1 2 3 4 5 6 
высокомерия, ни скрытого  презрения. Кого  я презираю, тот угадывает, что он

мною презираем:  я возмущаю одним своим существованием всё, что носит в теле

дурную  кровь... Моя формула для величия человека есть amor fati:  не хотеть

ничего  другого  ни  впереди,  ни  позади,  ни  во  веки вечные.  Не  только

переносить  необходимость, но и не скрывать  её - всякий идеализм есть  ложь

перед необходимостью, - любить её...

 

       

ПОЧЕМУ   Я ПИШУ ТАКИЕ ХОРОШИЕ КНИГИ      

 

     Я одно, мои сочинения другое. Здесь,  раньше чем я буду говорить о них,

следует коснуться вопроса о понимании и непонимании этих сочинений. Я говорю

об этом со  всей  подобающей небрежностью, ибо это  отнюдь не  своевременный

вопрос.  Я  и  сам  ещё не  своевременен,  иные  люди  рождаются  посмертно.

Когда-нибудь  понадобятся учреждения, где будут жить и учить, как  я понимаю

жизнь  и учение; будут, быть может, учреждены  особые кафедры для толкования

Заратустры.  Но это  совершенно противоречило  бы мне,  если бы я теперь уже

ожидал ушей  и рук для моих истин: что нынче не  слышат, что нынче не  умеют

брать  от  меня  -  это  не  только  понятно,  но  даже  представляется  мне

справедливым. Я  не  хочу, чтобы меня смешивали  с  другими, -  а для  этого

нужно, чтобы и я сам не смешивал себя  с другими. - Повторяю ещё раз, в моей

жизни почти отсутствуют следы "злой воли"; я едва ли мог бы рассказать  хоть

один случай литературной  "злой воли". Зато слишком много чистого безумия!..

Мне кажется, что, если кто-нибудь берёт в руки  мою книгу, он этим оказывает

себе  самую редкую честь, какую только можно себе оказать - я допускаю,  что

он  снимает при этом обувь,  не говоря уже о сапогах... Когда однажды доктор

Генрих фон  Штейн  откровенно жаловался,  что ни слова  не  понимает  в моем

Заратустре, я сказал ему, что это в порядке вещей:  кто понял, т. е. пережил

хотя бы  шесть предложений из Заратустры,  тот уже поднялся на более высокую

ступень, чем та, которая доступна "современным" людям. Как мог бы я при этом

чувстве  дистанции хотя  бы только желать, чтобы меня читали "современники",

которых я знаю! Мое  превосходство прямо обратно превосходству Шопенгауэра -

я говорю: "non legor, non legar". - Не то, чтобы я низко ценил удовольствие,

которое мне не раз  доставляла  невинность в отрицании моих  сочинений.  Еще

этим  летом, когда я  своей веской,  слишком тяжеловесной литературой мог бы

вывести из  равновесия всю остальную литературу,  один профессор Берлинского

университета  дал мне  благосклонно  понять,  что  мне  следует пользоваться

другой формой: таких вещей никто  не читает. - В конце концов не Германия, а

Швейцария дала мне два таких примера. Статья доктора В. Видмана в  "Bund"  о

"По ту  сторону  добра и зла" под заглавием "Опасная книга  Ницше"  и  общий

обзор  моих  сочинений, сделанный господином Карлом  Шпиттелером  в  том  же

"Bund", были в моей жизни максимумом - остерегаюсь сказать чего... Последний

трактовал, например, моего Заратустру  как  высшее упражнение стиля и желал,

чтобы  впредь  я  позаботился  и  о содержании;  доктор  Видман выражал свое

уважение перед мужеством, с каким  я стремлюсь к уничтожению всех пристойных

чувств. -  Благодаря  шутке  со  стороны случая каждое  предложение здесь  с

удивлявшей меня последовательностью было истиной, поставленной вверх ногами:

в  сущности,  не оставалось  ничего другого, как "переоценить все ценности",

чтобы  с замечательной точностью бить  по самой головке гвоздя - вместо того

чтобы  гвоздем  бить  по  моей  голове... Тем  не  менее  я  попытаюсь  дать

объяснение. - В конце концов никто не может из вещей, в том числе и из книг,

узнать  больше,  чем  он уже знает. Если для какого-нибудь  переживания  нет

доступа, для него нет уже и  уха. Представим себе  крайний случай: допустим,

что книга  говорит о переживаниях, которые лежат совершенно  вне возможности

частых  или даже редких опытов - что она является  первым  словом для нового

ряда опытов.  В  этом случае  ничего нельзя  уже и слышать,  благодаря  тому

акустическому заблуждению, будто там,  где ничего не слышно, ничего и нет...

Это и есть мой средний опыт и, если угодно,  оригинальность моего опыта. Кто

думал, что  он что-нибудь  понимал у меня, тот делал из меня нечто  подобное

своему образу,  нечто нередко противоположное мне, например "идеалиста"; кто

ничего не понимал у меня, тот отрицал, что со мной можно и вообще считаться.

- Слово  "сверхчеловек"  для обозначения  типа самой высокой удачливости,  в

противоположность "современным" людям, "добрым"  людям,  христианам и прочим

нигилистам - слово, которое в устах Заратустры, истребителя морали, вызывает

множество толков,  - почти всюду  было понято  с полной невинностью в смысле

ценностей,  противоположных  тем,   которые   были  представлены  в   образе

Заратустры: я хочу сказать,  как "идеалистический"  тип высшей породы людей,

как "полусвятой", как "полугений"...  Другой  ученый рогатый скот заподозрил

меня из-за него в дарвинизме: в нем находили даже столь зло отвергнутый мною

"культ  героев"  Карлейля,  этого крупного фальшивомонетчика знания и  воли.

Когда же я шептал на ухо, что скорее в нем можно видеть  Чезаре  Борджа, чем

Парсифаля, то не верили своим ушам. - Надо простить мне, что я отношусь  без

всякого любопытства к отзывам о моих книгах, особенно в газетах. Мои друзья,

мои издатели  знают  об этом и никогда не говорят мне  ни  о чем подобном. В

одном только особом случае  я увидел однажды воочию все грехи, совершенные в

отношении к одной-единственной книге - дело касалось "По ту сторону добра  и

зла";  я  многое  мог   бы   рассказать  об  этом.  Мыслимое  ли  дело,  что

"Nationalzeitung" - прусская газета, к сведению моих иностранных  читателей,

-  сам  я, с позволения, читаю только Journal des Debats  - дошла совершенно

серьезно  до понимания этой книги как "знамения времени",  как бравой правой

юнкерской философии, которой недоставало лишь мужества "Kreuzzeitung"?..

      2      

 

     Это  было сказано для немцев: ибо  всюду, кроме  Германии,  есть у меня

читатели  -  сплошь  изысканные,  испытанные  умы,  характеры, воспитанные в

высоких   положениях  и  обязанностях;   есть   среди  моих  читателей  даже

действительные  гении.  В   Вене,   в  Санкт-Петербурге,  в  Стокгольме,   в

Копенгагене, в  Париже и  Нью-Йорке - везде  открыли  меня: меня не  открыли

только в плоскомании Европы, в Германии... И я  должен признаться,  что меня

больше  радуют те, кто меня не читает, кто никогда не слышал ни моего имени,

ни слова  "философия"; но  куда бы я ни пришел, например, здесь,  в  Турине,

лицо каждого при взгляде на меня проясняется и  добреет. Что мне до  сих пор

особенно льстило, так  это то, что старые торговки не успокаиваются, пока не

выберут  для меня самый сладкий из их винограда. Надо быть до такой  степени

философом... Недаром поляков зовут французами  среди  славян. Очаровательная

русская женщина  ни на одну минуту не ошибется в  моем происхождении. Мне не

удается  стать  торжественным,  самое  большее  - я  прихожу  в  смущение...

По-немецки думать,  по-немецки чувствовать -  я могу всё, но  это свыше моих

сил... Мой старый  учитель Ричль  утверждал  даже, что  свои  филологические

исследования я  конципирую, как парижский romancier - абсурдно увлекательно.

Даже  в Париже изумлялись  по  поводу "toutes  mes audaces  et  finesses"  -

выражение господина Тэна; я боюсь, что вплоть до высших форм дифирамба можно

найти  у  меня  примесь  той  соли,  которая  никогда  не  бывает  глупой  -

"немецкой":  esprit... Я не  могу иначе. Помоги мне, Боже! Аминь. - Мы знаем

все, некоторые даже из опыта, что такое длинноухое  животное.  Ну  что  ж, я

смею утверждать,  что  у  меня самые маленькие  уши.  Это  немало интересует

бабенок - мне кажется, они  чувствуют, что я их лучше  понимаю?.. Я Антиосёл

par  excellence,  и  благодаря  этому  я  всемирно-историческое чудовище,  -

по-гречески, и не только по-гречески, я Антихрист...

       

     3      

 

     Я  несколько знаю  свои  преимущества, как писателя;  отдельные  случаи

доказали мне, как сильно "портит" вкус привычка к моим сочинениям. Просто не

переносишь  других книг, особенно  философских.  Это несравненное отличие  -

войти в столь благородный и утонченный мир: для  этого отнюдь не обязательно

быть  немцем; в конце концов  это  отличие, которое надо  заслужить. Но  кто

приближается  ко  мне  высотою хотения,  тот  переживает  при этом  истинные

экстазы познания: ибо я прихожу с высот, которых не достигала ни одна птица,

я  знаю  бездны,  куда не  ступала  ни одна нога.  Мне говорили,  что нельзя

оторваться ни  от одной из  моих книг, - я нарушаю даже ночной покой...  Нет

более гордых и  вместе  с тем более рафинированных книг: они достигают порою

наивысшего, что достижимо на  земле, - цинизма; для завоевания  их нужны как

самые нежные пальцы, так и самые храбрые кулаки. Всякая дряхлость души, даже

всякое расстройство желудка устранены из них раз и навсегда: никаких нервов,

только веселое  брюхо. Не только бедность и затхлый запах  души устранены из

них,  но в  еще большей  степени  все трусливое, нечистоплотное, скрытное  и

мстительное в наших внутренностях: одно мое слово  гонит  наружу  все дурные

инстинкты.  Среди  моих знакомых  есть  множество  подопытных  животных,  на

которых  я  изучаю  различную,  весьма  поучительно различную реакцию на мои

сочинения. Кто и  знать  ничего не хочет об их содержании, например мои  так

называемые  друзья, тот становится при этом "безличным":  меня поздравляют с

тем, что  я  снова зашел "так далеко",  - говорят  также об  успехе в смысле

большей  ясности  тона...  Совершенно  порочные  "умы",  "прекрасные  души",

изолгавшиеся  дотла,  совсем  не  знают, что им делать  с этими  книгами,  -

следовательно, они считают их ниже себя, прекрасная  последовательность всех

"прекрасных  душ".  Рогатый  скот  среди  моих  знакомых,  немцы,  с  вашего

позволения,  дают  понять, что не  всегда разделяют моего мнения, но все  же

иногда... Это я слышал даже о Заратустре... Точно так же всякий "феминизм" в

человеке, даже в  мужчине,  является для меня закрытыми воротами: никогда не

войдет он  в этот  лабиринт дерзновенных  познаний. Никогда не  надо  щадить

себя, жесткость должна  стать привычкой, чтобы  среди сплошных жестких истин

быть веселым и бодрым. Когда  я  рисую себе образ совершенного  читателя, он

всегда представляется мне чудовищем смелости и любопытства,  кроме того, еще

чем-то гибким, хитрым,  осторожным,  прирожденным  искателем  приключений  и

открывателем.  В конце концов я не  мог бы сказать лучше Заратустры - к нему

одному в сущности я и обращаюсь: кому захочет он рассказать свою загадку?

     Вам,  смелым искателям,  испытателям и  всем, кто когда-либо плавал под

коварными парусами по страшным морям, -

     вам,  опьяненным  загадками,  любителям сумерек, чья  душа привлекается

звуками свирели ко всякой обманчивой пучине:

     -  ибо  вы не хотите  нащупывать нить трусливой  рукой и, где можете вы

угадать, там ненавидите вы делать выводы...

       

     4      

 

     Вместе  с тем  я делаю  ещё общее  замечание  о  моём  искусстве стиля.

Поделиться  состоянием,  внутренней  напряжённостью  пафоса  путём   знаков,

включая  сюда и темп этих знаков,  - в этом состоит смысл всякого  стиля; и,

ввиду    того   что    множество   внутренних    состояний   является   моей

исключительностью,  у  меня  есть  много  возможностей  для  стиля  -  самое

многообразное искусство стиля вообще, каким когда-либо наделён  был человек.

Хорош  всякий  стиль,  который действительно  передаёт внутреннее состояние,

который не ошибается в знаках, в темпе знаков, в жестах - все законы периода

суть искусство жеста. Мой инстинкт бывает здесь безошибочен. - Хороший стиль

сам по себе - чистое безумие, сплошной "идеализм": всё равно что "прекрасное

само  по себе" или "доброе само по себе"  или "вещь сама по себе"... При том

непременном  условии, что  есть  уши - уши, способные  на  подобный  пафос и

достойные  его, - что  нет недостатка в  тех, с кем позволительно делиться.-

Мой Заратустра, например, ещё ищет их - ах! он будет ещё долго искать  их! -

Нужно  быть достойным  того, чтобы испытывать  его... А  до тех пор не будет

никого,  кто бы  понял  искусство,  здесь  расточенное: никогда  и никто  не

расточал ещё столько новых, неслыханных, поистине  впервые  здесь  созданных

средств искусства. Что нечто подобное было возможно именно на немецком языке

-  это ещё нужно было доказать: я и сам раньше решительно отрицал бы это. До

меня не  знали, что можно сделать  из  немецкого языка, что можно сделать из

языка  вообще.  Искусство великого ритма,  великий  стиль  периодичности для

выражения  огромного  восхождения  и нисхождения высокой,  сверхчеловеческой

страсти,  был  впервые  открыт  мною;  дифирамбом  "Семь  печатей",  которым

завершается третья,  последняя часть Заратустры, я поднялся на  тысячу  миль

надо всем, что когда-либо называлось поэзией.

      5      

 

     - Что в моих сочинениях говорит  не  знающий себе равных психолог, это,

быть  может, есть первое  убеждение, к которому приходит  хороший читатель -

читатель, которого я заслуживаю, который  читает меня так, как добрые старые

филологи  читали своего  Горация.  Положения,  в  отношении  которых  был  в

сущности согласен весь мир - не говоря уже о всемирных философах, моралистах

и о  прочих  пустых  горшках  и кочанах,  -  у  меня являются как  наивности

заблуждения:  такова,  например,  вера   в   то,   что   "эгоистическое"   и

"неэгоистическое" суть  противоположности, тогда  как  само ego  есть только

"высшее мошенничество", "идеал"... Нет ни  эгоистических, ни неэгоистических

поступков:  оба  понятия суть  психологическая  бессмыслица. Или  положение:

"человек  стремится к  счастью"...  Или  положение:  "счастье  есть  награда

добродетели"... Или положение:  "радость и страдание противоположны". Цирцея

человечества,   мораль,  извратила  -  обморалила  -   все  psychologica  до

глубочайших основ,  до  той ужасной  бессмыслицы, будто  любовь  есть  нечто

"неэгоистическое"... Надо крепко сидеть на себе, надо  смело стоять на обеих

своих ногах, иначе совсем  нельзя  любить. Это в конце концов слишком хорошо

знают  бабёнки:  они  ни  черта   не  беспокоятся   о  бескорыстных,  просто

объективных  мужчинах... Могу  ли я при этом  высказать предположение, что я

знаю  бабёнок? Это  принадлежит к моему дионисическому приданому. Кто знает?

может, я первый психолог Вечно-Женственного. Они все любят меня - это старая

история  -  не   считая  неудачных   бабёнок,  "эмансипированных",  лишённых

способности  деторождения.  -  К  счастью,  я  не  намерен  отдать  себя  на

растерзание: совершенная  женщина  терзает,  когда она любит... Знаю  я этих

прелестных  вакханок...  О,  что   это  за  опасное,  скользящее,  подземное

маленькое хищное животное!  И столь  сладкое при этом!..  Маленькая женщина,

ищущая мщения, способна  опрокинуть даже судьбу.  - Женщина несравненно злее

мужчины и умнее  его; доброта в женщине есть уже форма вырождения... Все так

называемые   "прекрасные   души"  страдают   в   своей  основе  каким-нибудь

физиологическим  недостатком,  -   я  говорю,  не  все,  иначе  я  стал   бы

меди-циником. Борьба за равные права есть даже симптом болезни:  всякий врач

знает это. - Женщина, чем больше она женщина, обороняется руками и ногами от

прав вообще:  ведь  естественное состояние, вечная война  полов, отводит  ей

первое  место.  Есть  ли  уши  для  моего определения  любви?  оно  является

единственным достойным  философа.  Любовь - в своих средствах война, в своей

основе смертельная ненависть полов. - Слышали ли вы мой ответ на вопрос, как

излечивают  женщину -  "освобождают" её? Ей  делают  ребёнка.  Женщине нужен

ребёнок,   мужчина  всегда  лишь  средство:   так   говорил  Заратустра.   -

"Эмансипация женщины" - это инстинктивная  ненависть  неудачной,  т.  е.  не

приспособленной  к  деторождению,  женщины к  женщине  удачной  -  борьба  с

"мужчиной" есть  только средство, предлог, тактика. Они хотят, возвышая себя

как "женщину в себе", как "высшую женщину", как "идеалистку", понизить общий

уровень  женщины; нет  для этого  более  верного средства, как гимназическое

воспитание,  штаны  и  политические права  голосующего  скота.  В  сущности,

эмансипированные   женщины  суть  анархистки  в  мире  "Вечно-Женственного",

неудачницы, у которых скрытым инстинктом является мщение...  Целое поколение

хитрого "идеализма"  - который, впрочем, встречается и у  мужчин, например у

Генрика  Ибсена, этой типичной старой  девы, - преследует  целью  отравление

чистой совести, природы в половой любви... И для того, чтобы  не  оставалось

никакого сомнения  в моём столь  же честном, сколь  суровом взгляде на  этот

вопрос, я  приведу ещё одно  положение  из своего  морального кодекса против

порока: под словом  "порок" я борюсь  со всякого рода противоестественностью

или,  если  любят  красивые  слова, с идеализмом.  Это  положение  означает:

"проповедь     целомудрия     есть     публичное     подстрекательство     к

противоестественности. Всякое презрение половой жизни, всякое осквернение её

понятием "нечистого"  есть преступление  перед жизнью, - есть истинный  грех

против святого духа жизни". 

       

     6      

 

     Чтобы дать  понятие о себе  как  психологе, привожу любопытную страницу

психологии из "По ту сторону добра и зла" - я воспрещаю, впрочем, какие-либо

предположения  относительно  того,  кого  я описываю  в этом  месте.  "Гений

сердца, свойственный  тому великому  Таинственному,  тому  богу-искусителю и

прирожденному  крысолову  совестей,  чей  голос способен проникать  в  самую

преисподнюю каждой души, кто не скажет слова, не бросит взгляда без скрытого

намерения  соблазнить, кто обладает мастерским умением  казаться - и не тем,

что он есть, а тем, что может побудить его последователей все более  и более

приближаться  к  нему,  проникаться  все  более и  более глубоким  и сильным

влечением следовать за ним, - гений сердца, который заставляет все громкое и

самодовольное молчать  и  прислушиваться, который полирует шероховатые души,

давая  им отведать  нового желания - быть неподвижными  как зеркало, чтобы в

них отражалось глубокое небо, - гений  сердца,  который  научает  неловкую и

слишком торопкую руку  брать медленнее и нежнее; который угадывает скрытое и

забытое  сокровище,  каплю благости и  сладостной  гениальности  под  темным

толстым  льдом, и  является волшебным  жезлом  для  каждой  крупицы  золота,

издавна погребенной в своей  темнице под  илом и песком; гений сердца, после

соприкосновения с  которым  каждый  уходит от него богаче, но  не  осыпанный

милостями  и  пораженный неожиданностью,  не  осчастливленный  и подавленный

чужими благами,  а богаче самим собою, новее для  самого себя,  чем  прежде,

раскрывшийся,  обвеянный  теплым ветром, который  подслушал все  его  тайны,

менее уверенный, быть может,  более нежный, хрупкий, надломленный, но полный

надежд,  которым  еще нет названья, полный  новых желаний и стремлений с  их

приливами и отливами..."

 

       

РОЖДЕНИЕ   ТРАГЕДИИ      

 

     Чтобы  быть  справедливым к  "Рождению трагедии"  (1872), надо забыть о

некоторых вещах. Эта  книга влияла  и даже очаровывала тем,  что было в  ней

неудачного,  - своим  применением к  вагнерщине, как если бы последняя  была

симптомом восхождения.  Именно  поэтому  это сочинение было событием в жизни

Вагнера: лишь с тех пор стали  связывать с именем  Вагнера  большие надежды.

Еще  и  теперь  напоминают  мне  иногда  при  представлении  Парсифаля,  что

собственно  на  моей совести  лежит  происхождение столь  высокого  мнения о

культурной ценности этого движения.  - Я  неоднократно встречал  цитирование

книги как "Возрождения трагедии из  духа  музыки": были уши только для новой

формулы искусства, цели, задачи Вагнера - сверх этого не услышали всего, что

эта книга скрывала в основе своей ценного. "Эллинство и пессимизм": это было

бы более  недвусмысленным заглавием  - именно,  как первый  урок того, каким

образом  греки отделывались  от пессимизма, - чем  они  преодолевали  его...

Трагедия и есть доказательство, что  греки не были  пессимистами. Шопенгауэр

ошибся  здесь,  как  он  ошибался во  всем.  -  Взятое в  руки  с  некоторой

нейтральностью, "Рождение  трагедии"  выглядит весьма несвоевременным:  и во

сне нельзя  было бы представить, что оно начато под  гром битвы при Верте. Я

продумал эту проблему под стенами Метца в холодные  сентябрьские ночи, среди

обязанностей санитарной службы;  скорее  можно  было бы  вообразить, что это

сочинение старше  пятьюдесятью годами. Оно  политически  индифферентно - "не

по-немецки",  скажут теперь, - от него  разит  неприлично гегелевским духом,

оно только в  нескольких формулах отдает трупным запахом Шопенгауэра. "Идея"

-  противоположность  дионисического  и  аполлонического  -  перемещенная  в

метафизику;  сама история,  как развитие этой  идеи; упраздненная в трагедии

противоположность единству, - при  подобной оптике все эти вещи, еще никогда

не смотревшие друг другу в лицо, теперь были внезапно противопоставлены одна

другой,  одна  через  другую  освещены  и   поняты...  Например,   опера   и

революция...   Два  решительных   новшества  книги  составляют,   во-первых,

толкование дионисического феномена у греков - оно дает его первую психологию

и видит в  нем  единый  корень  всего  греческого  искусства.  -  Во-вторых,

толкование  сократизма:  Сократ,  узнанный  впервые  как  орудие  греческого

разложения,  как   типичный   decadent.   "Разумность"   против   инстинкта.

"Разумность"  любой  ценой,  как опасная, подрывающая жизнь  сила!  Глубокое

враждебное  умолчание   христианства  на  протяжении  всей   книги.  Оно  ни

аполлонично,  ни  дионисично;  оно  отрицает  все  эстетические  ценности  -

единственные  ценности,   которые   признает  "Рождение  трагедии":  оно   в

глубочайшем смысле нигилистично, тогда как в дионисическом символе достигнут

самый  крайний  предел  утверждения.  В  то  же  время  здесь есть  намек на

христианских священников как на "коварный род карликов", "подпольщиков"...

      2      

 

     Это  начало  замечательно  сверх  всякой  меры.  Для   своего  наиболее

сокровенного  опыта я открыл  единственное иносказание  и  подобие,  которым

обладает   история,  -   именно  этим  я  первый  постиг  чудесный   феномен

дионисического. Точно так  же  фактом признания decadent в Сократе дано было

вполне недвусмысленное  доказательство того, сколь мало угрожает уверенности

моей  психологической хватки  опасность  со стороны  какой-нибудь  моральной

идиосинкразии, - сама  мораль,  как симптом декаданса, есть новшество,  есть

единственная и первостепенная вещь в истории познания. Как высоко поднялся я

в  этом  отношении над жалкой,  плоской  болтовней на  тему: оптимизм contra

пессимизм!  - Я  впервые  узрел  истинную противоположность -  вырождающийся

инстинкт,  обращённый с подземной мстительностью против жизни (христианство,

философия  Шопенгауэра,  в известном  смысле  уже  философия  Платона,  весь

идеализм,  как его типичные формы), и  рождённая  из  избытка, из преизбытка

формула высшего утверждения, утверждения без ограничений, утверждения даже к

страданию,  даже   к   вине,  даже  ко  всему  загадочному  и   странному  в

существовании...  Это   последнее,   самое  радостное,  самое  чрезмерное  и

надменное  утверждение  жизни есть  не  только самое  высокое убеждение, оно

также  и  самое  глубокое,  наиболее строго  утверждённое  и  подтверждённое

истиной  и наукой.  Ничто существующее  не должно быть устранено, нет ничего

лишнего   -   отвергаемые   христианами   и   прочими   нигилистами  стороны

существования занимают  в  иерархии ценностей даже  бесконечно более высокое

место, чем  то,  что  мог бы  одобрить, назвать  хорошим инстинкт decadence.

Чтобы  постичь это, нужно мужество  и,  как  его условие, избыток силы: ибо,

насколько мужество  может отважиться на движение вперёд,  настолько  по этой

мерке силы приближаемся и мы к истине.  Познание, утверждение реальности для

сильного  есть  такая  же  необходимость,  как  для  слабого, под  давлением

слабости, трусость  и бегство от реальности  - "идеал"... Слабые  не  вольны

познавать: decadents  нуждаются  во  лжи - она составляет одно из условий их

существования. - Кто не только понимает слово "дионисическое", но понимает и

себя в этом слове, тому не нужны опровержения Платона, или христианства, или

Шопенгауэра, - он обоняет разложение...

       

     3      

 

     В какой мере я  нашёл понятие "трагического",  конечное познание  того,

что такое психология трагедии, это  выражено мною ещё в  Сумерках идолов (II

1032) [II 636]: "Подтверждение  жизни даже в самых непостижимых и суровых её

проблемах; воля к жизни, ликующая в жертве своими высшими типами собственной

неисчерпаемости, - вот что назвал я дионисическим, вот в чём угадал я мост к

психологии  трагического поэта.  Не для  того, чтобы освободиться от ужаса и

сострадания, не  для того, чтобы, очиститься от опасного аффекта бурным  его

разряжением  -  так понимал  это Аристотель, - а для того, чтобы,  наперекор

ужасу  и  состраданию,  быть  самому  вечной  радостью  становления,  -  той

радостью,  которая заключает  в  себе также и радость уничтожения..." В этом

смысле я имею право понимать самого себя как первого трагического философа -

стало   быть,   как  самую  крайнюю  противоположность  и  антипода  всякого

пессимистического  философа.  До  меня  не  существовало  этого  превращения

дионисического  состояния  в  философский  пафос:   недоставало  трагической

мудрости - тщетно искал я её признаков даже у великих греческих философов за

два  века  до  Сократа. Сомнение оставил  во мне Гераклит, вблизи которого я

чувствую  себя вообще теплее и  приятнее,  чем где-нибудь  в  другом  месте.

Подтверждение  исчезновения  и уничтожения,  отличительное для дионисической

философии,  подтверждение   противоположности  и   войны,  становление,  при

радикальном устранении самого понятия "бытие" - в этом я должен признать при

всех  обстоятельствах  самое  близкое  мне  из  всего,  что до  сих пор было

помыслено.  Учение  о  "вечном  возвращении",  стало быть,  о безусловном  и

бесконечно  повторяющемся круговороте  всех  вещей, -  это учение Заратустры

могло бы однажды уже существовать у  Гераклита.  Следы его есть  по  крайней

мере  у стоиков, которые унаследовали от Гераклита  почти  все свои основные

представления. 

       

     4      

 

     Из  этого сочинения говорит чудовищная надежда.  В конце  концов у меня

нет  никакого  основания  отказываться от  надежды на дионисическое  будущее

музыки. Бросим взгляд  на  столетие  вперёд,  предположим  случай,  что  моё

покушение на  два тысячелетия противоестественности  и  человеческого позора

будет иметь  успех.  Та новая  партия  жизни, которая  возьмёт в  свои  руки

величайшую из  всех  задач, более высокое воспитание  человечества, и в  том

числе  беспощадное  уничтожение  всего  вырождающегося   и  паразитического,

сделает  возможным  на  земле преизбыток  жизни, из  которого  должно  снова

вырасти дионисическое состояние.  Я обещаю трагический век: высшее искусство

в  утверждении   жизни,   трагедия,  возродится,   когда  человечество,  без

страдания, оставит  позади  себя  сознание  о  самых  жестоких,  но  и самых

необходимых войнах... Психолог мог бы еще  добавить, что то,  что я слышал в

юные годы в вагнеровской музыке, не имеет вообще ничего общего  с  Вагнером;

что  когда  я описывал дионисическую музыку, я описывал то,  что я слышал, -

что  я  инстинктивно должен был перенести  и перевоплотить в  тот новый дух,

который  я носил в себе. Доказательство тому - настолько  сильное, насколько

доказательство может быть сильным, - есть мое сочинение "Вагнер в Байрейте":

во всех психологически-решающих  местах речь идет только обо мне - можно без

всяких  предосторожностей  поставить мое имя или слово "Заратустра" там, где

текст дает  слово: Вагнер. Весь образ  дифирамбического художника есть образ

предсуществующего  поэта  Заратустры, зарисованный с величайшей глубиною,  -

без малейшего касания вагнеровской реальности. У самого Вагнера было об этом

понятие; он не  признал  себя  в  моем  сочинении. -  Равным  образом  "идея

Байрейта"  превратилась в  нечто  такое, что не окажется загадочным понятием

для знатоков  моего  Заратустры:  в  тот  великий  полдень,  когда  наиболее

избранные посвящают  себя величайшей из всех задач,  -  кто  знает?  призрак

праздника,   который  я   еще   переживу...   Пафос  первых   страниц   есть

всемирно-исторический  пафос;  взгляд,   о  котором  идет  речь  на  седьмой

странице, есть доподлинный взгляд Заратустры; Вагнер, Байрейт, все маленькое

немецкое убожество суть облако, в котором отражается бесконечная фатаморгана

будущего.  Даже  психологически  все  отличительные  черты моей  собственной

натуры перенесены  на натуру Вагнера - совместность самых  светлых  и  самых

роковых  сил,  воля  к  власти,  какой   никогда  еще  не  обладал  человек,

безоглядная смелость в сфере духа, неограниченная сила к изучению,  без того

чтобы  ею  подавлялась воля  к  действию.  Всё в  этом  сочинении  возвещено

наперед:    близость    возвращения     греческого    духа,    необходимость

анти-Александров, которые  снова  завяжут  однажды разрубленный гордиев узел

греческой  культуры...  Пусть  вслушаются  во  всемирно-исторические  слова,

которые вводят (I  34 сл.) понятие "трагического чувства": в  этом сочинении

есть только всемирно-исторические слова. Это самая странная "объективность",

какая только может  существовать: абсолютная уверенность в том, что  я собою

представляю, проецировалась на любую случайную  реальность, - истина обо мне

говорила  из полной страха  глубины.  На стр.  55 описан  и  предвосхищен  с

поразительной  надежностью  стиль  Заратустры;  и  никогда  не найдут  более

великолепного выражения  для события Заратустра,  для этого акта чудовищного

очищения и освящения человечества, чем на стр. 41-44.

 

 НЕСВОЕВРЕМЕННЫЕ      

 

     Четыре   Несвоевременных  являются   исключительно  воинственными.  Они

доказывают,   что   я  не   был   "Гансом-мечтателем",  что  мне  доставляет

удовольствие владеть шпагой, - может быть, также и то, что у меня рискованно

ловкое  запястье.  Первое  нападение  (1873)  было  на немецкую культуру, на

которую  я уже  тогда  смотрел сверху  вниз с  беспощадным  презрением.  Без

смысла, без содержания,  без цели: сплошное "общественное мнение". Нет более

пагубного  недоразумения,  чем думать, что  большой успех  немецкого  оружия

доказывает что-нибудь в пользу этой культуры или даже в пользу ее победы над

Францией...   Второе  Несвоевременное  (1874)  освещает  все   опасное,  все

подтачивающее  и отравляющее жизнь в наших  приемах  научной  работы: жизнь,

больную  от этой обесчеловеченной  шестеренки  и механизма, от "безличности"

работника, от  ложной  экономии  "разделения  труда".  Утрачивается  цель  -

культура: средства  -  современные  научные  приемы  - низводят  на  уровень

варварства...  В  этом исследовании впервые  признается болезнью, типическим

признаком упадка  "историческое  чувство", которым гордится этот  век.  -  В

третьем  и  четвертом  Несвоевременном,  как  указание  к  высшему пониманию

культуры  и  к  восстановлению  понятия  "культура",  выставлены два  образа

суровейшего эгоизма  и самодисциплины,  несвоевременные типы  par exellence,

полные суверенного презрения ко всему, что вокруг них называлось "Империей",

"образованием",  "христианством", "Бисмарком",  "успехом",  -  Шопенгауэр  и

Вагнер, или, одним словом, Ницше...

       

     2      

 

     Из этих четырех  покушений первое имело  исключительный успех. Шум,  им

вызванный, был во всех отношениях  великолепен.  Я коснулся  уязвимого места

победоносной  нации -  что  ее  победа  не культурное  событие,  а возможно,

возможно,  нечто совсем другое... Ответы приходили со всех сторон,  и отнюдь

не только от старых  друзей Давида Штрауса, которого я сделал посмешищем как

тип  филистера  немецкой  культуры  и  satisfait,  короче,  как  автора  его

распивочного евангелия о "старой и новой вере" ( - слово "филистер культуры"

перешло из моей книги в разговорную речь). Эти старые друзья, вюртембержцы и

швабы,  глубоко уязвленные  тем, что  я нашел смешным их чудо,  их  Штрауса,

отвечали  мне  так  честно  и  грубо,  как  только  мог  я  желать; прусские

возражения  были  умнее  -  в  них  было больше  "берлинской  хмели".  Самое

неприличное  выкинул  один лейпцигский листок,  обесславленные "Grenzboten";

мне  стоило  больших  усилий  удержать возмущенных базельцев от  решительных

шагов. Безусловно  высказались  за  меня  лишь несколько  старых господ,  по

различным  и  отчасти необъяснимым  основаниям.  Между  ними  был Эвальд  из

Гёттингена,  давший  понять,  что мое нападение  оказалось  смертельным  для

Штрауса. Точно так же высказался старый гегельянец Бруно Бауэр, в котором  я

имел с  тех пор  одного  из  самых внимательных моих читателей. Он любил,  в

последние годы  своей  жизни, ссылаться на меня, чтобы намекнуть,  например,

прусскому историографу господину  фон  Трейчке,  у  кого  именно  мог  бы он

получить    сведения   об    утраченном   им   понятии   "культура".   Самое

глубокомысленное и  самое  обстоятельное  о  моей  книге  и ее  авторе  было

высказано   старым  учеником  философа  Баадера,  профессором   Гофманом  из

Вюрцбурга.  По  моему сочинению он  предвидел для  меня великое назначение -

вызвать  род кризиса  и  дать  наилучшее  разрешение  проблемы  атеизма;  он

угадывал во  мне самый инстинктивный и самый беспощадный тип атеиста. Атеизм

был тем,  что привело меня к Шопенгауэру. -  Лучше всего была выслушана и  с

наибольшей  горечью  воспринята  чрезвычайно сильная и  смелая защитительная

речь обыкновенно столь мягкого Карла Гиллебранда, этого последнего немецкого

гуманиста, умевшего  владеть  пером. Раньше его статью  читали в "Augsburger

Zeitung", а теперь ее можно прочесть, в несколько более  осторожной форме, в

собрании  его  сочинений.  Здесь  моя  книга представлена как  событие,  как

поворотный  пункт,  как   первое  самосознание,  как  лучшее  знамение,  как

действительное   возвращение  немецкой  серьезности  и  немецкой  страсти  в

вопросах  духа.  Гиллебранд  был полон  высоких  похвал форме сочинения, его

зрелому  вкусу,  его  совершенному  такту в различении личности  и вещи:  он

отмечал  его  как  лучшее полемическое  сочинение,  написанное по-немецки  -

именно  в  столь опасном  для  немцев  искусстве, как полемика,  которое  не

следует  им рекомендовать.  Безусловно утверждая, даже  обостряя  то, что  я

осмелился сказать о  порче языка в Германии (теперь они разыгрывают пуристов

и  не  могут уже  составить предложения), высказывая  такое  же  презрение к

"первым писателям"  этой нации, он кончил выражением своего  удивления моему

мужеству, тому "высшему мужеству, которое приводит любимцев народа на скамью

подсудимых"... Последующее влияние этого сочинения  совершенно  неоценимо  в

моей жизни. Никто с тех пор не спорил со мною. Теперь все молчат обо мне, со

мною обходятся  в  Германии с угрюмой осторожностью: в течение  целых лет  я

пользовался безусловной свободой слова, для которой ни у  кого, меньше всего

в  "Империи",  нет достаточно свободной руки.  Мой рай  покоится "под  сенью

моего  меча"...  В  сущности  я  применил  правило  Стендаля:   он  советует

ознаменовать  свое  вступление  в общество  дуэлью. И какого я  выбрал  себе

противника!  первого  немецкого  вольнодумца!.. На  деле  этим  был  впервые

выражен совсем новый род свободомыслия; до сих пор нет для меня ничего более

чуждого  и менее  родственного,  чем вся европейская  и американская species