1 2 3 
Натолкнувшись на незнакомого человека, растерявшийся   Карасиков выронил яблоко, которое тотчас же подхватила ловкая Эмине.      

— Коза! Коза! Отдай, Эмка! Васька, держи её! —   завопил Карасиков, с негодованием глядя на хладнокровно остановившегося   товарища.      

— Доганай! — гортанно крикнула Эмине, ловко   подбрасывая и подхватывая тяжёлое яблоко. — У, глупый… На! — сердито   крикнула она, бросая яблоко на траву. И вдруг, обернувшись к Сергею, она лукаво   улыбнулась и кинула ему своё яблоко: — На! — А сама уже издалека звонко   крикнула: — Ты Алькин?… Да? Кушай! — и, не найдя больше слов, затрясла   головой, рассмеялась и убежала.      

— А ваш Алька вчера её, Эмку, водой облил, —   торжественно съябедничал Карасиков. — А Ваську Бубякина за ухо дёрнул.      

— Что же вы его не поколотите? — полюбопытствовал   Сергей.      

Карасиков задумался.      

— Его не надо колотить, — помолчав немного,   объяснил он. — У него мать была хорошая.      

— Откуда вы знаете, что хорошая?      

— Знаем, — коротко ответил Карасиков. — Нам Натка   рассказывала. — И, помолчав немного, он добавил: — А когда Васька хотел   его поколотить то он приткнулся к стенке, вырвал крапиву да отбивается.   Попробуй-ка подойти, ноги-то, ведь они голые.      

Сергей рассмеялся. Где-то неподалёку на волейбольной площадке   гулко ахнул мяч, и ребятишки кинулись туда.      

Потом подошли Натка, а за ней Алька и Катюшка Вострецова,   которые волокли на бечёвке маленький грузовичок, до краёв наполненный яблоками,   грушами и сливами.      

— Это наши ребята за ужином нагрузили. Вот мы и увозим, —   объяснил Алька. — Ты проводи нас, папка, до отряда, а потом мы с тобой   гулять пойдём.      

Грузовик двинулся, а Сергей и Натка пошли сзади.      

— Он, вероятно, на днях уедет со мной в Москву, —   неохотно сообщил Сергей. — Так надо, — ответил он на удивлённый взгляд   Натки. — Надо так, Наташа.      

— Ганин! — набравшись решимости, спросила   Натка. — А что, Алька когда-нибудь мать свою видел?      

То есть… видел, конечно, но он её хорошо помнит?      

Грузовик вздрогнул, два яблока выпали и покатились по   дорожке. Алька, быстро обернувшись, взглянул на отца.      

Сергей наклонился, подобрал яблоки, положил их в кузов и с   укоризною сказал:      

— Что же это, шофёр? Ты тормози плавно, а то шестерёнки   сорвёшь да и машину опрокинешь.      

Они подошли к дому. Сергей сказал, что задержит Альку   ненадолго. Однако Алька вернулся только ко сну.      

Натка раздела его, уложила и, закрыв абажур платком, стала   перечитывать второе, только что сегодня полученное письмо.      

Мать с тревогой писала, что отца переводят на стройку в   Таджикистан и что скоро всем надо будет уезжать. Мать волновалась, горячо   просила Натку приехать пораньше и сообщала, что отец уже сговорился с горкомом,   и если Натка захочет, то и её отпустят вместе с семьёй.      

Противоречивые чувства охватили Натку. Хотелось побыть и   здесь до конца отпуска, тем более что вожатый Корчаганов уже выздоравливал.   Хорошо было, поехать и в Таджикистан, хотя и грустно покидать город, где прошло   всё детство. И было как-то неспокойно и радостно. Чувствовалось, что вот она,   жизнь, разворачивается и раскидывается всеми своими дорогами. Давно ли: дядя…   папаха, дядина сабля за печкой… мать с хворостинкой… Давно ли пионеротряд… сама   пионерка… Потом совпартшкола. И вдруг год-два — и сразу уже ей девятнадцатый.      

Ей показалось, что в комнате душно, и, натянув сетку, она   распахнула настежь окно.      

Обернувшись, она увидела, что Алька всё ещё не спит, а лежит   с открытыми и вовсе не сонными глазами.      

— Ты что? Спи, малыш! — накинулась на него Натка.      

Алька улыбнулся и привстал.      

— А мы сегодня с папой на высокую гору лазили. Он лез и   меня тащил. Высоко затащил. Ничего не видно, только одно море и море. Я его   спрашиваю: «Папа, а в какой стороне та сторона, где была наша мама?» Он подумал   и показал: «Вон в той». Я смотрел, смотрел, всё равно только одно море. Я   спросил: «А где та сторона, в которой сидит в тюрьме Владикина Влада?» Он   подумал и показал: «Вон в той». Чудно, правда, Натка?      

— Что же чудно, Алька?      

— И в той стороне… и в другой стороне… — протяжно   сказал Алька. — Повсюду. Помнишь, как в нашей сказке, Натка? — живо   продолжал он. — Папа у меня русский, мама румынская, а я какой? Ну,   угадай.      

— А ты? Ты советский. Спи, Алька, спи, — быстро   заговорила Натка, потому что глаза у Альки что-то уж очень ярко заблестели.      

Но Альке не спалось. Она присела к нему на кровать, закутала   в одеяло и взяла его на руки:      

— Спи, Алька. Хочешь, я тебе песенку спою?      

Он прикорнул к ней, притих, задремал, а она вполголоса пела   ему простую, баюкающую песенку, ту самую, которую пела ей мать ещё в очень   глубоком, почти позабытом детстве:      

       

Плыл кораблик голубой,       

А на нём и я с тобой.       

В синем море тишина,       

В небе звёздочка видна.       

А за тучами вдали       

Виден край чужой земли…       

       

Тут во сне Алька заворочался. Неожиданно он открыл глаза, и   счастливая улыбка разошлась по его раскрасневшемуся лицу.      

— А знаешь, Натка? — прижимаясь к ней, радостно   сказал Алька. — А я всё-таки свою маму один раз видел. Долго видел… целую   неделю.      

— Где? — не сдержавшись, быстро спросила Натка.   Алька подумал, помолчал, потом решительно качнул головой:      

— Нет, не скажу… это наша с папкой тоже — военная тайна.      

Он рассмеялся, уткнулся к ней в плечо и потом, уже совсем   засыпая, тихонько предупредил:      

— Смотри… и ты не говори никому тоже.      

       

После обеда в лагерь приехал Дягилев получать из склада   болты и гвозди. Сергей приказал, чтобы после приёмки Дягилев кликнул его, и   тогда они поедут к озеру вместе.      

Лагерный тир был расположен у берега, как раз по пути,   пониже шоссейной дороги. Сергей завернул к тиру.      

Только что окончился послеобеденный отдых, и поэтому ребят в   тире было немного — человек восемь. Среди них были Владик и Иоська.      

Сергей стоял поодаль, наблюдая за Владиком. Когда Владик   подходил к барьеру, лицо его чуть бледнело, серые глаза щурились, а когда он   посылал пулю, губы вздрагивали и сжимались, как будто он бил не по мишени, а по   скрытому за ней врагу.      

Стреляли из мелкокалиберки на пятьдесят метров.      

— Тридцать пять, — откладывая винтовку и   оборачиваясь к Иоське, спокойно сказал Владик. — Бьюсь обо что хочешь, что   тебе не взять и тридцати.      

— Тридцать выбью, — поколебавшись, решил Иоська.      

— Ого! Ну, попробуй!      

Иоська виновато взглянул на товарищей и взял винтовку.   Приготавливался он к выстрелу дольше, целился медленней, и, перезаряжая после   выстрела, он глотал слюну, точно у него пересыхало горло.      

И всё-таки тридцать очков он выбил.      

В это время к Сергею подошёл Дягилев.      

— Дурная голова! — с досадой сказал он, постукивая   себя пальцем по лбу. — Сам-то я поехал, а наряд в конторке позабыл.   Подпишите новый, Сергей Алексеевич. А вернёмся — я тогда прежний порву.      

— Сорок выбью, — уверенно заявил Владик и легко   взял из рук покрасневшего Иоськи винтовку. — Меньше сорока не   будет, — твёрдо заявил он, чувствуя, как ладно и послушно легла винтовка к   плечу.      

— Сорок мне не выбить, — сознался Иоська. — У   меня после третьего выстрела рука устаёт.      

— А ты не целься по часу, — посоветовал Владик. И,   вскинув приклад, он с первой же пули положил десять.      

Ребята насторожились и заулыбались.      

— А ты не целься по часу, — повторил Владик и   снова выбил десять.      

На третьем выстреле, перезаряжая винтовку, торжествующий   Владик мельком оглянулся на Сергея.      

Тут как будто бы кто-то его дёрнул. Он как-то неловко, не   по-своему вскинул, не вовремя нажал, и четвертая пуля со свистом ударила совсем   за мишень.      

— Сорвал! Что ты? Что ты? — зашептались и   задвигались ребята.      

Владик торопливо перезарядил. Целился он теперь долго.   Пальцы дрожали, и мушка прыгала.      

— Ну, двойка! — разочарованно крикнул кто-то,   когда он выстрелил.      

Владик оттолкнул винтовку и, ничего не говоря, пошёл прочь.      

Сергею стало жалко растерявшегося Владика.      

— Не сердись, — успокоил он, задерживая его   руку. — Ты хорошо стреляешь. Только не надо было оборачиваться.      

— Нет, — сердито ответил Владик. — Это совсем   не то.      

Несколько шагов вдоль берега они прошли молча. Владик тяжело   дышал.      

— Я знаю, — сказал он останавливаясь, — это   вы за меня заступились перед Наткой. Вы не спорьте, я хорошо знаю.      

— Я не спорю, но я не заступался. Я только рассказал ей   то, что передал мне Алька. А ему я, Владик, очень крепко верю.      

— И я тоже. — Владик облизал пересохшие губы. И,   не зная, как начать, он отшвырнул ногою попавшийся камешек. — Это кто к   вам сейчас подходил?      

— Сейчас? Это старший десятник. А что, Владик? Владик   запнулся.      

— А если он десятник, то зачем он ружья прячет? Зачем?   Из-за него мы с Толькой нечаянно чуть вас не убили. Из-за него Толька свихнул   себе руку. Из-за него я сейчас промахнулся. У меня три патрона — тридцать   очков. Вдруг вижу… Что? Кто это? Откуда? Конечно, раз сорвал… сорвал два, а   если бы сразу обернулся, то и все пять сорвал бы. Разве я его тут ожидал?      

— Постой, постой, да ты не кричи! — остановил   Владика Сергей. — Кто меня убил? Какое ружьё? Кто прячет? Поди сюда, сядь.      

Они сели на камень.      

— Помните, вы верхом ехали и двум мальчишкам записку к   начальнику лагеря дали?      

— Ну?      

— Это мы с Толькой были. На башню, дураки, лазили…   Помните, вы однажды шли, вдруг около вас бабахнуло. Вы окликнули да по кустам   из нагана…      

— Я не по кустам, я в воздух.      

— Всё равно. Это мы с Толькой бабахнули. Это он   нечаянно. А потом мы бросились бежать; тут он — под откос и расшибся.      

— А ружьё? Ружьё где вы взяли?      

— А ружьё вот этот самый дядька в яму под башню   спрятал. Там мы лазили и нечаянно наткнулись.      

— Какой дядька? Может быть, другой? Может быть, вовсе   не этот? — настойчиво переспрашивал Сергей.      

— Этот самый. Мы с Толькой наверху рядом сидели. Тоже   сунулся под руку, — с досадой добавил Владик. — Я обернулся, гляжу —   он. Откуда, думаю? Может быть, за ружьём? Раз, раз — и сорвал.      

— А ружьё где?      

— Там оно… где-нибудь в чаще, под обрывом, — уже   нехотя докончил Владик. — Если надо, так сходим, можно и найти.      

— Владик, — торопливо попросил Сергей, увидав   подъезжающего Дягилева. — Ты беги в тир. Я сейчас тоже приду. А потом мы   возьмём с собой Альку и пойдёмте вместе гулять. Там заодно всё посмотрим и   поищем.      

… В этот же день к вечеру Сергей вызвал Шалимова и послал на   третий участок за Дягилевым. Ободранная о камни, грязная двустволка стояла в   углу. Её нашли в колючках под обрывом.      

На все расспросы Сергея Шалимов отмалчивался и твердил   только одно: что аллах велик и, конечно, видит, что он, Шалимов, ни в чём не   виноват.      

Вошёл Дягилев. Ещё с порога он начал жаловаться, что   шалимовская бригада совсем отбилась от рук и что куда-то затерялся ящик с   метровыми гайками.      

Но, наткнувшись на Шалимова, он сразу насторожился, сдвинул   с табуретки молодого парнишку-рассыльного и сел напротив Сергея.      

— Врёшь, что тебя обворовали, — прямо сказал   Сергей. — Ты сам вор. Документы бросил, а двустволку спрятал.      

И, указывая на притихшего Шалимова, он спросил:      

— А рабочих обкрадывали вместе? Скажите, сколько   украли? — Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть, — быстро ответил   нерастерявшийся Дягилев. — Что ты, Сергей Алексеевич? Или динамитом в   голову контузило?      

Но тут он разглядел стоявшую за спиной Сергея двустволку и   злобно взглянул на молчавшего Шалимова:      

— Ах, вот что! Святой Магомет, это ты что-нибудь   напророчил?      

— Я ничего не говорил, — испуганно забормотал   Шалимов. — Я ничего не видал, ничего не слыхал и не знаю. Это бог всё   знает.      

— Святая истина, — мрачно согласился   Дягилев. — Ну и что дальше?      

— Документы у тебя свои или чужие? — спросил   Сергей.      

— Документ советский, за свои нынче строго. Да что ты   ко мне пристал, Сергей Алексеевич? Вор украл, вор и бросил, а я — то тут при   чём?      

В эту минуту дверь стукнула, и Дягилев увидел на пороге   незнакомого мальчика.      

— Владик, — спросил мальчика Сергей, указывая на   Дягилева, — этот человек ружьё прятал?      

Владик молча кивнул головой. Сергей обернулся к телефону.      

Почуяв недоброе, Дягилев тоже встал и, отталкивая   пытавшегося его задержать рассыльного, пошёл к двери.      

— Ты постой, вор! — вскрикнул побледневший   Владик. — Здесь ещё я стою.      

— А ты что за орёл-птица? — крикнул озадаченный   Дягилев и нехотя сел, потому что Сергей бросил трубку телефона.      

— Отпустите лучше, Сергей Алексеевич, — сказал   Дягилев. — Стройка закончена. Плотина готова. Вы себе с миром в одну   сторону, а я — в другую. Всем жрать надо.      

— Всем надо, да не все воруют.      

— Вам воровать не к чему. У вас и так всё своё.      

— А у вас?      

— А у нас? Про нас разговор особый. Отпустите добром,   вам же лучше будет.      

— Мне лучше не надо. Мне и так хорошо… А ты, я смотрю,   кулак. Но-но! Не балуй — окрикнул Сергей, увидев, что Дягилев встал и подвинул   к себе тяжёлую табуретку.      

— Был с кулаком, остался с кукишем, — огрызнулся   Дягилев и безнадёжно махнул рукой, увидев подъезжавших к окну двух верховых   милиционеров.      

— Лучше бы отпустили, себе только хуже сделаете, —   как бы с сожалением повторил Дягилев и злобно дёрнул за рукав всё ещё то-то   бормотавшего Шалимова. — Вставай, святой Магомет! Социализм строили…   строили и надорвались. В рай домой поехали! А вон за окном и архангелы.      

       

Через два дня, в полдень, торжественно открыли шлюзы, и   потоки холодной воды хлынули с гор к лагерю.      

Вечером по нижнему парковому пруду, куда направили всю   первую, ещё мутную воду, уже катались на лодках.      

Наутро били фонтаны, сверкали светлые бассейны, из-под душей   несся отчаянный визг. И суровый Гейка, которого уже несколько раз обрызгивали   из окошек, щедро поливая запылившиеся газоны, совсем не сердито бормотал:      

— Ну, будет, будет вам! Вот сорву крапиву да через окно   крапивой по голому. И скажи, что за баловная нация!      

       

Где бы ни появлялся этот масенький темноглазый мальчуган —   на лужайке ли среди беспечных октябрят, на поляне ли, где дико гонялись казаки   и разбойники — отчаянные храбрецы, на волейбольной ли площадке, где азартно   играли в мяч взрослые комсомольцы, — всюду ему были рады.      

И если, бывало, кто-нибудь чужой, незнакомый толкнёт его,   или отстранит, или не пропустит пробраться на высокое место, откуда всё видно,   то такого человека всегда останавливали и мягко ему говорили:      

— Что ты, одурел? Да ведь это наш Алька.      

И потом вполголоса прибавляли ещё что-то такое, от чего   невнимательный, неловкий, но не злой человек смущался и виновато смотрел на   этого весёлого малыша.      

С часу на час Сергей ожидал телеграммы. Но прошёл день,   прошёл другой, а телеграммы всё не было, и Сергей стал надеяться, что остаток   отпуска они с Алькой проведут спокойно и весело.      

Уже вечерело, когда Сергей и Алька лежали на полянке и   поджидали Натку. Она сегодня была свободна, потому что совсем выздоровел и   вернулся в отряд вожатый Корчаганов.      

Однако Натка где-то задерживалась.      

Они лежали на тёплой, душистой поляне и, прислушиваясь к   стрекотанию бесчисленных цикад, оба молчали.      

— Папка, — трогая за плечо отца, спросил   Алька. — Владик говорит, что у одного лётчика пробили пулями аэроплан.   Тогда он спрыгнул, летел, летел и всё-таки спустился прямо в руки к белым.   Зачем же он тогда прыгал?      

— Должно быть, он не знал, что попадёт к белым, Алька.      

— А если бы знал?      

— Ну, тогда он подумал бы, что, может быть, сумеет   убежать или отобьётся.      

— Не отбился, — с сожалением вздохнул   Алька. — Владик говорит, что на том месте, где лётчика допытывали и убили,   стоит теперь вышка и оттуда ребята с парашютами прыгают. Ты, когда был на   войне, много раз прыгал?      

— Нет, Алька, я ни одного раза. Да у нас и война такая   была — без парашютов.      

— А у нас какая будет?      

— А у вас, может быть, уж никакой войны не будет.      

— А если?      

— Ну, тогда вырастешь — сам увидишь. Ты почему про   лётчика вспомнил, Алька?      

— По сказке. Помнишь, когда Мальчиша заковали в цепи,   то бледный он стоял, и тоже от него ничего не выпытали.Алька вскочил с травы и попросил:      

— Пойдём, папка. Мы Натку по дороге встретим. А у меня   под подушкой две конфеты спрятаны, и я вам тоже дам по половинке, только ты не   говори ей, что это из-под подушки, а то у нас за это ругаются.      

Они спустились на тропку и вдоль ограды из колючей   проволоки, которая отделяла парк от проезжей дороги, пошли к дому.      

Они отошли уже довольно далеко, как Сергей спохватился, что   забыл на полянке папиросы.      

— Принеси, Алька, — попросил он, — я тебя   здесь подожду. Беги напрямик, через кусты. Ты малыш и живо пролезешь.      

Алька нырнул в чащу.      

— Ау! Где вы? — донёсся издалека голос Натки.      

— Эге-гей! Здесь! — громко откликнулся   Сергей. — Сюда, Наташа?      

При звуке его голоса из-за кустов со стороны дороги   просунулась чья-то голова, и Сергей узнал дягилевского брата. Он опять был   сильно пьян, но на ногах держался крепко. Он сделал было попытку подойти, но   наткнулся на колючую проволоку и остановился.      

— Зачем брата посадил? — глухо проговорил он, уставившись   на Сергея мутными, недобрыми глазами. — Хитрый! — протяжно добавил он   и погрозил пальцем.      

— Иди проспись, — посоветовал Сергей. —   Смотри, ты себе руку о проволоку раскровенил.      

— И все-то вы хи-итрые! — так же протяжно повторил   пьяный и вдруг, подавшись корпусом, двинулся так сильно, что проволока   затрещала и зазвенела.      

Он хрипло крикнул:      

— Зачем брата посадил? Лучше отпусти, а то хуже будет!      

— Брат твой кулак и вор — туда ему и дорога. Ты будешь   вором, и ты сядешь. Пойди спи, — резко ответил Сергей, не спуская глаз с   этого остервеневшего человека.      

— Брат — вор, а я и вовсе бандит! — дико выкрикнул   пьяный, и, схватив с земли тяжёлый камень, он что было силы запустил им в   Сергея.      

— Брось, оставь! — крикнул, отклонившись, Сергей.      

Но ослеплённый злобою, отуманенный водкой человек рванулся к   земле, и целый град булыжников полетел в Сергея. Крупный камень ударил ему в   плечо, и тут же он услышал, как сзади хрустнули кусты и кто-то негромко   вскрикнул…      

— Стой!… Назад!… Назад, Алька! — в страхе закричал   Сергей, и, вырвав из кармана браунинг, он грохнул по пьяному. Пьяный выронил   камень, погрозил пальцем, крепко выругался и тяжело упал на проволоку.      

Сергей обернулся.      

Очевидно, что-то случилось, потому что он покачнулся. В одно   и то же мгновение он увидел тяжёлые плиты тюремных башен, ржавые цепи и смуглое   лицо мёртвой Марицы. А ещё рядом с башнями он увидел сухую колючую траву. И на   той траве лицом вниз и с камнем у виска неподвижно лежал всадник «Первого   октябрятского отряда мировой революции», такой малыш — Алька.      

Сергей рванулся и приподнял Альку. Но Алька не вставал.      

— Алька, — почти шёпотом попросил Сергей, —   ты, пожалуйста, вставай…      

Алька молчал.      

Тогда Сергей вздрогнул, осторожно положил Альку на руки и,   не поднимая оброненную фуражку, шатаясь, пошёл в гору.      

Из-за поворота навстречу выбежала Натка. Была она сегодня   такая весёлая, черноволосая, без платка, без галстука; подбегая, она раскинула   руки и радостно спросила:      

— Ну что, заждались? Вот и я. А он уже спит?      

— А он, кажется, уже не спит, — как-то по чужому   ответил Сергей и остановился.      

И, очевидно, опять что-то случилось, потому что поражённая   Натка отступила назад, подошла снова и, заглянув Альке в лицо, вдруг ясно   услышала далёкую песенку о том, как уплыл голубой кораблик…      

       

На скале, на каменной площадке, высоко над синим морем,   вырвали остатками динамита крепкую могилу.      

И светлым, солнечным утром, когда ещё вовсю распевали птицы,   когда ещё не просохла роса на тенистых полянках парка, весь лагерь пришёл   провожать Альку.      

Что-то там над могилой говорили, кого-то с ненавистью   проклинали, в чём-то крепко клялись, но всё это плохо слушала Натка.      

Она видела Карасикова, который стоял теперь не шелохнувшись,   и вспомнила, что отец у Карасикова — шахтёр.      

Она видела босого, но сегодня подпоясанного и причёсанного Гейку   и вспомнила, что этот добрый Гейка был когда-то солдатом в арестантских ротах.      

Она увидела Владика, бледного и сдержанного настолько, что,   казалось, никому нельзя было даже пальцем дотронуться до него сейчас, и   подумала, что если когда-нибудь этот Владик по-настоящему вскинет винтовку, то   ни пощады, ни промаха от него не будет.      

Потом она увидела Сергея. Он стоял неподвижно, как часовой у   знамени. И только сейчас Натка разглядела, что лицо его спокойно, почти сурово,   что сапоги вычищены, ремень подтянут, а на чистой гимнастёрке привинчен военный   орден.      

Тут Натку тихонько позвали и сказали, что башкирка Эмине   бросилась на траву и очень крепко плачет.      

Потом все ушли. Остались только Сергей, Гейка, дежурное   звено из первого отряда и четверо рабочих.      

Они навалили груду тяжёлых камней, пробили отверстие, крепко   залили цементом, забросали бугор цветами.      

И поставили над могилой большой красный флаг.      

       

В тот же день Сергей получил телеграмму. Он зашёл к себе и   стал собираться. Он уложил весь свой несложный багаж, но когда подошёл к   письменному столу, чтобы собрать бумаги, то он не нашёл там Алькиной   фотографии. Он потёр виски, припоминая, не брал ли он её с собою. Заглянул даже   в полевую сумку, но фотографии и там не было.      

Голова работала нечётко, мысли как-то сбивались,   разбегались, путались, и он не знал, на кого — на себя, на других ли —   сердиться.      

Он пошёл к Натке. Натка укладывалась тоже.      

Алькина кровать с белой подушкой, с голубеньким одеялом   стояла всё ещё нетронутой, как будто он бегал где-либо неподалёку, но его   любимой картинки с краснозвёздным всадником уже не было.      

— Завтра я уезжаю, Наташа, — сказал Сергей. —   Меня вызвали.      

— И я тоже. Мы вместе поедем. Ты пить хочешь? Пей из   графина. Теперь вода холодная.      

— Да, теперь вода холодная, — машинально повторил   Сергей. — Ты у меня не была сегодня, Наташа?      

— Нет, не была. А что… Серёжа? — Не знаю я,   куда-то Алькина карточка со стола пропала. Может быть, сам сгоряча засунул — не   помню. Искал, искал — нету. В Москве у меня ещё есть, — словно   оправдываясь, добавил он. — А здесь больше нету.      

В дверь заглянул вожатый Корчаганов, который весь день ловил   Натку, чтобы за что-то её выругать. Но, увидев Сергея, он понял, что сейчас,   пожалуй, не время и не место. Он исчез, не сказав ни слова.      

Они решили ехать завтра рано утром — машиной до Севастополя   и оттуда на поезде в Москву.      

       

В последний раз обходила Натка шумный и отчаянный свой   четвёртый отряд. Ещё не везде смолкли печальные разговоры, ещё не у всех остыли   заплаканные глаза, а уже исподволь, разбивая тишину, где-то рокотали барабаны.   Уже, рассевшись на брёвнах, дружно и нестройно, как всегда, запевали свою песню   октябрята. Уже успели Вася Бубякин и Карасиков снова поссориться и снова   помириться. И уже перекликались голоса над берегом, аукали в парке и визжали   под искристыми холодными душами.      

Натка зашла в прохладную палату. Там у окна стоял только   один Владик. Она подошла к нему сзади, но он задумался и не слышал. Она   заглянула ему через плечо и увидела, что он пристально разглядывает Алькину   карточку.      

Владик отпрыгнул и крепко спрятал карточку за спину.      

— Зачем это? — с укором спросила Натка. —   Разве ты вор? Это нехорошо. Отдай назад, Владик.      

— Вот скажи, что убьёшь, и всё равно не отдам, —   стиснув зубы, но спокойно, не повышая голоса, ответил Владик.      

И Натка поняла: правда, скажи ему, что убьют, и он не   отдаст.      

— Владик, — ласково заговорила Натка, положив ему   руку на плечо, — а ведь Алькиному отцу очень, очень больно. Ты отдай,   отнеси. Он на тебя не рассердится.      

Тут губы у Владика запрыгали. Исчезла вызывающая, нагловатая   усмешка, совсем по-ребячьи раскрылись и замигали его всегда прищуренные глаза,   и он уже не крепко и не уверенно держал перед собой Алькину карточку. Голос его   дрогнул, и непривычные крупные слёзы покатились по щекам.      

— Да, Натка, — беспомощным, горячим полушёпотом   заговорил он, — у отца, наверно, ещё есть. Он, наверно, ещё достанет. А   мне… а я ведь его уже больше никогда…      

Минутой позже, всё ещё собираясь выругать за что-то Натку,   забежал вожатый Корчаганов и, разинув рот, остановился. Сидя на койке, прямо на   чистом одеяле, крепко обнявшись, Владик Дашевский и Натка Шегалова плакали.   Плакали открыто, громко, как маленькие глупые дети.      

Он постоял, тихонько, на цыпочках, вышел, и ему что-то   захотелось выпить очень холодной воды.      

… Провожать на дорогу прибежали многие. Уже в самую   последнюю минуту, когда Сергей и Натка сели в машину, с огромной охапкой цветов   примчался Владик, а за ним Иоська и Эмка.      

— Возьми… Это ему и тебе, — отрывисто сказал   Владик. — Да бери. Ты не думай. Это я не украл. Мы пошли к Гейке. Мы   попросили садовника. Мы сказали кому, и он дал. Возьми, возьми. Прощай, Натка!      

Высоко с горы, взявшись за руки, бежали опоздавшие Вася   Бубякин и Карасиков. Увидав, что им всё равно не поспеть, они остановились,   растерянно посмотрели друг на друга, потом замахали и закричали:      

— До свиданья, до свиданья!      

Машина рявкнула, и Натка, приподнявшись, крикнула Васе   Бубякину и Карасикову и всем этим хорошим ребятам, всему этому шумному,   зелёному лагерю:      

— До свиданья, до свиданья!      

Машина рявкнула, плавно покатила вниз. Огибая лагерь, она   помчалась к берегу, потом пошла в гору.      

Здесь, как будто бы нарочно, шофёр сбавил ход. Натка   обернулась.      

Дул свежий ветер. Он со свистом пролетал мимо ушей, пенил   голубые волны и ласково трепал ярко-красное полотнище флага, который стройно   высился над лагерем, над крепкой скалой, над гордою Алькиной могилой…      

       

В ту светлую осень крепко пахло грозами, войнами и цементом   новостроек. Поезд мчался через Сиваш, гнилое море, и, глядя на его серые гиблые   волны, Натка вспомнила, что где-то вот здесь в двадцатом был убит и похоронен   их сосед, один весёлый сапожник, который, перед тем как уйти на фронт, выкинул   из дома иконы, назвал белобрысую дочку Маньку Всемирой и, добродушно улыбаясь,   лихо затопал на вокзал с тем, чтобы никогда домой не вернуться.      

И Натка подумала, что домика того давно уже нет, а на всём   этом квартале выстроили учебный комбинат и водонапорную башню. А Маньку —   Всемиру — никто никогда таким чудным именем не звал и не зовёт, а зовут её   просто Мира или Мирка. И она уже теперь металлург-лаборантка, и у неё недавно   родился сын, такой же белобрысый, Пашка.      

— А всё-таки где же Алька видел Марицу? —   неожиданно обернувшись к Сергею, спросила Натка.      

— Он видел её полтора года назад, Наташа. Тогда Марица   бежала из тюрьмы. Она бросилась в Днестр и поплыла к советской границе. Её   ранили, но она всё-таки доплыла до берега. Потом она лежала в больнице, в   Молдавии. Была уже ночь, когда мы приехали в Балту. Но Марица не хотела ждать   до утра. Нас пропустили к ней ночью. Алька у неё спросил: «Тебя пулей пробило?»   Она ответила: «Да, пулей». — «Почему же ты смеёшься? Разве тебе не   больно?» — «Нет, Алька, от пули всегда больно. Это я тебя люблю». Он насупился,   присел поближе и потрогал её косы. «Ладно, ладно, и мы их пробьём тоже».      

— А почему Алька говорил, что это тайна?      

— Марицу тогда Румыния в Болгарии искала. А мы думали —   пусть ищет. И никому не говорили.      

— А потом?      

— А потом она уехала в Чехословакию и оттуда опять   пробралась к себе в Румынию. Вот тебе и всё, Наташа.      

Поезд мчался через степи Таврии. Рыжими громадами   возвышались над равниной хлебные стога. Сторожевыми башнями торчали элеваторы,   и к ним со всех сторон бежали машины, тянулись подводы, телеги, арбы, гружённые   свежим пахучим зерном.      

На каждой большой станции бросались за встречными газетами.   Газет не хватало. Пропуская привычные сводки и цифры, отчёты, внимательно   вчитывались в те строки, где говорилось о тяжёлых военных тучах, о раскатах   орудийных взрывов, которые слышались всё яснее и яснее у одной из   далёких-далёких границ.      

Натка отложила газету.      

Поезд мчался теперь через могучий Донбасс. Там бушевало   пламя, шипели коксовые печи, грохотали подъёмники и экскаваторы. И росли, росли   озарённые прожекторами вышки шахт, фабричные корпуса — целые города, ещё сырые,   серые, пахнущие дымом, известью и цементом.      

— Серёжа, — сказала тогда Натка, присаживаясь   рядом и тихонько сжимая его руку, — ведь это же правда, что наша Красная   Армия не самая слабая в мире?      

Он улыбнулся и ласково погладил её по голове.      

       

На вокзале их встретил сам Шегалов.      

Столкнувшись с Сергеем, он остановился и нахмурился.   Удивлённый Сергей и сам стоял, глядя Шегалову прямо в лицо и чему-то улыбаясь.      

— Постой! Как это? — трогая Сергея за рукав,   пробормотал Шегалов. — Серёжка Ганин! — воскликнул он вдруг и, хлопая   Сергея по плечу, громко рассмеялся. — А я смотрю… Кто? Кто это?… Ты   откуда?… Куда?…      

— Мы вместе приехали. А ты его знаешь? —   обрадовалась Натка. — Мы вместе приехали. Я тебе, дядя, потом расскажу. У   тебя машина? Мы вместе поедем.      

— Поедем, поедем, — согласился Шегалов. —   Только мне сейчас прямо в штаб. Я вас развезу, а вечером он обязательно ко мне.   Ну, что же ты молчишь?      

— Слов нету, — ответил Сергей. — А к вечеру,   Шегалов, я всё припомню.      

— А Балту вспомнишь? Молдавию вспомнишь?      

— Дядя, — перебила сразу насторожившаяся   Натка, — идём, дядя. Где машина?      

Натка сидела посередине. А Шегалов весело расспрашивал   Сергея:      

— Ну как ты? Конечно, жена есть, дети?      

— Дядя, — дёргая его за рукав, перебила   Натка, — ты мне шпорой прямо по ноге двинул.      

— Как это? — удивился Шегалов. — Твои ноги   вон где, а мои шпоры — вон они.      

— Не сейчас, — смутилась Натка, — это ещё   когда мы в машину садились. — Так неужели не женат? — продолжал   Шегалов и рассмеялся. — А помнишь, как в Бессарабии однажды мы на   беженский табор наткнулись, и была там одна такая девчонка темноглазая,   чернокосая…      

— Дядя! — почти испуганно вскрикнула Натка. —   Это была… — Она запнулась. — Это была такая же машина, на которой мы   в прошлый раз с тобой ехали?      

— И что ты, шальная, не даёшь с человеком слова   сказать? — возмутился Шегалов. — То ей шпорами, то ей машина. Та же   самая машина, — с досадой ответил он. — Ну, вот мы и приехали,   слезай. Ты обязательно заходи сегодня или завтра вечером, — обернулся он к   Сергею. — А то я на днях и сам в командировку еду. Дела, брат! — уже   тише добавил он. — Серьёзные дела! Так и норовят нас слопать, да, гляди,   подавятся.      

К вечеру позвонил Шегалов и сказал, что он сегодня вернётся   только поздно ночью! Через полчаса позвонил Сергей и предупредил, что сегодня   он быть никак не может и постарается прийти завтра.      

Наутро Натка проснулась только в десять, и ей сказали, что   дядя уже уехал, но обязательно обещал вернуться пораньше.      

Это очень опечалило Натку. До четырёх часов Натка ждала   звонка, но потом у неё заболела голова, и она вышла на улицу. Незаметно она   зашла в Александровский парк. Вечер был светлый, прохладный. В парке было тихо.   Под ногами шуршали сухие листья, и пахло сырою рябиной.      

У газетных киосков стояли нетерпеливые очереди. Люди   поспешно разворачивали газетные листы и жадно читали последние известия о   событиях на Дальнем Востоке. События были тревожные.      

«Скорей надо за дело, — опуская газету, подумала   Натка. — Домой ли, в Таджикистан ли… всё равно. Всюду работа, нужная и   важная».      

И Натка опять вспомнила Алькину Военную Тайну: «Отчего бились   с Красной Армией сорок царей да сорок королей? Бились, бились, да только сами   разбились?»      

«Это давно бились, — подумала Натка. — А пусть   попробуют теперь. Или пусть подождут ещё, пока подрастут Владик, Толька,   Иоська, Баранкин и ещё тысячи и миллионы таких же ребят… Надо работать, —   думала Натка. — Надо их беречь. Чтобы они учились ещё лучше, чтобы они   любили свою страну ещё больше. И это будет наша самая верная, самая крепкая   Военная Тайна, которую пусть разгадывает, кто хочет».      

Когда она вернулась домой, ей сказали, что без нее заходил   Сергей.      

Она бросилась к столу и нашла записку.      

«Наташа, — писал Сергей. — Сегодня я уезжаю на   Дальний Восток. Горячее спасибо тебе за Альку, за себя, за всё».      

Тут же на столе лежала фотография. На ней звонко и   приветливо смеялись обнявшиеся Алька и Марица Маргулис.      

И тогда ей вдруг очень захотелось ещё раз повидать Сергея.      

Она подошла к телефону и узнала, что курьерский поезд на   Дальний Восток уходит в семь тридцать. У неё оставалось ещё полтора часа.      

Она представила себе огромный, шумный вокзал, где все   суетятся, спешат, провожают, прощаются. И только Сергей совсем один, без   Марицы, без Альки, стоит молчаливый, вероятно угрюмый, и ждёт, когда наконец   загудит паровоз, дрогнут вагоны и поезд двинется в этот очень далёкий путь.      

Она быстро вышла из дому и вскочила в трамвай.      

На вокзале, перебегая из зала в зал, она пристально   оглядывала всех окружающих, но Сергея не могла найти нигде.      

Отчаявшись, она, наконец, в третий раз остановилась в   буфете, не зная, где искать и что думать.      

Вдруг, совсем нечаянно, за крайним столиком, за которым   негромко разговаривали какие-то отъезжающие военные, она увидала Сергея.      

Он был в форме командира инженерных войск, его товарищи —   тоже.      

Но что поразило Натку — это то, что он был не угрюмый, не молчаливый   и вовсе не одинокий.      

Слегка наклонившись, он внимательно и серьёзно слушал то,   что вполголоса ему говорили. Вот он, с чем-то не соглашаясь, покачал головой. А   вот улыбнулся, вытер лоб и поправил ремень полевой сумки.      

— Серёжа! — негромко позвала его Натка.      

Он обернулся, сразу же встал, быстро сказал что-то своим   товарищам и, крепко обрадованный, пошёл ей навстречу. — Ну вот, —   сказал он, сжимая её руку и почему-то виновато улыбаясь. — Ну вот, Наташа,   ты видишь теперь, как оно всё вышло.      

На перроне разговаривали они мало: сбивали гул, шум, гудки,   толпа и музыка, провожавшая какую-то делегацию.      

Что-то хотелось обоим напоследок вспомнить и сказать, но   каждый из них чувствовал, что начинать лучше и не надо.      

Но когда они крепко расцеловались и Сергей уже изнутри   вагона подошёл к окну, Натке вдруг захотелось напоследок крикнуть ему   что-нибудь крепкое и тёплое.      

Но стекло было толстое, но уже заревел гудок, но слова не   подвёртывались, и, глядя на него, она только успела совсем по Алькиному поднять   и опустить руку, точно отдавая салют чему-то такому, чего, кроме них двоих,   никто не видел.      

И он её понял и наклонил голову.      

Натка вышла на площадь и, не дожидаясь трамвая, потихоньку   пошла пешком. Вокруг неё звенела и сверкала Москва. Совсем рядом с ней   проносились через площадь глазастые автомобили, тяжёлые грузовики, гремящие   трамваи, пыльные автобусы, но они не задевали и как будто бы берегли Натку,   потому что она шла и думала о самом важном.      

А она думала о том, что вот и прошло детство и много дорог   открыто.      

Лётчики летят высокими путями. Капитаны плывут синими   морями. Плотники заколачивают крепкие гвозди, а у Сергея на ремне сбоку повис   наган.      

Но она теперь не завидовала никому. Она теперь по-иному   понимала холодноватый взгляд Владика, горячие поступки Иоськи и смелые   нерусские глаза погибшего Альки.      

И она знала, что все на своих местах и она на своём месте   тоже. От этого сразу же ей стало спокойно и радостно.      

Незаметно для себя она свернула в какой-то совсем незнакомый   переулок только потому, что туда прошёл с песнею возвращающийся из караула   дружный красноармейский взвод.      

Мельком заглянула Натка в незавешенное окошко низенького   домика и увидала, как старая бабка, нацепив радионаушники, внимательно слушает   и отчаянно грозит догадливому малышу, который смело лезет на стол к сахарнице.      

Тут Натка услышала тяжёлый удар и, завернув за угол, увидала   покрытую облаками мутной пыли целую гору обломков только что разрушенной   дряхлой часовенки.      

Когда тяжёлое известковое облако разошлось, позади глухого   пустыря засверкал перед Наткой совсем ещё новый, удивительно светлый дворец.      

У подъезда этого дворца стояли три товарища с винтовками и   поджидали весёлую девчонку, которая уже бежала к ним, на скаку подбрасывая   большой кожаный мяч.      

Натка спросила у них дорогу.      

Крупная капля дождя упала ей на лицо, но она не заметила   этого и тихонько, улыбаясь, пошла дальше.      

Пробегал мимо неё мальчик, заглянул ей в лицо. Рассмеялся и   убежал.      

1935