1 2 3 4 5 6 
       

66      

       

Сила слабых.        

Все женщины умеют очень тонко преувеличивать свои слабости,   они даже изобретают себе слабости, чтобы выглядеть совершенно хрупкими   украшениями, которым в тягость и пылинка: само их существование должно служить   мужчине укором и напоминанием о его неотесанности. Так защищаются они против   сильных и всякого “кулачного права”.      

       

67      

       

Прикидываться самой собою.        

Теперь она любит его и смотрит с тех пор на мир с таким   спокойным доверием, точно корова, но увы! тем и очаровывала она его, что   казалась сплошь изменчивой и непонятной! В нем же было чересчур много   постоянной погоды! Не следовало бы ей прикинуться прежней, в прежнем своем   характере? Притвориться нелюбящей? Не это ли ей советует — любовь? Vivat   comoedia!      

       

68      

       

Воля и уступчивость.        

Как-то привели к мудрецу одного юношу и сказали: “Смотри,   вот один из тех, кого испортили женщины!” Мудрец покачал головой и улыбнулся.   “Это мужчины, — воскликнул он, — портят женщин, и все, в чем грешат   женщины, должно искупляться и улучшаться в мужчинах, ибо мужчина сотворяет себе   образ женщины, а женщина создается по этому образу”. — “Ты слишком снисходителен   к женщинам, — сказал кто-то из стоявших рядом, — ты их не знаешь!”   Мудрец ответил: “Свойство мужчины — воля, свойство женщины — уступчивость:   таков закон полов, поистине суровый закон для женщины! Все люди не виноваты в   том, что они таковы, а женщины и вдвойне не виноваты: у кого хватило бы   бальзама и милосердия к ним!” — “Как бальзама! Как милосердия! — вскричал   кто-то еще из толпы. — Женщин надо лучше воспитывать!” — “Воспитывать   лучше надо мужчин”, - ответил мудрец и кивнул юноше, чтобы тот последовал за   ним. — Но юноше за ним не последовал.      

       

69      

       

Способность к мести.        

Что кто-нибудь не может и, следовательно, не хочет   защищаться, это, в наших глазах, вовсе еще не позорит его; но мы слишком низко   ценим того, кто лишен как способности, так и готовности к мести, —   безразлично, мужчина это или женщина. Разве смогла бы удержать нас (или, как   говорят, “привязать”) женщина, которую мы не считаем способной при случае   пустить в ход кинжал (что-то вроде кинжала) против нас? —  или   против себя: что в определенном случае было бы более чувствительной местью   (китайской местью).      

 70      

       

Госпожи господ.        

Это глубокое могучее контральто слышимое временами в театре,   при подымает внезапно перед нами занавес возможностей, в каковые мы по   обыкновению не верим: и вот мы сразу верим в то, что где-то в мире могут   существовать женщины с высокими, героическими, царственными душами, способные и   готовые к грандиозным противостояниям, решениям и пожертвованиям, способные и   готовые к господству над мужчинами, ибо в них лучшее, что есть в мужчине,   поверх всякого там пола, стало воплощенным идеалом. Правда, в намерении театра   отнюдь не  входило, чтобы эти голоса давали именно такое представление о   женщине: им приходится обычно изображать идеального любовника, например   какого-нибудь Ромео; но, судя по моему опыту, театр и композитор, ожидающий от   такого голоса подобных действий, как правило, просчитываются. В этих    любовников не верят: такие голоса содержат все еще колорит матери и хозяйки   дома, и больше всего тогда именно, когда в их звучании слышна любовь.       

       

71      

       

О женском целомудрии.        

Есть нечто совершенно удивительное и невероятное в   воспитании благородных женщин, возможно даже, что не существует ничего более   парадоксального. Весь мир согласно сошелся на том, чтобы воспитывать их по   возможности в полном неведении in eroticis и внушать им глубокий стыд перед   этими вещами, оборачивающийся крайним нетерпением и бегством при малейшем   намеке на них. Вся “честь” женщины, в сущности, поставлена здесь  на   карту: чего только не простили бы им во всем прочем! Но здесь должны они всем   существом пребывать в неведении: для этого их “зла” у них должны отсутствовать   глаза и уши, слова и мысщи — уже одно знание оказывается тут злом. И что же!   Словно ужасным громовым ударом выбрасываются они в действительность и знание,   вступая в брак, — и притом с тем, кого они больше всего любят и кем больше   всего дорожат: уличить в противоречии любовь и срам, ощутить воедино   восхищение, уступку, долг, сострадание и ужас от неожиданного соседства между   Богом и зверем, и что еще! — тут действительно завязали себе такой   душевный узел, равного которому не сыщешь! Даже сострадательное любопытство   мудрейшего знатока людей окажется бессильным угадать, как удается той или иной   женщиыне обрести себя в этом решении загадки и в этой загадке решения и какое   ужасное, далеко простирающееся подозрение должно при этом шевелиться в бедной,   вышедшей из пазов душе, как наконец, именно в этом пункте бросает якорь   последняя философия и скепсис женщины! — После этого — глубокое молчание, как   и до этого: и часто молчание перед собою, закрывание глаз на себя. —   Оттого молодые женщины весьма стараются выглядеть поверхностными и рассеянными;   наиболее утонченные среди них напускают на себя некоего рода нахальство. —   Женщины с легкостью воспринимают своих мужей как вопросительный знак своей   чести, а своих детей как апологию или искупление — они нуждаются в детях и   желают их себе в совершенно ином смысле, чем желает себе детей мужчина. —   Короче, к женщинам никогда нельзя быть достаточно снисходительным!      

       

72      

       

Матери.        

Звери думают о самках иначе, чем мужчины; самка ценится ими   как продуктивное вещество. Отцовской любви у них нет, но что-то вроде любви к   детенышам своей возлюбленной и привычки к ним присуще им. Самки же получают в   детях удовлетворение своего властолюбия, некую собственность, некое занятие,   нечто вполне им понятное, с чем можно дать волю языку: все это вместе и   составляет материнскую любовь — позволительно сравнить ее с любовью художника к   своему произведению. Беременность сделала женщин более мягкими, более   терпеливыми, более пугливыми, более смиренными; равным образом и духовная   беременность формирует характер созерцательной натуры, которая родственна   женскому характеру: это матери-самцы. — У животных прекрасным считается   мужской пол.      

       

73      

       

Священная жестокость.        

К одному святому подошел человек с новорожденным младенцем   на руках. “Что делать мне с этим ребенком? — спросил он. — Он жалок,   уродлив и недостаточно живой, чтобы умереть”. “Убей его, — вскричал святой   ужасным голосом, — убей его и держи его затем три дня и три ночи на руках,   чтобы сохранить себе об этом память: тогда ты уже не родишь ребенка, покуда не   придет и твое время рожать”. — Услышав это, человек ушел разочарованный, и   многие осуждали святого за жестокий совет убить младенца. “А разве не более   жестоко оставить его в живых?” — сказал святой.      

       

74      

       

Неудачницы.        

Никогда не везет бедным женщинам, которые в присутствии   того, кого они любят, становятся неспокойными и неуверенными и слишком много   говорят: ибо мужчины надежнее всего клюют на несколько таинственную и   флегматичную нежность.      

 75      

       

Третий пол.        

“Маленький мужчина — это парадокс, но все-таки   мужчина, — а вот маленькие женушки, в сравнении с высокими женщинами,   кажутся мне принадлежащими к какому-то другому полу”, - сказал один старый   танцмейстер. Маленькая женщина никогда не красива — сказал старый Аристотель.      

       

76      

       

Величайшая опасность.        

Если бы во все времена не было такого излишка людей, которые   не считали бы дисциплину головы — свою “разумность” — своей гордостью,   обязанностью, добродетелью, которых, в качестве друзей “здравого смысла”, не   оскорбляло бы и не стыдило всякое фантазирование и распутство мысли, то   человечество давным-давно погибло бы! Над ним всегда повисало и продолжает   повисать, как величайшая его опасность, разражающееся помешательство —  так   именно называется вспышка произвола в чувствовании, зрении и слухе, смакование   головной невоспитанности, радость безрассудства. Не истина и достоверность   оказываются антиподом мира помешанных, но общность и общеобязательность   какой-либо веры, короче, отсутствие своеволия в суждениях, И величайшей работой   людей было до сих пор достичь единодушия во взгляде на множество вещей и   обложить себя законом этого единодушия —  все равно, истины эти вещи или   ложны. Эта дисциплина головы и сохранила человечество, — но   противоположные влечения все еще столь могущественны, что будущее рода   человеческого, по существу, внушает мало доверия. Образ вещей все еще движется   и расплывается, и, может быть, нынче больше и быстрее, чем когда-либо; как раз   изысканнейшие умы противятся все еще этой общеобязательности — прежде всего   исследователи истины!  Вера, понятая как единоверие, все еще вызывает   отвращение и новую похотливость в более утонченных головах, и уже медленный   темп, предписываемый ею всем духовным процессам, это подражание черепахе,   признанное здесь за норму, делает художников и поэтов перебежчиками — в этих-то   нетерпеливых умах и разражается форменная тяга к помешательству, ибо   помешательству свойствен такой веселый темп! Итак, требуется добродетельный   интеллект — ах! я хочу употребить самое недвусмысленное слово — требуется добродетельная   глупость,  требуется незыблемый метроном медленного  ума, дабы   приверженцы великой совокупной веры пребывали совместно и продолжали танцевать   свой танец: этого властно требует самая первостепенная нужда. Мы, прочие,   суть исключение и опасность —  мы вечно нуждаемся в защите! — Что ж, и   в пользу исключения можно сказать кое-что, предположив, что оно никогда не   хочет стать правилом.       

       

77      

       

Животное с чистой совестью.        

Пошлое во всем том, что нравится на юге Европы — будет это   итальянская опера (например, Россини и Беллини) или испанский приключенческий   роман (лучше всего доступный нам во французском пересказе “Жиль Блаза”), —   не ускользает от меня, но и не оскорбляет меня равным образом как и пошлость, с   которою встречаешься, прогуливаясь по Помпее и даже, по сути, читая всякую   античную книгу: отчего это происходит? Оттого ли, что здесь отсутствует стыд и   все пошлое выступает столь же надежно и самоуверенно, как нечто благородное,   прелестное и исполненное страсти в аналогичного рода музыке или романе?   “Животное, как и человек, имеет свои права; пусть же оно бегает себе на воле, а   ты, милый мой сородич, тоже еще животное, несмотря ни на что!” — таковой   представляется мне типичная и своеобразная мораль южан. Дурной вкус обладает   своими правами, как и хороший, и даже некоторым преимуществом перед ним, в   случае если он имеет больший спрос, гарантирует удовлетворение и пользуется как   бы общим языком и безусловно понятными личинами и жестами; напротив, хороший,   изысканный вкус всегда заключает в себе нечто ищущее, рискованное, нечто не   вполне уверенное в своей понятности — он никогда не был и не может быть   народным! Народною была и остается маска!  Так пусть же резвится себе   весь этот маскарад в мелодиях и каденциях, в скачках и увеселениях ритма этих   опер! Совсем как в античной жизни! Разве понимают что-либо в ней, если не   понимают наслаждения маской, чистой совести всегда маскарадного! Здесь омовение   и отдохновение античного духа — и, может статься, редким и возвышенным натурам   древнего мира омовение это было необходимее, чем пошлым. — Напротив,   какой-нибудь пошлый оборот в северных произведениях, скажем в немецкой музыке,   оскорбляет меня несказанно. Здесь стыд  всегда тут как тут; художник   опускался ниже себя и не мог не краснеть при этом: мы стыдимся вместе с ним и   чувствуем себя столь оскорбленными, так как догадываемся, что он счел   необходимым опуститься ради нас.      

       

78      

       

За что мы должны быть благодарны.        

Только художники, и в особенности художники сцены, привили   людям зрение и слух, позволяющие им с некоторым удовольствием слышать и вдеть,   что каждый сам представляет из себя, сам переживает, сам хочет; только они    научили нас ценить героя, скрытого в каждом из обыденных людей, и искусству —   издали и как бы упрощенно и просветленно взирать на самого себя, как на   героя, — искусству “инсценировать себя” перед собой. Лишь таким путем   одолеваем мы некоторые присущие нам низменные детали! Без этого искусства мы   были бы не чем иным, как передним планом, и жили бы полностью во власти той   оптики, благодаря которой ближайшее и пошлейшее выглядит чудовищно укрупненным   и как бы самой действительностью. — Быть может, аналогичная заслуга   принадлежит и той религии, которая велела рассматривать греховность каждого   отдельного человека через увеличительное стекло и превращала грешника в   великого бессмертного преступника: расписывая человеку вечные перспективы, она   учиила его видеть себя издали и как нечто минувшее и целое.      

 79      

       

Прелесть несовершенства.        

Я вижу здесь поэта, который, подобно иным людям, больше   привлекает своими несовершенствами, чем всем тем, что выходит из его рук в   законченном и совершенном виде, — да, эта его неспособность сулит ему   гораздо большую выгоду и славу, чем полнота его сил. Его произведения никогда   не высказывают полностью того, что ему, собственно, хотелось бы высказать, что   ему хотелось бы увидеть —  словно бы он имел всегда предвкушение видения   и никогда самого видения: но в душе его осталась необыкновенная тяга к этому   видению, и из нее черпает он свою столь же необыкновенную словоохотливость   вожделения и волчьего аппетита. Ею возносит он своего слушателя над собственным   творением и всеми “творениями” и дает ему крылья взлететь на такую высоту, куда   еще никогда не взлетали слушатели: и вот, сами ставши поэтами и визионерами,   платят они дань удивления виновнику их счастья, словно бы он непосредственно   привел их к лицезрению своей святыни и последней тайны, словно бы он достиг   своей цели и действительно узрел  свое видение и сообщил его другим. Его   слава выгадывает от того, что он, собственно говоря, не достигает цели.      

       

80      

       

Искусство и природа.        

Греки (или, по крайней мере, афиняне) были небезразличны к   красноречию _ они даже испытывали к этому ненасытное влечение, которое больше,   чем что-либо другое, отличает их от не-греков. Посему даже от сценической   страсти требовали они красноречивости и охотно сносили неестественность   драматических стихов — ведь в природе страсть столь скупа на слова! столь нема   и стеснена! А когда она находит слова, то выглядит, к стыду своему, столь   путаной и безрассудной! И вот все мы, благодаря грекам, привыкли к этой   искусственности на сцене, как выносим мы, и выносим охотно, благодаря   итальянцам, ту другую искусственность — поющую  страсть. — Это   стало нашей потребностью, которую мы не можем удовлетворить через   действительность, — слушать, как складно и обстоятельно говорят люди в   труднейших положениях; нас восхищает теперь, когда трагический герой находит   еще слова, доводы, красноречивые жесты и в целом ясность ума там, где жизнь   приближается к бездне и где действительный человек чаще всего теряет голову и   уж во всяком случае красноречие. Этот род отклонения от природы  является,   быть может, приятнейшим лакомством для гордости человека; из-за него-то и любит   он вообще искусство, как выражение высокой, героической неестественности и   конвенции. Драматического поэта справедливо осыпают упреками, если он не все   претворяет в разум и слово, но всегда удерживает при себе какой-то остаток молчания:    равным образом испытывают неудовлетворенность и оперным композитором,   который способен подобрать для высшего аффекта не мелодию, а всего лишь   эмоциональное “естественное” бормотание и выкрикивание. Здесь следует  как   раз противоречить природе! Здесь как раз пошлая привлекательность иллюзии должна    уступить более высокой привлекательности! Греки зашли по этому пути далеко   — до ужаса далеко! Подобно тому как они в максимальной степени суживали сцену и   запрещали себе всякое воздействие глубиною заднего плана, подобно тому как они   лишали актера возможности мимики и свободных движений и превращали его в   торжественное, накрахмаленное, маскарадное чучело, так и у самой страсти   отнимали они глубину заднего фона и предписывали ей закон изящного слова; они   вообще делали все, чтобы противодействовать элементарному воздействию образов,   возбуждающих страх и сострадание: они как раз не хотели страха и сострадания   —  честь и слава Аристотелю! но он, несомненно, не попал в бровь, не говоря   уже о глазе, когда говорил о последней цели греческой трагедии! Пусть же   рассмотрят греческих трагиков в том, чем  главным образом возбуждалось   их прилежание, их изобретательность, их соперничество — наверняка уж не   намерением потрясать зрителей аффектами! Афинянин шел в театр слушать   изящные речи!  И об изящных речах шло дело у Софокла! — да простится   мне эта ересь! — Совсем иначе обстоит с серьезной оперой:  все ее   мастера хлопочут о том, чтобы придать своим действующим лицам большую   непонятность. “Случайно подобранное слово может прийти на помощь   невнимательному слушателю; в целом же ситуация должна сама объяснять себя — речи    сами по себе пусты!” — Так думают все они, и так все они валяют дурака со   словами. Быть может, им недоставало лишь мужества полностью выразить свое   последнее презрение к слову: еще чуточку нахальства у Россини, и он оставил бы   для пения сплошное ля-ля-ля-ля, — и это было бы разумно! Оперным   персонажам не следовало бы верить “на слово”, с них вполне достаточно и тона!   Вот то самое различие, та прекрасная неестественность,  ради которой   ходят в оперу! Даже recitativo secco не хочет, собственно говоря, быть   выслушанным как слово и текст: этот род полумузыки должен, скорее, служить   музыкальному уху маленькой передышкой (передышкой от мелодии,  как самой   утонченной, а стало быть, и самой утомительной услады этого искусства), —   но очень скоро и чем-то другим, именно: возрастающим нетерпением, возрастающим   сопротивлением, новым вожделением к полной  музыке, к мелодии. —   Что можно сказать с этой точки зрения об искусстве Рихарда Вагнера? Может быть,   то же самое? Может быть, нечто иное? Часто мне вот-вот казалось, что слова и   музыку его творений следовало бы выучивать наизусть до исполнения: ибо без   этого — так казалось мне — не будут услышаны  ни слова, ни сама музыка.      

       

81      

       

Греческий вкус.        

“Что же здесь прекрасного? — сказал тот землемер после   представления “Ифигении”. — Этим ничего не доказывается!” Как будто греки были   так уж и далеки от этого вкуса? У Софокла, по крайней мере, “все доказывается”.      

 82      

       

L’esprit как нечто негреческое.        

Греки во всем своем мышлении неописуемо логичны и просты;   никогда, по крайней мере за все долгое время их процветания, они не пресыщались   этим, что частенько случается с французами, которые весьма охотно делают   маленькие прыжки в противоположную сторону и, собственно, лишь в том случае   ладят с духом логики, когда он множеством таких маленьких обратных прыжков   выказывает свою светскую  учтивость, свое светское самоотрицание. Логика   представляется им необходимою, как хлеб и вода, но в то же время, подобно   последним, оказывается для них некоторого рода тюремной пищей, когда смакуется   в чистом и черством виде. В хорошем обществе никогда не следует выставлять себя   полностью и единственно правым, как этого требует всякая чистая логика: отсюда   маленькая доза неразумия во всяком французском esprit. — Чувство   общительности у греков было гораздо менее развито, чем у французов теперь и   когда-либо: отсюда так мало esprit у их остроумнейших людей, отсюда так мало   остроумия даже у их острословов, отсюда — ах! уже и этим моим словам не   поверят, а сколько еще подобных слов у меня на душе! — Est res magna   tacere — говорит Марциал со всеми болтливыми.      

       

83      

       

Переводы.        

Можно оценивать степень исторического чувства, которым   обладает данная эпоха, по тому, как в эту эпоху делаются переводы  и   усваивается дух минувших эпох и книг. Французы времен Корнеля и даже еще времен   Революции овладевали римской древностью способом, для которого нам недостает   больше мужества — благодаря нашему более высокому историческому чувству. А сама   римская древность: сколь властно и в то же время наивно накладывала она свою   руку на все хорошее и высокое в более древней греческой древности! Как   переводили они ее в самое гущу римской современности! Как умышленно и беспечно   стирали они пыль с крылец бабочки — миг! Так, Гораций переводил местами Алкея   или Архилоха, а Проперций — Каллимаха и Филета (поэтов одинакового ранга с   Феокритом, если только мы вправе  судить): что им было до того, что сам   творец пережил в себе нечто и вписал в свое стихотворение знаки этого   переживания! — как поэты, они были врагами антикварного духа-ищейки,   опережающего историческое чувство; как поэты, они не считались с этими   совершенно личными вещами и именами и со всем, что, в качества национального   костюма и маски, было свойственно какому-нибудь городу, какому-нибудь   побережью, какому-нибудь столетию, но на лету подменяли их современным и   римским. Они как бы спрашивают нас: “Неужели нам не следовало обновить для себя   старину и уложиться в нее самим?  Разве мы не вправе вдохнуть нашу душу   в это мертвое тело? Ибо теперь оно уже мертво: как отвратительно все мертвое!”   — Им было неведомо смакование исторического чувства; прошлое и чуждое было им в   тягость и оказывалось для них, как римлян, стимулом к римскому завоеванию. На   деле перевод был тогда завоеванием — не только в том смысле, что пренебрегали   историческим, — нет, к этому добавляли намек на современное; прежде всего,   зачеркивали имя поэта и ставили на его место свое — без какого-либо ощущения воровства,   но с пречистой совестью imperii Romani.      

       

84      

       

О происхождении поэзии.        

Любители всего фантастического в человеке, придерживающиеся   в то же время учения об инстинктивной нравственности, судят следующим образом:   “Если бы во все времена чтили пользу как высшее Божество, откуда тогда могла бы   взяться вол всем мире поэзия? — эта ритмизация речи, которая, скорее,   препятствует, чем содействует, ясности высказывания и которая, несмотря на это,   бурно произросла и продолжает расти по всей земле, словно некая насмешка над   всякой полезной целесообразностью! Девственно прекрасное безрассудство поэзии   опровергает вас, утилитаристы! Именно стремление освободиться  однажды   от пользы и возвысило человека, вдохновив его к нравственности и искусству!”   Что ж, я должен здесь однажды польстить утилитаристам — ведь им так редко   доводится быть правыми, что просто жалость берет! В те старые времена, которые   вызвали к жизни поэзию, дело шло все-таки о пользе, и при этом весьма большой   пользе, связанной с тем, что вносили в речь ритм, эту силу, наново   упорядочивающую все атомы предложения, вынуждающую выбирать слова, придающую   мысли новую окраску и делающую ее более темной, отчужденной, отдаленной:   разумеется, то было суеверной полезностью.  С помощью ритма человеческая   просьба должна была глубже запечатлеться в памяти богов, после того как   заметили, что человек лучше запоминает стихи, чем бессвязную речь; равным   образом рассчитывали с помощью ритмического отстукивания быть услышанными на   более далекие расстояния; ритмизированная молитва, казалось бы, быстрее   доходила до слуха богов. Но прежде всего хотели извлечь пользу из той стихийной   одержимости, которую человек испытывает на себе при слушании музыки: ритм есть   принуждение; он вызывает неодолимую тягу к податливости, соучастию; не только   ноги, но и сама душа начинает идти в такт, — предполагалось, что и душа   богов! Ритмом, стало быть, тщились принудить  их и применить к ним   насилие: поэзию набрасывали на них, как магический аркан. Существовало еще   одно, более диковинное представление, — и, возможно, именно оно сильнее   всего способствовало возникновению поэзии. У пифагорейцев оно появляется как   философское учение и воспитательная уловка, но и задолго до философов в музыке   видели силу разряжать аффекты, очищать душу, смягчать ferocia animi — и именно   через ритмическое в музыке. Когда утрачивалась нормальная напряженность и   гармония души, приходилось танцевать  под такт певца — таков был рецепт   этого врачевания. Им Терпандр утихомирил бунт, Эмпедокл унял бесноватого, Дамон   очистил любострастного юношу; им же исцеляли и одичавших мстительных богов.   Прежде всего тем, что доводили до крайности опьянение и распущенность их   аффектов, стало быть, делая одержимого безумным, а мстительного упоенным   местью: все оргиастические культы силятся внезапно разрядить ferocia какого-то   божества и превратить ее в оргию, дабы вслед за этим оно чувствовало себя   свободнее и спокойнее и оставило человека в покое. Мелос,  по своему   корню, означает успокоительное средство, не потому, что сам он спокоен, а   потому, что успокаивает его воздействие. — И не только в культовых, но и в   мирских песнопениях древнейших времен наличествует предпосылка, что ритмическое   оказывает магическую силу, скажем, при черпании воды или гребле: песня есть   заклинание действующих здесь, демонов, она делает их сговорчивыми, связывает их   в действиях и превращает их в орудие человека. И при любом занятии имеется   повод к пению — всякое  занятие свершается при пособничестве духов:   заговоры и заклинания — такова, кажется, первоначальная форма поэзии. Если   стихи были в употреблении и у оракула — греки говорили, что гексаметр был   изобретен в Дельфах, — то и здесь должен был ритм оказывать давление.   Прорекаться означает первоначально (по кажущемуся мне вероятным выводку   греческого слова): дать назначить себе нечто; надеются принудить будущее тем,   что склоняют на свою сторону Аполлона, который, согласно древнейшему   представлению, есть нечто гораздо большее, чем только провидящий бог. В момент,   когда произносится формула, буквально и достаточно ритмично, она связывает   будущее: формула же есть изобретение Аполлона, который, будучи богом ритмов,   может связывать также богинь судьбы. — Рассматривая и спрашивая в целом:   было ли для старого, суеверного людского рода вообще что-либо более   полезное,  чем ритм? С ним можно было достигнуть всего: магически   содействовать работе; заставить какое-нибудь божество явиться, приблизиться,   выслушать; приуготовить себе будущее по своему усмотрению; разрядить   собственную душу от какого-либо излишка (страха, мании, сострадания,   мстительности), и не только собственную душу, но и душу злейшего из   демонов, — без стихов были ничем, со стихами становились почти богом. Это   коренное чувство так и не было полностью искоренено, — и еще нынче, по   тысячелетнему тщанию избавиться от подобного суеверия, даже мудрейший из нас   оказывается при случае в дураках у ритма, хотя бы уже в том одном, что мысль ощущается   им более истинной,  когда она обладает метрической формой и приходит с   божественным приплясом. Разве это не весьма забавно, что серьезнейшие философы,   как бы строго ни относились они к этому вообще, все еще апеллируют к поэтическим   изречениям,  дабы сообщить своим мыслям силу и достоверность? — а   между тем для истины опаснее, когда поэт ее одобряет, чем когда он ей   противоречит! Ибо, как говорит Гомер: “Много лгут поэты!”      

 85      

       

Доброе и прекрасное.        

Художники вечно прославляют —  они и не делают ничего   иного, — и прославляют как раз все те состояния и вещи, о которых идет   молва, что при них и в них человек может однажды почувствовать себя добрым, или   великим, или упоенным, или веселым, или благополучным и мудрым. Эти отборные    вещи и состояния, значимость которых для человеческого счастья считается   прочно установленной, и суть объекты художников: последние всегда пребывают в   засаде, силясь открыть их и перетянуть в область искусства. Я хочу сказать, что   не сами они являются оценщиками счастья и счастливого, но что они постоянно   торчат в окружении Этих оценщиков, полные величайшего любопытства и желания   тотчас же воспользоваться их оценками. Поскольку же они, кроме нетерпения,   обладают вдобавок глубокими легкими герольдов и ногами скороходов, то они   оказываются всегда в числе первых прославителей нового  блага и зачастую   кажутся  людьми, впервые назвавшими его благом и оценившими его как благо.   Но это, как сказано, — заблуждение: они лишь более проворны и более   крикливы, чем действительные оценщики. — Кто же они, эти действительные   оценщики? — Богатые и праздные люди.      

       

86      

       

О театре.        

Сегодняшний день вновь подарил мне сильные и высокие чувства,   и будь мне этим вечером дано насладиться музыкой и искусством, я бы наверняка   знал, какой музыки и какого искусства мне не  хочется, именно: всякого   такого, которое тщится опьянить своих слушателей и взвинтить  их до   мгновения сильного и высокого чувства — этих людей будничной души, схожих в   вечерние часы не с победителями на триумфальных колесницах, а с усталыми   мулами, которых жизнь слишком уж часто стегала плетью. Что вообще знали бы о   “более высоких настроениях” эти люди, не будь опьяняющих средств и идеальных   подстегиваний плетью! — и вот же, у них есть свои вдохновители, подобно   тому как у них есть свои вина. Но что мне  до их напитков и их   опьянения! Зачем вдохновленному вино! Скорее, он смотрит с некоторым   отвращением на средства и на посредников, которые должны вызвать здесь какое-то   действие без достаточного основания — обезьянье передразнивание высокого   прилива души! — Как? Кроту дарят крылья и гордое воображение — перед сном,   прежде чем он заползет в свою нору? Его посылают в театр и приставляют   увеличительные стекла к его слепым и утомленным глазам? Люди, чья жизнь не   “поступок”, а только гешефт, сидят перед подмостками и глазеют на чужеродных   существ, для которых жизнь есть нечто большее, чем гешефт? “Так оно и   подобает, — говорите вы, — это так занимательно, этого требует   образование!” — Что ж! Значит, мне слишком уж часто недостает образования, ибо   слишком уж часто это зрелище вызывает во мне чувство гадливости. Кто в себе   самом не испытывает недостатка в трагедии и комедии, тот охотно держится   подальше от театра; или, в виде исключения, весь ход событий — включая театр,   публику и поэта — оборачивается для него собственным трагическим и комическим   спектаклем, так что сама поставленная пьеса мало волнует его. Кто сам есть   нечто вроде Фауста и Манфреда, что ему до театральных Фаустов и   Манфредов! — кроме разве мыли о том, что  в театре вообще   изображаются подобные типы. Сильнейшие  мысли и страсти перед теми, кто   не способен ни к мысли, ни к страсти, — лишь к опьянению! И первые  как   средство к последнему!  Театр, как и музыка, — курение гашиша и   жевание бетеля европейцев! О, кто расскажет нам всю историю наркотиков! —   это почти история “образования”. Так называемого высшего образования!      

       

87      

       

О тщеславии художников.        

Полагаю, что художники часто не знают, что им лучше всего   удается, ибо они слишком тщеславны, и их чувство обращено к чему-то более   гордому, чем, по-видимому, являются эти маленькие растения, которые умеют в   действительном совершенстве, неизведанно, причудливо, прекрасно расти на своей   почве. Настоящий дар их собственного сада и виноградника оценивается ими   невзначай, и их любовь принадлежит к иному порядку, чем их проницательность.   Вот музыкант, который больше, чем какой-либо другой, обладает мастерством   извлекать звуки из царства страждущих, угнетенных, измученных душ и одарять   речью даже немых зверей. Никто не сравнится с ним в красках поздней осени, в   неописуемо трогательном счастье последнего, ускользающего, мимолетнейшего   наслаждения; ему ведомы звуки для тех таинственно зловещих полуночей души,   когда, казалось бы, распадается связь между причиной и действием и в каждое   мгновение может возникнуть нечто “из ничего”; он удачнее всего черпает с самого   дна человеческого счастья и словно бы из опорожненного кубка его, где горчайшие   и противнейшие капли за здравие и за упокой слились со сладчайшими; он знает,   как устало влачится душа, которая уже не может прыгать и летать, не может даже   ходить; в него робкий взгляд затаенной скорби, безутешного понимания, разлуки   без объяснения; да, как Орфей всякого таинственного убожества, он выше кого-либо,    и им впервые было вообще внесено в искусство нечто такое, что до сих пор   казалось невыразимым и даже недостойным искусства, что словами можно было   только спугнуть, а не поймать, — нечто совсем крохотное и микроскопическое   в душе: да, он мастер по части совсем крохотного, Но он не хочет быть им! Его натура    любит, скорее, большие стены и отважную фресковую живопись! Он не видит   того, что его дух  обладает иным вкусом ии склонностью и любит больше   всего ютиться в уголках развалившихся домов: там, скрытый, скрытый от самого   себя, пишет он свои подлинные шедевры, которые все очень коротки, часто лишь в один    такт, — там лишь становится он вполне искусным, великим и   совершенным, может быть, только там. — Но он не знает этого! Он слишком   тщеславен, чтобы знать это.      

 88      

       

Серьезность в отношении истины.        

Серьезность в отношении истины! Сколько много различного   разумеют люди под этими словами! Одни и те же воззрения и способы   доказательства и проверки, воспринимаемые каким-нибудь мыслителем как   легкомыслие, которому он, к стыду своему, поддается в то или иное время, —   эти же воззрения в каком-либо художнике, натолкнувшемся на них и временно   увлекшемся ими, могут навести его на мысль о том, что теперь им овладела   глубочайшая серьезность в отношении истины и что достойно удивления, каким   образом он, хотя и художник, выказывает столь серьезное стремление к тому, что   является противоположностью иллюзорного. Итак, вполне возможно, что некто    именно пафосом своей серьезности выдает, сколь поверхностно и невзыскательно   витал доселе его дух в царстве познания. — И разве не оказывается все то,   что представляется нам весомым, нашим предателем? Оно показывает, что мы в   состоянии взвесить и для чего именно мы не обладаем никакими весами.      

       

89      

       

Теперь и прежде.        

К чему нам все наше искусство произведений искусства, если   мы лишаемся того более высокого искусства — искусства празднеств! Прежде все   произведения искусства выставлялись на большой праздничной улице человечества,   как памятки и памятники высоких и блаженных моментов. Нынче же хотят   произведениями искусства совлечь бедных, истощенных и больных с большой   страждущей улицы человечества ради одного похотливого мгновеньица; им   предлагают маленькое опьянение и безрассудство.      

       

90      

       

Свет и тени.        

Книги и записи у различных мыслителей совершенно различны:   один собрал в книге свет, который он наспех сумел похитить у лучей светящего   ему познания и унести домой; другой передает только тени, серые и черные   послеобразы того, что накануне встало в его душе.      

       

91      

       

Предостережение.        

Альфьери, как известно, изрядно налгал, рассказывая   удивленным современникам историю своей жизни. Он лгал из того деспотизма по   отношению к самому себе, каковой он, к примеру, выказал, когда создавал   собственный язык и тиранически вымучивал в себе поэта; в конце концов ему   удалось найти строгую форму возвышенного, в которую он втиснул  свою   жизнь и свою память: должно быть, это стоило больших мучений. — Я   нисколько не поверил бы и биографии Платона, им самим написанной; равным   образом и Руссо или Дантовой vita nuova.      

       

92      

       

Проза и поэзия.        

Однако вспомните, что великие мастера прозы почти всегда   были и поэтами, публично или только украдкой и “взаперти”; и поистине, хорошую   прозу пишут только перед лицом поэзии!  Ибо проза есть непрерывная   учтивая война с поэзией: вся ее прелесть состоит в том, что она постоянно   избегает поэзии и противоречит ей; каждая абстракция хочет обернуться   плутовством в отношении поэзии и как бы насмешливым тоном; каждая сухость и   холодность рассчитана на то, чтобы повергнуть милую Богиню в милое отчаяние;   часто случаются сближения. Мгновенные примирения и тотчас же внезапный отскок и   хохот; часто подымается занавес и впускается резкий свет как раз в тот момент,   когда Богиня наслаждается своими сумерками и матовыми цветами; часто срывают   слово прямо с ее уст и распевают его на такой мотив, что она нежными руками   придерживает нежные ушки, — и есть еще тысячи прочих удовольствий войны,   включая поражения, о которых непоэтические, так называемые прозаичные люди и   знать ничего не знают: на то они и говорят только дурной прозой! Война есть   мать всех хороших вещей,  война есть также мать хорошей прозы! — Это   столетие насчитывает четырех весьма необычных и истинно поэтических писателей,   достигших в прозе такого мастерства, для которого не созрело еще это столетие —   из-за недостатка поэзии, как было указано. Отвлекаясь от Гете, к которому по   справедливости апеллирует породившее его столетие, я вижу только Джакомо   Леопарди, Проспера Мериме, Ралфа Уолдо Эмерсона и Уолтера Сэведжа Лендора,   автора Imaginary conversations, как достойных называться мастерами прозы.      

       

93      

       

Так зачем же ты пишешь?        

А: Я не принадлежу к тем, кто мыслит  с непросохшим   пером в руке, и еще менее к тем, кто полностью отдается страстям перед   чернильницей, сидя на своем стуле и глазея на бумагу. Я злюсь или стыжусь   всякого писания; писание для меня естественная потребность — мне противно   говорить об этом даже в сравнениях. Б: Так зачем же ты тогда пишешь? А: Н-да,   мой дорогой, между нами говоря, я до сих пор не нашел еще другого средства   избавиться от своих мыслей. Б: А зачем хочешь ты избавиться  от них? А:   Зачем я хочу? Хочу ли я? Я должен. — Б: Довольно! Довольно!      

 94      

       

Посмертный рост.        

Та маленькая отважная речь о нравственных делах, которую   Фонтенель набросал в своих бессмертных “Разговорах в царстве мертвецов”,   считалось в его время собранием парадоксов и игрою неблагонадежного остроумия;   даже высшие судьи вкуса и ума не принимали ее уже во внимание, — возможно,   и сам Фонтенель. Теперь происходит нечто невероятное: эти мысли становятся   истинами! Наука доказывает  их! Игра принимает серьезный оборот! И мы   читаем эти диалоги с иным ощущением, чем читали их Вольтер и Гельвеций, и   невольно возводим их автора в иной и гораздо более высокий  ранг умов,   чем это делали его современники, — правы ли мы? неправы ли?      

       

95      

       

Шамфор.        

Что как раз такой знаток людей и толпы, как Шамфор, спешил   на выручку толпе, а не оставался в стороне в философском самоотречении и   обороне, это я могу объяснить себе не иначе как следующим образом: инстинкт в   нем был сильнее его мудрости и никогда не был удовлетворен, инстинкт ненависти   ко всякому знатному происхождению: быть может, старая, слишком понятная   ненависть его матери, священно заговорившая в нем из любви к матери, —   инстинкт мести, затаившийся в нем с детских лет и ждущий удобного момента   отомстить за мать. И теперь жизнь и гений его и, ах! всего сильнее отцовская   кровь в его жилах — в течение многих, многих лет — соблазняли его примкнуть   именно к этой знати и сравняться с нею! В конце концов, однако, ему стал   невыносим его собственный вид, вид “старого человека” при старом режиме;   пылкое, страстное покаяние охватило его, и в этом состоянии  он   облачился в плебейскую одежду, как своего  рода власяницу! Упущенная   месть обернулась ему нечистой совестью. Оставайся тогда Шамфор хоть на один   градус больше философом, революция не получила бы своей трагической остроты и   своего самого колючего жала: она выглядела бы гораздо более глупым событием и   не оказалась бы таким соблазном умов. Но ненависть и месть Шамфора воспитали   целое поколение: эту школу прошли и сиятельнейшие особы. Подумайте-ка над тем,   что Мирабо смотрел на Шамфора как на свое высшее и старшее Я , от   которого он ждал побуждений, предостережений и приговоров, терпеливо снося   их, — Мирабо, принадлежащий, как человек, к совершенно иному рангу   величия, чем даже первые среди государственных величин вчерашнего и   сегодняшнего дня. — Странно, что, несмотря на такого друга и заступника —   сохранились даже письма Мирабо к Шамфору, — этот остроумнейший из всех   моралистов остался чужд французам, не иначе как и Стендаль, который, быть   может, среди всех французов этого  столетия обладал умнейшими глазами и   ушами. Оттого ли, что последний, в сущнеости, заключал в себе слишком много   немецкого и английского, чтобы быть еще сносным для парижан? — тогда как   Шамфор, человек, богатый душевными глубинами и подоплеками, угрюмый,   страдающий, пылкий, — мыслитель, считавший смех необходимым лекарством от   жизни и полагавший едва ли не потерянным каждый деньт, когда он не   смеялся, — выглядящий, скорее, итальянцем и кровником Данте и Леопарди,   чем французом! Известны последние слова Шамфора: “Ah! Mon ami, — сказал он   Сьейесу, — je m’en vais enfim de ce monde, ou il faut que le coeur se brise   ou se bronze”. Это наверняка не слова умирающего француза!      

       

96      

       

Два оратора.        

Из этих двух ораторов один лишь тогда в полной мере   овладевает своим делом, когда предается страсти: только она перекачивает   достаточно крови и жару в его мозг, чтобы принудить его высокую духовность к   откровению. Другой силится временами достичь того же, произнося свою речь   страстно, громко, пылко и увлекательно, — и терпит по обыкновению неудачу.   В таких случаях он очень скоро начинает говорить темно и запутанно, преувеличивает,   делает пропуски и возбуждает недоверие к разумности своей речи; он и сам   ощущает это недоверие и так объясняет себе внезапные скачки к холодному и   отталкивающему тону, который вызывает в слушателе сомнение в искренности его   страстей. У него всякий раз ум затопляется страстью: возможно, потому что она в   нем сильнее, чем у первого. Но он достигает высоты своих сил, когда   противостоит бурному натиску чувства и как бы насмехается над ним6 Тогда и   выступает весь его ум из засады — логичный, насмешливый, игривый и страшный ум.      

       

97      

       

О болтливости писателей.        

Есть болтливость гнева — часто у Лютера, также у   Шопенгауэра. Болтливость из чересчур большого запаса понятийных формул, как у   Канта. Болтливость из любви к постоянно новым оборотам речи по поводу одного и   того же предмета: ее находят у Монтеня. Болтливость язвительных натур: кто   читает современные произведения, вспомнит при этом о двух писателях.   Болтливость из любви к добротным словам и языковым формам: нередко в прозе   Гете. Болтливость из чистой склонности к шуму и неразберихе чувств: например, у   Карлейля.      

       

98      

       

Во славу Шекспира.        

Самое прекрасное, что я мог бы сказать во славу Шекспира, человека,    есть следующее: он поверил Бруту и не бросил ни одной пылинки недоверия на   этого рода добродетель! Ему он посвятил лучшую свою трангедию — она и поныне   называется все еще ложным именем, — ему и ужаснейшему воплощению высокой   морали. Независимость души — вот о чем идет здесь речь! Никакая жертва не может   здесь быть слишком большой: нужно уметь принести в жертву этому даже лучшего   друга, будь он к тому же великолепнейший человек, украшение мира, гений, не   имеющий равных себе, — пожертвовать им тогда именно, когда любишь свободу,   как свободу великих душ, а от него этой  свободе грозит опасность: нечто   подобное должен был чувствовать Шекспир! Высота, на которую он возносит Цезаря,   есть самая тонкая честь, какую он мог оказать Бруту: лишь таким образом   возводит он его внутреннюю проблему в чудовищную степень, а равным образом и   душевную силу, смогшую бы разрубить этот  узел! — Но была ли то   действительно политическая свобода, которая исполнила этого поэта сочувствия к   Бруту — сделала его сообщником Брута? Или политическая свобода была лишь   символикой чего-то невыразимого? Быть может, мы стоим перед каким-то неизвестным   темным событием и авантюрой из жизни собственной души поэта, о чем он мог   говорить только символами? Что значит вся гамлетовская меланхолия перед   меланхолией Брута! — и, может быть, и ее знал Шекспир, как он знал ту, из   личного опыта! Может быть, и у него были свои мрачные часы и свой злой ангел,   как и у Брута! — Но каковы бы ни были сходства и таинственные связи, перед   цельностью облика и добродетелью Брута Шекспир падает ниц и чувствует себя   недостойным и чуждым этого: свидетельство тому он вписал в свою трагедию.   Дважды вывел он в ней поэта, и оба раза окатил его таким нетерпеливым и   окончательным презрением, что это звучит как крик — крик самопрезрения. Брут,   даже Брут теряет терпение, когда входит поэт, чванный, напыщенный, назойливый,   какими поэты по обыкновению и бывают, словно некое существо, кажущееся битком   набитым возможностями величия, в том числе и нравственного величия, и все же   редко доводящее его в философии жизненных поступков до хотя бы обыкновенной   честности. “Терплю я шутовство в другое время. Война не дело этих   стихоплетов. — Любезный, прочь!” — восклицает Брут. Переведите эти слова   обратно в душу поэта, сочинившего их.      

 99      

       

Последователи Шопенгауэра.        

То, что доводится видеть при соприкосновении культурных   народов с варварами, когда низшая культура поначалу последовательно заимствует   у высшей ее пороки, слабости и излишества, затем отдается их соблазнам и,   наконец, через посредничество усвоенных пороков и слабостей перенимает и   некоторую толику подлинной силы высшей культуры, — это можно изучать и   здесь, не путешествуя в варварские страны, конечно, в несколько утонченном,   одухотворенном и не столь осязательном виде. Что же обыкновенно и первым делом   перенимают последователи Шопенгауэра  в Германии от своего   учителя? — те самые, которые сравнительно с его преимущественной культурой   должны казаться себе достаточными варварами, чтобы чисто по-варварски поддаться   на первых порах ее очарованию и соблазнам. Его ли резкое чутье на факты, его ли   взыскание ясности и ума, придающее ему часто столь английскую и столь мало   немецкую стать? Или силу его интеллектуальной совести, выдержавшую  пожизненное   противоречие между бытием и волей и принуждавшую его постоянно и почти в каждом   пункте противоречить себе и в сочинениях? Или его чистоту в вопросах церкви и   христианского Бога? — ибо здесь он был чист, как ни один из немецких   философов до него, так что он жил и умер “вольтерьянцем”. Или его бессмертное   учение об интеллектуальности созерцания, об априорности закона причинности, об   орудийной природе интеллекта и несвободе воли? Нет, все это не очаровывает и не   ощущается чарующим: но вот мистические увертки Шопенгауэра в тех местах, где   опирающийся на факты мыслитель позволяет совращать и портить себя тщеславному   влечению быть разгадчиком мира, недоказуемое учение о единой воле  (“все   причины суть только случайные причины появления воли в данное время на данном   месте”, “воля к жизни во всяком существе, даже самом ничтожном, наличествует   вполне и безраздельно, столь же полно, как и во всех, которые когда-либо были,   суть и будут, вместе взятых”), отрицание индивида  (“все львы суть, в   сущности, лишь один  лев”, “множественность индивидов есть видимость”; в   равной мере и развитие  есть лишь видимость — он называет мысли Ламарка   “гениальным абсурдным заблуждением”), грезы о гении  (“в эстетическом   созерцании индивидуум не есть уже индивидуум, но чистый, безвольный, свободный   от страдания и от времени субъект познания”, “субъект, вполне растворяясь в   созерцаемом предмете, становится сам этим предметом”), бессмыслица о сострадании    и об осуществляемом в нем прорыве principii individuationis как источнике   всякой моральности, добавим сюда и такие положения: “Смерть есть настоящая цель   бытия”, “а priori не может быть прямо отрицаема возможность магического   действия, исходящего от уже умершего” — эти и подобные распутства  и   пороки философа всегда принимаются прежде всего и делаются предметом веры:   пороком и распутствам всегда легче всего под жать, и они не требуют долгой   подготовки. Но поговорим о знаменитейшем из живущих шопенгауэрианцев, о Рихарде   Вагнере. — С ним случилось то, что уже случалось со многими художниками:   он ошибся в толковании созданных им образов и не опознал невыраженную философию   собственного искусства. Рихард Вагнер до самой середины своей жизни был сбиваем   с толку Гегелем; с ним еще раз произошло то же самое, когда он позже вычитал   учение Шопенгауэра из своих образов и начал формулировать самого себя в   терминах “воли”, “гения” и “сострадания2. Несмотря на это, истинным останется   то, что ничто не идет так вразрез с духом Шопенгауэра, как собственно   вагнеровское в героях Вагнера, — я имею в виду невинность высочайшего   себялюбия, веру в великую страсть, как в нечто само по себе хорошее, одним   словом, зигфридовское в облике его героев. “Все это пахнет скорее Спинозой, чем   мною”, - сказал бы, возможно, Шопенгауэр. Таким образом, сколь бы достаточны ни   были основания, по которым Вагнеру следовало высматривать себе как раз других   философов, а не Шопенгауэра, очарование, которому он подпал в связи с этим мыслителем,   сделало его слепым не только ко всем другим философам, но даже к самой науке;   его искусство все больше стремится выдать себя за подобие и дополнение   шопенгауэровской философии, и все выразительнее отрекается оно от более   высокого честолюбия стать подобием и дополнением человеческого познания и   науки. И к этому совращает его не только вся таинственная роскошь названной   философии, которая совратила бы и какого-нибудь Калиостро: соблазнителями были   всегда даже отдельные жесты и аффекты философов! Шопенгауэровской является,   например, вагнеровская горячность в связи с порчей немецкого языка; и если это   подражание следовало одобрить, то не может быть умолчано и то, что стиль самого   Вагнера не в малой степени страдает нарывами и опухолями, один вид которых приводил   Шопенгауэра в такое бешенство, и что в отношении пишущих по-немецки   вагнерианцев вагнерщина начинает выказывать себя столь опасным образом, как   выказывала себя разве что какая-нибудь гегельщина. Шопенгауэровской является и   ненависть Вагнера к евреям, которым он не способен воздать справедливости в   самом великом их деле: ведь евреи суть изобретатели христианства!   Шопенгауэровской является попытка Вагнера истолковать христианство, как   завеянное зерно буддизма, и предуготовить Европе, путем временного сближения с   католически-христианскими формулами и ощущениями, буддийскую эпоху.   Шопенгауэровской является проповедь Вагнера в пользу милосердия к животным;   предшественником Шопенгауэра в этом был, как известно, Вольтер, который,   возможно, уже умел, подобно своим последователям, маскировать свою ненависть к   известного рода вещам и людям милосердием к животным. По крайней мере,   ненависть Вагнера к науке, звучащая в его проповеди, внушена отнюдь не духом   мягкосердечия и кротости — ни, тем паче, как это разумеется само собой, вообще духом.    — В конце концов философия художника мало что значит, если она   представляет собою как раз философию задним числом и не причиняет никакого   вреда самому его искусству. Было бы достаточно опрометчивым невзлюбить   художника из-за какого-то случайного, крайне неудачного и надменного маскарада;   не будем все-таки забывать, что милые художники вместе и порознь суть немножко   актеры, и должны быть актерами, и едва ли протянули бы долго без лицедейства.   Останемся верными Вагнеру в том, что есть в нем подлинного  и   самобытного, — и тем именно, что мы, его ученики, останемся верными себе в   том, что есть в нас самих подлинного и самобытного. Оставим ему все его   интеллектуальные прихоти и конвульсии и рассудим лучше по справедливости, какое   диковинное питание и какие потребности вправе  иметь искусство, подобное   его искусству, чтобы быть в состоянии жить и расти! Ничего страшного в том,   что, как мыслитель, он бывает кругом неправ; справедливость и терпение — не его    дело. Достаточно и того, что его жизнь права перед собою и остается таковой:   эта жизнь, которая взывает к каждому из нас: “Будь мужчиной и следуй не за   мной, а за собой! сам за собой!” И наша  жизнь должна оказаться права   перед нами! И мы должны свободно и бесстрашно, в невинной самостийности расти и   расцветать из самих себя! И вот, при размышлении об этом человеке, у меня еще и   сегодня, как и прежде, звучат в ушах следующие слова: “что страсть лучше   стоицизма и лицемерия, что быть честным, даже во зле, лучше, чем утратить себя,   подчиняясь традиционной морали, что свободный человек равно может быть и добрым   и злым, но что человек несвободный — позор для природы и для него нет ни   земного, ни небесного утешения, что, наконец, каждый, кто хочет быть   свободным, должен достигнуть этого сам  и что свобода никому не падает в   руки, как чудесный дар” (“Рихард Вагнер в Байрейте” I 431).      

 100      

       

Учиться почитанию.        

И почитанию должны люди учиться, как и презрению. Каждый,   идущий новыми путями и многих ведущий новыми путями, с удивлением обнаруживает,   сколь нерасторопны и убоги эти многие в изъяснениях своей благодарности и сколь   редко вообще может  изъявляться благодарность. Словно бы всякий раз,   когда она собирается заговорить, что-то застревает в горле, так что она лишь   покашливает и, покашливая. Снова умолкает. Способ, которым мыслителю приходится   прослеживать воздействие своих мыслей и их преобразующую и сотрясающую силу,   граничит почти с комедией: подчас ему кажется, что те, кто подвергся его   влиянию, чувствуют себя, в сущности, оскорбленными этим и способны обнаруживать   свою оспариваемую, по их опасениям, самостоятельность лишь во всякого рода   неучтивостях. Нужны целые поколения, чтобы придумать хотя бы вежливую конвенцию   благодарности, и только гораздо позднее наступает момент, где даже в благодарность   вносится некоторого рода ум и гениальность. Тогда здесь обыкновенно фигурирует   и тот, кто является великим стяжателем благодарности не только за то, что он   сам сделал хорошего, но главным образом за то, что постепенно скапливалось его   предшественниками, как сокровище высшего и лучшего.      

       

101      

       

Вольтер.        

Повсюду, где был какой-либо двор, задавал он тон изысканной   речи, а вместе и норму стиля для всех пишущих. Но придворный язык есть язык   царедворца, не имеющего никакой профессии  и запрещающего самому себе в   разговорах на научные темы все удобные технические выражения, поскольку они   отдают профессией; оттого техническое выражение и все, что выдает специалиста,   оказывается в странах придворной культуры неким пятном на стиле.  Нынче,   когда все дворы стали карикатурами вообще, достойно удивления, что сам Вольтер   в этом пункте обнаруживает необыкновенную чопорность и педантичность (например,   в своем суждении о таких стилистах, как Фонтенель и Монтескье), — мы все   уже освобождены от придворного вкуса, в то время как Вольтер был его завершителем.         

       

102      

       

Слово к филологам.        

Есть книги, столь значительные и царственные, что целые   поколения ученых используются на то, чтобы их радениями книги эти сохранялись в   чистом и понятном виде, — для постоянного упрочнения этой веры и   существует филология. Она предполагает, что нет недостатка в тех редкостных   людях (даже если они и остаются в тени), которые действительно умеют   пользоваться столь значительными книгами: это, должно быть, те, которые сами   пишут или смогли бы писать подобные книги. Я хочу сказать, что филология имеет   предпосылкой благородную веру —  в то, что ради некоторых немногих,   которые всегда “придут” и которых нет налицо, должно заведомо справиться с   громадным количеством мучительной, даже неопрятной работы: все это работа in   usum Delphinorum.      

       

103      

       

О немецкой музыке.        

Немецкая музыка нынче уже потому превосходит всякую другую   европейскую музыку, что в ней одной получила выражение перемена, испытанная   Европою вследствие революции: только немецкие музыканты знают толк в выражении   волнующихся народных масс, в том чудовищном искусственном шуме, который даже не   нуждается в том, чтобы быть слишком громким, — тогда как, например,   итальянская опера знает лишь хоры прислуги или солдат, но не 2Народа”. Сюда присоединяется   и то, что во всей немецкой музыке слышится глубокая бюргерская ревность к   знати, в особенности к esprit и elegance как к выражению придворного,   рыцарского, старого, уверенного в самом себе общества. Это вовсе не та музыка,   что музыка гетевского певца у врат, которая нравится и “в зале”, т. е.   самому королю; вот уж где нельзя сказать: “С отвагой рыцари глядят, и взор   склонили дамы”. Уже грация выступает не без припадка угрызений совести в   немецкой музыке; лишь с появлением привлекательности (Anmut), сельской сестры   грации, начинает немец чувствовать себя вполне морально, — и с этого   момента все больше и больше, вплоть до своей мечтательной, ученой, часто   косолапой “возвышенности”, бетховенской возвышенности. Если хотят примыслить   человека к этой  музыке, что ж. пусть представят себе именно Бетховена,   каким он предстает рядом с Гете хотя бы при ой встрече в Теплице: как   полуварварство рядом с культурой, как народ рядом со знатью, как человек с   хорошими задатками рядом с хорошим и более чем “хорошим” человеком, как   фантазер рядом с художником, как нуждающийся в утешении рядом с утешенным, как   враль и темная личность рядом со справедливым, как чудак и самоистязатель, как   дурацки-упоенный, блаженно-несчастливый, прямодушно-невоздержанный, как   чванливец и увалень — и, оптом, как “необузданный человек”: таким ощущал и   описывал его сам Гете, Гете, этот немец-исключение, к которому еще не подыскана   достойная музыка! — В конце концов подумайте еще о том, не следует ли   признать это и теперь все еще распространяющееся среди немцев презрение к   мелодии и захирение чувства мелодии за дурную демократическую привычку и   следствие революции. Ведь мелодии присуща такая явная любовь к законности и   такое отвращение ко всему становящемуся, неоформленному, произвольному, что она   звучит каким-то отзвуком прежнего  распорядка дел в Европе и как бы   неким соблазном обратного к нему возвращения.      

 104      

       

О звучании немецкого языка.        

Известно, откуда происходит немецкий язык, который вот уже   около двух-трех столетий является общенемецким литературным языком. Немцы с их   почтительным отношением ко всему, что исходило от двора,  старательно   брали себе за образец канцелярщину во всем, чего только им ни приходилось писать   , стало быть, в письмах, грамотах, завещаниях и т. д. Писать по-канцелярски   значило писать по-придворному и по-правительственному — в этом было что-то   благородное по сравнению с тем расхожим городским языком, на котором обычно   говорили. Постепенно отсюда сделали выводы и стали говорить так, как   писали, — это придавало больше благородства в словесных формах, в выборе   слов и оборотов и, наконец, в самом звучании: говоря, подделывались под   придворное звучание, и подделывание в конце концов стало природой. Возможно,   подобного явления — преобладания литературного стиля над расхожею речью и   всенародного кривлянья и важничанья как основы общего, а не только   диалектального языка — нигде не наблюдалось в полной мере. Я думаю, звучание   немецкого языка в Средние века и в особенности после Средневековья было глубоко   крестьянским и вульгарным: оно несколько облагородилось в последние столетия,   главным образом через то, что чувствовали себя принужденными столь усердно   подражать французским, итальянским и испанским звучаниям, и именно со стороны   немецкого (и австрийского) дворянства, которое никак не могло довольствоваться   родным языком. Но для Монтеня или даже Расина немецкий язык, несмотря на эту   выучку, должен был звучать невыносимо пошло, и даже теперь, в устах   путешественника, среди итальянской черни звучит он все еще весьма сыро, по-лесному,   сипло, словно бы исходя из закоптелых комнат и нецивилизованных   местностей. — И вот я замечаю, что нынче снова среди прежних поклонников   канцелярщины распространяется аналогичное стремление к аристократичности   звучания и что немцы начинают прилаживаться к совсем особенному “звуковому   очарованию”, которое могло бы надолго стать настоящей угрозой для немецкого   языка, — ибо тщетно стали бы искать в Европе более отвратительных   звучаний. Нечто насмешливое, холодное, равнодушное, небрежное в голосе: это   нынче звучит для немца “благородно” — и претензия на эту благородность слышится   мне в голосах молодых чиновников, учителей, женщин, торговцев; даже маленькие   девочки подражают уже этому офицерски-немецкому языку. Ибо офицер, да к тому же   прусский, есть изобретатель этого звучания — тот самый офицер, который, как   военный и профессионал, обладает тем достойным удивления тактом скромности,   которому след бы поучиться решительно всем немцам (включая немецких профессоров   и музыкантов!). Но стоит лишь ему начать говорить и двигаться, как он   оказывается самой нахальной и самой противной фигурой в старой Европе — сам   того не сознавая, без всякого сомнения! Не сознают этого и славные немцы,   дивящиеся в нем человеку первостепенного и аристократичнейшего общества и   охотно позволяющие ему “задавать тон”.. Этим-то он и занят! — и тону его   подражают прежде всего фельдфебели и унтер-офицеры, делающие его еще более   грубым. Обратите внимание на командные выкрики, которыми прямо-таки   выревываются немецкие города, теперь, когда у всех ворот занимаются строевой   подготовкой: какая чванливость, какое бешеное чувство авторитета, какая   насмешливая холодность вызвучивается в этом реве! Неужели немцы и в самом деле   музыкальный народ? — Несомненно, что немцы нынче милитаризуются в звучании   своего языка: по всей вероятности, выучившись говорить по-военному, они   примутся вконец и пи сать по-военному. Ибо привычка к определенным звучаниям   внедряется глубоко в характер: в скором времени появятся слова и обороты, а в   итоге и мысли как раз впору этим звучаниям! Может быть, и теперь уже пишут   по-офицерски; может быть, я слишком мало читаю из того, что пишут теперь в   Германии. Но одно знаю я наверняка: официальные немецкие сообщения, проникающие   и за границу, инспирированы не немецкой музыкой, но как раз этим новым   звучанием безвкусного высокомерия. Почти в каждой речи первого немецкого   сановника, и даже тогда, когда он вещает в свой кайзеровский рупор слышится   акцент, от которого с отвращением уклоняется ухо иностранца: но немцы выносят   его — они выносят самих себя.      

       

105      

       

Немцы как художники.        

Если немец однажды действительно предается страсти (а не   только по обыкновению из доброй воли к страсти!), то он ведет себя в ней, как   следует, и не думает больше о своем поведении. Истина, однако, в том, что он ведет   себя тогда весьма нерасторопно и скверно, как бы без такта и мелодии, так что   очевидцы испытывают при этом муку либо умиление, не больше, — другое   дело,  если он воспаряет в возвышенное и восторженное, на что способны иные   страсти. Тогда даже немец становится прекрасным!  Предчувствие того, на   какой высоте  начинает красота изливать даже на немцев свое очарование,   влечет немецких художников ввысь и того выше, в разгул страсти: стало быть,   действительной глубокое стремление выйти из скверного и нерасторопного   состояния, по крайней мере, выглянуть — туда, в лучший, более легкий, более   южный, более солнечный мир. И оттого часто их конвульсии оказываются признаками   того, что им хочется танцевать:  этим бедным медведям, в которых   подвизаются скрытые нимфы и лесные боги — а подчас и более высокие божества!      

       

106      

       

Музыка как заступница.        

“Мне позарез нужен мастер музыки, — сказал один новатор   своему ученику, — чтобы он перенял у меня мои мысли и впредь выражал их на   своем языке: так я лучше проникну в уши и сердца людей. Музыкой можно совратить   людей ко всякому заблуждению и всякой истине: кому удалось бы опровергнуть  тон?”   — “Значит, ты хотел бы считаться неопровержимым?” — сказал его ученик. Новатор   возразил: “Я хотел бы, чтобы росток стал деревом. Чтобы учение стало деревом,   надо долгое время верить в него; чтобы верить в него, надо считать его   неопровержимым. Дереву нужны бури, сомнения, черви, злоба, чтобы оно выявило   породу и силу своего ростка; пусть оно сломится, если оно недостаточно сильно!   Но росток всегда только уничтожается — не опровергается!” — Когда он сказал   это, ученик порывисто воскликнул: “Но я верю в твое дело и считаю его столь   крепким, что выскажу решительно все, что лежит у меня еще против него на   сердце”. — Новатор посмеялся про себя и погрозил ему пальцем. “Такого рода   ученики, — сказал он затем, — лучше всех, но они опасны, и не всякое   учение выдержит их”.      

 107      

       

Наша последняя благодарность искусству.        

Если бы мы не одобряли искусств и не изобрели подобного   культа недействительного, то сознание всеобщей недействительности и лживости,   внушаемое нам теперь наукой, — сознание о мираже и заблуждении, как   условии всего познаваемого и воспринимаемого бытия, — было бы совершенно   невыносимым. Честность  привела бы нас к отвращению и самоубийству. Но   вот честности нашей противостоит неприятель, помогающий нам увернуться от таких   выводов: искусство, как добрая  воля к иллюзии… Мы не всегда   препятствуем нашему глазу закруглять, уплотнять до конца: и тогда то, что мы   несем через поток бывания, не выглядит уже извечным несовершенством, —   тогда мы мним, что несем Богиню,  и по-детски гордимся этим служением.   Как эстетический феномен, наше существование все еще сносно  для нас, и   искусством даны нам глаза и руки и прежде всего чистая совесть для того, чтобы   мы смогли  из самих себя сотворить такой феномен. Нам следует время от   времени отдыхать от самих себя, вглядываясь в себя извне и сверху, из   артистической дали, смеясь над  собою или плача над  собою: мы   должны открыть того героя  и вместе того дурня , который   притаился в нашей страсти к познанию; мы должны время от времени веселиться   нашей глупости, дабы остаться веселыми и в нашей мудрости! И именно потому что   мы, в конце концов, тяжелые и серьезные люди, и больше гири, чем люди, то ничто   не доставляет нам такого удовольствия, как дурацкий колпак:  он нужен   нам для нас самих — всем нам потребно озорное, порхающее, танцующее,   насмешливое, ребячливое и блаженное искусство, дабы не лишиться той свободы   над вещами,  которой требует от нас наш идеал. Для нас это было бы рецидивом   —  с нашей раздражительной честностью вполне уткнуться в мораль и ради тех   сверхстрогих требований, которые мы в ней ставим себе, стать вполне   добродетельными чудищами и чучелами. Мы должны смочь  встать и над    моралью, и не только стоять с трусливой одеревенелостью человека, страшащегося   каждое мгновение соскользнуть с нее и упасть, но и парить над нею и играть! Как   бы смогли мы для этого обойтись без искусства, без того, чтобы не валять   дурака? — И покуда вы хоть как-то еще стыдитесь  самих себя, вы еще   не принадлежите к нам!      

       

ТРЕТЬЯ КНИГА108      

Новые схватки.        

После того как Будда умер, в течение столетий показывали еще   его тень в одной пещере — чудовищную страшную тень. Бог мертв: но такова   природа людей, что еще тысячелетиями, возможно, будут существовать пещеры, в   которых показывают его тень. — И мы — мы должны победить еще и его тень!      

       

109      

       

Остережемся!        

Остережемся думать, что мир есть живое существо, Куда бы он   тогда простирался? Чем бы питался? Как мог бы он расти и размножаться? Мы ведь   знаем приблизительно, что такое органическое, и нам следовало бы все невыразимо   производное, позднее, редкостное, случайное, что только мы ни воспринимаем на   земной коре, перетолковывать в терминах существенного, всеобщего, вечного, как   это и делают те, кто называет вселенную организмом? Мне это противно,   Остережемся и того, чтобы верить, что вселенная есть машина; она наверняка   сконструирована не с какой-то целью; словом “машина” мы оказываем ей слишком   высокую честь. Остережемся вообще и повсюду предполагать нечто столь формально   совершенное, как циклические движения соседних нам звезд; уже один взгляд на   Млечный Путь вызывает сомнение, нет ли там более грубых и противоречивых   движений, равным образом звезд с вечно-прямолинейными траекториями падения и   еще чего-либо аналогичного. Астральный распорядок, в котором мы живем, есть   исключение; этот распорядок и обусловленная им внушительная длительность делают   возможным еще одно исключение из исключений: образование органического мира.   Общий характер мира, напротив, извечно хаотичен, не в смысле недостающей   необходимости, а в смысле недостающего порядка, членения, формы, красоты,   мудрости и как бы там еще ни назывались все наши эстетические антропоморфизмы.   С точки зрения нашего разума промахи суть правила, исключения отнюдь не   составляют тайной цели, и все произведение извечно повторяет свой мотив,   который никогда не может быть назван мелодией, — да и само слово «промахи»   есть уже антропоморфизм с характером упрека. Но как могли бы мы порицать или восхвалять   вселенную! Остережемся приписывать ей бессердечность и неразумность либо их   противоположности: она не совершенна, не прекрасна, не благородна и не хочет   стать ничем из этого, она вовсе не стремится подражать человеку! Ее вовсе не   трогают наши эстетические и моральные суждения! Ей чуждо и всякое стремление к   самосохранению и вообще всякое стремление; она не ведает также никаких законов.   Остережемся утверждать, что в природе существуют законы. Существуют лишь   необходимости: здесь нет никого, кто распоряжается, никого, кто повинуется,   никого, кто нарушает. Зная, что нет никаких целей, вы знаете также, что нет и   никакого случая, ибо только рядом с миром целей слово “случай” вообще имеет   смысл. Остережемся говорить, что смерть противопоставлена жизни. Живущее есть   лишь род мертвого, и притом весьма редкий род. — Остережемся думать, что   мир создает вечно новое. Нет никаких вечно сущих субстанций; материя — такое же   заблуждение, как Бог элеатов. Но когда придет конец нашим предосторожностям и   попечениям? Когда все эти тени Бога перестанут нас омрачать? Когда обезбожим мы   вконец природу? Когда будем вы вправе оприродить  человека чистою,   наново обретенною, наново освобожденною природою!      

       

110      

       

Происхождение познания.        

На протяжении чудовищных отрезков времени интеллект не   производил ничего, кроме заблуждений; некоторые из них оказывались полезными и   поддерживающими род: кто наталкивался на них или наследовал их, тот вел более   удачную борьбу за себя и свое потомство. Подобные ложные верования,   передававшиеся все дальше и дальше по наследству и, наконец, ставшие почти   родовой основой человека, суть, например, следующие: существуют постоянные   вещи; существуют одинаковые вещи; существуют вещи, вещества, тела; вещь есть   то, чем она кажется; наша воля свободна; то, что хорошол для меня, хорошо и в   себе и для себя. Лишь гораздо прозже выступили отрицатели и скептики таких   положений, — лишь голраздо позже выступила истина, как бессильнейшая форма   познания. Казалось, что с нею жить невозможно, наш организм был устроен в противоположность   ей; все его высшие функции, восприятия органов чувств и вообще всякого рода   ощущения действовали в контакте с теми испокон веков усвоенными основными   заблуждениями. Более того: положения эти стали даже нормами познания, сообразно   которым отмерялось “истинное” и “ложное” — вплоть до отвлеченнейших областей   чистой логики. Итак: способность  познания лежит не в степени его   истинности, а в его старости, его органической усвоенности, его свойстве быть   условием жизни. Где жизнь и познание казались протиоречащими друг другу, там   никогда ничто не оспаривалось всерьез; там отрицание и сомнение считались   безумием. Те исключительные мыслители, которые, подобно элеатам, хоть и   устанавливали противоречия в естественных заблуждениях и упорно настаивали на   этом, все-таки верили в то, что и с этой противоположностью можно жить:  он   выдумали мудреца как человека, не подверженного никаким изменениям, безличного,   универсального в своем созерцании, который есть одновременно одно и все и   наделен особой способностью для этого вывернутого наизнанку познания; они   полагали, что их познание есть в то же время принцип жизни.  Но чтобы   утверждать все это, они должны были обманывать  себя по части   собственного своего состояния: им приходилось измышлять себе безличность и   постоянство без перемен, недооценивать сущность познающего, отрицать силу   влечений в познании и вообще понимать разум как совершенно свободную, из себя   самой возникающую активность; они закрывали глаза на то, что и им удалось   прийти к своим положениям, противореча расхожему мнению или стремясь к покою, к   единоличному обладанию, к господству. С дальнейшим утончением честности и   скепсиса невозможным стало, наконец, существование и этих людей; их жизнь и   суждения равным образом оказались зависимыми от древнейших влечений и основных   заблуждений всякого чувственно воспринимаемого бытия. — Эта более   рафинированная честность и скепсис возникали повсюду, где два противоположных   положения отказывались применимыми  к жизни, поскольку оба уживались с   основными заблуждениями, и где, стало быть, можно было спорить о большей или   меньшей степени их полезности  для жизни; равным образом повсюду, где   новые положения хоть и не оказывались для жизни полезными, но, по крайней мере,   не причиняли ей вреда, будучи обнаружениями склонности к интеллектуальным   играм, невинными и блаженными, подобно всяческим играм. Постепенно человеческий   мозг наполнялся такими суждениями и убеждениями; в этом клубке возникало   брожение, борьба и жажда власти. Не только польза и удовольствие, но и всякий   род влечения принимал участие в борьбе за “истины”; интеллектуальная борьба   стала занятием, увлечением, призванием, долгом, достоинством — познавание и   стремление к истинному заняли, наконец, особое место в ряду прочих   потребностей. Отныне не только вера и убеждение. Но и испытание, отрицание,   недоверие, противоречие стали властью;  все “злые” инстинкты были   подчинены познанию и поставлены ему на службу, отполированные под что-то   дозволенное, почтенное, полезное и, наконец, визуально невинное и доброе.  Познание,   таким образом, становилось неким подобием самой жизни, и как жизнь некой   постоянно возрастающей властью, пока, наконец, не столкнулись друг с другом   накопленный опыт и те древнейшие основные заблуждения, то и другое уже как   жизнь, как власть, то и другое в одном и том же человеке. Мыслитель: нынче это   есть существо, в котором влечение к истине и те жизнеохранительные заблуждения   бьются своим первым боем, коль скоро и стремление к истине доказало  себя   как некую жизнеохранительную власть. По сравнению с важностью этой борьбы все   прочее безразлично: здесь поставлен последний вопрос об условии жизни и сделана   первая попытка ответить на этот вопрос с помощью эксперимента. В какой мере   истина поддается органическому усвоению? — вот в чем вопрос, вот в чем   эксперимент.      

 111      

       

Происхождение логического.        

Откуда в человеческой голове возникла логика? Наверное, из   нелогики (Unlogik), царство которой первоначально должно было быть огромным. Но   бесчисленное множество существ, умозаключающих иначе, чем умозаключаем теперь   мы, погибло: это могло бы даже в большей степени отвечать действительности!   Кто, например, недостаточно часто умел находить “одинаковое” в отношении пищи   или враждебных ему зверей, кто, стало быть, слишком медленно обобщал, слишком   осторожничал в обобщении, тот имел меньше шансов на дальнейшую жизнь, чем   кто-либо, который во всем схожем тотчас же отгадывал одинаковость. Но   преобладающая склонность обращаться со схожим, как с одинаковым, нелогичная   склонность — ибо на деле не существует ничего одинакового, — заложила   впервые всю основу логики. Равным образом для возникновения столь необходимого   для логики понятия субстанции, хотя ему в самом строгом смысле не соответствует   ничего действительного, понадобилось в течение длительного времени не видеть и   не воспринимать изменчивого характера вещей; недостаточно зоркие сущ5ства   обладали преимуществом над теми, кто видел все “в потоке”. Сама по себе всякая   высокая степень осторожности в умозаключениях, всякая скептическая склонность   есть уже большая опасность для жизни. Ни одно живое существо не уцелело бы, не   будь в нем чрезвычайно сильно развита противоположная склонность — “скорее   утверждать, чем приостанавливать суждение, скорее заблуждаться и измышлять, чем   выжидать, скорее соглашаться, чем отрицать, скорее осуждать чем быть   справедливым. — Протекание логических мыслей и умозаключений в нашем   теперешнем мозгу соответствует процессу и борьбе влечений, которые в   отдельности и сами по себе — исключительно не логичны и не справедливы; мы   узнаем обыкновенно лишь результат борьбы: столь быстро и столь скрытно   разыгрывается в нас нынче этот древнейший механизм.      

       

112      

       

Причина и следствие.        

Мы называем это “объяснением”, но это — “описание”: то, что   отличает нас от более древних ступеней познания и науки. Мы описываем лучше, а   объяснения наши столь же никчемны, как и у всех прежних людей. Мы открыли   многократную последовательность там, где наивный человек и исследователь,   принадлежащий к более древним культурам, видел лишь двоякое, “причину” и   “следствие”, как было принято говорить; мы довели до совершенства образ   становления, но не вышли за рамки самого образа. Во всяком случае, ряд “причин”   предстает нам в гораздо более законченном виде; мы заключаем: вот это должно   сначала произойти, дабы воспоследовало вон то, — но при этом мы не понимаем    ровным счетом ничего. Качество, например, при каждом химическом соединении   по-прежнему выглядит “чудом”, как и всякое поступательное движение; никто еще   толком не “объяснил” толчка. Да и как могли бы мы объяснить его! Мы оперируем   сплошь и рядом несуществующими вещами: линиями, поверхностями, телами, атомами,   делимыми временами, делимыми пространствами — какое тут может быть еще   объяснение, когда мы заведомо все превращаем в образ,  наш образ! Вполне   достаточно и того, что мы рассматриваем науку как по возможности точное   очеловечение вещей; описывая вещи и их последовательность, мы учимся с большей   точностью описывать самих себя. Причина и следствие: подобного раздвоения,   вероятно, нигде и не существует — в действительности нам явлен некий континуум,   из которого мы урываем два-три куска, поскольку и само движение мы воспринимаем   всегда лишь в изолированных пунктах, стало быть, не видим его, а заключаем к   нему. Внезапность, с которой выделяются многие следствия, вводит нас в заблуждение;   но эта внезапность существует только для нас. Бесконечное множество событий,   ускользающих от нас, сжато в этой секунде внезапности. Интеллект, который видел   бы причину и следствие как континуум, а не, на наш лад, как расчлененность и   раздробленность — который видел бы поток событий, — отбросил бы понятия   причины и следствия и отвергнул бы всякую обусловленность.      

       

113      

       

К учению о ядах.        

Как много сил требуется собрать воедино, чтобы возникло   научное мышление, и все эти необходимые силы должны были быть в отдельности   найдены, развиты и задействованы! В своей изолированности, однако, они весьма   часто оказывали совершенно иное воздействие, чем теперь, когда в пределах   научного мышления они ограничивают друг друга и соблюдают взаимную дисциплину:   они действовали как яды, например, импульсы сомнения, отрицания, выжидания,   накопления, разрешения. Многие гекатомбы людей были принесены в жертву, прежде   чем эти импульсы научились понимать свою совместность и чувствовать себя   совокупно функциями единой организующей силы в человеке! И сколь далеки мы еще   от того момента, где научное мышление соединяется с художественными   способностями и практической житейской мудростью и образует более высокую   органическую систему, в сравнении с которой ученый, врач, художник и   законодатель, как они явлены нам нынче, должны будут предстать убогими   антикварными предметами.      

       

114      

       

Объем морального.        

Мы моментально конструируем новый и зримый нами образ с   помощью всех прежних проделанных нами опытов лишь в меру  нашей   честности и справедливости. Не существует никаких других переживаний, кроме   моральных, даже в области чувственного восприятия.      

 115      

       

Четыре заблуждения.        

Человек воспитан своими заблуждениями: во-первых, он всегда   видел себя лишь в незаконченном виде, во-вторых, он приписывал себе измышленные   свойства, в-третьих, он чувствовал себя относительно животного мира и при роды   в ложной иерархической последовательности, в-четвертых, он всегда открывал себе   новые скрижали блага и на время принимал их как нечто вечное и безусловное, так   что на первом месте стояло то одно, то другое человеческое стремление и   состояние и облагораживалось вследствие этой оценки. Если скинуть со счетов   действие этих четырех заблуждений, то придется скинуть со счетов также   гуманность, человечность и “человеческое достоинство”.      

       

116      

       

Стадный инстинкт.        

Там, где мы застаем мораль, там находим мы расценку и   иерархию человеческих стремлений и поступков. Эта оценка и иерархия всегда   оказываются выражением потребностей общины и стада: то, что идет им  на   пользу во-первых, во-вторых и в-третьих, — это и служит высшим масштабом   при оценке каждой в отдельности. Моралью каждый приписывает себе ценность.   Поскольку условия сохранения одной общины весьма отличались от условий   сохранения другой, то существовали весьма различные морали, и с точки зрения   предстоящих еще существенных преобразований стад и общин, государств и обществ   можно решиться на пророчество, что впереди предстоят еще весьма различные   морали. Моральность есть стадный инстинкт в отдельном человеке.      

       

117      

       

Стадные угрызения совести.        

В наиболее продолжительные и отдаленные эпохи человечества   были совершенно иные угрызения совести, чем сегодня. Нынче чувствуют себя   ответственными лишь за то, чего хотят и что делают, и гордятся про себя: все   наши учителя права исходят из этого самоощущения и удовлетворенности отдельного   человека, как если бы отсюда издревле и бил источник права. Но на протяжении   длительнейшего периода жизни человечества ни что не внушало большего страха,   чем чувство самоизоляции. Быть одному, чувствовать в одиночку, не повиноваться,   не повелевать, представлять собою индивидуум — это было тогда не удовольствием,   а карой; “к индивидууму” при говаривались. Свобода мысли считалась сплошным   неудобством. В то время как мы воспринимаем закон и порядок как принуждение и   ущерб, прежде воспринимали эгоизм как нечто мучительное, как действительное   бедствие. Быть самим собой, мерить самого себя на свой аршин — тогда это   противоречило вкусу. Склонность к этому, возможно, сочли бы безумием, ибо с   одиночеством были связаны всякие беды и всякий страх. Тогда “свободная воля”   тесно соседствовала с нечистой совестью, и чем несвободнее действовали, чем   более выговаривался в поступках стадный инстинкт, а не личное чувство, —   тем моральнее оценивали себя. Все, что наносило вред стаду, безразлично,   случалось ли это по воле или против воли отдельной особи, причиняло тогда ей   угрызения совести — да еще и ее соседу, даже всему стаду! — Мы в   подавляющем большинстве прошли по этой части новую выучку.      

       

118      

       

Благоволение.        

Добродетельно ли это, когда одна клетка превращается в   функцию другой; более сильной клетки? Она должна сделать это. И не является ли   злом со стороны более сильно то, что она ассимилирует слабую? Она также должна   сделать это; таким образом, ей это необходимо, поскольку она стремится к   обильному пополнению и хочет регенерировать себя. Сообразно этому в   благоволении следует различать склонность к усвоению и склонность к подчинению,   в зависимости от того, испытывает ли благоволение более сильный или более слабый.   Радость и желание соединены в более сильном, который хочет превратить нечто в   свою функцию; в более слабом, который тщится стать функцией, соединены радость   и желание быть желанным. — Сострадание, по сути дела, есть первое — некое   приятное возбуждение склонности к усвоению при виде более слабого; при этом   следует еще помнить, что “сильный” и “слабый” суть относительные понятия.      

       

119      

       

Никакого альтруизма!        

Я подмечаю во многих людях избыточную силу и удовольствие от   желания быть функцией; они проталкиваются туда именно и имеют тончайший нюх на   все те места, где как раз им  и удалось бы быть функцией. Сюда   принадлежат женщины, превращающиеся в ту функцию мужа, которая слабо развита в   нем самом, и становящиеся, таким образом, его кошельком, или его расчетливостью,   или его светскостью. Такие существа лучше всего сохраняют самих себя, когда   включаются в чужой организм; если им это не удается, они становятся злобными,   раздражительными и пожирают сами себя.      

 120      

       

Здоровье души.        

Излюбленную медицинскую формулу морали (восходящую к   Аристону Хиосскому): “Добродетель — здоровье души” — пришлось бы, в целях   годности, переиначить, по крайней мере, следующим образом: “Твоя добродетель —   здоровье твоей души”, Ибо здоровья в себе не существует, и все попытки определить   такого рода предмет кончаются плачевной неудачей. Чтобы установить, что    собственно означает здоровье для твоего тела , надо свести вопрос к   твоей цели, твоему кругозору, твоим силам, твоим склонностям, твоим   заблуждениям и в особенности к идеалам и химерам твоей души. Посему существуют   неисчислимые здоровья тела, и чем более снова позволяют единичному и   уникальному поднимать голову, чем больше отучиваются от догмы о “равенстве   людей”, тем скорее должно исчезнуть у наших медиков понятие нормального здоровья,   вместе с нормальной диетой и нормальным протеканием заболевания. Тогда лишь   было бы своевременным поразмыслить о здоровье и болезни души  и   перевести в ее здоровье своеобразную добродетель каждого человека: конечно,   здоровье одного могло бы выглядеть здесь так, как противоположность здоровья у   другого. Наконец, открытым остается еще и большой вопрос, в состоянии ли мы обойтись    без заболевания, даже в том, что касается развития нашей добродетели, и не   нуждается ли больная душа, ничуть не менее здоровой, в нашей жажде познания и   самопознания: короче, не есть ли исключительная воля к здоровью предрассудок,   трусость и, пожалуй, некое подобие утонченнейшего варварства и отсталости.      

       

121      

       

Жизнь вовсе не аргумент.        

Мы устроили себе мир, в котором может жить, —   предпослав ему тела, линии, поверхности, причины и следствия, движение и покой,   форму и содержание: без догматов веры никто не смог бы прожить и мгновения! Но   тем самым догматы эти еще отнюдь не доказаны. Жизнь вовсе не аргумент; в числе   условий жизни могло бы оказаться и заблуждение.      

       

122      

       

Моральный скепсис в христианстве.        

И христианство внесло свою большую лепту в просвещение: оно   преподало урок морального скепсиса — весьма настойчивым и действенным способом   — обвиняя, отравляя, но с неистощимым терпением и тактом; в каждом отдельном   человеке оно уничтожало веру в его “добродетели”; оно навсегда стерло с лица   земли те великие добродетели, которыми изобиловала древность, — тех   популярных людей, которые, веруя в свое совершенство, шествовали с достоинством   героев корриды. Если мы, воспитанные в этой христианской школе скепсиса, станем   теперь читать моральные книги древних, скажем Сенеки и Эпиктета, мы почувствуем   занятное превосходство и преисполнимся тайных видов и перспектив; при этом у   нас будет такое настроение, будто некое дитя разглагольствовало в присутствии   старца либо юная красивая энтузиастка в присутствии Ларошфуко: нам-то лучше   известно, что такое добродетель! В конце концов, однако, мы обратили этот самый   скепсис и на все религиозные  состояния и события, как-то: грех,   раскаяние, благодать, освящение, и так глубоко зарыли червя, что даже при   чтении всех христианских книг мы испытываем тоже самое чувство рафинированного   превосходства и проницательности: нам-то и религиозные чувства лучше известны!   И вот пора как следует узнавать их и как следует описывать, ибо вымирают   благочестивцы старой веры, — постараемся же спасти их образ и их тип, по   крайней мере, в интересах познания!      

       

123      

       

Познание больше, чем средство.        

И без  этой новой страсти — я имею в виду   познавательную страсть — подвигалась бы наука: наука до сих пор росла и мужала   без нее. Благополучная вера в науку, попутствующий ей предрассудок, которым   охвачены нынче наши державы (некогда даже и церковь), покоится, в сущности, на   том, что этот разгоревшийся вокруг нее сыр-бор обнаруживается в ней самой   крайне редко и что наука считается как раз не  страстью, а состоянием и   “этосом”. Конечно, часто достаточно уж одного amour-plaisir познания   (любопытства), достаточно amour vanite, привычки к ней, с задними видами на   почести и кусок хлеба; для многих достаточно даже и того, что они при избытке   досуга не способны ни на что иное, кроме чтения, коллекционирования,   упорядочивания, наблюдения, пересказа; их “научная склонность” есть их скука.   Папа Лев Х однажды (в папской грамоте к Бероальду) воспел похвалу науке: он   называет ее прекраснейшим украшением и величайшей гордостью нашей жизни,   благородным времяпрепровождением в счастье и горе; “без нее, — говорит он   а заключение, — дела человеческие были бы лишены твердой опоры — ведь даже   и с нею они все еще достаточно переменчивы и шатки!” Но этот в меру скептичный   папа замалчивает, как и все прочие церковные панегиристы науки, свое последнее   мнение о ней. Пусть заключают из его слов — и это весьма примечательно для   такого друга искусства, — что он ставит науку выше искусства; в конце   концов это всего лишь учтивость, если он не говорит здесь о том, что именно   ставит он превыше всякой науки: об “откровенной истине” и о “вечном спасении   души”, - что в сравнении с этим ему украшение, гордость, опора, надежность   жизни! “Наука есть нечто второстепенное, в ней нет ничего окончательного,   безусловного, никакого предмета страсти” — это мнение так и осталось в душе   Льва: доподлинное христианское мнение о науке! — В древности ее   достоинство и признание умалялись тем, что даже среди наиболее ревностных ее   адептов на первом месте стояло стремление к добродетели,  и высочайшей   похвалой познанию считалось чествование его как лучшего средства  к   стяжанию добродетели. Это что-то новое в истории, когда познание хочет быть   больше, чем средством.      

 124      

       

На горизонте бесконечного.        

Мы покинули сушу и пустились в плавание! Мы снесли за собою   мосты — больше, мы снесли и саму землю! Ну, кораблик! Берегись! Вокруг тебя   океан: правда, он не всегда ревет и порою лежит, словно шелк и золото, грезя о   благе. Но наступит время, и ты узнаешь, что он бесконечен и что нет ничего   страшнее бесконечности. О, бедная птица, жившая прежде на воле, а нынче   бьющаяся о стены этой клетки! Горе тебе, если тебя охватит тоска по суше и   дому, словно бы там было больше свободы, —  а “суши”-то и нет   больше!      

       

125      

       

Безумный человек.        

Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый   полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: “Я ищу Бога! Я ищу   Бога!” — Поскольку там собрались как раз многие из тех, кто не верил в Бога,   вокруг него раздался хохот. Он что, пропал? — сказал один. Он заблудился,   как ребенок, — сказал другой. Или спрятался? Боится ли он нас? Пустился ли   он в плавание? Эмигрировал? — так кричали и смеялись они вперемешку. Тогда   безумец вбежал в толпу и пронзил их своим взглядом. “Где Бог? — воскликнул   он. — Я хочу сказать вам это! Мы его убили —  вы и я! Мы все его   убийцы! Но как мы сделали это? Как удалось нам выпить море? Кто дал нам губку,   чтобы стереть краску со всего горизонта? Что сделали мы, оторвав эту землю от   ее солнца? Куда теперь движется она? Куда движемся мы? Прочь от всех солнц? Не   падаем ли мы непрерывно? Назад, в сторону, вперед, во всех направлениях? Есть   ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы словно в бесконечном Ничто? Не дышит ли на   нас пустое пространство? Не стало ли холоднее? Не наступает ли все сильнее и   больше ночь? Не приходится ли средь бела дня зажигать фонарь? Разве мы не   слышим еще шума могильщиков, погребающих Бога? Разве не доносится до нас запах   божественного тления? — и Боги истлевают! Бог умер! Бог не воскреснет! И   мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное   Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами — кто   смоет с нас эту кровь? Какой водой можем мы очиститься? Какие искупительные   празднества, какие священные игры нужно будет придумать? Разве величие этого   дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы   оказаться достойными его? Никогда не было совершено дела более великого, и кто   родится после нас, будет, благодаря этому деянию, принадлежать к истории   высшей, чем вся прежняя история!” — Здесь замолчал безумный человек и снова   стал глядет на своих слушателей; молчали и они, удивленно глядя на него.   Наконец, он бросил свой фонарь на землю, так что тот разбился вдребезги и   погас. “Я пришел слишком рано, — сказал он тогда, — мой час еще не   пробил. Это чудовищное событие еще в пути и идет к нам — весть о нем не дошла   еще до человеческих ушей. Молнии и грому нужно время, свету звезд нужно время,   деяниям нужно время, после того как они уже совершены, чтобы их увидели и   услышали. Это деяние пока еще дальше от вас, чем самые отдаленные   светила, — и все-таки вы совершили его!” —  Рассказывают еще, что в   тот же день безумный человек ходил по различным церквам и пел в них свой   Requiem aeternam deo. Его выгоняли и призывали к ответу, а он ладил все одно и   то же: “Чем же еще являются эти церкви, если не могилами и надгробиями Бога?”      

       

126      

       

Мистические объяснения.        

Мистические объяснения считаются глубокими; истина в том,   что они даже и не поверхностны.      

       

127      

       

Последствие древнейшей религиозности.        

Всякий лишенный мыслей человек полагает, что только воля   есть действующее; что хотение представляет собою нечто простое, попросту   данное, невыводимое, в-себе-понятное. Он убежден, что, делая нечто, например   производя удар, ударяет он сам, и ударяет потому, что он хотел  ударить.   Для него в этом нет ничего проблематичного, ему вполне достаточно и чувства желания,    чтобы не только признать причину и следствие, но и поверить в то, что он понимает    их связь. Он ничего не знает о механизме события и о стократно тонкой   работе, которая должна быть совершена, чтобы дело дошло до удара, равным образом   и о неспособности воли самой по себе принять хоть малейшее участие в этой   работе. Воля для него — магически действующая сила: вера в волю, как причину   действий, есть вера в магически действующие силы. Первоначально человек   повсюду, где он видел какое-либо свершение, веровал в волю, как причину, и в   лично-волящих существ, действующих на заднем плане, — до понятия механики   ему было еще совсем далеко. Поскольку же человек на протяжении чудовищного   периода веровал только в персонифицированное (а не в материю, силы, вещи и   т. д.), вера в причину и следствие стала его основной верой, которую он   применяет повсюду, где свершается что-либо, — даже и теперь еще   проявляется это инстинктивно и как некий атавизм древнейшего происхождения.   Положения: “нет следствия без причины”, “всякое следствие есть новая причина” —   являются обобщениями многих более узких положений: “гнде нечто свершается, там   было поволено”, “!можно воздействовать лишь на волящие существа”, “нигде не   существует чистого, лишенного последствий претерпевания какого-либо действия,   но всякое претерпевание есть возбуждение воли” (к действию, обороне, мести,   воздаянию), — однако в незапамятные времена человечества как те, так и эти   положения были идентичны: не первые являлись обобщениями вторых, но вторые —   объяснениями первых. — Шопенгауэр своим допущением, что все налично   существующее есть нечто волящее, возвел на трон первобытную мифологию; ему,   по-видимому, так и не пришлось проанализировать волю, поскольку он, подобно   каждому, верил  в простоту и непосредственность всякогно воления, —   в то время как воление есть лишь настолько хорошо налаженный механизм, что   почти ускользает от наблюдающего глаза. В противоположность ему я выставляю   следующие положения: во-первых, чтобы возникла воля, необходимо представление   об удовольствии и неудовольствии. Во-вторых: то, что какое-нибудь сильное   раздражение ощущается как удовольствие или неудовольствие, есть дело интерпретирующего    интеллекта, который, разумеется, большей частью действует при этом без   нашего ведома; и, стало быть, одно и то же раздражение может  быть   истолковано как удовольствие либо неудовольствие. В-третьих: только у   интеллектуальных существ есть удовольствие, неудовольствие и воля; громадное   большинство организмов начисто лишены их.      

 128      

       

Ценность молитвы.        

Молитва придумана для таких людей, которые никогда не имеют   собственных мыслей и которым неведомо либо незаметно возвышенное состояние   души; что им за дело до священных мест и всех значительных жизненных ситуаций,   требующих покоя и некоторого достоинства? Чтобы они, по крайней мере, не мешали,    мудрость всех основателей религии, как малых, так и великих, рекомендовала   им формулу молитвы, как долгой механической губной работы, связанной с   напряжением памяти и с одинаково установленной позой рук и ног –0 и глаз! Пусть   они теперь, подобно тибетцам, бесчисленное количество раз пережевывают себе   свое “Ом мане падме хум”, или, как в Бенаресе, считают на пальцах имя Бога   Рам-Рам-Рам (и так далее, грациозно либо без всякой грации), или почитают Вишну   с его тысячью и Аллаха с его девяноста девятью кличками; пусть они пользуются   себе молитвенными жерновами и четками — суть дела в том, что эта работа придаем   им на время устойчивость и сносный вид: их манера молиться придумана во благо   тех благочестивцев, которые обладают собственными мыслями и не лишены душевных   подъемов. И даже этим последним не чужды миги усталости, когда череда   достопочтенных слов и звучаний и вся набожная механика оказывает на них   благотврное воздействие. Но допустив, что эти редкие люди — в каждой религии   религиозный человек есть исключение — умеют помогать себе сами, придется   признать, что этого лишены нищие духом, и запретить им трещотку молитвы —   значит отнять у них их религию, как это все больше и больше обнаруживает   протестантизм. Религия хочет от них только одного — чтобы они сохраняли   покой —  глазами, руками, ногами и всякого рода органами: это порою   приукрашивает их и делает — более человекоподобными!      

       

129      

       

Условия Бога.        

“Сам Бог не может существовать без мудрых людей”, - сказал   Лютер, и с полным правом; но “Бог еще менее может существовать без неумных   людей” — этого добрый Лютер не сказал!      

       

130      

       

Опасное решение.        

Христианское решение находить мир безобразным и скверным   сделало мир безобразным и скверным.      

       

131      

       

Христианство и самоубийство.        

Христианство сделало рычагом своей власти необыкновенно   распространенную ко времени его возникновения жажду самоубийства: оно оставило   лишь две формы самоубийства, облекло их высочайшим достоинством и высочайшими   надеждами и страшным образом запретило все прочие. Но мученичество и медленное   умерщвление плоти аскетом были дозволены.      

       

132      

       

Против христианства.        

Теперь против христианства решает наш вкус, уже не наши   доводы.      

       

133      

       

Основоположение.        

Неизбежная гипотеза, в которую все снова и снова должно   впадать человечество, долгое время будет еще могущественнее  самой   уверованной веры в нечто неистинное (подобно христианское вере). Долгое время:   здесь это значит на сотню тысяч лет вперед.      

       

134      

       

Пессимисты как жертва.        

Там, где преобладает глубокое недовольство существованием,   сказываются последствия грубых нарушений диеты, в которых длительное время был   повинен народ. Так, распространение буддизма (не  его возникновение) в   значительной части зависит от чрезмерного и почти исключительного рисового   рациона индусов и обусловленного им всеобщего расслабления. Возможно,   европейское недовольство Нового времени следует усматривать в том, что наши   предки, все Средневековье, благодаря воздействиям на Европу германских   склонностей, предавались пьянству: Средневековье — значит алкогольное   отравление Европы. — Немецкое недовольство жизнью есть, в сущности, зимняя   хворь, с учетом спертого подвального воздуха и печного угара в немецких   квартирах.      

 135      

       

Происхождение греха.        

Грех, как он нынче ощущается повсюду, где господствует или   некогда господствовало христианство, — грех есть еврейское чувство и   еврейское изобретение, и с точки зрения этого заднего плана всей христианской   моральности христианство на деле добивалось того, чтобы “оевреить” весь мир. В   какой мере удалось ему это в Европе, тоньше всего ощущается в той степени   чуждости, каковую все еще сохраняет греческая древность — мир, лишенный чувства   греха, — по отношению к нашим восприятиям, несмотря на всю добрую волю к   сближению и усвоению, в которой не испытывают недостатка целые поколения и   множество превосходных людей. 2Лишь когда ты покаешься,  смилостивится   Бог над тобою” — у какого-нибудь грека это вызвало бы хохот и досаду: он сказал   бы: “Так могут ощущать рабы”. Здесь в качестве предпосылки допущен некто   Могущественный, Сверхмогущественный и все-таки Мстительный: власть его столь   велика, что ему вообще не может быть нанесено никакого ущерба, кроме как в   пункте чести. Каждый грех есть оскорбление респекта, некий crimen laesae   majestatis divinae — и ничего больше этого! Самоуничижение, унижение, валяние в   пыли — таково первое и последнее условие, с которым связана его милость, —   стало быть, восстановление его божественной чести! Причиняется ли грехом поверх   этого вред, насаждается ли им глубокое, растущее зло, охватывающее и душащее,   как болезнь, одного за другим, — все это ничуть не заботит этого   тщеславного азиата на небеси: грех есть прегрешение перед ним, не перед   человечеством! — кому он даровал свою милость, тому дарует он и эту беззаботность   к естественным последствиям греха. Бог и человечество мыслятся здесь настолько   разъятыми и противопоставленными, что, в сущности, перед последним вообще не   может быть совершено никакого греха, — всякий поступок должен   рассматриваться лишь в своих сверхъестественных последствиях,  отнюдь не   в естественных: так волит этого еврейское чувство, которму все естественное   предстает чем-то недостойным самим по себе. Греку,  напротив, ближе   оказывалась мысль, что даже кощунство может обладать достоинством, даже воровство,   как у Прометея, даже убой скота, как обнаружение безрассудной зависти, —   случай Аякса: это было их потребностью — возвести преступление в достоинство и   сотворить его с достоинством, изобрести трагедию —  некое иск4сство и   некое удовольствие, которое глубочайшим образом осталось чуждым еврею, несмотря   на всю его поэтическую одаренность и склонность к возвышенному.      

       

136      

       

Избранный народ.        

Евреи, чувствующие себя избранным народом среди прочих   народов, и потому именно, что они суть моральный гений среди народов (в силу   способности глубже презирать  в себе человека, чем это присуще   какому-либо народу), — евреи испытывают от своего божественного монарха и   святого угодника наслаждение, аналогичное тому, какое французское дворянство   испытывало от Людовика ХIV. Это дворянство выпустило из рук все свое могущество   и самовластие и стало презренным: дабы не чувствовать этого, дабы смочь забыть   это, требовались королевский блеск, королевский авторитет и полнота власти, не   имеющие себе равных,  к чему лишь дворянство имело открытый доступ. Когда,   сообразно этой привилегии, возвысились до высоты двора и, озираясь с нее,   увидели все нижележащее презренным, тогда совесть утратила всякую   чувствительность. Таким умышленным образом все больше громоздили башню   королевской власти в облака, используя для этого последние кубики собственной   власти.      

       

137      

       

Говоря притчей.        

Некто Иисус Христос был возможен лишь среди иудейского   ландшафта — я имею в виду ландшафт, над которым постоянно нависало мрачное и   выпуклое грозовое облако сердитого Иеговы. Только здесь в денной и нощной   поголовной постылости было восчувствовано редкостное, внезапное, сквозное   свечение одного-единственного солнечного луча, как чудо “любви”, как луч   незаслуженнейшей “милости”. Только здесь мог Христос грезить о своей радуге и   небесной лествице, по которой Бог низошел к человеку; ясная погода и солнце   повсюду еще значились слишком правилом и повседневностью.      

       

138      

       

Заблуждение Христово.        

Основатель христианства полагал, что ни от чего не страдали   люди сильнее, чем от своих грехов: это было его заблуждением, заблуждением   того, кто чувствовал себя без греха, кому здесь недоставало опыта! Так   исполнялась его душа дивной, фантастической жалости к страданию, которое даже у   его народа, изобретателя греха, редко оказывалось большим страданием! — Но   христианам пришло в голову задним числом оправдать своего учителя и   канонизировать его заблуждение в “истину”.      

       

139      

       

Цвет страстей.        

Натурам, подобным апостолу Павлу, свойствен “дурной глаз” на   страсти; они узнают в них только грязное, искажающее и душераздирающее, —   оттого их идеальный порыв сводится к уничтожению страстей. Божественное видится   им полностью очищенным от них. Совершенно иначе, чем Павел и иудеи, греки   устремляли свой идеальный порыв как раз на страсти, любя, возвышая, золоча,   боготворя их; очевидно, они чувствовали себя в страсти не только счастливее, но   также чище и божественнее, чем в других состояниях. — А что же христиане?   Хотели ли они стать в этом иудеями? Может быть, они и стали ими?      

 140      

       

Слишком по-еврейски.        

Если Бог хотел стать предметом любви, то ему следовало бы   сперва отречься от должности судьи, вершащего правосудие: судья, и даже   милосердный судья, не есть предмет любви. Основатель христианства недостаточно   тонко чувствовал здесь — как иудей.      

       

141      

       

Слишком по-восточному.        

Как? Бог, который любит людей, если только  они   веруют в него, и который мечет громы и молнии против того, кто не верит в эту   любовь! Как? Оговоренная любовь, как чувство всемогущественного Бога! Любовь,   не взявшая верх даже над чувством чести и раздраженной мстительности! Как   по-восточному все это! “Если я люблю тебя, что тебе за дело до этого?” — вполне   достаточная критика всего христианства.      

       

142      

       

Каждение.        

Будда говорит: “Не льсти своему благодетелю!” Пусть повторят   это речение в какой-нибудь христианской церкви: оно тотчас же очистит воздух от   всего христианского.      

       

143      

       

Величайшая польза политеизма.        

То, что отдельный человек устанавливает себе собственный  свой   идеал и выводит из негно свой закон, свои радости и свои права, — это   считалось до сих пор наиболее чудовищным из всех человеческих заблуждений и   самим идолопоклонством; на деле те немногие, которые отваживались на это,   всегда нуждались в некотором самооправдании, и последнее гласило по   обыкновению: “Не я! не я! но Бог через меня!” Чудесное искусство и способность   создавать богов — политеизм — и были тем, в чем могло разряжаться это влечение,   в чем оно очищалось, совершенствовалось, облагораживалось: ибо поначалу дело   шло о некоем расхожем и незаметном влечении, родственном упрямству,   непослушанию и зависти. Отвергать  это стремление к собственному идеалу   — таков был прежде закон всякой нравственности. Тогда была лишь одна норма:   “человек”, - и каждый народ верил в то, что он имеет  эту единственную и   последнюю норму. Но над собою и вне себя, в отдаленном горнем мире, вправе были   видеть множество норм:  один бог не был отрицанием другого бога или   хулой на него! Здесь прежде всего позволили себе индивидуумов, здесь прежде   всего чтили право индивидуумов. Изобретение богов, героев и сверхчеловеков   всякого рода, равно как и человекобразов и недочеловеков, карликов, фей,   кентавров, сатиров, демонов и чертей, было неоценимой выработкой навыка для   оправдания себялюбия и своевластия отдельного человека: свободу, которую   предоставляли одному богу в отношениях с другими богами, вменили, наконец, и   самим себе по отношению к законам, нравам и соседям. Напротив, монотеизм, этот   окоченелый вывод из учения о некоем эталоне Человека — стало быть, вера в некий   эталон Бога, возле которого существуют еще только лживые лжебоги, — был,   возможно, величайшей опасностью прежнего человечества; последнему грозил тогда   тот преждевременный застой, в который — насколько мы можем видеть — уже давно   впало большинство прочих животных видов, верующих совокупно в некий эталон   Зверя, как в идеал их собственной породы, и окончательно введших в плоть и   кровь нравственность нравов. В политеизме был создан первый образец   свободомыслия и разномыслия человека: сила формировать себе новое и собственное   зрение, и все снова и снова новое и более собственное, так что среди всех   животных только для человека не существует никаких вечных горизонтов и   перспектив.      

       

144      

       

Религиозные войны.        

Религиозная война способствовала до сих пор величайшему   прогрессу масс, ибо она доказывает, что массы стали почтительно обращаться с   понятиями. Религиозные войны возникают тогда лишь, когда общий уровень мысли   изощряется рафинированными спорами сект, так что даже чернь становится   остроумной и принимает всерьез пустяки, считая вполне возможным сводить “вечное   спасение души” к ничтожным различиям понятий.      

       

145      

       

Опасность вегетарианства.        

Чудовищно превалирующее потребление риса приводит к   употреблению опиума и наркотических средств, равным образом как чудовищно   превалирующее потребление картофеля приводит к водке; оно приводит также, хотя   в более тонких последствиях, к наркотически действующим образу мысли и   чувствованию. Сообразно этому приспешники наркотического образа мыслей и   чувствования, подобно тем индийским учителям, прославляют чисто растительную   диету и силятся сделать ее законом для масс: таким путем они хотят вызывать и   умножать потребность, которую сами они  в состоянии удовлетворять.      

 146      

       

Немецкие надежды.        

Не будем все-таки забывать, что названия народов суть по   обыкновению оскорбительные клички. Татары, например, по своему имени —   “собаки”: так окрестили их китайцы. “Немцы” (die “Deuttschen”): первоначально   это означало “язычники (die “Heiden”); так готы, после обращения, называли   большую массу своих некрещенных соплеменников, руководствуясь своим переводом   Септуагинты, где язычники обозначены словом, которое по-гречески означает   “народы”: пусть справятся у Ульфилы. — Можно было бы все еще допустить,   что немцы задним числом сделают себе из своей оскорбительной клички почетное имя,   став первым нехристианским  народом Европы: к чему, по Шопенгауэру,   ставившему это им в честь, они в высшей степени расположены. Тогда завершилось   бы дело Лютера,  который научил их быть неримскими и говорить: “Здесь я   стою! Я не могу иначе!”      

       

147      

       

Вопрос и ответ.        

Что прежде всего перенимают нынче дикари у европейцев? Водку   и христианство, европейские наркотики. —  А от чего они скорее   всего погибнут? — От европейских наркотиков.       

       

148      

       

Где возникают Реформации.        

Ко времени великой порчи церкви церковь в Германии была   менее всего испорчена: поэтому возникла здесь  Реформации, как знак   того, что уже и зачатки порчи ощущались невыносимыми. Относительно говоря,   никогда не было более христианского народа, чем немцы времен Лютера: их   христианская культура была вот-вот готова распуститься во стократное   великолепие цветения — недоставало только одной ночи, но ночь принесла бурю,   положившую всему конец.      

       

149      

       

Неудача Реформаций.        

За высокую культуру греков даже в достаточно ранние времена   говорит то обстоятельство, что неоднократные попытки основать новые греческие   религии потерпели крах; это свидетельствует о том, что уже тогда в Греции было   множество разнородных индивидуумов, разнородным нуждам которых не отвечал   один-единственный рецепт веры и надежды. Пифагор и Платон, возможно, и   Эмпедокл, и уже гораздо раньше орфические мечтатели пытались основать новые   религии, а первые двое из названных обладали такими доподлинными душами и   талантами основателей религии, что неудача их не перестает удивлять: они не пошли   дальше сект. Всякий раз, когда не удается всенародная Реформация и поднимают   головы только секты, есть основания заключать, что народ весьма разнороден в   себе и начинает освобождаться от грубых стадных инстинктов и нравственности   нравов: речь идет о том многозначительном шатком положении, которое обыкновенно   поносят как упадок нравов и коррупцию, тогда как на деле оно возвещает   созревание яйца и близость вылупления. Что Лютеру на Севере удалась Реформация,   свидетельствует о том, что Север отстал от Юга Европы и жил еще достаточно   однородными и однотонными потребностями; и вообще не было бы никакой   христианизации Европы, если бы культура древнего южного мира не оказалась   постепенно низведенной до уровня варварства вследствие чрезмерной примеси   германской варварской крови и не потеряла своего культурного перевеса. Чем шире   и безусловнее воздействие, производимое отдельным человеком или мыслью   отдельного человека, тем однороднее и низменнее должны быть масса, на которую   оказывают воздействие; между тием как противоположные устремления   свидетельствуют о наличии внутренних противоположных потребностей, которые   силятся сами удовлетворить себя и одержатиь верх. Напротив, всегда есть   основания заключать о действительно высокой культуре там, где могущественные и   властолюбивые натуры добиваются лишь незначительного и сектанского воздействия:   это относится и к отдельным искусствам и сферам познания. Где властвуют, там   есть массы; где есть массы, там есть потребность в рабстве. Где есть рабство,   там лишь немногие остаются индивидуумами, и против них оборачиваются стадные   инстинкты и совесть.      

       

150      

       

К критике святых        

Неужели, для того чтобы обладать добродетелью, нужно стяжать   ее именно в самом жестоком ее виде, как этого хотели и в этом нуждались   христианские святые? Жизнь была им сносной только при мысли о том, что от   одного вида их добродетели каждого очевидца охватывает самопрезрение. Но   добродетель с таким воздействием я называю жестокой.      

 151      

       

О происхождении религии.        

Вовсе не в метафизической потребности лежит происхождение   религий, как этого хочет Шопенгауэр; она сама есть лишь отпрыск  последних.   Под господством религиозных мыслей свыклись с представлением об “ином (заднем,   нижнем, высшем) мире”, и с уничтожением религиозного бреда испытывают   неприятную пустоту и лишение — из этого-то чувства и вырастает снова “иной   мир”, на сей раз, однако, не религиозный, а лишь метафизический. Но то. что в   незапамятные времена вообще вело к допущению “иного мира”, было не    стремлением и не  потребностью, а заблуждением  в толковании   определенных естественных процессов, интеллектуальным затруднением.      

       

152      

       

Величайшая перемена.        

Переменились освещение и краски всех вещей! Нам уже не   полностью понятно самое близкое и самое привычное, как чувствовали его   древние, — например, день и бодрствование: оттого, что древние верили в   сны, сама бодрственная жизнь представала в ином освещении. И равным образом вся   жизнь, с отражением смерти и ее значения: наша “смерть” есть совершенно другая   смерть. Все переживания светились иначе, ибо некое Божество просвечивало из   них; все решения и виды на далекое будущее в равной степени, ибо имели оракулов   и тайные знамения и верили в предсказания. “Истина” ощущалась иначе, ибо прежде   и безумный мог быть ее глашатаем, — нас  это содрогает или смешит.   Каждая несправедливость иначе воздействовала на чувство, ибо страшились   божественного воздаяния, а не только гражданского наказания и позора. Какая   радость царила в то время, когда верили в черта и искусителя! Какая страсть,   когда взору представали демоны, засевшие в засаду! Какая философия, когда   сомнение ощущалось прегрешением опаснейшего рода, именно, хулой на вечную   любовь, недоверием ко всему, что было хорошего, высокого, чистого и   милосердного! — Мы наново окрасили вещи, мы непрестанно малюем их, —   но куда нам все еще до красочного великолепия  того старого   мастера! — я разумею древнее человечество.      

       

153      

       

Homo poeta.        

“Я сам, я, собственноручно создавший эту трагедию трагедий,   в той мере, в какой она готова; я, впервые ввязавший в существование узел   морали и так затянувший его, что распутать его под силу разве что какому-нибудь   богу — так ведь и требует этого Гораций! — я сам погубил теперь в   четвертом акте все богов — из моральных соображений! Что же выйдет теперь из   пятого! Откуда еще взять трагическую развязку! — Не начать ли мне думать о   комической развязке?”      

       

154      

       

Различная опасность жизни.        

Вы вовсе не знаете, что вы переживаете: вы бежите, словно   пьяные, по жизни и валитесь временами с лестницу. Однако, благодаря вашему   опьянению, вы не ломаете при этом себе конечностей: ваши мускулы слишком вялы,   а голова слишком мутна, чтобы вы находили камни этой лестницы столь твердыми,   как мы, другие! Для нас жизнь есть большая опасность: мы из стекла — горе, если   мы столкнемся!  И все конечно, если мы упадем!       

       

155      

       

Чего нам недостает.        

Мы любим великую  природу и открыли ее себе: это   происходит оттого, что нашим мыслям недостает великих людей. Совсем иное греки:   их чувство природы было другим, чем у нас.      

       

156      

       

Влиятельнейший.        

Что какой-нибудь человек сопротивляется всему своему   времени, задерживает его у ворот и привлекает к ответственности, это должно  оказывать   влияние! Хочет ли он этого, безразлично; главное, что он может  это.      

       

157      

       

Mentiri.        

“Берегись! — он призадумался: сейчас у него будет   готова ложь. Это — ступень культуры, на которой стояли целые народы. Пусть   припомнят, что выражали римляне словом mentiri!      

 158      

       

Неудобное свойство.        

Находить все вещи глубокими — это неудобное свойство: оно   вынуждает постоянно напрягать глаза и в конце концов всегда находит больше, чем   того желали.      

       

159      

       

Каждой добродетели свое время.        

Кто нынче непреклонен, тому часто его честность причиняет   угрызения совести: ибо непреклонность принадлежит к добродетелям иной эпохи,   чем честность.      

       

160      

       

В обращении с добродетелями.        

Можно и по отношению к добродетели вести себя недостойно и   как подлиза.      

       

161      

       

Любителям времени.  >       

Поп-расстрига и освобожденный каторжник непрерывно “делают   лицо”: чего они хотят, так это лица без прошлого. — Но доводилось ли вам   уже видеть людей, которые знают, что на их лице отражается будущее, и которые   столь вежливы по отношению к вам, вы, любители “времени”, что делают лицо без   будущего?      

       

162      

       

Эгоизм.        

Эгоизм есть закон перспективы  в ощущениях, по   которому ближайшее предстает большим и тяжелым, тогда как по мере удаления все   вещи убывают в величине и весе.      

       

163      

       

После большой победы.        

Лучшее в большой победе то, что она отнимает у победителя   страх перед поражением. “Почему бы однажды и не понести поражение? —   говорит он себе. — Я теперь достаточно богат для этого”.      

       

164      

       

Ищущие покоя.        

Я различаю умы, ищущие покоя, по множеству темных  предметов,   которыми они обставляют себя: кому хочется спать, тот затемняет комнату или   заползает в нору. _ Намек тем, кто не знают и хотят знать, чего, собственно,   они ищут больше всего!      

       

165      

       

О счастье отрекающегося.        

Кто основательно и надолго запрещает себе что-либо, тот при   случайном и новом соприкосновении с этим почти мнит себя его открывателем — а как   счастлив каждый открыватель! Будем умнее змей, которые слишком долго лежат на   том же солнцепеке.      

       

166      

       

Всегда в своем обществе.        

Все, что одного типа со мной, в природе и истории,   обращается ко мне, восхваляет меня, влечет меня вперед, утешает меня — ничего   другого я не слышу или сразу же забываю. Мы всегда — только в своем обществе.      

 167      

       

Мизантропия и любовь.        

Лишь тогда говорят о том, что пресытились людьми, когда не   могут их больше переваривать, хотя желудок еще заполнен ими. Мизантропия есть   следствие слишком ненасытной любви к людям и “людоедства” — но кто же просил   тебя глотать людей, как устриц, мой принц Гамлет?      

       

168      

       

Об одном больном.        

“Его дела плохи!” — Чего же ему недостает? — “Он   страдает ненасытным желанием быть восхваленным и не находит пищи для этого”. —   Непостижимо! Весь мир славит его, и его носят не только на руках, но и на   устах! — “Да, но он туговат на похвалу. Когда его хвалит друг, ему   слышится, будто этот последний хвалит самого себя; когда его хвалит враг, это   звучит ему так, словно бы последний сам хотел быть за это восхваленным; когда,   наконец, его хвалит кто-либо другой — а других не так уж и много: настолько он   знаменит! — его оскорбляет то, что не хотят иметь его другом или врагом;   он говорит обыкновенно: “Что мне до того, кто даже по отношению ко мне способен   еще корчить из себя праведника!”      

       

169      

       

Открытые враги.        

Храбрость перед врагом есть некая вещь в себе: можно и с нею   быть все еще трусом и нерешительным путаником. Так судил Наполеон о   “храбрейшем” из известных ему людей — Мюрате, — из чего следует, что   открытые враги необходимы иным людям, в случае если последние вздумали бы   возвыситься до своей  добродетели, своего мужества и веселья.      

       

170