1 2 3 4 5 6 
Циклопы   культуры. Кто видел изборожденные котловины, в которых лежали глетчеры, тому   кажется почти невозможным, что наступит время, когда на том же месте будет   простираться долина, покрытая лесом или лугом с ручьями. Так случается и в   истории человечества; самые дикие силы пролагают путь, сперва неся разрушение,   и тем не менее их деятельность нужна, чтобы позднее могли утвердиться более   мягкие нравы. Ужасные энергии – то, что зовется злом, – суть циклопические   архитекторы и пролагатели путей гуманности.      

       

247      

       

Круговорот   человечества. Быть может, все человечество есть лишь одна ограниченная во   времени фаза в развитии определенного животного вида – так что человек возник   из обезьяны и снова станет обезьяной, причем нет никого, кто бы был   заинтересован в странном исходе этой комедии. Как с падением римской культуры и   под влиянием его важнейшей причины – распространения христианства – наступило   всеобщее обезображение человека в пределах римской культуры, так с каким-либо   позднейшим упадком всей земной культуры может наступить еще большее   обезображение и, наконец, озверение человека, вплоть до уровня обезьяны. Именно   потому, что мы можем представить себе эту перспективу, мы, быть может, в   состоянии предупредить такой конец истории.      

 248      

       

Утешительная   речь отчаявшегося прогресса. Наше время производит впечатление промежуточного   состояния; старые миропонимания, старые культуры отчасти еще живы, новые еще   непрочны и непривычны, а потому лишены законченности и последовательности.   Кажется, будто все становится хаотическим, старое погибает, новое никуда не   годится и становится все бессильнее. Но так случается и с солдатом, который   учится маршировать: в течение некоторого времени он более неуверен и   беспомощен, чем когда-либо, ибо мускулы его движутся то по старой системе, то   по новой и ни одна из них не одерживает решительной победы над другой. Мы   шатаемся, но не следует робеть из-за этого и жертвовать новыми приобретениями.   Кроме того, мы не можем вернуться к старому, мы уже сожгли наши корабли;   остается только быть храбрым, что бы из этого ни вышло. – Будем только идти   вперед, сдвинемся с места! Быть может, наши дела когда-нибудь окажутся   прогрессом; если же нет, то и к нам могут быть отнесены слова Фридриха   Великого, и притом в виде утешения: «Ah, mon cher Sulzer, vous ne connaissez   pas assez cette race maudite, a laquelle nous appartenons».      

       

249      

       

Страдать   от прошлого культуры. Кто уяснил себе проблему культуры, тот страдает от чувства,   сходного с тем, которое испытывает человек, унаследовавший богатство, добытое   неправомерными средствами, или правитель, властвующий благодаря насильственным   действиям своих предков. Он с печалью думает о своем происхождении и часто   испытывает стыд и раздражение. Вся сумма силы, жизненной воли, радости, которую   он обращает на свое достояние, часто уравновешивается глубокой усталостью: он не   может забыть своего прошлого. Скорбно смотрит он на будущее: он знает наперед,   что его потомки, подобно ему, будут страдать от прошлого.      

       

250      

       

Манеры.   Хорошие манеры исчезают по мере того, как уменьшается влияние двора и замкнутой   аристократии; это уменьшение можно ясно заметить от десятилетия к десятилетию,   если уметь наблюдать официальные акты: ибо последние явно становятся все более   плебейскими. Никто уже не умеет утонченно чествовать и льстить; этим   объясняется смешной факт, что в тех случаях, когда теперь необходимо чествовать   (например, великого государственного деятеля или художника), пускаются в ход   слова, выражающие глубочайшее чувство и непоколебимую честную преданность –   благодаря неумелости и отсутствию остроумия и грации. Так, публичная торжественная   встреча людей становится все более неловкой, но кажется более глубокой по чувству   и честной, не будучи таковой на самом деле. – Но должны ли манеры без   конца идти под гору? Мне кажется скорее, что манеры делают крутой разворот и   что мы приближаемся к их низшему уровню. Когда общество станет увереннее в   своих намерениях и принципах, так что последние будут действовать как   формирующие начала (тогда как теперь привитые нам манеры прежних формирующих   состояний все слабее передаются по наследству и через воспитание), тогда   появятся манеры обхождения, жесты и выражения общения, которые должны выглядеть   столь же необходимыми и непритязательно-простыми, как и сами эти намерения и   принципы. Лучшее распределение времени и труда, гимнастическое упражнение как спутник   прекрасных часов досуга, более сильное и строгое размышление, которое сообщает   разумность и гибкость даже телу, принесут все это с собой. – Тут, правда,   с некоторой насмешкой можно было бы вспомнить о наших ученых: действительно ли   они, претендующие быть предшественниками этой новой культуры, отличаются   лучшими манерами? Конечно, нет, хотя их дух и готов к тому; но их плоть слаба.   Прошлое культуры еще слишком сильно в их мускулах: они стоят еще в несвободном   положении и суть наполовину светское духовенство, наполовину – зависимые воспитатели   знатных людей и сословий и, сверх того, искалечены и лишены жизненности   благодаря педантизму науки и устарелым бездушным методам. Следовательно, во   всяком случае по своему телу и часто на три четверти по своему духу они – все   еще придворные старой и даже старческой культуры и в качестве таковых сами   дряхлы; новый дух, который иногда пробуждается в этих старых жилищах, покуда   делает их только еще более неуверенными и боязливыми. В них бродят и привидения   прошлого, и привидения будущего; удивительно ли, что при этом они лишены   любезного выражения и приятной осанки?      

       

251      

       

Будущность   науки. Наука дает тому, кто трудится и ищет в ней, много удовольствия, тому же,   кто узнаёт ее выводы, – очень мало. Но так как постепенно все важнейшие   истины должны стать обыденными и общеупотребительными, то прекращается и это   малое удовольствие; так, при изучении столь изумительной таблицы умножения мы   уже давно перестали радоваться. Если, таким образом, наука сама по себе   приносит все меньше радости и отнимает все больше радости, внушая сомнения в   утешительной метафизике, религии и искусстве, то иссякает тот величайший   источник удовольствия, которому человечество обязано почти всей своей   человечностью. Поэтому высшая культура должна дать человеку двойной мозг, как   бы две мозговые камеры: во-первых, чтобы воспринимать науку и, затем, чтобы   воспринимать не-науку; они должны лежать рядом, быть отделимыми и замыкаемыми и   исключать всякое смешение; это есть требование здоровья. В одной области лежит   источник силы, в другой – регулятор; иллюзиями, односторонностями, страстями   нужно нагревать, а с помощью познающей науки – предупреждать дурные и опасные   последствия чрезмерного нагрева. – Если это требование высшей культуры   останется неудовлетворенным, то можно почти с достоверностью предсказать дальнейший   ход человеческого развития: чем меньше удовольствия будет доставлять интерес к   истине, тем более он будет падать; иллюзия, заблуждение, фантастика шаг за   шагом завоюют свою прежнюю почву, ибо они связаны с удовольствием; ближайшим   последствием этого явится крушение наук, обратное погружение в варварство;   опять человечество должно будет сызнова начать ткать свою ткань, после того как   оно, подобно Пенелопе, ночью распустило ее. Но кто поручится нам, что оно   всегда будет находить силы для этого?      

 252      

       

Радость   познания. Почему познание, стихия ученого и философа, связано с радостью?   Во-первых и прежде всего, потому что он при этом сознает свою силу, т. е.   на том же основании, на котором доставляют удовольствие гимнастические   упражнения, даже без зрителей. Во-вторых, потому что в процессе познания   человек одолевает старые представления и их носителей, становится победителем   или по крайней мере мнит себя таковым. В-третьих, потому что благодаря даже   малейшему новому познанию мы чувствуем себя выше всех, считаем себя   единственным существом, знающим истину. Таковы три важнейших основания   удовольствия, но имеется еще много второстепенных оснований, смотря по натуре   познающего. – Довольно значительный список таковых дает в одном месте,   где, вероятно, этого не будут искать, моя парэнетическая работа о Шопенгауэре;   ее указаниями может удовлетвориться всякий опытный слуга познания, даже если бы   он хотел устранить иронический оттенок, по-видимому лежащий на этих страницах.   Ибо если верно, что для возникновения ученого «должно слиться множество мелких,   весьма человеческих интересов и влеченьиц», что ученый есть хотя и благородный,   но отнюдь не чистый металл и «состоит из сложного сплетения весьма различных   побуждений и импульсов», – то ведь то же самое применимо и к возникновению   и существу художника, философа, морального гения и как бы еще ни назывались   прославляемые в этой работе великие имена. Все человеческое заслуживает с точки   зрения своего возникновения иронического рассмотрения; поэтому ирония в мире   столь избыточна.      

       

253      

       

Верность   как доказательство достоверности. Лучшим признаком годности какой-либо теории   может служить то, что ее родоначальник в течение сорока лет не ощущал недоверия   к ней; но я утверждаю, что еще не существовало философа, который не смотрел бы   с пренебрежением – или по крайней мере с подозрением – на философию, открытую   им в юности. – Быть может, он только не высказал публично этого изменения   в своем настроении, из честолюбия или – что более вероятно относительно   благородных натур – из нежного желания щадить своих приверженцев.      

       

254      

       

Рост   интересного. С постепенным приобретением высшего образования человек начинает   интересоваться всем, он умеет быстро находить поучительную сторону вещи и указывает   пункт, где она заполняет пробел в его знании или может подтвердить его мысль.   При этом все более исчезает скука, а с ней и чрезмерная возбудимость чувства. В   конце концов человек бродит среди людей, как естествоиспытатель среди растений,   и воспринимает себя самого как явление, которое сильно возбуждает лишь его   влечение к познанию.      

       

255      

       

Суеверие   в одновременном. Люди полагают, что все одновременное должно быть как-нибудь   связано между собой. Родственник умирает вдали от нас и в то же время он снится   нам – следовательно… Но бесчисленные родственники умирают и при этом не снятся   нам. Здесь случается то же, что с потерпевшими кораблекрушение моряками,   принесшими обет богам: позднее в храме нельзя найти имен тех, которые погибли,   несмотря на обет. – Человек умирает, сова кричит, часы останавливаются – в   один и тот же час ночи; нет ли тут какой-либо связи? Интимное отношение к   природе, предполагаемое этим допущением, льстит человеку. – Этот вид   суеверия в утонченной форме можно найти у историков и живописцев культуры,   привыкших испытывать своего рода водобоязнь в отношении всякого бессмысленного   совпадения фактов, которым ведь так богата жизнь отдельных людей и народов.      

       

256      

       

Наука   совершенствует умение, а не знание. Ценность того, что человек некоторое время   строго изучает какую-либо строгую науку, покоится отнюдь не на результатах   этого изучения: ибо последние по сравнению с океаном явлений, заслуживающих   изучения, составляют бесконечно малую каплю. Но это дает прирост энергии,   способности к умозаключениям, силы выдержки; человек научается целесообразно   достигать цели. В этом смысле для всяких позднейших занятий весьма ценно быть   некоторое время человеком науки.      

       

257      

       

Юношеская   прелесть науки. Искание истины имеет теперь еще ту прелесть, что оно достаточно   резко отличается от заблуждения, ставшего серым и скучным; но эта прелесть все   более утрачивается. Правда, теперь мы еще живем в юношескую пору науки и   ухаживаем за истиной, как за прекрасной девушкой; но что, если она в один   прекрасный день превратится в стареющую женщину с хмурым взором? Почти во всех   науках основные положения либо найдены в самое последнее время, либо же только   отыскиваются; это прельщает совсем иначе, чем когда все существенное уже   найдено, и исследователю остается только собирать жалкие осенние остатки урожая   (чувство, с которым можно ознакомиться в некоторых исторических дисциплинах).      

 258      

       

Статуя   человечества. Гений культуры поступает, как Челлини, когда последний отливал   свою статую Персея: жидкой массы могло не хватить, но ее должно было хватить –   и он стал бросать в нее миски и тарелки и все, что попадало ему под руки. Точно   так же этот гений бросает в культуру заблуждения, пороки, надежды, вымыслы и   другие вещи из благородного, как и из неблагородного, металла, ибо статуя   человечества должна быть заполнена и завершена; какое дело до того, что там и   сям будет употреблен низший материал?      

       

259      

       

Культура   мужчин. Греческая культура классической эпохи есть культура мужчин. Что касается   женщин, то Перикл в своей надгробной речи высказал все в словах: с ними обстоит   наилучшим образом, когда среди мужчин о них говорят возможно меньше. –   Эротическое отношение мужчин к юношам было в недоступной нашему пониманию   степени необходимой, единственной предпосылкой всего мужского воспитания   (приблизительно так же, как долгое время у нас высшее воспитание женщин   приобреталось лишь через любовную связь и брак); весь идеализм силы греческой   натуры был направлен на это отношение, и, вероятно, никогда уже молодые люди не   получали столько внимания и любви, такого культивирования их лучших качеств,   как в шестом и пятом веках – в согласии с прекрасным изречением Гёльдерлина:   «ибо, любя, смертный дает лучшее». Чем выше ставилось это отношение, тем ниже   падало общение с женщиной: здесь было существенно только деторождение и   сладострастие – и больше ничего; не существовало никакого духовного общения, не   было даже настоящей любовной связи. Если, далее, принять во внимание, что   женщины были исключены даже из участия в состязаниях и всякого рода зрелищах,   то в качестве духовного занятия им оставался только религиозный культ. –   Если, однако, выводили в трагедии Электру и Антигону, то это выносили именно в   искусстве, не терпя того же в жизни – как мы теперь не выносим все патетическое   в жизни, но охотно терпим его в искусстве. – Женщины имели одну только   задачу – производить могучие прекрасные тела, в которых характер отца продолжал   бы жить по возможности неослабленным, и тем противодействовать   распространяющемуся нервному переутомлению столь высоко развитой культуры. Это   сохранило греческую культуру юной столь долгое сравнительно время: ибо в   греческих матерях греческий гений постоянно возвращался к природе.      

       

260      

       

Предрассудок   в пользу крупного. Люди явно переоценивают все крупное и выдающееся. Это   происходит из сознательного или бессознательного убеждения, что им весьма   полезно, когда человек всю свою силу сосредоточивает на одной области и   превращает себя как бы в один чудовищный орган. Несомненно, для самого человека   равномерное развитие его сил полезнее и благоприятнее: ибо каждый талант есть   вампир, который высасывает кровь и соки из остальных сил, и чрезмерная   производительность может довести до безумия даже самого даровитого человека. И   в области искусств крайние натуры привлекают слишком много внимания; но нужна и   слишком низкая степень культуры, чтобы дать им поработить себя. Люди по   привычке подчиняются всему, что хочет иметь власть.      

       

261      

       

Тираны   духа. Лишь куда западает луч мифа, там жизнь греков светится; в остальном она   мрачна. Греческие же философы лишают себя именно этого мифа; кажется, будто они   хотят из солнечного света уйти в тень и мрачность. Но ни одно растение не   избегает света; в сущности, эти философы искали лишь более светлого солнца; миф   казался им недостаточно чистым, недостаточно сияющим. Они искали этого света в   своем познании, в том, что каждый из них называл своей «истиной». В ту пору   познание еще сияло ярче, чем теперь; оно было еще молодо и ничего не знало о   трудностях и опасностях своих путей; оно могло тогда еще надеяться одним   прыжком достигнуть средоточия всего бытия и исходя из него разрешить загадку   мира. Эти философы имели осязательно-крепкую веру в себя и свою «истину» и   низвергали ею всех своих соседей и предшественников; каждый из них был   воинствующим и насильничающим тираном. Быть может, счастье от веры в обладание   истиной никогда не было большим на земле, но никогда также не были большими   жестокость, высокомерие, тираническое и злое настроение, питаемые такой верой.   Они были тиранами, т. е. тем, чем каждый грек хотел быть и чем он был, когда   мог им быть. Исключение образует, вероятно, лишь один Солон; в своих стихах он   передает, как он отвергал личную тиранию. Но он делал это из любви к своему   делу, к своему законодательству, а быть законодателем есть самая утонченная   форма тирании. И Парменид давал законы, а также, вероятно, Пифагор и Эмпедокл;   Анаксимандр основал город. Платон был воплощенным желанием стать высшим   философским законодателем и основателем государств; он, по-видимому, ужасно   страдал от неосуществленности своего призвания, и на склоне лет душа его была   полна чернейшей желчи. Чем более падало могущесгво греческих философов, тем   более они внутренне страдали от этой желчности и злобности; а когда различные   секты стали защищать свои истины на улицах, души этих женихов истины были   совершенно загрязнены ревностью и злословием; тиранический элемент   свирепствовал отныне, как яд, в их собственном теле. Это множество маленьких   тиранов готовы были съесть живьем друг друга; в них не осталось уже ни одной   искры любви и слишком мало радости от своего собственного познания. – Если   верно вообще, что тираны по большей части погибают насильственной смертью и что   их потомство недолговечно, то принцип этот применим и к тиранам духа. Их   история кратка, насильственна, их влияние на потомство внезапно обрывается.   Почти о всех великих эллинах можно сказать, что они как бы явились слишком   поздно – об Эсхиле, о Пиндаре, о Демосфене, о Фукидиде; проходит одно поколение   – и их влияние совершенно исчезает. Это бурная и грозная черта греческой   истории. Теперь, впрочем, поклоняются евангелию черепахи. Мыслить исторически   почти означает теперь утверждать, будто во все времена история делалась по   принципу: «возможно меньше в возможно дольший срок!» Ах, греческая история   бежит так быстро! Никогда уже не существовало более такой расточительной, такой   безмерной жизни. Я не могу поверить, чтобы история греков шла тем естественным   ходом, который так восхваляют в ней. Они были слишком многообразно одарены для   того, чтобы быть постепенными и продвигаться шаг за шагом, как черепаха в   состязании с Ахиллом; а ведь это называется естественным развитием. У греков   история быстро идет вперед, но так же быстро и назад; движение всей машины   настолько форсировано, что один камень, брошенный в ее колеса, может разорвать   ее. Таким камнем был, например, Сократ; в одну ночь было разрушено столь   изумительно правильное доселе, но вместе с тем слишком быстрое развитие   философской науки. Нельзя счесть праздным вопрос, не нашел бы Платон, избегнув   чар Сократа, еще более высокий тип философского человека – тип, который теперь   навсегда потерян для нас. В предшествующие ему эпохи всматриваешься, как в   скульптурную мастерскую таких типов. Шестое и пятое столетия, однако, обещали,   по-видимому, еще больше и нечто более высокое, чем они дали; но это только и   осталось обещанием и возвещением. И все же вряд ли какая потеря тяжелее потери   типа новой, доселе еще неведомой высшей возможности философской жизни. Но даже   известия о более старых типах дошли до нас по большей части в неудовлетворительном   виде; мне представляется в высшей степени трудным распознать всех философов –   от Фалеса до Демокрита; но кому удастся воссоздать эти образы, тот имеет перед   собой образы сильнейшего и чистейшего типа. Эта способность, впрочем, весьма   редка, ее недоставало даже позднейшим грекам, которые изучали следы древнейшей   философии; в особенности Аристотель, кажется, совершенно теряет голову, когда   стоит перед указанными образами. Поэтому кажется, будто эти дивные философы   жили напрасно или даже будто они должны были только подготовить охочие до   споров и речей ряды сократических школ. Как указано, здесь есть пробел, перерыв   в развитии; случилось, вероятно, какое-то великое несчастье, и единственная   статуя, по которой можно было бы познать смысл и цель этой великой скульптурной   подготовки, разбилась или не удалась; что собственно, случилось – это навсегда   осталось тайной мастерской. – То, что имело место у греков – что каждый   великий мыслитель, мня себя обладателем абсолютной истины, становился тираном,   так что и духовная история приобрела у греков тот же насильственный, торопливый   и опасный характер, который обнаруживает их политическая история, – этот   род событий не был еще исчерпан тем самым: много подобного случалось вплоть до   новейшего времени, хотя постепенно все реже и теперь уже вряд ли с чистой   наивной совестью греческих философов. Ибо в целом противоположное учение и   скептицизм говорят теперь слишком громко и внятно. Период тиранов духа   кончился. В сферах высшей духовной культуры, правда, всегда должно будет   существовать господство, – но это господство отныне находится в руках   олигархов духа. Они образуют, несмотря на все пространственное и политическое   разъединение, единое общество, члены которого взаимно узнают и признают друг   друга, какие бы одобрительные или неодобрительные оценки ни пускали в ход   общественное мнение и суждения действующих на массу газетчиков и журналистов.   Духовное превосходство, которое прежде разъединяло и сеяло вражду, теперь   обыкновенно соединяет; как бы могли отдельные личности утверждать себя и плыть   в жизни по собственному пути вопреки всем течениям, если бы они не видели там и   сям себе подобных, живущих при таких же условиях, и не подавали руки друг   другу, борясь как против охлократического характера половинчатого духа и   полуобразования, так и против нередких попыток учредить тиранию с помощью   массового воздействия? Олигархи нужны друг другу, они лучшие друзья между   собою, они понимают свои отличительные знаки – и тем не менее каждый из них   свободен, каждый борется и побеждает на своем месте и скорее погибает, чем   подчиняется.      

 262      

       

Гомер.   Величайшим фактом греческой культуры все же остается то, что Гомер так рано   стал всеэллинским поэтом. Вся духовная и человеческая свобода, которой достигли   греки, восходит к этому факту. Но вместе с тем здесь таится действительный рок   греческой культуры, ибо Гомер, централизуя, лишил глубины и разрушил более   сильные инстинкты независимости. Время от времени из глубочайшей основы   эллинского духа подымался протест против Гомера; но последний оставался всегда   победоносным. Все великие духовные силы наряду с освободительным действием   оказывают и действие подавляющее; но, конечно, большая разница, тиранизирует ли   людей Гомер, или Библия, или наука.      

       

263      

       

Дарование.   В столь высоко развитом человечестве, как теперешнее, каждый получает от   природы доступ ко многим талантам. Каждый имеет прирожденный талант, но лишь   немногим прирождена или привита воспитанием та мера упорства, выдержки,   энергии, в силу которой он действительно становится талантом, т. е.   становится тем, что он есть, – это значит: выявляет себя в произведениях и   действиях.      

       

264      

       

Умственная   даровитость либо переоценивается, либо недооценивается. Ненаучные, но одаренные   люди ценят всякий признак умственной даровитости, будь она на истинном или на   ложном пути; они хотят прежде всего, чтобы человек, с которым они общаются,   хорошо развлекал их своим умом, подгонял и зажигал их, увлекал к серьезности и   шутке и во всяком случае охранял от скуки, как самый могущественный амулет.   Научные натуры, напротив, знают, что способность ко всякого рода выдумкам   должна быть строжайше обуздываема духом науки; не то, что блестит, имеет   привлекательный вид и возбуждает, а часто совсем неприметная истина есть плод,   который он желает сорвать с древа познания. Подобно Аристотелю, он не должен   делать никакого различия между «скучным» и «остроумным», его демон ведет его   через пустыни, как и через тропическую растительность, чтобы он всюду   наслаждался реальным, прочным, подлинным. – Отсюда у незначительных ученых   возникает презрение и недоверие к умственной даровитости вообще, и, наоборот,   даровитые люди часто испытывают антипатию к науке, – как, например, почти   все художники.      

       

265      

       

Разум в   школе. Школа не имеет более важной задачи, как обучать строгому мышлению,   осторожности в суждениях и последовательности в умозаключениях; поэтому она   должна отказаться от всего, что непригодно для этих операций, например от   религии. Она ведь может рассчитывать на то, что человеческая смутность,   привычка и потребность позднее снова ослабят слишком туго натянутый лук   мышления. Но всю силу своего влияния она должна употреблять на достижение того,   что есть существенного и отличительного в человеке, – »разума и науки,   этой высочайшей силы человека» – как полагает по крайней мере Гёте. –   Великий естествоиспытатель фон Бэр видит превосходство всех европейцев по   сравнению с азиатами в их приобретенной через воспитание способности указывать   основания своих мнений, к чему совершенно неспособны последние. Европа прошла   школу последовательного и критического мышления, Азия все еще не умеет   различать между правдой и поэзией и не сознает, проистекают ли ее убеждения из   собственного наблюдения и правильного мышления или же из фантазий. –   Школьная дисциплина разума сделала Европу Европой; в средние века она была на   пути к тому, чтобы снова стать частью или придатком Азии, – т. е.   потерять научный дух, которым она обязана грекам.      

       

266      

       

Неоцененное   влияние гимназического преподавания. Значение гимназии редко видят в вещах,   которым там действительно научаются и которые выносятся оттуда навсегда, а в   тех, которые преподаются, но которые школьник усваивает лишь с отвращением,   чтобы стряхнуть их с себя, как только это станет возможным. Чтение классиков –   в этом согласны все образованные люди – в том виде, как оно всюду ведется, есть   чудовищная процедура, осуществляемая перед молодыми людьми, которые ни в каком   отношении не созрели для этого, учителями, которые каждым своим словом, часто   самим своим видом покрывают плесенью хорошего автора. Но здесь-то и таится   обыкновенно упускаемое из виду значение – что эти учителя говорят на абстрактном   языке высшей культуры, – на языке, который при всей своей тяжеловесности и   трудности для понимания является высокой гимнастикой головы; что в их языке   постоянно встречаются понятия, технические выражения, методы, намеки, которых   молодые люди почти никогда не слышат в беседах членов своей семьи и на улице.   Когда ученики только слушают, их интеллект уже непроизвольно подготовляется к   научному способу рассмотрения вещей. Невозможно выйти после этой дрессировки   совершенно незатронутым абстракцией, как чистое дитя природы.      

 267      

       

Изучение   многих языков. Изучение многих языков наполняет память словами вместо фактов и   мыслей, тогда как она есть вместилище, которое у каждого человека может   воспринять лишь определенную, ограниченную массу содержания. Далее, изучение   многих языков вредно в том отношении, что оно возбуждает веру в обладание   какими-то особыми данными и фактически придает человеку некоторый   соблазнительный вид в общении; оно вредно, сверх того, и косвенно – тем, что   препятствует приобретению основательных знаний и стремлению честным путем   заслужить уважение людей. Наконец, оно расшатывает более тонкое лингвистическое   чутье в отношении родного языка; благодаря этому последнее безвозвратно портится   и разрушается. Два народа, которые создали величайших стилистов, – греки и   французы – не изучали чужих языков. – Но так как общение между людьми   должно становиться все более космополитическим и, например, настоящий   лондонский купец уже теперь должен уметь столковаться письменно и устно на   восьми языках, то, конечно, изучение многих языков есть необходимое зло; но это   зло, дойдя до крайних пределов, принудит людей найти какое-нибудь средство   против себя; и в некоем отдаленном будущем будет существовать новый язык,   сперва как торговый, а затем как язык духовного общения для всех – столь же   достоверно, как и то, что некогда будет существовать воздухоплавание. И для   чего же, как не для этого, языкознание целое столетие изучало законы языка и   определяло необходимое, ценное, удачное в каждом отдельном языке?      

       

268      

       

К   военной истории личности. Борьба, которая обыкновенно разыгрывается между двумя   поколениями, между отцом и сыном, вмещается в пределы одной человеческой жизни,   проходящей через несколько культур; близость родства обостряет эту борьбу, ибо   каждая партия беспощадно вовлекает в нее столь хорошо знакомую ей внутреннюю   жизнь другой партии; и оттого эта борьба в отдельной личности будет вестись   наиболее ожесточенно; здесь каждая фаза преодолевает прежнюю с жестокой   несправедливостью и с полным непониманием ее средств и целей.      

       

269      

       

На   четверть часа раньше. Иногда встречаешь человека, который в своих воззрениях   стоит выше своего времени, но лишь настолько выше, что он предупреждает   вульгарные мнения следующего десятилетия. Он обладает общественным мнением   прежде, чем оно стало общественным, т. е. он на четверть часа раньше   других пал в объятия взгляда, который заслуживает стать тривиальным. Но слава   его обыкновенно бывает гораздо громче, чем слава действительно великих и   выдающихся людей.      

       

270      

       

Искусство   читать. Всякое сильное направление односторонне; оно приближается к направлению   прямой линии и, подобно последней, исключительно, т. е. оно не   соприкасается с многими другими направлениями, как это делают слабые партии и   натуры в их волнообразном движении из стороны в сторону; поэтому надо простить   и филологам, что они односторонни. Восстановление и очищение текстов наряду с   их объяснением, в течение веков выполняемое одним цехом, дало наконец теперь   возможность открыть верные методы: все Средневековье было глубоко не способно к   строго филологическому объяснению, т. е. к простому желанию понимать то,   что говорит автор; найти эти методы было настоящим делом, которое не следует   оценивать слишком низко! Вся наука приобрела непрерывность и устойчивость лишь   благодаря тому, что достигло совершенства искусство правильно читать,   т. е. филология.      

       

271      

       

Искусство   умозаключать. Величайший прогресс, которого достигли люди, состоит в том, что   они учатся правильно умозаключать. Это вовсе не есть нечто естественное, как   предполагает Шопенгауэр, когда говорит: «Умозаключать способны все, судить –   немногие», а лишь поздно приобретенное и еще теперь не является господствующим.   Ложное умозаключение в более старые времена есть правило; и мифологии всех   народов, их магия и их суеверие, их религиозный культ, их право суть   неисчерпаемое хранилище памятников, доказывающих это положение.      

       

272      

       

Годичные   кольца индивидуальной культуры. Сила и слабость духовной производительности   зависят далеко не столько от унаследованного дарования, сколько от присущей   человеку меры силы напряжения. Большинство молодых образованных людей   тридцатилетнего возраста в этот ранний солнцеворот своей жизни клонятся уже к   упадку и навсегда теряют способность к новым духовным поворотам. Поэтому в   интересах постоянно развивающейся культуры тотчас же нужно новое поколение,   которое в свою очередь дает лишь немногое; ибо, чтобы нагнать культуру отца,   сын должен затратить почти всю унаследованную энергию, которою обладал сам отец   на той ступени жизни, когда он родил сына; с небольшим избытком энергии он   подвигается дальше (так как путь совершается во второй раз, то можно немного   скорее идти вперед; чтобы научиться тому, что знал отец, сын употребляет   несколько меньшую силу). Люди с большой силой напряжения, как, например, Гёте,   проходят такой большой путь, какой едва могут совершить четыре поколения одно   за другим; но поэтому они уходят так далеко вперед, что другие люди могут   нагнать их лишь в следующем столетии, и, может быть, и тогда не вполне, потому   что, благодаря частым перерывам, замкнутость культуры, последовательность   развития ослабляется. – Обычные фазы духовной культуры, которые были   достигнуты в продолжение истории, люди проходят все скорее. Они вступают теперь   обыкновенно в культуру религиозно настроенными детьми, доводят эти чувства до   высочайшей интенсивности, быть может, к десятому году жизни, переходят затем к   более ослабленным формам (пантеизм), постепенно приближаясь к науке; далее   совершенно преодолевают идеи Бога, бессмертия и т. п., но поддаются чарам   какой-либо метафизической философии. Наконец, последняя тоже становится для них   неправдоподобной; наоборот, искусство начинает удовлетворять все больше, так   что некоторое время метафизика еле сохраняется и продолжает жить, лишь   преобразуясь в искусство или в качестве поэтически просветленного настроения.   Но научный дух становится все повелительнее и ведет человека к естествознанию и   истории, и в частности к строжайшим методам познания, тогда как на долю искусства   остается все менее строгое и притязательное значение. Все это совершается   обыкновенно в продолжение первых тридцати лет жизни человека. Это есть   повторение курса, над которым человечество трудилось, быть может, тридцать   тысяч лет.      

 273      

       

Отойти   назад не значит отстать. Кто в настоящее время начинает свое развитие, исходя   из религиозных чувств, и затем, быть может, продолжает сравнительно долго жить   в метафизике и искусстве, тот, конечно, отступил назад на значительное   расстояние и начинает свое состязание в беге с другими современными людьми при   неблагоприятных условиях; он, видимо, теряет пространство и время. Но благодаря   тому что он находился в тех областях, где освобождаются пыл и энергия и где   сила постоянно течет, как вулканический поток, из непрегражденного источника,   позднее, когда он в надлежащее время расстается с этими областями, он тем   скорее подвигается вперед, его нога окрылена, его грудь научилась дышать более   спокойно, медленно и выдержанно. – Он отступил назад только для того,   чтобы иметь надлежащее расстояние для прыжка; и потому в этом отступлении может   даже лежать нечто страшное и угрожающее.      

       

274      

       

Отрезок   нас самих в качестве художественного объекта. Умение сознательно сохранять и   верно изображать некоторые фазы своего развития, которые менее значительные   люди переживают почти бессознательно и затем стирают с доски своей души, есть   признак более высокой культуры: ибо это есть высший род живописи, доступный   лишь немногим. Для этого необходимо искусственно изолировать указанные фазы.   Изучение истории развивает способность к такого рода живописи, ибо оно   постоянно призывает нас, по поводу каждого отдела истории – истории народа или   человеческой жизни, – представлять себе совершенно определенный горизонт   мыслей, определенную силу ощущений, преобладание одних и вытеснение других. В   умении быстро воссоздавать такие системы мыслей и чувств из наличного   материала, как впечатление от храма – из немногих, случайно сохранившихся   колонн и остатков стен, состоит историческое чувство. Ближайшим результатом его   является то, что мы научаемся понимать наших ближних как подобные, совершенно   определенные системы и как представителей различных культур, т. е.   постигать их необходимость, но и их изменчивость; и, кроме того,   повторяю, – мы научаемся отделять и самостоятельно рассматривать отдельные   части нашего собственного развития.      

       

275      

       

Циники и   эпикурейцы. Циник познаёт связь между увеличением и усилением страданий людей   более высокой культуры, с одной стороны, и обилием потребностей – с другой; он   постигает, следовательно, что из обилия мнений о прекрасном, подобающем,   надлежащем, утешительном должны были возникнуть богатые источники как   наслаждения, так и страдания. Опираясь на это знание, он воспитывает себя в   регрессивном направлении, отказываясь от многих из этих мнений и освобождаясь   от некоторых требований культуры; этим он приобретает чувство свободы и   могущества, и постепенно, когда привычка делает для него сносным его образ   жизни, он действительно реже и слабее ощущает страдания, чем культурный человек,   и приближается к домашнему животному; сверх того, он во всем ощущает прелесть   контраста – и может также ругаться сколько угодно – благодаря чему он снова   возвышается над психическим миром животного. – Эпикуреец стоит на той же   точке зрения, как и циник; между ними обычно есть лишь разница в темпераменте.   Далее, эпикуреец использует свою более высокую культуру, чтобы сделать себя   независимым от господствующих мнений; он возвышается над последними, тогда как   циник ограничивается только отрицанием. Он как бы бродит в тихих, защищенных от   ветра, полутемных аллеях, в то время как над ним, среди ветра, верхи деревьев   шумят, выдавая ему, как бурно мятется вокруг него мир. Напротив, циник как бы   ходит голышом среди порывов ветра и закаляет себя, пока не впадает в бесчувствие.      

       

276      

       

Микрокосм   и макрокосм культуры. Лучшие открытия о культуре человек делает в себе самом,   когда он находит в себе господство двух разнородных сил. Допустим, что человек   в одинаковой мере живет любовью к пластическому искусству или к музыке и   увлекаем духом науки и что он считает невозможным устранить это противоречие   уничтожением одной из названных сил и совершенным разнузданием другой; ему   остается теперь только создать из себя столь обширное здание культуры, что обе   эти силы могут жить в нем, хотя и на разных концах здания, тогда как между ними   находят себе приют примирительные промежуточные силы, превосходящие их своим   могуществом, чтобы в случае нужды прекратить возникшую борьбу. Но такое здание   культуры в отдельной личности будет иметь величайшее сходство со строением   культуры в целые исторические эпохи и служить постоянным уроком для понимания   последней по аналогии. Ибо всюду, где развивалась великая архитектура культуры,   ее задачей было принудить к миру противоборствующие силы с помощью накопления   сверхмощного запаса прочих, менее несовместимых сил, не подавляя первых и не   налагая на них оков.      

       

277      

       

Счастье   и культура. Созерцание обстановки нашего детства потрясает нас: беседка, церковь   с могилами, пруд и лес – на все это мы смотрим, страдая. Нас охватывает   сострадание к нам самим: ведь сколько мы с того времени перестрадали! Здесь же   все стоит еще столь тихо, столь вечно; лишь мы так изменчивы, так подвижны; мы   встречаем даже кое-кого из людей, на которых время оказало не больше разрушительного   влияния, чем на какой-нибудь дуб: крестьяне, рыбаки, обитатели леса – они   остались прежними. – Потрясение, сострадание к самому себе перед лицом   низшей культуры есть признак более высокой культуры, из чего следует, что последняя   отнюдь не увеличивает количества счастья. И кто хочет пожинать в жизни счастье   и довольство, тот пусть всегда избегает встречи с более высокой культурой.      

 278      

       

Подобие   танца. Теперь всюду можно считать решающим признаком высокой культуры, когда   человек обладает такой силой и гибкостью, что одновременно может быть чистым и   строгим в познании и способен в других областях как бы давать фору в сто шагов   поэзии, религии и метафизике и ощущать их силу и красоту. Такое положение между   двумя столь различными притязаниями весьма трудно, ибо наука влечет к   абсолютному владычеству своего метода, а если противодействуешь этому влечению,   то возникает иная опасность – опасность бессильного шатания между двумя   различными стремлениями. Однако, чтобы по крайней мере сравнением осветить путь   к разрешению этой трудности, – вспомним, что танец есть не то же самое,   что вялое шатание между разными стремлениями. Высшая культура будет подобна   смелому танцу; и вот почему, как сказано, для нее нужно много силы и гибкости.      

       

279      

       

Об   облегчении жизни. Главным средством для облегчения жизни является идеализация   всех ее событий; но нужно, на примере живописи, отчетливо уяснить себе, что   значит идеализировать. Художник требует, чтобы зритель не смотрел слишком   точно, слишком строго, он принуждает его отойти на известное расстояние, чтобы   наблюдать оттуда; он вынужден предполагать совершенно определенное отдаление   наблюдателя от картины; более того, он должен даже предполагать столь же   определенную меру остроты зрения у своего наблюдателя; в таких вопросах он отнюдь   не должен колебаться. Итак, каждый, кто хочет идеализировать свою жизнь, должен   не смотреть на нее слишком пристально и отгонять свой взор на известное   отдаление. Этот прием хорошо понимал, например, Гёте.      

       

280      

       

Обременение   как облегчение и наоборот. Многое, что на известных ступенях человека есть   обременение жизни, служит для более высокой ступени облегчением, потому что   такие люди узнали более тяжелые виды обременения жизни. Случается также и   обратное: так, например, религия имеет двойственный лик, смотря по тому,   взирает ли на нее человек снизу, желая, чтобы она сняла с него тягость и нужду,   или сверху вниз, как на оковы, которые были наложены на него, чтобы он не   залетел слишком высоко.      

       

281      

       

Неизбежное   непонимание высшей культуры. Кто вооружил свой инструмент лишь двумя струнами,   как ученые, которые кроме влечения к знанию обладают лишь приобретенным через   воспитание религиозным чувством, тот не понимает людей, способных играть на   большем количестве струн. Из существа высшей, более многострунной культуры   вытекает, что она всегда ложно истолковывается низшей культурой, как это,   например, имеет место, когда искусство считается скрытой формой религиозного   чувства. Более того, люди, которые только религиозны, понимают даже науку как   искание религиозного чувства, подобно тому как глухонемые не понимают, что   такое музыка, если не видимое движение.      

       

282      

       

Жалобная   песнь. Быть может, именно преимущества нашего времени обусловливают отступление   на задний план, а иногда и низкую оценку vita contemplativa. Но нужно   признаться, что наше время бедно великими моралистами, что Паскаль, Эпиктет,   Сенека, Плутарх теперь уже мало читаются, что труд и прилежание – некогда   спутники великой богини здоровья – теперь как бы свирепствуют иногда, подобно   болезни. Так как недостает времени для мышления и спокойствия в мышлении, то   теперь уже не обсуждают несогласных мнений, а удовлетворяются тем, что   ненавидят их. При чудовищном ускорении жизни дух и взор приучаются к неполному   или ложному созерцанию и суждению, и каждый человек подобен путешественнику,   изучающему страну и народ из окна железнодорожного вагона. Самостоятельное и   предусмотрительное отношение к познанию теперь оценивается почти как своего   рода помешательство; свободный ум обесчещен, в особенности учеными, которые в его   способе рассматривать вещи не находят своей основательности и своего   муравьиного прилежания и охотно хотели бы загнать его в отдельный уголок науки   – тогда как он имеет совсем иную и более высокую задачу: стоя на уединенной   позиции, повелевать всей армией ученых и эрудитов и указывать им пути и цели   культуры. – Жалоба, подобно только что пропетой, будет, вероятно, иметь   свое время и некогда сама собой смолкнет при могущественном возрождении гения   медитации.      

       

283      

       

Главный   недостаток деятельных людей. Деятельным людям обыкновенно недостает высшей   деятельности – я разумею индивидуальную деятельность. Они деятельны в качестве   чиновников, купцов, ученых, т. е. как родовые существа, но не как   совершенно определенные отдельные и единственные люди; в этом отношении они   ленивы. – Несчастье деятельных состоит в том, что их деятельность почти   всегда немного неразумна. Нельзя, например, спрашивать банкира, накопляющего   деньги, о цели его неутомимой деятельности: она неразумна. Деятельные катятся,   подобно камню, в силу глупости механики. – Все люди еще теперь, как и во   все времена, распадаются на рабов и свободных; ибо кто не имеет двух третей   своего дня для себя, тот – раб, будь он в остальном кем угодно: государственным   деятелем, купцом, чиновником, ученым.      

 284      

       

В защиту   праздных. В знак того, что оценка созерцательной жизни понизилась, ученые соперничают   теперь с деятельными людьми в своеобразной спешности наслаждения, так что они,   по-видимому, ценят этот способ наслаждения выше, чем тот, который присущ им   самим и который действительно дает гораздо больше наслаждения. Ученые стыдятся   otium. Но досуг и праздность есть благородное дело. – Если праздность   действительно есть мать всех пороков, то, следовательно, она находится по   меньшей мере в ближайшем соседстве со всеми добродетелями; праздный человек все   же лучше, чем человек деятельный. – Я надеюсь, вы не думаете, что, говоря   о досуге и праздности, я имею в виду вас, ленивцы?      

       

285      

       

Современное   беспокойство. Современная подвижность все прогрессирует к Западу, так что американцам   все жители Европы представляются существами наслаждающимися и любящими покой,   тогда как ведь и последние жужжат и суетятся, как пчелы и осы. Эта подвижность   так велика, что высшая культура не может уже пожинать своих плодов – времена   года как бы слишком быстро следуют друг за другом. Благодаря недостатку покоя   наша цивилизация переходит в новое варварство. Никогда деятельные, т. е.   беспокойные, не имели большего влияния, чем теперь. Поэтому к числу необходимых   корректур, которым нужно подвергнуть характер человечества, принадлежит   усиление в очень большой мере созерцательного элемента. Но и каждый отдельный   человек, который спокоен и постоянен сердцем и головой, имеет право верить, что   он обладает не только хорошим темпераментом, но также и общеполезной   добродетелью и что сохранением этой добродетели он даже выполняет высшую   задачу.      

       

286      

       

В каком   смысле деятельный ленив. Я полагаю, что каждый человек должен иметь собственное   мнение о каждой вещи, о которой возможны мнения, ибо он сам есть самобытная, неповторяющаяся   вещь, которая должна стать ко всем вещам в новое, никогда не бывалое отношение.   Но леность, лежащая в глубине души деятельного человека, препятствует ему   черпать воду из своего собственного колодца. – Со свободой мнений дело   обстоит так же, как со здоровьем: то и другое индивидуально, в том и другом   нельзя установить общеобязательного понятия. То, что одной личности необходимо   для ее здоровья, есть для другой уже источник заболевания, и многие пути и   средства к свободе духа будут более развитым натурам представляться путями и   средствами к рабству.      

       

287      

       

Censor   vitae. Смена любви и ненависти определяет на долгое время внутреннее состояние   человека, который хочет стать свободным в своем суждении о жизни; он ничего не   забывает и все засчитывает вещам – хорошее и дурное. Под конец, когда вся душа   его исписана опытом, он не будет презирать и ненавидеть бытие, но не будет и   любить его, а будет возвышаться над ним, созерцая его то с радостью, то с   печалью и, подобно самой природе, переживая то летнее, то осеннее настроение.      

       

288      

       

Побочный   результат. Кто серьезно стремится стать свободным, тот без всякого принуждения   попутно теряет склонность к заблуждениям и порокам; даже досада и огорчение все   реже будут нападать на него. Ведь воля его ничего не взыщет сильнее, чем   познания и средства к познанию, т. е. длительного состояния духа, в   котором он более всего способен к познаванию.      

       

289      

       

Ценность   болезни. Человек, который болен и лежит в постели, приходит иногда к заключению,   что обычно он болен своей службой, занятием или своим обществом и из-за этой   болезни потерял всякую рассудительность в отношении самого себя: он приобретает   эту мудрость благодаря досугу, к которому его принуждает его болезнь.      

       

290      

       

Настроение   в деревне. Если на горизонте жизни нет верных, спокойных линий, как бы линий   гор и леса, то и внутренняя воля человека становится сама беспокойной,   рассеянной и вожделеющей, как характер горожанина: в ней нет счастья и она не   дает счастья.      

 291      

       

Осторожность   свободных умов. Люди свободомыслящие, живущие ради одного познания, легко   найдут внешнюю цель своей жизни, свое окончательное положение в обществе и   государстве и, например, охотно удовлетворятся небольшой должностью или   имуществом, которого как раз достаточно для жизни; ибо они так устроят свою   жизнь, что величайшее изменение внешних условий и даже переворот политического   порядка не сможет ее опрокинуть. На все эти вещи они употребляют как можно   меньше энергии, чтобы со всей накопленной силой и как бы с большим запасом   воздуха для дыхания погрузиться в стихию познания. Лишь при этом условии они   могут надеяться нырнуть глубоко и достигнуть дна. – От внешнего события   такой ум охотно возьмет лишь краешек: он не любит вещи во всей широте и   пространности их складок, ибо не хочет запутаться в них. – И ему ведомы   будни рабства, зависимости, барщины. Но время от времени у него должно быть   воскресенье свободы, иначе он не выдержит жизни. – Даже его любовь к людям,   вероятно, будет осторожной и несколько удушливой для него, ибо он хочет   соприкасаться с миром страстей и слепоты, лишь насколько это нужно для целей   познания. Он должен довериться тому, что гений справедливости найдет что   сказать в защиту своего ученика и любимца, если обвиняющие голоса назовут его   бедным любовью. – В его образе жизни и мыслей есть некоторый утонченный   героизм, который отказывается искать поклонения большой толпы, как это делает   его более грубый брат, и склонен тихо брести по миру и уходить из мира. По   каким бы лабиринтам он ни странствовал, через какие скалы ни протекал бы иногда   его поток, – если он прорывается наружу, то движется светло, легко и почти   бесшумно и открывает себя игре солнечного света вплоть до самого дна.      

       

292      

       

Вперёд!   Итак, вперед по пути мудрости, бодрым шагом и с бодрым доверием! Каков бы ты ни   был, служи себе самому источником опыта! Отбрось неудовольствие своим   существом, прости себе свое собственное Я: ибо во всяком случае ты имеешь в   себе лестницу с тысячью ступенями, по которым ты можешь подыматься к познанию.   Эпоха, в которую ты мучительно чувствуешь себя заброшенным, славит тебя за это   счастье; она зовет тебя изведать опыт, который, быть может, будет уже   недоступен людям позднейшего времени. Не презирай себя за то, что ты еще был   религиозен; используй сполна то, что ты имел еще подлинный доступ к искусству.   Разве ты не можешь, именно с помощью этого опыта, более сознательно проследить   огромные этапы пути прежнего человечества? Не на этой ли именно почве, которая   иногда вызывает в тебе такое сильное недовольство, – на почве нечистого   мышления – взросли многие самые роскошные плоды старой культуры? Нужно пережить   любовь к религии и искусству, как к матери и кормилице, – иначе нельзя   стать мудрым. Но нужно уметь смотреть поверх них, перерасти их; оставаясь под   их чарами, нельзя понять их. Так же тебе должна быть близка история и осторожная   игра с чашами весов «с одной стороны – с другой стороны». Пройди еще раз по   следам человечества его великий, полный страдания путь через пустыню прошлого:   так ты лучше всего узнаешь, куда все позднейшее человечество уже не может или   не должно более идти. И всеми силами стремясь наперед предугадать, как еще   завяжется узел будущего, ты придашь своей собственной жизни ценность орудия и   средства познания. От тебя зависит, чтобы все, что ты переживаешь, – твои   искания, ложные пути, ошибки, разочарования, страсти, твоя любовь и твоя   надежда – без остатка растворилось в твоей цели. Эта цель состоит в том, чтобы   самому стать необходимой цепью звеньев культуры и от этой необходимости   заключать к необходимости в ходе всеобщей культуры. Когда твой взор достаточно   окрепнет, чтобы видеть дно в темном колодце твоего существа и твоих познаний,   тебе, быть может, в его зеркале станут видимы и далекие созвездия будущих   культур. Думаешь ли ты, что такая жизнь с такой целью слишком трудна, слишком   бедна приятностями? Если да, то ты еще не узнал, что нет меда слаще меда   познания и что нависшие тучи горести должны служить тебе выменем, которое даст   молоко для твоего услаждения. И лишь со старостью откроется тебе, что ты   следовал голосу природы – той природы, которая управляет всем живущим через   наслаждение: жизнь, имеющая свою вершину в старости, имеет свою вершину и в   мудрости, в этом кротком солнечном блеске постоянной духовной радости; то и   другое, старость и мудрость, ты встретишь на одном горном хребте жизни: того   хочет природа. Тогда наступает пора, чтобы приблизился туман смерти, и нет   повода гневаться на это. Навстречу свету – твое последнее движение; восторг   познания – твой последний возглас.      

       

 ОТДЕЛ ШЕСТОЙ: ЧЕЛОВЕК В   ОБЩЕНИИ      

       

293      

       

Благожелательная   симуляция. Часто в общении с людьми необходимо из благожелательности   симулировать, будто нам неясны мотивы их действий.      

       

294      

       

Копии.   Нередко встречаешь копии выдающихся людей; и здесь, как и в отношении картин,   большинству копии нравятся больше, чем оригиналы.      

 295      

       

Оратор.   Можно говорить весьма уместные речи и все же так, что все будут кричать о своем   несогласии; это бывает именно тогда, когда речь обращена не ко всем.      

       

296      

       

Недостаточная   близость. Недостаточная близость между друзьями есть зло, порицание которого   делает его неисцелимым.      

       

297      

       

Искусство   дарить. Необходимость отвергнуть дар только потому, что он был предложен   ненадлежащим образом, озлобляет против дарителя.      

       

298      

       

Опаснейший   член партии. В каждой партии имеется человек, который, слишком фанатично   высказывая принципы партии, склоняет остальных к отпадению.      

       

299      

       

Советчики   больного. Кто дает советы больному, приобретает чувство превосходства над ним,   все равно, были ли советы приняты или отвергнуты. Поэтому раздражительные и   гордые больные ненавидят советчиков еще больше, чем свою болезнь.      

       

300      

       

Двоякий   род равенства. Жажда равенства может выражаться в том, что стремишься либо   перетянуть всех к себе вниз (через умаление, замалчивание, подножку), либо   самому подняться ко всем (через признание, помощь, радость от чужой удачи).      

       

301      

       

Против   смущения. Лучшее средство помочь очень стесняющимся людям и успокоить их   состоит в том, чтобы решительно хвалить их.      

       

302      

       

Пристрастие   к отдельным добродетелям. Мы только тогда придаем особое значение обладанию   какой-либо добродетелью, когда замечаем ее полное отсутствие у нашего   противника.      

       

303      

       

Причина   противоречия. Мы часто противоречим какому-нибудь мнению, хотя нам, собственно,   лишь несимпатичен тон, каким оно излагается.      

       

304      

       

Доверие   и интимность. Кто сознательно добивается интимности в общении с другим лицом,   тот обыкновенно не уверен, обладает ли он его доверием. Кто не сомневается в   доверии, придает мало значения интимности.      

 305      

       

Равновесие   дружбы. Иногда в нашем отношении к другому человеку восстанавливается   надлежащее равновесие дружбы, когда на нашу собственную чашу весов мы кладем   несколько крупиц несправедливости.      

       

306      

       

Опаснейшие   врачи. Опаснейшие врачи – это те, которые в качестве прирожденных актеров умеют   мастерски обманывать, подражая прирожденному врачу.      

       

307      

       

Когда   уместны парадоксы. Иногда, чтобы убедить в чем-либо одаренных людей, нужно   только изложить утверждение в виде чудовищного парадокса.      

       

308      

       

Как   можно воздействовать на мужественных людей. Мужественных людей можно склонить к   какому-либо действию, изображая его более опасным, чем оно есть.      

       

309      

       

Любезности.   Любезности, которые оказывают нам нелюбимые люди, мы причисляем к их поступкам   против нас.      

       

310      

       

Заставить   ждать. Верное средство рассердить людей и внушить им злые мысли – заставить их   долго ждать. Это делает безнравственным.      

       

311      

       

Против   доверчивых. Люди, которые дарят нам свое полное доверие, думают, что тем самым   они приобретают право на наше доверие. Но это – ложное заключение: подарками не   приобретаешь прав.      

       

312      

       

Средство   примирения. Часто достаточно дать человеку, которому мы нанесли ущерб, повод   сострить на наш счет, чтобы доставить ему личное удовлетворение и даже   расположить его в нашу пользу.      

       

313      

       

Тщеславие   языка. Скрывает ли человек свои дурные качества и пороки или открыто признается   в них – в обоих случаях его тщеславие ищет себе выгоды: обратите внимание, как   он различает, перед кем ему скрывать эти качества и перед кем быть честным и   откровенным.      

       

314      

       

Деликатность.   Стремиться никого не огорчать и никому не наносить ущерба может быть одинаково   признаком и справедливого и боязливого образа мыслей.      

 315      

       

Необходимо   для прений. Кто не умеет сохранять во льду свои мысли, тот не должен предаваться   горячке спора.      

       

316      

       

Среда и   самомнение. Теряешь самомнение, когда видишь вокруг себя заслуженных людей;   одиночество вселяет высокомерие. Молодые люди высокомерны, потому что они   окружены себе подобными, которые все не представляют из себя ничего, но хотели   бы иметь большое значение.      

       

317      

       

Мотив   нападения. Нападают не только для того, чтобы причинить кому-либо боль или победить,   но, быть может, и для того только, чтобы ощутить свою силу.      

       

318      

       

Лесть.   Лица, которые хотят лестью усыпить нашу предусмотрительность в общении с ними,   применяют опасное средство, как бы снотворное питье, которое, если не усыпляет,   еще более укрепляет в бодрствовании.      

       

319      

       

Писать   хорошие письма. Кто не пишет книг, много мыслит и живет среди неудовлетворительного   общества, тот обыкновенно умеет писать хорошие письма.      

       

320      

       

Безобразнее   всего. Сомнительно, чтобы путешественник мог найти где-либо на свете более   безобразные местности, чем на человеческом лице.      

       

321      

       

Сострадательные.   Сострадательные натуры, всегда готовые на помощь в несчастье, редко способны   одновременно и на сорадость: при счастье ближних им нечего делать, они излишни,   не ощущают своего превосходства и потому легко обнаруживают неудовольствие.      

       

322      

       

Родственники   самоубийцы. Родственники самоубийцы ставят ему в вину, что он не сохранил жизни   из внимания к их репутации.      

       

323      

       

Предвидеть   неблагодарность. Кто приносит в дар великое, не встречает благодарности: ибо   одаряемый обременен уже самим принятием дара.      

       

324      

       

В   бездарном обществе. Никто не благодарит духовно одаренного человека за   вежливость, когда он приспособляется к обществу, в котором невежливо   обнаруживать даровитость.      

 325      

       

Присутствие   свидетелей. Вдвойне охотно бросаешься в воду спасать утопающего, когда   находятся люди, которые не решаются на это.      

       

326      

       

Молчание.   Самый неприятный для обеих сторон способ отвечать на полемику – это сердиться и   молчать: ибо нападающий объясняет себе обыкновенно молчание как признак презрения.      

       

327      

       

Секрет   друга. Мало найдется людей, которые, затрудняясь в материале для беседы, не выдали   бы секретных дел своих друзей.      

       

328      

       

Гуманность.   Гуманность знаменитых духовными дарованиями людей состоит в том, чтобы в   общении с незнаменитыми людьми любезно признаваться в своей неправоте.      

       

329      

       

Стесняющийся.   Люди, которые не чувствуют себя уверенными в обществе, пользуются всяким   случаем, чтобы перед обществом показать на ком-либо, кто ниже их, свое   превосходство, например, с помощью насмешек.      

       

330      

       

Благодарность.   Тонкой душе тягостно сознавать, что кто-либо ей обязан благодарностью; грубой   душе – сознавать себя обязанной кому-либо.      

       

331      

       

Признак   отчуждения. Сильнейший признак отчуждения во взглядах двух людей состоит в том,   что оба говорят друг другу иронические вещи, но никто из них не чувствует   иронии в словах другого.      

       

332      

       

Самомнение   при заслугах. Самомнение при наличности заслуг оскорбляет еще больше, чем   самомнение людей без заслуг: ибо уже сама заслуга оскорбляет.      

       

333      

       

Опасность   в голосе. Иногда в разговоре звук собственного голоса стесняет нас и склоняет к   утверждениям, которые совершенно не соответствуют нашим мнениям.      

       

334      

       

В   разговоре. Признаёшь ли в разговоре своего собеседника по существу правым или неправым,   это всецело дело привычки: то и другое имеет смысл.      

 335      

       

Страх   перед ближним. Мы боимся враждебного настроения нашего ближнего, потому что мы   опасаемся, что благодаря этому настроению он выведает наши тайные свойства.      

       

336      

       

Отличать   порицанием. Весьма именитые люди высказывают даже свое порицание так, что хотят   нас отличить им. Оно должно свидетельствовать нам, как усердно они заняты нами.   Мы совершенно ложно понимаем их, если воспринимаем их порицание по существу и   защищаемся против него; этим мы сердим их и отчуждаем от себя.      

       

337      

       

Недовольство   благожелательностью других. Мы ошибаемся в определении степени, в какой нас   ненавидят или боятся; ибо хотя мы сами и хорошо знаем степень нашего   расхождения с какой-либо личностью, партией, направлением, но последние знают   нас весьма поверхностно, а потому и ненавидят лишь поверхностно. Мы часто   встречаем благожелательность, которая нам необъяснима; но если мы ее понимаем,   то она нас оскорбляет, ибо показывает, что на нас смотрят недостаточно серьезно   и придают нам недостаточное значение.      

       

338      

       

Столкнувшиеся   тщеславия. Два человека, тщеславие которых одинаково велико, сохраняют после   встречи плохое впечатление друг от друга, ибо каждый из них был так занят   впечатлением, которое он хотел произвести на другого, что другой не произвел на   него никакого впечатления; оба замечают наконец, что их старания тщетны, и   каждый ставит это в вину другому.      

       

339      

       

Бесчинства   как хорошие признаки. Исключительные умы испытывают удовольствие от   бестактностей, высокомерных и даже враждебных выходок честолюбивых юношей   против них; это – шалости горячих лошадей, которые еще не носили на себе   всадников и все же вскоре будут гордо носить их.      

       

340      

       

Когда   полезно оказаться неправым. Мы поступим хорошо, выслушав без возражений обвинения   против нас, даже если они несправедливы, в том случае, когда обвинитель   усмотрел бы еще большую несправедливость с нашей стороны, если бы мы ему   противоречили, а тем более опровергли его. Впрочем, таким образом человек может   быть всегда неправым и оказываться правым и в конце концов, сохраняя чистейшую   совесть, стать самым невыносимым тираном и мучителем; и что применимо к   отдельному лицу, то может иметь место и в отношении целых классов общества.      

       

341      

       

Недостаточно   почитаемые. Очень спесивые люди, которым было оказано меньше внимания, чем они   ожидали, долго пытаются обмануть в этом отношении себя и других и становятся   хитроумными психологами, чтобы убедиться, что их все-таки достаточно почтили;   если они не достигают этой цели и покрывало обмана разрывается, то они   предаются тем большей ярости.      

       

342      

       

Отзвук в   речи первобытных состояний. В способе, каким мужчины теперь в обществе высказывают   утверждения, часто узнаёшь отзвук эпох, когда они лучше умели обращаться с оружием,   чем с чем-либо иным: они то орудуют своими утверждениями, как меткие стрелки –   ружьем, то как будто слышишь свист и лязг мечей; а у некоторых мужчин   утверждение громыхает, как здоровая дубина. – Напротив, женщины говорят,   как существа, которые веками сидели у ткацкого станка, или работали иголкой,   или ребячились с детьми.      

 343      

       

Рассказчик.   Кто что-либо рассказывает, у того легко можно подметить, рассказывает ли он   потому, что его интересует факт, или потому, что он хочет заинтересовать своим   рассказом. В последнем случае он будет преувеличивать, употреблять превосходные   степени и т. п. Тогда он обыкновенно рассказывает хуже, так как думает не   столько о деле, сколько о себе.      

       

344      

       

Чтец.   Кто читает вслух драматические произведения, тот делает открытия о своем характере:   он находит, что его голос более естественно подходит для каких-то настроений и   сцен, чем для других, например для всего патетического или шутливого, тогда   как, быть может, в обычной жизни он лишь не имел повода обнаружить пафос или   шутливость.      

       

345      

       

Сцена из   комедии, встречающаяся в жизни. Некто придумывает глубокомысленное мнение о   какой-либо теме, чтобы изложить его в обществе. В комедии мы могли бы видеть и   слышать, как он стремится на всех парусах добраться и довести общество до того   места, где он может высказать свое замечание; как он непрерывно толкает   разговор к одной цели, по временам теряет направление, снова находит его и   наконец достигает мгновения, ему уже спирает дыхание – и вдруг кто-нибудь из   общества предупреждает его и высказывает его замечание. Что он станет делать?   Возражать своему собственному мнению?      

       

346      

       

Невольная   невежливость. Если кто-либо помимо воли ведет себя невежливо в отношении   другого, например не кланяется ему, потому что не узнает, то это его мучит,   хотя он ни в чем не может упрекнуть себя; его огорчает плохое мнение, которое   он возбудил в другом, или он боится последствий недовольства, или его огорчает,   что он оскорбил другого, – итак, тщеславие, страх или сострадание могут   пробудиться в нем, а быть может, и все это одновременно.      

       

347      

       

Шедевр   предателя. Высказать против соучастника в заговоре оскорбительное подозрение,   что он предает, и притом как раз в момент, когда сам совершаешь предательство,   есть шедевр злобы; это доставляет личную заботу другому и вынуждает его   некоторое время вести себя открыто и избегать подозрений, так что у   действительного предателя развязываются руки.      

       

348      

       

Обижать   и быть обиженным. Гораздо приятнее обижать и потом просить прощения, чем быть   обиженным и даровать прощение. Тот, кто делает первое, дает знак своего   могущества, а позднее – доброты своего характера. Обиженный, если он не хочет   прослыть негуманным, должен простить; благодаря этой вынужденности наслаждение   унижением обидчика невелико.      

       

349      

       

Диспут.   Когда одновременно противоречишь чужому мнению и развиваешь свое собственное,   то обыкновенно необходимость постоянно принимать во внимание чужое мнение   искажает естественную форму собственного мнения: оно является более   подчеркнутым, резким, быть может, несколько преувеличенным.      

       

350      

       

Уловка.   Кто хочет требовать от кого-либо другого чего-либо трудного, тот вообще не должен   представлять дело в виде проблемы, а должен просто изложить свой план, как   будто последний есть единственная возможность; и когда со взоре другого лица   начинает разгораться возражение, противоречие, он должен суметь быстро оборвать   его и не дать ему опомниться.      

 351      

       

Угрызения   совести после нахождения в обществе. Почему, когда мы возвращаемся из обычного   общества, у нас бывают угрызения совести? Потому что мы легко отнеслись к серьезным   вещам, потому что при оценке людей мы не говорили с полной искренностью или   потому что мы молчали, когда следовало говорить, потому что при случае мы не   вскочили и не выбежали вон – словом, потому что в обществе мы вели себя так, как   будто принадлежим к нему.      

       

352      

       

Ложная   оценка. Кто всегда прислушивается к тому, как его оценивают, будет всегда огорчаться.   Ведь даже самые близкие нам люди (те, которые «лучше всех нас знают») оценивают   нас ложно. Даже хорошие друзья иногда проявляют свое неудовольствие в   неодобрительном суждении; и разве они были бы нашими друзьями, если бы они   точно знали нас? – Суждения равнодушных сильно огорчают нас, потому что   они звучат так непредвзято, почти объективно. А если мы еще замечаем, что   кто-либо враждебный нам знает какую-либо тайную нашу черту так же хорошо, как   мы сами, как велика тогда наша досада!      

       

353      

       

Тирания   портрета. Художники и государственные деятели, которые быстро комбинируют из   отдельных черт целую картину человека или события, по большей части   несправедливы в том отношении, что они потом требуют, чтобы событие или человек   были действительно таковы, какими они их изобразили; они прямо требуют, чтобы   человек был так даровит, лукав, несправедлив, как он живет в их представлении.      

       

354      

       

Родственник   как лучший друг. Греки, которые так хорошо знали, что такое друг, – они одни   из всех народов обладают глубоким, многосторонним философским исследованием   дружбы, так что им впервые, и доселе им одним, друг казался проблемой,   достойной разрешения, – эти же греки обозначили родственников выражением,   которое есть превосходная степень от слова «друг». Для меня это необъяснимо.      

       

355      

       

Неоцененная   честность. Когда кто-либо в разговоре цитирует самого себя («я сказал тогда»,   «я обыкновенно говорю»), то это производит впечатление претенциозности, хотя   это часто вытекает из противоположного источника, по крайней мере из честности,   которая не хочет украшать и наряжать мгновения идеями, принадлежащими   прошедшему времени.      

       

356      

       

Паразит.   Может считаться признаком совершенного отсутствия благородного строя души,   когда человек предпочитает жить в зависимости, за счет других, чтобы только не   быть вынужденным работать, обыкновенно с тайным озлоблением против тех, от кого   он зависит. – Такой строй души гораздо чаще встречается у женщин, чем у   мужчин, а также и простительнее у них (по историческим причинам).      

       

357      

       

На   алтарь примирения. При известных обстоятельствах от человека можно добиться   чего-либо лишь тем, что его оскорбляешь и становишься во враждебное отношение к   нему: это сознание, что у него есть враг, настолько мучит его, что он охотно   пользуется для примирения первым признаком более мягкого настроения и жертвует   на алтарь примирения то самое, что для него раньше было настолько важным, что   он ни за какую цену не хотел от него отказаться.      

       

358      

       

Требование   сострадания как признак наглости. Существуют люди, которые, вспылив и оскорбив   других, требуют, во-первых, чтобы на них не обижались и, во-вторых, чтобы к ним   испытывали сострадание за то, что они подвержены столь острым пароксизмам; так   далеко заходит человеческая наглость.      

 359      

       

Приманка.   «Всякий человек имеет свою цену» – это неверно. Но, несомненно, для каждого   найдется приманка, на которую он должен пойти. Так, чтобы расположить некоторых   в пользу какого-либо дела, нужно придать этому делу блеск человеколюбия,   благородства, любвеобилия, самопожертвования – а какому же делу нельзя его   придать? – Это леденцы и лакомства для их души; у других есть иные   приманки.      

       

360      

       

Поведение   при похвале. Когда добрые друзья хвалят даровитого человека, то он часто из   вежливости и благожелательности будет обнаруживать радость, хотя в   действительности ему это безразлично. Его собственное существо совершенно   неподвижно в этом отношении и ни на шаг не может быть сдвинуто со света или с тени,   в которых оно лежит; но люди хотят радовать своей похвалой, и мы огорчили бы   их, если бы не радовались их похвале.      

       

361      

       

Опыт   Сократа. Когда человек становится мастером в каком-либо деле, то обыкновенно   именно в силу этого он остается полнейшим кропателем в большинстве других дел;   но он судит совершенно иначе, как это уже знал Сократ. Таково зло, отравляющее   общение с большинством людей.      

       

362      

       

Средства   озверения. В борьбе с глупостью самые справедливые и кроткие люди в конце   концов делаются грубыми. Быть может, именно этим они становятся на правильный   путь защиты: ибо для глупого лба по праву необходим, в виде аргумента, сжатый   кулак. Но так как у них, как сказано, кроткий и справедливый характер, то это   средство вынужденной самообороны причиняет им самим больше страдания, чем их   противникам.      

       

363      

       

Любопытство.   Если бы не существовало любопытства, люди мало делали бы для блага ближнего.   Любопытство же под именем долга или сострадания втирается в дом несчастного и   нуждающегося. – Быть может, даже в прославленной материнской любви есть   добрая доля любопытства.      

       

364      

       

Ошибочный   расчет в надежде на общество. Один хочет быть интересным своими суждениями,   другой – своими симпатиями и антипатиями, третий – своими знакомствами,   четвертый – своим одиночеством – и все ошибаются в расчете. Ибо тот, перед кем   разыгрывается зрелище, мнит при этом, что он сам есть единственное достойное   внимания зрелище.      

       

365      

       

Дуэль. В   пользу всех поединков и дуэлей нужно сказать, что когда человек обладает столь   легко раздражимым чувством, что не хочет жить, если тот или иной сказал или   подумал о нем то-то, он имеет и право поставить вопрос о смерти себя или своего   противника. То обстоятельство, что он так раздражителен, не подлежит   обсуждению; в этом отношении все мы – наследие прошлого с его величием и его   преувеличениями, без которых никогда не бывало величия. И если существует   правило чести, в силу которого всякое пролитие крови равносильно смерти, так   что дуэль в законных формах облегчает душу, то это есть большое благодеяние,   ибо иначе много человеческих жизней подвергалось бы опасности. – Впрочем,   такой обычай воспитывает в людях осторожность поведения и делает возможным   общение с ними.      

       

366      

       

Благородство   и благодарность. Благородная душа будет охотно чувствовать себя обязанной к благодарности   и не будет боязливо избегать случаев, при которых ей приходится обязываться;   точно так же она будет потом умеренна в выражениях благодарности; тогда как   низкие души не хотят ни к чему обязываться или потом чрезмерны или слишком   старательны в выражениях благодарности. Последнее, впрочем, встречается и у лиц   низкого происхождения или находящихся в зависимом положении: услуга, оказанная   им, представляется им чудом милости.      

 367      

       

Часы   красноречия. Чтобы хорошо говорить, одному нужен человек, который решительно и   по общему признанию стоял бы выше его, другой же может находить полную свободу   речи и счастливые обороты красноречия лишь перед человеком, которого он   превосходит; в обоих случаях – причина одна и та же: каждый из обоих говорит   хорошо, лишь когда он говорит sans gene, один – потому что перед высшим он не   чувствует побуждения к конкуренции, к соперничеству, другой – по тому же самому   в отношении низшего. – Но есть и совсем иной род людей, которые говорят   хорошо, лишь когда соперничают и стремятся победить. Который из людей этих двух   родов более честолюбив: тот, кто из возбужденного честолюбия говорит хорошо,   или тот, кто по тому же мотиву говорит плохо или совсем не говорит?      

       

368      

       

Талант к   дружбе. Среди людей, имеющих особое дарование к дружбе, выделяются два типа.   Один постоянно подымается вверх и для каждой фазы своего развития находит   вполне соответствующего друга. Ряд друзей, который он таким образом   приобретает, редко находится в согласии между собой и часто – в раздоре и   противоречии, и это вполне соответствует тому, что и позднейшие фазы его   развития уничтожают или умаляют прежние фазы. Такого человека можно в шутку   назвать лестницей. – Другой тип представляет тот, кто способен притягивать   к себе самые различные характеры и дарования, так что он приобретает целый круг   друзей; последние же именно в силу этого вступают в дружеское отношение между   собой, несмотря на все свое несходство. Такого человека следует назвать кругом:   ибо в нем в какой-либо форме должна быть предобразована эта гармония столь   различных характеров и натур. – Впрочем, дар иметь хороших друзей во   многих людях гораздо более велик, чем дар быть хорошим другом.      

       

369      

       

Тактика   в разговоре. После разговора с кем-либо человек бывает лучше всего настроен в   пользу своего собеседника, если имел случай выказать перед ним во всем блеске   свой ум и свою любезность. Этим пользуются умные люди, которые хотят   расположить к себе кого-либо; в разговоре с ним они постоянно дают ему   прекрасные поводы к остроте и т. п. Можно представить себе веселый   разговор между двумя очень умными людьми, каждый из которых хочет настроить в   свою пользу другого и которые поэтому бросают друг другу прекрасные поводы, но   не принимают их, – так что разговор в целом протекает неостроумно и   нелюбезно, потому что каждый предоставляет другому повод к остроумию и   любезности.      

       

370      

       

Способ   разрядить недовольство. Человек, которому что-либо не удается, охотнее   объясняет эту неудачу злым умыслом другого человека, чем случайностью. Его   раздраженное чувство облегчается тем, что он мыслит причиной своей неудачи   личность, а не что-то безличное: ибо лицам можно отомстить, козни же случая   нужно безропотно проглотить. Поэтому лица, окружающие монарха, когда ему   что-либо не удалось, обыкновенно указывают ему на отдаленную личность как на   мнимую причину неудачи и приносят ее в жертву интересу всех придворных; иначе   недовольство монарха разразилось бы над ними всеми, так как он ведь не может   мстить самой богине судьбы.      

       

371      

       

Принимать   окраску среды. Почему симпатии и антипатии так заразительны, что почти нельзя   жить вблизи сильно чувствующего человека, не заполняясь, подобно сосуду, всеми   его «за» и «против»? Прежде всего полное воздержание от суждения очень трудно,   а иногда прямо невыносимо для нашего тщеславия; оно по цвету похоже на нищету   мыслей и чувств или на боязливость, немужественность; и потому мы вынуждены по   меньшей мере занять определенную позицию, иногда враждебную направлению нашей   среды, если эта позиция доставляет больше удовольствия нашей гордости.   Обыкновенно же – и это есть второе – мы совсем не сознаем перехода от   равнодушия к симпатии и антипатии, а постепенно привыкаем к чувствам нашей среды,   и так как симпатическое присоединение к мнению и взаимное понимание весьма   приятны, то мы скоро начинаем носить все знаки и партийные цвета этой среды.      

       

372      

       

Ирония.   Ирония уместна лишь как педагогическое средство в устах учителя в общении с   учениками всякого рода; цель ее состоит в том, чтобы укротить и пристыдить, но   тем целительным способом, который пробуждает добрые намерения и влечет нас   отплатить почитанием и благодарностью, как врачу, тому, кто с нами так   обошелся. Человек, пользующийся иронией, представляется несведущим, и притом   так хорошо, что беседующие с ним ученики бывают обмануты и, веря, что они знают   лучше, становятся смелыми и оставляют многое открытым для нападения – пока   вдруг светоч, которым они светили в лицо учителю, к их стыду, не отбросит своих   лучей на них самих. – Где такое отношение, как между учителем и учеником,   не имеет места, там ирония есть бесчинство, низкий аффект. Все иронические   писатели рассчитывают на глупый род людей, которые хотят чувствовать себя   вместе с автором выше других и рассматривают автора как глашатая их   самомнения. – Кроме того, привычка к иронии, как и к сарказму, портит   характер, она придает ему постепенно черту злорадного превосходства: под конец   начинаешь походить на злую собаку, которая, кусаясь, к тому же научилась и   смеяться.      

 373      

       

Самомнение.   Ничего не следует так остерегаться, как произрастания той сорной травы, которая   зовется самомнением и портит нам всякую хорошую жатву; ибо есть самомнение в сердечности,   в знаках почитания, в благожелательной доверчивости, в ласке, в дружеском   совете, в признании ошибок, в сочувствии другим людям, и все эти прекрасные   вещи возбуждают отвращение, когда между ними растет такая сорная трава.   Самомнительный человек, т. е. человек, который хочет иметь большее   значение, чем он есть или кажется, делает всегда ложный расчет. Правда, он на   мгновение достигает успеха, так как те, в отношении которых он самомнителен,   обыкновенно дают ему требуемую меру чести из страха или из инертности; но они   жестоко мстят за это: ту сумму чести, которую он неправильно от них требовал,   они вычитают из ценности, которую они признавали за ним доселе. Ничего люди не   продают так дорого, как свое уничижение. Самомнительный человек может настолько   умалить и сделать сомнительными в глазах других людей свои подлинные большие   заслуги, что их будут топтать ногами. – Даже гордое поведение следовало бы   позволять себе лишь в тех случаях, когда можешь быть вполне уверен, что не   будешь ложно понят и признан самомнительным, например перед друзьями и женами.   Ибо в сношениях с людьми нет большей глупости, как навлечь на себя репутацию   самомнительного человека; это еще хуже, чем не уметь вежливо лгать.      

       

374      

       

Диалог.   Диалог есть совершенный разговор, так как все, что говорит один, приобретает   определенную окраску, звучность, сопровождающий жест в точном расчете на   другого, с кем говоришь, т. е. аналогично тому, что случается в письменном   общении, когда один и тот же человек обнаруживает десяток способов выражения   своей души, смотря по тому, кому он пишет. В диалоге существует лишь   одно-единственное преломление лучей мысли – это преломление создает собеседник,   как зеркало, в котором мы хотим снова увидеть наши мысли в возможно лучшей   форме. Но как обстоит дело при двух, трех и более собеседниках? Тут разговор   неизбежно теряет индивидуализирующую тонкость, различные соображения   перекрещиваются и взаимно уничтожаются; оборот, который приятен одному,   приходится не по вкусу другому. Поэтому человек в общении с многими вынужден   отступать назад, к самому себе, излагать факты, как они есть, но лишать   предметы того легкого эфира гуманности, который делает разговор самой приятной   вещью на свете. Вслушайтесь в тон, которым обыкновенно говорят мужчины с целыми   группами мужчин; генерал-бас всех их речей как бы звучит: «таков я, так говорю   я, думайте об этом, как хотите!» Это есть причина, почему даровитые женщины по   большей части оставляют в том, кто познакомился с ними в обществе, тягостное,   отчуждающее, отталкивающее впечатление: их обращение ко многим, их разговор со   многими лишает их всякой духовной привлекательности и лишь выставляет в ярком   свете их сознательную мысль о самих себе, их тактику и намерение одержать   публичную победу, тогда как те же самые женщины в беседе вдвоем снова   становятся женщинами и вновь обретают свою духовную прелесть.      

       

375      

       

Посмертная   слава. Рассчитывать на признание отдаленных потомков имеет смысл лишь исходя из   предположения, что человечество, по существу, остается неизменным и что все великое   должно ощущаться как великое не одной определенной эпохой, а всеми эпохами. Но   это есть заблуждение; человечество в своем чувстве и суждении о том, что   прекрасно и хорошо, изменяется весьма сильно; было бы фантастичным верить, что   обогнал других на целую милю пути и что все человечество пойдет нашим путем.   Кроме того, ученый, который остается непризнанным, может теперь вполне уверенно   рассчитывать, что его открытие будет сделано и другими и что в лучшем случае   некогда историк признает, что и он уже знал то и это, но не был в состоянии   заставить людей поверить в свою истину. Непризнанность потомство всегда   истолковывает как недостаток силы. – Словом, не следует так легко   прославлять высокомерное одиночество. Правда, бывают исключительные случаи;   обыкновенно же лишь наши недостатки, слабости и глупости мешают признанию наших   великих качеств.