было трое: бритый и спокойный чех Галда, хмурый унтер Сухарев и двадцатитрехлетний  весельчак, гармонист и плясун, бывший пастух Федя Сырцов.    

Все они  расположились на полянке вокруг карты, посреди плотного кольца обступивших  красноармейцев.    

– Ну, –  сказал Шебалов, приподнимая бумагу. – Согласно, значит, полученному мною  приказа, приходится нам идти в неприятельский тыл, чтобы действовать вблизи  отряда Бегичева, и должны мы выступить сегодня в ночь, минуя и не задевая  встречных неприятельских отрядов. Понятно вам это?    

– Ну,  уж и не задевая? Как же это можно, чтобы не задевая? – с хитроватой  наивностью спросил Федя Сырцов.    

– А  так и не задевая, – настороженно повернув голову, ответил Шебалов и  показал Феде кулак. – Я тебя, черта, знаю… Я тебе задену! Ты у меня  смотри, чтоб без фокусов… Значит, в ночь выступаем, – продолжал он. –  Подвод никаких, пулемет и патроны на вьюки, чтобы ни шуму, ни грому. Ежели  деревенька какая на пути – обходить осторожно, а не рваться до нее, как  голодные собаки до падали. Это тебя, Федор, особенно касается… У тебя твои  байбаки, ежели хутор хоть в стороне заметят, все им нипочем, так и прут на  сметану.    

– У  мине тоже прут, – сознался чех Галда. – У мине прошлый рас расфедчики  катку с сирой теста приносиль. Я им говориль: «Защем притащиль сирой?», а они  мине говориль: «На огонь пекать будем…»    

Все  рассмеялись, даже Шебалов улыбнулся.    

– Это  за Дебальцовым еще, – засмеялся рядом со мной Васька Шмаков. – Это он  про нас жалуется. Мы в разведку ходили, к казаку попали; богатый казак. Как нас  из его халупы стеганули из винтовок, ну, да только все равно мы доперли до  хутора, смотрим, а там никого уже. Печь топится, квашня на столе. Мы запалили  хутор, а квашню с собою забрали; потом вечером на кострах запекли. Вку-усное  тесто, сдобное… чистый кулич.    

– Сожгли  хутор? – переспросил я. – Разве ж можно хутор сжигать?    

– Дочиста, –  хладнокровно ответил Васька. – Как же нельзя, раз из него по нас хозяева  стрельбу открыли? Они, казаки, вредные. Он богатый, ему што – новый строить  начнет, чем гайдамачничать.    

– А  ежели он еще больше обозлится и еще больше за это красных ненавидеть будет?    

– Больше  не будет, – серьезно ответил Васька. – Который богатый, тому больше  ненавидеть уже некуда! У нас Петьку Кошкина поймали, так прежде, чем погубить,  три дня плетьми тиранили. А ты говоришь – больше… Куда же еще больше-то?    

Перед  ночным походом ребята варили в котелках кашу с салом, пекли в углях картошку, валялись  на траве, чистили винтовки и отдыхали. В повозке у ротного Сухарева я увидал  лишнюю старую шинель, подол ее был прожжен, но шинель была еще крепкая и годная  к носке. Я попросил ее у Сухарева.    

– На  што она тебе? – спросил он грубовато. – У тебя ж свое пальто, да еще  драповое, мне шинелка самому нужна. Я из нее себе штаны сошью.    

– А  ты сшей из моего, – предложил я, – честное слово… А то все ребята в  шинелях, а я черный, как ворона.    

– Ну-у! –  Тут Сухарев с удивлением посмотрел на меня, его мужиковатое топорное лицо  расплылось в недоверчивую улыбку. – Сменяешь? Конешно, – быстро  заговорил он. – И на самом деле, какой же ты солдат в пальте? И виду  никакого вовсе. Шинелка, не смотри, что прожжена немного, ее обкоротить можно.  А я тебе в придачу серую папаху дам, у меня осталась лишняя.    

Мы  обменялись с ним, оба довольные своей сделкой. Когда я в форме заправского  красноармейца, с закинутой за плечо винтовкой отходил от него, он сказал  подошедшему Ваське:    

– Обязательно,  как будет случай, бабе отошлю. Ему на што оно, стукнет пуля – вот тебе и все  пальто спортила, а дома баба куды как рада будет!    

Ночью с  первого же попавшегося хутора Федя Сырцов добыл двух проводников. Двух для  того, чтобы не попал отряд на чужую, вражью дорогу. Проводников разделили  порознь, и когда на перекрестках один показывал, что надо брать влево, то  спрашивали другого, и только в том случае, если направления сходились,  сворачивали по указанному пути.    

Шли  сначала лесом по два, поминутно натыкаясь на передних. Федя Сырцов еще заранее  приказал обернуть копыта лошадей портянками. К рассвету свернули с дороги в  рощу. Выбрались на поляну и решили отдыхать: дальше при свете двигаться было  опасно. Возле дороги, в гуще малинника, оставили секрет, а к полудню западный  ветер донес густые раскаты артиллерийской перестрелки.    

Мимо  прошел озабоченный Шебалов. Рядом упругой, крепкой походкой шагал Федя и быстро  говорил что-то командиру. Остановились возле Сухарева.    

До меня  долетели слова:    

– Разведку  по оврагу.    

– Конных?    

– Конных  нельзя, заметно слишком. Пошли трех своих, Сухарев.    

– Чубук, –  негромко, как бы спрашивая, сказал Шебалов, – ты за старшего пойдешь? С  собой Шмакова возьми и еще выбери кого-нибудь понадежнее.    

– Возьми  меня, Чубук, – тихо попросил я. – Я буду очень надежным.    

– Возьми  Симку Горшкова, – предложил Сухарев.    

– Меня,  Чубук, – зашептал я опять, – возьми меня… Я буду самый надежный.    

– Угу! –  сказал Чубук и мотнул головой.    

Я  вскочил, едва не завизжав, потому что сам не верил в то, что меня возьмут на  такое серьезное дело. Пристегнув подсумок и вскинув винтовку на плечо,  остановился, смущенный пристальным, недоверчивым взглядом Сухарева.    

– Зачем  его берешь? – спросил он Чубука. – Он тебе все дело испортить может –  возьми Симку.    

– Симку? –  переспросил, как бы раздумывая, Чубук и, чиркая спичкой, закурил.    

«Дурак! –  бледнея от обиды и ненависти к Сухареву, прошептал я про себя. – Как он  может при всех так отзываться обо мне? А не возьмут, так я нарочно сам  проберусь… Нарочно вот до самой деревни, все разузнаю и вернусь. Пусть тогда  Сухарев сдохнет от досады!»    

Чубук  закурил, хлопнул затвором, вложил в магазин четыре патрона, пятый дослал в  ствол и, поставив на предохранитель, сказал равнодушно, не чувствуя, как важно  для меня его решение:    

– Симку?  Что ж, можно и Симку. – Он поправил патронташ и, взглянув на мое  побелевшее лицо, неожиданно улыбнулся и сказал грубовато: – Да что ж Симку… Он…  и этот постарается, коли у него есть охота. Пошли, парень!    

Я  кинулся к опушке.    

– Стой! –  строго остановил меня Чубук. – Не жеребцуй, это тебе не на прогулку. Бомба  у тебя есть? Нету? Возьми у меня одну. Погоди, да не суй ее в карман рукояткой,  станешь вынимать, кольцо сдернешь. Суй запалом вниз. Ну, так. Эх, ты, –  добавил он уже мягче, – белая горячка!    

 ГЛАВА ПЯТАЯ    

     

– Пробирайся  по правому скату, – приказал Чубук. – Шмаков пойдет по левому, а я –  вниз посередке. Как что заметите, так мне знать подавайте.    

Мы стали  медленно продвигаться. Через полчаса на краю левого ската, чуть-чуть позади, я  увидел Шмакова. Он шел согнувшись, немного выставив голову вперед. Обыкновенно  добродушно-плутоватое лицо его было сейчас серьезно и зло.    

Овраг  сделал изгиб, и я потерял из виду и Шмакова и Чубука. Я знал, что они где-то  здесь неподалеку так же, как и я, продвигаются, укрываясь за кусты, и сознание  того, что, несмотря на кажущуюся разрозненность, мы крепко связаны общей  задачей и опасностью, подкрепляло меня. Овраг расширился. Заросли пошли гуще.  Опять поворот, и я пластом упал на землю.    

По  широкой, вымощенной камнем дороге, пролегавшей всего в сотне шагов от правого  ската, двигался большой кавалерийский отряд.    

Вороные,  на подбор сытые кони бодро шагали под всадниками, впереди ехали три или четыре  офицера. Как раз напротив меня отряд остановился, командир вынул карту и стал  рассматривать ее.    

Пятясь  задом, я сполз вниз и обернулся, отыскивая взглядом Чубука, с тем чтобы скорее  подать ему условленный сигнал.    

Было  страшно, но все-таки успела промелькнуть горделивая мысль, что я недаром пошел  в разведку, что не кто-нибудь другой, а я первый открыл неприятеля.    

«Где же  Чубук? – подумал я с тревогой, поспешно оглядываясь по сторонам. –  Что же это он?» Я уже хотел скатиться вниз и разыскать его, как внимание мое  привлек чуть шевелившийся куст на левом скате оврага. Я ошибался, когда думал,  что только я увидел врага.    

С  противоположного ската, осторожно высунувшись из-за ветвей, Васька Шмаков  подавал мне рукой какие-то непонятные, но тревожные сигналы, указывая на дно  оврага.    

Сначала  я думал, что он приказывал мне спуститься вниз, но, следуя взглядом по направлению  его руки, я тихонько ахнул и поджал голову.    

По густо  разросшемуся дну оврага шел белый солдат и вел в поводу лошадь. То ли он искал  водопоя, то ли это был один из дозорных флангового разъезда, охранявшего  движение колонны, но это был враг, вклинившийся в расположение вашей разведки.  Я не знал теперь, что мне делать. Всадник скрылся за кустами. Мне виден был  только Васька. Но Ваське, очевидно, с противоположной стороны было видно еще  что-то, скрытое от меня.    

Он стоял  на одном колене, упершись прикладом в землю, и держал вытянутую в мою сторону  руку, предупреждая, чтобы я не двигался, и в то же время смотрел вниз,  приготовившись прыгнуть.    

Топот,  раздавшийся справа от меня, заставил меня обернуться. Кавалерийский отряд  свернул на проселочную дорогу и взял рысь. В тот же момент Васька широко махнул  мне рукой и сильным прыжком прямо через кусты кинулся вниз. Я тоже. Скатившись  на дно оврага, я рванулся вправо и увидел, что возле одного из кустов кубарем  катаются два сцепившихся человека. В одном из них я узнал Чубука, в другом –  неприятельского солдата. Не помню даже, как я очутился возле них. Чубук был  внизу, он держал за руки белого, пытавшегося вытащить из кобуры револьвер.  Вместо того, чтобы сшибить врага ударом приклада, я растерялся, бросил винтовку  и потащил его за ноги, но он был тяжел и отпихнул меня. Я упал навзничь и,  ухватившись за его руку, укусил ему палец. Белый вскрикнул и отдернул руку.  Вдруг кусты с шумом раздвинулись, появился до пояса мокрый Васька и четким  учебным приемом на скаку сбил солдата прикладом.    

Откашливаясь  и отплевываясь, Чубук поднялся с травы.    

– Васька, –  хрипло и отрывисто сказал он и показал рукой на щипавшего траву коня.    

– Ага, –  ответил Васька и, схватив тащившийся по земле повод, дернул его к себе.    

– С  собой, – так же быстро проговорил Чубук, указывая на оглушенного  гайдамака.    

Васька  понял его.    

– Вяжи  руки!    

Чубук  поднял мою винтовку, двумя взмахами штыка перерезал ружейный ремень и крепко  стянул им локти еще не очнувшегося солдата.    

– Бери  за ноги! – крикнул он мне. – Живее, шкура! – выругался он,  заметив мое замешательство.    

Перевалили  пленника через спину лошади. Васька вскочил в седло, не сказав ни слова, стегнул  коня нагайкой и помчался назад по неровному дну оврага.    

– Сюда! –  прохрипел мне багровый и потный Чубук, дергая меня за руку. – Кати за  мной!    

И,  цепляясь за сучья, он полез наверх.    

– Стой, –  сказал он, останавливаясь почти у края, – сиди!    

Только-только  успели мы притаиться за кустами, как внизу показалось сразу пятеро всадников.  Очевидно, это и было ядро флангового разъезда. Всадники остановились,  оглядываясь; очевидно, они искали своего товарища. Громкие ругательства  понеслись снизу. Все пятеро сорвали с плеч карабины. Один соскочил с коня и  поднял что-то. Это была шапка солдата, впопыхах оставленная нами на траве.  Кавалеристы тревожно заговорили, и один из них, по-видимому старший, протянул  руку вперед.    

«Догонят  Ваську, – подумал я, – у него ноша тяжелая. Их пятеро, а он один».    

– Бросай  вниз бомбу! – услышал я короткое приказание и увидел, как в руке Чубука  блеснуло что-то и полетело вниз.    

Тупой  грохот ошеломил меня.    

– Бросай! –  крикнул Чубук и тотчас же рванул и мою занесенную руку, выхватил мою бомбу и,  щелкнув предохранителем, швырнул ее вниз.    

– Дура! –  рявкнул он мне, совершенно оглушенному взрывами и ошарашенному быстрой сменой  неожиданных опасностей. – Дура! Кольцо снял, а предохранитель оставил!    

Мы  бежали по свежевспаханному вязкому огороду. Белые, очевидно, не могли через  кусты верхами вынестись по скату наверх и, наверно, выбирались спешившись. Мы  успели добежать до другого оврага, завернули в одно из ответвлений, опять  пробежали по полю, затем попали в перелесок и ударились напрямик в чащу.  Далеко, где-то сзади, послышались выстрелы.    

– Не  Ваську нагнали? – дрогнувшим, чужим голосом спросил я.    

– Нет, –  ответил Чубук, прислушиваясь, – это так… после времени досаду срывают. Ну,  понатужься, парень, прибавим еще ходу! Теперь мы им все следы запутаем.    

Мы шли  молча. Мне казалось, что Чубук сердится и презирает меня за то, что я, испугавшись,  выронил винтовку и по-мальчишески нелепо укусил солдата за палец, что у меня  дрожали руки, когда взваливали пленника на лошадь, и главное за то, что я  растерялся и не сумел даже бросить бомбу. Еще стыднее и горше становилось мне  при мысли о том, как Чубук расскажет обо всем в отряде, и Сухарев обязательно  поучительно вставит: «Говорил я тебе, не связывайся с ним; взял бы Симку, а то  нашел кого!» Слезы от обиды и злости на себя, на свою трусость вот-вот готовы  были политься иг глаз.    

Чубук  остановился, вынул кисет с махоркой, и, пока он набивал трубку, я заметил, что  пальцы Чубука тоже чуть-чуть дрожат. Он закурил, затянулся несколько раз с  такой жадностью, как будто бы пил холодную воду, потом сунул кисет в карман,  потрепал меня по плечу и сказал просто и задорно:    

– Что…  живы, брат, остались? Ничего, Бориска, парень ты ничего. Как это ты его за руку  зубами тяпнул! – И Чубук добродушно засмеялся. – Прямо как чистый  волчонок тяпнул. Что ж, не всё одной винтовкой – на войне, брат, и зубы  пригодиться могут!    

– А  бомбу… – виновато пробормотал я. – Как же это я ее с предохранителем  хотел?    

– Бомбу? –  улыбнулся Чубук. – Это, брат, не ты один, это почти каждый непривыкший обязательно  неладно кинет: либо с предохранителем, либо вовсе без капсюля. Я, когда сам  молодой был, так же бросал. Ошалеешь, обалдеешь, так тут не то что  предохранитель, а и кольцо-то сдернуть позабудешь. Так вроде бы как булыжником  запустишь – и то ладно. Ну, пошли… Идти-то нам еще далеко!    

Дальнейший  путь до стоянки отряда прошел и легко и без устали. На душе было спокойно и  торжественно, как после школьного экзамена… Никогда ничего обидного больше  Сухарев обо мне не скажет.    

     

Доскакавши  до стоянки отряда, Васька сдал оглушенного пленника командиру. К рассвету белый  очухался и показал на допросе, что полотно железной дороги, которое нам надо  было пересекать, охраняет бронепоезд, на полустанке стоит немецкий батальон, а  в Глуховке расквартирован белогвардейский отряд под командой капитана Жихарева.    

Яркая  зелень рощи пахла распустившейся черемухой. Отдохнувшие ребята были бодры и казались  даже беззаботными. Вернулся из разведки Федя Сырцов со своими развеселыми  кавалеристами и сообщил, что впереди никого нет и в ближайшей деревеньке мужики  стоят за красных, потому что третьего дня вернулся в деревню бежавший в начале  октября помещик и ходил с солдатами по избам, разыскивая добро из своего  имения. Всех, у кого дома нашли барские вещи, секли на площади перед церковью  жестче, чем в крепостное время, и потому приходу красных крестьяне будут только  рады.    

Напившись  и закусив шматком сала, я поднялся и направился туда, где возле пленника толпилась  кучка красноармейцев.    

– Эгей! –  приветливо крикнул мне встретившийся Васька Шмаков, вытирая рукавом шинели  лицо, взмокшее после осушенного котелка кипятку. – Ты что же это, брат,  вчера-то, а?    

– Что  вчера?    

– Да  винтовку-то кинул.    

– А  ты чего первый со ската прыгнул, а после меня на помощь прибежал? –  задорно огрызнулся я.    

– Я,  брат, как сиганул – да прямо в болото, насилу ноги вытащил, оттого и после. А  ловко мы все-таки… Я как заслышал, что сзади дернули бомбой, ну, думаю, каюк  вам с Чубуком. Ей-богу, так и думал – каюк. Прискакал к своим и говорю:  «Влопались наши, должно, не выберутся». А сам про себя еще подумал: «Вот, мол…  не хотел мне сумку сменять, а теперь она белым задаром достанется!» Хорошая у  тебя сумка. – И он потрогал перекинутый через плечо ремень плоской сумочки,  которую я захватил еще у убитого мною незнакомца. – Ну и наплевать на твою  сумку, если не хочешь сменять, – добавил он, – у меня прошлый месяц  еще почище была, только продал ее, а то подумаешь какой сумкой зазнался! –  И он презрительно шмыгнул носом.    

Я  смотрел на Ваську и удивлялся: такое у него было глуповатое курносое лицо,  такие развихлястые движения, что никак не похоже было на то, что это он вчера с  такой ловкостью полз по кустам, выслеживая белых, и с яростью стегал  непослушного коня, когда мчался с прихваченным к седлу пленником.    

Красноармейцы  суетились, заканчивая завтрак, застегивали гимнастерки, оборачивали портянками  отдохнувшие ноги. Вскоре отряд должен был выступать.    

Я был  уже готов к походу и поэтому пошел к опушке посмотреть на распустившиеся кусты  черемухи.    

Шаги,  раздавшиеся сбоку, привлекли мое внимание. Я увидел захваченного гайдамака, позади  него трех товарищей и Чубука.    

«Куда  это они идут?» – подумал я, оглядывая хмурого растрепанного пленника.    

– Стой! –  скомандовал Чубук, и все остановились.    

Взглянув  на белого и на Чубука, я понял, зачем сюда привели пленного; с трудом отдирая  ноги, побежал в сторону и остановился, крепко ухватившись за ствол молодой  березки.    

Позади  коротко и деловито прозвучал залп.    

– Мальчик, –  сказал мне Чубук строго и в то же время с оттенком легкого сожаления, –  если ты думаешь, что война – это вроде игры али прогулки по красивым местам, то  лучше уходи обратно домой! Белый – это есть белый, и нет между нами и ними  никакой средней линии. Они нас стреляют – и мы их жалеть не будем!    

Я поднял  на него покрасневшие глаза и сказал ему тихо, но твердо:    

– Я  не пойду домой, Чубук, это просто от неожиданности. А я красный, я сам ушел воевать…  – Тут я запнулся и тихо, как бы извиняясь, добавил: – За светлое царство  социализма.    

 ГЛАВА ШЕСТАЯ    

     

Мир  между Россией и Германией был давно уже подписан, но, несмотря на это, немцы не  только наводнили своими войсками украинскую контрреволюционную в то время  республику, но вперлись и в Донбасс, помогая белым формировать отряды. Огнем и  дымом дышали буйные весенние ветры, метавшиеся над зелеными полями.    

Наш  отряд, подобно десяткам других партизанских отрядов, действовал в тылу почти  самостоятельно, на свой страх и риск. Днями скрывались мы по полям и оврагам  или отдыхали, раскинувшись у глухого хутора; ночами делали налеты на полустанки  с небольшими гарнизонами. Выставляли засады на проселочную дорогу, нападали на  вражеские обозы, перехватывали военные донесения и разгоняли немецких  фуражиров.    

Но та  поспешность, с которой мы убирались прочь от крупных неприятельских отрядов, и  постоянное стремление уклониться от открытого боя казались мне сначала  постыдными. На самом деле прошло уже полтора месяца, как я был в отряде, а я  еще не участвовал ни в одном настоящем бою. Перестрелки были. Набеги на сонных  или отбившихся белых были. Сколько проводов было перерезано, сколько  телеграфных столбов спилено – и не счесть, а боя настоящего еще не было.    

– На  то мы и партизаны, – ничуть не смущаясь, заявил мне Чубук, когда я  высказал свое удивление по поводу такого некрасивого, на мой взгляд, поведения  отряда. – Тебе бы, милый, как на картине: выстроиться в колонну, винтовки  наперевес, и попер. Вот, мол, смотрите, какие мы храбрые! У нас сколько  пулеметов? Один, да и к тому всего три ленты. А вон у Жихарева четыре «максима»  да два орудия. Куды ж ты на них попрешь? Мы должны на другом брать. Мы, партизаны,  как осы: маленькие, да колючие. Налетели, покусали да и прочь. А храбрость  такая, чтоб для показа, она нам ни к чему сейчас; это не храбрость выходит, а  дурость!    

Многих  ребят узнал я за это время. Ночами в караулах, вечером у костра, в полуденную ленивую  жару под вишнями медовых садов много услышал я рассказов о жизни своих  товарищей.    

Всегда  хмурый, насупившийся Малыгин, с одним глазом – второй был выбит взрывом в  шахте, – рассказывал:    

– Про  жизнь свою говорить мне нечего. Одним словом, серьезная была жизнь. Жизнь у  меня за все последние двадцать годов на три равные части разделена была. В  шесть утра встанешь. Башка трещит от вчерашнего; надел шмотки, получил лампу и  ухнул в шахту. Там, знай свое, забурил, вставил динамит и грохай. Грохаешь,  грохаешь, оглохнешь, отупеешь – и к стволу на подъем. Выкинет тебя наверх, как  черта, мокрого, черного. Это первая часть моей жизни. А потом идешь в казенку,  взял бутылку – денег с тебя не спрашивают: контора заплатит. Потом в хозяйскую  лавку; там показал бутылку, и выдают тебе оттуда без разговора два соленых  огурца, ситного и селедку. Это уж на бутылку такая порция полагалась!  Закусывайте на здоровье – контора вычтет. Вот тебе и вторая часть моей жизни. А  третья – ляжешь спать и спишь. Спал я крепко, пуще водки любил я спать, –  за сны любил. Что такое сон, до сего времени не понимаю. И с чего бы это такое  странное привидеться может? Вот, например, снится мне один раз, что призывает  меня штейгер и говорит: «Ступай, Малыгин, в контору и получай расчет». –  «За что же, – говорю я ему, – господин штейгер, мне расчет?» – «А за  то, говорит, тебе, Малыгин, расчет, что замышляешь ты на директоровой дочке  жениться». – «Что вы, – говорю я ему, – господин штейгер, слыханное  ли это дело, чтобы шахтер-запальщик на директоровой дочке женился? Где же,  говорю, мне на директоровой, когда за меня и простая-то девка не каждая из-за  выбитого глаза пойдет?»    

Тут  смешалось все, спуталось, штейгер вдруг оказывается не штейгер, а будто жеребец  директорский, запряженный в ихнюю коляску. Выходит из той коляски сам директор,  вежливо кланяется мне и говорит: «Вот, запальщик Малыгин, возьмите в жены мою  дочку и приданого десять тысяч и штейгера, то есть жеребца, с коляской».  Обомлел я от радости, только было хотел подойти, как ударит меня директор  тростью, да еще, да еще, а штейгер ну топтать копытами и ржать… «Ха-ха-ха!  Ха-ха-ха!.. Вот чего захотел!» И бьет и бьет копытами. Так злобно бил, что даже  закричал я во сне на всю казарму. И кто-то взаправду в бок меня двинул, чтобы  не орал и людей ночью не тревожил.    

– Ну,  уж и сон! – засмеялся Федя Сырцов. – Видно, просто пялил ты глаза на  хозяйскую барышню, вот и приснилось. Мне так всегда: про что на ночь думаю, то  и снится. Вот сапог третьего дня не успел я с убитого немца снять. Сапог  хороший, шевровый, так каждую ночь он мне снится!    

– Сапог!..  Сам ты сапог, – рассердившись, ответил Малыгин. – Я ее, дочку-то,  один раз за год до того и видел всего. Лежал я пьяный в канаве. Идет она с  мамашей пешком возле огородов по тропке, а лошади ихние рядом идут. Мамаша –  важная барыня… седая, подошла ко мне и спрашивает: «Как вам не стыдно пить? Где  у вас человеческий облик? Вспомнили бы хоть бога». – «Извиняюсь, –  говорю я, – облика действительно нет, оттого и пью».    

Сжалилась  тогда надо мною ихняя мамаша, сует мне в руки гривенник и наставляет: «Посмотрите,  мужичок, природа кругом ликует, солнце светит, птички поют, я вы пьянствуете.  Пойдите купите себе содовой воды, протрезвитесь». Тут меня зло разобрало.  «Я, – говорю ей, – не мужичок, а рабочий с ваших шахт. Природа пускай  ликует, и вы ликуйте на доброе здоровье, а мне ликовать не с чего! Содовой же  воды я в жизнь не пил, а если хотите сделать доброе дело – добавьте еще  гривенник до полбутылки, а я за нашу приятную встречу с благодарностью опохмелюсь». –  «Хам, – говорит мне тогда благородная женщина, – хам! Завтра я скажу  мужу, чтобы вас отсюда, с рудников, уволили». Сели они с дочкой в коляску и  уехали. Вот только у меня и было с ней разговору, а дочка вовсе, пока мы  говорили, отвернувшись стояла, а ты говоришь, пялил!    

– Что  ж во сне-то! – усмехнулся Федя Сырцов. – А хотите, я вам расскажу,  какой со мной и с одной графиней случай был? Ей-богу, из-за этого случая я,  можно сказать, и в революцию ударился. Такой случай – ежели вам рассказать, то  и ушами захлопаете.    

Тут Федя  тряхнул чубатой головой и зажмурил глаза, как кот, выбравшийся из хозяйской  кладовой.    

– Врать  будешь, Федька? – подсаживаясь поближе, с любопытством и недоверием  спросил Васька Шмаков.    

– Это  уж твое дело, хочешь – верь, хочешь – нет, документов я тебе предъявлять не  буду.    

Федя  потянулся, покачал головой, как бы раздумывая, стоит ли еще рассказывать или  нет, и, прищелкнув языком, начал решительно:    

– Было  это три года тому назад. А парень я – нечего говорить об этом – красивый был,  лучше еще, чем сейчас. И такая судьба моя вышла, что пришлось мне наняться в  подпаски при графской экономии. А у графа нашего жена была, звали ее Эмилия, и  гувернантка Анна, то есть по-ихнему Жанет.    

Вот  однажды сижу я возле стада у пруда и вижу, идут обе, зонтиками от солнца  загораживаются. У графини белый зонтик, а у Жанет красный. А была та Жанет похожа  на сушеную тарань: тощая, очки на носу, и когда идет, бывало, по деревне, то  платком нос прикрывает, чтобы, значит, от навозного духу голова не заболела.  Надо вам сказать, что был у меня в стаде бык, настоящий симментал – порода  такая, огромный. Как увидел мой бык красный зонт да как попер полным ходом на  Жанет! Я вскочил и во весь мах наперескок. Обе барыни закричали. Графиня в  кусты, а Жанет некуда деваться, и она со страху в воду сиганула. Симментал до  нее рвется, а она, дура, нет, чтобы бросить зонт, закрывается им от быка – тоже  нашла защиту! – и визжит при этом что-то по-немецки там или по-французски –  кто ее разберет. Я как ухну в воду, вырвал у нее зонт да в морду его  симменталу. Он разъярился – за мной, я вплавь, отплыл до середки и бросил зонт,  а сам на другой берег и в кусты. Тут пастухи набежали: крик-гам, быка загоняют,  вытащили Жанет из тины, а с ней на берегу обморок случился.    

Федька  тяжело задышал, как будто только сейчас спасся от быка, прищелкнул языком, плюнул  и хотел было продолжать, но в это время с крыльца хутора послышался окрик:    

– Федор…  Сыр-цов! Иди до командира.    

– Сейчас, –  отмахнулся недовольно Федя и, улыбнувшись, продолжал: – Пока Жанет отходила,  подходит ко мне графиня Эмилия, белая, на глазах слезы и в груди волнение. «Юноша,  говорит, кто ты?» – «А я, – говорю ей, – ваше сиятельство, подпасок,  зовут меня Федором, а фамилия моя Сырцов». Тогда вздохнула графиня и говорит  мне: «Теодор, – это то есть, по-ихнему, Федор, – Теодор, подойди сюда  ко мне поближе».    

Что еще  сказала Феде графиня и какое отношение имел этот случай к тому, что он впоследствии  ушел к красным, в этот раз дослушать мне не пришлось, потому что рядом  послышался звон шпор и рассерженный Шебалов очутился за спиной.    

– Федор, –  сурово спросил он, останавливаясь и облокачиваясь на палаш, – ты слышал,  что я тебя зову?    

– Слышал, –  буркнул Федя, приподнимаясь. – Ну, что еще?    

– Как  это «ну, что еще»? Должен ты идти, когда тебя командир требует?    

– Слушаю,  ваше благородие, чего изволите? – вместо ответа насмешливо огрызнулся  Федя.    

Но  обыкновенно податливого и мягкого Шебалова на этот раз всерьез задело Федино  замечание.    

– Я  тебе не ваше благородие, – серьезно и огорченно сказал он, – я тебе  не благородие, и ты мне не нижний чин. Но я командир отряда и должен требовать,  чтобы меня слушались. Мужики сейчас с Темлюкова хутора приходили.    

– Ну? –  Черные глаза Феди виновато и блудливо забегали по сторонам.    

– Жаловались.  Говорили: «Приезжали вот ваши разведчики. Мы, конечно, обрадовались: свои, мол,  товарищи. Старший ихний, черный такой, сходку устроил за поддержку Советской власти,  про землю говорил и про помещиков. А мы пока слушали да резолюцию выносили, его  ребята давай по погребам сметану шарить да кур ловить». Что же это такое,  Федор, а? Ты, может, ошибся малость, ты, может, лучше к гайдамакам пошел бы – у  них это заведено, а у меня в отряде этакого безобразия не должно быть!    

Федя  презрительно молчал и, опустив глаза, постукивал кончиком нагайки о конец  своего сапога.    

– Я  тебе последний раз говорю, Федор, – продолжал Шебалов, теребя пальцем  красный темляк блистательного палаша. – Я тебе не благородие, а сапожник и  простой человек, но покуда меня назначили командиром, я требую твоего  послушания. И последний раз перед всеми обещаю, что если и дальше так будет, то  не посмотрю я на то, что хороший боец ты и товарищ, а выгоню из отряда!    

Федя  вызывающе посмотрел на Шебалова, повел взглядом по столпившимся вокруг красноармейцам  и, не найдя ни в ком поддержки, за исключением трех-четырех кавалеристов, одобрительно  улыбнувшихся ему, еще больше обозлился и ответил Шебалову с плохо скрываемой злобой:    

– Смотри,  Шебалов, ты не очень-то людьми расшвыривайся, нынче люди дороги!    

– Выгоню, –  тихо повторил Шебалов и, опустив голову, неторопливо пошел к крыльцу.    

У меня  остался нехороший осадок от разговора Шебалова с Сырцовым. Я знал, что Шебалов  прав, и все-таки был на стороне Феди. «Ну, скажи ему, – думал я, – а  нельзя же грозить».    

Федя у  нас один из лучших бойцов, и всегда он веселый, задорный. Если нужно разузнать  что-либо, сделать неожиданный налет на фуражиров, подобраться к охраняемому  белыми помещичьему имению – всегда Федя найдет удобную дорогу, проберется  скрытно кривыми оврагами, задами.    

Любил  Федя подкрасться тихо, чтобы не стучали подковы, чтобы не звякали шпоры, чтобы  кони не ржали – а не то кулаком по лошадиной морде, чтобы всадники не  шушукались, а не то без разговоров плетью по спине. Не ржали Федины приученные  кони, не шушукались приросшие к седлам всадники; сам Федя впереди разведки,  немного пригнувшийся к косматой гриве своего иноходца, был похож на хищного  ящера, упругими скользящими изгибами подбирающегося к запутавшейся в траве  жирной мухе.    

Но зато,  когда уже спохватится вражий караул и поднимет ошалелую тревогу, не успеет еще  врасплох захваченный белый штаны натянуть, не успеет полусонный пулеметчик  ленту заправить – как катится с треском винтовочных выстрелов, с грохотом  разбрасываемых бомб, с гиканьем и свистом маленький упругий отряд. Тогда шум и  грохот любил Федя. Пусть пули, выпущенные на скаку, летят мимо цели, пусть  бомба брошена в траву и впустую разорвалась, заставив взметнуться чуть ли не на  трубы крыш обалделых кур и жирных гусаков. Было бы побольше грома, побольше  паники! Пусть покажется ошарашенному врагу, что неисчислимая сила красных  ворвалась в деревеньку. Пусть задрожат пальцы, закладывающие обойму, пусть  подавится перекошенною лентою наспех выкаченный пулемет и, главное, пусть  вылетит из халупы один, другой солдат и, еще не разглядев ничего, еще не  опомнившись от сна, выронит винтовку и заорет одурело и бессмысленно, шарахаясь  к забору:    

– Окру-жи-ли!..  Красные окружили!    

И  тогда-то бомбы за пояс, винтовки за спину – и пошли молчаливо работать  холодные, до звона отточенные шашки распаленных удачей Фединых разведчиков.    

Вот  каков был у нас Федя Сырцов. «И разве можно, – думал я, – из-за  каких-то кур и сметаны выгонять такого неоценимого бойца из отряда?»    

     

Не успел  я еще толком опомниться от размышлений по поводу ссоры Феди с Шебаловым, как с  крыши хаты закричал Чубук, сидевший наблюдателем, что по дороге на хутор  движется большой пеший отряд. Забегали, закружились красноармейцы. Казалось,  никакому командиру не удастся привести в порядок эту взбудораженную массу.  Никто не дожидался приказаний, и каждый заранее знал уже, что ему делать.  Поодиночке, на ходу проверяя патроны в магазинах, дожевывая куски недоеденного  завтрака, низко пригибаясь, пробежали ребята из первой роты Галды к окраине  хутора и, бухаясь наземь, образовывали все гуще и гуще заполнявшуюся цепочку.  Подтягивали подпруги, взнуздывали, развязывали, а иногда и ударом клинка  разрезали путы на ногах у коней разведчики. Пулеметчики стаскивали с тачанки  «кольт» и ленты. Вслед за красным потным Сухаревым побежали по тропке  красноармейцы второй роты на опушку рощи. Еще минута, другая – и все стихло.  Вот уже сошел с крыльца Шебалов, на ходу приказывая что-то Феде. И Федя мотнул  головой: ладно, говорит, будет сделано. Вот уже захлопнулись ставни, и полез  хозяин хутора с бабами, ребятишками в погреб.    

– Стой, –  сказал мне Шебалов. – Останься здесь. Лезай к Чубуку на крышу и все, что  ему оттуда видно будет, передавай на опушку мне! Да скажи ему, чтобы поглядывал  он вправо, на Хамурскую дорогу, не будет ли оттуда чего.    

Раз,  два, дзик… дзак… Крякнула лениво греющаяся на солнце утка; задрав перепачканный  колесным дегтем хвост, беспечно-торжествующе заорал с забора оранжевый петух.  Когда он смолк, тяжело хлопая крыльями, бултыхнулся и утонул в гуще пыльных  лопухов, стало совсем тихо на хуторе, так тихо, что выплыло из тишины – до сих  пор неслышимое – журчанье солнечного жаворонка и однотонный звон пчел,  собиравших с цветов капли разогретого душистого меда.    

– Ты  чего? – не оборачиваясь, спросил Чубук, когда я залез на соломенную крышу.    

– Шебалов  прислал тебе на помощь.    

– Ладно,  сиди да не высовывайся.    

– Смотри  вправо, Чубук, – передал я приказание Шебалова, – смотри, нет ли чего  на Хамурской дороге!    

– Сиди, –  коротко ответил он и, сняв шапку, высунул из-за трубы свою большую голову.    

Вражьего  отряда не было видно: он скрылся в лощине, но вот-вот должен был показаться  опять. Солома на крыше была скользкая, и, чтобы не скатиться вниз, я, стараясь  не ворочаться, носком расшвыривал себе уступ, на который можно было бы  упереться. Голова Чубука была почти у моего лица. И тут я впервые заметил, что  сквозь его черные жесткие волосы кое-где пробивается седина. «Неужели он уже  старый?» – удивился я.    

Отчего-то  мне показалось странным, что вот Чубук уже пожилой, и седина и морщины возле  глаз, а сидит тут рядом со мной на крыше и, неуклюже раздвинув ноги, чтобы не  сползти, высовывает из-за трубы большую взлохмаченную голову.    

– Чубук! –  окликнул я его шепотом.    

– Что  тебе?    

– Чубук…  А ты ведь старый уже, – сам не зная к чему, сказал я.    

– Ду-у-ра…  – рассерженно обернулся Чубук. – Чего ты языком барабанишь?    

Тут  Чубук опустил голову на солому и подался туловищем назад. Из лощины поднимался  отряд. Я чувствовал, как беспокойство овладевает Чубуком. Он учащенно задышал и  заворочался.    

– Борис,  смотри-ка!    

– Вижу.    

– Беги  вниз и скажи Шебалову – вышли, мол, из лощины, но скажи ему – подозрительно  что-то: сначала шли походной колонной, а пока в лощине были, развернулись  повзводно. Ну, так вот, понял теперь: с чего бы им повзводно? Может быть, они  знают уже, что мы на хуторе? Крой скорей и обратно!    

Я  выдернул носок из ямки, вырытой в соломе, и, скатившись вниз, бухнулся на  толстую свинью, с визгом шарахнувшуюся прочь. Разыскал Шебалова. Он стоял за  деревом и смотрел в бинокль. Я передал ему то, что велел Чубук.    

– Вижу, –  ответил Шебалов таким тоном, точно я его обидел чем-то, – сам вижу.    

Я понял,  что он просто раздражен неожиданным маневром противника.    

– Беги  обратно, и не слезайте, а смотрите больше на фланг, на Хамурскую дорогу.    

Добежав  до пустого двора, я полез на сухой плетень, чтобы оттуда взобраться на крышу.    

– Солдатик, –  услышал я чей-то шепот.    

Я  испуганно обернулся, не понимая, кто и откуда зовет меня.    

– Солдатик! –  повторил тот же голос.    

И тут я  увидел, что дверь погреба приоткрыта и оттуда высунулась голова бабы, хозяйки хутора.    

– Что? –  спросила она шепотом. – Идут?    

– Идут, –  ответил я также шепотом.    

– А  как… только с пулеметами или орудия есть? – Тут баба быстро  перекрестилась. – Господи, хоть бы только с пулеметами, а то ведь из  орудиев начисто разобьют хату.    

Не успел  я ей ответить, как раздался выстрел и невидимая пуля где-то высоко в небе  запела звонко. Тии-уу…    

Голова  бабы исчезла, дверка погреба захлопнулась. «Начинается», – подумал я,  чувствуя прилив того болезненного возбуждения, которое овладевает человеком  перед боем. Не тогда, когда уже грохочут выстрелы, злятся, звенят россыпи  пулеметных очередей и торжественно бухают ввязавшиеся в бой батареи, а когда  еще ничего нет, когда все опасное еще впереди… «Ну, – думаешь, –  почему же так тихо, так долго? Хоть бы скорей уже начиналось».    

Тии-уу… –  взвизгнуло второй раз.    

Но  ничего еще не начиналось. Вероятно, белые подозревали, но не знали наверное,  занят ли хутор красными, и дали два выстрела наугад. Так командир маленькой  разведки подбирается к охранению неприятеля, открывает огонь и по ответному  грохоту сторожевой заставы, по треску ввязавшихся пулеметов определив силу  врага, уходит на другой фланг, начинает пальбу пачками, заставляет неприятеля  взбудоражиться и убирается поспешно к своим, никого не победив, никому не  нанеся урона, но добившись цели и заставив неразгаданного противника  развернуться и показать свои настоящие силы.    

Молчал и  не отзывался на выстрелы наш рассыпавшийся цепью отряд. Тогда пятеро кавалеристов  на вороных танцующих конях, играя опасностью, отделились от неприятеля и легкой  рысью понеслись вперед. Не далее как в трехстах метрах от хутора кавалеристы  остановились, и один из них навел на хутор бинокль. Стекло бинокля, скользнув  по кромке ограды, медленно поползло вверх по крыше, к трубе, за которой  спрятались мы с Чубуком.    

«Хитрые  тоже, знают, где искать наблюдателя», – подумал я, пряча голову за спину  Чубука и испытывая то неприятное чувство, которое овладевает на войне, когда  враг, помимо твоей воли, подтягивает тебя биноклем к глазам или рядом скользит,  расплавляя темноту, нащупывая колонну, луч прожектора, когда над головою кружит  разведывательный аэроплан и некуда укрыться, некуда спрятаться от его невидимых  наблюдателей.    

Тогда  собственная голова начинает казаться непомерно большой, руки – длинными, туловище  – неуклюжим, громоздким. Досадуешь, что некуда их приткнуть, что нельзя  съежиться, свернуться в комочек, слиться с соломой крыши, с травою, как  сливается с кучей хвороста серый взъерошенный воробей под пристальным взглядом  бесшумно парящего коршуна.    

– Заметили! –  крикнул Чубук. – Заметили! – И как бы показывая, что играть в прятки  больше нечего, он открыто высунулся из-за трубы и хлопнул затвором.    

Я хотел  спуститься вниз и донести Шебалову. Но, вероятно, с опушки уже и сами поняли,  что засада не удалась, что белые, не развернувшись в цепь, на хутор не пойдут,  потому что из-за деревьев вдогонку кавалеристам полетели пули.    

Развернутые  взводы белых смешались и тонкими черточками ломаной стрелковой цепи поползли  вправо и влево. Не доскакав до бугра, по которому рассыпались белые, задний  всадник вместе с лошадью упал на дорогу. Когда ветер отнес клубы поднявшейся  пыли, я увидел, что только одна лошадь лежит на дороге, а всадник, припадая на  ногу, низко согнувшись, бежит к своим.    

Пуля,  ударившись о кирпич трубы, обдала пылью осыпавшейся известки и заставила спрятать  голову. Труба была хорошей мишенью. Правда, за нею нас не могли достать прямые  выстрелы, но зато и мы должны были сидеть не высовываясь. Если бы не приказание  Шебалова следить за Хамурской дорогой, мы спустились бы вниз. Беспорядочная  перестрелка перешла в огневой бой. Разрозненные винтовочные выстрелы белых  стихали, и начинали строчить пулеметы. Под прикрытием их огня неровная цепь  передвигалась на несколько десятков шагов к ложилась опять. Тогда стихали  пулеметы, и опять начиналась ружейная перестрелка. Так постепенно, с упорством,  доказывавшим хорошую дисциплину и выучку, белые подвигались все ближе и ближе.    

– Крепкие,  черти, – пробормотал Чубук, – так и лезут в дамки. Не похоже что-то  на жихаревцев, уж не немцы ли это?    

– Чубук! –  закричал я. – Смотри-ка на Хамурскую, там возле опушки что-то движется.    

– Где?    

– Да  не там… Правей смотри. Прямо через пруд смотри… Вот! – крикнул я, увидев,  как на опушке блеснуло что-то, похожее на вспышку солнечного луча, отраженного  в осколке стекла.    

В  воздухе послышалось странное звучание, похожее на хрипение лошади, которой  перервало горло. Хрип превратился в гул. Воздух зазвенел, как надтреснутый  церковный колокол, что-то грохнуло сбоку. В первое мгновение показалось мне,  что где-то здесь, совсем рядом со мной. Коричневая молния вырвалась из клубов дыма  и черной пыли, воздух вздрогнул и упруго, как волна теплой воды, толкнул меня в  спину. Когда я открыл глаза, то увидел, что в огороде сухая солома крыши  взорванного сарая горит бледным, почти невидимым на солнце огнем.    

Второй  снаряд разорвался на грядках.    

– Слазим, –  сказал Чубук, поворачивая ко мне серое, озабоченное лицо. – Слазим, напоролись-таки,  кажется, это не жихаревцы, а немцы. На Хамурской – батарея.    

Первый,  кто попался мне на опушке, – это маленький красноармеец, прозванный  Хорьком.    

Он сидел  на траве и австрийским штыком распарывал рукав окровавленной гимнастерки.  Винтовка его с открытым затвором, из-под которого виднелась недовыброшенная  стреляная гильза, валялась рядом.    

– Немцы! –  не отвечая на наш вопрос, крикнул он. – Сейчас сматываемся!    

Я сунул  ему свою жестяную кружку зачерпнуть воды, чтобы промыть рану, и побежал дальше.    

Собственно  говоря, окровавленный рукав Хорька и его слова о немцах – это было последнее из  того, что мог я впоследствии восстановить по порядку в памяти, вспоминая этот первый  настоящий бой. Все последующее я помню хорошо, начиная уже с того момента,  когда в овраге ко мне подошел Васька Шмаков и попросил кружку напиться.    

– Что  это ты в руке держишь? – спросил он.    

Я  посмотрел и смутился, увидав, что в левой руке у меня крепко зажат большой  осколок серого камня. Как и зачем попал ко мне этот камень, я не знал.    

– Почему  на тебе, Васька, каска надета? – спросил я.    

– С  немца снял. Дай напиться.    

– У  меня кружки нет. У Хорька.    

– У  Хорька? – Тут Васька присвистнул. – Ну, брат, с Хорька не получишь.    

– Как  – не получишь? Я ему дал воды зачерпнуть.    

– Пропала  твоя кружка, – усмехнулся Васька, зачерпывая из ручья каской воду. –  И кружка пропала, и Хорек пропал.    

– Убит?    

– До  смерти, – ответил Васька, неизвестно чему усмехаясь. – Погиб солдат  Хорек во славу красного оружия!    

– И  чего ты, Васька, всегда зубы скалишь? – рассердился я. – Неужели тебе  нисколько Хорька не жалко?    

– Мне? –  Тут Васька шмыгнул носом и вытер грязной ладонью мокрые губы. – Жалко,  брат, и Хорька жалко, и Никишина, и Серегу, да и себя тоже жалко. Мне они,  проклятые, тоже вон как руку прохватили.    

Он  шевельнул плечом, и тут я заметил, что левая рука Васьки перевязана широкой  серою тряпкой.    

– В  мякоть… пройдет, – добавил он. – Жжет только. – Тут он опять  шмыгнул носом и, прищелкнув языком, сказал задорно: – Да ведь и то разобрать,  за что жалеть-то? Силой нас сюда никто не гнал, значит, сами знали, на што  идем, значит, нечего и жалиться!    

Отдельные  моменты боя запечатлелись; не мог я восстановить их только последовательно и  связно. Помню, как, опустившись на одно колено, я долго перестреливался все с  одним и тем же немцем, находившимся не далее как в двухстах шагах от меня. И  потому, что, едва успев кое-как прицелиться, уже боялся, что он выстрелит  раньше меня, я дергал за спуск и промахивался. Вероятно, он испытывал то же  самое и поэтому также промахивался.    

Помню,  как взрывом снаряда опрокинуло наш пулемет. Его тотчас же подхватили и потащили  на другое место.    

– Забирай  ленты! – крикнул Сухарев. – Помогайте ж, черти!    

Тогда,  схватив один из валявшихся в траве ящиков, я потащил его. Помню потом, как  будто бы Шебалов дернул меня за плечо и крепко выругал; за что, я не понял  тогда.    

Потом,  кажется, убила пуля Никишина. Или нет… Никишина убило раньше, потому что он  упал, когда еще я бежал с ящиком, и перед этим крикнул мне: «Ты куда же в  обратную сторону тащишь? Ты к пулемету тащи!»    

     

Под  Федей застрелили лошадь.    

– Федька  плачет, – сказал Чубук. – Такой скаженный, уткнулся в траву и плачет.  Я подошел к нему. «Брось, говорю, тут о людях плакать некогда». Как повернулся  Федька, хвать за наган. «Уйди, говорит, а не то застрелю и тебя». А глаза такие  мутные. Я плюнул и ушел. Ну что с сумасшедшим разговаривать?! Непутевый этот  Федька, – раскуривая трубку, продолжал Чубук. – Нет у меня веры в этого  человека.    

– Как  – нет веры? – вступился я. – Он же храбрый, что дальше некуда.    

– Мало  ли что храбрый, а так непутевый. Порядка не любит, партейных не признает. «Моя,  говорит, программа: бей белых, докуда сдохнут, а дальше видно будет». Не  нравится мне что-то такая программа! Это туман один, а не программа. Подует  ветер, и нет ничего!    

Убитых  было десять, раненых четырнадцать, из них шестеро умерли. Был бы лазарет, были  бы доктора, медикаменты – многие из раненых выжили бы.    

Вместо  лазарета была поляна, вместо доктора – санитар германской войны Калугин, а из медикаментов  только йод. Йода была целая жестяная баклага из-под керосина. Йода у нас не  жалели. На моих глазах Калугин налил до краев деревянную суповую ложку и вылил  йод на широкую рваную рану Лукоянову.    

– Ничего, –  успокаивал он. – Потерпи… ёд – он полезный. Без ёда тебе факт что конец  был бы, а тут, глядишь, может, и обойдется.    

Надо  было уходить отсюда к своим, к северу, где находилась завеса регулярных частей  Красной Армии: в патронах уже была недостача. Но раненые связывали. Пятеро еще  могли идти, трое не умирали и не выздоравливали. Среди них был цыганенок Яшка.  Появился этот Яшка у нас неожиданно.    

Однажды,  выступая в поход с хутора Архиповки, отряд выстроился развернутым фронтом вдоль  улицы.    

При расчете  левофланговый красноармеец, теперь убитый маленький Хорек, крикнул:    

– Сто  сорок седьмой неполный!    

До тех  пор Хорек был всегда сто сорок шестым полным. Шебалов заорал:    

– Что  врете, пересчитать снова!    

Снова  пересчитали, и снова Хорек оказался сто сорок седьмым неполным.    

– Пес  вас возьми! – рассердился Шебалов. – Кто счет путает, Сухарев?    

– Никто  не путает, – ответил из строя Чубук, – тут же лишний человек  объявился.    

Поглядели.  Действительно, в строю между Чубуком и Никишиным стоял новичок. Было ему лет  восемнадцать-девятнадцать. Черный, волосы кудрявые, лохматые.    

– Ты  откуда взялся? – спросил удивленно Шебалов.    

Парень  молчал.    

– А  он встал тут рядом, – объяснил Чубук. – Я думал, нового какого ты  принял. Пришел с винтовкой и встал.    

– Да  ты хоть кто такой? – рассердился Шебалов.    

– Я…  цыган… красный цыган, – ответил новичок.    

– Кра-а-асный  цы-га-ан? – вытаращив глаза, переспросил Шебалов и, вдруг засмеявшись,  добавил: – Да какой же ты цыган, ты же еще цыганенок!    

Он  остался у нас в отряде, и за ним так и осталась кличка Цыганенок.    

Теперь у  Цыганенка была прохвачена грудь. Бледность просвечивала через кожу его коричневого  лица, и запекшимися губами он часто шептал что-то на чужом, непонятном наречии.    

– Вот  уж сколько служу… полгерманской отбубнил и теперь тоже, – говорил Васька  Шмаков, – а цыганов в солдатах не видал. Татар видал, мордву видал,  чувашинов, а цыганов – нет. Я так смотрю – вредный народ эти цыганы: хлеба не  сеют, ремесла никакого, только коней воровать горазды, да бабы их людей  дурачат. И никак мне не понятно, зачем к нам его принесло? Свободы – так у них  и так ее сколько хочешь! Землю им защищать не приходится. На что им земля? К рабочему  тоже он касательства не имеет. Какая же выходит ему выгода, чтобы в это дело  ввязываться? Уж какая-нибудь есть выгода, скрытая только!    

– А  может быть, он тоже за революцию, ты почем знаешь?    

– В  жисть не поверю, чтобы цыган да за революцию. И до переворота за краденых  лошадей его били, и после за то же самое бить будут!    

– Да,  может, он после революции и красть вовсе не будет?    

Васька  недоверчиво усмехнулся:    

– Уж  и не знаю, у нас на деревне и дубьем их били и дрючками, и то не помогало – всё  они за свое. Так неужто их революция проймет?    

– Дурак  ты, Васька, – вставил молчавший доселе Чубук. – Ты из-за своей хаты  да из-за своей коняги ни черта не видишь. По-твоему, вот вся революция только и  кончится тем, что прирежут тебе барской земли да отпустят из помещичьего леса  бревен штук двадцать задаром, ну, да старосту председателем заменят, а жизнь  сама какой была, такой и останется.    

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ    

     

Через  два дня Цыганенку стало лучше. Вечером, когда я подошел к нему, он лежал на  охапке сухой листвы и, уставившись в черное звездное небо, тихонько напевал  что-то.    

– Цыганенок, –  предложил я ему, – давай я около тебя костер разожгу, чай согрею, пить будем,  у меня в баклаге молоко есть. Хочешь?    

Я сбегал  за водой, подвесил котелок на шомпол, перекинутый над огнем через два воткнутых  в землю штыка, и, подсаживаясь к раненому, спросил:    

– Какую  это ты песню поешь, Цыганенок?    

Он  ответил не сразу:    

– А  пою я песню такую старую, в ней говорится, что нет у цыгана родной земли и та  ему земля родная, где его хорошо принимают. А дальше спрашивают: «А где же.  цыган, тебя хорошо принимают?» И он отвечает: «Много я стран исходил, был у  венгров, был у болгар, был у туретчины, много земель исходил я с табором и еще  не нашел такой земли, где бы хорошо мой табор приняли».    

– Цыганенок, –  спросил я его, – а зачем ты у нас появился? Ведь вас же не набирают на  службу.    

Он  сверкнул белками, приподнялся на локте и ответил:    

– Я  пришел сам, меня не нужно забирать. Мне надоело в таборе! Отец мой умеет  воровать лошадей, а мать гадает. Дед мой воровал лошадей, а бабка гадала. И  никто из них себе счастья не украл, и никто себе хорошей судьбы не нагадал,  потому что дорога-то ихняя, по-моему, не настоящая. Надо по-другому…    

Цыганенок  оживился, приподнялся, но боль раны, очевидно, давала себя еще чувствовать, и,  стиснув губы, он с легким стоном опустился опять на кучу листвы.    

Вскипевшее  молоко разом ринулось на огонь и загасило пламя.    

Я еле  успел выхватить котелок с углей. Цыганенок неожиданно рассмеялся.    

– Ты  чего?    

– Так. –  И он задорно тряхнул головой. – Я вот думаю, что и народ весь эдак: и  русские, и евреи, и грузины, и татары терпели старую жизнь, терпели, а потом,  как вода из котелка, вспенились и кинулись в огонь. Я вот тоже… сидел, сидел,  не вытерпел, захватил винтовку и пошел хорошую жизнь искать!    

– И  найти думаешь?    

– Один  не нашел бы… а все вместе должны бы… потому – охота большая.    

Подошел  Чубук.    

– Садись  с нами чай пить, – предложил я.    

– Некогда, –  отказался он. – Пойдешь со мной, Борис?    

– Пойду, –  быстро ответил я, не спрашивая даже о том, куда он зовет меня.