1 2 3 
Как мало   внимания уделяет немецкий стиль благозвучию и слуху, это видно из того факта,   что именно наши выдающиеся музыканты пишут плохо. Немец не читает вслух, он   читает не для уха, а только глазами: он прячет при этом свои уши в ящик.   Античный человек, если он читал – это случалось довольно редко, – то читал   себе вслух, и притом громким голосом; если кто-нибудь читал тихо, то этому   удивлялись и втайне спрашивали себя о причинах. Громким голосом – это значит со   всеми повышениями, изгибами, переходами тона и изменениями темпа, которыми   наслаждалась античная публика. Тогда законы письменного стиля были те же, что и   законы стиля ораторского; законы же последнего зависели частично от   изумительного развития, от утонченных потребностей уха и гортани, частично от   силы, крепости и мощи античных легких. В глазах древних период есть прежде   всего физиологическое целое, поскольку его нужно произносить одним духом. Такие   периоды, какие встречаются у Демосфена и Цицерона, с двумя повышениями и двумя   понижениями – и все это не переводя духа, – доставляли наслаждение древним   людям, которые по собственной выучке умели ценить в этом талант, умели ценить   редкое искусство и трудность произнесения таких периодов, – мы собственно   не имеем права на длинные периоды, мы, современные люди, мы, страдающие одышкой   во всех смыслах! Ведь все эти древние были сами дилетантами в ораторском   искусстве, следовательно, знатоками, следовательно, критиками, – этим они   заставляли своих ораторов доходить до крайних пределов совершенства; вроде   того, как в прошлом столетии, когда все итальянцы и итальянки умели петь, виртуозность   вокального искусства (а вместе с тем и искусство мелодики –) достигала у них   кульминации. В Германии же (до самого недавнего времени, когда нечто вроде   трибунного красноречия стало довольно робко и неуклюже распускать свои молодые   крылья) был собственно только один род публичного и мало-мальски   художественного ораторства: он раздавался с церковной кафедры. Только   проповедник и знал в Германии, какое значение имеет каждый слог, каждое слово,   насколько фраза бьет, прыгает, низвергается, течет, изливается, только в его   слухе и обитала совесть, довольно часто нечистая совесть: ибо есть слишком   достаточно причин, в силу которых именно немец редко, почти всегда слишком поздно   научается искусству хорошо говорить. Шедевром немецкой прозы является поэтому,   как и следовало ожидать, шедевр величайшего немецкого проповедника: Библия была   до сих пор лучшей немецкой книгой. По сравнению с Библией Лютера почти все   остальное есть только «литература» – нечто, выросшее не в Германии, а потому не   вросшее и не врастающее в немецкие сердца, как вросла в них Библия.      

       

248      

       

Есть два   вида гения: один, который главным образом производит и стремится производить, и   другой, который охотно даёт оплодотворять себя и рождает. Точно так же между   гениальными народами есть такие, на долю которых выпала женская проблема   беременности и таинственная задача формирования, вынашивания,   завершения, – таким народом были, например, греки, равным образом   французы, – но есть и другие, назначение которых – оплодотворять и   становиться причиной нового строя жизни – подобно евреям, римлянам и – да не   покажется нескромным наш вопрос – уж не немцам ли? – народы, мучимые и   возбуждаемые какой-то неведомой лихорадкой и неодолимо влекомые из границ   собственной природы, влюбленные и похотливые по отношению к чуждым расам (к   таким, которые «дают оплодотворять» себя –) и при этом властолюбивые, как всё,   что сознаёт себя исполненным производительных сил, а следовательно, существующим   «Божьею милостью». Эти два вида гения ищут друг друга, как мужчина и женщина;   но они также не понимают друг друга, – как мужчина и женщина.      

       

249      

       

У   каждого народа есть свое собственное тартюфство, которое он называет своими   добродетелями. – Лучшее, что есть в нас, остается неизвестным, – его   нельзя знать.      

 250      

       

Чем   обязана Европа евреям? – Многим, хорошим и дурным, и прежде всего тем, что   является вместе и очень хорошим, и очень дурным: высоким стилем в морали,   грозностью и величием бесконечных требований, бесконечных наставлений, всей   романтикой и возвышенностью моральных вопросов, – а следовательно, всем,   что есть самого привлекательного, самого обманчивого, самого отборного в этом   переливе цветов, в этих приманках жизни, отблеском которых горит нынче небо   нашей европейской культуры, её вечернее небо, – и, быть может, угасает.   Мы, артисты среди зрителей и философов, благодарны за это – евреям. -      

       

251      

       

Приходится   мириться с тем, что если какой-нибудь народ страдает и хочет страдать национальной   горячкой и политическим честолюбием, то его постигает порою некоторое   умственное расстройство, его ум заволакивают тучи, словом, он испытывает   небольшие приступы одурения: например, у современных немцев появляется то   антифранцузская глупость, то антиеврейская, то антипольская, то   романтико-христианская, то вагнерианская, то тевтонская, то прусская (стоит   только обратить внимание на этих бедных историков, на этих Зибелей и Трейчке и   их туго забинтованные головы –), их и не перечтешь, всех этих маленьких   помрачений немецкого ума и совести. Да простят мне, что и я после   непродолжительного, но рискованного пребывания в сильно зараженной области до   некоторой степени тоже подвергся болезни и, следуя общему примеру, уже стал   беспокоиться о таких вещах, которые меня вовсе не касаются, – первый признак   политической инфекции. Например, насчет евреев – послушайте. Я еще не встречал   ни одного немца, который относился бы благосклонно к евреям; и как бы   решительно ни отрекались от истинного антисемитства все осторожные и   политические люди, все же эта осторожность и политика направлены не против рода   самого чувства, а только против его опасной чрезмерности, в особенности же   против неблаговоспитанного и позорного выражения этого чрезмерного чувства, –   на сей счет не следует обманываться. Что в Германии слишком достаточно евреев,   что немецкому желудку, немецкой крови трудно (и еще долго будет трудно)   справиться хотя бы только с этим количеством «еврея», – как справились с   ним итальянец, француз и англичанин вследствие своего более энергичного   пищеварения – это ясно подсказывает общий инстинкт, к которому надо бы прислушиваться,   которому надо следовать. «Не пускать больше новых евреев! И запереть двери   именно с востока (а также из Австрии)!» – так повелевает инстинкт народа, обладающего   еще слабой и неустановившейся натурой, вследствие чего она легко стушевывается   и заглушается более сильной расой. Евреи же, без всякого сомнения, самая   сильная, самая цепкая, самая чистая раса из всего теперешнего населения Европы;   они умеют пробиваться и при наиболее дурных условиях (даже лучше, чем при   благоприятных), в силу неких добродетелей, которые нынче охотно клеймятся   названием пороков, – прежде всего благодаря решительной вере, которой   нечего стыдиться «современных идей»; они изменяются, если только они   изменяются, всегда лишь так, как Россия расширяет свои владения, – как   государство, имеющее время и существующее не со вчерашнего дня, именно, следуя   принципу: «как можно медленнее!» Мыслитель, на совести которого лежит будущее   Европы, при всех планах, которые он составляет себе относительно этого   будущего, будет считаться с евреями и с русскими как с наиболее надёжными и   вероятными факторами в великой игре и борьбе сил. То, что нынче называется в   Европе «нацией» и собственно есть больше res facta, чем nata (даже порою   походит на res ficta et picta до того, что их легко смешать), есть во всяком   случае нечто становящееся, молодое, неустойчивое, вовсе еще не раса, не говоря   уже о таком aere perennius, как евреи: этим «нациям» следовало бы тщательно   остерегаться всякой рьяной конкуренции и враждебности! Что евреи, если бы   захотели – или если бы их к тому принудили, чего, по-видимому, хотят добиться   антисемиты, – уже и теперь могли бы получить перевес, даже в буквальном   смысле господство над Европой, это несомненно; что они не домогаются и не   замышляют этого, также несомненно. Пока они, напротив, и даже с некоторой   назойливостью стремятся в Европе к тому, чтобы быть впитанными Европой, они   жаждут возможности осесть наконец где-нибудь прочно, законно, пользоваться   уважением и положить конец кочевой жизни, «вечному жиду»; и конечно, следовало   бы обратить внимание на это влечение и стремление (в котором, может быть,   сказывается уже смягчение еврейских инстинктов) и пойти навстречу ему: для чего   было бы, пожалуй, полезно и справедливо выгнать из страны антисемитических   крикунов. Пойти навстречу со всей осторожностью, с разбором; примерно так, как   это делает английское дворянство. Очевидно, что еще безопаснее было бы теснее   сблизиться с ними более сильным и уже более прочно установившимся типам новой   Германии, скажем знатному бранденбургскому офицеру: было бы во многих   отношениях интересно посмотреть, не приобщится ли, не привьется ли к   наследственному искусству повелевания и повиновения – в обоих упомянутая   провинция может считаться нынче классическою – гений денег и терпения (и прежде   всего некоторое количество ума, в чем там чувствуется изрядный недостаток). Но   на этом мне следует прервать мою веселую германоманию и торжественную речь: ибо   я касаюсь уже моей серьезной проблемы, «европейской проблемы», как я понимаю   ее, воспитания новой господствующей над Европой касты. -      

       

252      

       

Это   вовсе не философская раса – эти англичане: Бэкон знаменует собою нападение на философский   ум вообще, Гоббс, Юм и Локк – унижение и умаление значения понятия «философ» более   чем на целое столетие. Против Юма восстал и поднялся Кант; Локк был тем   философом, о котором Шеллинг осмелился сказать: «Je meprise Locke»; в борьбе с   англо-механистическим оболваниванием мира действовали заодно Гегель и   Шопенгауэр (с Гёте), эти оба враждебные братья-гении в философии, стремившиеся   к противоположным полюсам германского духа и при этом относившиеся друг к другу   несправедливо, как могут относиться только братья. – Чего не хватает и   всегда не хватало в Англии, это довольно хорошо знал полуактер и ритор, нудный   путаник Карлейль, пытавшийся скрыть под гримасами страсти то, что он знал о   самом себе: именно, чего не хватало в Карлейле – настоящей мощи ума, настоящей   глубины умственного взгляда, словом, философии. – Характерно для такой   нефилософской расы, что она строго придерживается христианства: ей нужна его   дисциплина для «морализирования» и очеловечивания. Англичанин, будучи угрюмее,   чувственнее, сильнее волею, грубее немца, – именно в силу этого, как   натура более низменная, также и благочестивее его: христианство ему еще нужнее,   чем немцу. Более тонкие ноздри уловят даже и в этом английском христианстве   истинно английский припах сплина и злоупотребления алкоголем, против которых   эта религия вполне основательно применяется в качестве целебного   средства, – именно, как более тонкий яд против более грубого: отравление   утонченным ядом в самом деле является у грубых народов уже прогрессом, ступенью   к одухотворению. Христианская мимика, молитвы и пение псалмов еще вполне сносно   маскируют английскую грубость и мужицкую серьезность, вернее, – изъясняют   ее и перетолковывают; и для такого скотского племени пьяниц и развратников,   которое некогда упражнялось в моральном хрюканье под влиянием методизма, а с   недавнего времени снова упражняется в том же качестве «армии спасения»,   судорога покаяния действительно может представлять собою относительно высшее   проявление «гуманности», какого оно только в состоянии достигнуть, – с   этим можно вполне согласиться. Но что шокирует даже в самом гуманном   англичанине, так это отсутствие в нем музыки, говоря в переносном (а также и в   прямом –) смысле: в движениях его души и тела нет такта и танца, нет даже   влечения к такту и танцу, к «музыке». Послушайте, как он говорит, посмотрите,   как ходят прелестнейшие англичанки, – ни в одной стране нет более   прекрасных голубок и лебедей, – наконец: послушайте, как они поют! Но я   требую слишком многого…      

 253      

       

Есть   истины, которые лучше всего познаются посредственными головами, потому что они   вполне соответствуют им; есть истины, кажущиеся привлекательными и   соблазнительными только посредственным умам, – на такой, быть может,   неприятный вывод наталкиваешься именно теперь, когда дух почтенных, но   посредственных англичан – назову Дарвина, Джона Стюарта Милля и Герберта   Спенсера – начинает брать перевес в слоях средних представителей европейского   вкуса. В самом деле, кто станет сомневаться в пользе того, что такие умы   временно достигают господства? Было бы ошибкой считать, что именно высокородные   и парящие в стороне умы обладают особенной способностью устанавливать   многочисленные мелкие общие факты, собирать их и втискивать в выводы: как   исключения, они скорее занимают прямо-таки неблагоприятное положение по   отношению к «правилам». В конце концов они должны делать нечто большее, чем   только познавать, – они должны быть чем-то новым, означать что-то новое,   представлять новые ценности! Пропасть между «знанием» и «умением», быть может,   больше, а также страшнее, чем думают: возможно, что могущий в высшем смысле, т.   е. творящий, должен быть незнающим, – тогда как с другой стороны научным   открытиям, подобным открытиям Дарвина, пожалуй, даже способствует известная   узость, сухость и рачительность, словом, нечто английское. – В конце   концов не следует забывать того, что англичане с их глубокой посредственностью   уже однажды были причиной общего понижения умственного уровня Европы: то, что   называют «новейшими идеями», или «идеями восемнадцатого века», или также   «французскими идеями», – то, следовательно, против чего с глубоким   отвращением восстал немецкий дух, – было английского происхождения, в этом   не может быть сомнения. Французы были только обезьянами и актерами этих идей,   вместе с тем их лучшими солдатами и, к сожалению, равным образом их первой и   самой значительной жертвой: ибо от проклятой англомании «новейших идей» l'ame   francaise сделалась в конце концов такой жидкой и истощенной, что мы теперь   вспоминаем о ее шестнадцатом и семнадцатом столетиях, о ее глубокой силе   страстей, о ее изобретательном аристократизме, почти не веря, что это было   когда-то. Но нужно крепко держаться этого исторически верного положения и   защищать его от мгновения и видимости: европейская noblesse – чувства, вкуса,   обычаев, словом, noblesse во всяком высшем смысле – есть дело и изобретение   Франции, а европейская пошлость, плебейство новейших идей – дело Англии. -      

       

254      

       

Еще и   нынче Франция является средоточием самой возвышенной и рафинированной духовной   культуры Европы и высокой школой вкуса – но нужно уметь находить эту «Францию   вкуса». Кто принадлежит к ней, тот умеет хорошо скрываться: быть может, есть   небольшое число людей, в которых она живет, к тому же, быть может, людей, не   очень твердо стоящих на ногах, частично фаталистов, угрюмых, больных, частично   изнеженных и пропитанных искусственностью, таких людей, которых честолюбие   заставляет скрываться. Есть нечто общее всем им; они затыкают уши перед   неистовой глупостью и крикливой болтовней демократических bourgeois.   Действительно нынче на авансцене валяется одуревшая и огрубевшая   Франция, – она учинила недавно, на похоронах Виктора Гюго, настоящую оргию   безвкусия и самопреклонения. У них есть также и другая общая черта: добрая воля   защищаться от духовного онемечения – и еще большая неспособность к этому! Может   быть, уже и теперь в этой Франции ума, являющейся вместе с тем и Францией   пессимизма, Шопенгауэр более у себя дома, более пришелся ко двору, чем   когда-либо в Германии; нечего и говорить о Генрихе Гейне, уже давно вошедшем в   плоть и кровь более тонких и притязательных лириков Парижа, или о Гегеле,   который нынче в образе Тэна – т. е. первого из живущих историков – пользуется   почти тираническим влиянием. Что же касается Рихарда Вагнера, то, чем более   французская музыка будет приспособляться к действительным нуждам de l'ame   moderne, тем более будет она «вагнеризироваться», это можно предсказать   заранее, – она уже и теперь делает это в достаточной степени! Однако есть   три вещи, на которые еще и нынче французы могут указать с гордостью как на свое   наследие и непотерянный признак их старого культурного превосходства над   Европой, несмотря на все добровольное или невольное онемечение и демократизацию   вкуса: во-первых, способность к артистическим страстям, приверженность к   «форме», для которой в числе тысячи других выдумано выражение l'art pour   l'art, – в течение трех столетий в этом не было недостатка во Франции, и,   опять-таки благодаря уважению к «меньшинству», это всегда делало возможным   существование в литературе чего-то вроде камерной музыки, чего, пожалуй, не   найти в остальной Европе. – Второе, на чем французы могут основывать свое   превосходство над Европой, есть их старая многосторонняя моралистическая   культура, благодаря которой в общем мы встречаем даже у маленьких газетных   romanciers и случайных boulevardiers de Paris такую психологическую восприимчивость   и любознательность, о какой в Германии, например, не имеют никакого понятия (не   говоря уже о фактическом отсутствии таких качеств!). Немцам не хватает для   этого нескольких столетий моралистической работы, на которую, как сказано, не   поскупилась Франция; кто называет немцев в силу этого «наивными», тот хвалит их   за недостаток. (Противоположностью немецкой неопытности и невинности in   voluptate psychologica, состоящей не в очень дальнем родстве со скукой немецкой   общественной жизни, – и удачнейшим выразителем истинно французской любознательности   и изобретательности в этой области нежных трепетов может считаться Анри Бейль,   этот замечательный предтеча и провозвестник, прошедший наполеоновским темпом   через свою Европу, через многие столетия европейской души, как лазутчик и   первооткрыватель этой души, – понадобились целых два поколения, чтобы   как-нибудь догнать его, чтобы разгадать некоторые из загадок, мучивших и   восхищавших этого чудного эпикурейца и человека вопросительных знаков, который   был последним великим психологом Франции -.) У французов есть еще третье право   на превосходство: их натура представляет собою наполовину удавшийся синтез Севера   и Юга, что дает им возможность понимать многие вещи и заставляет их делать   другие, которых никогда не поймет англичанин; их периодически поворачивающийся   к Югу и отворачивающийся от него темперамент, свидетельствующий о том, что в их   жилах порой закипает провансальская и лигурийская кровь, охраняет их от   ужасающей северной бесцветности, беспросветной призрачности понятий и   малокровия, – от нашей немецкой болезни вкуса, против чрезмерного развития   которой были тотчас же весьма решительно прописаны кровь и железо, т. е.   «великая политика» (в духе довольно опасной медицины, которая учит меня ждать и   ждать, но до сих пор еще не научила надеяться –) Еще и теперь во Франции   встречают пониманием и предупредительностью тех редких и редко   удовлетворяющихся людей, которые слишком богаты духовно для того, чтобы   находить удовлетворение в какой-то узкой патриотщине, и умеют любить на Севере   Юг, а на Юге Север, – прирожденных средиземников, «добрых   европейцев». – Для них написал свою музыку Бизе, этот последний гений,   видевший новую красоту и новые чары, – открывший уголок Юга в музыке.      

 255      

       

По   отношению к немецкой музыке я считаю необходимым соблюдать некоторую осторожность.   Если кто-нибудь любит Юг так, как люблю его я, как великую школу оздоровления в   умственном и чувственном смысле, как страну, изобилующую светом и солнечным   сиянием, изливающимся на самодержавное, верящее само в себя бытие, – то   такой человек научится несколько остерегаться немецкой музыки, ибо она, портя   его вкус, портит вместе с тем и его здоровье. Такой южанин, не по   происхождению, а по вере, если только он мечтает о будущности музыки, должен   также мечтать об освобождении музыки от Севера, и в его ушах должны звучать   прелюдии более глубокой, более мощной, быть может, более злой и таинственной   музыки, сверхнемецкой музыки, которая не смолкнет, не поблекнет, не побледнеет   перед синевой сладострастного моря и сиянием средиземных небес, подобно всякой   немецкой музыке; в его ушах должны звучать прелюдии сверхъевропейской музыки,   которая не потеряла бы своих прав и перед темно-красными закатами в пустыне,   музыки, душа которой родственна пальме и привыкла жить и блуждать среди   больших, прекрасных, одиноких хищных зверей… Я мог бы представить себе музыку,   редкостные чары которой заключались бы в том, что она не знала бы уже ничего о   добре и зле и над которой лишь порой проносилось бы что-то похожее на   ностальгию моряка, пробегали бы какие-то золотые тени и нежные истомы:   искусство, к которому, ища убежища, стекались бы издалека краски угасающего,   ставшего почти непонятным морального мира и которое было бы достаточно   гостеприимным и глубоким для приема таких запоздалых беглецов. -      

       

256      

       

Благодаря   болезненному отчуждению, порожденному и еще порождаемому среди народов Европы   националистическим безумием, благодаря в равной степени близоруким и   быстроруким политикам, которые нынче с его помощью всплывают наверх и   совершенно не догадываются о том, что политика разъединения, которой они   следуют, неизбежно является лишь политикой антракта, – благодаря всему   этому и кое-чему другому, в наше время совершенно невыразимому, теперь не   замечаются или произвольно и ложно перетолковываются несомненнейшие признаки,   свидетельствующие о том, что Европа стремится к объединению. У всех более   глубоких и обширных умов этого столетия в основе их таинственной духовной   работы в сущности лежало одно общее стремление – подготовить путь для этого   нового синтеза и в виде опыта упредить европейца будущего: они были сынами   своего «отечества» только с внешней стороны или в минуты слабости, как,   например, в старости, – они отдыхали от самих себя, становясь «патриотами».   Я имею в виду таких людей, как Наполеон, Гёте, Бетховен, Стендаль, Генрих   Гейне, Шопенгауэр: да не зачтется мне в упрек, если я причислю к ним также и   Рихарда Вагнера, насчет которого нас не должно вводить в заблуждение его   собственное самонепонимание, – гениям этого рода редко бывает дано понимать   самих себя. Еще менее того, конечно, должен нас обманывать неприличный шум,   подымаемый нынче во Франции людьми, открещивающимися от Рихарда Вагнера, –   несмотря на это, факт теснейшей внутренней связи позднейшего французского   романтизма сороковых с Рихардом Вагнером остается фактом. Они родственны,   кровно родственны друг другу на всех высотах и глубинах своих потребностей: это   Европа, единая Европа, душа которой выражает в их многостороннем и бурном   искусстве свое стремление в какую-то даль и высь – куда? не к новому ли свету?   не к новому ли солнцу? Но кто в состоянии точно высказать то, чего не могли   высказать ясно все эти мастера новых средств выражения? Достоверно лишь то, что   их мучили одни и те же бури и натиски, что они шли в своих исканиях одними и   теми же путями, эти последние великие искатели! Они подвластны литературе всем   существом своим до зрения и слуха включительно – эти первые художники со   всемирно-литературным образованием, – большей частью даже сами писатели,   поэты, посредники и смесители искусств и чувств (Вагнер принадлежит как   музыкант – к живописцам, как поэт – к музыкантам, как художник вообще – к   актерам); все они фанатики выражения «во что бы то ни стало» – укажу в особенности   на Делакруа, близко родственного Вагнеру, – все они велики открытиями в   области возвышенного, а также безобразного и отвратительного, еще более в   области эффектов, в искусстве выставлять напоказ; все они таланты – далеко за   пределами сферы их гения, – виртуозы до мозга костей, с ужасающими   доступами ко всему, что соблазняет, привлекает, принуждает, опрокидывает;   прирожденные враги логики и прямых линий, алчные ко всему чуждому, экзотическому,   чудовищному, кривому, самопротиворечащему; как люди они Танталы воли,   плебеи-выскочки, не знавшие ни в жизни, ни в творчестве аристократического   темпа lento – вспомните, например, Бальзака, – разнузданные работники,   почти губящие себя работой; антиномисты и мятежники в области нравов;   честолюбивые, ненасытные люди без равновесия и наслаждения; в конце концов все   они гибнут от христианского креста и падают ниц перед ним (и это совершенно   справедливо: ибо разве кто-нибудь из них был достаточно глубок и самобытен для   философии Антихриста? –). В общем это отважно-смелая, великолепно-мощная,   высоко парящая и высоко стремящаяся порода высших людей, которые впервые   преподали своему веку – а ведь это век толпы! – понятие «высший человек»…   Пусть немецкие друзья Рихарда Вагнера поразмыслят наедине, представляет ли   собою вагнеровское искусство нечто исключительно немецкое, или не служит ли,   напротив, его отличительной чертой именно то, что оно вытекает из сверхнемецких   источников и инстинктов; причем не следует игнорировать того обстоятельства,   что для развития такого типа, как Вагнер, был необходим именно Париж, куда в   самое решительное время его влекла глубина его инстинктов, и что вся его манера   выступать перед публикой, все его самоапостольство могло достигнуть своего   апогея только под влиянием образцов французского социализма. Может быть, при   более тщательном сравнении мы найдем, к чести немецкой натуры Рихарда Вагнера,   что он был во всем сильнее, смелее, суровее, выше, чем мог бы быть француз девятнадцатого   столетия, – благодаря тому обстоятельству, что мы, немцы, стоим ближе к варварству,   чем французы, – может быть, самое замечательное из того, что создал Рихард   Вагнер, останется не только теперь, но и навсегда недоступным, непонятным,   неподражаемым для всей столь поздней латинской расы: я говорю об образе   Зигфрида, этого очень свободного человека, который, пожалуй, в самом деле слишком   свободен, слишком суров, слишком жизнерадостен, слишком здоров, слишком   антикатоличен, чтобы потакать вкусу старых и дряблых культурных народов. Он,   пожалуй, является даже грехом против романтизма, этот антироманский Зигфрид; но   Вагнер с избытком расплатился за этот грех в сумрачные дни своей старости,   когда он – предвосхитив вкус, привившийся тем временем к политике, – начал   со свойственным ему религиозным рвением если и не идти сам к Риму, то   проповедовать его. – Во избежание превратного понимания моих последних   слов я призову на помощь несколько крепких стихов, которые откроют даже и не   особенно тонкому слуху то, что я хочу сказать, – что я имею против «последнего   Вагнера» и музыки его Парсифаля:      

– Что   тут немецкого?      

В   немецком духе разве эти завыванья?      

В   немецком теле эти самоистязанья?      

Иль это   рук горе вздыманье      

И чувств   кадильное благоуханье?      

То   замирать в молитвенном экстазе,      

То   падать ниц в немецком духе разве?      

А эти   звоны, эти переливы      

И к   небесам фальшивые порывы?      

– Что   тут немецкого?      

Нет, вы   в преддверьи лишь, я уверять готов:      

Ведь в   этих звуках Рим, – католицизм      

без   слов!      

       

 ОТДЕЛ ДЕВЯТЫЙ:

   ЧТО АРИСТОКРАТИЧНО?      

       

257      

       

Всякое   возвышение типа «человек» было до сих пор – и будет всегда – делом аристократического   общества, как общества, которое верит в длинную лестницу рангов и в   разноценность людей и которому в некотором смысле нужно рабство. Без пафоса   дистанции, порождаемого воплощенным различием сословий, постоянной привычкой   господствующей касты смотреть испытующе и свысока на подданных, служащих ей   орудием, и столь же постоянным упражнением ее в повиновении и повелевании, в   порабощении и умении держать подчиненных на почтительном расстоянии, совершенно   не мог бы иметь места другой, более таинственный пафос – стремление к   увеличению дистанции в самой душе, достижение все более возвышенных, более   редких, более отдаленных, более напряженных и широких состояний, словом, не   могло бы иметь места именно возвышение типа «человек», продолжающееся   «самопреодоление человека», – если употреблять моральную формулу в   сверхморальном смысле. Конечно, не следует поддаваться гуманитарным обманам   насчет истории возникновения аристократического общества (т. е. предусловия   этого возвышения типа «человек» –): истина сурова. Не будем же щадить себя и   скажем прямо, как начиналась до сих пор всякая высшая культура на земле! Люди,   еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди,   обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти, бросались на более   слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может занимавшиеся   торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие культуры, в которых   блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы. Каста   знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось прежде   всего не в физической силе, а в душевной, – это были более цельные люди   (что на всякой ступени развития означает также и «более цельные звери» –).      

       

258      

       

Коррупция,   как выражение того, что внутреннему миру инстинктов грозит анархия и что потрясен   основной строй аффектов, называемый «жизнью», – коррупция, в зависимости   от склада жизни, при котором она проявляется, представляет собою нечто в корне   различное. Если, например, аристократия, как это было во Франции в начале   революции, с каким-то возвышенным отвращением отрекается от своих привилегий и   приносит сама себя в жертву распущенности своего морального чувства, то это   коррупция: это был собственно лишь заключительный акт той длившейся века   коррупции, в силу которой она шаг за шагом уступала свои права на господство и   принизилась до функции королевской власти (а в конце концов даже до ее наряда и   украшения). Но в хорошей и здоровой аристократии существенно то, что она   чувствует себя не функцией (всё равно, королевской власти или общества), а смыслом   и высшим оправданием существующего строя – что она поэтому со спокойной   совестью принимает жертвы огромного количества людей, которые должны быть   подавлены и принижены ради неё до степени людей неполных, до степени рабов и   орудий. Её основная вера должна заключаться именно в том, что общество имеет   право на существование не для общества, а лишь как фундамент и помост, могущий   служить подножием некоему виду избранных существ для выполнения их высшей   задачи и вообще для высшего бытия: ее можно сравнить с теми стремящимися к   солнцу вьющимися растениями на Яве, – их называют Sipo Matador, которые   охватывают своими ветвями ствол дуба до тех пор, пока не вознесутся высоко над   ним, и тогда, опираясь на него, вволю распускают свою крону и выставляют напоказ   свое счастье. -      

       

259      

       

Взаимно   воздерживаться от оскорблений, от насилия и эксплуатации, соразмерять свою волю   с волею другого – это можно считать в известном грубом смысле добронравием   среди индивидуумов, если даны нужные для этого условия (именно, их фактическое   сходство по силам и достоинствам и принадлежность к одной корпорации). Но как   только мы попробуем взять этот принцип в более широком смысле и по возможности   даже сделать его основным принципом общества, то он тотчас же окажется тем, что   он и есть, – волей к отрицанию жизни, принципом распадения и гибели. Тут   нужно основательно вдуматься в самую суть дела и воздержаться от всякой сентиментальной   слабости: сама жизнь по существу своему есть присваивание, нанесение вреда,   преодолевание чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насильственное   навязывание собственных форм, аннексия и по меньшей мере, по мягкой мере,   эксплуатация, – но зачем же постоянно употреблять именно такие слова, на   которые клевета наложила издревле свою печать? И та корпорация, отдельные члены   которой, как сказано ранее, считают себя равными – а это имеет место во всякой   здоровой аристократии, – должна сама, если только она представляет собою   живой, а не умирающий организм, делать по отношению к другим корпорациям всё   то, от чего воздерживаются её члены по отношению друг к другу: она должна быть   воплощённой волей к власти, она будет стремиться расти, усиливаться,   присваивать, будет стараться достигнуть преобладания, – и всё это не в   силу каких-нибудь нравственных или безнравственных принципов, а в силу того,   что она живёт и что жизнь и есть воля к власти. Но именно в этом пункте труднее   всего сломить общие убеждения европейцев; теперь всюду мечтают, и даже под прикрытием   науки, о будущем состоянии общества, лишенном «характера эксплуатации», –   это производит на меня такое впечатление, как будто мне обещают изобрести   жизнь, которая воздерживалась бы от всяких органических функций. «Эксплуатация»   не является принадлежностью испорченного или несовершенного и примитивного   общества: она находится в связи с сущностью всего живого, как основная   органическая функция, она есть следствие действительной воли к власти, которая   именно и есть воля жизни. – Положим, что как теория это новость, –   как реальность это изначальный факт всяческой истории; будем же настолько   честны по отношению к себе! -      

 260      

       

Странствуя   по многим областям и утонченных и грубых моралей, господствовавших до сих пор   или еще нынче господствующих на земле, я постоянно наталкивался на правильное   совместное повторение и взаимную связь известных черт – пока наконец мне не   предстали два основных типа и одно основное различие между ними. Есть мораль   господ и мораль рабов, спешу прибавить, что во всех высших и смешанных   культурах мы видим также попытки согласовать обе морали, ещё чаще видим, что   они переплетаются одна с другою, взаимно не понимая друг друга, иногда же   упорно существуют бок о бок – даже в одном и том же человеке, в одной душе.   Различения моральных ценностей возникли либо среди господствующей касты,   которая с удовлетворением сознаёт своё отличие от подвластных ей людей, –   либо среди подвластных, среди рабов и зависимых всех степеней. В первом случае,   когда понятие «хороший» устанавливается господствующей кастой, отличительной   чертой, определяющей ранг, считаются возвышенные, гордые состояния души.   Знатный человек отделяет от себя существ, выражающих собою нечто   противоположное таким возвышенным, гордым состояниям: он презирает их. Следует   заметить, что в этой морали первого рода противоположение «хороший» и «плохой»   значит то же самое, что «знатный» и «презренный», – противоположение   «добрый» и «злой» другого происхождения. Презрением клеймят человека   трусливого, малодушного, мелочного, думающего об узкой пользе, а также   недоверчивого, со взглядом исподлобья, унижающегося, – собачью породу людей,   выносящую дурное обхождение, попрошайку-льстеца и прежде всего лжеца: все   аристократы глубоко уверены в лживости простого народа. «Мы, правдивые» – так   называли себя благородные в Древней Греции. Очевидно, что обозначение моральной   ценности прилагалось сначала к людям, и только в отвлечённом виде и позже   перенесено на поступки, поэтому историки морали делают большую ошибку, беря за   исходную точку, например, вопрос: «почему восхвалялся сострадательный   поступок?» Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не   нуждаются в одобрении, они говорят: «что вредно для меня, то вредно само по   себе», они сознают себя тем, что вообще только и даёт достоинство вещам, они   созидают ценности. Они чтут всё, что знают в себе, – такая мораль есть   самопрославление. Тут мы видим на первом плане чувство избытка, чувство мощи,   бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание богатства, готового   дарить и раздавать: и знатный человек помогает несчастному, но не или почти не   из сострадания, а больше из побуждения, вызываемого избытком мощи. Знатный   человек чтит в себе человека мощного, а также такого, который властвует над   самим собой, который умеет говорить и безмолвствовать, который охотно проявляет   строгость и суровость по отношению к самому себе и благоговеет перед всем   строгим и суровым. «Твёрдое сердце вложил Вотан в грудь мою», говорится в одной   старой скандинавской саге; и вполне верны эти слова. вырвавшиеся из души   гордого викинга. Такая порода людей гордится именно тем, что она создана не для   сострадания, – отчего герой саги и предостерегает: «у кого смолоду сердце   не твёрдо, у того оно не будет твёрдым никогда». Думающие так знатные и храбрые   люди слишком далеки от морали, видящей в сострадании, или в альтруистических   поступках, или в desinteressement отличительный признак нравственного; вера в   самого себя, гордость самим собою, глубокая враждебность и ирония по отношению   к «бескорыстию» столь же несомненно относятся к морали знатных, как лёгкое   презрение и осторожность по отношению к сочувствию и «сердечной теплоте». –   Если кто умеет чтить, так это именно люди сильные, это их искусство, это   изобретено ими. Глубокое уважение к древности и родовитости – всё право   зиждется на этом двойном уважении, – вера и предрассудки, благоприятствующие   предкам и неблагоприятствующие потомкам, есть типичное в морали людей сильных;   и если, обратно, люди «современных идей» почти инстинктивно верят в «прогресс»   и «будущее», всё более и более теряя уважение к древности, то это уже в   достаточной степени свидетельствует о незнатном происхождении этих «идей». Но более   всего мораль людей властвующих чужда и тягостна современному вкусу строгостью   своего принципа, что обязанности существуют только по отношению к себе   подобным, что по отношению к существам более низкого ранга, по отношению ко   всему чуждому можно поступать по благоусмотрению или «по влечению сердца» и, во   всяком случае, находясь «по ту сторону добра и зла», – сюда может   относиться сострадание и тому подобное. Способность и обязанность к долгой   благодарности и долгой мести – и то и другое лишь в среде себе подобных, –   изощрённость по части возмездия, утончённость понятия дружбы, до известной   степени необходимость иметь врагов (как бы в качестве отводных каналов для   аффектов зависти, сварливости и заносчивости, – в сущности, для того,   чтобы иметь возможность быть хорошим другом) – всё это типичные признаки морали   знатных, которая, как сказано, не есть мораль «современных идей», и оттого   нынче её столь же трудно восчувствовать, сколь трудно выкопать и раскрыть. –   Иначе обстоит дело со вторым типом морали, с моралью рабов. Положим, что   морализировать начнут люди насилуемые, угнетённые, страдающие, несвободные, не   уверенные в самих себе и усталые, – какова будет их моральная оценка?   Вероятно, в ней выразится пессимистически подозрительное отношение ко всей   участи человека, быть может даже осуждение человека вместе с его участью. Раб   смотрит недоброжелательно на добродетели сильного: он относится скептически и с   недоверием, с тонким недоверием ко всему «хорошему», что чтится ими, – ему   хочется убедить себя, что само счастье их не истинное. Наоборот, он окружает   ореолом и выдвигает на первый план такие качества, которые служат для   облегчения существования страждущих: таким образом входят в честь сострадание,   услужливая, готовая на помощь рука, сердечная теплота, терпение, прилежание,   кротость и дружелюбие, – ибо здесь это наиполезнейшие качества и почти единственные   средства, дающие возможность выносить бремя существования. Мораль рабов по   существу своему есть мораль полезности. Вот где источник возникновения   знаменитого противоположения «добрый» и «злой» – в категорию злого зачисляется   всё мощное и опасное, обладающее грозностью, хитростью и силой, не допускающей   презрения. Стало быть, согласно морали рабов, «злой» возбуждает страх; согласно   же морали господ, именно «хороший» человек возбуждает и стремится возбуждать   страх, тогда как «плохой» вызывает к себе презрение. Контраст становится   особенно резким, когда в конце концов как необходимое следствие рабской морали   к чувству, возбуждаемому «добрым» человеком в её духе, примешивается некоторое   пренебрежение – пусть даже лёгкое и благодушное, – ибо добрый, по понятиям   рабов, должен быть во всяком случае неопасным человеком: он добродушен, легко   поддаётся обману, быть может, немножко глуп, un bonhomme. Всюду, где мораль   рабов является преобладающей, язык обнаруживает склонность к сближению слов   «добрый» и «глупый». – Последнее коренное различие: стремление к свободе,   инстинктивная жажда счастья и наслаждений, порождаемых чувством свободы, столь   же необходимо связана с рабской моралью и моральностью, как искусство и   энтузиазм в благоговении и преданности является регулярным симптомом   аристократического образа мыслей и аристократической оценки вещей. –   Отсюда понятно само собою, отчего любовь, как страсть – эта наша европейская   специальность, – непременно должна быть знатного происхождения: как   известно, она изобретена провансальскими трубадурами, этими великолепными и   изобретательными представителями «gai saber», которым Европа обязана столь   многим и почти что своим собственным существованием. -      

 261      

       

К вещам,   быть может менее всего доступным пониманию знатного человека, относится   тщеславие: он пытается отрицать его даже там, где люди другого сорта не   сомневаются в его очевидности. Для него является проблемой представить себе   таких людей, которые стараются внушить о себе хорошее мнение, хотя сами о себе   его не имеют – и, стало быть, также не «заслуживают», – и которые затем   сами проникаются верой в это хорошее мнение. Это кажется ему, с одной стороны,   настолько безвкусным и недостойным по отношению к самому себе, с другой –   настолько вычурно неразумным, что он готов считать тщеславие исключением и в   большинстве случаев, когда о нем заходит речь, сомневаться в его наличности. Он   может сказать, например: «я могу ошибаться в своих достоинствах и тем не менее,   с другой стороны, желать, чтобы и другие признавали их именно такими, какими я   их считаю, – но это вовсе не тщеславие (а высокое мнение о себе или,   гораздо чаще, то, что называется «смирением», а также «скромностью»)». Или он   скажет: «я по многим причинам могу радоваться хорошему о себе мнению других   людей, быть может, потому, что я уважаю и люблю их и радуюсь каждой радости их,   быть может, также потому, что их хорошее мнение санкционирует и укрепляет во   мне веру в мое собственное хорошее мнение, быть может, потому, что хорошее   мнение других, даже в случаях, когда я не разделяю его, все-таки приносит мне   пользу или обещает ее в будущем, – но все это не тщеславие». Только с большим   усилием, в особенности с помощью истории, может знатный человек сделать   доступным своему представлению тот факт, что с незапамятных времен во всех   сколько-нибудь зависимых слоях народа заурядный человек был только тем, чем его   считали: вовсе не привыкший сам устанавливать цену, он и себе не придавал   никакой другой цены, кроме назначенной ему его господами (создавать ценности –   это истинное право господ). Можно, пожалуй, видеть следствие чудовищного   атавизма в том, что обыкновенный человек и теперь все еще сперва ждет мнения о   себе и затем инстинктивно подчиняется ему: и вовсе не только «хорошему» мнению,   но также дурному и несправедливому (обратите, например, внимание на большую   часть тех самооценок и самонедооценок, которым верующие женщины научаются от   своих духовников и вообще верующие христиане от своей церкви). Фактически в   настоящее время, вследствие возникающего мало-помалу демократического порядка   вещей (и его причины – кровосмесительства господ и рабов), все более и более   усиливается и распространяется бывшее искони свойством людей знатных и редкое   стремление устанавливать самому себе цену и «хорошо думать» о себе; но ему   постоянно противодействует склонность более древняя, шире распространенная и   глубже вкоренившаяся, – и в феномене «тщеславия» эта древнейшая склонность   побеждает позднейшую. Тщеславный человек радуется каждому хорошему мнению,   которое он слышит о себе (совершенно независимо от его полезности, а также не   обращая внимания на его истинность или ложность), точно так же как от всякого   дурного мнения он страдает: ибо он подчиняется обоим, он чувствует себя   подвластным им в силу того древнейшего инстинкта подчинения, который   проявляется в нем. – Это «раб» сказывается в крови тщеславца, это остаток   лукавства раба – а сколько «рабского» осталось, например, еще до сих пор в   женщине! – силится соблазнить на хорошее мнение о себе, и тот же раб падает   тотчас же ниц перед этими мнениями, как будто не сам он вызвал их. – И   говоря еще раз: тщеславие есть атавизм.      

       

262      

       

Возникновение   вида, упрочение и усиление типа совершается под влиянием долгой борьбы с   существенно одинаковыми неблагоприятными условиями. Напротив, из опытов   животноводов и садоводов известно, что виды, на долю которых достаются излишки   корма и вообще много ухода и заботливости, тотчас же начинают обнаруживать   склонность к варьированию типа и богаты диковинными и чудовищными отклонениями   (а также и чудовищными пороками). Посмотрим же теперь на какое-нибудь   аристократическое общество, скажем, на древний греческий полис или Венецию, как   на добровольное или недобровольное учреждение для целей культивирования породы:   мы увидим там живущих вместе и предоставленных собственным силам людей, которые   стремятся отстаивать свой вид главным образом потому, что они должны отстаивать   себя или подвергнуться страшной опасности быть истребленными. Тут нет тех благоприятных   условий, того изобилия, той защиты, которые благоприятствуют варьированию типа;   тут вид необходим себе как вид, как нечто такое, что именно благодаря своей   твердости, однообразию, простоте формы вообще может отстаивать себя и упрочить   свое существование при постоянной борьбе с соседями или с восставшими, или   угрожающими восстанием угнетенными. Разностороннейший опыт учит его, каким   своим свойствам он главным образом обязан тем, что еще существует и постоянно   одерживает верх, наперекор всем богам и людям, – эти свойства он называет   добродетелями и только их и культивирует. Он делает это с суровостью, он даже   хочет суровости; всякая аристократическая мораль отличается нетерпимостью, в   воспитании ли юношества, в главенстве ли над женщиной, в семейных ли нравах, в   отношениях ли между старыми и молодыми, в карающих ли законах (обращённых   только на отщепенцев): она причисляет даже саму нетерпимость к числу   добродетелей под именем «справедливость». Таким образом на много поколений   вперед прочно устанавливается тип с немногими, но сильными чертами, устанавливается   вид людей строгих, воинственных, мудро-молчаливых, живущих сплоченным и замкнутым   кругом (и в силу этого обладающих утонченным пониманием всех чар и nuances   общества); постоянная борьба со всегда одинаковыми неблагоприятными условиями,   как сказано, является причиной того, что тип становится устойчивым и твердым.   Но наконец наступают-таки благоприятные обстоятельства, огромное напряжение   ослабевает; быть может, уже среди соседей нет более врагов, и средства к жизни,   даже к наслаждению жизнью, проявляются в избытке. Одним разом разрываются узы,   и исчезает гнет старой культивации: она перестает уже быть необходимым условием   существования – если бы она хотела продолжить свое существование, то могла бы   проявляться только в форме роскоши, архаизирующего вкуса. Вариации, в форме ли   отклонения (в нечто высшее, более тонкое, более редкое) или вырождения и чудовищности,   вдруг появляются на сцене в великом множестве и в полном великолепии; индивид   отваживается стоять особняком и возноситься над общим уровнем. На этих   поворотных пунктах истории чередуются и часто сплетаются друг с другом –   великолепное, многообразное, первобытно-мощное произрастание и стремление   ввысь, что-то вроде тропического темпа в состоянии растительного царства, и   чудовищная гибель и самоуничтожение благодаря свирепствующим друг против друга,   как бы взрывающимся эгоизмам, которые борются за «солнце и свет» и уже не знают   никаких границ, никакого удержа, никакой пощады, к чему могла бы их обязывать   прежняя мораль. Ведь сама эта мораль и способствовала столь чудовищному накоплению   сил, ведь сама она и натянула столь угрожающе тетиву лука: теперь она «отжила»   свой век, теперь она становится отжившей. Достигнута та опасная и зловещая   граница, за которую поверх старой морали вживается более высокая, более   разносторонняя, более широкая жизнь; увлеченный ее потоком «индивидуум»   вынужден теперь сделаться своим собственным законодателем, измышлять разные   уловки и хитрости для самосохранения, самовозвышения, самоосвобождения.   Сплошные новые «зачем», сплошные новые «чем» выступают на сцену, нет более никаких   общих формул, непонимание и неуважение заключают тесный союз друг с другом,   гибель, порча и высшие вожделения ужасающим образом сплетаются между собой,   гений расы изливается из всех рогов изобилия, Доброго и Злого, наступает   роковая одновременность весны и осени, полная новой прелести и таинственности,   которые свойственны юной, еще не исчерпавшей своих сил, еще не знающей   усталости порче. Снова появляется опасность, великая опасность, мать   морали, – на этот раз она кроется в самом индивидууме, в ближнем и друге,   на стогнах, в собственном ребенке, в собственном сердце, во всех самых задушевных   и затаенных желаниях и устремлениях: что же должны проповедовать теперь   мораль-философы, появляющиеся в это время? Они обнаружат, эти проницательные   наблюдатели и поденщики, что все идет к близкому концу, что все вокруг них   портится и наводит порчу, что ничто не устоит до послезавтрашнего дня, кроме   одного вида людей, неизлечимо посредственных. Одни посредственные только и   имеют шансы на продолжение и распложение, – они люди будущего,   единственные, которые переживут настоящее; «будьте такими, как они! сделайтесь   посредственными!» – вот что повелевает единственная мораль, еще имеющая смысл и   находящая еще уши. – Но как трудно проповедовать эту мораль посредственности! –   она ведь никогда не посмеет сознаться, что она такое и чего она хочет! она   должна говорить об умеренности и достоинстве, об обязанностях и любви к   ближнему, – ей будет трудно скрыть иронию! -      

 263      

       

Есть   инстинкт распознавания ранга, который более всего является признаком высокого   ранга; есть наслаждение, доставляемое нюансами почитания, и оно указывает на   знатное происхождение и связанные с ним привычки. Утонченность,   доброкачественность и возвышенность души подвергается опасному испытанию, когда   перед ней проходит нечто принадлежащее к первому рангу, но еще не защищенное   возбуждающим трепет авторитетом от нахального обращения и грубостей: когда   нечто ничем не отмеченное, неразгаданное, испытующее, быть может умышленно   скрытое и переодетое, идет своей дорогой, как живой пробный камень. Кто ставит   себе задачей исследование душ и занимается им, тот будет пользоваться в   различных формах именно этим искусством для того, чтобы вполне определить   ценность данной души, определить неизменный, прирожденный ей ранг: он будет   подвергать ее испытанию со стороны ее инстинкта почитания. Difference engendre haine:   пошлость иной натуры прорывается внезапно и брызжет, как помои, когда мимо   проносят какой-нибудь священный сосуд, какую-нибудь драгоценность, извлеченную   из запертого хранилища, какую-нибудь книгу с печатью великой судьбы; с другой   стороны, бывает иной раз, что человек невольно немеет, взор его останавливается   и весь он застывает в неподвижности, – это значит, что душа его чувствует   близость чего-то достойного поклонения. Способ, которым до сих пор в Европе   поддерживается благоговение перед Библией, есть, быть может, лучшее в   дисциплинировании и утончении нравов, каковыми Европа обязана христианству:   книги такой глубины и окончательного значения должны быть охраняемы тиранией   постороннего авторитета, дабы просуществовать столько тысячелетий, сколько необходимо   для исчерпания и разгадки их смысла. Уже достигнуто многое, если большому   количеству людей (всех сортов тупицам и быстро срабатывающим кишкам) наконец   привито это чувство, говорящее им, что они не ко всему могут прикасаться, что   есть священные события, перед которыми они должны снимать обувь и держать   подальше свои нечистые руки, – это почти высшая степень, которой они могут   достигнуть в сфере человечности. Напротив, ничто не возбуждает большего   отвращения к так называемым интеллигентам, исповедующим «современные идеи», как   отсутствие у них стыда, спокойная наглость взора и рук, с которой они все   трогают, лижут и ощупывают; и возможно, что в народе, среди низших слоев,   именно у крестьян, нынче сравнительно гораздо больше благородства вкуса и такта   в почитании, чем у читающего газеты умственного полусвета, у образованных   людей.      

       

264      

       

Из души   человека нельзя изгладить того, что больше всего любили делать и чем постоянно   занимались его предки: были ли они, например, трудолюбивыми скопидомами,   неразлучными с письменным столом и денежным сундуком, скромными и буржуазными в   своих вожделениях, скромными также и в своих добродетелях; были ли они привычны   повелевать с утра до вечера, склонны к грубым удовольствиям и при этом, быть   может, к еще более грубым обязанностям и ответственности; или, наконец,   пожертвовали ли они некогда своими привилегиями рождения и собственности, чтобы   всецело отдаться служению своей вере – своему «Богу» – в качестве людей,   обладающих неумолимой и чуткой совестью, краснеющей от всякого посредничества.   Совершенно невозможно, чтобы человек не унаследовал от своих родителей и   предков их качеств и пристрастий, что бы ни говорила против этого очевидность.   В этом заключается проблема расы. Если мы знаем кое-что о родителях, то   позволительно сделать заключение о детях: отвратительная невоздержанность,   затаенная зависть, грубое самооправдывание – три качества, служившие во все   времена неотъемлемой принадлежностью плебейского типа, – все это должно   перейти к детям столь же неизбежно, как испорченная кровь; и с помощью самого   лучшего воспитания и образования можно достигнуть лишь обманчивой маскировки   такого наследия. – А к чему же иному стремится нынче воспитание и   образование! В наш слишком народный, лучше сказать плебейский, век «воспитание»   и «образование» должно быть по существу своему искусством обманывать – обманывать   насчет происхождения, обманчиво скрывать унаследованное душой и телом   плебейство. Воспитатель, который стал бы теперь прежде всего проповедовать   правдивость и постоянно взывал бы к своим питомцам: «будьте правдивыми! будьте   естественными, кажитесь тем, что вы есть!», – даже такой добродетельный и   прямодушный осел научился бы со временем прибегать к furca Горация, чтобы   naturam expellere: с каким успехом? «Чернь» usque recurret -      

       

265      

       

Рискуя   оскорбить слух невинных, я говорю: эгоизм есть существенное свойство знатной   души; я подразумеваю под ним непоколебимую веру в то, что существу, «подобному   нам», естественно должны подчиняться и приносить себя в жертву другие существа.   Знатная душа принимает этот факт собственного эгоизма без всякого   вопросительного знака, не чувствуя в нём никакой жестокости, никакого насилия и   произвола, напротив, усматривая в нём нечто, быть может коренящееся в   изначальном законе вещей, – если бы она стала подыскивать ему имя, то   сказала бы, что «это сама справедливость». Она признаётся себе при случае, хотя   сначала и неохотно, что есть существа равноправные с ней; но как только этот   вопрос ранга становится для неё решённым, она начинает вращаться среди этих   равных, равноправных, соблюдая по отношению к ним ту же стыдливость и тонкую   почтительность, какую она соблюдает по отношению к самой себе, сообразно некой   прирождённой небесной механике, в которой знают толк все звёзды. Эта тонкость и   самоограничение в обращении с себе подобными является лишним проявлением её   эгоизма – каждая звезда представляет собой такого эгоиста: она чтит себя в них   и в правах, признаваемых ею за ними; она не сомневается, что обмен почестями и   правами также относится к естественному порядку вещей, являясь сущностью всяких   отношений. Знатная душа даёт, как и берёт, подчиняясь инстинктивной и   легковозбуждаемой страсти возмездия, таящейся в глубине её. Понятие «милость»   не имеет inter pares никакого смысла и благоухания; быть может, и есть   благородный способ получать дары, как бы допуская, чтобы они изливались на нас   свыше, и жадно упиваться ими, как каплями росы; но к такому искусству и к   такому жесту знатная душа никак не приноровлена. Её эгоизм препятствует этому:   она вообще неохотно устремляет взор свой в «высь», предпочитая смотреть или   перед собой, горизонтально и медлительно, или сверху вниз: она сознаёт себя на   высоте. -      

 266      

       

«Истинно   почитать можно лишь того, кто не ищет самого себя». – Гёте советнику Шлоссеру.      

       

267      

       

У   китайцев есть поговорка, которой матери учат уже своих детей: siao-sin,   «уменьши свое сердце!». Такова по сути и основная склонность поздних   цивилизаций – я не сомненаюсь, что античному греку прежде всего бросилось бы в   глаза в нас, нынешних европейцах, самоумаление, – уже одним этим мы   пришлись бы ему «не по вкусу». -      

       

268      

       

Что же   такое в конце концов общность? – Слова суть звуковые знаки для понятий;   понятия же – это более или менее определенные образные знаки для часто   повторяющихся и одновременно проявляющихся ощущений, целых групп ощущений.   Чтобы понимать друг друга, недостаточно еще употреблять одинаковые   слова, – нужно также употреблять одинаковые слова для однородных   внутренних переживаний; нужно в конце концов иметь общий опыт с другими людьми.   Оттого-то люди, принадлежащие к одному народу, понимают друг друга лучше, чем   представители разных народов, даже когда они говорят на одном языке; или,   обратно, если люди долго жили вместе при сходных условиях (климата, почвы,   опасности, потребностей, работы), то из этого возникает нечто «понимающее   самого себя» – народ. Во всех душах одинаковое число часто повторяющихся   переживаний получает перевес над более редкими: в этой сфере люди начинают   понимать друг друга все быстрее и быстрее – история языка есть история процесса   сокращения, – а это быстрое понимание порождает все более и более тесную   взаимную связь. Чем больше опасность, тем больше и потребность быстро и легко   сговориться о необходимом; отсутствие взаимного непонимания в опасности – вот   условие, без которого никак не может установиться общение между людьми. Даже в   каждой дружеской или любовной связи испытывают друг друга в этом отношении:   такая связь не может быть прочной, раз становится ясно, что одинаковые слова   производят разное впечатление на обоих, вызывая в одном из них иные чувства,   мысли, догадки, желания и страхи, нежели в другом. (Боязнь «вечного   непонимания» – вот тот доброжелательный гений, который так часто удерживает   особей разного пола от слишком поспешной связи, хотя чувства и сердце влекут к   ней, – а вовсе не какой-то шопенгауэровский «гений рода» –!) Группы   ощущений, которые могут наиболее быстро пробудиться в глубине души, заговорить   и давать приказания, имеют решающее значение для всей табели о рангах ее ценностей   и в конце концов определяют скрижаль ее благ. Оценка вещей данным человеком   выдает нам до некоторой степени строение его души и то, что она считает   условиями жизни, в чем видит подлинную нужду. Положим теперь, что нужда   сближала издревле лишь таких людей, которые могли выражать сходными знаками   сходные потребности, сходные переживания, тогда в общем оказывается, что легкая   сообщаемость нужды, т. е. в сущности переживание только средних и общих явлений   жизни, должна быть величайшею из всех сил, распоряжавшихся до сих пор судьбою   человека. Более сходные, более обыкновенные люди имели и всегда имеют преимущество,   люди же избранные, более утонченные, более необычные, труднее понимаемые, легко   остаются одинокими, подвергаются в своем разобщении злоключениям и редко   распложаются. Нужно призвать на помощь чудовищные обратные силы, чтобы   воспрепятствовать этому естественному, слишком естественному progressus in   simile, этому постепенному преобразованию человечества в нечто сходное,   среднее, обычное, стадное – в нечто общее!      

       

269      

       

Чем   более психолог – прирожденный, неизбежный психолог и разгадчик душ – начинает   заниматься выдающимися случаями и людьми, тем более грозит ему опасность   задохнуться от сострадания: ему нужна твердость сердца и веселость больше, чем   кому-либо другому. Гибель, падение высших людей, чужеродных душ, есть именно   правило: ужасно иметь такое правило постоянно перед глазами. Многообразные   мучения психолога, который открыл эту гибель, который раз открыл и затем почти   беспрерывно снова открывает в объеме всей истории эту общую внутреннюю   «неисцелимость» высшего человека, это вечное «слишком поздно!» во всех смыслах,   может, пожалуй, в один прекрасный день сделаться причиной того, что он с   ожесточением восстанет на свою собственную судьбу и сделает попытку истребить   себя, – что он сам «погибнет». Почти у каждого психолога замечается   предательское пристрастие и склонность к общению с заурядными и уравновешенными   людьми: этим выдает себя то, что он постоянно нуждается в исцелении, что ему   нужно нечто вроде забвения и бегства от того, чем отягощают его совесть его   прозрения и разрезы, его «ремесло». Ему свойственна боязнь собственной памяти.   Он легко становится безгласным перед суждением других: с бесстрастным лицом   внимает он, как поклоняются, удивляются, любят, прославляют там, где он видел, –   или он даже скрывает свое безгласие, умышленно соглашаясь с каким-нибудь   поверхностным мнением. Быть может, парадоксальность его положения доходит до   такой ужасающей степени, что как раз там, где он научился великому состраданию   и вместе с тем великому презрению, толпа, образованные люди, мечтатели учатся   великому почитанию – почитанию «великих людей» и диковинных животных, ради   которых благословляют и чтут отечество, землю, человеческое достоинство, самих   себя, – на которых указывают юношеству, по образцу которых его   воспитывают… И кто знает, не случалось ли до сих пор во всех значительных   случаях одно и то же, именно, что толпа поклонялась богу, а «бог» был лишь   бедным жертвенным животным! Успех всегда был величайшим лжецом, – а ведь и   само «творение» есть успех; великий государственный муж, завоеватель, человек,   сделавший какое-нибудь открытие, все они замаскированы своими созданиями до   неузнаваемости; «творение», произведение художника или философа, только и   создает вымышленную личность того, кто его создал, кто должен был его создать;   «великие люди» в том виде, как их чтут, представляют собою после этого   ничтожные, плохие вымыслы; в мире исторических ценностей господствует фабрикация   фальшивых монет. Эти великие поэты, например эти Байроны, Мюссе, По, Леопарди,   Клейсты, Гоголи (я не отваживаюсь назвать более великие имена, но подразумеваю   их), – если взять их такими, каковы они на самом деле, какими они,   пожалуй, должны быть, – люди минуты, экзальтированные, чувственные,   ребячливые, легкомысленные и взбалмошные в недоверии и в доверии; с душами, в   которых обыкновенно надо скрывать какой-нибудь изъян; часто мстящие своими   произведениями за внутреннюю загаженность, часто ищущие своими взлетами   забвения от слишком верной памяти; часто заблудшие в грязи и почти влюбленные в   нее, пока наконец не уподобятся блуждающим болотным огням, притворяясь в то же   время звездами, – народ начинает называть их тогда идеалистами; часто   борющиеся с продолжительным отвращением, с постоянно возвращающимся призраком   неверия, который обдает холодом и заставляет их жаждать gloria и пожирать «веру   в себя» из рук опьяненных льстецов. – И каким мучением являются эти   великие художники и вообще высшие люди для того, кто наконец разгадал их!   Вполне понятно, почему именно в женщине – отличающейся ясновидением в мире   страданий и, к сожалению, одержимой страстью помогать и спасать, страстью,   далеко превосходящей ее силы, – вызывают они так легко те вспышки   безграничного и самоотверженного сострадания, которых масса, и прежде всего   масса почитателей, не понимает и снабжает в изобилии любопытными и   самодовольными толкованиями. Это сострадание регулярно обманывается в своей   силе: женщине хочется верить, что любовь все может, – таково ее своеверие.   Ах, сердцевед прозревает, как бедна, беспомощна, притязательна, склонна к   ошибкам и скорее пагубна, чем спасительна, даже самая сильная, самая глубокая   любовь! – Возможно, что под священной легендой и покровом жизни Иисуса   скрывается один из самых болезненных случаев мученичества от знания, что такое   любовь: мученичество невиннейшего и глубоко страстного сердца, которое не могло   удовлетвориться никакой людской любовью, которое жаждало любви, жаждало быть   любимым и ничем, кроме этого, жаждало упорно, безумно, с ужасающими вспышками   негодования на тех, которые отказывали ему в любви; быть может, это история бедного   не насытившегося любовью и ненасытного в любви человека, который должен был   изобрести ад, чтобы послать туда тех, кто не хотел его любить, – и   который, наконец, познав людскую любовь, должен был изобрести Бога,   представляющего собой всецело любовь, способность любить, – который   испытывал жалость к людской любви, видя, как она скудна и как слепа! Кто так   чувствует, кто так понимает любовь – тот ищет смерти. – Но зачем иметь   пристрастие к таким болезненным вещам? Допустив, что этого вовсе не нужно. -      

 270      

       

Духовное   высокомерие и брезгливость каждого человека, который глубоко страдал, –   как глубоко могут страдать люди, это почти определяет их ранги – его ужасающая   уверенность, которой он насквозь пропитан и окрашен, уверенность, что благодаря   своему страданию он знает больше, чем могут знать самые умные и мудрые люди,   что ему ведомо много далеких и страшных миров, в которых он некогда «жил» и о   которых «вы ничего не знаете!»… это духовное безмолвное высокомерие страдальца,   эта гордость избранника познания, «посвященного», почти принесенного в жертву,   нуждается во всех видах переодевания, чтобы оградить себя от прикосновения   назойливых и сострадательных рук и вообще от всего, что не равно ему по страданию.   Глубокое страдание облагораживает; оно обособляет. Одной из самых утонченных   форм переодевания является эпикуреизм и связанное с ним выставление напоказ   известной доблести вкуса, которая легко относится к страданию и защищается от   всего печального и глубокого. Есть «веселые люди», пользующиеся веселостью для   того, чтобы под ее прикрытием оставаться непонятыми: они хотят, чтобы их не   понимали. Есть «люди науки», пользующиеся наукой, потому что она придает веселый   вид и потому что ученость позволяет прийти к заключению, что человек   поверхностен: они хотят соблазнить на такое ложное заключение. Есть свободные   дерзкие умы, которые хотят скрыть и отрицать, что в груди у них разбитое,   гордое, неисцелимое сердце (цинизм Гамлета – случай Галиани), и порой даже само   дурачество служит маской злосчастному, слишком уверенному знанию. – Отсюда   следует, что иметь уважение «к маске» и не заниматься всуе психологией и   любопытством есть дело утонченной гуманности.      

       

271      

       

Самую   глубокую пропасть образует между двумя людьми различное понимание чистоплотности   и различная степень ее. Чему может помочь вся честность и взаимная полезность,   чему может помочь всяческое взаимное благожелательство – в конце концов это не   меняет дела: они «не могут выносить друг друга»! Высший инстинкт чистоплотности   ставит одержимого им человека в чрезвычайно странное и опасное положение   одиночества, как святого: ибо высшее одухотворение названного инстинкта есть   именно святость. Познание неописуемой полноты счастья, достапляемого купаньем,   страсть и жажда, постоянно влекущая душу от ночи к утру и от мрачного, от   «скорби», к светлому, сияющему, глубокому, утонченному – насколько такое   влечение выделяет людей: это влечение благородное, настолько же и разобщает их.   Сострадание святого есть сострадание к грязи человеческого, слишком   человеческого. А есть такие ступени и высоты, с которых он смотрит на самое   сострадание как на осквернение, как на грязь…      

       

272      

       

Признаки   знатности: никогда не помышлять об унижении наших обязанностей до обязанностей   каждого человека; не иметь желания передавать кому-нибудь собственную ответственность,   не иметь желания делиться ею; свои преимущества и пользование ими причислять к   своим обязанностям.      

       

273      

       

Человек,   стремящийся к великому, смотрит на каждого встречающегося ему на пути либо как   на средство, либо как на задержку и препятствие – либо как на временное ложе   для отдыха. Свойственная ему высокопробная доброта к ближним может проявиться   лишь тогда, когда он достигнет своей вершины и станет господствовать.   Нетерпение, сознание, что до тех пор он обречен на беспрерывную комедию – ибо   даже война есть комедия и скрывает нечто, как всякое средство скрывает   цель, – это сознание постоянно портит его обхождение: такие люди знают   одиночество и все, что в нем есть самого ядовитого.      

       

274      

       

Проблема   ожидающих. Нужен какой-нибудь счастливый случай, нужно много такого, чего   нельзя предусмотреть заранее, для того, чтобы высший человек, в котором дремлет   решение известной проблемы, еще вовремя начал действовать – чтобы его вовремя   «прорвало», как можно было бы сказать. Вообще говоря, этого не случается, и во   всех уголках земного шара сидят ожидающие, которые едва знают, в какой мере они   ждут, а еще того менее, что они ждут напрасно. Иногда же призывный клич   раздается слишком поздно, слишком поздно является тот случай, который даёт   «позволение» действовать, – тогда, когда уже прошли лучшие годы юности и   лучшие творческие силы атрофировались от безделья; сколь многие, «вскочив на   ноги», с ужасом убеждались, что члены их онемели, а ум уже чересчур отяжелел!   «Слишком поздно», – восклицали они тогда, утрачивали веру в себя и   становились навсегда бесполезными. – Уж не является ли «безрукий Рафаэль»,   если понимать это выражение в самом обширном смысле, не исключением, а правилом   в области гения? – Гений, быть может, вовсе не так редок: но у него редко   есть те пятьсот рук, которые нужны ему, чтобы тиранизировать «нужный момент»,   чтобы схватить за волосы случай!      

 275      

       

Кто не   хочет видеть высоких качеств другого человека, тот тем пристальнее присматривается   к тому, что есть в нем низменного и поверхностного, – и этим выдает сам   себя.      

       

276      

       

Всякого   рода обиды и лишения легче переносятся низменной и грубой душой, чем душой   знатной: опасности, грозящие последней, должны быть больше, вероятность, что   она потерпит крушение и погибнет, при многосложности ее жизненных условий,   слишком велика. – У ящерицы снова вырастает потерянный ею палец, у   человека – нет.      

       

277      

       

– Довольно   скверно! Опять старая история! Окончив постройку дома, замечаешь, что при этом   незаметно научился кое-чему, что непременно нужно было знать, прежде чем   начинать постройку. Вечное несносное «слишком поздно»! – Меланхолия всего   закопченного!..      

       

278      

       

– Странник,   кто ты? Я вижу, что ты идешь своей дорогой без насмешки, без любви, с загадочным   взором; влажный и печальный, как лот, который, не насытясь, возвращается к   дневному свету из каждой глубины – чего искал он там? – с грудью, не   издающей вздоха, с устами, скрывающими отвращение, с рукою, медленно тянущейся   к окружающему: кто ты? что делал ты? Отдохни здесь: это место гостеприимно для   каждого, – отдохни же! И кто бы ты ни был – чего хочешь ты теперь? Что   облегчит тебе отдых? Назови лишь это; а все, что у меня есть, – к твоим   услугам! – «Отдохнуть? Отдохнуть? О любопытный, что говоришь ты! – Но   дай мне, прошу тебя – – « Что? Что? говори же! – «Еще одну маску! Вторую   маску!» -      

       

279      

       

Люди   глубокой скорби выдают себя, когда бывают счастливы: они так хватаются за счастье,   как будто хотят задавить и задушить его из ревности, – ах, они слишком   хорошо знают, что оно сбежит от них!      

       

280      

       

«Скверно!   Скверно! Как? разве не идет он – назад?» – Да! Но вы плохо понимаете его, если   жалуетесь на это. Он отходит назад, как всякий, кто готовится сделать большой   прыжок. – -      

       

281      

       

– «Поверят   ли мне? но я очень желаю, чтобы мне поверили в этом: я думал о себе всегда лишь   дурно, думал только в очень редких случаях, только будучи вынужден к этому,   всегда без всякого увлечения «предметом», готовый удалиться от «себя», всегда   без веры в результат, благодаря непреоборимому сомнению в возможности   самопознания, которое завело меня так далеко, что даже в допускаемом   теоретиками понятии «непосредственное познание» я вижу contradictio in   adjecto, – весь этот факт есть почти что самое верное из всего, что я знаю   о себе. Должно быть, во мне есть какое-то отвращение, препятствующее мне думать   о себе что-нибудь определенное. – Не скрывается ли тут, быть может,   загадка? Весьма вероятно; но, к счастью, не для моих зубов.      

– Быть   может, этим выдает себя та порода, к которой я принадлежу? – Но выдает не   мне – что вполне отвечает моему собственному желанию. – «      

       

282      

       

– «Но   что же случилось с тобой?» – «Я не знаю, – сказал он, запинаясь, –   быть может, гарпии пролетели над моим столом». – Теперь случается порою,   что кроткий, скромный и сдержанный человек вдруг приходит в ярость, бьет   тарелки, опрокидывает стол, кричит, неистовствует, всех оскорбляет – и наконец   отходит в сторону, посрамленный, взбешенный на самого себя, – куда он   уходит? зачем? Чтобы умирать с голоду в стороне? Чтобы задохнуться от своих   воспоминаний? – Кто обладает алчностью высокой и привередливой души и лишь   изредка видит свой стол накрытым, свою пищу приготовленной, тот подвергается   большой опасности во все времена; в настоящее же время эта опасность особенно   велика. Вброшенный в шумный век черни, с которой он не в силах хлебать из одной   миски, он легко может уморить себя голодом и жаждой или, если он тем не менее   наконец «набросится» на пищу, – от внезапной тошноты. – Вероятно, уже   всем нам случалось сидеть за столами там, где не следовало; и именно самым   умным из нас, самым привередливым по части питания знакома эта опасная   dyspepsia, порождаемая внезапным прозрением и разочарованием в нашей трапезе и   сотрапезниках, – тошнота на десерт.      

 283      

       

Если у   кого-нибудь вообще есть желание хвалить, то с его стороны будет утонченным и   вместе с тем аристократическим самообладанием хвалить всегда лишь в тех   случаях, когда не хвалят другие: иначе ведь приходилось бы хвалить и самого   себя, что противоречит хорошему вкусу; но, конечно, это самообладание дает   приличный повод к тому, чтобы его постоянно не понимали. Чтобы иметь право   позволять себе эту действительную роскошь в области вкуса и нравственности,   нужно жить не среди болванов, а среди таких людей, непонимание и ошибки которых   могут даже доставить удовольствие своей утонченностью, – в противном   случае за нее придется дорого платить! – «Он хвалит меня, следовательно,   признает меня правым» – этот ослиный вывод портит нам, отшельникам, половину   жизни, ибо он делает ослов нашими соседями и друзьями.      

       

284      

       

Жить,   сохраняя чудовищное и гордое спокойствие; всегда по ту сторону. – По   произволу иметь свои аффекты, свои «за» и «против», или не иметь их, снисходить   до них на время; садиться на них, как на лошадей, зачастую как на ослов: ведь   нужно же уметь пользоваться как их глупостью, так и пылом. Сохранять в своем   обиходе три сотни показных мотивов, а также темные очки: ибо есть случаи, когда   никто не должен заглядывать нам в глаза, а еще того менее в наши «мотивы». И   взять себе в компаньоны этот плутоватый и веселый порок – учтивость. И быть   господином своих четырех добродетелей: мужества, прозорливости, сочувствия,   одиночества. Ибо одиночество есть у нас добродетель, как свойственное   чистоплотности возвышенное влечение, которое провидит, какая неизбежная   неопрятность должна иметь место при соприкосновении людей между собою, –   «в обществе». Как бы ни было, когда бы ни было, где бы ни было, – всякое   общение «опошляет».      

       

285      

       

Величайшие   события и мысли – а величайшие мысли суть величайшие события – постигаются   позже всего: поколения современников таких событий не переживают их – жизнь их   протекает в стороне. Здесь происходит то же, что и в царстве звёзд. Свет самых   далёких звёзд позже всего доходит до людей, а пока он ещё не дошёл, человек   отрицает, что там есть звёзды. «Сколько веков нужно гению, чтобы его поняли?» –   это тоже масштаб, это тоже может служить критерием ранга и соответствующим   церемониалом – для гения и звезды. -      

       

286      

       

«Здесь   вид свободный вдаль, здесь дух парит высоко». – Однако есть   противоположный вид людей, которые также находятся на высоте и также имеют   перед собой свободный вид – но смотрят вниз.      

       

287      

       

– Что   такое знатность? Что означает для нас в настоящее время слово «знатный»? Чем выдаёт   себя знатный человек, по каким признакам можно узнать его под этим тёмным,   зловещим небом начинающегося господства черни, небом, которое делает всё   непроницаемым для взора и свинцовым? – Этими признаками не могут быть   поступки: поступки допускают всегда много толкований, они всегда непостижимы;   ими не могут быть также «творения». В наше время среди художников и учёных есть   немало таких, которые выдают своими творениями, что глубокая страсть влечёт их   к знатному, – но именно эта потребность в знатном коренным образом отличается   от потребностей знатной души и как раз служит красноречивым и опасным признаком   того, чего им недостаёт. Нет, не творения, а вера – вот что решает здесь, вот   что устанавливает ранги, – если взять старую религиозную формулу в новом и   более глубоком смысле: какая-то глубокая уверенность знатной души в самой себе,   нечто такое, чего нельзя искать, нельзя найти и, быть может, также нельзя   потерять. – Знатная душа чтит сама себя.      

       

288      

       

Есть   люди, обладающие таким умом, которого никак нельзя скрыть; они могут сколько   угодно изощряться и закрывать руками предательские глаза ( – точно рука не   предатель! –): в конце концов все-таки видно, что они обладают чем-то   таким, что скрывают, именно, умом. Одно из лучших средств для того, чтобы, по   крайней мере, обманывать возможно дольше и с успехом представляться глупее, чем   на самом деле, – что в обыденной жизни зачастую приносит такую же пользу,   как дождевой зонтик, – называется энтузиазмом: причисляя сюда и то, что   сюда относится, например добродетель. Ибо, как говорил Галиани, должно быть знавший   это: vertu est enthousiasme.      

 289      

       

В   писаниях отшельника нам всегда чудятся какие-то отзвуки пустыни, какой-то шорох   и пугливое озирание одиночества; даже в самых сильных его словах, в самом его   крике слышится новый, более опасный вид молчания и замалчивания. Кто из года в   год и день и ночь проводит время наедине со своей душой в интимных ссорах и   диалогах, кто, сидя в своей пещере – а она может быть и лабиринтом, но также и   золотым рудником, – сделался пещерным медведем, или искателем сокровищ,   или сторожем их и драконом, – у того и самые понятия получают в конце   концов какую-то особенную сумеречную окраску, какой-то запах глубины и вместе с   тем плесени, нечто невыразимое и противное, обдающее холодом всякого   проходящего мимо. Отшельник не верит тому, чтобы философ – полагая, что философ   всегда бывает сперва отшельником, – когда-либо выражал в книгах свои   подлинные и окончательные мнения: разве книги не пишутся именно для того, чтобы   скрыть то, что таишь в себе? – он даже склонен сомневаться, может ли   вообще философ иметь «окончательные и подлинные» мнения и не находится ли, не   должна ли находиться у пего за каждой пещерой еще более глубокая пещера – более   обширный, неведомый и богатый мир над каждой поверхностью, пропасть за каждым   основанием, под каждым «обоснованием». Всякая философия есть философия   авансцены – так судит отшельник: «есть что-то произвольное в том, что он   остановился именно здесь, оглянулся назад, осмотрелся вокруг, что он здесь не   копнул глубже и отбросил в сторону заступ, – тут есть также что-то   подозрительное». Всякая философия скрывает в свою очередь некую философию;   всякое мнение – некое убежище, всякое слово – некую маску.      

       

290      

       

Каждый   глубокий мыслитель больше боится быть понятым, чем непонятым. – В   последнем случае, быть может, страдает его тщеславие, в первом же – его сердце,   его сочувствие, которое твердит постоянно: «ах, зачем вы хотите, чтобы и вам   было так же тяжело, как мне?»      

       

291      

       

Человек,   это многообразное, лживое, искусственное и непроницаемое животное, страшное   другим животным больше хитростью и благоразумием, чем силой, изобрел чистую   совесть для того, чтобы наслаждаться своей душой, как чем-то простым; и вся   мораль есть не что иное, как смелая и продолжительная фальсификация, благодаря   которой вообще возможно наслаждаться созерцанием души. С этой точки зрения   понятие «искусство» заключает в себе, быть может, гораздо больше, чем   обыкновенно думают.      

       

292      

       

Философ:   это человек, который постоянно переживает необыкновенные вещи, видит, слышит,   подозревает их, надеется на них, грезит о них; которого его собственные мысли   поражают как бы извне, как бы сверху и снизу, как привычные для него события и   грозовые удары; который, быть может, сам представляет собою грозовую тучу,   чреватую новыми молниями; это роковой человек, постоянно окруженный громом,   грохотом и треском и всякими жутями. Философ: ах, существо, которое часто бежит   от самого себя, часто боится себя, – но которое слишком любопытно для   того, чтобы постоянно снова не «приходить в себя», не возвращаться к самому   себе.      

       

293      

       

Человек,   который говорит: «это нравится мне, я возьму это себе и буду беречь и защищать   от каждого»; человек, который может вести какое-нибудь дело, выполнить   какое-нибудь решение, оставаться верным какой-нибудь мысли, привязать к себе   женщину, наказать и сокрушить дерзкого; человек, у которого есть свой гнев и   свой меч и достоянием которого охотно делаются слабые, страждущие и угнетенные,   а также животные, принадлежа ему по природе, словом, человек, представляющий   собою прирожденного господина, – если такой человек обладает состраданием,   ну, тогда это сострадание имеет цену! Но какой прок в сострадании тех, которые   страдают! Или тех, которые даже проповедуют сострадание! Теперь почти всюду в   Европе можно встретить болезненную чувствительность и восприимчивость к   страданиям, а равным образом отвратительную невоздержанность в жалобах,   изнеженность, пытающуюся вырядиться в нечто высшее при помощи религии и разной   философской дребедени, – теперь существует форменный культ страдания.   Немужественность того, что в кругах таких экзальтированных людей окрещивается   именем «сострадания», по-моему, постоянно и прежде всего бросается в   глаза. – Нужно воздвигнуть жесточайшее гонение против этого новейшего рода   дурного вкуса; и я желал бы в конце концов, чтобы люди носили как средство   против него и в сердце, и на шее прекрасный амулет «gai saber» – или, говоря   яснее для моих соотечественников, «веселую науку».      

       

294      

       

Олимпийский   порок. Вопреки тому философу, который, как истый англичанин, дурно отзывался о   смехе всех мыслящих голов – «смех есть злой недуг человеческой природы,   победить который будет стремиться всякая мыслящая голова» (Гоббс), – я   позволил бы себе даже установить ранги для философов сообразно рангу их смеха,   поставив на высшую ступень тех, которые способны к золотому смеху. И если   предположить, что боги тоже философствуют – к чему мне уже случалось приходить   в своих заключениях, – то я не сомневаюсь, что и они при этом смеются   новым, сверхчеловеческим смехом – и в ущерб всем серьезным вещам! Боги   насмешливы: по-видимому, даже священнодействуя, они не могут удержаться от   смеха.      

 295      

       

Гений   сердца, свойственный тому великому Таинственному, тому богу-искусителю и прирожденному   крысолову совестей, чей голос способен проникать в самое преисподнюю каждой   души, кто не скажет слова, не бросит взгляда без скрытого намерения соблазнить,   кто обладает мастерским умением казаться – и не тем, что он есть, а тем, что   может побудить его последователей все более и более приближаться к нему,   проникаться все более и более глубоким и сильным влечением следовать за ним;   гений сердца, который заставляет все громкое и самодовольное молчать и   прислушиваться, который полирует шероховатые души, давая им отведать нового   желанья, – быть неподвижными, как зеркало, чтобы в них отражалось глубокое   небо; гений сердца, который научает неловкую и слишком торопкую руку брать   медленнее и нежнее; который угадывает скрытое и забытое сокровище, каплю   благости и сладостной гениальности под темным толстым льдом и является   волшебным жезлом для каждой крупицы золота, издавна погребенной в своей темнице   под илом и песком; гений сердца, после соприкосновения с которым каждый уходит   от него богаче, но не осыпанный милостями и пораженный неожиданностью, не   осчастливленный и подавленный чужими благами, а богаче самим собою, новее для   самого себя, чем прежде, раскрывшийся, обвеянный теплым ветром, который   подслушал все его тайны, менее уверенный, быть может, более нежный, хрупкий,   надломленный, но полный надежд, которым еще нет названья, полный новых желаний и   стремлений с их приливами и отливами… но что я делаю, друзья мои? О ком говорю   я вам? Неужели я так забылся, что даже не назвал его имени? Но разве вы уже   сами не догадались, кто этот загадочный дух и бог, которого нужно хвалить таким   образом. Как случается с каждым, кто с детских лет постоянно находился в пути и   на чужбине, так случилось и со мной: много странных и небезопасных духов   перебегало мне дорогу, главным же образом и чаще всего тот, о котором я только   что говорил, не кто иной, как бог Дионис, этот великий и двуликий   бог-искуситель, которому, как вы знаете, я некогда от всего сердца и с полным   благоговением посвятил моих первенцев ( – будучи, как мне кажется, последним из   тех, кто приносил ему жертвы: ибо я не встретил ни одного человека, который понял   бы, что сделал я тогда). Тем временем я узнал многое, слишком многое о   философии этого бога и, как сказано, из его собственных уст, – я,   последний ученик и посвященный бога Диониса, – так не имею ли я, наконец,   права дать вам, моим друзьям, насколько это мне дозволено, отведать кое-что из   этой философии? Разумеется, говорить при этом нужно вполголоса: ибо дело идет   здесь о чем-то тайном, новом, чуждом, удивительном, зловещем. Уже то   обстоятельство, что Дионис – философ и что, стало быть, и боги философствуют,   кажется мне новостью, и новостью довольно коварной, которая, быть может, должна   возбудить недоверие именно среди философов, – в вас же, друзья мои, она   встретит уже меньше противодействия, если только она явится своевременно, а не   слишком поздно: ибо, как мне донесли, вы нынче не очень-то верите в Бога и в   богов. Но может быть, в своем откровенном рассказе я зайду дальше, чем   допускают строгие привычки вашего слуха? При подобных диалогах названный бог   заходил дальше, гораздо дальше, и был всегда намного впереди меня… Если бы это   было дозволено, то я стал бы даже, по обычаю людей, называть его великолепными   именами и приписывать ему всякие добродетели, я стал бы превозносить его   мужество в исследованиях и открытиях, его смелую честность, правдивость и   любовь к мудрости. Но вся эта достопочтенная ветошь и пышность вовсе не нужна   такому богу. «Оставь это для себя, для тебе подобных и для тех, кому еще это   нужно! – сказал бы он. – У меня же нет никакого основания прикрывать   мою наготу!» – Понятно: может быть, у такого божества и философа нет стыда?      

– Раз   он сказал вот что: «порою мне нравятся люди, – и при этом он подмигнул на   Ариадну, которая была тут же, – человек, на мои взгляд, симпатичное,   храброе, изобретательное животное, которому нет подобного на земле; ему не   страшны никакие лабиринты. Я люблю его и часто думаю о том, как бы мне еще   улучшить его и сделать сильнее, злее и глубже». – «Сильнее, злее и   глубже?» – спросил я с ужасом. «Да, – сказал он еще раз, – сильнее,   злее и глубже; а также прекраснее» – и тут бог-искуситель улыбнулся своей   халкионической улыбкой, точно он изрек что-то очаровательно учтивое. Вы видите,   у этого божества отсутствует не только стыд; многое заставляет вообще   предполагать, что боги в целом могли бы поучиться кое-чему у нас, людей. Мы,   люди, – человечнее…      

       

296      

       

Ах, что   сталось с вами, моими пером и кистью написанными мыслями! Еще не так давно вы   были пестры, юны и злобны, полны шипов и тайных пряностей, заставлявших меня   чихать и смеяться, – а теперь? Вы уже утратили свою новизну, некоторые из   вас, к моему отчаянию, готовы стать истинами: такими бессмертными выглядят они,   такими трогательно порядочными, такими скучными! Но было ли когда-нибудь иначе?   Что же списываем и малюем мы, мандарины, своей китайской кисточкой, мы, увековечивающие   все, что поддается описанию, – что в состоянии мы срисовать? Ах, всегда   лишь то, что начинает блекнуть и выдыхаться! Ах, всегда лишь удаляющиеся и   исчерпанные грозы и желтые поздние чувства! Ах, всегда лишь таких птиц, которые   долетались до усталости и даются нам в руки – в наши руки! Мы увековечиваем   лишь то, чему уже недолго осталось жить и летать, все усталое и дряблое! И   только для ваших сумерек, мысли мои, написанные пером и кистью, только для них   есть у меня краски, быть может бездна красок, пестрых и нежных, целых пятьдесят   миров желтых и бурых, зеленых и красных пятен – но по ним никто не угадает, как   вы выглядели на заре, вы, внезапные искры и чудеса моего одиночества, мои   старые любимые – скверные мысли!      

       

С ВЫСОКИХ ГОР

   ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ПЕСНЬ      

       

О   полдень жизни! Дивная пора!      

Пора   расцвета!      

Тревожным   счастием душа моя согрета:      

Я жду   друзей с утра и до утра,      

Где ж   вы, друзья? Придите! уж пора!      

О, не   для вас ли нынче глетчер мой      

Оделся в   розы?      

Вас ждёт   ручей. Забывши бури, грозы,      

Стремятся   тучи к выси голубой,      

Чтоб вас   приветствовать воздушною толпой.      

Здесь   пир готовлю я друзьям своим:      

Кто к   далям звёздным      

Живёт   так близко, – к этим страшным безднам?      

Где   царство, равное владениям моим?      

А мёд   мой, – кто же наслаждался им?..      

– Вот   вы, друзья! – Но, горе! вижу я,      

Что не   ко мне вы…      

Вы   смущены, о, лучше б волю гневу      

Вы дали   вашему! Так изменился я?      

И чем я   стал, то чуждо вам, друзья?      

Я стал   иным? И чуждым сам себе?      

Я   превратился      

В бойца,   который сам с собою бился?      

На   самого себя наперекор судьбе      

Восстал   и изнемог с самим собой в борьбе?      

Искал я,   где суровый край ветров?      

Я шёл в   пустыни      

Полярных   стран, безлюдные доныне,      

Забыл   людей, хулы, мольбы, богов?      

Стал   призраком, блуждающим средь льдов?      

– Друзья   былые! Ужас вас сковал,      

Немые   глыбы      

Вам   страшны! Нет! Здесь жить вы не могли бы:      

Ловцом,   который серну бы догнал,      

Здесь   надо быть, средь этих льдов и скал.      

Стал   злым ловцом я! Лук натянут мой      

Крутой   дугою!      

Кто   обладает силою такою? –      

Но он   грозит опасною стрелой, –      

Бегите   же скорей от смерти злой!..      

Они   ушли?.. О сердце, соверши      

Судьбы   веленье      

И новым   дверь друзьям открой! Без сожаленья      

Воспоминание   о старых заглуши!      

Здесь   новой юностью ты расцвело в тиши!      

Одной   надеждой с ними жило ты,      

Но   бледно стало,      

Что   некогда любовь в неё вписала.      

Кто вас   прочтёт, истлевшие листы      

Письмен,   хранивших юные мечты?      

Уж не   друзья – лишь призраки их вы,      

Друзья-виденья!      

Они мои   смущают сновиденья      

И   говорят: «всё ж были мы?» Увы!      

Слова   увядшие, – как розы, пахли вы!      

Влеченье   юности, не понятое мной!      

Кого   желал я,      

Кого   себе подобными считал я.      

Те   старостью своей разлучены со мной:      

Лишь кто   меняется, тот родствен мне душой.      

О   полдень жизни! Новой юности пора!      

Пора   расцвета!      

Тревожным   счастием душа моя согрета!      

Я новых   жду друзей с утра и до утра,      

– Придите   же, друзья! придите, уж пора!      

Я кончил   песнь, и замер сладкий стон      

В моей   гортани.      

То   совершил герой моих мечтаний,      

Полдневный   друг, – зачем вам знать, кто он –      

Один в   двоих был в полдень превращён…      

И   праздник праздников настал для нас,      

Час   славы бранной:      

Пришёл   друг Заратустра, гость желанный!      

Смеётся   мир, завеса порвалась,      

В   объятьях брачных с светом тьма слилась…      

       

       

КОНЕЦ